Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 5
Виктор Кустов
 ОСЕННЯЯ ВСТРЕЧА

Старший механик Бурлаков собирался в плавание. После ужина жена сложила в его кожаный чемоданчик несколько пар чистого белья, рубашки, электробритву, не забыла и талисман – бронзовую русалочку, которая уже много лет ходила с Бурлаковым в море. Русалочку она ему подарила, когда они еще не были женаты, но окружающие считали их супругами, и им было приятно это. Бурлаков уходил тогда в свое первое плавание, и на пирсе, смеясь и поправляя ему воротничок, она сунула в карман эту игрушку: «С ней изменять разрешаю – это я». Она еще только позволяла провожать до подъезда, и эта интимная фраза прозвучала многообещающе. Именно тогда он твердо решил жениться.

Первые годы он действительно воспринимал зеленоглазое существо, как нечто живое, оно разделяло его тоску по жене, детям, дому… Потом тоски поубавилось, но привычка каждое утро видеть в своей каюте полуженщину-полурыбу осталась.

Жена утюжила его брюки, а Бурлаков, поправившийся за отпуск, посвежевший, вымытый и выбритый до розовости, сидел перед телевизором. В начале их совместной жизни ни один вечер перед плаванием не обходился без суеты, без слез, но со временем все вошло в размеренное русло, он уходил и возвращался, и снова уходил, и последний его домашний вечер приобрел черты незыблемого ритуала: неспешный ужин, спокойные сборы, ранний отбой для всех, после которого они с женой, лежа в постели, долго говорили о планах на следующий отпуск.

Жена закончила гладить, и Бурлаков выложил на стол записную книжку. Первым потянулся к ней Вадим, который только и ждал этого момента. Записную книжку Бурлаков завел, когда родился сын. В нее он записывал все заказы, которые должен был привезти из заморских стран. Книжка была потрепанная, старая, тоже ставшая своеобразным талисманом, и Бурлаков ее не менял, а перелистывая на досуге, радовался своей способности быть настоящим главой семьи, кормильцем.

Сын отписался, передал книжку сестре и поднялся.

- Пока, пап, - еле скрывая нетерпение, сказал он. - Я завтра подойду…

- Не надо.

Бурлаков продолжал смотреть на экран. Вадим уже был взрослым и совсем не походил на него: носил очки, которые Бурлаков привез ему из Канады, учился в университете на филологическом факультете и к морю был неравнодушен только потому, что за ним жили какие-то Фолкнеры, Оэ, Стейнбеки, которые совсем не интересовали Бурлакова-старшего.

- Иди, - разрешил он.

- Ни пуха.

- К черту.

Жена вышла следом, Бурлаков слышал ее нелепые наставления: «осторожнее», «поздно не возвращайся», «по темным улицам не гуляйте». «Хорошо, ма, хорошо», - отмахивался сын, и скоро хлопнула дверь.

Написала свои заказы и дочка. Бурлаков видел, каким длинным получается ее список, но говорить ничего не стал: Соня была его любимицей, и внешностью, и характером походила на него. Она чмокнула отца в щеку, игриво провела мизинцем по вискам:

- Я - спать, папочка, до утра…

- До утра, - ответил он, понимая, что ради него она жертвует этим вечером, и радуясь этой жертве.

Соня выпорхнула из комнаты.

И тут раздался звонок.

- Я открою, я открою! – крикнула дочь, торопливо пробегая по коридору.

Жена присела рядом, внимательно прочла, что написали дети, покачала головой, дописала одну-единственную строчку. Для себя она всегда просила что-то одно, раньше писала и что нужно для детей, но теперь они стали взрослыми, желаниям их не угодишь, и она дописывала лишь свой единственный заказ.

- Па, телеграмма, - сказала Соня, появляясь в дверях. - Тебе.

Бурлаков взял бланк телеграммы, гадая, от кого она могла быть. Жена ожидающе смотрела на него, и он прочитал вслух: «ПОХОЖЕ НЕ ВЫКАРАБКАЮСЬ ПРИЕЗЖАЙ СЕЛЕЗНЕВ».

Бурлаков, не понимая, еще раз перечитал ее.

- Кто это? – спросила жена.- Василий?

- Василий в Австралии, - произнес Бурлаков, изучая бланк. - А телеграмма из Благодатного. Где это?

- Да это ж рядом, часа два автобусом, мы там в колхозе были, - обрадованно воскликнула дочь. - Там еще рудник есть. И шахтеры такие здоровые, черные…

- Шла бы ты спать,- сказала жена.- Завтра рано разбужу.

- Иду, иду…

- Селезнев, - подумал вслух Бурлаков. - Не помню…

- Может, Глеб?

- Глеб?.. Глеб здесь, я его сегодня утром видел.

Бурлаков еще раз изучил телеграмму: адрес был указан верно, его фамилия, имя, отчество – тоже.

- Сашенька, а «не выкарабкаюсь» – это плохо? – осторожно спросила жена.

- Наверное, плохо, - сказал Бурлаков. - Благодатный… Где это?

- Помнишь, мы с тобой путешествовали на машине по побережью, там я Сонечке курточку купила…

- Да, да, - подтвердил Бурлаков, хотя не помнил ни Благодатного, ни курточки, о которой говорила жена. - Надо ехать... Да, надо ехать.

- Сейчас?

- Надо, - решительно поднялся Бурлаков. - Зовет - надо. Просто так телеграмм таких не отправляют.

Жена хотела что-то возразить, но он уже снимал пижаму.

- Где у меня таблетки? – спросил он.

Жена, вздыхая, принесла яркий флакончик привезенного из-за моря снадобья, которым Бурлаков пользовался очень редко, потому что считал глупостью выпивши садиться за руль. Он проглотил две ярко-оранжевых пилюли и стал одеваться в отутюженный костюм. Жена стояла рядом, молча подавала галстук, документы, ключи от машины и вздыхала. Она знала, что теперь Бурлакова никто не остановит, и уже эту ночь она не будет спать, а будет ждать его и волноваться.

… За городом ночь стала плотной, лучи фар вырывали только узкий клин влажной дороги и пожелтевшие придорожные деревья. Неделю назад всей семьей Бурлаковы выезжали за город, бродили по осеннему лесному ковру, жена собирала букет из листьев, дочь резвилась, как маленькая, наскакивала то на него, то на брата, он усердно искал грибы, а сын скучал и наконец оставил их, вернулся к машине и, пока они лазили по сопкам, слушал магнитофон. Но в целом день был хороший, размягчил Бурлакова, он даже, таясь от дочери, неловко поцеловал жену в холодную щеку и сам застыдился своей нежности.

Он проехал место их воскресной прогулки и стал думать о телеграмме. Перебирал в памяти знакомых, но никак не мог вспомнить Селезнева, который мог быть в Благодатном и прислать такую телеграмму. Если бы так вздумал пошутить Василий, при всей изобретательности он не смог бы подменить радиограмму на телеграмму. Глеб слишком серьезен для таких шуток.

Наконец он устал от догадок и все внимание сосредоточил на дороге, стараясь чтобы стрелка спидометра не опускалась ниже ста…

В двенадцатом часу ночи он увидел стелу с огромными буквами «Благодатный» и тут только понял, что он не знает, куда ехать, обратного адреса в телеграмме не было. Остановился на центральной улице, у ярко освещенного кинотеатра «Родина», и стал думать. Решил, что «не выкарабкаться» можно только из больницы, и долго кружил по улицам, пока у редких прохожих не узнал, где она находится. Приткнул машину возле крыльца с красной световой надписью «Приемный покой», вошел в пахнущую лекарствами и страданиями комнату.

Носатая женщина в белом халате оторвалась от книги, строго посмотрела на Бурлакова, словно коря его за парадный и пышущий здоровьем вид.

- Извините, пожалуйста, - виновато произнес он. – Тут такое дело…- Он протянул женщине телеграмму.

Она, удивленно глядя на него, все же взяла бланк, пробежала глазами, потом вновь перечитала и скрипучим голосом тихо спросила:

- Вы – Бурлаков?

- Да, - кивнул он и полез в карман за документами.

- Не нужно… Не могли приехать часа в четыре ночи или в пять… Вы что же, думаете, это ночной бар?..

- Простите, я только два часа назад получил ее, - стал объяснять Бурлаков.

- Вот завтра и приходите.

- Не могу. Завтра я ухожу в море. Надолго… На полгода…

Женщина недоверчиво посмотрела на него, почти не сомневаясь во лжи, но что-то удержало ее от поспешного вывода, и она сжала губы, размышляя.

- Пойду на нарушение. - Она вытащила из шифоньера халат. - Надевайте.

Бурлаков шел за женщиной по душному, беспокойному от вздохов и стонов за дверьми коридору и с трудом воспринимал все, что с ним происходит.

- Здесь, - остановилась женщина. – Он лежит в этой палате. Только постарайтесь недолго, ему нельзя волноваться.

- Он действительно не выкарабкается? – зачем-то спросил Бурлаков и наткнулся на холодный взгляд серых глаз. – Простите…

- Идите, - сказала женщина. - Пять минут.

Бурлаков хотел постоять, собраться с мыслями, но женщина уже приоткрыла дверь, и ему ничего не оставалось, как войти.

В синем свете ночника он увидел глубоко впавшие глаза и костлявые пальцы, нервно теребящие край пододеяльника. Он растерянно оглянулся, но женщины уже не было, и тихий голос подтолкнул его:

- Проходи, Бурлаков, садись.

Бледная рука указала на стоящий возле кровати стул, и он сел, все еще не решаясь поднять глаза. Он сидел, смотрел на дрожащие руки, безжизненно лежащие на пододеяльнике, и молчал.

- Вот и встретились, - услышал он. – Ты хорошо выглядишь, почти не постарел.

Бурлаков молчал.

- Узнавай же, узнавай…

Он поднял глаза, но худое, с выступающими скулами лицо было ему не знакомо.

- Не узнаешь… - Селезнев засмеялся кашляющим, болезненным смехом. - Открой тумбочку…

Бурлаков послушно открыл тумбочку.

- На верхней полке фотографии. Посмотри.

Он взял пачку фотографий. На первой он сразу же узнал главный корпус своей мореходки, потом пошли занятия в классах, летние лагеря, улыбающиеся полнощекие курсанты, и наконец он увидел праздничную фотографию выпуска.

- Тебя там нет, не ищи, - сказал Селезнев. - Я учился курсом младше. Вот это я…

Он ткнул дрожащим пальцем в юношу, сидящего в первом ряду, и Бурлаков жадно стал всматриваться в лицо того, но оно не вызывало в нем никаких воспоминаний.

- Положи, - после паузы устало произнес Селезнев. - Не помнишь… Да ты и не мог запомнить какого-то салагу на курс младше… А я тебя хорошо помню…- Селезнев говорил медленно, не сводя глаз с Бурлакова. - Мы стояли в тот вечер с Люсей во дворе, и вышел ты. Я старался встать между вами, но она уже увидела тебя. И тогда я стал уводить Люсю подальше от тебя. Я любил ее, Бурлаков, ее одну любил всю жизнь, но тогда моя любовь была бессильна. «Отстань!» - крикнула она так, чтобы услышал ты. Помнишь? Нет. А ведь ты услышал тогда…

Селезнев помолчал.

- Даже этого ты не помнишь?.. И ты подошел тогда к нам… Ты помнишь Люсю?

Селезнев ждал ответа, и, помедлив, Бурлаков покачал головой:

- Нет.

- Конечно, ты не помнишь. - Селезнев улыбнулся, откинулся на подушку. – Но после того как ты ударил меня, ты провожал ее. И потом несколько раз… Она любила тебя, это хоть ты помнишь?..

Селезнев задохнулся, потянулся рукой к тумбочке, и Бурлаков поспешно подал ему стакан с лекарством. Он выпил.

- Может, я смогу чем помочь тебе? – спросил Бурлаков.

- Не надо, - нервно рассмеялся Селезнев. – Я позвал тебя не за помощью, я хочу напомнить тебе твою жизнь. Послушай, тебе будет интересно, ведь ты ее совсем не помнишь… После мореходки я попросился на тот же корабль, на котором ходил ты, но он ушел в море без меня. Я простыл. Потом я ушел в море, а вернувшись, опять стал искать тебя и узнал, что ты на хорошем счету, это было неудивительно, ведь ты сильный человек. Ты собирался тогда в первую загранку. Сколько усилий мне пришлось приложить, чтобы оттеснить тебя, и наконец я добился своего. Не ты, Бурлаков, я должен был идти в Европу, Бразилию, Индию… Но ты устроил скандал, ты кричал, что никому не позволишь протаскивать своих любимцев, что у тебя больше опыта, ты кричал, что сбросишь в море этого проходимца и, если надо, дойдешь до министра. Своей напористостью ты многих тогда напугал… Тебя никогда не мучает совесть, Бурлаков?.. А вот меня мучила. Я решил тогда, что не все средства хороши для достижения цели, я ведь не хотел походить на тебя… Ты слушай и думай, о чем я сейчас говорю. Может, это спасет тебя… Я решил забыть о тебе. Уходил из одного плавания в другое. Работал до изнеможения. Закончил институт. Побывал в тропиках и в Антарктиде… Это ты должен помнить, я выступал на юбилее нашего училища. Ты тоже там был и видел меня. Не помнишь? Говорят, что, старея, люди становятся добрее, плохое забывается. А я помнил… Я не мог тебе простить Люсю, потому что и сейчас люблю ее… У меня нет семьи… Ты так рвался на китобойную флотилию. Ты помнишь?.. Тогда я впервые обошел тебя…

И Бурлаков вспомнил. Он действительно два года писал заявление о переводе его на плавбазу. Наконец получил обнадеживающий ответ и почти следом – отказ.

- Тогда я доказал, что нужнее тебя, больше умею, знаю. И не прошел медкомиссию.

Селезнев задыхался. Лицо его побагровело, он кашлял, жадно глотая воздух. Бурлаков встал.

- Еще не все, - поднял дрожащую руку Селезнев, пытаясь достать его. И Бурлаков опять опустился на стул; тот отдышался, продолжил:

- Так ты меня и не вспомнил?.. Жаль. Я думал, что ты стал другим… Я долго думал здесь, вот в этом моем склепе. Я понял, Бурлаков, что ты не сможешь жить без меня. Понимаешь, не сможешь… Я всю жизнь думал о тебе. Я всю жизнь заставлял тебя бороться со мной. Я поддерживал в тебе жизнь. Я делал тебя сильнее. Ты был моим рабом, понимаешь, рабом моей воли, ты питался моей местью, ты боролся с нею… Я уже не выкарабкаюсь, и ты останешься один. И станешь слабым. Без меня тебе незачем будет жить…

- Успокойся, - сказал Бурлаков. - Тебе нельзя волноваться…

- Ты знаешь, все в природе гармонично, крокодил не может жить без маленьких птичек – тари, кит погибает, если уходят от него прилипалы. Ты умрешь без меня… Ты не стал другим, ты все тот же сильный, уверенный, не замечающий тех, кто слабее…Мне жаль тебя…

- Отдыхай, - сказал Бурлаков. - Мы еще встретимся.

- Подумай об этом…

Селезнев отвернулся к стене и затих. Бурлаков подождал, потом тихонько вышел в коридор.

Женщина осуждающе взглянула на него. Он не стал извиняться, ему не хотелось ни о чем говорить, но неожиданно для самого себя спросил:

- Он выживет?

Женщина посмотрела на его растерянное лицо и жестко произнесла:

- Этого никто не знает.

- Надежда есть?

Она уткнулась в книгу, и он понял, что больше ничего не услышит.

… Всю обратную дорогу Бурлаков гнал машину на пределе. Он злился, что молча слушал Селезнева, и сейчас мысленно спорил с ним. Но память, непокорная память, напоминала ему то, о чем он не хотел помнить. Он вспомнил слезы Люси и ее крик: «Не уходи!» Он вспомнил разговор с женой на второй год их совместной жизни, когда она жаловалась ему на одиночество, на тоску, на его вечные походы, и он ударил ее. «Я ее спрошу, - скрипел он зубами. - Она счастлива со мной, она же счастлива!» Он вспомнил размазывающего кровь Пугачева, которого бил в темной подворотне за то, что тот ходил под окна его жены. Вспомнил матроса Сычева, цепляющегося за него в ледяных водах Арктики, когда их шлюпка перевернулась, и как он отталкивал эти руки, как уплывал от них, захлебываясь от страха…

- Нет! – крикнул Бурлаков.- Я не мог его спасти, не мог!..

Машину заносило на скользкой дороге, но он не пугался, он уговаривал себя, что Селезнев не прав. Это бред, вдруг догадался он и расхохотался…

Он приехал домой под утро. Жена ждала его.

- Ты счастлива со мной? – спросил он, и она молча приникла к нему…

Он пил кофе, слушал веселую болтовню дочери и забывал Селезнева.

- Напрасно ездил, - сказал он жене. – Абсолютно незнакомый человек, ошиблись адресом…

Потом тайком вытащил альбом с фотокарточками, перебрал, но Селезнева ни на одной из них не было…

…Через два месяца он забыл нелепую ошибку с телеграммой, забыл больничную палату и ввалившиеся глаза, и все в его жизни опять набрало размеренный ритм. Остались за бортом Япония, Канада, Африканский материк; в Тихом океане они попали в шторм. Бурлаков шел в свою каюту, когда неожиданный шквал сбросил его в бушующие волны. Но тот же шквал размотал бухту каната, и в последнюю минуту Бурлаков успел уцепиться за него. Он не помнил, сколько провисел, избиваемый ледяными валами и металлическим бортом. Его вытащили без сознания, но разжать рук не смогли, и так, с обрубленным куском каната, отнесли в госпиталь. Пришел он в себя через несколько дней. В Средиземном море его списали, посадили на самолет, и он полетел домой.

Была мягкая европейская зима с ослепительным снегом на вершинах Пиреней, была настоящая зима в Москве. Первый раз в жизни он возвращался домой, не выполнив заказов из записной книжки, и возвращался, чтобы больше не уходить. Он думал о Селезневе. И жалел, что не убедил того, что это не он был тогда во дворе мореходки… Он освобождался от черных пут чужого наваждения, еще не зная, что дома его ждет телеграмма, которую по просьбе своего соседа отправила сердобольная бабка в день похорон того. В телеграмме было три слова: «Я ЖДУ ТЕБЯ…»

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.