Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(59)
Павел Борода
 Чемоданчик

К чемоданчику я пробирался, в прямом смысле слова, по трупам. Проход к сараю, в котором, собственно, чемоданчик и находился (вкупе с другими, несомненно полезными, вещицами), преграждала огромная, размером с броненосца, крыса. Она лежала в позе сфинкса и столь же презрительно с высоты своих прожитых лет смотрела на меня своими стеклянными, напоминавшими маслины, глазенками. Вела себя крыса, впрочем, довольно пассивно. Что еще сильнее настораживало. Я думал, что сей неприятный грызун что-то замышляет. Теракт или вроде того. Вне себя от ужаса я истошно завопил: «Мама!».

Моя мама, женщина отважная, из всей фауны опасалась только двух ее представителей: коров и собак. Дикий кабан с загнутыми клыками-ятаганами, однажды повстречав маму в лесу, дал такого стрекача, что, со слов очевидцев из соседней деревни, счесал под ноль копытца. Крыса для нее была вообще не фобия ни на грамм. Мама выбежала на мой крик и, продлив траекторию указательного пальца, коим я указывал на причину истеричного вопля, хмыкнула. Мол, тоже мне проблема. Она вытерла о передник руки, которые были по локоть в муке, и взяла прислоненную к стенке дома лопату. Хорошо, говорит, что штыковая.

Не успел я спросить, что же в том хорошего, как полетела с плеч буйная крысиная головушка. Даже пискнуть животинка не успела.

- Отравы наелась - вот и парализовало ее, - объяснила крысиную заторможенность мама. - Не ешь ничего с пола, - в назидание мне напомнила она.

Крысу стало невыносимо жаль. Я спросил у мамы разрешения похоронить свой недавний источник страха. Получил одобрение и все ту же лопату.

Церемония прощания со зверьком состоялась под раскинувшей лапы старой грушей, плодоносившей мелкой «золушкой». Я довольно долго промучился с тем, чтобы крысиная голова лежала строго соответственно телу, то есть «смотрела» вверх. Боясь дотрагиваться до нее руками, я орудовал веточками, но голова упрямо скатывалась на сторону. В конце концов решил так и оставить. Пусть себе лежит, как ей удобно. В неглубокой ямке крыса обрела вечный покой. Я забросал могилу землей и воткнул в холмик наспех смастеренный крест. Бабушка, половшая неподалеку грядки, поставила под сомнение всю церемонию. Даже выразила протест. Сказала, что крыса не крещеная. Я возразил, что сие досконально не ведомо. Бабушка в открытую конфронтацию не пошла. Мудрая женщина помнила о том, что летние каникулы на то и летние, что до наступления осени я уеду и крест пойдет на растопку печки.

Но я отдалился от главной темы. Итак, проход к сараю был освобожден. Всякий раз, когда я приезжал к бабушке, его полки и отсеки подвергались мною дотошному исследованию. Я перебирал все гвоздики, шурупы, заржавелые инструменты, раскручивал и закручивал тиски, высыпал из банок пуговицы, рассматривал и по одной возвращал обратно. Но особенно тщательно я подвергал осмотру выуженный из завалов сарая бирюзовый чемоданчик, внутри коего находился набор фотолюбителя. Кассеты от пленки, ванночки, разобранный фотоувеличитель, упаковка фотобумаги «Универсал-1». Пустовала только одна ниша - под фотоаппарат.

Этот чемоданчик, окутанный липкой паутиной, покрытый несколькими слоями пыли, служил своего рода символом преемственности поколений в нашей семье и не реализованных призваний.

С последними, впрочем, еще попробуй угадать. Начать хотя бы с того, что оба мои родителя, по образованию педагоги, нашли себе пристанище отнюдь не в системе образования. Отец подался в правоохранительные органы. Как оказалось, устроиться защитником общественного порядка в те времена было не в пример проще, нежели затесаться в преподавательские ряды. Мама беспокойным школьным просторам предпочла покой и умиротворенность библиотекарских стеллажей. В конце концов единственной, кто смог продолжить педагогические традиции нашей семьи, стала моя сестра. От которой, как говорится, никто не ждал.

***

Но вернемся к чемоданчику. Набор фотолюбителя принадлежал маме. Это вполне способно вызвать удивление, если вам доведется увидеть хотя бы один снимок, сделанный, казалось бы, опытной рукой моей матери. Солнце гуляет за спинами то фотографа, то объекта съемки, горизонт валится, куда ему вздумается, запечатленные пейзажи навевают скуку.

Кружок фотографии был последней попыткой мамы определиться со своим предназначением или, на худой конец, хобби. В ее случае вполне уместным было бы сказать - докатилась. Ибо начинала мама с поднебесных и романтичных вершин. А именно - с секции парашютного спорта. Смельчаки, желавшие самолично удостовериться в силе земного притяжения, завораживали маму взбудораженностью своих глаз и всклокоченностью душ. Ей тоже хотелось парить, как птица, и сравнивать землю с грецким орехом. Она научилась складывать парашют и прыгать с метровой тумбочки, правильно складываясь при приземлении.

Но в один день кому-то не повезло. Такое бывает. Его парашют не раскрылся. И мама враз перехотела. Словам инструктора, что это, конечно, несчастье, но прыжки с парашютом безопаснее, чем поездка на велосипеде, не вняла. Мечтательно всматриваться в небо мама перестала. Записалась на курсы вождения. Выбрала почему-то категорию С.

Учитель вождения напомнил маме воробышка. Компактный мужичок с аккуратным клювом. Он сразу скептично оценил мамины способности к управлению четырехтонной машиной. Мама в долгу не осталась, полюбопытствовала, достает ли учитель ножками до педалей. На том курсы вождения для нее и закончились. Водить она так и не научилась. Словосочетание «пятиступенчатая коробка передач» маму поражало своей бессмысленностью.

Спрашивается, отчего мама не увлеклась кружком с исконно женской направленностью. Кулинарным, например, или кройкой и шитья. На то ответ у нее был таков: если у женщины в крови нет умения готовить или штопать носки, то никакими кружками его не возродить. Мама готовила хорошо, а потому я склонен верить в эту гипотезу.

Финальный аккорд ее увлечения калотипией печально известен. Причина банальна до слез - мама вышла замуж. Фотоаппарат где-то посеяла. Отдала какой-то подруге - и с концами. Чемоданчик с неполным боекомплектом обрел свое пристанище в сарае. Лежал там до тех пор, пока моя любознательная натура не надумала извлечь его из завалов. Тем самым приняв у мамы эстафету по неудачному апробированию своих природных дарований.

***

Однажды я вырос. Наступил переломный момент, когда решалась моя судьба: то ли мне стать разгильдяем, шастать по улицам и курить всякую дрянь, то ли меня стоит отдать куда-нибудь, где угадают с заточенными внутри моей субтильной фигуры талантами. Школа, видимо, с этой задачей не справлялась. Между родителями разгорелся жаркий спор. Мама, глава семьи де-факто, настаивала на том, чтобы записать меня в класс юных натуралистов. Папа - на секции бокса. «Пора делать из него мужика, а то так и будет всю жизнь за твоей юбкой прятаться», - сказал он. Мама ответила, что она больше боится за нос и почки своего мальчика, чем за желудок мужа, а потому ни шагу в сторону кухни не сделает. Обстановка угрожающе накалялась. Папа нервничал и хлопал всеми дверьми, что попадались ему на пути: спальни, холодильника, шкафа.

К счастью, их спор разрешило ядро диаметром один метр и весом около семисот килограммов, которое под ноль снесло дом юных натуралистов. Мама жутко расстроилась. Папа такой нежданно нагрянувшей победе рад не был. О секции бокса даже не заикался. Чтобы успокоить маму, отвел меня в художественную школу. Заплатил за месяц вперед, купил мне набор кисточек, краски и бумагу. С какой-то тоской в глазах попрощался со мной. Видимо, так прощаются отцы с не реализованными даже в следующем поколении мечтами. Обещал забрать меня через час.

Учитель рисования был долговязым зубастым мужчиной. Он усадил меня за мольберт и попросил нарисовать все, что мне взбредет в голову.

- А бронепоезд с красноармейцами можно? - спросил я, выдав с потрохами свои тогда еще полностью не сформировавшиеся политические взгляды.

- Не сдерживайте себя, Илья Ефимович, - ответил тот, имея в виду, как я узнал позже, Репина.

Я начал с того, что измазал верхнюю часть холста красной краской. Не знаю, что я хотел этим сказать, но подошедший учитель воскликнул:

- Закат! Превосходно! Позволь, - он забрал у меня кисточку, - небольшой штришок.

Придал моей размазне понятных, воспринимаемых человеческим глазом черт. Угадывался горизонт и хоть какая-то игра цветов.

- Продолжайте! Талант! Несомненно, талант! - он вернул мне кисть.

Я попробовал нарисовать колесо одного из вагонов. Получилось, как по мне, довольно сносно. Однако сидевшая рядом со мной девочка спросила, не арбуз ли это. Я посмотрел на ее холст. Солнце, чайки из двух дуг, кувшин. Все как у людей. Откуда я взял этот бронепоезд?

Вновь подошел учитель. Привычно высоко оценил мои творческие задатки. Спросил, где рождаются вундеркинды. Забрал у меня кисть.

- Здесь белый смешаем с черным… Вот так… - бормотал он. - Здесь еще синего… Каково? Перламутр! А здесь отыграем светло-серым с зеленым. Броня! Каково?!

На моих глазах появился летящий мне навстречу бронепоезд.

С красноармейцами я поступил благородно. Можно сказать, милосердно. Я их не нарисовал вовсе. По замыслу военные сидели внутри вагонов. В окна не выглядывали, на крыши не забирались, штыки спрятали в ножны. Ровно так же я сложил кисточки в пенал. Свернул в трубочку высохшую к тому времени картину. Попрощался с учителем. Ушел с твердым намерением в художественную школу больше не возвращаться.

Мама жутко расстроилась. Она видела во мне будущего Левитана. Холст с бронепоездом занял место в красном уголке нашей квартиры. Вместе с двумя тетрадями, в которых крупным дребезжащим почерком расписывались события двух сочиненных мною детективных рассказов. Один из них назывался «Любитель денежек». Все главные герои, как один, носили при себе кольты 38-го калибра, героини - пышную грудь и белые волосы. Добро убедительно побеждало зло.

Папа тоже расстроился. Зазря потраченному червонцу. В шутку просил меня нарисовать такую же красную купюру с профилем вождя. Но больше всех, похоже, расстроился учитель. Накал его переживаний достиг такого пика, что он явился за мною в школу. Посреди урока математики сумасшедший учитель художественной школы ворвался в класс и слезно умолял меня не губить свой талант. Я опешил. Пообещал поразмышлять над своим поведением.

Талант все-таки загубил. В свои тридцать с хвостиком я не могу нарисовать даже равнобедренный треугольник.

***

В отличие от мамы моя тяга к саморазрушению шла по возрастающей. Следующей секцией, куда я направил свои стопы, была баскетбольная. В свои годы я вымахал до вполне приличных высот. Мог намертво вцепиться одной рукой в тыкву среднего размера. Темпы роста ступни впечатляли своей передовитостью.

Тренер одобрительно оценил мои задатки. Велел переодеваться. Поставил играть вместе с девочками. Смею заверить, это было обидно. Хотя, несомненно, наличествовал один плюс: команда, за которую играл я, неизменно побеждала, а я признавался лучшим игроком.

Постфактум я-то понимаю, что стоило уйти уже после этого унижения. Но все мы умны задним числом. Я остался и дождался-таки того, что меня определили в одну команду с мальчиками. На первой же полноценной тренировке ведущий игрок нашей секции, крупногабаритный акселерат по прозвищу Джордан, резко развернувшись, чокнулся своим железобетонным лбом с моим носом. Я осел на маты. Кровь лилась из обеих ноздрей. Перед глазами маячили тренер и его брат-близнец. У них обоих было по четыре глаза.

Домой меня провожали две девочки, мои недавние партнерши. Они поддерживали меня под локти и говорили всякие утешительные слова. Поминали живительные свойства свадеб. Наверняка на что-то намекали.

Мама, стоило мне предстать перед ней во всей своей красе, поставила на баскетболе жирный крест. Правда, вскоре прикрылась и сама секция. То ли какие-то неполадки с финансированием, то ли тренер ушел в очередной запой. Надеюсь, что я тут был ни при чем.

***

Тем удивительнее, что мама одобрила мою просьбу записаться в секцию по вольной борьбе. Не бокс, конечно, но все же. Но еще большей загадкой для меня остается, почему туда решил пойти я. За неимением лучшей версии воспользуюсь наиболее вероятной: я поддался уговорам друга детства Гулькина. Тому наскучило преодолевать путь от дома до спортивной школы в одиночестве, и потому он в ярких красках расписал мне все прелести данного вида единоборства. Я не устоял. Рисовал себе радужные перспективы собственной непобедимости.

Занятия проходили в крохотном зале. Потолок был приплюснут к полу, по всей площади которого предусмотрительно лежали маты. Высокие мальчики, в том числе и я, чувствовали себя дискомфортно. Уверен, что моя сутулость берет свои корни оттуда. В зале пахло скорым возмужанием юных отроков. То есть неприятно.

Первая же моя тренировка не задалась. Главный тренер заболел, и тренировку проводил его помощник. Он выглядел растерянным. Покусывал губы. Несколько раз пытался прикурить, но вовремя спохватывался. Мочки его ушей подозрительно дрожали. Похоже, о вольной борьбе он знал примерно столько же, сколько и я. Поэтому он бросил нам плохо накачанный мяч и крикнул:

- Сегодня регби, мальчики!

Регби в нашем исполнении представлял собой некий усеченный вариант общепринятого, берущего свои истоки в старушке Англии. Хотя бы потому, что играть приходилось, стоя на коленях. Бегать на коленках, доложу вам, весьма забавно. Я попросил Гулькина хотя бы вкратце объяснить мне правила. Он ответил еще лаконичнее, чем я от него ожидал.

- Получишь мяч - разберешься, - сказал Гулькин. - Главное, терпи.

Познать традиции мужского спорта мне довелось довольно скоро. Гулькин отпасовал мне мяч. Я зажал его под мышкой и собрался было совершить скоростной рейд к условным воротам противника. Орава не страдающих от дефицита тестостерона мальчиков бросилась на меня с некой озверелостью в глазах. Мяч я потерял довольно быстро. Я его просто отдал первому встречному. Но во вкус вошел.

Следующую тренировку снова вел помощник. Мы опять играли в регби. Мне определенно начинала нравиться такая вольная интерпретация вольной борьбы.

Дома папа просил меня показать приемчик. Я отвечал, что кодекс борца не позволяет мне применять мастерство на мирных гражданах.

Беззаботная и счастливая жизнь подошла к концу, когда выздоровел главный тренер. Меня поразило, как он вообще смог заболеть. Этот маленький, крепко сбитый, жилистый мужчина держал внутри себя просто-таки всесокрушающий комок энергии. При этом я бы не сказал, что положительной. Вирусы должны были отскакивать от него, как любопытные поросята от трансформаторной будки. Он напоминал мне одного из сержантов американской армии, какими их принято показывать в голливудских фильмах. Нервный, неприятно орущий по поводу и без, плюющийся, ненавидящий новобранцев пуще врага своего.

Мальчики дали ему прозвище «Тапок». Ходили слухи, что провинившегося спортсмена этот обладатель комплекса Наполеона уводил в подсобку и отшлепывал там по обнаженным ягодицам резиновым шлепанцем. С первых же секунд Тапок вызвал у меня неприязнь вперемешку с неподдельным страхом. Невыносимо потянуло домой.

- Разминка! - рявкнул тренер, и все мальчики построились в шеренгу, принцип роста особо не соблюдая.

Я, мягко говоря, не самый низкий из присутствующих, стал в самом конце построения.

Мы немного побегали, помахали руками, похрустели коленями. Погоняли кровь. Меня поражал тот факт, что никто не делает упора на том, что я новенький. Я готов был понять диктатора в спортивных трико. Наши лица были для него не выразительнее циферблата секундомера. Но куда смотрел его казавшийся человеком помощник - вопрос. В том числе вопрос его совести.

Дальнейшие события протекали совсем уж за гранью добра и зла. Тапок прорычал:

- Сальто вперед!

Он вообще редко когда разменивался более чем на пару слов. Не говорил - телеграфировал.

Должен заметить, что я очень болезненно воспринимаю любую попытку перевернуть меня вверх тормашками. Причем как в прямом, так и в переносном смыслах. Кувырки у меня выходят скособоченные, упражнение «подъем-переворот» заканчивается уже на половине переворота, после чего я падаю вниз, как переспелое яблоко. Мои шейные позвонки возмущаются и вопят, словно торгашки на Привозе. Есть такая категория людей, которым нужно твердо стоять на ногах. Я в их числе.

Об акробатическом элементе под названием «сальто» я имел лишь смутные представления. В отличие от остальных мальчиков. Те безропотно повиновались указанию Тапка. Они разгонялись, отталкивались от пола и, перевернувшись в воздухе, благополучно приземлялись. В теории проще пареной репы.

Я замыкал шеренгу и набирался смелости. Мне очень хотелось избежать конфуза. Но еще сильнее - не врезаться головой в стену. Короче говоря, из всех этапов необходимых для выполнения акробатического этюда - разбег-толчок-кручение-приземление - я едва совладал с первым. То есть с дико невозмутимым видом пробежался перед выпученными от изумления глазами тренера.

Моя трактовка сальто Тапка не впечатлила. Я не знаю, почему он сразу же не погнал меня в шею. За что, честно говоря, я был бы ему очень признателен. Вместо этого он, все так же игнорируя меня, как неофита его учения, отхаркнул следующую команду:

- Разбились по двое. Работаем над техникой!

Мне хотелось рвать на себе волосы. Что за жуткая фантасмагория? Дикий сюрреализм! Бардак! Вавилонское столпотворение!! Безалаберщина, в конце концов!!! Я песчинка в пустыне. Капля воды в океане.

Подкрался Гулькин. Сказал, что у него нет пары. Как, впрочем, и у меня. Я по доброте душевной доверился этому человеку. Гулькин пообещал научить меня паре захватов, но после того, как он отработает один технический прием. Что-то там с броском через плечо. Я протянул ему руку. В следующую секунду меня рвануло вверх и куда-то вбок. Гулькин швырял меня из стороны в сторону. Моя голова мотылялась, как помпон на шапке первоклашки. Наконец, судьба уготовила ей встречу с бетонным подоконником.

Когда прошло потемнение в глазах, я увидел склонившихся надо мной мальчиков. То, что я подал признаки жизни, похоже, их сильно разочаровало. Тренера среди них я не заметил. Из подсобки доносились шлепки и сдавленные крики Гулькина.

***

Мои злоключения в секции по вольной борьбе закончились благополучно. Спустя два дня я таки добил свою голову. На желтоватого цвета катке - во дворе прорвало канализацию - меня толкнули в спину. От неожиданности я даже не успел выбросить вперед руки. Приземлился, так сказать, в анфас. Веселящаяся дотоле детвора побледнела. Девочки запричитали. Одной настолько поплохело, что она упала и сломала ногу. «Скорая» нас забрала вместе. Я слышал, как врачи переговаривались между собой, не стоит ли им подождать еще кого.

Мне наложили семь швов на лоб. Велели прикладывать лед. Уже дома заботливая сестра принесла мне замороженную свеклу. После того как овощ растаял, стало казаться, что кровь просочилась сквозь повязку. Я вполне годился на роль раненого матроса для инсценировки штурма Зимнего.

Поразительно, что толкнувшим меня негодяем оказался Гулькин. По иронии судьбы он стал виновником всех черепно-мозговых травм моего детства. Но зла на него я не держу. Напротив, премного благодарен. Спортивная карьера совсем уж пагубно влияла на целостность моего скелета.

Но пора возвращать чемоданчик на свое место. Покопавшись, переворошив все в нем, воззвав к чему-то далекому и теплому. И, как мне кажется, заняв пустовавшую под фотоаппарат нишу.

/Летом

Бабушка традиционно встречала нас, внуков, блинами; любимого зятя - зубровкой, отдаленную родню - кое-как. Чаще всего во дворе за хлопотами. Дядю Толика - пренебрежительно. Дядю Толика никто не любил. Он был навязчив, приезжал часто и с пустыми руками. Выпрашивал мешок картошки и вез его четырьмя поездами в Луганск. Дядю Толика называли «родственником».

Однажды его принесло аккурат на мой восемнадцатый день рождения. Дядя Толик, узнав об этом, засуетился, куда-то убежал. Вернулся с двумя яблоками. Торжественно вручил их мне. Позже, уже за столом, дал ценный совет в стихотворной форме. Что-то о разгульном образе жизни. Сам дядя Толик был женат на очень бледной и впечатлительной женщине. Траурные церемонии она проводила в состоянии глубокого обморока. Порой доходило до того, что ее путали с покойными. Дядя Толик предпочитал дополнительно не изводить нервную систему супруги. В походах на сторону замечен не был. Способствовало этому и то, что на фигуру дяди Толика никто толком и не посягал.

- Ты знаешь, что ты уже совершеннолетний? - спросил у меня тогда дядя Толик.

- Догадываюсь, - ответил я.

- У тебя вся жизнь впереди, - сказал он. - А у меня сердце.

Это последнее упоминание о дяде Толике в этом рас­сказе.

Блины у бабушки выходили знатными, пухлыми, с чуть подгоревшими капельками теста, норовящими соскочить прочь с мучного кругляша. Дабы не нарушать идеальной картинки. Каждый блин по-царски седлал добротный кусок масла. Иногда блины чередовались с картофельными оладьями. Бабушка называла их «картофляными». Она вообще с легкостью коверкала утвержденный обществом лексикон. «Слюмачить» вместо «слюнявить», например. Долгое время я думал, что слово «негеглый» - плод бабушкиной фантазии.

В первые по приезде дни в хату стекались радужные ручейки. Пространство заполнялось балагурством, гамом, щемящим душу счастьем. В суматохе проходил бартерный обмен: подарками, поцелуями, новостями. В просторной гостиной составлялись столы. Бабушка извлекала из недр хрустящие скатерти. Обстановка из торжественно-неловкой мигрировала к домашней, уютной. Меня кормили и отправляли восвояси. К полям, лугам, прорве безделья. К лету, обезображенному праздностью.

***

Поздним вечером мне позвонила Аня. Звонки в такое время меня настораживают и даже пугают. Я тут же внутренне готовлю себя к чему-то страшному.

- Мне снилась мама, - сказала сестра.

- Допустим, - ответил я.

- Она предупредила, чтобы ты берег себя.

- Спасибо, - говорю. - Так-то я только и делаю, что прыгаю в открытые люки.

- Нет. Указание было дано совершенно конкретное и целенаправленное. Тебе нужно опасаться снайперов.

У нас за окнами ведутся боевые действия. Никто, как говорится, не застрахован.

- Мне кажется, - ответил я, - что снайперов нужно опасаться всем.

- Но тебе особенно. И вообще, это не я сказала, а мама. Перестань пререкаться.

- Я не пререкаюсь.

- Ну вот, опять.

Безвыходная ситуация.

- А мама никаких практических советов не дала? - спросил я. - Например, передвигаться перебежками или еще что в таком духе.

- Нет.

- Загвоздка как раз в том, что я себе толком и не представляю мер предосторожности.

- Просто будь начеку.

Суеверность Ане перешла по наследству. Она отгоняет зарвавшихся псин заговорами, показывает кошелек новому месяцу, дует на пауков, закатившийся под кровать тюбик помады ищет с помощью узелка. Я спокойно перехожу дорогу вслед черной кошке. Поэтому мама передает ЦУ через сестринские сны. Мои сновидения содержат больше эмоциональную нагрузку, ее - практическую. На роль оракула я не гожусь. Я опасен для общества, потому что просыпаю соль и не предпринимаю ничего в связи с этим. Мне припоминают, как я чуть не довел до инфаркта бабушку.

***

Сперва я застрял. Встал, можно сказать, в один ряд со шведским мальчиком Эмилем из Леннеберги. Тот определил свою голову в супницу. Моей западней оказался стул. Обычный гарнитурный стул. Между спинкой и сиденьем пустота, дыра, сквозное отверстие. С первого взгляда в него запросто мог пройти холодильник. В него даже проскользнула моя голова. Это немаловажный факт, так как у меня голова воистину впечатляющих размеров. Особенно она выделялась в детстве на хрупких, колючих плечиках и тощей шее.

Отверстие мне приглянулось. Детям вообще присуща непритязательность в выборе предметов развлечений. По мере взросления растут и требования. Ком скуки прирастает в диаметре. Позже мама спросит у меня, зачем я туда полез. Я не найдусь, что ей ответить. Порой у поступков нет очевидных причин. Делаешь что-то просто, чтобы избавиться от ничегонеделания. Иногда, к примеру, мелешь околесицу, лишь бы заполнить нависшую молчаливую паузу.

Итак, я полез в отверстие. Голова прошла, будто нитка в ушко иголки. Плечи протиснулись следом. Если верить известному закону, то и оставшееся мое туловище должно было с легкостью транспортироваться по ту сторону стула. Но нет. Автор закона - плут и мошенник. Стул повис у меня на бедрах, словно балетная пачка. Я поерзал и покрутился. Подумал, как, должно быть, глупо это выглядит со стороны. Вспомнил, что лисицы, попавшие лапкой в капкан, эту самую конечность отгрызают во имя спасения.

Минуты тянулись неприемлемо долго. Я терял последние остатки надежды и здравого смысла. Из спальни вышла Аня.

- Шесть ног. Любопытно, - съязвила она и тут же поинтересовалась: - Каковы твои дальнейшие планы?

- Подумываю с разбегу врезаться в стену. Минус один стул, плюс один счастливый мальчик. Выгода от размена очевидна, - ответил я.

- Я позову маму.

Кляузница сбежала. Вернулась со всем женским гарнизоном: мамой и бабушкой. Состоялся консилиум. Меня подергали за все конечности, дабы убедиться, что никак. Убедились.

- Давайте смажем его поясницу маслом, - предложила сестра.

- Перевод продукта.

- Принесите ножовку, будем резать.

- Кого? - заверещал я.

- Не выдумывай. Стул, конечно.

- Не надо никого резать, - вступила бабушка. - Спинка легко раскручивается.

Я присмотрелся. И впрямь. Четыре болтика.

- Мне страшно за твою будущую жену, - добавила бабушка. - Кто у вас будет вешать картины на стены и чинить краны?

***

Оказавшись на свободе, я, как ни в чем не бывало, бросился играть во дворе. Мук совести по поводу собственной мужнепригодности не испытывал. Солнце светило непривычно приветливо. Даже грело. Расклад, к угрызениям не располагающий.

Вернемся к вопросу детской неприхотливости в выборе утех. Вот, к примеру, далеко не полный список моих любимых игрушек и развлечений: лук, дуга которого была выстрогана из ветки яблони. Тетивы он был лишен, так что, в сущности, представлял собой всего-то изогнутую палку; пес в полосатом трико. Он кручинился на печи. Кручинился, видимо, потому, что в одном, не запечатленном в анналах истории, бою пес лишился своих ушей. Теперь раны кровоточили поролоном. Пса я долгое время считал бегемотом. Шарманка, игравшая печальную, заунывную, норовящую заклокотать мелодию.

Наконец, пуговицы. Я высыпал их из пол-литровой банки, в которой они хранились, после чего одну за одной складывал обратно. Невероятно увлекательное занятие. Как видно, в детстве меня тянуло к ущербному.

Венчал этот парад никчемностей и отбросов, увечий и невыносимых страданий ржавый нож. Я смастерил его своими руками, испытав при этом нечто наподобие прилива гордости. Я обмотал кусок железяки с одной ее стороны изолентой. Получилась рукоять. Лезвие отсутствовало. Нож не имел режущих и встревающих функций. Метать его в условную мишень было категорически противопоказано. Нож пружинил и отскакивал куда его душе угодно. Предпочтительно в некую часть тела метателя. Любил я его всем сердцем. Расставался с ножом только в двух случаях: если наступало время обеда - а отсутствием аппетита я нисколько не страдал - или ежели меня зазывал мой рыжеволосый суровый товарищ по имени Андрей.

Андрей жил в конце улицы. Суровости ему придавала неизменная насупленность. Всему виной расположение бровей. А так - разгильдяй разгильдяем. Седлал баранов, стрелял воробьев, мочился на стены бани.

- Дело, не терпящее отлагательств! - крикнул Андрей. - Нельзя ждать ни секунды!

Я бросил нож там же, где и находился в тот момент. Даже в помыслах не допустил того, что кто-то может покуситься на, с позволения сказать, клинок. Поступил, как выяснилось в дальнейшем, беспечно.

***

Убежал я благовоспитанным молодым человеком - вернулся свиньей. Грязные разводы шли контуром по моей физиономии. До неприличия хотелось есть. А скорее - жрать.

Меня встречали. Бабушка и мама стояли на дороге напротив хаты. Встречали несколько неказисто: повернувшись спинами и согнувшись. Бабушка держала лопату, мама - какую-то книжечку. Подойдя ближе, я увидел, что это был молитвослов.

- Весьма, - говорю, - польщен. Велите подавать закуски и горячее.

- Не мешай, - ответила мама. - Не видишь, что ли?

Я не видел.

- Отойди, - шикнула бабушка, - Христа ради.

Я обошел двух женщин, зайдя, так сказать, с передовой. Определил объект столь пристального внимания. Бабушка и мама вперились взглядами в мой нож, валявшийся в пыли. Жалкий и позабытый. Как какой-нибудь носок без пары. Бабушка нацелила на нож лоток лопаты.

- Ах, вот он где, - сказал я и схватил свою игрушку. Ловко увернулся от лопаты, звякнувшей оземь. - Ты чего?! - спросил у бабушки.

- Положи на место! - завопила она.

- Вот еще, - изумился я.

- Порча! Наговор! - отрывисто объяснила ошалевшая мама. - Горе нам.

- Нож, - произнес я по слогам. - Что с вами такое?

- Его нам подбросили, - сказала бабушка.

- И кто?

- Завистники. Злые люди.

Я все объяснил. Бабушку, видимо, сильно разочаровал. Ей очень хотелось верить, что мимо нашего дома пробежало стадо ведьм из самой Швеции. А тут сплошные будни, несносные внуки. Маме пришлось накапать бабушке лекарств от сердца. Остаток дня за мной пристально наблюдали: не отсохли ли руки, не вырос ли хвост. Есть все же дали.

- Утром сходим в церковь на службу, - заявила мама.

Но утром мы никуда не пошли. Потому что приехал Виталик.

***

Виталик - мой двоюродный брат. Он значительно старше меня и живет в далекой Прибалтике. Виталик увлекается радио- и телеаппаратурой. С завязанными глазами может разобрать и собрать магнитофон «Радиола». Как только ему исполнилось двадцать, Виталик принялся лысеть. Плешь расползалась от темени и бликовала при попадании на нее солнечных лучей. Приплюсовывала Виталику лишний пяток лет.

Своему брату я был интересен первые три минуты. В их течение он выяснял, как сильно я вымахал. После чего в дело вступал пресловутый возрастной барьер. Минимум взаимных тем для общения. Ни единой точки соприкосновения. Все могло бы развернуться на сто восемьдесят градусов, будь я транзистором. Но транзистором я стать никак не мог.

Виталик отличался непосредственностью и некоей бесцеремонностью. Например, мог за столом объяснить цель своего похода в туалет. При всей очевидности вариаций информация все равно шокировала. Виталик ел шоколадную пасту огромными порциями. По несколько столовых ложек за раз. В то время как мне и сестре было дозволено в день по ложке чайной. Так Виталик наглядно демонстрировал несправедливость распределения мирских благ. Учил нас жизни, закалял. К Ане Виталик относился с гораздо большим пиететом. Все-таки девушка, почти ровесница, застала пионерские отряды.

Удел быть самым младшим не завиден. Словно переходящее знамя, достается право путаться у всех под ногами. Даже если фактически и не путаешься. Априори признается полная твоя беспомощность. Ребенок, не достигший вразумительного возраста, автоматически приравнивается к инвалиду или умалишенному.

Разместившись и освоившись, Виталик взялся за ремонт сарая. Двор превратился в столярную мастерскую. Повсюду стружка, клей и гвозди. Я вызвался помочь. Во взгляде Виталика угадывался скепсис. Но человек он был добрый, а потому прямо отказать мне не мог.

- Есть одно важное дело. Справиться можешь только ты, - сказал мне Виталик.

Я заалел.

- Вот, - говорит Виталик, - тебе доска и гвозди. Бери молоток и прибей доску вот сюда.

«Вот сюда» - это стена сарая.

- А зачем тут доска? - спросил я.

- Как зачем? - изумился брат. - А как же без нее?

- Действительно, - согласился я, коря себя за глупый вопрос.

- Только прибей крепко-накрепко. Чтобы не оторвать вовек.

- Конечно!

Когда я вбил примерно сто двадцатый гвоздь, вышла бабушка.

- Ты что это делаешь?

- Доску, - говорю, - прибиваю. Крепко-накрепко.

- А зачем тут доска? - спросила бабушка.

- А как же без нее? - вспомнил я слова Виталика.

Бабушка хлопнула в ладоши.

- Это ж сколько ты гвоздей перевел!

- Сто двадцать. Может быть, сто двадцать один. Чтобы накрепко.

- И кто тебя надоумил?

- Виталик, бабушка.

- В голову бы Виталику эти гвозди вбить. Чтобы неповадно было.

Бабушка ушла, а через минуту появился мой брат. Улыбающийся и вспотевший.

- Новая задача, дорогой, - сказал он. - Не менее важная! Никто, кроме тебя, с нею не совладает.

Я вновь заалел, но уже с тенью подозрения. А то и недоверия.

- Нужно отодрать доску.

- Но как же без нее? - спросил я.

- Риск, конечно, присутствует. Но мы будем настороже. Выполняй, боец!

***

Лето выдалось непривычным для этих мест, жарким. Река Проня извивалась в гуще пушистой зелени, с высоты птичьего полета напоминавшей рассаду брокколи. Влекла прохладой и свежестью. Настораживала пасущимися у берегов коровами. В частности, лепехами.

Плавать я умел плохо. Оставлять меня без присмотра было делом чреватым. На речку меня взяли только один раз. Велели вести себя смирно. По возможности не шевелиться. Я старался, как мог. Не шевелился до тех пор, пока меня не укусил овод. Тогда я завопил и стал, пожалуй, невыносим. Потребовал маму и все прилагающиеся с ней нежности и заботы.

- Мама за тысячу километров отсюда, - ответила Аня.

И я завопил еще сильнее.

После меня на речку не брали вовсе. Ни Виталик, ни моя сестра ответственность на себя брать не хотели. Уходили вдвоем. Щебеча и не оглядываясь. Оставляли меня одного. Я капризничал и уходил в огород дуться. Прятался в зарослях крапивы, ел грязные овощи. Думал досадить всем своей диареей.

Как-то Виталик с Аней вернулись с Прони. Я сидел во дворе и кормил кур. Сестра подошла ко мне и вручила спичечный коробок.

- Что это? - спросил я.

- Трубка мира, - ответила она.

- Мы нашли пять рублей, - сказал Виталик. - Но купюра намокла и одряхлела. Поэтому мы положили ее в коробок, чтобы уберечь. «Синяя» твоя.

Пять рублей - это очень много. Это почти миллион. Перспективы меня ослепили. Умственная деятельность перешла в режим спячки. Из алфавита напрочь пропали буквы, сложив которые, можно было получить слово «розыгрыш». Я открыл коробок. Вместо ленинского профиля мне в нос шибанул рой мух, слепней и прочей мерзости. Виталик и Аня рассмеялись.

- Как не стыдно, - сказала бабушка.

- Это шутка, - объяснил Виталик.

- Взрослый же человек, образованный.

Я ушел в огород дуться. Вернулся спустя полчаса. Об инциденте, такое чувство, все позабыли. Все, кроме бабушки.

- Мы им отомстим, - сказала она мне.

***

Месть, как выяснилось позже, изощренностью не отличалась. Бабушкина любовь распространялась на всех внуков равномерно. Она выражалась опять же в блинах, но не в вынашивании плана козней.

Через несколько дней бабушка подозвала меня к себе. Выражение лица хитрое, тон голоса заговорщический, руки в муке. Я подошел. Между прочим, предвкушая.

- Скоро придет Виталик. Дашь ему вот это, - сказала бабушка и протянула мне коробок. Кажется, тот же самый, с нарисованным аэропланом. Внутри копошились лапками и мохнатыми тельцами создания с фасеточными глазками.

- Коробок? - уточнил на всякий случай я.

- Да, - ответила бабушка.

- С мухами?

- С мухами.

Бабушка была преисполнена наивною добротой, я - мягкотелостью. Короче говоря, коробок я взял.

Виталик вернулся с речки. Разместился на кухне, листал отрывной календарь. Изучал многообразие церковных праздников. Почесывал нос, смачно позевывал.

Я нарисовался в нерешительной позе. Осознавая всю нелепость предстоящего. Сзади слышалось сдобное дыхание бабушки. Пути для отступления не наблюдалось.

- Вот, - говорю я, - возьми.

Виталик отвлекся от календаря. Внимательно посмотрел на размазню, отдаленно напоминающую его двоюродного брата.

- Коробок? - спросил он.

- Коробок, - подтвердил я.

- Боюсь даже предположить, что же там внутри, - сказал Виталик.

- Возьми, пожалуйста, - слезно попросил я. - Не расстраивай бабушку. Она очень старалась. Ловила насекомых.

Как раз воплотилась бабушка. Открыла горнило печи, достала какой-то дымящийся чугунок. Комнату заполонили слюноточивые запахи. Плешь Виталика покрылась капельками разгулявшегося аппетита.

- Вот, баловник, - Виталик чудовищно фальшивил, - чего удумал-то.

Он раскрыл коробок. Мухи, должно быть, устали. Они никуда не шибанули. Выползали одна за другой. Вяло, неторопливо, сонно, будто бы делая нам одолжение. Усугубляли тягостное впечатление.

Мы с Виталиком разыграли милую бабушкиному сердцу сценку. Актеры из нас вышли так себе. В частности, испуг и удивление Виталика больше походили на подступившую отрыжку. Но и бабушка особо требовательным театралом не была. Осталась довольна. Должно быть, формальная сторона вопроса ее волновала сильнее. Счет в своего рода соревновании двух братьев сравнялся. Никто из внуков обделен не был. Родственные связи прошли проверку на прочность.

- Сейчас будем обедать, - подытожила она.

Мы сидим за столом. Я хрущу малосольным огурцом, промакиваю мякишем черного хлеба остатки жира со сковороды. Даже представить себе не могу, что пройдет несколько лет, и я буду размышлять над подспудным значением этого лета.

***

Бабушка любила нас в своих блинах. Мы отвечали ей своим присутствием. Подставляли щеки под мокрые от слез, суетливые, спешные поцелуи. Эти короткие, не шибко нами ценимые кусочки жизни для бабушки были самым что ни на есть ее смыслом. Она обрывала листки календаря, кое-как перебивалась прерывистыми телефонными разговорами и письмами. Детская непритязательность при выборе средств расправления со скукой к старости трансформируется в непритязательность при определении настоящего счастья. Кое, как выясняется, нет нужды ждать целую жизнь. Всего-то (всего-то?) стоит дождаться очередного лета.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.