Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 5
Николай Переяслов
 БУДУ НУЖНА - РАЗЫЩЕШЬ...

1

...Узкая тропинка выскочила из сосновой чащи, и в лицо мне хлынуло жаркое послеполуденное солнце и отраженное в недвижимой воде, добела раскаленное небо. Горячий лесной воздух пах хвойным мылом и пилорамой, над головой перекликались невидимые пичуги, а передо мной лежало зеркально отсверкивающее неподвижной гладью озеро Чистое.

Про это озеро мне зимой поведал геофизик Витек, с которым я познакомился в парилке одной из московских бань. Узнав, что маршрут моего путешествия пролегает через здешние края, он живописал мне это обворожившее его райское место.

- ...Я тебе говорю: не пожалеешь! - горячился он, забывая даже про кружку с пивом. - Вода в нем прозрачнее, чем в Байкале, а рыбы, рыбы - хоть руками лови!.. Мы там в прошлом году сейсмические работы вели, так консервы за все лето почти и не открывали.

...Озеро было и вправду великолепным! Огромное, обрамленное золотящимися на солнце соснами, оно лучилось пронзительной чистотой и свежестью, окутывало первозданной тишиной.

Миновав прошлогоднюю стоянку геофизиков, я выбрал себе место под лагерь, снял рюкзак и присел на зеленую траву.

Палатки у меня не было - таскаться по лесам и долам с лишним грузом на плечах не хотелось, поэтому я пользовался собственноручно изготовленным для путешествия двускатным целлофановым навесом с приклеенным к его торцам марлевым пологом, что занимало очень мало места в рюкзаке и весило гораздо меньше любой из отечественных палаток.

Вбив в землю два кола, я привязал к ним за углы свою прозрачную хижинку, расстелил вместо пола еще один кусок целлофана и раскатал на нем расстегнутый, как одеяло, венгерский спальник. Очистив от дерна пятачок для костра, зажег собранный неподалеку хворост и, зачерпнув в котелок чистой озерной воды, повесил его на огонь, а сам, взяв в руки топорик, решил пройтись вдоль берега.

Ничего полезного для меня в прошлогоднем лагере геофизиков не оказалось, но у самого берега лежал вполне пригодный для плавания плотик со сломанной мачтой, сдвинув который в сторону, я нашел пяток дождевых червей и одну похожую на короеда личинку. Отложив опробование плота на завтра, я вернулся к костру и, сняв закипевшую в котелке воду, засыпал в нее добрую пригоршню чая и бросил несколько смородиновых листочков, которые сощипнул сегодня утром, просунув руку между штакетником, с чьего-то чужого куста в повстречавшейся по пути деревушке.

Заварив таким образом чай, вынул из рюкзака пачку апельсиновых вафель и устроил себе небольшой перекус. Были у меня еще и рыбные консервы, но после года скитаний по дорогам и питания почти исключительно этим видом продукции я старался прибегать к ним как можно реже, разнообразя свой стол пойманной время от времени рыбой, грибами или же компотом из лесных ягод, если, конечно, их удавалось насобирать в достаточном для этого количестве.

Выпив три кружки замечательного крепкого чая и схрумкав две или три вафельки, я собрал четырехколенную удочку и, прихватив с собой баночку с червями и перелитый в алюминиевую фляжку чай, отправился к примеченному неподалеку отсюда теневому местечку порыбачить. Закинув удочку, пристроил ее на торчащий из воды обломок ветки и, опустив флягу с чаем в воду, чтоб остывала, полуприлег на бережке, чувствуя, как вливается в меня живительная и умиротворяющая энергия лета, лесного уюта и нисходящей с небес тишины... Эх, если бы не обстоятельства, заставляющие меня колесить от села к селу, от городка к городку! Если бы не невозможность прекратить этот, к сожалению, пока что безрезультатный поиск, то остаться бы здесь хотя бы на месяц да отдохнуть от всего происходящего вокруг, общаясь исключительно с природой!.. Ведь не в том ли заключены все беды человечества, что, разделив весь живой мир на «себя» и «окружающую среду», оно перестало быть частью этой самой среды - и тем самым отторгло себя от единого организма Вселенной, оказавшись в полнейшем одиночестве и непонимании Божьего Замысла? Обуянный гордынею величия разум начал вытеснять собою тот, подаренный нам Создателем, изначально-естественный опыт общения со всем живым в мире, будь то птица, рыба или одуванчик, а открытая нами таблица умножения, дав ключ к математическому описанию мира, взамен лишила нас родства с муравьем и тополем. Ну а интеграл и открытие электронных орбит уже окончательно увели нас от понимания языка праматери-природы.

И вот сижу я с удочкой на берегу и храню в триггерных ячейках памяти информацию об элементарных частицах и релятивистских скоростях, но ничегошеньки не представляю о том, чем полезен или вреден для меня стебелек дрожащей возле моих ног травинки, о чем поет над головой птица и что происходит сейчас под замершей в безветрии водой, над которой застыл неподвижной свечкой пластмассовый поплавок...

Вынул из воды фляжку с остывшим чаем и, напившись, наклонился, чтобы снова положить ее на место. И в эту самую секунду дремавший дотоле поплавок выпрыгнул вдруг на мгновение из воды, затем окунулся, снова выпрыгнул и стремительно двинулся в сторону. Уронив флягу и чуть было не упав от резкого движения и сам в воду, я бросился к удочке и, рванув ее на себя, выбросил далеко на берег крупного, почти черного окуня. Возбужденный удачей, подрагивающими руками сдернул его с крючка и, заменив изорванного червяка на свежего, поспешно забросил удочку снова.

Надо признаться, что рыбак из меня, прямо скажем, никудышный. Если хотя бы чуть больше, чем полчаса, рыба не клевала, то я обычно бросал это дело и мог испортить и настроение, и саму ловлю всем, кто по своей дурости или неопытности пригласил меня с собой на рыбалку.

Но сегодня - клев был. Пускай он был и не таким, как того можно было ожидать после рассказов геофизика Витька, но тем не менее довольно скоро у меня на кукане уже трепыхалось около полутора десятков красноперок размером с ладошку каждая, не считая того первого крупного окуня, так что, смотав удочку, я подхватил свой улов и отправился готовить ужин.

Разведя на старом месте костер, вымыл и выпотрошил пойманную рыбу и, дождавшись, когда в котелке забурлит и запенится вода, опустил в нее всю пойманную мелочь. Те, кто думает, что уха - это нечто вроде обычного супа, в котором вместо мяса сварена рыба, глубоко ошибаются. По-украински уха называется «юшка» («Ах, кумушка, да ты голубушка, свари ты мне судака, чтобы юшка была...»), и это, как мне кажется, точнее любых рецептов передает суть и содержание этого блюда, ибо главное в ухе - это действительно юшка! Слегка попахивающая дымком, исходящая густым паром, тягучая, ароматная, да еще у костра, да на свежем воздухе, да на берегу изумительно красивого озера...

2

Короткая июньская ночь накрыла землю. Мой дневной переход сегодня был недлинным, к тому же часть дороги удалось проехать на попутной машине, поэтому усталости я сейчас не чувствовал. Я лежал, слушая тишину за палаткой, звон комарья у затянутого марлей входа, легкие всплески волн у недалекого озерного берега, да думал. Конечно же, о ней - о той, мимолетная встреча с которой на одном из московских вокзалов вырвала меня из размеренного коловращения будней и швырнула в эту российскую глубинку.

- Если очень буду нужна - разыщешь, - сказал она тогда на вокзале, когда я спросил адрес.

«Если очень буду нужна - разыщешь...»

И вот уже второе лето, как я, ничего толком не объяснив ни друзьям, ни маме, уволился с работы и шаг за шагом прочесывал тот угол области, который она упомянула в нашем мимолетном разговоре на вокзале. За время этой моей растянувшейся бродяжнической одиссеи (или - «бродиссеи», как я называл ее для себя) я, что называется, изнутри узнал все прелести бездомного существования и пришел к выводу, что «бомжи» - это и есть носители той абсолютной свободы, которую обещала нам так романтически начинавшаяся несколько лет назад перестройка. Я шел и шел по родной земле, зарабатывая себе время от времени какой-нибудь поденщиной на кусок хлеба с молоком, я перестал казнить себя упреками в тунеядстве и дезертирстве, свыкся с ночлегами под открытым небом, с обедами у костра, с бегущей перед глазами дорогой, и... неожиданно для самого себя все это стало мне очень нравиться.

Хотя, собственно говоря, почему - неожиданно?

В самых потаенных закоулках души я уже давно представлял себя то эдаким некрасовским коробейником, бредущим с товарами по российским весям, то помещиком, «по своим надобностям» подъезжающим в небольшой рессорной бричке, в каких обычно ездят холостяки, к очередному губернскому городу NN, то странствующим писателем-разночинцем... Я все в этой странной жизни хотел ощутить и познать на ощупь, пускай и не через собственные мозоли да заливающий глаза трудовой пот, но и не из окна туристического автобуса, где ни на минуту не умолкает монотонный голос полусонного гида, лениво разглядывающего через темные очки коленки ваших спутниц по экскурсии.

...Где-то в стороне от палатки хрустнула ветка и даже как будто кто-то вздохнул, но сразу же все и затихло, и никаких звуков больше не повторялось. Да и кто мог появиться в такое время на едва различимой лесной тропинке у мало кому известного озера, расположенного вдали от населенных пунктов и туристических маршрутов? Егерь? Лесничий? Милиционер? Или, как это уже не один раз случалось в моем путешествии, снова вышла на мой плутающий между селами след Дама-со-странностями?.. Последний раз она явилась мне недели три тому назад, когда я вдруг проснулся среди ночи от яркого света фар и, выбравшись из своей целлофановой палатки, увидел перед собой ее урчащие «Жигули», а рядом - такие пугающие и притягивающие, кошмарные от одиночества глаза...

А впрочем, мало ли чего было за этот великолепный и трудный год! Зиму мне, само собой, пришлось пересидеть в областном центре, снимая на одной из его окраин флигель, подрабатывая на всяких разгрузочно-погрузочных работах да пережидая снега и морозы, но уж летом я шел и шел, почти не делая долгих привалов. Шел я обочинами больших дорог, тропинками и проселками, стирая подошвы своих псевдоадидасовских кроссовок и с тайной укоризной глядя вслед пролетающим мимо попуткам. Хотя... Разве я куда-нибудь торопился? Та, которую я пытался отыскать в этих местах, могла находиться в любой из промелькнувших за окном подобравшей меня машины деревень, в любом поселке, так что проноситься мимо мне не было абсолютно никакого резона. Да и само по себе путешествие тоже ведь заключается не в скорейшем попадании из пункта «А» в пункт «Б», а именно в постижении смысла пути, в соединении со всеми лежащими на нем радостями и горестями.

3

Не знаю, сколько сейчас времени, я уже давно не обращаю внимания на часы. Природа - сама гигантский циферблат и будильник. Цветы шиповника, к примеру, раскрываются летом ровно в четыре часа утра, а закрываются в восемь вечера. Мак раскрывается в пять утра, двухцветная фиалка - в семь, а вьюнок - в восемь.

Я покрутил головой по сторонам и прислушался. Отставшие от ретировавшейся ночи клочки темноты расползлись под близлежащие кусты и коряги и жалобно и тонко поскуливали.

Нет, ну точно поскуливают, я же слышу...

Откинув одеяло, я сел: прямо напротив меня, заглядывая сквозь марлевый полог, лежала большая бело-рыжая собака и, тихонечко повизгивая, нетерпеливо перебирала лапами.

- Привет! - поздоровался я и, захватив штаны и рубашку, вылез наружу.

Собака вскочила с места и, виляя хвостом и заглядывая в глаза, начала усиленно давать понять, что ее сейчас интересуют не столько разговоры, сколько моя оставшаяся от ужина уха, которую я предусмотрительно повесил в котелке на высокую ветку.

- Ну ладно, ладно, не суетись под ногами. Дам я тебе ее сейчас, - проворчал я для порядка и вывалил на лист лопуха всю оставшуюся от вечерней трапезы гущу...

После чая, приладив к оставленному геологами плоту подобие весел и захватив удочку, я оставил лагерь на попечение своего нового друга, а сам стащил свой кораблик на воду и, оттолкнувшись шестом от берега, отправился на обследование озера. Грести было не очень удобно, весла торчали на какой-то средней от необходимости высоте, заставляя меня стоять, согнувшись в позе жнеца, но озеро было тихое, и скоро мне удалось отплыть на весьма приличное расстояние от берега. Опустив весла, я снял рубаху и осторожно улегся животом на мокрые бревнышки... Поднятое моим перемещением волнение успокоилось, и взору открылась незамутненная сказочная глубина озера. Гордо покачивались подо мной затейливые султанчики подводных трав, мельтешили, отсверкивая, юркие мальки, проплывали стайки темноспинных окуньков, а глубоко на дне, на чистом озерном песке, белея среди мохнатых камней и колеблющихся растений, памятником еще недавнего великолепия жизни лежали хорошо различимые с поверхности скелеты больших рыб.

«...Мы там в прошлом году сейсмические работы вели, - припомнились мне слова моего банного собеседника Витька. - Так точки взрывания на некоторых профилях приходились прямо на площадь озера... Самая крупная, зараза, на дно шла... Но и той, что всплывала...»

Я выпрямился и надел рубаху. Плыть дальше расхотелось. Мало я, что ли, за свою жизнь кладбищ перевидал?

Повернув плот, подогнал его к месту своей вчерашней ловли и минут за тридцать надергал на уху средних размеров плотвицы да парочку не очень больших окуньков. Уже привязывая плот к дереву, вдруг услышал, как над поляной рыкнул автомобильный мотор и вслед за этим клацнула захлопнувшаяся за кем-то дверца. Почти не сомневаясь, что сейчас опять увижу бездонные глаза Дамы-со-странностями, я подобрал свой улов и удочку и пошел в сторону остановившихся недалеко от берега зеленых «Жигулей». Однако из-за поднятой крышки багажника мне навстречу вышел незнакомый мужчина лет сорока пяти или чуть больше, рядом с которым уже суетился, виляя хвостом, мой ненадежный бело-рыжий сторож.

Новоприбывший любитель природы оказался жителем областного центра, это был писатель Р. - автор неизвестной мне книги рассказов да рассеянных по различным альманахам и журналам стихов, которые если когда и попадались мне на глаза, то после года моего бродяжничества уже давно стерлись из памяти, уступив место дорожным впечатлениям.

Палатку он ставить не стал, так как для ночлега у него имелся салон машины, и весь остаток этого дня и вечер мы провели в беседе, сидя у моего костра за чаем.

- ...Литература - это кардиограмма эпохи, где над горизонтальной кривой, означающей радость бытия, взлетают пики боли за тех, кому эта радость недоступна, - даже не то чтобы объяснял мне, а скорее просто разговаривал он вслух сам с собой, сидя под тихо шелестящим над головой деревом. - Понятно, что я говорю не о рифмованной хронике трудовых свершений и не о фиксировании на бумаге подробностей карабахского конфликта или чеченской войны, ибо писать можно о чем угодно, вплоть до излюбленных поэтами березок. Главное - чтобы в струящиеся по ветвям этих берез соки попала и капля крови погибшего при бомбежках Косово ребенка, а в лирическом крике традиционного для поэзии журавля слышалось отчаяние матери этого ребенка... Самое, как мне кажется, страшное в нашем мире - это равнодушие. Покуда беда не касается каждого из нас лично, ее как бы и не существует. Раздавленный муравей, покинутая женщина, сломанное бульдозером деревце, избитые омоновцами демонстранты - кто чувствует их боль, как свою собственную? Кто воспринимает... - Внезапно запнувшись на полуслове, он вдруг резко, словно уклоняясь от чего-то брошенного в лицо, дернулся в сторону и, упав на левую руку, на минуту затих, а потом медленно выпрямился и тяжело провел ладонью по лицу.

- Ну, с-суки... И тут нашли...

- Кто? - насторожился я. - О чем вы?

- Да... Ты ничего только что не слышал?

- Нет, - отрицательно покачал я головой. - А что?..

- Так... Просвистело что-то... Словно пуля.

- Да вроде тихо, - пожал я плечами. - Может, жук какой пролетел? Их сейчас по вечерам столько носится - не хуже, чем пули!

- Наверное, жук... - согласился он, прислушиваясь к окружающей тишине, но было видно, что тревожное состояние его не покинуло.

Не зная, в чем кроется причина его беспокойства, я налил себе новую кружку чая. Я видел, что в моем новом знакомом таилась какая-то странность, которую я приписал сначала его переутомлению, - он ведь и сам не скрывал, что удрал из города на природу специально, чтобы отдохнуть и успокоить нервы. Но в то же время я начинал чувствовал, что эта странность, эта непохожесть его на всех других, в том числе и на меня самого, была его самой, может быть, подлинной особенностью и глубинной сутью.

Вот он снова украдкой повернул голову и с тревогой огляделся вокруг, напряженно вслушиваясь в тишину ночного леса...

И я не удержался:

- Вы... кого-то боитесь? - спросил я.

Р. помолчал, затем бросил на меня быстрый, изучающе-цепкий взгляд и, вздохнув, полез в карман за очередной папиросой.

- Как тебе сказать?.. Я и сам не могу дать этому внятного объяснения. Хотелось бы верить, что это у меня просто на нервной почве, но... - Он вытащил портсигар и, раскрыв его, вынул оттуда и подал мне лежавший внутри березовый лист с дырой посередине. Дыра была круглая и как бы слегка обожженная по периметру, словно ее проткнули раскаленным прутом. - Вот, - сказал он, - когда ты отошел к озеру за водой, я уловил такой же свист, как и вот только что, и, пригнувшись, услышал щелчок по листу... Я не знаю, что именно это было, но если это жук, то я очень бы не хотел, чтобы он однажды столкнулся с моей или чьей-нибудь головой...

Он протянул руку и задумчиво взял у меня продырявленный листочек.

- И чем больше я думаю о бедах мира, чем ближе принимаю его боли и слезы, тем чаще и гуще свистят вокруг меня не видимые другими пули, - произнес он и, посмотрев на меня, усмехнулся. - Только не подумай, пожалуйста, что я сумасшедший. Хотя... если ты сможешь дать этому какое-нибудь другое объяснение, кроме того, что я приближаюсь к разоблачению сущности мирового зла, а этого страшно боится тот, кто за ним стоит, то я буду тебе очень благодарен.

Что мне было на это ответить?

Я лишь наполнил в очередной раз кружки чаем и подал одну из них Р.

- А что если вам об этом... написать? - спросил я. - Ведь известно, что главными козырями зла являются тайна и мрак, вот и надо его как можно скорее лишить их. Я тут на днях нашел в одном местном автобусе забытую кем-то (а может, и специально выброшенную) книжку некоей Ольги Шуваловой про то, как надо обходить подводные камни судьбы. Вообще-то я не люблю все эти выдумки про карму и наши предыдущие или последующие воплощения - ну как это можно, подумайте только, допускать, что кто-то из, скажем, святых IV века сегодня снова приходит в наш мир, но уже в качестве - проститутки!.. Для чего? Какой в этом смысл? И что тогда проку молиться пророкам или апостолам, если они в этот момент, получается, находятся не перед Божьим престолом, а обслуживают пьяных иностранцев в соседнем борделе?.. Думаю, что за всеми этими учениями прячется тот же персонаж, что охотится и за вами. Но делать мне было тогда нечего, и несколько страниц этой книжки я, сам того не заметив, все-таки прочитал и кое-что даже запомнил. Так вот, пишет там автор, все наши беды происходят главным образом из-за того, что мы постоянно твердим себе: «Ах, другим Бог посылает все, а мне ничего!», «Ах, русский народ только для того и существует, чтобы принимать на себя все беды мира!», «Ах, я самый невезучий, и мне никогда не добиться в жизни того, чего я хочу!» - и от этого все наши дела идут хуже и хуже, а негативные программы нашей судьбы все время крепчают и утверждаются. Причем, как говорят специалисты по биоэнергетике, негативные программы - это не просто наши планы на будущее или представления о том, как надо жить правильно, а некие конкретные паразиты, представляющие из себя вполне живые энергоинформационные сущности, заинтересованные в том, чтобы питаться нашей энергией. Поселяясь внутри нас, они, как солитеры, потребляют нашу энергию и наши силы. Мы слабеем, страдаем, а они внутри нас растут и жиреют. И единственный способ избавиться от них - это вытащить их из укрытия. Они не выносят к себе внимания и, ощутив его, начинают распадаться. Больше всего они боятся огня и света - то есть нашего осознания их сущности, ибо когда мы начинаем распознавать в себе эти программы, мы как бы направляем на них лучи яркого света.

- Тогда понятно, почему такое важное значение имеет акт христианской исповеди. Ведь открывая в церкви свои грехи батюшке, мы направляем на эти сущности луч уже не только своего собственного сознания, но и Божественного зрения.

- Ну да, - кивнул я. - И я вот сейчас подумал, что мировое зло - это такая же паразитическая сущность, которая, поселяясь в мировом организме, потребляет его энергию и силы. И чем больше страдает и мучится в своих войнах и распрях человечество, тем сильнее жиреет эта сущность.

- Бесяра.

- Что?

- Бес. Или дьявол. Это ведь он - родитель греха, источник зла в мире. И он больше всех боится света, не зря ведь его называют Князем Тьмы.

- Вот вам и надо вывести его на свет, чтобы покорчился. Помните, как гоголевский Вакула нарисовал на церковной стене черта в аду - такого гадкого, что прихожане, проходя мимо изображения, плевали, а бабы подносили к стене расплакавшихся детей и говорили: «Он бачь, яка кака намалевана!» - и дети, глядя на мерзкую рожу беса, затихали. Да и вообще - не зря ведь говорят, что когда поделишься своими тревогами с другими, то они хоть и не исчезают окончательно, но все-таки мучат после этого меньше. Тяжесть всегда легче нести вместе...

- Может быть, может быть, и легче... - задумчиво повторил он. - Но только вот... Разве цель моя заключается в том, чтобы тревоги перестали мучить меня одного? Их вообще не должно быть, понимаешь? Нигде и ни у кого! Должна исчезнуть сама первопричина их появления, сам потенциальный источник зла и горя! А пока хоть один палец в мире лежит на спусковом крючке, я не перестану чувствовать на себе немигающий зрачок прицела. И каждая вырвавшаяся на свободу пуля будет искать (и похоже, что уже ищет) по всему свету именно меня, потому что она чувствует, как я ее ненавижу...

Он последний раз затянулся дымом и бросил окурок папиросы в огонь.

- Да и кто это воспримет всерьез, даже если я и опишу все на бумаге? Скажут: бред, больное воображение. Ты вон и сам, наверное, не всему веришь.

- Я? - поднял я голову и встретил его печальный и, как мне показалось, несколько настороженно-недоверчивый взгляд. - Почему же? Я как раз очень даже верю... - и пододвинул поближе к огню греющийся у костра котелок с чаем.

4

...А почему бы мне ему и в самом деле не поверить? Я что - лучше его успел разобраться в природе мирового зла? Выросший в атеистическое время, я только сейчас начинаю догадываться о богоборческой сути большинства социальных и культурных революций на планете. Учебники, по которым я изучал устройство мира, сводили практически все общественные катаклизмы единственно к конфликтам в области производительных сил и производственных отношений, тогда как уже первое знакомство с «Преступлением и наказанием» Достоевского показывало, что определяющей для мира является далеко не его материальная основа. То же самое и сегодня: каких бы внешних успехов мы ни добились благодаря рыночной экономике и как бы ни наполняли прилавки импортным ширпотребом, а если Россия не возвратится на путь совершенствования Духа и Совести, то все это скоро лопнет как мыльный пузырь. И получается, что тот, кто сегодня отсекает страну от ее исторически складывавшегося духовного пути (якобы ради приобщения к мировой культуре), на самом деле, сам того, может быть, не подозревая, ведет ее к неминуемому мятежу и бунту? Но если это так, то - для чего? И чью злую волю он в этом случае выполняет? Не того ли, кто, по мнению Р., стоит за всеми войнами и переворотами в мире?..

Видя, что Р. о чем-то задумался, я прислонился спиной к дереву и поднял глаза к небу. Над головой крупнели сочные звезды и, лавируя между ними, пробирались через космическую тьму светящиеся точечки спутников. У моих ног дремал прибившийся бело-рыжий барбос, выкрикивала что-то грустное в лесу ночная птица, тлел догорающий костерок... В одну из похожих на эту прошлогодних ночей, с той только разницей, что было это не в конце июня, а в августе, над поляной, где я сидел у такого же меркнущего костерка, неизвестно откуда появившись, вдруг завис светлый, мерцающий неоновыми переливами диск идеально круглой формы. Был он, казалось, соткан из какого-то уплотненного газа, весь подрагивал и словно бы клубился изнутри светящимся дымом, но вместе с тем был цельным и непроницаемым для света, так как я видел, что его отчетливо обозначившаяся на фоне ночного неба окружность заслонила собой только что разглядываемые мною звезды. Не знаю, был ли это летательный аппарат наших космических братьев по разуму, заблудившийся гость из параллельного мира или же низвергнутый от Престола Господнего мятежный ангел, но когда я увидел этот НЛО, то вместе со смешанным чувством испуга и любопытства ощутил одновременно еще и досаду на то, что мы так мало знаем о нашем собственном мире. Как же мы живем в нем, подумалось мне, если он из поколения в поколение остается для нас темным лесом? Или же - было время, когда наши отношения складывались по-другому? Но тогда где, как и когда мы соступили с той тропки, которая вела нас к соединению с Истиной? И как теперь нам возвратиться на нее снова? Если, конечно, еще не закрыта для нас окончательно сама возможность обретения этой Истины. Не это ли свидетельство нашего упования только на свой собственный разум?..

А на следующее после небесного визитера утро, усаживаясь в остановленные мною на трассе изумрудно-зеленые «Жигули», я мимоходом взглянул в зеркальце над лобовым стеклом - и в бездонных черных глазах сидящей за рулем женщины увидел то же таинственное мерцание космического одиночества, что и во вчерашнем посланнике неба. Так в мою жизнь и мое путешествие пугающей и манящей тайной вошла Дама-со-странностями...

Хотя, надо признать, тайн у меня хватало и без нее.

- Счастливый ты, - закуривая на следующий день первую послеобеденную папиросу, с некоторой завистью заметил Р. и выпустил длинную струю дыма.

- Да? - несказанно удивился я. - И в чем же, по-вашему, суть моего счастья?

- Ну-у... Хотя бы уже в том, что у тебя есть то, что ведет тебя по жизни, наполняя ее смыслом.

- И этого достаточно для счастья?

- А почему бы и нет? Ведь ты, если вдуматься, абсолютно не уверен, отыщешь ли ты свою девушку или нет, а если и отыщешь, то не разочаруешься ли, побыв с ней дольше, чем тот час на вокзале. Ведь что она тебе тогда успела сказать? Что родом из этой области, и все?

- Почему же? Сказала еще: «Если очень буду нужна - разыщешь».

- Ну да, - согласился он. - Но чем это все не твоя собственная легенда? Думаю, она именно тем и прекрасна, что остается пока только в твоем сердце да воображении. Люди зря спешат проскочить этот этап взаимоотношений, чтобы поскорее возобладать материализованной частью своей мечты. Тут-то чаще всего для большинства из нас счастье и завершается. Я вот часто жалею, что уже нельзя вернуть то время, когда прочтение «Братьев Карамазовых» или, скажем, «Мастера и Маргариты» мне бы еще только предстояло, и лежа ночью без сна, я думал бы о том, как завтра мне наконец-то принесут на несколько дней эту книгу и, уединившись где-нибудь в саду, я впервые открою ее и прочитаю первое слово...

- Но у вас есть нечто даже большее! - возразил я. - Вы можете каждый день испытывать аналогичное чувство над самым обыкновенным чистым листом бумаги. Вы ведь писатель - так разве черновик для вас не то же самое, что для меня вот это мое путешествие?

- Пожалуй, - не стал спорить Р., прикуривая от жаринки погасшую за разговором папиросу. - Разница только в том, что мой маршрут по бумаге должен быть интересен не только мне одному, но и моим потенциальным читателям.

- Или - чтобы причина, позвавшая вас в этот маршрут, имела реальную жизненную ценность для любого, кто возьмет потом в руки написанную вами книгу. А мысли о первооснове мирового зла кажутся мне куда более важными, чем причина моих скитаний между деревнями и селами.

- Да я и сам уже давно думаю об этом. Но силуэт книги пока так расплывчат... Ты прав, конечно, зло боится быть узнанным, и в этом его самая большая слабость. Но мне кажется, мало просто разоблачить его, нужно еще как-то направить его энергию против его же самого, чтобы оно стало, как пушка с повернутым на сто восемьдесят градусов стволом, - в кого бы ни стреляло, а попадало бы только в себя... Поэтому я до сих пор и не начинал работу, обдумывая, как это лучше сделать. Да и, сказать по правде, хотелось как можно дольше растянуть период самого поиска, предощущения встречи с целью. Ведь что такое, к примеру, твоя встреча с той, кого ты разыскиваешь? Это - точка в конце написанного предложения, а точка - это неподвижность, конец пути, окончание движения. Практически то самое и в творчестве...

Увлекшись высказываемой мыслью, Р. забывает на время о своих тревогах и хотя бы ненадолго перестает оглядываться и прислушиваться, так что перебивать и останавливать его в такие моменты я не решаюсь - надо полагать, это не очень веселое дело: слушать, как рядом с твоей головой проносятся выпущенные где-то, может, на другом конце света, пули...

Так проходит день. Медленно и незаметно над озером расползается сумрак. Багровыми дюнами тянутся по небу раскаленные ленты заката, горячий воздух благоухает настоем ромашки и хвои, а над неподвижной амальгамой воды время от времени вскидывается играющая рыбешка.

- ...Музыка всемирной истории потому так и какофонична, что мы исполняем свои партии без каких бы то ни было репетиций, неумело, торопливо, не глядя на указания Дирижера, а нередко даже и не на своих инструментах. Но в то же самое время она потому так и величественна, что каждый из нас исполняет ее только единожды, сразу и всерьез, вкладывая в это исполнение все, что он может в него вложить, и преодолевая собственный страх прозвучать непохоже на других, нарушить утвержденную кем-то, не спрашивающим нас о наших вкусах, партитуру. Хотя, если говорить серьезно, то какими знаками и символами можно регламентировать то, как каждый из нас должен воспринимать действительность? Я вот, к примеру... - Р. повернулся лицом к костру, выкатил из него веточкой уголек и, раскурив постоянно гаснущую папиросу, возвратил его огню. - В свои молодые годы я никак не мог заставить себя писать в письмах: «Здравствуй, мама!» в два слова. Как ни старался, а в каждом новом послании домой с разгона начинал свое слитное: «Здравствуймама», пока, в конце концов, не понял, что это сама моя душа противится тому, чтобы «мама» и «здравствование» были хоть как-то отделены друг от друга. «Здравствуймама» должно писаться только слитно, потому что здоровье должно быть неотделимо от мамы, я тут не соглашусь ни с какими общеустановленными правилами...

Я закрываю глаза и вглядываюсь в свое никогда не кончающееся детство. Время - это выдумка производственников, которые без него не смогли бы выполнять свои планы раньше намеченных сроков. Ну кто сказал, что прошлое - это то, что уже никогда не вернется? Пока я жив и мне не отшибло память, ни один день моей жизни никуда от меня не ушел, ибо он в любое мгновение здесь, со мной и во мне, я могу хоть сейчас увидеть его во всех жизненных подробностях и деталях, ощутить его ароматы, теплоту его прогретого солнцем ветра и даже услышать его родные, звучащие в вечном «сегодня» моего сердца, голоса.

- Колька! Колька! А ну надень трусы, я кому сказала! Ну ты бачь, якый - опять йих у картошку заховав! - слышу я во дворе голос мамы и, оставшись в одной вольной рубашке, махом проношусь по еще не разграниченным заборами огородам и выскакиваю на улицу. Какие могут быть трусы? Кто, какой враг свободы придумал эти вечно спадающие на бегу оковы, когда вокруг - простор и воля, солнце и лето, а тебе всего три года и под твоими босыми ногами так шелковисто шуршит теплая пыль расстелившейся во все стороны планеты. Планеты по имени - Жизнь...

5

За разговорами, чаем и какой-никакой рыбалкой промелькнуло еще несколько не обремененных никакими заботами дней. Но вспомнив в конце концов о цели своего странствования, я отправился на разведку в близлежащее село, а узнав, что все взрослое население находится в эту пору на прополке, подрядился на временную работу и весь следующий день провел с тяпкой в руках на нивах реорганизованного во что-то непонятное даже самим селянам колхоза «Путь к коммунизму». Помню, меня еще со школьных лет интересовало, испытывает ли поле какое-нибудь облегчение после того, как мы повыдергиваем из него сорную траву. Поэтому и сейчас, чуть не падая от жары на выделенные мне бесконечные рядки кукурузы, я занимал себя этой же самой безответной мыслью.

Но той, ради кого я ныне самоотверженно включился в борьбу с сорняками, среди истребителей лопухов и сурепки не было...

Возвратившись вечером к озеру и увидев, что Р. сидит с удочкой, я, не поужинав, сразу же завалился спать, и спал, пока через прозрачную крышу не начало припекать солнце нового дня...

Весь этот начавшийся день я провалялся в палатке, не в силах разогнуть спину и только время от времени выползая к костру, чтобы отхлебнуть глоток чая или проглотить приготовленной Р. ухи. Не ощущая ничего, кроме адовой боли в спине, я размышлял о том, чем же такое изнурительное занятие, как сельский труд, может способствовать переходу человека хотя бы на одну эволюционную ступенечку выше, нежели жующая целыми днями на ветвях бананы обезьяна.

Увы, думал я, когда рассуждаешь о роли человека в великом процессе усовершенствования жизни, все выглядит просто и понятно, а едва только эта роль оказывается твоей, как все теоретические выкладки становятся пустыми и малосущественными. Не дурью ли я занимаюсь? Может, надо вернуться домой, к общественно полезному труду, который я так по-дезертирски бросил ради своей блажи?.. И в то же время - как прекратить путешествие и не заглянуть в соседнюю деревню, если, возможно, именно в ней живет та, чей единственный взгляд отмел напрочь все существовавшие раньше теории и жизненные установки.

В конце концов, вспомнив, что я нахожусь среди деревьев, а они обладают массой целительных свойств, я вылез из палатки и огляделся. Я знал, что в здешней географической полосе дуб, сосна, береза, клен и рябина являются деревьями-донорами, то есть могут подпитывать человека своей энергией, а черемуха, тополь, ель и осина - деревьями-вампирами с отсасывающим эффектом. Поэтому я высмотрел себе поблизости толстую осину и направился к ней.

- Ну, мать-осина, выручай, - тихонько сказал я, прижимаясь к ее теплому стволу. - Забери мою мышечную боль, чтобы я мог спокойно сгибаться и разгибаться... - и через полторы-две минуты общения с осиной почувствовал, что мне стало намного легче и что спина почти не болит.

Тогда я поблагодарил осину и, отыскав взглядом красивую стройную березу, подошел к ней.

- Здравствуй, моя радость, - поздоровался я, воскладывая на ее ствол ладони и прижимаясь к ней телом. - Разреши мне постоять рядом с тобой, восполнить мои силы.

Постояв минут десять в обнимку с березой, я почувствовал себя настолько отдохнувшим и бодрым, что отправился к сидящему на берегу Р. половить рыбу. Забросив удочку, я вытащил из пачки папиросу и, присев на корточки, закурил.

- В город вернуться не надумал? - спросил Р., не отрывая взгляда от поплавка. - А то могу помочь определиться с жильем и работой.

- Нет, - покачал я головой. - Если я не доведу этот поиск до конца, то потом буду всю жизнь винить себя. Ведь я буду уверен, что как раз в тех не проверенных мной деревнях она и жила!

- Возможно, - согласился он. - А я, видимо, завтра поеду, - и пояснил: - Понимаешь, я бы очень хотел остаться и помочь тебе в твоем поиске, но... Пусть это не покажется тебе обидным, но между возможностью помочь тебе одному и всему человечеству я выбираю последнее.

- Вы едете писать книгу? - догадался я.

- Да, - подтвердил он. - Все те мысли, что меня мучили последнее время, все страхи и тревоги за мир вдруг очень ясно выстроились в сознании в конкретную художественную идею. Я еще никогда не видел своего замысла так четко, как сейчас - и хотя это и не совсем похоже на роман в том смысле, как его привыкли видеть, но в нем будет ответ на все то, что составляет собой тайну жизни. А главное - я теперь точно знаю, откуда к нам приходит зло, и расскажу об этом.

- Ну так это же прекрасно! - чистосердечно обрадовался я. - Помните, как Господь сказал Иоанну при Своем крещении? «Оставь теперь; ибо так надлежит нам исполнить всякую правду...». То есть каждый должен делать свое дело: один - писать книги, другой - сбивать ноги...

- Ну что ж, - улыбнулся Р., - я рад, что ты меня понимаешь. Вот тебе мой телефон и адрес. - Он отложил в сторону удочку и протянул мне сложенный вчетверо листок бумаги: - Звони, приезжай... Я буду очень рад тебя видеть и чем-нибудь помочь.

Ему так не терпелось усесться за письменный стол, что, не дожидаясь завтрашнего утра, он поспешно выпил у костра кружку чая и, пошвыряв в багажник все вытащенные ранее вещи, обнял меня на прощание и на ночь глядя покатил в город. Я же закурил очередную папиросу и, присев на поваленное дерево, огляделся вокруг... Я - не ханжа, я очень уважаю науку и верю, что результаты прошлогодних сейсмических работ принесли отечественной геологии существенные результаты, но нашпигованное рыбьими скелетами озеро почему-то вдруг перестало казаться мне идеальным местом для отдохновения от мирских тревог. Захотелось чего-то совсем-совсем иного - здорового детского смеха вокруг и чувства идущей плечом к плечу со мной настоящей большой Жизни...

Переночевав еще одну ночь на берегу озера Чистого, я собрал утром в рюкзак свои пожитки и, бросив последний взгляд на окрестности, повернулся спиной к берегу. Как и год тому назад, передо мной лежала зовущая и манящая в нескончаемую жизненную даль дорога, и нужно было или окончательно сходить с нее на обочину, или же снова идти вперед. Ибо дорога не может оставаться дорогой, если на ней нет ни одного идущего...

6

Между тем ведущая меня дорога, сделав несколько незаметных поворотов, все дальше и дальше углублялась в черный неприветливый лес, и я начал с некоторым беспокойством оглядываться по сторонам. Пора было подумать о предстоящем ночлеге да поиске какого-нибудь родничка или ручья.

Увязавшийся за мной пес присмирел и уже не шастал направо-налево за каждой вспорхнувшей пичужкой, оглашая окрестности дураковатым лаем, а опасливо жался к ногам да бросал тревожные взгляды на стену обступающего нас, зловеще поскрипывающего высокими темными стволами леса... За свое путешествие я уже встречался нос к носу и с лосем, и с семьей диких свиней - и хоть не имел при себе никакого оружия, кроме складного ножика, все обошлось благополучно. Места были обжитые, зверь к человеку привык, и, спокойно уступив друг другу дорогу, мы разошлись тогда в разные стороны с миром, как и подобает настоящим братьям. Здесь же все выглядело несколько по-иному. Лес был откровенно дик, и встреча, к примеру, с медведем не обещала бы мне ничего хорошего. Хотя из такого леса мог выйти не только медведь - казалось, что эти заповедные места были созданы специально для доживающих на земле свой век ведьм, леших, кикимор, водяных, вурдалаков, оборотней и всякой другой мифологической нечисти. Время от времени откуда-то из глубины чащи до меня вдруг доносились жуткие, ни на что непохожие выкрики и вопли, что-то по сторонам дороги грозно ухало, стонало, и пес мой, все сильнее поджимая хвост и подергивая ушами, тащился уже почти под самыми моими ногами, не давая нормально идти и окончательно выводя меня этим из терпения.

Где-то за черной стеной деревьев пророкотал глухой тяжелый раскат, от которого по ветвям пробежала заметная дрожь и на дорогу слетело несколько трепещущих листьев.

«Не хватало еще только грозы!» - промелькнула пугающая мысль и, прикрикнув на путающуюся в ногах собаку, я решительно ускорил шаги...

К счастью, километра через полтора мой пес вдруг остановился у бокового ответвления дороги и, принюхавшись к какому-то долетающему до него из-за деревьев запаху, призывно залаял. Услышав из глубины леса ответный лай, он радостно взвизгнул и, вопросительно заглянув мне в лицо, завилял хвостом.

- Хорошо, хорошо! - обрадовался и я. - Пойдем, посмотрим, что там... Собаки одни в лесу не живут, а раз есть люди, то, может, и для нас отыщется какая-нибудь крыша от дождя, - и, зашагав за побежавшей впереди меня собакой, скоро вышел к стоящему на большой поляне дому с многочисленными хозяйственными пристройками, на крыльце которого стоял неприветливого вида мужик в темно-синем пиджаке с зелеными петлицами.

Над лесом опять прогрохотало, и, спеша по своим гнездовьям, через поляну стремительно пронеслись хлопающие крыльями птицы.

- Заходи в дом, - проговорил хозяин, поглядывая в сторону прозвучавшего грома, - я сейчас накормлю собак и приду... - И, спустившись с крыльца, он направился к обнюхивающим моего бело-рыжего дворнягу лайкам...

...А потом мы сидели в большой чистой горнице за незатейливым, но сытным столом, украшенным брусничной настойкой, и, заканчивая ужин, вели длинный и, как это бывает при встрече с человеком, который завтра навсегда исчезнет из твоей жизни, откровенный разговор. Повыглядывав положенное время на гостя, в соседней комнате сладко сопели уснувшие дети, улыбчивая жена хозяина убрала со стола опустошенные тарелки и, поставив на его середину небольшой самовар, уединилась в дальнем углу с толстой зачитанной книгой с выпадающими страницами.

- Вот так и живу, - подытожил свою нехитрую биографию мой собеседник. - Делаю свое дело, ращу своих детей, люблю свою жену... Все свое, одним словом, - усмехнулся он. - Может быть, конечно, это и не мое призвание - этот вот лес, не знаю... Может, и места есть получше, и бабы покрасивее моей Катьки, не спорю... Но жизнь - она ведь не лотерея, пустой билет не выбросишь и новый вместо него не возьмешь. Да и нет в ней этих пустых билетов, ну как я могу вон про них, - ткнул он рукой в сторону комнаты со спящими ребятишками, - сказать, что это пустой билет?.. Нет, кем бы ты ни был и где бы ни жил, главная задача состоит единственно в том, чтобы наполнять жизненное пространство вокруг себя любовью.

Протянув руку, я попытался взять стакан, чтобы налить себе чая. Но, к моему большому удивлению, стакан вдруг часто-часто заплясал и начал отъезжать в сторону, отбивая такт вложенной в него алюминиевой ложечкой. Задрожала и остальная посуда, задребезжало одно из неплотно вставленных в раму стекол, и я ощутил, как под вздрагивающим полом прокатился по земле далекий неласковый гул. Снова громыхнул где-то раскат грома, и за порогом испуганно заскулили собаки, а в соседней комнате заплакали спавшие дети.

Сидевшая в углу с книжкой хозяйка оставила нас одних и поспешила к ним за занавеску.

- Опять завело свою музыку! - проворчал лесник. - И когда угомонится?..

- Я еще дорогой слышал, что погромыхивает. То-то бы сейчас в лесу ночевал - промочило б насквозь...

Хозяин как-то странно взглянул на меня и, вздохнув, поднялся со стула.

- Да это, парень, никакая не гроза. Это - похуже...

- Как это, не гроза? - удивился я. - А что же?

- Пойдем, - кивнул он на дверь. - Сейчас сам все услышишь.

Захватив со стола папиросы и спички, я вышел вслед за ним на крыльцо.

Жалобно поскуливая, собаки кинулись к порогу и, ища защиты, ткнулись в наши колени. В лесу еще раз глухо ухнуло, и над деревьями разлилась частая-частая дробь.

- Учения? - вопросительно посмотрел я на хозяина.

- Нет... Не учения... Настоящий бой, - ответил он и, видя, что я не понимаю, пояснил: - В сорок втором здесь шли страшные бои, и с тех пор, каждый год, в это самое время в лесу просыпается эхо.

- Эхо? - переспросил я.

- Да. Эхо войны...

Я недоверчиво покосился в его сторону и повернулся к лесу... Раскалывая несостоявшуюся тишину мирной летней ночи, в невидимой вышине в яростном пике завывали давным-давно сбитые самолеты. Ревя моторами и лязгая траками гусениц, уже в который раз шли навстречу бронебойному огню давным-давно сгоревшие танки. Разрывы давно разорвавшихся снарядов, пулеметные очереди...

- Вот так, - произнес лесник. - Ничто в этом мире не делится на «было» и «будет». Все живет одновременно, на одной поляне - и прошлое, и настоящее, и будущее... - И, немного помолчав, он повернулся и шагнул в дом.

Страшный разрыв всколыхнул землю, и, прорвавшись в распахнувшееся при этом небо, на меня упало несколько крупных капель.

«Все-таки это дождь, - с каким-то облегчением подумал я. - У моего хозяина, по-видимому, просто больное воображение. Да оно и немудрено - поживи-ка тут без людей, без общения... Поневоле свихнешься!»

Я глубоко затянулся, повернулся, чтобы тоже идти в дом, но в эту минуту, поймав губами несколько сбегающих по лицу струек, вдруг явственно ощутил солоноватый вкус. Это был не дождь. По моему лицу текли самые настоящие, падающие с неба слезы...

7

...А наутро я снова был в пути, и снова кружили вокруг меня бабочки и птицы, обгоняли автомобили и ревущие мотоциклы. И где-то среди полей жила та, кого я уже больше года искал и о которой не знал ничего, кроме того, что мне без нее в этом мире будет очень плохо.

«Если очень буду нужна - разыщешь...»

И я искал. Шаг за шагом я удлинял свое затянувшееся в пространстве и времени путешествие, приближая счастливый и горький час наижеланнейшей встречи. Горький - потому что он знаменовал бы собой прекращение поиска и вносил бы в мою бродяжью жизнь статичность и потерю движения, чего я уже откровенно побаивался. Но и противиться желанию обрести эту определенность я не мог тоже...

Взвизгнув тормозами, рядом со мной остановились ярко-зеленые «Жигули», и в распахнувшуюся дверцу я увидел так хорошо мне знакомые полночные глаза Дамы-со-странностями.

- Здравствуй, - сказала она, - я видела вчера плохой сон и захотела убедиться, что с тобой все в порядке.

- Со мной всегда все в порядке, - ответил я и, с минуту помолчав, сел в машину...

Прости меня, моя Ненайденная! Я не распутник и не повеса, я просто не могу видеть взгляда, из которого через край плещут печаль и одиночество! Я знаю, что должен жить в соответствии с Божьими заповедями и избегать соблазнов, но разве в оставленные Христом заветы не входит пункт о любви к ближнему?..

- Ты должен идти, - сказала мне Дама-со-странностями, когда под влиянием временных настроений я готов был однажды остаться в ее европодобной клетке. - Должен, - повторила она. - Потому что конечной целью твоего пути являюсь не я.

- А если я не хочу уходить? Если мне надоело все это и я хочу остаться с тобой навсегда?

- Нет, - покачала она головой. - Сначала дойди свою дорогу до конца. Иначе между нами всегда будут стоять эти не пройденные тобой километры... - И она печально провела рукой по моей щеке.

8

...Проводив взглядом удаляющуюся машину, я закурил папиросу и устало прилег на землю. Неподалеку от меня белели в сгущавшейся мгле стволы изогнутых тонких березок.

Скользнула упавшая с небосклона звезда, и, приветствуя ее, где-то за близкой деревней ударила звонким девичьим голосом бойкая частушка. В видимых мне издалека домах зажглись люстры и экраны телевизоров, и не умеющающаяся в четырех стенах радость бытия, переплеснув через подоконники распахнутых окон, громкой музыкальной волной потекла по улице деревни.

Затушив окурок, я поднялся и пошел на огни и звуки. Сегодня мне хотелось быть среди людей.

Поравнявшись с крайним из домов, я толкнул калитку и вошел во двор. Испытывая чувство некоторой неловкости, пару минут потоптался под освещенным изнутри окном и наконец-таки постучал в дверь.

- Открыто! - раздался громкий голос. - Ежели не с мечом, то входи!

Вытерев ноги о половик, я открыл скрипнувшую дверь и шагнул в дом.

- Простите, что побеспокоил... Не разрешите ли вы мне переночевать под вашим кровом? - спросил я, обводя взглядом комнату в поисках хозяина.

- А когда это на русской земле отказывали путнику в ночлеге? Тем более на ночь глядя! - раздалось откуда-то из-под потолка, и, подняв голову, я увидел спускающегося со стремянки седого мужчину с претолстенной книжищей в руках. Оглядевшись по сторонам, я заметил, что основное убранство этой комнаты составляли самодельные, грубо сколоченные полки с книгами, заполонившие все ее жизненное пространство, так что я даже не мог прикинуть, где же мне тут отведут место под ночлег.

- Проходите, - ступив на пол, пригласил хозяин, сделав широкий жест свободной рукой. - Не смотрите, что здесь тесно - в соседней комнате найдется место для раскладушки... Снимайте рюкзак, располагайтесь, сейчас будем трапезничать, - и, отложив в сторону книгу, он захлопотал у зажатого полками стола.

- А... скажите, - не выдержав, спросил я, когда мы сели за стол и несколько присмотрелись друг к другу, - это что - все ваши личные книги или вы просто живете при библиотеке?

- Хм! - усмехнулся он. - Да в общем и то, и другое. И книги мои, и живу при библиотеке, - и, видя отразившееся на моем лице непонимание, пояснил: - Та половина дома, где вы будете спать, - библиотека, там я работаю. А эта - мой дом, здесь я живу, и эти книги на полках - мои личные. Но я их тоже выдаю читателям, так как библиотечный фонд маловат, а люди сегодня опять начали чувствовать потребность в Слове.

- О полку? - пошутил я.

- Ну-у... Такие произведения, как «Слово о полку Игореве», даруются народу не часто. - И он любовно погладил ладонью ту, отложенную им в сторонку книжищу, с которой я его увидел на стремянке.

- Так это у вас - «Слово»? - изумился я. - Подлинник?!

- Увы! - горько усмехнулся он. - Это всего лишь собранные мною под одну обложку его переводы да наиболее интересные работы о нем. Я собирал их всю свою жизнь, с того самого момента, как... - Он болезненно поморщился, потер рукой левый бок в районе сердца и с напряжением договорил: - Как упустил подлинник. Да-да, молодой человек, я его упустил, - повторил он и, словно боясь, что я перестану его слушать, сбивчиво продолжил: - Я родился и жил в Москве, недалеко от Разгуляя. И я знал, что рукопись «Слова» находится в доме Мусина-Пушкина, и когда мне сказали, что дом его горит... Когда мне об этом сказали... О-о-о! - застонал он и обхватил лоб рукой. - Как я бежал! Как я бежал тогда к Разгуляю, чтобы спасти от огня это бесценное творение! Как бежал!..

Он горестно вздохнул и, опустив плечи, жалобно поник и даже как будто сделался меньше в размерах.

- И - не успел... На каких-то сто с лишним лет всего-то и задержался... Ну что такое для Истории - полторы сотни лет?!

Он встрепенулся, внимательно посмотрел на меня и, внезапно успокоившись, взялся за чайник.

- Еще чайку? Или ляжете отдыхать с дороги?..

...А потом я лежал на поставленной мне в соседней половине дома между стеллажами раскладушке, и, мучаясь от бессонницы, читал вытащенный наугад с полки журнал, открывшийся на стихотворении незнакомого мне Владимира Ильицкого:

Пуля-дура летела, летела...

Все искала она дурака.

Так хотелось ей некое тело

процарапать хотя бы слегка.

А вокруг шелестели растенья,

расстилался ковер луговой.

Соблюдая закон тяготенья,

пролетала она по кривой...

«Надо будет переписать да послать Р., - подумал я, вспомнив свое недавнее знакомство на озере Чистом. - Это вроде бы близко к его ощущениям, глядишь, и пригодится при написании его книги».

...В зимней вьюги потоках упрямых,

над вселенским простором нагим,

над людьми неподвижными в ямах,

убиенными кем-то другим.

Досвистала до нашего века

на излете, почти кувырком,

и ударила в грудь человека,

пригвожденного к полю - штыком.

Концовка оставила у меня некое недоумение, и, закрыв журнал, я отложил его в сторону и выключил свет. Спать не хотелось, и я еще долго лежал, следя за бегающими по потолку тенями да прислушиваясь к долетающим из заоконного мира звукам. Деревня уже спала, затихли голоса на улице, замолкла музыка. Только хлопнула где-то пару раз открытая, видимо, по нужде дверь, да слышно было, как перелаиваются между собой через всю деревню собаки.

Я перевожу взгляд на полки, и мне начинает казаться, что сейчас из них повыпрыгивают на пол библиотеки литературные герои, и я, как Василий Шукшин в сказке «До третьих петухов», стану свидетелем подсмотренной мною удивительной истории. Я очень люблю книги и, ощущая вокруг себя их молчаливое братство, чувствую себя спокойно и не одиноко. Мне дико видеть комнату без книг, я не знаю, о чем можно разговаривать с ее хозяином и чем может быть наполнена его душа. Жизнь неизмеримо богаче тех социальных, психологических и природных картин, которые мы можем наблюдать непосредственно рядом с собой, она полна таких чудес и противоречий, постичь и разрешить которые, пребывая безвыездно в каком-нибудь Курощуповске, увы, невозможно. Так допустимо ли игнорировать все то богатство человеческих чувств, мыслей, идей и впечатлений, какое заключено в литературе?! Протяни только руку к полке с книгами, и она откроется тебе во всех своих слезах и радостях и, может быть, подарит одну из редчайших возможностей - узнать в незнакомом тебе герое себя самого...

Я поворачиваюсь на бок и вдруг замечаю притаившегося в проходе между стеллажами человека. Резко вскакиваю:

- Кто здесь? Э?..

Человек отшатнулся, пытаясь еще глубже вжать себя в нишу, но затем все же решился и сделал шаг в мою сторону.

- Не бойся, - услышал я усталый охрипший голос. - Я свой... Русский.

Он подошел ближе, и я разглядел его странный наряд, напоминающий одеяние древнерусских витязей, только без кольчуги и оружия. На вид ему было не более лет сорока, но в его не прикрытых шлемом волосах и запущенной бороде ясно виднелась обильная, отливающая в лунном свете серебром седина.

- Устал я, - вместо ответа на мой вопрос произнес он и тяжело опустился на край жалобно пискнувшей раскладушки. - Восемьсот лет уже - все бегу, бегу, бегу...

- Как - восемьсот? - воскликнул я, поджимая под себя ноги. - Кто же вы в таком случае? Откуда бежите?

- Кто я? - переспросил гость. - Я - Игорь Новгород-Северский, сын Святослава и внук Олега.

- Князь Игорь? - не поверил я.

- Вестимо, - кивнул он. - Хотя... Какой я теперь князь? Так... Беглый кощей. - Он склонил голову и потер лоб рукой. - Вот уже восемь веков, как я бегу из половецкой неволи. Плач стоит по земле Русской, вой... Потерял я в нем голос своей Ярославны, не слышу его за нескончаемым стоном... Скажи, - с трудом раздвигая губы, поворотил он ко мне свое серое от пыли лунного света лицо, - на Руси еще и доныне... усобицы?

- Ну-у... Как вам сказать? - Я неловко замолчал и повел взглядом по сторонам, невидяще шаря им по темнеющим в полумраке рядам книжных полок, как будто оттуда вдруг, как спасительная для нерадивого студента шпаргалка, могла выпасть необходимая мне подсказка.

Что мне ему было ответить?

Язык мой не повернулся рассказать ему о бедах нашей сегодняшней России, и, украдкой вздохнув, я негромко проговорил:

- Не беспокойтесь. Сегодня на Руси все спокойно. Сегодня мы все - как одна большая семья.

- Семья - это хорошо, - успокоенно произнес князь, начиная сонно заваливаться на меня тяжелым боком, так что я вынужден был выскользнуть из-под одеяла и встать с раскладушки. - Я всегда хотел, чтобы Русь была единой семьей. Семья - это опора державы...

«Ну-ну, - ухмыльнулся я про себя, натягивая штаны и рубаху. - Поопирались мы тут недавно на одну семейку... От страны чуть рожки да ножки не остались...»

- Опора, - еле слышно повторил мой необычный гость и, не в силах больше противиться своей восьмисотлетней усталости, рухнул головой на подушку и уснул.

Ровное хриплое дыхание князя наполнило комнату; постояв некоторое время рядом, я прихватил с собой курево и спички и вышел на крыльцо. Тяжело постанывая во сне, за моей спиной спал заплутавший в веках и изгибах истории, но неудержимо влекомый жаждой родной земли герой бессмертного «Слова о полку Игореве», а перед моими глазами - прямо и высоко вверху - тысячеглазо сияли зовущие и манящие к себе звезды...

Господи мой! Да неужели же я должен поверить, что в этом неисчислимом безбрежии солнц не существует больше никакой другой жизни, кроме нашей? И не в том ли причина нашего столь затянувшегося необнаружения ее, что мы ищем в основном только нечто себе подобное и не придаем значения всему тому, что окружает нас в целом? Ну разве не жизнь - сама эта пульсирующая и дрожащая надо мной Бесконечность, вершащая какие-то таинственные преобразования энергий, затухания и сжатия галактик, и ежесекундно рождающая и хоронящая в себе тысячи неизвестных мне и непохожих на наш миров и цивилизаций? Не слишком ли мы ограничили свои представления о жизни, отмахнувшись от всего, что находится за границами придуманных нами же самими законов ее существования?

Вон - на моей раскладушке - спит человек, кости которого, в соответствии с нашими законами, должны были уже восьмой век дотлевать в земле многострадальной России, и никакое отсутствие объяснений этому в наших учебниках не отменит его доносящегося хриплого дыхания и тревожных сонных вскрикиваний. Значит, что-то в наших законах и формулах все же не так? Значит, жизнь не кончается на той дате, которой историки или кладбищенские работники обозначают конец нашего понятного для них бытия?

Я вытряхнул из пачки папиросу, прикурил и, опустившись на ступеньки крыльца, прислонился спиной к твердому, нагретому за день срубу. Отмечая какое-то свое, одному ему ведомое биологическое время, где-то на другом краю деревни прокричал испоконвечную, как сама Русь, песню петух, и, словно бы вздрогнув от этого крика, с неба сорвалась одна из ненадежно державшихся там звезд и, едва не зацепив за угол медведицыного ковша, плавно скатилась за черную ширму леса, подарив кому-то строчку будущего стихотворения или надежду на исполнение загаданного желания.

И что же - я должен поверить в то, что она умерла, исчезла, превратилась в ничто, обломок обугленной космической породы и именно в этом и состояло главное предназначение ее, так сказать, звездной жизни? Но ведь жизнь - если только мы не лезем к ней со своими «улучшениями» - не делает ни одного напрасного шага, в ней все целесообразно и просчитано, и все - от мотылька и до галактик! - имеет свое наивысшее предназначение. Ничто не возникает ниоткуда и ничто не исчезает в никуда. Солнца не гаснут, устав светить, а, используя прозванные нами «черными дырами» вневременно-пространственные каналы сообщения, «переплевывают» свою энергию из одной точки Вселенной в другую, бросая за своей спиной, подобно пустому бабочкиному кокону или ставшему тесным костюму на вешалке платяного шкафа, остывающую глыбу дарившей еще вчера кому-то жизнь звезды. Так произошло однажды с нашим Юпитером, являвшимся много миллионов лет назад солнцем нашей планетной системы, о чем красноречиво свидетельствует его главенствующее положение во всех космогонических мифах. Так время от времени происходит и с другими звездами, а может быть, и с нами самими. Ибо кто знает, вдруг смерть - это всего-навсего «черная дыра», устье канала переброски накопленной нами за жизнь духовной энергии в какие-либо последующие воплощения и формы? И стоит ей обрести свою новую оболочку, она озарит мир вокруг себя таким светом, что...

Что даже сквозь плотно сомкнутые ресницы невозможно терпеть его яркость, и поэтому я не выдерживаю и открываю глаза. И первое, что я вижу, - это залитый солнечными лучами двор и стоящего надо мной библиотекаря.

- Что случилось? - озабоченно наклонился он. - Тебе плохо? Ты так тяжело стонал во сне...

- Нет-нет, - поспешил оправдаться я, догадавшись, чьи именно стоны он слышал в моей комнате ночью, - все в порядке, не волнуйтесь. Просто вышел под утро покурить, присел на крылечке да видите - сам не заметил, как опять задремал.

Я поднялся со ступенек и, проделав немудреную разминку, отправился в дом собирать вещи.

9

Следующая деревня не принесла мне долгожданной встречи, и я уже собирался продолжить свое странствие, когда вдруг увидел странную толпу возле одного из домов - ни на похороны, ни на свадьбу это не походило, и, заинтригованный, я подошел поближе.

Люди в молчаливом оцепенении стояли перед небольшим деревянным домом и, обмениваясь редкими репликами, смотрели на его темное окно.

- Ишь, как жужжит, падла! Что твой ДТ-54, - заметил кто-то рядом со мной, и я вдруг тоже услышал какое-то странное гудение за окном и глухие сильные удары, от которых подрагивали стекла в раме. Так, бывает, тычется в мутные стекла проемов, пытаясь отыскать выход к свету, залетевшая в заводской цех ласточка.

- Скажите, - шепнул я стоявшему поблизости мужику, - а что здесь происходит? Все как будто ждут чего-то... Кто это там в доме?

- Муха, - с какой-то фаталистской потерянностью отозвался тот. - Доисторическая. - И, видя застывшее на моем лице недоумение, пояснил: - Тут ко мне вчера племяш заезжал. Он у меня на Севере работает, и по пути в отпуск (на Канары, гад такой, полетел... А в прошлом годе в Эмиратах жопу парил...), ну и, значит, по пути в отпуск заскочил на один денек ко мне, своему дядьке... А че? Он меня уважает, не то что другие...

Сильнейший перегар, которым мужичок обдал меня при этих словах, говорил о том, что приезд племяша не был для него будничным явлением, о чем он и сам не преминул поведать в дальнейшем рассказе:

- Ну, посидели с ним, как следует, выпили. Он спирту с собой привез - у их там его заместо водки в магазинах продают, хорошая штука, токо сушит сильно... Ну, вот он мне и похвастался. Бурили, мол, они там скважину в вечной мерзлоте, и в куске вынутого из-под земли льда он обнаружил муху - и этой будто бы мухе уже двести миллионов лет! - Он со значением поднял вверх палец и торжествующе, словно эти чудовищные миллионы лет прожил он сам или его любимый племянник, оглядел присутствующих. - Да... Ну, и показал мне ее - она у него в спичечном коробке лежала - мохнатая такая... А утром уехал. Я его посадил на автобус, зашел еще потом в магазин, бутылку «Рояля» взял... Прихожу домой, а она - ожила! Видно, он коробок-то на столе позабыл раскрытым, она от тепла и очухалась. Дак главное - растет прямо на глазах, падла! Когда я, воротясь, двери открыл, она еще с кулак величиной была, а щас уже сделалась с кошку...

- Ученых надо вызвать, - посоветовал кто-то в толпе. - Те с ней разберутся.

- Ага! Пока они приедут, она уже с мамонта вымахает! Вон, заглянь - сожрала все, что на столе оставалось. А если вырвется наружу - за нас примется?..

Удары в окно становились и в самом деле угрожающе сильными, видно, только отсутствие достаточного места для разгона не давало этой мухе возможности вышибить раму и вылететь на волю.

- Фершала надо позвать, - подсказала одна из старух. - Пущай он ее усыпит.

- Чем? Колыбельную ей споет? - откликнулся тот же саркастический голос. - У него же теперь и зеленки не выпросишь - все брату в город отвозит, в платную клинику.

- А тот «Рояль», что вы купили, - повернулся я к хозяину дома, - у вас еще остался?

- Ну... Есть еще маленько, - замялся мужик, рефлекторно прикрывая ладонью оттопыривающийся на груди пиджак. - Я тут чуть-чуть похмелился, конечно... А че?..

- Дайте-ка на минутку, - протянул я руку, и он нехотя вытащил из внутреннего кармана ополовиненную бутылку.

Вынув из рюкзака кусок припасенного на дорогу ржаного хлеба, я обильно смочил его спиртом и, ловя на себе недоверчиво-любопытные взгляды сельчан, осторожно приблизился к окну. В воздухе тесной комнаты металось страшное лохматое чудище величиной с небольшую собаку и со свирепым, напоминающим визг пилорамы, жужжанием билось в затворенное окно, пытаясь вырваться на освещенную солнцем улицу. Мне даже жутко стало, когда я увидел ее (или - его?) челюсти, грозно щелкавшие на лету в поисках пищи. Но, чувствуя за спиной застывшую в напряжении толпу, я устыдился мелькнувшей было мысли об отступлении и, резко открыв форточку, бросил в комнату угощение. Муха с учетверенной злостью забилась в окно, но потом, заметив брошенный мною в комнату хлеб, подхватила его своими челюстями и в мгновение ока проглотила. После чего снова возобновилось наводящее ужас жужжание и методичные удары в стекла.

- Сожрала и спасибо не сказала, - констатировал обладатель саркастического голоса, разминая в руках сигаретку. - Может, ей теперь еще и закурить кинуть? После «Рояля» в самый раз будет...

Но курево бросать не понадобилось. Из дома раздалось такое жужжание, словно муха попала в паутину, и, стукнувшись два-три раза в окно с такой силой, что по одному из стекол побежали трещинки, она упала на пол и забилась в корчах и судорогах. Я видел, как она выгибалась, пытаясь укусить себя за живот (настолько, видимо, сильными были боли), однако после нескольких неудачных попыток силы стали изменять ей, и, дернувшись напоследок всем телом, она испустила изо рта красную пену и неподвижно затихла на полу.

- Все... Кончилась, - заметил недоверчивый мужчина и закурил свою сэкономленную сигарету.

- Отмучилась, бедолага, - заметила старушка в плюшевой душегрейке и бросила взгляд в мою сторону: - Зачем только и оживала?

- Да, - поддакнула ей другая. - Разве же она к такой отраве приучена?

- Зато они вон, - кивнула почему-то опять на меня третья, - жрут ее ведрами и не дохнут! Еще и мало все, мало...

Толпа начала постепенно расходиться, и все, кто еще минуту назад гадал, каким бы образом им избавиться от стремительно растущего насекомого, теперь бросали в мою сторону уничтожительно-гневные взгляды и, кажется, с гораздо большим удовольствием предпочли бы увидеть на месте околевшей мухи меня самого. Увы, я давно заметил за нашими людьми это свойство: жалеть побежденного врага и не любить благодетеля. Да и кто я для них такой? Случайный прохожий, походя совершивший убийство ни в чем не повинной твари - не все ли равно такому, кого убивать, лишь бы совершать свои подвиги?.. А вот какую-то доисторическую муху, на научную ценность которой им, думаю, глубоко наплевать, но которую, по их мнению, я обрек своим куском на невыносимые мучения, им было по-человечески жалко, ведь люди, что ни говори, все же добры по своей сути.

...Оставив спасенную мною деревню справлять тризну по убиенной мною мухиной душе, я повернулся и, виновато пряча глаза от расходящихся по домам жителей, молча побрел прочь. У меня было только одно средство развеять свои невеселые мысли, и называлось это средство - дорога. В уже маячившем неподалеку конце ее я надеялся отыскать так мимолетно промелькнувшее передо мною на одном из жизненных полустанков длинноногое и большеглазое счастье...

10

...Деревня Тотошино показалась мне бесконечной - я шел по ней уже почти два часа, а тотошинской улице не было видно ни конца, ни края. По бокам накатанной дороги тянулись большие брусовые дома с резными крылечками, мимо которых, обдавая коричневой глиняной пылью палисадники, проносились куда-то самосвалы, лениво облаиваемые из-за заборов раскормленными, не встающими с теплой земли собаками, да визжала далеко на бугре, обрабатывая древесину, лесопилка. В конце деревни, продолжая анфиладу бесконечной тотошинской улицы, двое строителей укладывали на фундамент первый венец нового деревянного дома.

- Папироски не найдется? - окликнул меня один из них, и я подошел к стройке.

- Найдется, отчего же... - вытряхнул из пачки пару «беломорин» и, сняв рюкзак, присел на лежащую кучу бруса.

Мужики - одному из которых (Василию) было на вид лет пятьдесят, а другой (Толян) показался мне уже почти совсем стариком - представляли из себя тех, кого еще недавно у нас в стране называли не иначе как «шабашниками», а сегодня стали именовать сотрудниками всевозможных ОАО, ООО, ЗАО и иных организаций. Вот и мои нынешние собеседники сказали, что работают в строительно-подрядной фирме «Глазурян и К», специализирующейся на возведении жилых домов для хозяйств области. На данный момент их бригадир и менеджер Мишка Глазурян заключил со здешним колхозом, или хрен его знает, как он там теперь называется, договор на постройку двух брусовых домов и сейчас подыскивает в бригаду еще одного работника.

- Ежели руки пачкать не боишься, так оставайся, - предложили мне мои новые знакомцы. - За месячишко мы эти хаты втроем играючи поставим. Ну, а потом как уже сам захочешь. По крайней мере, с деньгой дальше пойдешь...

И я решил остаться.

Мишка - маленький круглый армянчик в кожаном пиджачке - придирчиво осмотрел меня сощуренным черным взглядом и спросил:

- Строил когда-нибудь?

- Брусовые - нет, - признался я. - На Украине, где я вырос, дома строят не из леса, а из кирпича. Или же льют из шлака.

- Ясно... - Он минуты полторы помолчал, принимая решение, а потом как-то медленно, словно нехотя, выдавил: - Ну, хорошо... Давай, помогай ребятам, а там дальше поглядим. Будешь работать как все - как все и получишь...

Я окинул взглядом гигантский муравейник деревни, которую мне и за неделю не обшарить, прикинул в уме, сколько у меня еще оставалось наличных денег, и согласно кивнул. Нужно было и в самом деле хоть немного поправить свои финансовые дела, а то в карманах давно уже погуливал ветер - много ли с таким капиталом наженихаешься? Да и все равно ведь придется задержаться здесь не на один день - попробуй-ка отыщи здесь нужного человека, не зная ни его имени, ни фамилии!..

- Договорились, - сказал я. - Только я приступлю к работе с завтрашнего утра. Хочу, - пояснил, - осмотреть деревню. Да и устал, как собака. Я ведь сюда пешком шел...

И я опять побрел по широкой тотошинской улице, рассматривая орнаменты деревянных кружев на окнах, обходя стоящих посредине дороге быков да здороваясь с сидящими у ворот стариками. Купив на остававшиеся деньги четыре пачки «Беломора», я спустился к реке и, закурив, медленно двинулся вдоль берега, откидывая ногой лежащие на пути камни... Я понимал, что, сказав сегодня Мишке свое «договорились», я этим самыми лишил себя ставшей уже такой для меня привычной свободы, ибо я видел, как работают в таких бригадах, от зари до зари не выпуская из рук инструмента, но и тыкаться куда-то дальше с последним рублем в кармане было бы не очень разумно...

...Сделав вместе с рекой резкий поворот, я вышел на большую прибрежную поляну с полуразрушенной церковью напротив обветшавшего причала. По-видимому, в давние годы именно здесь находился центр Тотошино, где причаливали к берегу купеческие барки с товарами, шумела народом торговая площадь, звонили колокола на сельской звоннице, но с обмелением реки и прекращением вследствие этого судоходства по ней, вызвавшими рост деревни в противоположную от берега сторону, старые дома хозяевами были покинуты (или же их отсюда выселили при Сталине за принадлежность к классу «кулаков»), и теперь эту заросшую травой площадь обступали только пустые окривевшие избы с толстым слоем мха на крытых щепой крышах и с зияющими черной пустотой дверными провалами да половина взорванной или же разобранной на кирпич церкви.

От нечего делать я пересек затоптанный коровами пустырь и вошел внутрь недоразрушенного храма.

Пола в нем не было. Вместо крыши зияла большая круглая дыра, а в проеме бокового придела качались ветки березы. Однако истязаемая дождями и снегом настенная роспись даже до этого времени сохраняла свою яркость и праздничность. Но по ней - по голубым и розовым одеяниям праведников, по золоту нимбов и белой вате облаков - от самого низа и до потолка (и как только умудряются туда забираться?) тянулись выцарапанные гвоздями вездесущих туристов надписи, свидетельствующие об их посещении этого места. И сквозь автографы Сержа и Боба из Горького, Вована П. и Толяна С. из Ленинграда, Витюхи Ч. и Кости Т. из Куйбышава (вон ведь когда писали - еще и городов-то не переименовывали!), сквозь размашисто-крючковатую роспись Лехи К. из Днепропетровска, частокол нецензурных слов и изображения половых органов на меня с недоумением и болью взирали укоризненные лики православных святых и ветхозаветных пророков.

«Писано усердиемъ мастера Сте...» - рассмотрел я еле прочитываемый фрагмент подписи автора местной «Тайной вечери» над дверью, за которой чуть ли не в человеческий рост стояла густая стареющая крапива.

«Писано усердием мастера...»

А чьим усердием - разрушено? Как так могло случиться, что эта дивная церковь, этот прекрасный памятник нашего русского зодчества не удостоился никакой иной чести, кроме как сделаться негласной общественной уборной для кочующих по реке туристов? За время своих блужданий по России я видел десятки подобных строений, где свежесть красок и неповторимость архитектурных очертаний сочетались с удручающей бесхозностью и губительским отношением к ним со стороны местных властей, окрестных жителей и бесчисленных путешественников. И хотя я понимаю и острую нужду в кирпиче, заставлявшую председателей первых колхозов разбирать церковные стены, и желание ленинградца Вована и горьковчанина Сержа увековечить свои имена перед будущими посетителями этого места, я не понимаю главного: их слепоты к красоте. И против моей собственной воли в душе сам собой зарождается не требующий, в силу своей очевидности, никакого ответа вопрос: если вчера эти люди могли без смущения царапать гвоздем по ликам святых, то удивительно ли, что сегодня они перешагнули и через сами наши святыни и превращают красивейшую некогда страну во всемирную общественную уборную, главным достоянием которой являются их накарябанные на обломках вчерашнего величия имена?

11

Вечером я пришел к указанному Мишкой домику, где располагалась бригада, и со следующего утра включился в работу. На мое удивление, с возведением сруба первого дома мы справились всего за три дня, хотя и делали все исключительно вручную - таскали пятиметровые брусья, запиливали пазы и стыки, поднимали их на растущие стены, укладывали, проложив предварительно паклю, на предыдущие венцы, скрепляли шипами... И надо сказать, что мне все это, несмотря на практически беспрерывный рабочий день, начало здорово нравиться. Я даже подумал: а не остаться ли мне в этой бригаде и дальше, ведь надо, в конце концов, искать себе какое-то реальное занятие...

- ...Че, мужики - строим? - подошел как-то к нам пасший неподалеку общественное стадо пастух и, не дожидаясь ответа, продолжил: - Это вы молодцы, хорошо строите, быстро... Только вот жить в этом доме будет нельзя, не будет его хозяевам радости, ой, не будет...

- Это почему ж, бля, нельзя будет жить? Че ты тут мелешь? - вскипел стоявший рядом с нами Глазурян. - Ты че, бля, экстрасенс, в натуре, мать твою в гроб?

- Экстрасенс не экстрасенс, а раз говорю, значит, знаю, - раскуривая бычок, спокойно произнес пастух. - Кладбище тут раньше было, а на кладбище строить нельзя.

- Когда раньше-то? - запсиховал Мишка. - Тут уже и следов никаких не осталось! Где оно? Сто лет, небось, прошло с тех пор!..

- До революции было, - уточнил пастух.

- Ха, до революции! - сплюнул, успокаиваясь, Мишка. - За это время тут уже столько новой земли нанесло, что до могил сейчас и не докопаешься.

- А это не играет роли, - гнул свое пастух. - Что на метр зарывай покойника, что на десять - дом все равно будет стоять на могиле, факт.

- Да? - начал опять заводиться Мишка. - А если на километр закапывать?

- Без разницы.

- А если, бля, на двенадцать тысяч километров?

- Однохренственно.

- Ты отвечаешь?

- Факт.

- Тогда ты знаешь кто?

- Кто?

- Козел ты, бля, вонючий, вот ты кто! Потому что двенадцать тысяч километров - это диаметр Земли, и где бы ты, сука, ни жил, ни стоял или ни срал, бля, под тобой, бля, всегда будет чья-нибудь могила! Правда - на той стороне Земли, но ты же, бля, говоришь, что это однохренственно, так?

- Я говорю, что до революции на этом месте было кладбище, и у меня тут два прапрадеда похоронено. Вот что я тебе говорю.

- Так какого ж ты хрена пригнал на их могилы коров пасти, а? Давай, вали отсюда подальше, а то, знаешь, я человек южный, горячий...

- Ну еще бы! - хмыкнул, затаптывая окурок, пастух. - Лицо кавказской национальности, как не знать...

Перепалка грозила вот-вот перерасти в потасовку, но в эту минуту к объекту подкатила темно-вишневая «Нива» председателя колхоза, и пастух заторопился к своим разошедшимся по кустам коровам, а Мишка, подцепив руководителя хозяйства под руку, уединился с ним подальше от чужих ушей - решать свои финансовые вопросы...

12

...И вот, месяц с небольшим спустя, работы по строительству обоих домов были почти окончены. Осталось врезать замки, покрасить полы, и можно было звать приемную комиссию.

И в это самое время меня вызвали на переговорный пункт.

Звонил Р., которому я за это время, когда у нас вдруг заканчивались гвозди и возникала непредусмотренная пауза, отослал в город пару писем с кое-какими выписками из подвернувшихся мне газет и журналов. Помню, были там строки о писателе Всеволоде Гаршине, которой, очень тонко чувствуя проблему существования зла в мире, тем сильнее ненавидел его, чем больше встречал в окружающем мире радости и красоты, рядом с которыми зло выглядело особенно чудовищным контрастом. Запомнились также строчки нижегородского поэта Евгения Эрастова, как мне показалось, весьма близко передававшие то состояние, в котором Р. находился на озере Чистом: «Жить настоящим так просто и так невозможно - ветер подует, и станет на сердце тревожно, страх не унять, и мучителен шорох подкожный...». Были там и другие цитаты, касающиеся проблемы разоблачения мирового зла, которые, на мой взгляд, могли пригодиться Р. при написании его книги. Ну и, само собой, был на конверте указан мой обратный адрес, по которому Р. как-то прислал мне большое письмо, вложив зачем-то между страниц еще и сотенную купюру.

«...Ты был прав, процитировав для меня строки стихотворения Эрастова о страхе, - писал он. - Страх - это тоже разновидность зла, одно из его проявлений. Ведь страх за жизнь, за потерю благосостояния и здоровья рождает слабость, сомнения, приводит к устранению от борьбы с несправедливостью... Страх рождает нерешительность, боязнь говорить правду, ведет к рабской покорности. Он вытравливает из души лучшие человеческие качества, которые даны Богом. Диктует миру, как ему жить, причем, как жить именно в угоду злу... Боятся люди, боятся нации, боятся целые государства... А потому страх - это тоже зло... И чтобы зло не могло распространяться, человек должен победить его в самом себе... Главная тактика зла - морочить людям голову, врать, прятаться за чужие спины и лица, присваивать себе другие названия, но никогда не называться правдиво...»

И вот теперь он вызывал меня для чего-то на переговоры.

- ...Ты можешь сейчас срочно приехать? - услышал я сквозь хрип в трубке его взволнованный голос. - Я очень хочу, чтобы ты прочитал мой роман до сдачи в редакцию. Я его еще никому не показывал - слушание в редакции состоится только через неделю, но мне важно, чтобы сначала его увидел ты...

- Это - то, о чем мы говорили на озере?

- Да, да! Мне удалось вскрыть саму сущность зла, представляешь? Так что теперь оно у меня в кулаке! - засмеялся он на другом конце провода. - Хотя, если говорить честно, это очень страшно. Я чуть не поседел, пока писал... Но зато я его раскусил, я его высветил, как рентгеном, и теперь ему никуда не деться! Я его выставлю перед всем миром, разоблачу - пусть все узнают, откуда оно исходит и как с ним бороться!..

Мишка против моей отлучки не возражал - работы оставалось на полдня, и мужики могли вполне справиться с ней и без моего участия. Правда, при моей просьбе выдать аванс на поездку лицо его сразу же омрачилось, и он долго мялся и пыхтел, прокусывая губы, как обычно делал при сильном недовольстве.

- Зачем тебе столько денег? - просопел он. - Что ты с ними будешь делать?

Я еще раз объяснил, что мне надо срочно съездить в областной центр, и что все равно скоро расчет, и он потом удержит эту сумму из моего заработка.

- Да это-то понятно! - вздохнул он, что-то отсчитывая в кармане. - Но нету у меня сейчас столько, не взял я с собой, - и, вытащив из кармана ровно вполовину меньше, чем я просил, ткнул мне в руку: - Держи. Грабитель...

Взяв выданные Мишкой купюры - слава Богу, этого вполне хватало на поездку туда и обратно, а у меня еще была присланная Р. сторублевка! - я собрал кое-что из дорожных вещей и, не дожидаясь утра, отправился пешком на расположенную в двух километрах станцию. Купив билет на первый же проходящий поезд, забрался на верхнюю полку и, положив руки под голову, закрыл глаза. Неторопливо постукивали отсчитывающие стыки колеса, отсвечивали в окна огни остающихся за спиной станций да вели на нижней полке свою нескончаемую беседу две встретившиеся в вагоне знакомые женщины.

- ...Так я ото бычка заколола та и думаю: повезу Витьку свежатинки, он ее любить. А то покуда он сможет приехать, одна солонина останется. А солонина - она солонина и есть...

- А он у тебя где? Там же, где и раньше - у леспромхозе?

- Не-е! Он уже давно оттуда ушел и щас у геологии работает. Ездит по всей области, промеривает током землю, а на приборах видно, какие в ней лежат вещества, породы, то иссь.

- Да ну?

- Точно. Квартиру не так давно получил, да и заработок вроде ниче. Другим-то вон щас - вообще не платят!.. А твой меньший - служит еще?

- Сережка? Служит, - вздохнула собеседница. - Осенью должен домой прийти, хоть бы ж уже скорее-то, Господи!

- Придет, не переживай!

- Так я б и рада не переживать, но ты ж видишь, какая щас в мире обстановка навостренная, прям не знаешь, чего и ждать-то...

Я повернулся лицом к стене и попытался уснуть. Ехать мне было нужно всю ночь, и после месяца вкалывания на стройке ночные бодрствования были мне совершенно ни к чему.

Но сон не шел. В голову лезли какие-то разрозненные сцены из последних дней моей работы в бригаде, воспоминания о знакомстве с Р., об озере Чистом, Даме-со-странностями, о явившемся мне на ночном перроне большеглазом образе любви и прожитых мною в потемках собственных противоречий двадцати семи годах ушедшей ни на что жизни.

- ...Да-а, обстановка щас хуже некуда, - протяжно вздохнула внизу одна из говорящих, - я уж на шо в Бога не верю, а и то стала понемногу молиться, штоб эти проклятые войны да взрывы закончились. Пусть уже если не мы, так хотя б внуки поживуть спокойно!

- Дай Бог, дай Бог... - согласилась с ней уже почти совсем задремавшая собеседница. - Кому она нужна, эта война? Одним облигархам.

- Кому-кому?

- Ну, этим... Банкирам.

- Это так, тут никуда не деться... Это так...

А поезд все стучал и стучал колесами, останавливаясь на каждой неприметной станции, чтобы высадить или впустить одного-двух пассажиров и снова уползти в настороженную черноту ночи. Но поезд хотя бы точно знал свой маршрут, у него были рельсы, а куда движусь сквозь эту не разгаданную философами жизнь я - к стерильной черноте небытия или очередной метаморфозе своего вечного астрального духа? И может ли существовать этот мой дух без окружающего меня ныне конкретного и дорогого мне мира, со всеми его «навостренностями», войнами, с тревогами за завтрашний день, погонями за ускользающей любовью и вечной его нуждой в наших делах, руках и сердцах?.. Ну не глупость ли все это мое затянувшееся путешествие? Менестрели и бродячие комедианты давным-давно вымерли, эпоха странствующих рыцарей и романтиков прошла. Я возжаждал фантастики, забыв, что ее корни прочно укреплены в повседневном быте. Нельзя оттолкнуться от пустоты и улететь к вымечтанным тобой звездам, для всего нужна твердая почва. Невозможно понять жизнь, не имея надежной связки с кормящей тебя землей, работающими на ней людьми и стучащимся в твои двери временем. Созерцательность - привилегия богов, а мы все-таки обычные люди, и мы должны жить и строить. Нельзя пройти по жизни только наблюдателем, нужно искать в себе признаки творца, создателя; нужно самому быть частью этой великой и непознанной планеты, на которую нас вынесли однажды счастливый случай, судьба или Бог: планеты по имени - Жизнь...

13

...Вагон пару раз сильно тряхнуло, и я, вздрогнув, проснулся. Потянулся всем телом и слез с полки. Мои говорливые попутчицы уже собрали свои узлы и сумки и стояли в тамбуре, ожидая открытия дверей и продолжая вполголоса свой не законченный с ночи разговор. Проводница клацнула защелкой и вышла на перрон. Переждав, пока рассосется давка в дверях и самые нетерпеливые вырвутся на свободу, вышел из вагона и я. Отыскав взглядом таксофонную будку, вынул записную книжку и, найдя в ней номер телефона Р., набрал нужные цифры.

- Да, да, я вас слушаю!.. Кто говор... О, слава Богу! - узнал я обрадованный голос Р. в трубке. - Откуда ты звонишь? С вокзала? Вот и отлично! Сейчас же садись на любой троллейбус и через четыре остановки выходи. Да, через четыре на пятой, я тебя встречу. - И он повесил трубку, а я вышел из кабины и поспешил в сторону троллейбусной остановки.

Город был мне знаком достаточно хорошо - я провел здесь практически всю прошлогоднюю зиму и успел узнать его, что называется, вдоль и поперек, но теперь я видел его не заснеженным, а еще в зеленой листве, и потому, став на задней площадке, с интересом узнавал знакомые улицы и площади, вспоминая прожитое здесь время. Да, поистине говорят, что время - лучший доктор: казалось, прошло-то всего несколько месяцев, а я уже вспоминаю свою зимнюю жизнь здесь, как едва ли не самый лучший период за все мои странствия! А ведь это были дни, когда мне приходилось и голодать, и разгружать ради заработка вагоны на товарной станции. Правда, я жил все-таки не в палатке, а в теплом флигеле, который снимал у одной старушки на краю города; более того - я даже ходил иногда по театрам и музеям, а бывало, что просиживал, прячась от мороза, целые дни в читальном зале областной библиотеки. Но тогда, сдавая в гардероб свою купленную на толчке телогрейку, в которой я и вагоны разгружал, и по городу разгуливал, я поспешно хватал из рук гардеробщиков номерок и торопился укрыться в курилке, проклиная зиму и страстно мечтая о счастливых солнечных днях, когда можно будет не зависеть от холода и этого, требующего соблюдения неких этических условностей, города. Тогда эта полоса казалась мне тягостной и несчастливой, и только сознание того, что это не более как временный этап моего путешествия, давало силы жить, не ударяясь ни в пьянство, ни в сочинение стихов, ни в другие тяжкие пороки, на какие нас, как правило, толкают одиночество и потеря четких ориентиров.

Примерно в это самое время я познакомился с картинами Константина Васильева, и сквозь его лунноволосого ведуна с филином на руке на меня в упор посмотрела тысячелетняя, пережившая уже не один период отчаяния и безверия, но знающая какую-то неведомую мне тайну о своем предназначении Русь, и это тогда тоже дало мне силы для борьбы с зарождавшимися в душе пустотой и апатией.

И вот я смотрю на этот город, как на что-то родное и близкое, словно здесь прошел один из самых замечательных периодов моей жизни.

Хотя почему это - «словно»? Разве не об этом же писал в своей гениальной поэме один из любимейших поэтов моей молодости - Маяковский?

...Землю, где воздух, как сладкий морс,

бросишь и мчишь, колеся, -

но землю, с которою вместе мерз,

вовек разлюбить нельзя...

По мере удаления троллейбуса от вокзала пассажиров в нем становилось все больше и больше, и скоро почти вплотную ко мне прижали двух миловидных девчушек лет эдак пятнадцати-семнадцати, которые жизнерадостным громким щебетом принялись обсуждать постоянные семейные ссоры какой-то своей недавно вышедшей замуж подруги.

- Фи! - фыркнула, вскинув симпатичную головку, одна из них. - Сегодня хорошо жить не модно, все семьи ссорятся! - и, считая, видимо, этот разговор исчерпанным, равнодушно отвернулась от своей собеседницы и уставилась в окно, а я начал пробираться к выходу.

Спрыгнул с подножки троллейбуса и огляделся по сторонам. Дом Р. должен быть на нечетной стороне, значит, надо переходить улицу... Ага! Вон и он сам - замечаю я писателя на противоположной стороне пешеходной зебры и приветливо машу ему рукой.

Р. тоже узнал меня и вскинул над головой в приветствии правую руку. Левой он прижимает к себе толстую белую папку, в которой, по-видимому, таскает свою драгоценную рукопись. Я даже могу рассмотреть через неширокую улицу его лицо: оно хранит явные следы тяжелых раздумий и бессонной ночной работы - на лбу залегли глубокие резкие морщины, глаза воспалены и бегают из стороны в сторону так же настороженно, как на озере Чистом, и только на губах играет непривычная усталая улыбка человека, закончившего долгое трудное дело. Я вижу, как, обгоняя прохожих, он устремляется к зажегшему зеленое око светофору, ступает на пеструю зебру уличного перехода и тревожно, словно чувствуя на себе чей-то взгляд, оглядывается, после чего снова отыскивает меня взглядом и, еще раз помахав рукой, как-то, как мне показалось, то ли виновато, то ли просто невесело улыбается...

Я тоже тороплюсь ему навстречу. Я уже подхожу к переходу и даже заношу ногу для того, чтобы шагнуть на бело-черную дорожку, как вдруг резко дергаюсь в сторону от жуткого взвизга над левым ухом - должно быть, именно так, обдавая душу смертным ветром, проносится мимо разминувшаяся с жертвой пуля.

Я оглядываюсь назад, но - как и следовало ожидать - ничего и никого подозрительного за своей спиной не вижу. И только мгновение спустя, услышав впереди себя чей-то испуганный крик: «Человека убили!» - с неотвратимостью понимаю, кому именно предназначалась эта напугавшая меня вестница смерти.

- Сюда! На помощь! - кричит, пытаясь удержать обвисающего у нее на руках Р., какая-то испуганная женщина, и я вижу, как из-под его схватившейся за сердце ладони льется густая черно-красная кровь. - Помогите! - голосит женщина, и, расталкивая встречных, я бросаюсь вперед и принимаю из рук кричащей умирающего друга.

- Что?! Что с тобой?! Что случилось?! - твержу я как заведенный, уже прекрасно понимая, что именно с ним только что случилось.

- Она... все-таки нашла меня, - с трудом произносит Р., пытаясь приподнять голову. - Я знал, что раскрыть миру найденную мной тайну будет нелегко... Оно не любит, чтобы... Но я... Где моя рукопись?.. Где белая папка?..

Я поднял глаза на все еще стоявшую рядом женщину.

- Я не знаю, - растерянно покачала она головой. - У него ничего не было с собой.

- Но я же сам видел!.. В левой руке...

- Оно не любит... чтоб знали... - прохрипел в эту минуту Р. и, весь обмякнув, затих и уронил голову.

Зажимавшая рану рука скользнула вниз и со стуком упала на асфальт. Черты лица внезапно разгладились, и стало хорошо видно, какой он весь исхудавший и в общем-то не старый.

- Ну вот - теперь и у нас, как в Питере, - тяжело вздохнула женщина. - Заказные убийства, разборки, киллеры... Кем он был - бизнесменом?

- Писателем, - сказал я. - Он раскрыл тайну мирового зла и хотел рассказать о нем людям...

И в эту минуту, скрипнув тормозами, рядом с нами остановилась милицейская машины с мигалкой.

14

...Не знаю, - если бы те вопросы, что задавал мне следователь, были поставлены передо мной сейчас, когда шок от произошедшего прошел и я хоть немного осмыслил случившееся, то, возможно, я и дал бы следствию какие-нибудь более-менее толковые объяснения, а тогда я, похоже, только еще больше запутал его, заронив при этом сомнения в своей собственной нормальности. Да и то сказать: он мне - о моем нетрудоустройстве, нарушении паспортного режима и других конкретно-юридических вещах, а я ему - о мировом зле и прочих абстрактных категориях! Как будто только ради этого и была заведена папка с надписью: «Дело №...», куда как раз во время моего допроса вложили акт судебно-медицинской экспертизы и увеличенную фотографию тупорылой пули, которую я успел разглядеть во время дачи своих сбивчивых показаний.

Конечно, указать конкретного убийцу Р. я бы не смог и сейчас, ведь стрелявший прятался не за ближайшим кустом, а находился где-то, может быть, совсем на другом конце Земного шара - в Никарагуа, Чили, Кампучии, Сальвадоре, Афганистане, Чечне, Северной Ирландии, Мозамбике, Боснии - теперь этого уже никогда не установить, ибо вылетевшие однажды из стволов пули летают по своим смертельным орбитам до тех пор, пока не пересекутся с телом жертвы. Однако из этого вовсе не следует делать вывод, что зло - непобедимо; оно может быть разоблачено, и рано или поздно оно будет разоблачено, и тогда ему не удастся избежать возмездия, в маски каких бы «общечеловеческих ценностей» оно ни рядилось. Но победить его можно, действуя только единым фронтом, с участием всех сил добра и справедливости...

Увы, силы мирового зла и раньше чувствовали в Р. своего непримиримого противника, но раньше они его только попугивали, так сказать - предупреждали, чтоб не совался не в свое дело. А когда он написал свой роман, в котором, по-видимому, вплотную приблизился к их разоблачению, его тут же поспешили убрать, чтобы открывшаяся ему тайна не смогла стать достоянием гласности. При этом они (то есть силы зла) постарались не допустить разглашения тайны даже одному человеку - поэтому Р. и был убит перед тем, как собирался прочесть свой роман мне.

- ...И именно поэтому исчезла белая папка с рукописью, которую я своими глазами видел у него в руках, - подытожил я свой рассказ снимавшему с меня показания следователю.

- Разберемся, - мрачно произнес следователь. - И с силами зла, и с белой папкой. Бог даст, со всем разберемся...

15

Выйдя из отделения милиции, я долго бродил по городу, бесцельно и бездумно слоняясь по улицам, пока не оказался в его старой части, так называемом частном секторе, застроенном одноэтажными бревенчатыми домиками, где прошлой зимой я квартировал во флигельке у Антонины Михайловны Ступиной, или в просторечии - бабы Тони. Оглядевшись вокруг, я понял, что оказался на параллельной улице, как раз напротив дома своей бывшей хозяйки, и если сейчас пройду через один из соседствующих с ней по огородам дворов, то попаду, не обходя пол-улицы, прямо-таки к бабы-Тониному крылечку.

Не знаю, действительно ли мне хотелось повидать свою прошлогоднюю квартиросдатчицу или просто было тяжело оставаться после случившегося наедине со своими мыслями, но я приблизился к одному из дворов, где не было видно собаки, открыл калитку и уже ступил было на выложенную красным кирпичом дорожку, чтобы, пройдя чужим садом, попасть на участок Антонины Михайловны, как в это мгновение по-лебединому скрипнула дверь дома и на крыльце, с прижатым к груди свертком спеленутого ребенка, появилась та, кого я безуспешно искал все эти месяцы по самым дальним закоулочкам области.

Увидев меня во дворе, она замерла и долго-долго стояла, не говоря ни слова, как будто силясь припомнить или понять, кто я такой и зачем здесь появился.

- Здравствуй, - наконец произнес я, приходя в себя от неожиданности и слыша, как колотится в груди ошалевшее сердце.

Впрочем, чувства радости в тот момент я почему-то ощутить не успел, да ее, наверное, и не бывает в такие моменты - скорее уж в душе возникает пустота, заполняя собой наконец-то разрешившееся долгосрочное ожидание встречи. Прерван бег, остановлен полет, а что делать дальше, не ясно - ведь до этого сердце держалось лишь на одной задаче: найти, отыскать, встретить...

- Здравствуй, - еле слышно ответила она и замолчала.

- Я искал тебя по всей области. Ты... помнишь нашу встречу?

- Да... Помню...

Она спустилась с крыльца и, подойдя ко мне, откинула закрывавшее личико ребенка одеяльце.

- Это мой сын. Я не думала, что ты тогда говорил всерьез. Прости.

- Так ты - замужем?

Она отрицательно покачала головой.

- Мы как раз готовились к свадьбе, но тут его командировали в Чечню. Он у меня омоновец.

- И когда возвратится?

- Месяц назад их БМП подорвался возле Урус-Мартана на управляемом фугасе... - Она склонилась к ребенку и начала что-то тщательно поправлять в его экипировке. - Весь экипаж погиб.

- Насмерть? - по-идиотски уточнил я, но тут же поняв, что ляпнул совершеннейшую глупость, извинился: - Прости... Я немного отупел от всего. У меня только что друг погиб, а тут ты...

Но она ничего не сказала и, повернувшись, пошла назад в крыльцу.

- Постой! - остановил я. - Не уходи, я так долго тебя искал.

- Я слушаю.

- Ты... Я не знаю, как тебе все вот так с разгону сказать... Ты и сама понимаешь, что тебе будет тяжело одной растить ребенка... Может... Может, я мог бы заменить его настоящего отца? Я... - Я встретился с ее расширенным от непроходящей боли взглядом и замолчал.

- Заменить? - переспросила она. - Заменить настоящего отца?.. Да, наверное, мог бы. Конечно. Только... Не здесь, не в моей постели. А там - на передовой, под Урус-Мартаном. - И, уже не оборачиваясь и не глядя на меня, поднялась по ступенькам и исчезла в доме.

Забыв, куда и зачем я шел и что собирался делать, я медленно вышел за калитку и остановился, тупо соображая, куда мне направиться дальше. То ли из-за ближнего угла, то ли прямо из моего далекого детства показалась запряженная рыжей конягой телега, груженная побелочной известью, и сидящий на ней неопределенного возраста цыган, рекламируя свой товар, огласил округу монотонным голосом:

- Ба-абы-ы, глы-ы-ыны-ы-ы!.. Ба-абы-ы, глы-ыны-ы-ы!..

Из одного двора вышла женщина с ведром и, подойдя к остановившейся телеге, начала о чем-то рядиться с цыганом. Я машинально вытащил из кармана папиросы и, повертев в руках пачку, положил их обратно. Нужно было чем-то заполнять пустоту, куда-то идти, что-то делать, и, услышав петушиный покрик далекой электрички, я медленно побрел в сторону железнодорожного вокзала...

16

В Тотошино я попал только к вечеру следующего дня. Забравшись, как обычно, на верхнюю полку, я, едва только вагон качнулся и колеса затараторили свой нескончаемый речитатив, впал в какое-то полулетаргическое состояние и провалялся в нем, пока меня не затрясла своей не по-женски железной рукой проводница, две лишних остановки:

- Э, мужчина! Вы свою станцию проехали! - кричала она, дергая меня за плечо, а я только непонимающе улыбался и опять проваливался в какое-то вязкое небытие. - Мужчина, вы что - перебрали? Вставайте уже! Мужчина?..

С трудом я разлепил глаза и спустился с полки. Ну вот я и дождался, что мне начали говорить «мужчина». Еще вчера называли «молодым человеком»: «Молодой человек, передайте, пожалуйста, на билетик», «Держитесь за этим вот молодым человеком», «Молодой человек, вы не скажете, который час?..»

«Мужчина, приехали!» - говорят сегодня.

Что ж, видимо, и в самом деле - «приехали».

Я вышел из вагона и отправился искать справочную, чтобы узнать, когда пойдет поезд в обратную сторону...

Возвратившись в Тотошино, я застал мужиков сидящими в одежде на кроватях и молча курящими одну за другой самокрутки из привезенной недавно Мишкой перепрелой махорки. На полу возле каждого стояли их упакованные в рюкзаки вещи.

- Привет! - поздоровался я, входя. - Куда это вы собрались переезжать на ночь глядя? Новый договор заключили?

- Нам теперь и старый по гроб жизни запомнится, - проворчал, закуривая очередную «козью ножку», молодой Василий. А Толян - тот, что при первой встрече показался мне чуть ли не стариком, - пояснил:

- Мишка сбежал. Получил вчера все деньги по договору и уехал.

- Как уехал? Совсем?..

- Ну, а как же еще? Очень ему надо с нами делиться!..

- А вы что?

- Ничего. Мы были у здешнего юриста, а он говорит: и правильно сделал, что сбежал. Не будете дураками, будете в следующий раз оформлять трудовые договоры. А как я его оформлю, если у меня и паспорта нет? - зло сплюнул Василий.

- Ну... и куда вы теперь двинете дальше? - спросил я, глядя на их уныло опущенные плечи.

- А куда двинешь без копейки в кармане? Сидим, ждем, пока выгонят. Дом-то велели освобождать.

- Ну, если велели...

Я прошел к своей раскладушке и взял рюкзак. Мне незачем было дожидаться завхоза с милиционером, мой дом был при мне, и нужно было идти подыскивать для него новое место. Хорошо еще, что я не до конца израсходовал взятый у Мишки аванс. (То-то он так не хотел мне его выдавать, гад!)

Я остановился в дверях и оглянулся напоследок на понуро сидящих мужиков.

- Возьмите, - протянул я Толяну пару остававшихся от поездки купюр. - Поделите пополам. Только не пропивайте сразу... - и, не прощаясь, шагнул на улицу.

Было уже почти совсем темно. Тихо плескалась река за огородами, поскрипывали старые тополя... Отвергнутый и обманутый, я шел по деревенской улице и, как верующие твердят молитву, повторял про себя неизвестно откуда сошедшие на меня строчки:

Тотошино, Тотошино,

луна - словно картошина,

селедкой блещет речка,

и жить мне - бесконечно...

Белея не успевшими еще потемнеть от дождей стенами, в конце улицы стояли построенные нами два новеньких дома, деньги за которые Мишка сейчас, наверное, уже пропивал в каком-нибудь вагоне-ресторане, обмывая эту удачно провернутую операцию.

Я еще раз оглянулся на отчетливо выделяющиеся в сумраке дома и ощутил, что вместо досады и злости в душе поселяется что-то очень похожее на чувство удовлетворения и гордости. По крайней мере, я теперь вижу, что на этой земле после меня останется хоть что-то, сделанное моими собственными руками.

Тотошино, Тотошино,

тоска уходит прочь.

Звезд золотое крошево

плеснула в речку ночь...

Вспыхнувшие за моей спиной фары бросили на пыльную дорогу неестественно удлинившуюся тень, и минуту спустя рядом со мной взвизгнули тормоза изумрудно-зеленых «Жигулей». Я открыл переднюю дверцу и молча сел рядом с глядящей на дорогу женщиной.

- Ты был на днях в городе? - не столько вопросительно, сколько утвердительно произнесла, не поворачивая ко мне лица, Дама-со-странностями, когда, отъехав с километр от деревни, мы остановились на обочине дороги посреди высоченного черного леса.

- Откуда ты знаешь?

Я закурил папиросу и, выбросив в окно спичку, повернулся к ней.

- Люди сказали.

- Ну... Раз люди сказали, значит, был. Зачем тогда спрашиваешь?

- Затем, что я не хочу, чтобы тебя выгоняли со двора какие-то матери-одиночки! - отчаянно выкрикнула она, взглянув наконец на меня, и я снова почувствовал, как теряю над собой всякую власть перед этим жутким от одиночества взглядом.

- Перестань... Не нужно говорить глупости, ты же ничего не знаешь...

- И знать не хочу! И знать не хочу, слышишь? Не хочу, не хочу, не хочу! - забарабанила она своими кулачками мне в грудь, а потом вдруг неистово прижалась ко мне и, шмыгая носом, затихла. - Я хочу только любить тебя, и все. Любить, и все. Любить, и... - Она обхватила руками мою шею и, уткнувшись головой мне в плечо, заплакала.

- Ну что ты, что ты? - забормотал я, приподнимая ее за подбородок и осторожно целуя. - Все будет хорошо... Вот увидишь... Ты только не плачь... Не плачь...

- Обними меня, - попросила она, успокаиваясь, и я почувствовал, как под моими руками напряглось ее тело...

- Кхе, кхе, - раздалось вдруг над опущенным стеклом дверцы надтреснутое покашливание. - Я извиняюсь за беспокойство... Огоньком не поделитесь? - и к открытому окну машины склонилась чья-то неразличимая в ночной тьме фигура.

- Сейчас, одну минуту, - поспешил отделаться я от незваного гостя и, чиркнув спичкой, протянул огонек наружу.

- О’кей! - обрадовался неизвестный, и из безжизненной тьмы ночи в отвоеванный горящей спичкой плацдармик света вплыло омерзительно гадкое, нечеловеческое лицо с маленькими пронзительными глазками и влажным, слезящимся пятачком свиного рыла.

Прикурив какой-то идиотский, весь в грязных пятнах, чинарик, оборотень с циничной недвусмысленностью подмигнул нам своим заплывшим кругленьким глазком и, процедив: «Мерси!», отошел от машины. И тут же, где-то за темным кюветом, на границе леса, а то в самой его чаще, отчаянно резко вскрикнула обиженная гитара - как будто кто-то, дурачась, лупанул изо всей силы пятерней прямо по всем ее струнам сразу...

- Окно! - крикнула, выходя из оцепенения, Дама-со-странностями и, стремительно выкинув унизанную перстнями руку, до отказа завернула ручку подъема стекла. - Т-ты в-видел? Видел? - повторяла она трясущимися губами и, повернув ключ зажигания, резко рванула машину с места.

Минут через тридцать мы выскочили на широкое асфальтированное шоссе, и «Жигули», не сбавляя скорость, понеслись к городу.

- Куда мы так мчимся? - поинтересовался я, глядя на проносящиеся за окном полосы темноты да редкие огни встречных автомобилей.

- Туда, где больше не будет подобного свинства, - ответила она, приходя в себя и становясь такой же волевой и решительной, как прежде. - Или тебе еще не надоели эти скитания по дорогам, ночлеги в скирдах сена, свидания на обочинах?

- Ужасно надоели.

- Вот и пора прекратить это. Что - у нас нет возможности жить по-человечески? Дети моих подруг уже скоро школу будут заканчивать, а я... - Она еще сильнее надавила на педаль акселератора и бросила машину в широкий плавный поворот дороги...

17

...Когда подъезжали к городу, было уже совсем светло. В чистом утреннем воздухе отчетливо обозначились трубы бездействующих оборонных заводов, какие-то пустующие склады и элеваторы да выстроившиеся вдоль трассы, как громадные грибы мухоморы, красные кирпичные коттеджи «новых русских». Заваливаясь на один бок, в направлении города ползли обшарпанные рабочие автобусы, подбирающие по пути стоящих на остановках людей. Начинался один из обычных дней планеты - неизвестно еще, лучших или худших, чем другие, но во всяком случае - являющийся для нее необходимым звеном между «вчера» и «завтра», «было» и «будет», и несущий ее обитателям вместе со слезами и человеческое тепло и доброту, без которых жизнь давно бы прекратила свое существование в этом мире.

- Останови, пожалуйста, - попросил я, когда машина миновала пригород и затряслась на булыжниках окраинных улиц.

- Что-нибудь случилось?

- Да. Я хочу пройтись пешком.

- Это надолго?

- Как получится.

- Но ты... Ты придешь ко мне?

- Не знаю... Мне нужно сейчас побыть одному, подумать.

Я вышел из машины и закурил. Из подъезда ближнего дома появилась дворничиха с метлой и с любопытством уставилась в мою сторону.

- Так мне тебя ждать? - снова спросила Дама-со-странностями и, так и не услышав моего ответа, тронула машину.

Однако метров через двадцать «Жигули» вдруг резко остановились, и в приоткрывшуюся дверцу вылетел мой выгоревший на солнце рюкзак и, громыхая привязанным к клапану котелком, кувыркаясь, покатился по мостовой. Дворничиха издала счастливый вздох, и ее лицо озарила ослепительная улыбка.

- Приехали, мужчина?..

18

Выкатившись из-за крыш высоток, огненный шар солнца рекламным дирижаблем повис над суматохой города; в воздухе до неправдоподобия отчетливо запахло горячим асфальтом и газированной водой с сиропом. Часы на здании вокзала показывали полдень, и, перейдя привокзальную площадь, я нашел укрытую и от чужих глаз, и от солнца скамейку, и, поставив на нее рюкзак, устало присел рядом отдохнуть. С перронов долетали равномерные злые окрики катающих свои тележки носильщиков, по парковой дорожке разгуливали драчливые голуби, звучал где-то недалеко магнитофон:

Возьми - меня - с собой

В свой день - в свой час - любой

В дороги - дальние

В тревоги - давние

Возьми - меня - с собой...

Не обращая внимания ни на какие доказательства ее нецелесообразности, жизнь упрямо и радостно вершила свое победоносное шествие по вечности. Худо или бедно, но пока что она торжествовала...

- Ф-фух! - опустилась рядом со мной старушка в плюшевой душегрейке и, поставив на скамью средних размеров плетеную корзину, бережно развязала покрывавший ее платок.

Воздух сразу же наполнился счастливым голодным писком, и я увидел десятка два пушистеньких, как желтенькие одуванчики, цыплячьих головок.

- Ух вы, мои чиврики! - склонилась над ними старушка, любовно глядя на орущий в корзине птичник. - У-у, чиврики!

Тыча им какие-то мелкие листики и крошки, она с бесконечным множеством любовных оттенков и интонаций повторяла это свое ласковое «чиврики», и при этом ее лицо - глаза, улыбка и даже многочисленные глубокие борозды морщин - излучало какое-то необъяснимое свечение, которое против всякого желания и воли приковывало к себе мой взгляд.

- У-у, чи-и-иврики... Чиврики-и-и?.. Ах вы, мои чи-иврики... Чиврики! У-у, чиврики...

Наконец я отвел глаза от старушки и увидел быстро идущую через площадь Даму-со-странностями. На противоположной стороне стояли ее сверкающие на солнце «Жигули».

Скользнув взглядом по скверику и, видимо, не заметив меня за деревьями, она решительно вошла в здание вокзала. Минут пятнадцать ее не было, а потом я увидел, как она опять появилась на вокзальных ступенях, какое-то время постояла там и затем медленно пошла назад к машине.

Нащупав в кармане папиросы, я вытащил беломорину и чиркнул спичкой.

- У-у, чиврики!.. Чи-и-и-иврики... Чиври-ки?..

Над платформами раздался резкий щелчок, послышался противный хрип, и металлический голос диспетчера объявил о начале посадки в мой поезд. Я поднял рюкзак и пошел к вокзалу...

Эпилог

...Вагон вздрогнул, мимо окна медленно поплыл удаляющийся перрон с машущими нам вслед провожающими. Поезд ехал на солнце. Там, под ним, среди выжженных полей и черных терриконов меня уже давно ждали мама, дом, друзья и оставленная больше года назад работа. Там ждет меня моя реальная, пускай и не похожая на книжки, но зато осязаемая плечами и ощущаемая сердцем, жизнь. Я уже не мальчик, мне двадцать семь лет, и за моей спиной половина исхоженной собственными ногами России, потерянная любовь и миллионолетний опыт человечества - неужели же я не способен использовать это в своей оставшейся жизни, чтобы быть счастливым?

Главное - это не бояться любить. Женщину. Планету. Работу. Бога. Людей... Душа должна прикипеть к этой любви, как прикипает в мороз язык к металлу, чтоб если попробовал отдирать, то только - с кровью, и не иначе...

...Я отодвигаю в сторону закрывающую мне заоконный пейзаж фирменную занавеску и смотрю на проплывающую мимо вагона землю. Нельзя нам быть на ней только гостями. Нельзя. Ей ведь не жить без нас - точно так же, как нам без нее. Без этих вот полей до горизонта. Яблоневых садов. Извилистой серебряной речки, вдоль которой тянется такая же серебряная от солнца автострада, по которой с сумасшедшей скоростью несутся, словно бы догоняя наш поезд, чьи-то изумрудно-зеленые «Жигули».

Кстати, кто это там за рулем, не пойму? Женщина, что ли?..

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.