Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(61)
Геннадий Ефиркин
 Улыбка лейтенанта

Случилось это со мной в 1977-ом году. В том году я, с незаконченным высшим образованием, служил в Советской армии рядовым механиком-водителем средних танков в Амурской области. Стоял январь. Морозный, с пронизывающими, казалось, все на свете ветрами сорокаградусный январь. И наступил обычный паркохозяйственный день в моем танковом полку. Не знаю, как сейчас, но в те времена во всех механизированных частях армии раз в неделю проводился ПХД, то есть паркохозяйственный день для обслуживания боевой техники. В этот день, проводившийся обычно в субботу, мы, механики-водители, должны были обслужить свои танки, стоявшие на боевом хранении. Что же нам надо было сделать? Проверить и дозаправить топливо в топливных баках, долить, если нужно, масло в системы, запустить котёл подогревателя и, прогрев масло до 60-70 градусов, завести двигатель. Затем, погоняв эти пятьсот лошадиных сил на разных оборотах, заглушить, обмести пыль с башни и корпуса и, собственно, все. На это уходило по времени обычно 2 - 3 часа. А там уже и обед скоро.

И в тот день первой субботы января все было так же, как и всегда. Стармех (старший механик) роты Селиверстов после завтрака в морозных утренних сумерках построил нас, рядовых механиков-водителей в бушлатах и кирзачах, возле казармы и повел в парк. «Раз! Раз, два, три! Левой! Левой!» И чтобы не замерзнуть на утреннем холоде с ветерком: «Бего-о-о-ом марш!». Пробежав до танкового парка около километра, мы действительно немного согрелись. Пройдя КПП, мы разбежались по своим машинам. Моя «шестьдесятдвойка» (танк марки Т-62) стояла во втором ряду. И мне удалось первому из десяти механиков роты запустить котел подогревателя масла. А это для меня тогда что-то значило. Дело в том, что всего несколько недель назад меня перебросили в этот отдельный показательный полк гарнизона города Свободного из учебки, которую закончил в Приморье. И в этой роте я оказался единственным «молодым» механиком. Никто никогда не посмотрел бы на то, что я был старше тех ребят на 4-5 лет (ушел в армию с 4-го курса института). Армейские негласные законы все ставят на свои места: я был «молодым», а они уже с осени звались «стариками». Даже поэтому, а не только из-за самолюбия, было немаловажно то, что мне первому удалось запустить котел подогревателя…

Котел загудел, и его пламя, как из огромной паяльной лампы, забило в бетонный пол под днищем танка. Механики моей роты, бросив свои машины, собрались у моего танка погреться: боксы были не отапливаемые и внутри были те же минус сорок, что и на улице. А тут - огонь! «Старики» с надвинутыми на головы капюшонами чёрных бушлатов закурили, протягивая к огню между катками кто руку, кто ногу в сапоге, шутя между собой, что вот, мол, молодой утер всем нос… И вдруг... Вдруг раздался тонкий отчаянный крик:

- Горит!!!

Все стоявшие возле крикнувшего это слово Магомеда, худощавого командира танка из Азербайджана, оглянулись на него, а затем, переведя взгляды туда, куда он смотрел, оцепенели: из башенного командирского люка хлестал сноп пламени!

Мы бросились прочь от танка! Изо всех своих удесятерившихся мгновенно сил, давя друг друга в калитке, пулями вылетали из своего бокса. Скорей! Скорей! Как можно дальше успеть убежать! В еще сероватом январском утре я различил такую же массу черных бушлатов, несущуюся из соседнего бокса: паника мгновенно передалась и туда. И вот уже лавина черных бушлатов неслась к выходу из парка!..

Буквально за день до этого замполит полка, проводя политинформацию в нашем батальоне, вспомнил и рассказал нам, как в Германии, где он служил до этого, от пожара и последующего взрыва одного-единственного танка на воздух взлетел весь батальон! Сдетонировали все машины! И у всех нас, конечно, в те мгновения в голове возникла воображаемая картина взрывающихся танков, башни которых, весом до девяти тонн, по рассказу замполита, взлетали и пробивали там металлическую крышу бокса, как бумагу! А в каждом танке на боевом хранении находится более сорока снарядов...

Прошло много лет с того случая, но ни до, ни после мне не приходилось видеть подобной паники!

Несемся! Бежим к выходу из парка! И тут я увидел, что у ворот КПП стоит мой лейтенант, мой молодой командир взвода. Служил он в этом полку всего первый год после училища и в тот день задержался на дежурство по парку. Ребенок, как оказалось, заболел, и он отвозил его в больницу. Стоит, а мы летим прямо на него изо всех сил. Он же, поняв, что произошло что-то из ряда вон, широко развел руки и крикнул:

- Сто-о-о-о-ой!

Толпа, сбив его, пронеслась дальше на выход! Лишь трое из всех остановились возле лейтенанта. А он, соскочив с земли, дал команду: «За мной!» и, не оглядываясь, бросился к боксу нашего батальона, из всех щелей которого уже валил черный дым.

Мы трое, два «старика» и я, не чуя своих ватных ног, с ледяным холодом в спине понеслись за ним: такой сильной и волевой была его команда…

Забежали в бокс.

- Огнетушители! - крикнул лейтенант, а сам, ни на секунду не останавливаясь, подбежал к моей «шестьдесятдвойке», стоявшей во втором ряду, и с ходу на нее запрыгнул. Мгновение, и он уже исчез в башенном люке заряжающего. Из командирского же люка пламя хлестало уже с метр высотой, а весь бокс был заполнен черным дымом!

«Старики» кинулись к огнетушителям, а я, загипнотизированный действиями лейтенанта, тоже с ходу запрыгнул на свой танк и бросился ногами вниз в свой люк механика, что под башней. Сделал рывок за рычаг сидения слева, спинка упала, я оглянулся, и ужас вновь охватил меня всего! Горела вся стена корпуса танка с левой по ходу стороны! Горела внутренняя стена башни! Горела рация и вся сложнейшая система кабелей! Языки пламени уже лизали два кумулятивных снаряда, пристегнутых к стенке корпуса ближе к механику! Эти снаряды прожигают любую броню.

Из оцепенения меня вывел голос лейтенанта.

- Туши! - кричит. - Туши, чем можешь!!!

А сам - слышно было - глушил огонь бушлатом: раздавались его удары, хлопки за казенником пушки. Сорвав с головы шапку, я начал сбивать пламя. Сантиметр за сантиметром! Вот уже от огня освободились кумулятивные снаряды, и их уже не лижут ярко-красные языки! Дальше рация, дальше, дальше…

…Не помню, сколько нам понадобилось времени, чтобы забить весь огонь. Наверное, всё произошло быстро. И вот, когда с моей стороны уже не было этих зловещих красных язычков и, похоже, там, за казенником, все тоже было потушено, а в наступившей тишине были слышны только наш кашель от удушливого дыма да гул возбужденных голосов снаружи, я пополз за пушку к лейтенанту. Чумазый, без шапки, с разъеденными дымом глазами, выполз за казенник и что же увидел?

Я увидел, как мой командир взвода, тоже весь прокопченный, сидел на корточках, навалившись спиной на казенник пушки, и внимательно смотрел на обгоревший котел подогревателя. Пытается разобраться, понял я, почему возник пожар. Лейтенант оглянулся на меня, встретился взглядом и потом спокойным шепотом произнес:

- Смотри…

За казенником пушки в задней части более-менее свободного пространства в танках того времени находилась главная боеукладка снарядов. В специальном кассетнике валетом друг к другу находилось более тридцати длиной в мах снарядов и оголенные их капсюли, диаметром почти в тридцать сантиметров, доброй половины из них были обращены в сторону котла подогревателя. А расстояние до котла подогревателя было не больше локтя! Так вот, лейтенант после того, как шепотом произнес: «Смотри!», плюнул на щепотку своих пальцев и прикоснулся ею к одному из капсюлей.

Раздалось шипение!!!

Так еще обычно проверяют нагрев утюга…

А лейтенант после этого «пшш-ш-шик!» посмотрел на меня полуудивленно-полуиспуганно и, подняв многозначительно большой палец, произнес: «Во!» - и улыбнулся.

Ту его улыбку я не забуду никогда!..

…У меня холод поднялся к сердцу, и одновременно невыразимая, переполнявшая душу радость, захватившая все мое существо. Успели!!!

...Это уже потом мой лейтенант собрал всех механиков парка и по-человечески обратился с просьбой ко всем с тем, чтобы об этом случае не узнало командование. Иначе на его военной карьере можно было бы поставить крест. И никто не проговорился!

Это уже потом была почти суточная работа механиков моей роты по восстановлению танка, и на следующее утро он был как новенький.

Потом уже выяснилось, что огнетушители были, как всегда, пусты и что никакой моей вины в том загорании не было, а произошла случайность с вероятностью одна миллионная! И она выпала именно на меня.

Все это уже было потом…         

…А пока на лице лейтенанта сияла чуть смущенная и по-мальчишески гордая улыбка. До сих пор, спустя столько лет, стоит закрыть глаза, я вижу ее.    

/Ночная схватка

1980-й год. Жил я тогда со своей молодой женой и дочерью-младенцем в Благовещенске-на-Амуре. А работал на судостроительном заводе сварщиком-цветником, то есть варил цветные металлы. И в свой первый отпуск, выпавший на январь, полетел навестить своего лучшего друга Женю Кошкарева. Женя, не найдя тогда работы по специальности после Иркутского университета (биофак), завербовался на пару лет в метеослужбу и жил со своей молодой женой и сыном на таежной метеостанции Воронцовка в низовьях реки Витим. В метеослужбу - потому что в отличие от меня, танкиста, в нашей славной Советской армии он служил радистом.

Метеостанция Воронцовка находится в трехстах километрах от впадения Витима в реку Лену, в Мамско-Чуйском районе Иркутской области. Мои одноклассники, диспетчеры аэропорта поселка Мама, куда я прилетел из города Бодайбо, где навещал родителей, посадили меня на вертолет, летевший к охотникам.

Пилоты не стали садить Ми-8 на замерзший Витим, а только зависли в полутора метрах надо льдом. Я спрыгнул в открытую дверь и закрыл лицо руками от ледяного морозного ветра. Вертолет же, сделав наклон вперед, ушел, и в оседающей снежной пыли я увидел Люду, жену Жени Кошкарева, стоявшую на прибрежном обрыве и размахивавшую мне рукой: как оказалось, мои друзья знали о том, что к ним идет борт и что в нем летит их друг.

И была бурная встреча с той обжигающей радостью, которая возможна в дни здоровой юности, когда все по плечу. А тут еще экзотика: глухая дремучая тайга, берег широченной, в километр, Угрюм-реки да керосиновая лампа на столе, уставленном дарами этого медвежьeгo края и моими городскими дарами. И мы вчетвером (был еще наш ровесник Юра Помогаев, радист этой метеостанции) за хорошим вином и песнями под гитару просидели всю ночь до утра. Для моих друзей мой приезд был большой радостью, так как я первый и единственный прилетел к ним тогда через год их отшельнической жизни.

А утром Женя и говорит:    

- Чего тут торчать на метеостанции? Поди не забыл наши походы? Пойдем-ка мы на охоту!

И тут же, не дав мне ни сообразить, ни сказать что-то, начал меня собирать. Всю городскую одежду - в сторону. В сторону даже собачьи унты, выданные мне друзьями-одноклассниками на Маме взамен моих зимних ботинок. И одел меня в охотничьи суконные штаны, такую же теплую суконную куртку, под низ выдал тоже что-то нужное, охотничье и теплое. А градусники на метеостанции в то утро между прочим зафиксировали температуру - 53° по Цельсию! Обувку выдал тоже охотничью: ичиги, подшитые изнутри мехом. Словом, через каких-то полчаса с рюкзаком и мелкокалиберкой я вышел в предрассветных сумерках на широких, подбитых камусом охотничьих лыжах вслед за моими таежными друзьями вниз по реке.

Путь был не близок: что-то около 25 километров вниз по Витиму до первого промежуточного зимовья. А там примерно еще столько же вверх по притоку.

Вначале почти ничего не было видно: плотный морозный туман скрывал все. Добрых часа полтора мы двигались как в молоке, теряя друг друга из вида.

Рюкзак был довольно тяжелым. Там была картошка, которой они решили в тот раз забросить на свой участок побольше: как же, дармовая рабсила прилетела! А хранили они ее зимой в ключе, то есть в воде рядом с зимовьем. А в пути она не замерзала, потому что, во-первых, она ехала на чьей-то взмыленной спине-печке, во-вторых, ее понадежнее укутывали.     

Первые 10-15 километров я особенно ею не тяготился, хотя иногда пытался вякать насчет того, что я, мол, человек городской и давно отвык от «диких» рюкзаков. На это они, вспоминая наши совместные студенческие зимние походы, дружно отбрехивались: «Ты еще и нас за пояс заткнешь». Но мне от этого не становилось легче: рюкзак тяжелел, а усы с бородой уже давно превратились в сосульки. Мало того, сосульки были на бровях и изморозь на ресницах.

Когда солнце короткого зимнего дня, описав полукруг на небосклоне, приблизилось к хребту, мы подходили к речке Язовой, правому притоку Витима. В верховьях того притока местные охотники-якуты и выделили Жене с Юрой охотничий участок.

Когда же показалось промежуточное зимовье, стоявшее на устье Язовой, Женька разглядел какие-то следы на глубоком снегу на самом слиянии рек. Подойдя ближе, ребята ахнули.

По изрытому, истоптанному вокруг снегу, по оставшемуся желудку и по отчетливо выделявшимся восьми-девяти углублениям-лёжкам мои друзья определили, что здесь, на этом месте, произошла лесная трагедия: волчья стая загнала сохатого, прикончила его и съела всего без остатка. Вернее, остаток-то был - его желудок. Точнее, его смерзшееся содержимое, то есть то, что эти хищники не едят. По тому, что не осталось нигде ни капли крови, ни даже костей, Женя определил, что у стаи давно не было добычи и она уничтожала этого лесного великана несколько дней: ели, отсыпались, снова ели.

Юрка забеспокоился об участке: ведь волки могли прошвырнуться по их путикам (охотничьи тропы с ловушками и капканами) и уничтожить попавшихся соболей: следы стаи уходили вверх по Язовой.

Зарисовав это место и даже успев сфотографировать на слайд в наступающих сумерках, мы добрались, наконец, до зимовья. Здесь они обычно ночевали, а следующим днем добирались до участка. Вскипятили чай на железной печурке. Распространяющееся по зимовью тепло, горячий чай с лепешками и строганиной из тайменя быстро разморили меня, и глаза начали слипаться. Вот бы, думаю, сейчас вздремнуть минут по шестьсот на каждый глаз, все-таки уже полтора суток без сна. И тут как гром звучит Женькино предложение-приговор:

- А что, мужики! Ночь лунная. Давайте сразу двинем до участка! Чего нам? А завтра уже и по путикам пробежимся...

Мы с Юркой осоловелыми глазами уставились на этого ненормального: за окном - темь с морозом, а он предлагает идти?! Мое начавшееся было слабое хныканье насчет «городского» человека и хотения спать было пресечено абсолютным большинством: Юрка тоже согласился с Жениным предложением.

Конечно, я сдался. Напялил на себя уже ставший свинцовым рюкзак, повесил на шею ставшую ненавистной мелкокалиберку и поплелся за моими неистовыми друзьями уже в вечерних сгустившихся сумерках, разбавленных светом начинающей всходить полновесной луны...

...Если по Витиму мы шли почти по голому льду (весь снег с него выдувался ветрами), то по Язовой, часто петляющей, двигались по лыжне, проложенной моими товарищами еще в начале зимы и обновлявшейся каждые 8-10 дней. Лыжня представляла собой траншею в снегу глубиной до полуметра. По бокам - снег, в который лыжные палки уходили до половины.

Движемся. Луна поднялась выше, и ее яркий желтый свет залил всё. Видны были мои товарищи впереди, морозный пар от дыхания над ними, темно-голубые тени от прибрежных деревьев...

...Мои предсказания о «городском» мужике начали сбываться. То ли я действительно был уже разнежен первым годом жизни в благоустроенной малосемейке в Благовещенске-на-Амуре, то ли тепло промежуточного зимовья так подействовало на меня, но я начал сдавать. Раз-другой ребята дождались меня. Доползу до них, повисну на палках, а они уходили дальше. Долго эти ожидания «городского» мужика продолжаться не могли, и, наконец, Женя, в очередной раз дождавшись меня, сказал:

- Слушай, Гена. Мы не будем тебя больше ждать, а пойдем сразу до конца, до зимовья. Ты и сам дойдешь не спеша. А к тому времени, когда дотащишься, мы уже и зимовье прогреем.

Мне, дохляку в их глазах, ничего не оставалось, как развести руками и согласиться. И они ушли. Вот уже и Юрка скрылся за очередным поворотом речки, а я все стоял в морозной, звенящей лесной тишине в согнутом положении, опершись руками в колени и подбросив рюкзак выше на плечи. Так легче всего отдыхать. В снег рюкзак не бросить, так как через пару минут мокрая спина на этом морозе станет ледяной коркой. Постоял, отдышался и потихоньку тронулся дальше.

За первым изгибом на небольшом ровном стометровом участке ребят не было. Ничего себе, думаю, чешут! Видно, здорово я их тормозил…

Плетусь потихоньку. Мыслей никаких. Чрезмерная усталость и крепнущий мороз наводили дремоту до того, что порой с десяток шагов делал в забытьи. Очнешься, посмотришь кругом: тот же ярко-желтый, мерцающий мириадами искринок снег, та же заснеженная тайга да темно-голубые тени деревьев, пересекающие лыжню.

Часто отдыхаю. Никто ведь не гонит. До этого друзья поджимали - надо было поторапливаться. И отдыхи были короче. А сейчас что хочу, то и делаю. Не помню, сколько времени прошло в этом одиночестве, в этом полусонно-полудремотно движущемся состоянии. Только это состояние вдруг в одно мгновение было взорвано!..

После очередной ходки, в очередной раз подбросив рюкзак на плечи и уперевшись руками в колени, я впервые перевел взгляд от ног к концам лыж и увидел то, от чего мгновенно слетело вышеописанное состояние, а сердце добавило оборотов. Я увидел свежие следы множества больших лап! Собачьи почти. Но у нас-то собак не было!

Еще не до конца веря догадке, перевожу взгляд дальше по лыжне - и вот они, волки! Все восемь или девять штук! Стоят метрах в сорока от меня на лыжне, повернув ко мне свои морды!

Вот был момент истины! Естественный страх пробил меня до костей, до мороза в спине и волос дыбом! Где? Когда они вышли на лыжню в тыл Женьке с Юркой? И почему я не заметил следов раньше? Все это было уже не важно. Волки были передо мной, и надо было что-то делать.

Снял мелкашку. Замершими в момент пальцами правой руки вставил патрончик в ствол. Закрываю затвор, а он не закрывается! Патрон перекосило. Лихорадочно соображаю, что ножа у меня нет, а топором, что в рюкзаке, не достать. Еще не до конца осознав ситуацию, шарю по карманам и - ура! - нахожу записную книжку: многолетняя привычка возить и носить ее с собой. Так. Спички тоже есть! Немного успокоился - выход есть.

Пересиливая страх, начинаю медленно двигаться дальше по лыжне. Волки ближе, ближе. И когда ноги сами остановились, словно сработал какой-то стопор, я, не сводя глаз с заиндевевших морд, достаю записную книжку, вырываю несколько листов и поджигаю их. С трудом воспламеняется сера, огонек перекидывается на бумагу, и, когда была уже уверенность, что не потухнет, делаю взмахи импровизированным факелом! Волки бросаются по лыжне и, отбежав на определенное расстояние, снова останавливаются. Ободренный этим небольшим успехом, я вновь приближаюсь к ним. И вновь повторяется все сначала: огонь - отбегают - двигаюсь. И так до последнего листочка...

И когда я бросил в снег последний догорающий «факел», а эти серые лениво отбежали ненамного, до меня дошло, что все! Отогнать их больше нечем...

Я вдруг почувствовал смертельную усталость. От возбуждения я начисто забыл об отдыхе. И к тому же так же замерз. Дальше все делалось автоматически.

С наступившим полным безразличием бросил в снег рюкзак, ненужную винтовку, взял в замерзшие руки топор и двинулся на волков. В голове одна мысль: уж первого-то успею ударить...            

И тут волки, словно почуяв мою отчаянную решимость, начали не спеша отходить! Перевожу дух. Иду. Они снова отходят, хотя гораздо ближе, чем от огня, но отходят. А я все иду, иду. Река делает крутой поворот, и сквозь смерзающиеся ресницы я увидел длинный и прямой участок. Помню, появилась последняя, как мне тогда показалось, мысль: если в конце этого прямого участка еще не будет зимовья, мне - конец. Подумалось об этом как-то спокойно.

Я не вспомнил тогда ни мать, ни отца, ни жену с дочкой. Все как бы вымерзло. Я - замерзал. Спина давно превратилась в сплошной лед, а на лице не замерзли только глаза. Рук, сжимавших топор, не чувствовал уже давно. Как во сне преодолеваю с отходящими волками этот прямой, метров в триста, участок реки. Приближаюсь к повороту и слышу! Слышу стук топора из леса!!!

Волки сошли с лыжни и, как на картинке, выстроились недалеко в снегу справа. Я заорал, как мне казалось, во всю силу моих замерзших легких. Ребята услышали, как сказали потом, какое-то сипение.     

- Женька-а-а-а-а! ! !

Из прибрежного леса раздалось родное, Женькино:

- Чё-ё-о?

- Волки! - кричу.

А он:

- Да иди ты со своими волками! Тут печка не разго­рается...     

У меня внутри все оборвалось! Вот сволочь!

Вижу, слетает ко мне Юра на лыжах с двустволкой за плечами.

- Где волки?!

- Смотри, - шепчу и протягиваю обе руки, так намертво державшие топор, в сторону волков. Он ахает, срывает свою двустволку, взводит курки, выбирает цель - и раздаются слабые щелчки! От неснятой смазки да на таком диком морозе ружье отказало! Осечки...

Юра, перехватив топор, взял меня за руку:

- Пойдем, пойдем.

А у меня наступила реакция: колотит всего. Я ругаю их как последний сапожник, за то, что бросили, за то, что Женька не верит, за все подряд. Юра чуть не силой уводит меня в зимовье, где у них наконец-то загудела печь.

Лишь через несколько часов, под утро, я пришел до конца в себя и проспал в теплом, нагревшемся зимовье до следующего вечера. Ребята проверяли капканы без меня.

Не так давно мой друг Женя побывал у меня в моём небольшом доме в далекой забайкальской деревне. Пожил четыре дня, отходя от американской жизни: последние несколько лет он жил в США. И вечерами, сидя у моей славной русской печки, под веселый разговор огня в плите, мы вспоминали все пережитое вместе. Вспомнили и Воронцовку, и Язовую, и тех волков.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.