Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(62)
Александр Герасимов
 Дорожки босых лап

- Ну, живи долго и счастливо и умри в один день!

Такую здравицу выдаёт за столом старый друг в честь моего прихода в гости.

- Дурак! - отвечаю.

- Ну, извини.

Зачем я обиделся? По сути ничего плохого он мне не пожелал. Жить надо долго и по возможности счастливо. А если умирать, то, желательно, без нудных мучений.

Всё равно дурак и шутки у него…

Сколько знаю человека, а к его юмору привыкнуть не могу. У него нет интернета, его голова не забита лентами чужих шуток. Мобильного телефона тоже нет, и никогда не было. Но компьютер есть, - пылится на столе рядом с постоянно бубнящим телевизором. За этим столом, поставив на него принесённый мною «гостинец», мы и расположились.

Не виделись давно и торопиться некуда, потому прошу друга открыть комп, чтобы неспешно почитать его рассказы. Необременительное чтение застолью не помешает.

Он хорошо пишет. Какие щемящие сердце очерки писал о судьбах, покорёженных войной и репрессиями... Когда-то мне казалось, что у него даже сочинённая за десять минут заметка для малотиражной газеты - образец изящной словесности и тонкой стилистики. Ему бы книги писать.

Но мой друг ленив. Пишет короткие рассказы только в канун очередного Нового года, когда газеты объявляют конкурсы на лучшую рождественскую историю. И всякий раз получает главные призы. Именно так за последние три года в доме появились телевизор, два ковра и набор слесарных инструментов.

В его ироничных и смешных рассказах один герой - Пет­рович, добродушный увалень, попадающий в совершенно невероятные житейские ситуации. «Петрович и ЦК КПСС», «Петрович и очки», «Петрович - фанат науки», «Петрович - воздушный заяц»… Два-три десятка этих новелл он вполне мог бы объединить в одну хорошую повесть. А мог бы написать роман-автобиографию из собственных весёлых приключений и грустных злоключений.

И пока он сам не написал о себе, сидя в гостях у друга, читая рассказы о неунывающем Петровиче, расскажу о нём я. Сейчас даже разрешения у него попрошу:

- А вот, ежели я про тебя когда-нибудь что-либо напишу, как тебя в рассказе называть - под псевдонимом или настоящей фамилией?

- Называй меня - Колей. Просто: мой друг Коля. Персонаж. Типичный представитель обманутого поколения.

Пусть будет так.

Выпускник отделения русского языка и литературы пед­института, поработавший сельским учителем, корреспондентом газет, инженером по пропаганде городского общепита, главным редактором телевидения, пресс-секретарём главы областной администрации (недолго, в те времена, когда не было мобильных телефонов) и ещё Бог весть кем, всё и не упомню, - вот уже третий день Коля трудится дворником. Несмотря на богатый послужной список своих «резюме», работу по мало-мальски творческой специальности найти не может. На службу принимают молодые работодатели, и берут они молодых.

На прежних работах он не раз имел проблемы из-за своей интеллигентской доверчивости и простодушного отношения к спиртному. Выпивал Коля, может, и не чаще и не больше многих, но нет у него инстинкта самосохранения. Подставляли и коллеги-собутыльники, желавшие прогнуться перед начальством, чтобы самоутвердиться. Конечно, виноват сам.

Он всегда всё понимал и понимает. Но даже оценивая ещё не совершённые вопреки логике и здравому смыслу поступки и проступки, видя лежащие под ногами грабли, - наступал на них. Может, надеялся, что случится исключение, что пронесёт? И в очередной раз получал черенком по лбу, а вдогонку - оглоблей по спине. Идеализм, чистой воды идеализм, не совместимый с нашим советским и постсоветским расчётливым и циничным материализмом.

При Горбачёве Коля стал первой на моей памяти жертвой перестройки. В самый бум антиалкогольной кампании, когда бдительные церберы вырезали из фильмов, объявленных в телеэфир, все «пьяные» сцены, он работал на телевидении. Почему-то именно Коле поручили подготовить репортаж с заседания аграрного партхозактива. В передовом районном центре области перед ударниками коммунистического труда, парторгами и руководителями сельхозпредприятий с призывами ускориться и перестроиться выступил второй секретарь обкома партии. После более чем эмоционального монолога с трибуны, сойдя в зал, он подошёл к присутствовавшим журналистам. Демократично дыша стойким перегаром, сокровенно признался: «Я, как только пить бросил, сразу перестроился. И вам, товарищи, советую». Для журналистов второй секретарь был почти своим, поскольку ещё недавно работал редактором районной газеты. В те времена на капустниках он потешно пародировал популярных тогда эстрадных персонажей - Авдотью Никитичну и Веронику Маврикиевну. Повязывал платочек, взбивал чёлку, высовывал язык, оттопыривал и поджимал губы.

Коля по-свойски, но очень вежливо, попросил бывшего коллегу помочь в приобретении бутылки водки, крайне необходимой для протирки оптики телевизионной кинокамеры. Главный идеолог обкома партии понимающе кивнул, подозвал пальцем председателя местного райисполкома и потребовал оказать содействие ребятам с телевидения. По выписанной тут же записке Коля приобрёл в местном виноводочном (на полках которого ничего алкосодержащего не было) бутылку с зелёной этикеткой «Ликёр Лимонный». Использовать липкий напиток для протирки видоискателя и объектива по определению было невозможно.

В расчете на трёх человек съёмочной группы (коррес­пондент, кинооператор и шофёр) вечернее застолье получилось довольно скромным. Но настроение было хорошее, прикрывшись тощенькой дверью гостиничного номера, телевизионные ребята весело выпили, громко поговорили, лениво поиграли в карты и тихо заснули.

А уже утром следующего дня в обкоме партии лежал донос об аморальном поведении журналиста областного телевидения. И хотя, по мнению пострадавшего, выпивку санкционировало и благословило партийное руководство, - разбираться не стали. В «трудовую книжку» вписали: «уволен за поступок, не совместимый…»

После этой записи Коля не смог устроиться даже плотником в студенческое общежитие медучилища, о свободе нравов обитательниц которого ходили легенды. «Вы что?! - не очень трезвая дама с перепачканной помадой беломориной, комендант «весёлой» общаги, чуть не поперхнулась праведным гневом. - У вас аморалка?! А у нас советское социалистическое общежитие! Мы не допустим!».

Зато взяли искусствоведом в областные художественные мастерские. Ни рисовать, ни лепить из глины Коля не умел, но свой вклад в развитие местного искусства внёс.

В первый же рабочий день худсовет мастерских принимал работу старенького и уважаемого скульптора, изображавшую в гипсе партизана времён Гражданской войны. Монумент предназначался для небольшого села, потому не отличался циклопическими размерами. Комиссия одоб­рительно кивала, рассматривая выкрашенного серебрянкой партизана, и только Коля вдруг задумчиво произнёс: «Вам не кажется, коллеги, что правая рука воина, держащая саблю, вдвое длиннее левой руки? При росте героя в метр пятьдесят сантиметров это немного заметно...» Руку после консилиума вполовину отпилили, саблю влепили в культю.

Мастера изобразительной культуры научили Колю на отжимных валиках стиральной машинки печатать талончики на водку (на закате развитого социализма, мыло, сигареты, сахар, колбасу, крупу, макароны продавали по талонам). При попытках купить пшеничный напиток на лично изданные купоны Коля имел неприятности.

В искусствоведах продержался недолго. Поведение его посчитали слишком раскрепощённым даже среди свободных (в основном в желании выпить с утра) художников. При встрече со мной, по привычке заняв на пиво, Коля заявил, что встал на путь окончательного исправления, не пьёт и хотел бы, как многие истинные интеллигенты, пойти в дворники. Мечтает подметать площадь у памятника Ленину напротив обкома, а туда берут только партийных и морально устойчивых.

...Мечты сбываются - дворником всё-таки стал. Третий день как. Сейчас признался, что пока стесняется - люди узнают. Зато некоторым прохожим вежливые замечания делал. Не по поводу брошенных окурков, а чтобы матом не ругались, ведь женщины и дети могут услышать…

Что-то не о том я рассказываю, не о самом главном. Может, вспомнить, как в девяностые Коля вёл телевизионные передачи прямого эфира? Входил в студию, садился к роялю, начинал играть и петь песни собственного сочинения, потом здоровался, рассказывал о каких-то новостях, разговаривал с приглашёнными собеседниками и вновь садился к роялю. Есть люди, которые до сих пор помнят интеллигентные и по-хорошему провинциальные Колины передачи. Это они через двадцать лет узнают его на улице с метлою в руках.

Свой рассказ и параллельное прочтение Колиных новелл вынужден временно прервать.

…В комнату входит вернувшаяся из похода по магазинам Колина мама:

- Здравствуйте, Александр. - Это ко мне. - Ох-ох, Николай, почему даже яичницу для гостя не поджарил? Видите?! - Это снова ко мне. - Никакой нет у человека самостоятельности. Ох-ох!

Колиной маме за восемьдесят, но года не берут, та же стать, голос и интонации строгой учительницы. Какое-то дежавю. Мой товарищ даже рванулся было спрятать от материнских глаз стоящий на столе «гостинец», но понял, что поздно. Как будто мы не в две тысячи одиннадцатом, а в студенческом тысяча девятьсот семьдесят четвёртом. В том году мы познакомились и подружились.

…Мы попали в одну палатку. Тогда все студенты были обязаны месяц-полтора отработать на колхозных полях, копать грязную картошку с морковкой, рубить гнилую капусту либо неделями мокнуть под стылыми осенними дождями, надеясь, что корнеплоды и овощи без посторонней шефской помощи благополучно раскиснут и ничего убирать не придётся. В нашей палатке поселилась весёлая сборная из десяти студентов второго и третьего курсов истфила. Я придумал текст гимна неунывающей команды, а Коля, мой новый знакомый, подобрал под него гитарные аккорды. По утрам все обитатели палатки строились перед флагштоком на подъём собственного полотнища - на белой наволочке каждый либо расписался, либо оставил след вымазанной краской пятерни или ступни. По вечерам мы торжественно спускали флаг, жгли костры, пели гитарные песни, а иногда - пили вино. У нас была взрослая и почти самостоятельная жизнь.

Как тут не подружиться? Тем более что Коля был в ту пору знаменитым. Его и ещё двоих студентов-литераторов несколько месяцев полоскали на всех институтских собраниях. Ортодоксы от комсомола требовали исключить «отщепенцев и злопыхателей» из института, либералы от профсоюзов предлагали этих же, «заблудившихся, но социально не опасных» студентов - отличников учёбы, взять на поруки. Всё потому, что троица умников сочинила литературный журнал, издав его рукописно в одном экземпляре. Кроме безобидных студенческих «проб пера» в журнале был иронический «Манифест квакулистов», нового литературного течения, призванного своим «кваканьем» разбудить некое болото, и колонка юмора, в ней Коля смешно описал студенческую первомайскую демонстрацию в виде крестного хода семинаристов. Журнал не был подпольным, его даже отнесли для ознакомления в факультетский комитет комсомола. Тут-то всё и началось. Все истфиловские комсомольские активисты мужского пола мечтали после окончания института попасть на службу в КГБ. Потому журнал они тут же передали в руки гэбэшного куратора - старшего лейтенанта. А тот, желая стать капитаном, страстно жаждал найти среди нас пособников иностранных шпионов и настоящих советских диссидентов. Представился карьерный шанс и комсомольцам, и чекисту. Советский Союз вполне прожил бы без многих диссидентов - узников совести, если бы не карьеристы из госбезопасности, - сколько безумной фантазии и злого коварства проявили они ради звёздочек на погонах. Но из Коли и его товарищей врагов народа почему-то не сделали, - как сейчас понимаю, вмешался кто-то из «взрослых», - угрожающе-назидательная и дидактично-душеспасительная буря неожиданно прекратилась, как-то по-тихому ребятам просто объявили выговоры. И хорошо: один из бывших «подельников» через несколько лет стал сначала директором школы, а потом - сыщиком, полковником, легендой уголовного розыска, второй - питерским журналистом...

Мы оба оказались книгочеями. Неплохо ориентируясь в известных поэтах, чуть менее в прозаиках, из разговоров с Колей я понял, что прочёл не так уж много, даже мало. Сделал наивное открытие: литература безмерна, как Мировой океан. Впоследствии многих авторов я осваивал по Колиной рекомендации. Не нужно было объяснять и разжёвывать достоинства произведений: если друг говорил, что книжка интересная, я знал - определённо понравится и мне. Авторы были самые разные, в том числе не признанный в ту пору классиком Андрей Платонов. «Его не печатали, дворником работал», - сообщил Коля. Потом и я подсказывал другу, что можно читать, получая удовольствие от хорошей книги. Литературных дискуссий не устраивали. Бывало, собравшись, могли просто задумчиво помолчать. У меня в жизни больше не было друзей, с кем можно было вот так без напряжений посидеть молча.

Конечно, как тогда было принято, мы бражничали - сначала скрытно от своих мам, поженившись, - с оглядкой на жён. Увлечение Бахусом не было безмерным. Одно лето пили вино «по-гречески»: разводили арабское красное, с пирамидами и сфинксом на этикетке, водой из-под крана. Выбор этого сухого вина объяснялся вовсе не гурманством, а отсутствием иного напитка. Как-то, идя навстречу пожеланиям любящих женщин («У вас одно на уме!»), мы стали покупать для посиделок только сладкие газировки - «Буратино» и «Тархун».

Женат он был трижды, его семейные истории как-то не сложились...

…Извините, вновь прерву рассказ, поскольку Коля делится со мной маленькими радостями и нешуточными перспективами своей новой профессии:

- Дворником работать хорошо. Доходная профессия. Я в первый же день пятьдесят рублей нашёл. А коллега с соседнего участка то мобильник найдёт, то золотое колечко, то очки. Опять-таки свежий воздух. Вот если бы и в феврале снега не было. Какой январь был хороший, ни разу снег не выпал! Жаль, я дворником в январе не был. А что? Подружусь с завхозом Клавой, она выделит три участка, где убирать поменьше. Клава с первого дня глазки строит.

- Симпатичная?

- Да ничего так. С лица воду не пить. Немножко очень толстая. И что? Выбора нет, не на ярмарке. Ты читай, читай.

Протираю очки. На чём я остановился?

…Не раз был свидетелем, как в Колю влюблялись женщины. Возможно, и не так много их было - он никогда не был завзятым ловеласом и хитрым сердцеедом. Но разновозрастные барышни и дамы доверчиво влюблялись. Может, женщины таяли, когда жёлтыми прокуренными пальцами Коля бренчал по растрёпанным струнам потёртой фанерной гитары и чуть картавым голосом пел свои и чужие песни? Глупости. Может, проникались умными разговорами об интересных книгах? Это увлекательно, но не на каждый день... Но мне почему-то казалось, что не друзьям и приятелям, а именно женщинам становилась понятной и по-настоящему открывалась Колина душа. Или они из какого-то упрямства просто пытались эту душу понять? Смотрел и удивлялся. Даже сочувствовал умным-неразумным женщинам. Видел не раз: когда очередная «половинка» уже совсем по-матерински почти прирученного и домашнего Колю пыталась потуже спеленать, - случался разрыв. Бросив всё, Коля исчезал.

…Нет, он определённо слышит, о чём я вам рассказываю. Потому что вдруг вспоминает одну из своих избранниц. Эту женщину мы с женой познакомили с Колей из искренних и благих намерений: организовали встречу двух хороших, но одиноких людей. Коля говорит задумчиво, как будто и не мне, а себе самому:

- Умная. Заботливая. Утром брюки поглажены, на стуле висят. Завтрак приготовлен. Четыре с половиной года прожили. Когда уходил - не отпускала меня. За пальцы держала. Видишь, два пальца криво срослись. Вместо обручального кольца такая память.

- А зачем уходил?

- Хотелось выпить сто граммов. Не отпускала. Такие вот нешекспировские страсти. В данном случае «нешекспировские» - пишется слитно.

- Хорошо, Коля, напишу слитно. А она о тебе до сих пор вспоминает.

- Жалко…

- Дурак ты!

Замечаю, как у Коли чуть вытянулась и даже вывернулась нижняя губа. Такое у него всегда бывает, когда выпьет. А может, от обиды?

Коля поднимается и выходит из прокуренной комнаты на кухню. В открытую дверь бесшумно является его отец. Ему девяносто девять, фигурою и обликом, как и сын, только ещё более сутулый и худой. Чистая, застёгнутая на все пуговицы рубаха с длинными рукавами, аккуратные брюки с кожаным ремнём - выправка военная, почти парадная, если бы не домашние тапочки.

Я встаю. Старик протягивает для рукопожатия плоскую прозрачную ладонь, внимательно, как показалось - насмешливо, смотрит мне в глаза, говорит спокойно:

- Что есть жизнь? И что человек в ней? Кто кем управляет? Жизнь человеком или человек жизнью?

От неожиданности я согласно киваю головой. Но с чем я согласился? Разве я знаю ответы?

Старик неотрывно смотрит в мои глаза, и уже не усмешку я вижу, а понимающую улыбку:

- Старый друг - лучше новых двух…

В этих тихо сказанных словах мне послышалось не утверждение, а вопрос.

- Да, - так же тихо отвечаю я, - Коля друг. Лучший…

В комнату возвращается Коля, берёт отца за плечи: «Папа, пойдём, здесь накурено», - уводит.

Старый друг…

А ещё в нашей дружбе были:

Светлые баллады Булата Окуджавы и Александра Дольского, которые мы пели под гитару.

Рыбалка в холодную ночь на берегу реки, когда по «Маяку» мы услышали: «Сегодня в Москве умер Владимир Высоцкий».

Совместный поход на просмотр «Покаяния» какого-то Тенгиза Абуладзе, когда половина зрителей покинула кинозал не досмотрев. Мы тихо, пряча глаза, вышли после сеанса с оставшимися. Почему, разве то покаяние нашего поколения?

Было многое, и ещё что-то самое главное, то, чего никак не могу вспомнить.

А если и не было самого главного? Если всё дело в простой наивной иронии, в схожем мировосприятии? А ирония - есть смесь природного чувства юмора и собственных умственных сомнений...

Сам не понял, что сказал. Сейчас уточню для уверенности:

- Коля, словарь Ожегова у тебя найдётся?

- Зачем? - Нижняя губа моего друга ещё более вытягивается. - Я без Ожегова на всё отвечу.

- Не сомневаюсь. Но хочу словарь проверить.

Затрёпанная толстая книга под рукой. Не торопясь листаю: жэ, зэ, и… интеллигенция… инфантилизм… Нашёл! «Ирония - тонкая скрытая насмешка». Надеюсь, вы убедились, что я прав? Пример самоиронии.

...Мы сидим в квартире Колиных родителей за столом в узкой «детской» комнате. Старое пианино, древний платяной шкаф и потёртый диван - всё это ещё из юности.

Заканчиваю читать Колины рассказы, комментирую вслух их стилистику, на что мой друг отшучивается. Разговаривая со мной, он успевает слушать новости из бубнящего телевизора. Бу-бу. Опять упал наш ракетоноситель. Бу-бу-бу. Через полгода в очередной раз повысят... Бу-бу-бу, бу-бу-бу. Сменяя друг-друга, мелькают представители тандема. Первый по-сыновьи пугает генералов, второй по-отечески радует пенсионеров.

Коля вздыхает:

- Ну вот, опять мы впереди планеты, позади прогресса.

- Колька, - смеюсь я, - пиши рассказы, гад!

- И напишу. К Новому году.

За окном начало февраля. До Нового года всего-то одиннадцать месяцев...

И вдруг пыльный угрюмый город запорошило снегом, люди облегчённо вдохнули морозный воздух, им показалось, что жизнь стала налаживаться, можно с чистого листа начать её заново, всё плохое и некрасивое ушло навсегда, накрылось белой пеленою, сердца исполнились ожиданием праздника и счастья. Все стали детьми. Даже старики.

Было холодно, но бродячие собаки хвосты не поджимали, бегали по мягкому опрятному новоснежью и оставляли дорожки босых лап.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.