Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(62)
Андрей Ладога
 Открытый космос, Элла Пугачёва и Satisfaction

- Все вы, поэты-писатели-артисты,

немного игорьки

мусоргские-болтромеюки…

(Глеб Шварц, «решала». Из разговора)

Проснувшись, поэт Игорёк Болтромеюк-Мусоргский с ужасом вспомнил, что в следующем году ему исполнится сорок лет…

Сорок лет, а где поэтические сборники? Поклонницы где? Где счета в Швейцарии? Или хотя бы в Сбербанке? Поездки по миру где? Есть только, смещая ударение на «о», «по миру».

Игорёк сосредоточился, точнее вспоминая дату… Да, ещё целый год…

Год до сорокалетия как-то мирил с жизнью, давал надежду - всё получится.

А если нет?

Эти кошмарные мысли стали приходить в последнее время именно под утро, Игорьку сделалось страшно и он осторожно придвинулся к спящей жене.

«Кошмарно», «с ужасом», нет, надо решительно менять стилистику, язык, мировосприятие. Мысли материальны, а значит, меняя стилистику, надо думать позитивно о Нобелевской премии. Болтромеюк попытался представить себе свою речь на вручении премии…

- Надо менять мировосприятие, язык, стилистику…

Слово «менять» напомнило ему вчерашний вечер, когда жена разговаривала по телефону с их квартирантами. Речь шла о том, что теперь молодой паре влюбленных, что снимали у Игорька квартиру - наследство бабушки, нужно было платить не рублями, а долларами.

- Курс такой, меняем рубли на доллары, - строго сказала жена в трубку, - всё-таки мы живем в России, поэтому доллары предпочтительнее.

Затем Болтромеюк подумал о том, как же ему повезло с женой, Анджелой Николаевной. Что ни говори, а жена - половина жизни.

Анджела Николаевна, зарабатывая совсем немного и от случая к случаю, редактировала литературный сайт «Пишущий Павлодар», или что-то в таком же роде графоманское. Сам Болтромеюк, не способный к ежедневному труду, радовался мелким, случайным переводам в интернет-изданиях. Стабилен был только доход от сдачи второй квартиры.

Слава Богу, думал Игорёк, что так вовремя умерла бабушка, а затем мама, и он стал обладателем двух московских квартир, что и позволяло Болтромеюку вдумчиво заниматься «свободным творчеством».

Как-то раз жена предложила Игорьку размещать стихи на многочисленных однообразных поэтических сайтах, но Болтромеюка пугала хамская реакция местной публики, авторов-поэтов и, особенно, поэтесс. Эти сайты, думал Игорёк, заполнены первопроходимцами от литературы, которые читают сами себя. Трагичная неспособность реализоваться в реальной жизни, и, как следствие, неспособность к живой любви, вот и всё интернет-творчество. Всё безвозвратно растворяется там - в виртуальном небытии...

Нет, это не для него. Он предпочитал время от времени рассылать свою поэтику в «бумажные» издания. Но стихи уходили в никуда. Редакторы, захватившие власть в редакциях, не отвечали - стихи исчезали в бесконечности вечности…

Красиво, подумал Игорёк, надо будет это записать: «Бесконечность Вечности».

Болтромеюк представил себе блестящие, а возможно и блистательные строки своих стихов, которые улетали за границу открытого космоса… Игорёк не очень понимал, что значит «открытый космос», но про космос звучало таинственно и масштабно.

Жена в полусне нашарила среди одеял и прижала руку Игорька к своей груди. Грудь была тёплая, обширная, с большим и твердым как вишня соском. Мгновенно, сами собой возникли слова: «упруго», «подруга», «подпруга». Три слова, подумалось, а ведь это сюжет, надо будет записать и это, пригодится где-нибудь…

Женская грудь должна помещаться в мужскую ладонь, Болтромеюк откуда-то знал это. Грудь жены с трудом помещалась в обе ладони Болтромеюка. «Обеи хороши, когда больши», вспомнилось пошлое радио, что назойливо играло и бубнило у соседа в машине.

Девичья грудь и грудь женщины - совсем разные… притяжения. Вот тема для стихотворения - разные возрасты жизни, разные радости. Что будет мне мило через десять лет? А через двадцать? А буду ли я через двадцать лет? Или, вслед за своими стихами, уйду за границу открытого космоса?

Когда полгода назад Игорёк хоронил маму, он взял под руку свою будущую жену, Анджелу Николаевну, поэтессу из Северного Казахстана, и почувствовал объём и тяжесть её груди. Это были странные ощущения жизни на берегу смерти неглубокой вечной могилы…

С трудом отодвигая пласты земляных воспоминаний, Игорёк лег на бок и представил жену в ванной - вскинутые руки, влажная грива черных влажных волос, отчетливая талия, тяжкие бедра - казахская Венера скульптурных форм в скользкой, скрывающей откровения, пене…

Вспомнился давно забытый Эдуардас Межелайтис и его поэтический цикл: «Твои волосы», «Твои глаза», «Твои руки»… или что-то вроде того.

«Твоя печень», «Твои подмышки», подумал Болтромеюк, «Твой мочевой пузырь», «Твоя левая грудь»…

По несложной ассоциации, он вспомнил о том, что молока для утреннего кофе нет, а стало быть, надо будет идти в магазин. И отлично!

Игорёк любил ходить в их супермаркет за какой-нибудь необходимой мелочью, особенно по выходным, особенно по утрам. Провинциальная, пустая в эти ранние часы Москва неизменно радовала Игорька. В супермаркете Болтромеюку кивала уже знакомая кассирша, удивительно похожая простоватой улыбкой «со щербинкой» на Аллу Пугачёву ещё приятного, среднего её возраста, истаявшего без следа.

- Как вы похожи, - вежливо и сдержанно восхитился при знакомстве Игорёк.

- Внебрачная, но любимая дочь примадонны, - серьезно пошутила кассирша, смутив Болтромеюка откровенным взглядом.

Игорёк замер в томительных, а значит, не совсем пус­тых предчувствиях.

- Вы не поверите, - продолжила кассирша, - но меня и зовут почти так же, как и её, с розницей… - кассирша смутилась, - то есть с разницей в одну букву - Элла Пугачёва.

- Вы красивее, - пустился во все тяжкие лёгкого флирта женатый Игорёк.

…Болтромеюк повернулся на спину, закрыл глаза, и вспомнил первый, и вероятно, лучший альбом Пугачёвой «Зеркало души» и любимую свою песню «Мы не любим друг друга».

Некстати возникла болезненная «картинка» расставания с единственной своей Асей, и Игорьку стало горько. «Горько!» - отвратительное слово, особенно на чужих свадьбах…

…Коломенское, поздняя осень, и Асины слова под шорох умирающих листьев:

- Я выхожу замуж. Мы расстаемся. Я уезжаю.

И точки в финале. Расстаемся. Уезжаю.

И я уезжаю, совсем уезжаю…

Куда-то в другие города и края…

Любимая Ася вышла замуж и уехала в Англию, «в другие края и города».

Потом подумалось о том, что если бы не жильцы, что снимали квартиру умершей бабушки, то можно было бы закрутить роман с «Аллой Пугачёвой», кассиршей Эллой из супермаркета. Идея об альковном приключении была бессмысленна, как и история с Нобелевской премией, он знал это... Я никогда не решусь, мне не дано…

Потом опять пришла мысль о квартире, на что жить, если не сдавать квартиру? На что и, главное, как жить? Нет любви ни в стихах, ни в жизни. Для меня нет.

Захотелось плакать.

Игорёк прижался к спящей жене…

«Косые дожди за окном, а в моем сердце зимняя стужа!»

Болтромеюк вспомнил черновую строчку белого стиха, что сочинил вчера. Неплохо. Только если стужа «зимняя», то пусть дожди будут «осенними». Да, так лучше. А если ещё добавить «упруго», «подруга», «подпруга»? Условно, как вариант…

Надо встать, подумал Игорёк, сварить кофе и записать рифмы и строчку про косые дожди. Осенние косые дожди… Встать и записать, пока не забыл.

Ощутив уютный тёплый аромат, Игорёк поцеловал спящую жену в глубокое, волнующее пространство между грудей, тихо поднялся с постели и нашарив блокнот, который неизменно лежал на прикроватной тумбочке, на цыпочках пробрался в кухню.

Болтромеюк, раздумывая о том, что стихи его делают жизнь хотя бы отчасти осмысленной, приготовил себе кофе. Затем, стараясь не шуметь, записал всё то, что пришло ему в голову этим утром, испытывая нечто, напоминающее счастье…

Прихлебывая кофе, Игорёк постарался продолжить стихи про косые осенние дожди, но родилась только какая-то хилая строчка с рифмой «не жди». Рифму с окончанием «жги» он зачеркнул. «Дожди» и «не жди» вроде бы напомнили что-то, но Игорёк не стал вспоминать подробности, прихватив кофе, он вышел на балкон.

Окна в доме напротив порозовели - вставало солнце.

Горячий кофе отчетливо оттенял свежесть утра.

Кофе, солнце, утро, жизнь - всё, кроме стихов Игорька, было настоящее.

Кажется, там было не «Не жди», а наоборот - «Только очень жди»?

Во дворе гулко хлопнула дверца автомобиля, заработал двигатель.

…Всё решилось после похорон мамы. Игорёк, брошенный Асей, этой же ночью, расплакавшись, сделал предложение казахской поэтессе Анджеле Николаевне, так случилось, что именно в эти страшные дни поэтесса гостила у Игорька. Это совпадение показалось осторожно верующему Болтромеюку знаком Божьим.

- Вы должны выйти за меня, - твердил Игорёк. - Выйти за… за меня!

И Анджела Николаевна, прижимая мокрую от слез физиономию Болтромеюка к своей необъятной груди, согласилась. В тот момент Игорёк был почти счастлив. Он не мог быть один. Он не мог быть брошенным всеми своими любимыми женщинами. После согласия Анджелы всё встало на свои места - жена заменила и маму, и любимую девушку Асю. Анджела Николаевна переехала из Павлодара в Моск­ву, они расписались, при этом жена, приставила к своей фамилии двойную фамилию Игорька и стала неправдоподобной Анджелой Алтынбековой-Мусоргской-Болтромеюк.

Любить одну-единственную, думал Игорек, а жить с другой, спасаясь от жизни и от любви, вот он - ужас Божьего блага.

Болтромеюк допил кофе под возникшую внизу, в автомобильном радио, мелодию The Rolling Stones, Satisfaction.

Уходя с балкона в уютное тепло квартиры, Игорёк подумал о том, что в песне этой «кричалось и плакалось» о том, что «я не могу получить удовлетворения», я стараюсь, я очень стараюсь, но «не могу, не могу! Не могу!».

Почти счастлив, почти поэт, почти любовь, почти жизнь…

Посреди кухни, горящей светом солнца, Болтромеюк вдруг замер - всё показалось бессмысленным. Игорёк в секунду осознал огромность и блеск прекрасного мира и обмирающее невыносимое бессилие от невозможности выразить всё это словами - no satisfaction...

/Для богатого женского тела...

Проснувшись от головной боли в неурочное для себя время - было всего десять утра - Володя Писарчук, сорокалетний, временно не работающий уже на постоянной основе сценарист, подумал о том, что надо прекращать пить водку с Леонтовичем. Эта собака пьет и не пьянеет, а ему двух-трех рюмок хватает… Или это были стаканы для коктейля?

Вроде бы вчера Сережа Леонтович, отличный фотограф, вернулся в Москву из своего Израиля, где он, кажется, снимал «очень живых» женщин на очень Мертвом море. И, ясное дело, заглянул в гости к «дорогому моему другу». Или это было позавчера?

С трудом поднявшись с постели, стараясь не вспомнить позавчерашнее-вчерашнее, преодолевая лёгкую тошноту, Писарчук, содрогаясь от грохота пустых бутылок, повлекся в кухню, к воде и к аптечке. Выпив две таблетки анальгина, поставил на огонь кофе - мысль о похмельной рюмке водки усиливала дурноту…

Рядом с холодильником стоял большой белый пакет с таинственной надписью The Dead Sea, 5 kg.

Господи, откуда? И, главное, что это?

Писарчук с трудом отодвинул ногой пакет и открыл холодильник.

В холодильнике было гулко. Две неказистые картофелины лежали, убитые, рядом с кривоватой вялой морковкой, образуя странную композицию, вызывающую почти неприличные ощущения одиночества и бесприютности. Морозилка представляла собой ровный, пустынный пейзаж Заполярной Лилипутии с крохотными сугробами и карликовыми глыбами льда. Есть было решительно нечего, но поесть сегодня было необходимо, поход в магазин стал неизбежен.

Наличных рублей в доме не было, он помнил это. Стало быть путь за продуктами был обременен заходом в обменный пункт банка.

Писарчук с тоской подумал о том, что придется заново открывать Стивенсона...

Зелёный том избранных сочинений Роберта Льюиса Стивенсона, купленный по случаю на арбатском книжном развале, служил хранилищем для небольшого капитала Писарчука. «Остров сокровищ» ненадежно хранил сокровища надежных зеленых денег, девять сотенных купюр - доллары США.

- …Мы в России, - неожиданно сообщил Писарчуку год назад бывший фельдъегерь, а ныне пенсионер, хозяин квартиры, - а потому за жилье будешь платить долларами.

Год назад Писарчук написал свой последний сериал, и более, того, получил за работу деньги. Помня о заветах хозяина квартиры, Володя тем же днем обменял рубли на валюту.

Писарчук выпил чашку чёрного кофе, умылся, оделся, достал из Стивенсона одну купюру, проверил ключи, сотовый телефон и паспорт. Замерев в прихожей, прислушался к тому, что делается в секции…

Писарчук, снимающий квартиру и не имеющий московской регистрации, опасался встречи с примерным румяным участковым полицейским, который время от времени участливо появлялся в доме. Встреча эта сулила немедленную проверку документов, унизительные объяснения и оправдания, мелкие хлопоты, внеплановые и существенные траты. Будучи уже год без работы, Писарчук не мог себе этого позволить…

Володя осторожно отрыл дверь квартиры, в секции было тихо.

И Писарчук мужественно шагнул в мир.

…В кассе обменного пункта на сотовый телефон, как всегда не к месту и не ко времени, позвонил Сережа Леонтович. Выяснилась история загадочного пакета - это была глина необыкновенных целебных свойств. Глина для тела с Мертвого моря.

- Для женского тела, - энергично и как всегда жизнерадостно проорал Леонтович, - для богатого женского тела! И как я её забыл у тебя, а? Ума не приложу!

Корпулентная кассирша банка, сбившись со счета, вздрогнула за своим окном.

- Береги глину, отец, она бесценна! Я позже заеду, заберу! Ура?

- Ура. Конечно, ура…

Затем Леонтович зачем-то - просили его? - коротко рассказал подробную инструкцию по применению чудодейственной глины.

- Необыкновенно обманный, отец, омолаживающий эффект!

Кассирша протянула Писарчуку рубли. Писарчук, перепутав, промычал ей ободряющее: «Евреи же!», а в телефон: «Спасибо вам!» И дал отбой.

Выйдя из банка, Писарчук почувствовал облегчение, которое возникало всякий раз, когда он оставлял присутственные места, или это просто подействовал анальгин? Как бы там ни было, но снова захотелось жить и Володя решительно направился за продуктами.

…В магазине было немноголюдно, что было прекрасно. Экономно взяв пачку «советских» пельменей, сметанный продукт и вчерашний батон - в московских сетевых магазинах не бывает свежих батонов - пошел к кассе. Перед Писарчуком никого не было, кроме одинокой брюнетки. Подумалось сразу и определенно именно так - одинокая.

На женщине были белые кеды, голубые джинсы, которые при её ногах были оправдано тесными, и белая приталенная рубашка с двумя огромными карманами на груди. Карманы, полные грудей, подумал Писарчук, вот же - проклятая профессия. Нет, это я не буду записывать…

- И два блока вот этих сигарет, пожалуйста, - брюнетка говорила тихо, но отчетливо.

У женщины было ещё молодое бледное лицо, но лицо было как будто загримировано «под средний возраст». Между острых, мастерски нарисованных бровей имела место озабоченная морщинка, которую захотелось разгладить. И казалось, что это можно было сделать одним мягким движением указательного пальца.

Кончики губ имели пока короткие, но уже горестные продолжения. Чёрные прямые волосы до плеч, подстриженные с математической точностью, примиряли с жизнью своей богатой пышностью, обрамляющей лицо. Глаза можно было бы назвать красивыми, но они, борясь с критическим внутренним взором и проигрывая, смотрели на мир напряженно, почти загнанно. Этот взгляд прибавлял женщине пару лишних лет, выглядела она на сорок с большим хвостиком - Писарчук увидел всё это мгновенно.

У кассы возникла суета, был только один блок сигарет и ещё две пачки.

- Давайте, что есть, - сказала женщина.

Кассирша достала сигареты, пробила чек. Затем нашла ещё одну пачку, пробила ещё один чек. Но тут не хватило рубля, без него не сдавалась ровная сдача.

Писарчук быстро достал из кошелька монету:

- Я добавлю.

- Вы хотите заплатить… за покупательницу?

- Да, именно.

Кассирша приняла рубль, Писарчук ощутил на себе быстрый, полный благодарности взгляд. Затем еле расслышал: «Спасибо…»

Рассчитавшись за своё, отошел к стойке с корзинами. Вдруг раздался глухой металлический стук, к ногам Писарчука подкатилась банка с кальмарами. Володя поднял банку и протянул её женщине.

- Благодарю, - она, смущаясь, посмотрела на Володю огромными синими глазами.

Глазищами, подумал Писарчук.

Брюнетка неловко сунула консервы в огромный пакет с продуктами и вышла на воздух. Писарчук, выдержав зачем-то паузу, вышел следом.

Женщина шла к дому Писарчука, через минуту она спокойно обернулась:

- Вы меня преследуете?

- Я просто иду домой, видимо, нам с вами по пути.

Она ничего не ответила. Володя ускорил шаг и осторожно прикоснулся к её руке:

- Позвольте...

Хмуря брови, она молча отдала пакет...

Её дом был совсем рядом с магазином. У подъезда она всё так же молча взяла у Володи свои покупки.

Не пригласит, подумал Писарчук.

- А мой дом вот, через ваш двор, - сказал Володя, предлагая свой вариант.

- Спасибо, - она не смотрела на него.

- Пожалуйста.

Все слова вроде бы были сказаны, но мизансцена отчего-то тянулась, докучливо продолжая непонятное пока действо.

- У меня дома больная мама, - сказала вдруг незнакомка, - и сын с семьей. С женой и с моим внуком. Мы все живем в двух комнатах и в кухне, конечно… Я живу и работаю в кухне…

Она неловко достала из тесных джинсов ключи.

- Извините…

Женщина вошла в подъезд, он проводил её стеснительным взглядом.

Писарчук, вздохнув, двинулся домой, думая о том, что он ничего не может и ничего не умеет. Последняя его любовная история, так и не начавшись толком, завершилась ничем. Девушка-редактор, приехавшая из Воркуты, выяснив, что Писарчук не москвич, твердо сказала:

- Извини. Я сама такая, как бездомная дворняжка - нищая и ничейная…

Самое обидное было то, что девушка ушла от Писарчука посреди ночи, они так ничего и не закончили…

Вспоминая имя редакторши - Лена? Алёна? - и думая о том, что было той ночью, он поставил на огонь воду в кастрюльке, и стал прикидывать, двенадцать пельменей ему сварить или всё же пятнадцать?

Решил так, поделю пачку на три раза, много есть - вредно.

Писарчук варил пельмени и думал о суровой незнакомке, о её огромных карманах на рубашке. О том, что у неё кажется не было лифчика. Да и в самом деле, какой лифчик при таких формах и при такой жаре?

И весь этот долгий пылающий июльский день, удивляясь себе, он представлял её больную маму, её сына, невестку, внука… Он думал, вспоминая синий взгляд, о ней.

С того дня он поменял режим дня и маршрут. Теперь Писарчук, покупая всякую мелочь, посещал магазин через день, в одиннадцать утра. И возвращался домой, проходя мимо её подъезда…

- Вы знаете, вы всё-таки меня преследуете.

Он вздрогнул, размышляя над тем, побаловать себя и купить эти дорогие немецкие сливки для кофе? Или не купить?

Она, кивая сама себе, сосредоточенно смотрела на него.

- Меня зовут Владимир, - сказал Писарчук, - я не маньяк и не убийца. Я сценарист.

- Надо же, - женщина даже не улыбнулась, - вы тоже пишете?

Писарчук молча кивнул, он стал учиться её содержательному немногословию.

- И я.

Она писала обзорные статьи для разнообразных арт-журналов.

В этот раз в её наряде поменялась одна деталь - незнакомка была в джинсовой мини-юбке. И он, как ему казалось, незаметно, с тайным удовольствием любовался её приятно полными и, одновременно, стройными ножками.

Они вместе обошли магазин. Вместе встали в кассу. И он, поднося пакеты, опять проводил её до уже знакомого подъезда.

- Платят регулярно, но немного.

- У меня наоборот - нерегулярно, но много…

- Вам лучше, - сказала она, - больше свободного вре­мени…

Она оставила ему свой электронный адрес: Lubov-69, это произошло просто, само собой...

- Любовь - это я. И я разведена. И мне сорок пять лет.

- Мы ровесники, - Писарчук для чего-то прибавил себе лишние годы.

- Не лгите, молодой человек, - сказала она, - это не есть хорошо.

Этим же днем Писарчук лихорадочно написал ей письмо, которое отправил, проверив все опечатки, только утром следующего дня.

Политес выдерживаю, думал с неприязнью Писарчук, болван.

Ничего особенного он не сообщил, поделился «эфемерными» планами на свои новые проекты. И дал ссылки на уже снятые сериалы.

Любовь ответила…

С того дня Писарчук перешел на свой обычный режим, то есть поднимался к завтраку около двенадцати дня и первым делом проверял электронный почтовый ящик.

Через несколько дней понял, он ждал писем от Любови.

Он высылал ей свои рассказы, которые «сами собой» писались «в стол», «для себя» - он давно оставил попытки публикаций. Она, поддерживая, сдержанно высказывалась по поводу его текстов. Кроме этого, Любовь снабжала его своими статьями о скульпторах, поэтах и художниках. Изредка она высылала ему свои стихи, которые тоже писались «для себя» и «в стол».

- А ящик стола со стихами надо закрыть на замок. А ключ от замка выбросить в пруд с утопленником. А дом со столом, где лежат стихи, надо облить бензином и сжечь!

Иногда она писала ему о своем внуке, называя его «Мои синие озера»...

Июль незаметно стал августом. Они оба не понимали, что происходит, но однажды, когда они в очередной раз встретились в магазине, он решился и пригласил её в гости…

- На кофе? - уточнила она.

- На глину, - неожиданно для самого себя сказал Пи­сарчук.

- На… что?!

- И на кофе, конечно, тоже, - сказал Писарчук, затем торопливо добавил, - никаких вопросов, я вам подробно напишу в письме.

…В финале письма он сообщал: «Приходите, если согласны, я вас встречу».

И она ответила ему: «Встречайте!»

Был призрачный в своей прозрачности августовский вечер. Она вышла из своего подъезда. На ней был легкий спортивный костюм и всё те же белые кеды. Писарчук молча улыбнулся, Любовь, смущаясь, кивнула в ответ. Он забрал у неё невесомую сумку.

- Там халат, ночная рубашка, - сообщила она, - зубная щетка, всё, как вы написали, плюс мои сигареты и спички. Терпеть не могу зажигалки.

- Спички - это кстати…

Они прошли через пустой двор к его дому, поднялись на лифте, и вошли, не зажигая свет, в квартиру…

- Очень привлекательно пахнет, - она перешла на шепот, в темноте это было особенно пикантно.

- Я, готовясь, готовил, - он ответил еле слышно, касаясь губами её уха.

Писарчук утвердил на корзине с бельем подсвечник с единственной свечой. Чиркнул спичкой, в углах ванной тут же возникли живые таинственные тени. Зеркало отразило потусторонний мир.

Он открыл воду, добавил в ванную пену.

Любовь стала сосредоточенно раздеваться. У него перехватило дыхание - он увидел её выпуклую, сдавленную «стесненным» лифчиком, грудь…

Освобождение, мелькнуло в его голове, когда она расстегнула бюстгальтер.

Теснота ванной - пикантные прикосновения…

- Полежите немного в пене, - сказал Писарчук деревянным голосом, - а я пока...

Неловко кивнув, она, нагнувшись, сняла трусики:

- Хорошо.

- …всё сделаю.

В кухне, разрезая пакет The Dead Sea, он мысленно поблагодарил Сережу Леонтовича, напрочь забывшего про свою глину. Верно, там произошла какая-то любовная драма и у Сережи всё, включая пакет с глиной, вылетело из головы…

Вежливо постучавшись, и услышав спокойное: «Да, конечно», Писарчук вошел в сумеречную ванную с большой миской теплой глины. Он не знал, что говорить, но этого не потребовалось - Любовь, как Венера, возникла из пены.

Он начал с шеи, бережно нанося тёплую глину тонким слоем, затем плечи, спина, руки… Она не сняла цепочку с крестиком и он, вздрогнув, замазал Его глиной…

Когда он вопросительно коснулся её груди, она деликатно накрыла его руку своей ладонью и ответила, где и как можно.

В мгновенном ужасе Писарчук увидел какую-то фигуру, дикую и неуместную здесь и сейчас, как будто бы подглядывающую за ними - собственное отражение незнакомого лица в зеркале…

Продолжительно «рассматривая» кончиками уверенных пальцев даже тайное, он вылепляя, создавал эту женщину, подражая божественному…

Она, одобряя, помогала ему, медленно поворачиваясь, поднимая руки, сдвигая ноги - это было сакральное таинство, это был акт откровенной эстетики.

Когда глина подсохла, он совершил ещё одно головокружительное кругосветное путешествие по её телу, смывая глину горячим душем, омывая крестик, возрождая вместе с Ним обновленную Любовь.

Затем он тщательно растер её огромным махровым полотенцем и накинул на плечи халат...

И после, в обморочной маревой тишине ночи еле различимым шепотом она рассказывала-читала ему свои стихи. Потом они разговаривали. Она курила на балконе в небрежно распахнутом халате. Он пил остывший кофе. Время сделалось вечным.

- Вы хорошо готовите. Никогда не думала, что закуски в три утра, это так восхитительно. Про глину для тела я умолчу, прекраснее этого нет ничего…

И уже на рассвете, не ожидая ответа, он услышал, не узнав, свой голос:

- Давайте будем всю жизнь… на вы.

Но ему, улыбаясь, ответили:

- Когда так нежно, то это, знаете, уже и не изнасилование…

Прошёл год, и они решили, что.

/Hamlet, Не быть!

(Ужас фестивальных ночей)

…Картины были запредельные, сюрреалистические, как у Сальвадора Дали…

Ты, вроде бы, сошёл с ума, но разумно, и более того - расчетливо.

По коридору нашего «маленького семейного отеля» суетливо бежал уже старый в свои сорок лет телекритик Петенька Петрашевский, ныне лауреат, избранник судьбы, отмеченный президентом герой. Петя был совершенно голый и член его, как мне показалось, парил, - во всех смыслах. Петенька бежал за раздетой и завернутой в простыню актрисой Мариной N.

- Стой, дура! - кричал Петенька. - Я лауреат, на! Я - триумфатор, бля! Я теперь... твою мать, богатый человек!

- Иди ты на… - Марина решительно послала Петеньку.

- Он здесь! Он со мной! Не беги от своего счастья, четыре буквы - дура! Стой, бля!

С перекошенным и размазанным лицом Марина N забежала в номер и закрылась там навсегда. А голый Петрашевский тут же попросил у нас с Марго ключ.

- В этой гостинице «Четыре зимы» всё едино. Ключи подходят решительно ко всем номерам.

- Дать тебе, - спрашиваю, - носовой бумажный платочек? Будешь, как «Давид» Микеланджело в советских школьных учебниках - с платком на интересном месте.

- Мне ключ нужен, а не платочек! Что я с платочком-то буду делать?!

- Ключом ты это самое… драгоценное… не закроешь. А с платочком ещё туда-сюда…

Марго внимательно посмотрела на Петеньку…

- Фи! - цинично сказала Марго, - и платочка хватит. Чего ему там закрывать-то?

Тридцатилетний ум Марго сохранял административную трезвость и после многочасового фуршета, связанного с началом нашего телевизионного фестиваля…

Остывший Петя, увял, и, отчасти, опал…

- Да мне не закрыть, - заголосил Петька, - мне открыть надо! - он энергично постучал ладонью в дверь.

- Уйди, маньяк! - твёрдо сказали из-за двери почему-то голосом продюсера Гоши Опельбаума.

- Эту вот дверь! - закричал пьяный голый Петька. - Или вон ту… - он в сомнениях посмотрел на соседнюю дверь. - Ключ, короче, дайте! Обе двери открою. Найду её, суку!

Но мы не дали телекритику ключа.

И Петрашевский прокричал нам вслед нечто зага­дочное:

- Вот так, бля, и сгубили нацию!

Смысл им сказанного я осознать не смог…

Тут мимо нас пробежал, пошатываясь, режиссер Немых. Винных, Пьяных, додумал я привычно псевдонимы Немых. Косых, Кривых…

Немых мелко, сообразно размеру коридора, но, тем не менее, угрожающе размахивал самурайским мечом японского режиссера-документалиста Мацуо Оно, дальнего родственника всем известной Йоко. По невнятным рассказам Мацуо он во все свои поездки брал этот меч…

Видимо, подбадривая себя, Немых громоподобно кричал почему-то:

- Ас-с-са!.. Са-а-ас!

«Асса» он кричал и так, и как бы зеркально.

За Немых пробежал, вглядываясь в крохотный блокнот, сам Мацуо - иностранный гость фестиваля, истовый потомок самураев и почти гениальный режиссер. Изучая язык, режиссер записывал «как в бору по березе» русские, особенно «трудные» слова и выражения.

Мацуо энергично и, одновременно, вежливо закивал мне на бегу:

- Андрюсан-сан!

- Мацуо-сан!

И когда Немых и Мацуо свернули за угол коридора, где томился перед запертой дверью голый телекритик, мы услышали дикий крик Немых:

- Обрезание тебе сделать?! Инородец!

Я мгновенно вспомнил фамилию Опельбаума, которую мы «обрезали» до Опеля…

- Убери свой ножик, сволочь! - заголосил в ответ Петенька. - Я лауреат! Я неприкасаемый! Только для дам! Я велик!

- Я тебя, великого, сейчас уменьшу, - страшно кричал Немых (Каких? Таких!). - На твой отросток стручковый!

Немых перекрыл тревожный и, одновременно, примиряющий крик Мацуо:

- Друзбаны!.. Друзбаны-саны! Спохука! Только спохука!

…Когда началось, я решил - не буду пить, так… попробую. Насти не было рядом, Августейшей моей Львицы, мало ли? Правда, «встречающая сторона» - Марго «от администрации» - здесь, плечом меня касалась, но я не знал, можно ли было на неё положиться в этом смысле. Оказалось да, положиться можно, причем во всех смыслах.

Всё пошло как обычно - до омерзения, до цинкового, как в морге, цинизма.

И речи отвратительные, и тосты лицемерные, косноязычные.

- …и мы-ы-ы - промычал Колька Пирожков, - подельники культуры…

- …и я - делатель культуры! - сообщил обществу Гоша Опельбаум, по прозвищу Труповед, продюсер программ «кровавых происшествий», которые выходили по субботам, утром.

…Как-то раз режиссёр Немых покровительственно похлопал Гошку Опельбаума по плечу.

- Слушай, - Немых страдальчески сморщился, - ты бы сократил, что ли свою фамилию. Будешь нормальным Опелем, хорошим германским брендом. Тем более, что мы тебя так и зовём.

- Да, - поддакнул Пирожков с каменным лицом, - сделай себе фамильное обрезание...

- …и вам, зрители, тепло наших зад… ниц… лиц…

- Андрюсан-сан, - спросил Мацуо, - а цто такое тепло зад-ниц-лиц? Переведи!

- Да. Сейчас. Еще пара рюмок, и переведу…

И со всех сторон неслось полупьяное жужжание:

- И чтобы кино было про любовь! Святая, отец, страсть, мать её! Выпьем за…

- Народ хочет! Выпьем за…

- Народ! Выпьем за…

- Нары! Выпьем за…

- За… Выпьем на…

Я очнулся только тогда, когда Марго стала мою рюмку отодвигать с каждым новым тостом всё дальше от меня.

- Нам ещё в номер тебя надо довести…

Мы отчего-то уже были на ты, незаметно для меня выпив на брудершафт...

- Зачем, - говорю, - меня довозить, тут же пешком…

- Вот поэтому тебе лучше больше не пить. И ночь ещё впереди.

Я не понял Марго, при чем тут ночь?

…Потом мы с Марго зашли не в тот номер, и я увидел ужасное: пожилой мэтр отечественного кино, советник наиглавнейшего «по культур-мультур» в невменяемом состоянии ползал по полу со спущенными портками, сияя голубыми теплыми кальсонами. Полз мэтр за какой-то полураздетой дамой. Девица была мне неизвестна, и я попытался сфокусировать на ней свой взгляд, чтобы оценить... Но всё портил мэтр, закрывая собой самое интересное. Одной рукой мэтр пытался вставить на место свои челюсти, другой тянулся к даме сердца, шепелявя при этом по-детски:

- Иди суда, сука! Иди, каму гавалю?

- Отстань, mini dick!

Смешное и, одновременно, жуткое видение длилось «остановившееся мгновение».

Марго захлопнула дверь, но мне хватило, и «кадр» запечатлелся навсегда.

- Это не наше… - только и сказала Марго.

- Слава Богу! Ещё не хватало!

- Вот наш номер!

Подумалось, надо уснуть, забыться. Стать Гамлетом на время ночи и не быть, конечно. Разве можно в этом - быть?

Но мне не дали «забыться и уснуть» - в соседнем номере докучливо завели «драму» на полтора голоса. Солировал, разумеется, этот дурак - Немых. А бэк-вокалом ему «подпевала» какая-то баба.

Старый бородатый режиссёр, профессиональный неудачник по фамилии Немых (Голых, Лысых) решил, наконец, растолковать смысл своей непонятой пока гениальности какой-то девице. Не кино, разумеется, своим объяснить, а словами, преимущественно матерными.

Актриса N, ужаснулся я, узнав… Марина! А ведь ещё совсем недавно, продолжал я ужасаться в манящую глубину декольте Марго, несколько лет тому, она была несовершеннолетней дочкой целого заместителя министра, господина N. Марина - лёгкое платье, белые гольфы, бант, улыбка, и персиковая карамелька за нежной щечкой с невидимым пушком…

- Слышь!.. - кричал Немых (Темных, Глухих).

А как же, думаю, телекритик Петрашевский Петька? А продюсер Опельбаум Гошка, по прозвищу Труповед, который был до, как же? Или Гоша был после? Или и так, и этак?

И ещё я подумал, какая общительная, именно в этом смысле, девушка. Надо будет возобновить наше с ней старое пикантное знакомство…

- Да осторожно ты! - Марго заулыбалась малиновыми губами. - Петельки! Пуговки!

Тоска какая, думал я, стаскивая эту её блузку, вместе с пуговками и петельками.

Дробно поскакали по полу…

- Петельки?

- Да пуговки же! Обними…

- Слышь, ты!.. - кричал за стенкой режиссёр Немых (Серых, Седых). - Да я, бля…

- О, Господи!.. - вздохнула Марго.

- Сейчас, - сказал я.

- Да лежи ты! Собрался он! Возбуждайся для другого… Для другой!

За стенкой что-то упало. Судя по звуку и последующему «мать твою!..», упал режиссер Немых (Бултых, Худых). Кто-то - Марина?! - кинулся его поднимать.

Зачем, подумал я вяло, пускай бы себе лежал, зачем его руками поднимать, если он сам не встает.

- Сейчас…

- Да уж, - сказала Марго, - уже, знаешь, пора!

Но «пора», кажется, так и не наступила… ло… ла?

И я, вроде бы, уснул… да «ло», конечно, «ло»… уснул на ней, забылся.

Гамлет:

- Не быть!

Бар «Газ-Батюшка», гостиница «Четыре зимы», небольшой нефтеносный город

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.