Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(62)
Владимир Пенчуков
 Я вернусь

Жду. Вчера договорились, чтоб без опозданий: время - деньги. Красавец!.. своё время ценит, а я тут… как цуцик у порога. В такую приёмную можно собак на выгул запускать - места хватит на целую свору. Вдоль стены, как раз на солнечной стороне, - ряд тёмных прямоугольных пятен. Ровно двадцать. Следы от портретов членов политбюро - привет от прошлого режима. Слева от двери хозяина - секретарша. Сидит листает глянцевый журнал. Лет за сорок ей, но ещё в соку. Если одеть поприличнее и сводить к косметологу, то будет совсем ничего. Справа от двери журнальный столик и два кресла. В креслах два небритых «быка». Оба в кроссовках, в спортивных штанах с лампасами. На улице жара под тридцать, а эти в кожаных куртках. Сидят, в нарды играют. На меня - ноль внимания.

И вчера так было.

Неделю назад, когда впервые появился в этой обители, измерили сверлящими взглядами... Ну и хрен с ними. В приёмной нет ни единого стула, чтоб присесть. Слоняюсь из угла в угол. От нечего делать шаги считаю. Насчитал две тысячи… Сбился. По новой стал считать: один шаг, второй, третий…

Секретарша достала банку растворимого кофе, сыпанула в чашку три ложки, включила электрочайник... Закипел. На страницы журнала выложила два бутерброда: один - с ветчиной, второй - с твёрдым сыром. Сыр с дырочками. Дорогой сыр. Желудок выделил сок. Хорошо бы!.. С утра макового зерна не было во рту... Секретарша надкусила бутерброд с ветчиной и сделала глоток из чашки.

Терпение лопнуло: всё, хватит…

- Сколько можно ждать?..

- Сказала же: он занят, - отвлеклась от бутерброда. - Жди.

…Шагнул к двери.

На пути - шесть пудов решимости и злости.

…Зуммер телефона.

Секретарша подняла трубку.

- Да, Ашот Арсенович.

По громкой связи: «Ко мне есть кто?..»

- Есть, Ашот Арсенович. Тут один… - и глянула на меня. Пусть заходит?

Громко и с раздражением: «Белены объелась!.. - И совершенно без акцента: - Пусть еще пару минут подождёт».

Пять минут… Десять…

Дверь распахнулась и... будто пинок под зад получила маленькая, ладно скроенная, всё при ней, блондиночка. На фасаде и страх, и радость. Будто после долгих и мучительных пыток вырвалась на свободу. Лет восемнадцать ей. Не больше.

Закрыла за собой дверь. Постояла, осмысливая, что же такое с ней произошло, приосанилась… и медленно, стараясь не смотреть ни на кого, продефилировала от двери директорского кабинета. Секретарша, я и двое джигитов - мимо её сознания.

Только та скрылась в дверном проёме…

- Сучка! - не удержалась секретарша. - Третий раз на этой неделе… - И ещё раз: - Сучка!.. - И повернулась ко мне. - Можешь заходить.

В огромном кабинете - только хозяин. На стене, как и в приёмной - тёмные прямоугольники. Но только два. И побольше. В нос шибанул аромат сигарет, дорогого коньяка и резкий запах дешевых духов - след блондинки.

Хозяин - полтора центнера живого веса, показал рукой на кожаное кресло у стола.

Сел. Подальше отодвинул пепельницу, до краёв набитую окурками тонких дамских сигарет со следами помады, вперемежку с нормальными окурками «Кемел». Уже два месяца не курю. Хватит: сегодня - гастрит, завтра - язва.

Хозяин ухмыльнулся, взял со стола бутылку коньяка, плеснул в свой бокал. Чуть-чуть налил, в палец от донышка.

- Будешь? - И показал глазами на второй бокал, так же, как и окурки, помеченный яркой губной помадой.

Я отказался.

Пожал плечами.

- Как знаешь. - Сказал, и выпил. И убрал бутылку со стола. - Так о чём мы с тобой?..

- О том же, о чем и вчера. Мы уже всё обговорили. Помните?

Хозяин молча кивнул головой.

- И договор составили. Осталось подписать.- Достал из кармана паспорт. - Вот… как и просили.

Крупная ладонь накрыла мой документ и отодвинула на край стола.

- У матросов нет вопросов... - И на меня исподлобья: - Пока нет вопросов. Терминал на двадцать пять цистерн бензина и двадцать пять цистерн солярки я тебе обеспечу. Да!.. Я тут позвонил кому надо, порасспрашивал… С тобой можно дело иметь. Ты и сахар крутил, и спирт, и пшеницу… И газетной бумагой торговал… Молодец. А твой паспорт… Это я так… на всякий случай. Не обижаешься?..

- Нет.

Ашот на меня - как удав на кролика…

- Когда?.. Через день будут вертушки?

- Через два.

Один день я зарезервировал… на всякий случай. Мало ли что.

Ашот улыбнулся:

- Молодец!.. Умеешь дело делать, не поспешаешь пороть горячку. Но… - И погрозил пальцем, будто шаловливому первоклашке.

Я тоже улыбнулся.

- Тут лучше перебдеть, чем недобдеть.

И снова Ашот, но уже с кавказским акцентом…

- Вах!.. Маладэц!.. Харашо сказал. - Взял со стола ручку и лист бумаги, записал. - Надо будет запомнить. - И уже без акцента: - Но только… договор с завтрашнего дня. Как и условились. Терминал не может без дела гулять. Время - деньги. - И насупил густые брови: - Так сколько мы тут заработаем?

Я знал, что так всё и будет, но по наивности надеялся оттянуть сделку. Понимал: всякое может случиться - гладко было на бумаге, да забыли про овраги.

Зря надеялся: Ашот на все сто уверен в своих возможностях. Выдвинул ящик стола, выудил калькулятор, и толстым, как сарделька, пальцем начал тыкать в цифирки-клавиши.

- Как и договаривались.

Хозяин терминала выдвинул второй ящик, достал толстую папку с бумагами, еще одну папку… Черный пистолет… Зачем-то понюхал его… положил на стол.

Прямо передо мной. Вслед за пистолетом - наш договор на аренду терминала.

Ашот поцокал языком.

- Вах!.. какой ты горячий, генацвали. Будет всё, как и договаривались. Штука баксов в сутки за терминал с бензином, и столько же за солярку. Это мне… лично. Если без залога. С залогом на десять процентов дешевле. - И исподлобья… - Будет залог?

- Нет, - даже не подумал...

И ругнул себя за торопливость: «Баран!».

Ашот через стол протянул свою руку.

- В бухгалтерию по тарифу. Знаешь сколько?.. - Я кивнул и пожал его руку. - Мои деньги - на следующий день после вывоза каждой партии. - И с лёгким недоверием: - Говоришь, за неделю всё вывезут? - Я снова кивнул. И Ашот согласился: - Должны забрать. Сейчас в области туго с горючим. - И ещё раз протянул руку. И снова я торопливо пожал её. Ашот потянулся к телефону. - Скажу своим мальчикам, пусть отвезут тебя домой. С ветерком. Мне вчера из Прибалтики новый «мерс» пригнали. - И чмокнул кончики своих пальцев. - Савсэм новый машина… муха на капоте не ебл… не целовалась. Шесть литров… Вах!.. Звэрь машина. А тот джип, что возле конторы ты видел, своим мальчикам… - И глянул на меня. - Хочешь, тебе подарю? - Погрозил пальцем. - Но только потом, когда с бензином и соляркой разберёмся. - И рукой, словно назойливого комара отогнал. - Бери!.. Для хорошего человека ничего не жалко.

Мне стало не по себе от барских щедрот.

Откинулся на спинку кресла.

- Не надо. Оставьте своим мальчикам.

- Почему, не надо?.. - Ашот поднял брови. - Мой коньяк не хочешь, машину тоже не хочешь. Гордый, да?..

- Я не думал об этом.

- Да?.. - По физиономии скользнула лукавая усмешка. - А девочку, ту - хочешь?.. Как такую не хотеть!.. Конфетка!.. Вижу, что хочешь. Бери - не жалко. Закончим дело, скажу - твоя будет. Никуда не денется. Она дочка бывшего партийного секретаря. Бедненькая, совсем без денег живёт. Вах!.. как жалко деточку.

- Это потом… Сначала - дело.

Ещё раз пожали друг другу руки…

Встал и вышел из кабинета.

Краем глаза отметил: в кресле, на котором сидел - красный шёлковый комочек.

Трусики дочери обедневшего партработника, - догадался… Наверное, забыла надеть второпях.

- Кончай работу!.. Дрыном вас по голове: кишки марш играют. - Голос сухопарой Катихи.

Громко крикнула, чтоб всем хватило. Посмотрела по сторонам - все слышали? И прислонила грабли к стожку сена. Вслед за ней и остальные женщины побросали работу.

Мы тоже воткнули вилы в землю и спрятались в тени соседнего стожка.

Отдыхать под боком у Катихи не решились: пустые хлопоты.

- Что, горожане, дрыном вас по голове, ухайдокались? - Катиха решила не давать нам покоя.

Провела рукавом у себя под носом, с усмешкой посмотрела на меня…

Перевела взгляд на Додика…

И ничего не сказала.

Катиха: по паспорту - Анна Бойченко, но мало кто знает об этом. Разве что в сельсовете, да ещё почтальонша. А для всех - Катиха: её девичья фамилия - Каткова. Отсюда и Катиха. Даже младший сын Кирилл зовёт её так, и никто этому не удивляется.

В нашем селе у многих есть прозвище… по двору, по улице. По-уличному - у кого по девичьей фамилии жены, у кого по профессии, у кого по фамилии прежнего хозяина усадьбы. Моих соседей кличут Заикиными - хозяин заикается. А то, что по паспорту он - Говорун, об этом уже и забыли. Заикин, да Заикин… Даже учительница, вызывая к доске его сынишку, с изумлением поднимала брови, кто такой Говорун? Есть у нас и Снаготские - переехали из села Снагость. Есть и Дристалкины. Уже никто и не помнит, с каких пор. Поговаривают - ещё до войны это случилось: вся их многодетная семья подхватила дизентерию. И очень скоро соседи напрочь выбросили из памяти фамилию Громаков… Будто кто краской на заборе написал - «Дристалкины». Чем больше ерепенились Громаковы-«Дристалкины», тем крепче прилипало клеймо.

Так и с Катихой: Катиха да Катиха… Дядька Мишка Бойченко, её муж, тоже зовёт свою Анюту Катихой. И сам отзывается, когда его кличут - Мишка Катихин. Никто, даже сама Катиха, не замечает случившегося конфуза. Бойкая и языкастая тётка Нюська никому не давала спуска. Она знает всё обо всех. За это многие недолюбливают её, а кое-кто и побаивается. Не приведи Господь попасть к ней на язык - обсудит, пересудит и всем поведает. А если надо, так и перекрестится: ей-богу, не брешу!

Такая она, Катиха наша...

- Признайтесь, нехристи, поотвыкли от нашенской работы, замаялись? - Катиха стряхнула осьмётки сена с чёрного спецовочного халата и, не дожидаясь ответа, назидательно протянула. - То-оо-то…

- Ни капельки, тёть Нюсь!.. - запротестовал Додик. И повернулся ко мне. - Правда, Семён?

Я промолчал.

- Ладно, будя тебе… ни ка-апельки… - передразнила Катиха Даниила. - Как же, ни капельки… профессор кислых щей. Тебя скоро, как девку какую, мужики будут лапать… Тьфу, срамота!.. Бог создал и сам теперь смеётся. - И… старой резиновой галошей Додика - в живот. Додик ойкнул: не ожидал удара. - Куда тебе до наших оторвил!

Катиха кивнула на Лёньку Таранова, что понятно, и на своего сына Кирилла. Те прыснули и, с трудом подавляя смех, искоса глянули на Додика.

Таких женоподобных особей мужского пола, как наш Додик, они не видели. Один он такой, уникальный: и в бёдрах шире плеч, и виляет при ходьбе своими пышными половинками, и щёки пухлые, как у дородной девки, без намека на щетину, и грудь… ну никак не скажешь, что грудь мужика. Додик сам это видит и понимает и ничего с этим поделать не может, молча несёт свой крест. Наверное, его родители, старый Маркиш и его молодая, с двадцатилетним отставанием жена Ядвига, в ночь сотворения чуда очень хотели девочку. И Создатель дал добро их благим намерениям. Но в последний момент, когда уже вот-вот… передумал, или выпустил ситуацию из-под конт­роля. И так, ни к селу, ни к городу прилепил эмбриону абсолютно лишнюю деталь. А когда крошечный Додик появился на свет… поздно было что-либо менять.

- А я, тёть Нюсь, не ваш?

Додик сделал вид, что его именно это задело, а не то, что Катиха сравнила его с девкой.

Сколько помню Додика Маркиша, он всегда умел сглаживать острые углы и заострять внимание на том, что ему менее болезненно. Так и сейчас… Но Катиха уже забыла о нём. Её черные, пронзительные глаза, словно два живых уголька, пристально и с лукавинкой уставились на меня. Я хотел отвести взгляд, но не решился: знал - спасую… заклюёт.

- Что смотрите, тёть Нюсь?..

Выплюнул сухую травинку.

И всё же отвёл глаза.

- Скажешь, и ты не замаялся? - усмехнулась она.

- Замаялся, тёть Нюсь. Замаялся.

- То-то…

- И я ж про то. Куда нам, необъезженным жеребятам за ломовыми кобылами угнаться.

То ли не поняла Катиха суть и прозрачность сравнения с кобылами, то ли уловила лишь то, что хотела услышать: я признал её превосходство и свою несостоятельность.

- Так-то… Сидел бы на одном месте, да не рыпался куда ни попадя. Ишь, исхудал… Одни рёбра… как на стиральной доске.

- Сухая щепка жарче горит.

Секунду-другую Катиха молча смотрит на меня, словно прикидывает, согласиться или так, рукой махнуть…

- Так-то оно так, но… Вздуть бы тебя как следует! Видал, у нас во дворе дуб растёт?

- Видал, тёть Нюсь. Здоровенный. На всё зиму дров хватит. А при чём здесь дуб?

- А при том, дрыном тебя по голове. Его как посадил мой прадед сто лет назад, так он и растёт себе на одном месте. Того и вымахал такой. А если б его пересаж ивали с места на место - давно бы уже захирел, а то и вовсе засох к чертям собачьим. Так и ты.

- А что я?..

- Да ничего. Всё у тебя как-то не по-людски. Мотался, мотался по свету, а ни почёта тебе, ни денег… Что, куда ворона летит, туда и глядит?

- Похоже, что так. - Не стал я спорить.

- Во-от… Ты, похоже, что наш кот Васька: гонишь-гонишь его со двора, а он, дрыном его по голове, всё одно вертается.

- Меня никто не гонит. Я сам.

- Ну, сам так сам… Тебе виднее.

- Ну-у… тёть Нюсь, ты и впрямь философ.

Катиха укоризненно покачала головой: по всему видно - не понравилось ей слово «философ»… как-то унизительно для её слуха. Даже странно: сравнение с кобылой - как с гуся вода, а «философ» - за живое цапнуло.

- Э-эх… Хороший ты парень, Сенька, а вот дать тебе нечего. А и было что, так завернуть не во что. Который раз уже вертаешься на маткины харчи?

Хорошо, что матери нет рядом: больная тема для неё.

- И дым отечества нам сладок и приятен… - процитировал Додик, но Катиха даже не повернулась в его сторону.

Недолюбливала Катиха Додика. Так многим казалось. Но это не так. Просто Катиха ну ни как не могла привык­нуть, что у Додика всегда новенькие рубашечки и брючки, всегда чистенькие ботиночки. У самой Катихи никогда не хватало денег, чтоб своим сыновьям справить обновку. Но… не живи Додик Маркиш в нашем селе, Катихе бы легче не стало. Даже хуже: задыхалась бы, как от нехватки кислорода - с кем тогда ей сравнивать своих оглоедов. И этого она не скрывала.

- Третий раз. Не считая армии.

Заготовка кедровых шишек в сибирской тайге и вояж на БАМ - для меня не в счёт. Даже распробовать не успел все прелести свободного труда на благо родины. Очень быстро, и недели не понадобилось, чтоб разобраться, что к чему, пока «подъёмные» не успел растратить, - на попутный вездеход… и на вокзал.

- А не больше? - Катиха сощурила глаза. - Что-то не сходится с моей булгактерией.

Я не стал ей перечить.

- Тебе виднее.

- То-то…- И глаза прищурила. - А ты, какой был, таким и остался: каждое слово, как по рублю продаёшь. Даже не интересно с тобой. - Я открыл было рот, чтоб возразить, но Катиха махнула рукой. - И не спорь с Катихой. Катиха всегда права.

Я кивнул головой… и только.

- Даже правее твоего правого яйца, - усмехнулся Лёнька, бывший воин-интернационалист. Дембельнулся… и не узнать его: и в голосе сталь, и в глазах два чёрта… на всех волком смотрит… И орден Красной звезды дома к ковру приколот.

Катиха - мимо ушей Лёнькину реплику.

- Батьке твоему тоже не сиделось на одном месте… Ещё тот брандахлыст! Помню, ни в чём не знал удержу. Что в работе, что… В любой сад, как в свой заглядывал. Нарвёт картуз вишен или полную пазуху яблок и хоть бы хны ему. Хозяин ему: «Зачем рвёшь?» А он, как ни в чем не бывало: «А тебе, что жалко?». Похоже, что и ты весь в него.

Мой отец, - всё село об этом знает, - снял с книжки все деньги, которые долгие годы копили на строительство нового дома, прихватил молоденькую агрономшу-практикантку… И только и видели его в нашей округе.

Через полгода практикантка вернулась, а кобель-перехватчик Никита Разбегаев нет… Где он сейчас?..

- Не надо о нём…

- Ну, не надо, так не надо… - Катиха не стала расшаркиваться в извинениях. - А теперь послушай, что ещё скажу … - И бросила гневный взгляд на Лёньку Таранова. Глянула, и отвернулась. - Уж коли нет талана жить в городе - живи тут, дома. Нечаво терять кудри по чужим подушкам. - И, скривив рот в гримасе, добавила: - Хоть бы остригла тебя матка… Ну, что это за страхолюдье!.. поп не поп… так, чёрти что.

- А вот с этим, тёть Нюсь, придётся повременить.

- Это с какого перепугу?

- Девки любить перестанут, - попытался я шуткой закончить разговор, и вытащил из слипшихся от пота волос несколько сухих травинок…

- По деревне мы идём, всем подарки раздаём: кому сына, кому дочь, кому двойню в одну ночь… лишь бы Родине помочь, - напевным речитативом изрекла Катиха, и тут же, как в назидание: - И не обрыдло по девкам шастать? Да и где они!.. Те, что покрасившее - давно замуж повыскакивали, а те, которые так себе - ни кожи, ни рожи - в городах юбками почём зря трепают.

- Вот и я за ними.

- Смотри, в бобылях останешься.

- Союз большой - не пропаду.

- Ага… большой Союз… Тю-тю твоему Союзу… лапти сплели. Его теперь Митькой звали. Три алкаша, дрыном бы их по голове, хряпнули по стакану косорыловки, да и приговорили наш Союз… - и добавила с усмешкой: - Нерушимый. Прохезали, и даже не натужились.

- Ну, есть Союз… нет Союза… Бог не фраер, знает, что делать: и для меня в каких-нибудь бурьянах хомут приберег.

- Хомут... - Катиха снова скривила рот - явный признак: что-то во мне ей стало не нравиться. И тут же с вздохом, как бы размышляя, пойму я или не пойму, добавила: - Что хомут… его как наденешь, так и сымешь. Тебе, кажись, не привыкать. Не скучаешь по своей прокурорше?

Я мотнул головой - не стал объяснять, что это моя жизнь, и мне, а не кому-то другому устанавливать в ней правила. И не стал объяснять, что моя бывшая жена никакая не прокурорша, а всего лишь внучатая племянница бывшего районного прокурора.

- Нет, не скучаю.

- Ну, и то так… ляд с ней!.. - И с укором: - Это ж курам на смех, что ты женился на ней. Они там все, прокурорские, на том свете в котле будут вариться. Её старший брат Федька пролез в начальники стройки и давай хапать оттудова. Важный такой!.. куда там!.. не подходи. Его бы, ворюгу, за шкирку, и - в кутузку… да куда там!.. Теперь он кум королю, и черту сват. Поздно теперь… раньше надо было. Теперь он с депутатами вась-вась. Теперь его и на козе не объедешь. И себе, и сестрам жены каменные дома поставил. Потерпел бы немного, глядишь, и тебе такой поставил бы. От молотка и наковальня звенит. Думаешь, «волга» откуда у него? Честным трудом заработал?

Перспектива жить в новом каменном доме мне не улыбалась. Знал: Фёдор Кастромин недолюбливает меня всеми фибрами своей гнилой души. Не может забыть как на выборы, возле «Чайной», мой родитель, хватив чуть лишнего, не очень мягко обошелся с его отцом. Не знаю, что они не поделили, и какая искра проскочила между ними, но мой батя со всей силы врезал ему под дых, и поставил точку - с двух рук по физиономии. Сильно приложился… Добавлять не понадобилось. Федька ринулся на выручку… и тоже схлопотал. Знала это и Катиха. Знала, но не могла удержаться, чтоб не освежить в моей памяти тот незабвенный случай. И хотела ещё что-то добавить, но…

- Катиха, ты чё!.. - усмехнулся Кирил. - То не «Волга», то у него «Мерседес». Отстаёшь ты, старая, от жизни.

Катиха даже голову не повернула к сыну.

- Ево, нехристя, того и гляди: то ли бык обсерет, то ли забор придавит. И хорошо бы…

- Ох, и злая ты!..

Катиха лишь рукой махнула на сына. И уже ко всем нам:

- А вы знаете, что в обуховском коровнике завалилась водонапорная башня? Нет? Мало ему твой батька всыпал. Надо было ещё добавить. На соплях поставил башню, а цемент себе на дом пустил.

- Нет, этого я не знаю. Да мне и не интересно.

- Ну и ляд с ним, с Федькой твоим. Теперь он тебе, как с боку припёка. Сколько верёвочке не виться, а всё равно… Не твой батька, так еще какой малохольный найдётся. А вот тебя, дурака, чево потянуло в ихнее кубло? Тоже, небось, разбогатеть захотел?..

- Я, тёть Нюсь, и без них богатый.

- Иди ты!..

- А то… С меня хватит того, что у меня есть.

Вспомнилась красивая фраза, я и ляпнул.

- Брешешь! - не поверила и Катиха. - Хотел поживиться за их счёт. И прокурорша твоя энтово хотела. Я её, профуру, насквозь вижу. Иначе, стала бы итить в твою халупу из своих хоромов.

- А ей это с какой радости?

- А с такой самой, мать твою перемать! Построили бы новый дом, а потом прокурорские тебя - под зад коленкой. Ты для них, как не пришей кобыле хвост. Девка знала, что делать - не мешком пришибленная. Да и родня, поди, науськала. Пока ты по Союзу мотался, она тут всем кому ни попадя давала кочерыжку в свою лоханку сунуть…

Кирилл украдкой косанул на меня... и опустил глаза.

- …Особенно командировочным шоферам, что приезжали на уборку урожая… Поверь, Катиха всё знает, всё видит.

- А ты, что, из-за плетня подглядывала? - буркнул Кирилл.

Уже после развода я узнал, что и он погрелся в её «духовке».

Катиха и на сына - ноль внимания.

- Знаешь, где она сейчас?

- Нет, - соврал я.

И напрасно это сделал: сказал бы «да», может, Катиха и угомонилась бы. Но поздно…

- Нет?.. Ну, так я тебе скажу. Твоя бывшая выскочила замуж и уехала в тёплые края, куда-то в Ташкент. Или в Душамбе. Их там сам чёрт не разберет: для меня они все на одну колодку. Позапрошлым летом тут на базаре трое басмачей дынями торговали. Она и снюхалась с одним. Старая Кастромиха цельную машину барахла и меблев отвезла на станцию и отправила тремя контейнерами. Даже холодильник и японский телевизор купила ей в приданое. Не то, что тебе. А теперь сам подумай, откуда у них такие деньжищи. То-то… На машине рессоры еле-еле выдерживали.

- А ты видела? - Кирилл попытался урезонить мать.

- Сама не видела - не буду брехать, я в тот день на свекле карячилась, но бабы рассказывали. Они видели, они не брешут. Спрашивала - все говорят: точно, вещи еле-еле в кузове поместились. Борта пришлось досками подшивать. Во как…

«Оказывается, и ты, тётка Нюська, не всё знаешь, не всё ведаешь. Говорить, что Татьяна не ужилась с новым мужем, сбежала, что тот лупил её нещадно… Год назад прислала мне письмо на адрес матери. Писала, что сейчас в составе ограниченного контингента служит медсестрой в районе Кандагара… Зачем об этом знать Катихе. Да и Татьяна просила не распространяться по этому поводу».

- Чево ты лыбишься, как майская роза?.. Теперь она, как королева: мягко спит, сладко ест и вкусными дынями объедается.

Катиха замолчала.

Но не надолго.

И будто подслушала, о чём я только что подумал.

- Хотя, дрыном вас всех по голове, чёрт их душу знает!.. Они там, семь раз не русские, вряд ли дадут нашим бабам нежиться на пуховиках. Они там нашенских - в ярмо и на бахчу. А чуть что не так - по мордам… за ножик хватаются. Знаю, что говорю. На привязи держат наших девок. А какая заартачится - по сусалам… да в яму по самую шею закапывают. Чтоб не повадно было. Сами целыми днями на солнышке греются да чаи гоняют, а чтоб нашим хоть чуть-чуть… Так дули… - Катиха сделала комбинацию из трёх пальцев и покрутила ею у себя перед носом. - Скажешь, я не права?

- Не знаю, тёть Нюсь, тебе виднее. Я, как ты сама понимаешь, не был замужем ни за таджиком, ни за узбеком.

- То-то. - И самодовольно: - Я всегда права.

И косанула на Лёньку.

Тот промолчал.

Катиха опять ко мне… Но уже с другой колокольни:

- А водку жрать не надумал бросить?

Вот те на!..

- Уже бросил. - Соврал, и даже ни на секунду не задумался.

Я никогда не был упорным выпивохой, и тётка Нюська знает об этом.

- Катиха, ты долго будешь тут зудеть? - не вытерпел материной болтовни Кирил. - Иди к бабам и чеши там своим языком. Чего ты среди мужиков трёшься!..

- Я те позудю!.. Я те, дрыном тебя по голове, почешу языком, нехристь! - вскипела Катиха, но тут же и стихла: привыкла к грубости младшего сына. Свыклась, но всё же привычка главенствовать в доме. Нет-нет, да и восстанет против сыновней бесцеремонности. Коробило её и то, что Кирилл обращается к ней, как к чужой тётке - по-уличному. Старший сын Григорий был намного ласковее, даже мамой называл, что в нашем селе совершенно не принято.

- Давай, давай, вали отсюда. И отвернись: мы купаться полезем. Голые.

Катиха покачала головой.

- Не вздумай. Третьего дня Илья в воду нассал.

Киря отмахнулся.

- Плевать я хотел на твоего Илью.

- Гляди мне, дрыном тебя по голове, дождёшься: вернётся Гришка, он тебе покажет, как с маткой разговаривать. - И замахнулась на сына. - Чево усмехаешься?

- Напугала попа кадилом…

Гришка сидит в тюрьме.

Сел за драку. Ударил командировочного шофёра, да не осторожно - челюсть сломал. А тот оказался парторгом автоколонны. Как раз случилось во времена правления Юрия Андропова. Мало того, что тот шофёр был парторгом, так ещё и победителем соцсоревнования… И приняли Гришку холодные тюремные стены.

С приходом Горбачёва Катиха ждала амнистии… Ждала, ждала… даже была уверена, что дождётся… И не дождалась: грянуло ГКЧП, и никакой тебе амнистии.

А тут и Союз накрылся медным тазом.

Сидит Гришка, о жизни думает.

Если кто из сыновей Катихи и заслуживает попасть за решетку, так это Кирилл… или Киря, как мы все его зовём. У Кири вечно руки чесались: то он кому-нибудь морду набьёт, то сам придёт домой с разбитой губой или синяком под глазом. А его старший брат Григорий, тот без особой надобности и муху не обидит. Но уж если кто заслужит, и попадёт Гришке под руку, тому мало не покажется: двухпудовой гирей мог три раза перекреститься. Это знает Гришка, и потому не спешит чинить расправу. Бьёт, как конь копытом. На спор саданул кулаком в доску своего забора: козанки - в кровь, кожу содрал, а доска - хрясь!.. и пополам. Пришлось новую прибивать. Это знают и другие, и попридерживают себя от опрометчивых поступков. Парторг автоколонны не знал этого, по пьяни прицепился к Гришкиной зазнобе, даже пощечину влепил, что не пошла с ним танцевать, и пару месяцев, пока челюсть не срослась, пил чай и молочко через соломинку.

Короче, всё в доме Катихи шло и по сей день идёт наперекосяк: беда бедой беду затыкает. Мужу в прошлом году ногу по колено отхватили - сахарный диабет спровоцировал. Теперь ни дров нарубить, ни в свинарнике навоз вычистить, ни двор от снега избавить, всё сама да сама. Старший сын Гришка - здоровый, тихий и справедливый - отбывает срок. А младший Кирюха - оторви и выбрось, хоть и на свободе, да, как говорит Катиха, толку от него, как от козла молока.

- Дождёшься ты у меня!..- не унималась Катиха. И мельком глянула на Додика. - Дураку дали новый лисапед и тот продрыскал. Когда-нибудь схвачу дрын да как отхайдокаю… как того антихриста Ваську. Вы оба у меня как прыщ на заднице. Только и знаете, что жрать да спать.

Киря - ноль внимания на угрозу. Но выругался. Тихо, чтоб мать не слышала:

- Достала!.. Мне тот велик уже как серпом по яйцам.

Катиха отвернулась, подошла к соседнему стожку и громко, по-мужицки, высморкалась. И вытерла пальцы о халат.

Киря сплюнул в сторону матери.

- А что, - усмехнулся Лёха, - в самую точку.

- Усохни, - Киря зыркнул на Тарана. - Нашёл с кем сравнивать.

Я - на Додика:

- Про что они?..

- Не знаешь?..

- Брось свои еврейские приколы: вопросом на вопрос отвечать!

- Приезжал бы чаще домой, знал бы. Вся улица гудела про Катихиного кота Ваську…

Киря усмехнулся, и подмигнул.

- Кот Васька наделал шороха, будь здоров… Сколько не пытался избавиться от него, все равно, крендель, как и ты, домой возвращается. - И сделал паузу. - Не кот, а котяра, чувырло с рогами. Завёз его в сумке на другой конец района - Катиха попросила…- Кирилл глянул на Лёху. - Помнишь?.. Когда провода на Снагость тянули. - Лёха кивнул. - В завязанной сумке из машины на ходу в кусты закинул. Думал, всё, звиздец котёнку. А вот хрен тебе! Через неделю, падла такая, вернулся. Вечером у порога - мяу! и когтями в дверь скребётся. Как появился на свет «не ждали», так и живёт до сих пор. Беременная кошка попала под колесо телеги и разродилась мёртвыми котятами. Только один подавал признаки жизни. Гришка, крендель, сердобольный выискался, принёс его в дом. Мы с батей думали - окочурится. Кошка лапки откинула, сдохла, а этот крендель выжил. Оклемался, вырос… Гришка кормил его как на убой. Отожрался и давай гонять по улице всех котов и кошек.

- Вроде тебя?

Кирюха зыркнул на Лёху:

- Усохни, крендель… - И усмехнулся. - Собакам не давал прохода: прыгал псинам на загривок, впивался когтями и зубами в холки, и пока самому не надоест.

- Надо было кастрировать его, - авторитетно заметил Додик. - Поспокойнее был бы…

Кирилл уставился на Даниила Маркиша, как на врага народа.

- Кого кастрировать?.. Моего кота! Да я скорее тебе обрезание сделаю. - И отвернулся от Додика. - Сдуреть можно! Сколько гадости натерпелись от него!.. туши фонарь. Наш крендель, как у себя дома, у соседей наводил порядок в чуланах и летних кухнях. Таскал всё подряд, ничем не гребовал. Шкодничал и у нас дома.

- Катиха говорит, что и ты такой же урод...

- Ладно тебе, крендель, нашел, кого слушать... Я его на велике…

- На новом… что тебе подарили?.. - уточнил Ленька Таранов…

- … чёрт знает, куда завозил. Дупель пусто… Находил дорогу домой. - И глядя на меня… - Вроде тебя… Ты тоже всегда домой возвращаешься.

- Меня никто не выгонял со двора. Я сам…

Кирилл пожал плечами, и - философски:

- А хрен вас знает… Я его, уродину, даже на станцию отвозил. В мешок, и - в товарный вагон… Чтоб уже наверняка. Голый вассер. Через неделю - мяу!.. - под окном. Катиха чуть с дивана не шмякнулась. А топором бошку отрубить - рука не поднимается: божья тварь. - Какие бы слова не вылетали из уст Кирилла, но по глазам видно: рад, что именно в его доме живёт такое чудо. - Как-то Катиха собралась к Гришке на зону, дачку ему приготовила, чтоб всё было как полагается, чтоб и Гришке, и его сокамерникам… Чтоб все были довольны. Позычила у соседей свининки - те как раз кабанчика закололи, нажарила котлет… и в чулан спрятала. На всякий пожарный, дверь прикрыла на чепок. Утром встала чуть свет, вошла в чулан, чугунок пустой. Все котлеты сожрал падлюка.

- А может, то ты котлетки… того? А на бедного котёночка сваливаешь… - не удержался Лёха.

Кирилл и ухом не повёл.

- Как он туда проник?.. Да так падлюка обожрался, что и от чугунка не смог отползти. Катиха - в крик: «… мать твою перемать!..» а наш крендель поднял голову, приоткрыл глазенки, глянул на неё да и опять - на боковую. Еле дышит, падлюка. Тяжело ему. Это ж надо!.. Целый чугунок!.. Штук двадцать там было. И Гришке бы хватило, и нам с батей. «Ах, ты ж дрянь такая!..» Катиха - хвать мокрую тряпку, и давай кота охаживать: «Ты б лучше мышей ловил!.. вон их сколько у нас!.. а не по чуланам шастал!.. Убью, падлюку такую!.. Мыши скоро тебе усы и хвост пооткусывают, а ты, падлюка, и не мяукнешь даже». И за каждым словом лупит его мокрой тряпкой. Я сам видел. От смеха чуть не обделался. Лупцевала, пока сама не захекалась. А наш крендель только слегка вздрагивал от побоев. Вскочить и дёру - не смог. Куда там с целым чугунком котлет в брюхе... Это надо было видеть. Катиха лупцует его, орёт как оглашенная, а он, падла такая, даже глаза ленится открыть. Только раз мурлыкнул...

Отлежался, очухался… К вечеру выполз из чулана. А утром, на другой день, когда Катиха собралась на большак, чтоб на попутке - к Гришке в зону, на пороге, как раз перед дверью, - мыши. Уже готовченко… лапки кверху. И ровно столько, падла такая, сколько котлет сожрал. Один в один.

- Брешешь ты, Киря. Сам, небось, котлеты захавал. Признайся, - сказал Леха.

- Крест на пузе - не брешу. Как сказал, так и было. Какой мне толк горбатого лепить. - В глазах Кирилла - неприкрытая гордость за своего кота. - Мыши трупиками лежали вряд. И ровненько так… будто по шнурочку. Василий мимо Катихи: «Вот тебе!..». И скрылся за сараем. За неделю переловил всех мышей и у нас дома, и у соседей. Душил, но не жрал. Но и ничего не таскал. Катиха забыла в сенях на лавке горшочек сметаны, пришла с огорода… Глядь!.. Сметана цела-целёхонька. И Васька под лавкой лежит, хвостом помахивает. За неделю так отощал, что жалко было смотреть на него. Ни к чему не притрагивался. Но как только последняя мышь на улице попала в его лапы, амбец. Таскал всё, что попадалось ему на глаза. И до сих пор шкодничает.

- Ладно, балаболка, хватит… - Тарану надоел трёп Кирилла… - Ну, что, горожане, по «рваному»?

- По рублю мало будет, давай по трёшке, - поднял ставку Кирилл, и полез в карман. - Гуляй-нога цену поднял на свой чемергес. В два раза. Я ему, кренделю долбанному, когда-нибудь и вторую клешню перебью.

Снял кепку и поочерёдно подставил её каждому из нас.

Мы с Додиком тоже приняли участие.

Кинули жребий - кому бежать за выпивкой. Пешком в село к хромому шинкарю и за час не добраться, но если тормознуть попутку, то можно быстрее обернуться.

Кире не повезло: короткая спичка.

Киря насупился, стал подсчитывать деньги.

- Ты чё, крендель, совсем офигел?.. Ещё б медяками насыпал. - Сказал, будто наотмашь ударил.

Додик ухмыльнулся:

- Чтоб я так жил!.. Там больше пяти рублей будет.

- Так не мелочью же сыпать!..

- А это не деньги? - сказал Додик. - Что мне тут с мелочью делать?.. У вас ни метро, ни трамваев…

- У ва-ас!.. - сквозь зубы процедил Лёнька. - Сам-то откуда, горожанин хренов. Вчера лопухом подтирался, а нынче в князья записался?.. Ладно, бача, харе базлать. Киря, подожди, и я с тобой…

- Да чего ты заедаешься? - обиделся Додик.

- Усохни.

Катиха, молча наблюдавшая за нами, одобрительно посмотрела на Лёньку, с усмешкой зыркнула на Додика. Отряхнула с халата сухие травинки и присела рядом с женщинами. Те уже развязали «тормозки» и принялись за трапезу.

Кирюха и Лёха - к большаку. Просемафорили грузовику - залезли в кузов.

Додик с шумом выдохнул:

- Фу-у… Хорошо, что на ближнем лугу.

- Какая разница? - не понял я.

- А такая… С дальнего и за три часа не управились бы, не получилось бы отметить тесное общение с гегемоном.

- Гегемоны… Смотри, мужикам такое не ляпни.

- Не говори мне про такое.

- То-то…

- Надо было Кириллу одному за выпивкой…

- С какой стати?

- Да с такой, вдвоём не донесут, - пояснил Додик. - По дороге выпьют.

- Донесут. Плохо ты их знаешь.

- Да и ты, я думаю - не лучше… Видал?.. Они тут на нас, как на чужаков косятся.

- И помолчав:

- А ты не боишься?

- Чего?..

- Да я про самогон. Как бы не отравиться. Принесут какую-нибудь гадость.

- Отравимся - вылечишь. Ты ж у нас будущий врач.

- А серьёзно?..

- Не переживай. Хромой побоится Кире и Лёхе втюхать дурную косорыловку.

- Ну-ну… - в раздумье протянул Додик: - Не по мне такая работа.

- Не ожидал, что тяжко придётся?

- Почему не ожидал… Знал, да…

- Чего ж тогда?..

- Завтра у папы сложная операция - нельзя, чтоб руки дрожали. А может, и придумал, чтоб меня к труду приучить.

Я пожал плечами: хирург Михаил Маркиш - уважаемая в нашем селе личность. Даже для Катихи. И врач хороший, и никогда не отказывался от общественных работ.

- Чудно всё это… Маркиш, и - на уборку сена… У вас, помню, отродясь коровы не было.

- Ты же знаешь его… Чтоб я так жил… И сам, как папа Карло, и мне покою не даёт. Ну, да ладно, тут ничего не попишешь. - Додик вдохнул полной грудью, опрокинулся на спину - выставил солнцу своё розовое, с нежной кожей тело и заложил руки за голову. И с бравадой: - Эх, хорошо в краю родном, пахнет сеном и… - Не договорил. - А всё же, свежий, чистый деревенский воздух это, я тебе скажу - таки да... Вон, Киря и Лёха… и дымили как паровозы, и вилы-грабли из рук не выпускали. И хоть бы что им. А мы... Вот что значит жить на свежем воздухе и пить колодезную воду. - Усмехнулся. - У дураков здоровья много.

Над головами слепни назойливо гудят. И не только… Кусаются. В эту пору они особо свирепствуют.

Я махнул рукой - отогнал настырного агрессора.

- А тебе что мешает здесь жить?

- То же, что и тебе.

- Мне ничто не мешает. - И спросил: - После института сюда приедешь?.. Тут будешь врачевать?..

- Нет. Не получилось из меня.

- Что не получилось?..

- А ничего не получилось. Мединститут - в прошлом.

- А что так?. Бросил?..

Додик оставил без ответа мой вопрос.

Прикрыл глаза, чтобы ни о чем не думать.

Единственный в селе, кто может общаться с ним, - это я. И Додик бессовестно пользуется этим.

- Задремал?

Вот тебе и здравствуй.

- Почти. Устал немного. - Отозвался, но век не разомк­нул. Понадеялся, что словарный запас Додика на этом иссякнет.

Не тут-то было.

- Курить будешь? - Додик вытащил из кармана пачку. - Мальборо. Все крутые москвичи такие курят.

Я мотнул головой.

- Не курю. Ты тоже поосторожнее… Сено не подпали.

- Ерунда, я аккуратненько. - И щелчком отбросил спичку. Сделал глубокую затяжку. Выпустив клуб дыма, с шумом втянул носом воздух. - Как-то странно: ты - и не куришь…

- И тебе советую бросить.

Додик лишь рукой махнул.

- Слушай, чего они такие злые?

- Ребята?

- Ну да, они… Кто ж ещё.

- Тебе показалось.

- Чтоб я так жил!.. Слова им не скажи. Тоже мне - друзья детства…

«Ну, насчёт “друзья”… ты погорячился».

И глянул на Додика.

Действительно, жили на одной улице, учились в одной школе, случалось, выпивали при встрече, вместе лазили по чужим садам, общались по мере необходимости, но… Я и Додик всегда были для них будто из параллельного мира. И не только потому, что Кирилл и Лёнька на три года старше нас и никуда не бегали из села - не искали красивой жизни, а молча делали то, что надо делать. Злые… ребята…

Ещё раз косанул на Додика.

Да нет: ребята как ребята… никогда не задумываются, какие они. Когда надо - злые, когда надо - не злые… Они такие, какие есть.

- Они вкалывают как на себя, а мы… Будто на пикник пришли.

- Ну, почему же, - не хотел сдаваться Додик. - Мы вместо родителей вышли помогать колхозу. Отцу захотелось, чтоб и наша семья внесла свою лепту. Он добровольно, без денег согласился на этот гешефт.

- Вот и надо было работать.

- А мы что?

- Да то… Что ты, что я… как сонные мухи…

Додик сделал глубокую затяжку, плюнул на окурок и отщелкнул в сторону реки. И, будто на допросе:

- Не я ушёл из института, а меня…

- Не понял?

- Перестройка поставила крест на моей карьере.

…Замолчал.

- Не хочешь говорить?

- Не хочу.

- Ну и ладно… - А что Катиха про велик намекала?.. Не в курсе?.. Кирюхе, похоже, не понравилось.

Додик привстал, поднял брови.

- Ты что, и этого не знаешь!

- Нет. Откуда мне…

- Кирюха мне жизнь спас.

- Тебе?! - Настала моя очередь удивляться.

- Ну, да… Прошлым летом... Я как раз на каникулы приехал. По нашей улице меняли телеграфные столбы. Старые убирали, а новые ставили. Как раз Киря и Лёха работали. А я, от нечего делать, глазел на них. Отвернулся, чтоб прикурить - ветерок дул, а в этот миг новый столб начал падать. Его не успели закрепить. И как раз бы мне на голову. Если б не Киря… Стою, прикуриваю, вдруг кто-то как прыгнет на меня и в спину - со всего маху. То Киря меня вытолкнул из-под столба. Ещё б чуть-чуть… Столб мог бы и меня, и Кирю… Обоим хватило бы.

- А при чём тут велик?

- Велик ему мои родители подарили… В благодарность.

- Ну и?..

- А он его по пьяни где-то потерял.

От соседнего стожка послышалось робкое пение: «Каким ты был, таким ты и остался…» - начала пробовать голос Катиха. Но дальше двух строчек песня не пошла. «Казак лихой, орёл степной» - уже будто из-под палки, умаялись женщины.

И Катиха замолчала.

- Не получилась русская народная блатная хороводная, - с язвинкой констатировал Додик, и встал…

Я тоже.

Подошли к речке, которая, по словам старожил села, ещё со времён Батыя всю округу кормила рыбой.

Рыба ушла из реки вместе с водой. Порчу кто напустил, или панибратство с природой сильных мира сего: в двух верстах вверх по течению соорудили плотину. И случилось то, что случилось: берега заросли ивняком, рогозом и чаканом, а дно, до которого мы когда-то едва-едва доставали, ныряя на спор, затянуло илом. Теперь наша Крепна воробью по колено.

- Собираешься купаться?..

- Ну да. - Додик с ехидством посмотрел на меня. И с усмешкой: - А ты что, испугался, что Илья в воду напудорил?.. Слушай ты больше тётку Катиху.

Разделся.

Даже трусы снял.

И понёс свой пышный зад к реке.

И этот зад напомнил мне прошлое. В нем, уже далеком, мы, сексуально озабоченные, тайно влюблялись в старшеклассниц… и с вожделением поглядывали на мать Додика: красивую, стройную, с роскошными формами и всегда опрятно одетую Ядвигу Стефановну. Каждый отмечал её превосходство над нашими матерями, простыми деревенскими тётками, с раннего утра до позднего вечера в замызганных одеждах хлопотавших по хозяйству. Ядвига Стефановна - врач-анестезиолог поселковой больницы, никогда не кичилась своим превосходством, на равных держалась с соседками. И к ней все с уважением. Катиха ни разу не сказала о ней худого слова. Семья Маркишей даже кур не держала в своём дворе.

И это вызывало у нас зависть к всегда чистенькому мальчику Додику.

Додика не загружали работой по дому. Додику надо учить уроки. Нам тоже надо было зубрить правописание, тригонометрические формулы и уравнения, но… Мы были обыкновенной пацанвой: сначала огород вскопать, двор подмести, дров наколоть, а потом - за уроки. Пятёрки в дневнике не делали мою мать счастливой. Я даже не уверен, что она видела их. Для неё важнее, чтоб я вычистил навоз в хлеву, убрал двор от снега, занёс ведро угля в дом. Не любил я это дело, но куда ж деваться… После бегства отца все мужские хлопоты по дому - моя забота, не помню дня, чтоб не мечтал поскорее шагнуть за порог дома, и уже не возвращаться…

…И наблюдая за беспечностью розовощекого мальчика Додика, с трудом сдерживал себя, чтоб не накостылять ему по шее.

…А за день до экзамена по математике в восьмом классе в одночасье задушил в себе это желание.

...По селу прошёл слух: в соседней деревне видели моего отца. И я, как от злой собаки в чужом саду, - туда… Неделю, с утра до вечера, обливаясь потом - жара такая стояла, что казалось, без огня можно жарить яичницу на сковородке, - всматривался в чужие лица. И напрасно. К экзаменам не подготовился: ни единым глазом не видел экзаменационных билетов. Никогда и ни у кого не одалживался, особенно после вынужденной безотцовщины, когда стал ловить на себе взгляды жалости и сочувствия, но, самолюбие сломило гордыню, и я - к Додику. Я знал, был уверен: Додик не откажет, Додик даст на ночь почитать билеты.

…И не получил того, что хотел: язык не повернулся попросить. Открыл калитку, ступил во двор, прямым ходом - к флигелю летней кухни: оттуда слышались голоса. И в флигель не вошёл - хватило того, что в окно увидел: голый восьмиклассник сидит в корыте, а рядом с ним, совсем без ничего, присев на корточки - тётка Ядвига. Такого в нашем селе никто и допустить не мог. Я смотрел и глазам не верил.

Намылив и ополоснув из ковшика голову сыночку, Ядвига Стефановна рукой показала, - вставай. И Додик встал. Встал в полный рост и я увидел: быстрая рука красивой польки принялась заботливо и нежно наводить чистоту на теле великовозрастного сыночка…

Отскочил от флигеля и - пулей со двора…

Заметила Ядвига Стефановна моё вторжение в их мир, или я вовремя дал дёру?.. тайну корова языком слизала. Но на следующий день, встретившись на улице, я уже не любовался её соблазнительными выпуклостями: отвёл глаза, как от чего-то порочного и низкого по нашим деревенским меркам. А тётка Ядвига, как ни в чём ни бывало, улыбнулась, и чуть вкрадчивым голоском спросила, почему я с ней не здороваюсь: «…наверное, от экзаменов никак отойти не можешь?».

Экзамены - уже как потраченный рубль: вспоминать не стоит. Попалась задачка, подобная той, что решал на контрольной в третьей четверти. Даже черновик не понадобился: вынул из памяти знакомые цифры и числа и тупо перенёс их на проштемпелёванный экзаменационный лист. В результате своей работы не сомневался. Я сомневался, что мать Додика искренне улыбнулась мне.

На следующий день, и через два… и через три дня она улыбнулась при встрече…

Через неделю я уже сомневался в том, чему стал невольным свидетелем...

- Ну и как? - усмехнулся я, упорно стараясь не смотреть на пухлое, с розовой кожей тело Додика.

Маркиш брезгливо посмотрел на грязную воду, едва доходившую ему до пояса, и - обратно.

- Слышь, - мне в затылок. - Чего ты разошелся с женой? - Додик уже на берегу. Голый… рядом со мной!.. Так и засандалил бы выступком по его пышному заду. - Как там её?..

- Татьяна.

- Что она за человек?

- Спесивая дрянь.

- Емко… И больше ничего?..

- Красивая.

- Таки да... - Додик растянул рот в улыбке. - На неё и в школе, и на улице все заглядывались. А ещё что можешь про неё?..

- Я всё сказал.

Мне не хотелось говорить о ней: слишком уж глупой и ненужной была затея с женитьбой.

- По Сеньке и шапка, - махнула рукой старая Кастромиха и показала соседкам на выход со двора: - Без вас как-нибудь… Хоть и отдала свою за того голодранца, а всё будто прокисших щей наелась.

Напрасно тёща колотила языком по зубам: не знала, что разговор о приданом я пресёк на корню. Говорил и с Татьяной, говорил и с матерью: «Деньги есть, заработал. Куплю, что надо».

- Мне всё равно, - равнодушно ответила Татьяна. - Но если мама даст что-нибудь - не откажусь.

И мать стояла на своём…

- Нельзя чтоб невеста была без приданого… Не ты это придумал, не тебе и перечить супротив правил. Не по-людски будет.

- Обойдусь. Потом их барахло поперек горла станет. А привезут что - за ворота выкину.

- Не спорь со мной, - насупилась мать. - Не сироту приводишь в дом. Да и родители её могут обидеться.

Наивная. Уже больше половины века прожила, а всё никак не разучится мерить на свой аршин. Никак не возьмёт себе в толк: за добро не всегда платят добром. Бывает, что и наоборот.

- Мам, уймись,- стоял я на своём… - Бесплатный сыр только в мышеловке.

- Ну, как знаешь. - И устало вздохнула. - Тебе жить.

Пожалел её - ничего не сказал Татьяниным родителям.

А те… до последнего надеялись: дочь одумается - откажется идти со мною в загс.

- Не пара он тебе. Посмотри на завалюху, в которой его матка живёт. Там даже приличную мебель поставить негде, - в голос кричала тёща на дочку. - Не хата, а сарай. Да и сам он…

- Мам, он круглый отличник был, на одни пятёрки учился. Ещё б чуть-чуть, и медаль получил. А пожар в школе?.. Он первый прыгнул в огонь и вытащил пьяного сторожа. Его портрет на стенде до сих пор возле учительской висит.

- А какого лешего он возле школы ошивался?

Будто не знала, что школьный сад - самое укромное место для амурных встреч. Будто забыла, что и свою дочурку-семиклассницу там же когда-то вытащила из-под солдата-отпускника.

- Ты думаешь - это он… подпалил?

- Ничего я не думаю: сказала да и ладно. От ихней породы можно чего угодно ожидать. - И скривила рот: - Портрет в школе… возле учительской…

- А что, мало?.. Про него и в районной газете писали.

Тёща - как стадо баранов в овчарне:

- Писали про него!.. Горбатого могила исправит. Токо-токо жить начал, а уже и Крым и Рим прошёл. Не будет с него толку, непутёвый он. Так, перекати поле. В паспорте ошибку сделали: не Разбегаев, а Раздолбаев. Так и знай. Одумаешься, да поздно будет. Вот увидишь: и тебя по миру пустит. Весь в батьку. Ты помнишь, как тот поднял руку и на твоего отца, и на твоего брата? Была б моя воля, я бы и того, и другого - под замок… На сухари и воду.

- Его батька одно, а Семён - совсем другое, - упрямилась Татьяна.

- Ага, как же… На осине не растут апельсины. Одумайся пока не поздно.

Не одумалась. Вышла замуж и на мою фамилию записалась.

И тёща смирилась: надо же когда-то и замужем побывать - замести следы: знала про разноцветное прошлое своей дочурки.

Свадьба… Выпили, закусили, «горько» кричали, под радиолу танцевали.

Утро второго дня.

Мы с Татьяной только-только встали с постели. К дому подкатил грузовик.

Подкатил, посигналил.

Я в материных галошах на босу ногу - во двор.

- Ну, Сенька, теперь ты заживёшь, - усмехнулась Катиха, услужливо распахивая ворота.

Шофёр дал газ и задним ходом въехал во двор.

И Катиха здесь… Иначе и быть не может. И Катиха, и еще несколько соседок - в моём дворе. Ждут… будто пряников им кто пообещал.

- Теперь ты кум королю: будешь ходить по коврам, есть-пить из хрусталя и спать в царской кровати на лебяжьем пуху. - Катиха не молчит. - Прокурорша, дрыном её по голове, не посмеет осрамиться перед людьми. Она такая, сучка. Теперь ты для них уже не седьмая вода на киселе. Теперь умоется старая прокурорша.

Открыли борта машины, и большущая корзина медовых пряников - к ногам любопытных зевак.

…Перед взором собравшихся: старый обшарпанный шкаф, ещё оккупацию помнящий, - наверное, жалко было пустить на дрова, железная кровать с панцирной сеткой и тронутыми ржавчиной никелированными шариками у изголовья. Помню, и шкаф, и кровать в летней кухне у них стояли. И ещё - огромный узел с периной и подушками.

По двору - ропот…

Четыре пары глаз с недоумением: то - на кузов машины, то - на меня.

- Да что ж это, бабоньки!... - Катиха всплеснула руками. - Совсем опаскудилась старая ведьма, вздумала насмехаться над хлопцами с нашей улицы… - И ко мне, как армейский старшина на рядового: - Семён, закрывай кузов к такой-то матери и гони, дрыном их по голове, со двора к чертям собачьим.

И меня - в спину…

Устоял.

Лишь чуть вздрогнул от Катихиного тычка.

- Какой жених - такое и приданое. Пусть и за это спасибо скажет. - Шофёр ехидно усмехнулся.

И подмигнул мне. - Так что, давай быстрее выгружайте - спешу. И… как это полагается… - Ударил ладонью о ладонь, энергично потёр руками. И ещё раз подмигнул. - Небось, осталось после свадьбы? Мне много не надо: грамм двадцать на кажин зуб. И кусочек сальца с хлебушком. Можно и помидорчик.

- А не обдрыщешься?.. - Это опять Катиха…

Шофёр:

- Не боись, старая. Как бы сама не обделалась. Сунешься на речку трусы стирать - рыба подохнет. За браконьерство в тюрьму сядешь. Ги-ик… ги-ик… - Противным смешком шофер обозначил свою удаль.

Дурак, не знал на кого клювиком щёлкнул.

Я и опомниться не успел.

- Ах ты ж, мурло косорылое!.. - взвилась Катиха. Только сейчас я заметил, что тётка Нюська одета в нарядную праздничную одежду - с чего бы это?.. Схватила его за шиворот, выволокла из кабины. - Я те покажу, как над моими хлопцами зубы скалить, я те, дрыном тебя по голове!.. Будешь у меня, харя немытая, лететь, пердеть и радоваться. - Кричала так, что по всей улице было слышно. Шофёр часто-часто заморгал узенькими свинячьими глазёнками. А Катиха, будто шлея ей под хвост попала: - Ну, что ты вылупился, как беременный трактор на морозе!..

«Беременный трактор… да ещё и на морозе!..» Ай да тётка Нюська, ай да Катиха!.. Такого высокохудожественного образа я ещё не слышал. И совершенно забыл о «роскошном» приданом моей жены.

- Да ты чё, тётка, белены объелась!.. Я что ли сказал, что жених плох… По мне хоть за сивого мерина, хоть за чёрта в ступе пусть выходит. - Взмолился шофер.

- Дурак ты, как я погляжу. - Катиха махнула рукой. - В ступе ведьмы летают, а не черти сидят.

- Да мне как-то по сараю, кто в чём… Моё дело - сторона: сунули червонец в зубы, сказали - вези, я и повёз. Это её мать…

Перепуганный шофёр кивнул на Татьяну.

Посмотрел и я на неё: глазки сузились, нос собрался в гармошку, а тонкие губы поджала так, что их и вовсе не стало видно.

И зло прошипела:

- Если не выгонишь эту дуру, я уйду от тебя.

И тут же улыбнулась.

Будто чистый спирт разлился у меня по пищеводу: ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни слова молвить… Да и что сказать?.. Выгнать Катиху со двора, всё равно что прыгнуть в котёл с крутым кипятком.

Татьяна - на своём, ей и дела мало до моих терзаний:

- Слышал, что сказала? - с улыбкой на лице, но ещё с большей злобой прошипела, и сильно толкнула меня локтем в бок. - А то сама сейчас…

Я отвернулся, повёл глазами по сторонам… Увидел гнилую доску в заборе, вспомнил, что обещал матери новую прибить, да так и не собрался… Пообещал себе, что завтра же починю. И опять: глаза - на Татьяну:

- Не смей.

- Что?!.

- Что слышала.

- Ах так!.. - уже в полный голос крикнула, и вскинула брови: лоб собрался в мелкую, но частую сеточку морщин.

- Да, так. С какой стати я буду гнать тётку Нюську? Ничего плохого она не сделала. Говорил же: никакого приданого… Какого хрена ты кучу хлама припёрла?

- Права была мама: не Разбегаев, а Раздолбаев.

Ропот соседей за спиной - не в мои уши. Но Татьяна… Татьяна ловила каждое слово. Её лицо становилось всё злее и злее. И уже не молодая жена, с которой миловался всю ночь, стояла рядом. Рядом - горгона Медуза. Казалось, ещё чуть-чуть и меня, и Катиху, и всех остальных одним только взглядом превратит в каменных истуканов.

- Что ты сказала?..

- Тебе не понять, - бросила, и, повернувшись к шофёру, фальшиво и весело пролепетала: - Димочка, сгружай мебель… Две бутылки ставлю. - И мне показала глазами на дом. - Вынеси. Я видела: в чулане стоят.

- Ты их туда ставила?

Шофёр - в кузов. Ухватился худенькими ручонками за обшарпанный гардероб кустарной работы, и даже с места не сдвинул: силёнок не хватило.

- Помоги. - Татьяна ещё раз толкнула меня в бок своим острым локтем. - Чего стоишь, пень-пнём. - И снова её острый локоть  мне в бок. - Видишь, сам не может…

- На фиг мне твоя рухлядь.

- По Сеньке и шапка.

- Что? - Я схватил её за локоть. - Что ты сказала?

- Глухой?..

- Повтори! - Мои пальцы изо всей силы сдавили её предплечье. - Ну!..

- Что слышал. Глухим по два раза молебен не служат. - Нагло, зло, но уже с испугом.

И вырвалась из моих тисков.

Прекрасная царевна обернулась в уродливую жабу и стала до омерзения противная. Я смотрел на неё и ждал, когда же она заквакает. Она должна заквакать. Прислушался… даже чуть склонился к ней… Нет, не квакает. Ещё раз прислушался… Может, зашипит, как змея?.. Не зашипела. Повёл глазами ниже… Её высокая, пышная грудь, на которую пускали слюни все местные дон-жуаны, вытолкнула из моего обозлённого сознания образы вонючей жабы и злобной змеи. И уже ничего, только два роскошных полушария перед глазами.

Пять секунд… десять… В голове - будто молотом по чугунному котлу: бум-м… бум-м… бум-м…

С трудом, но я всё же вырвал себя из ступора.

- А ну, залазь в кабину и мотай отсюда… - И уже никакой злости и вожделения. Уже всё на своих местах...

Я подтолкнул её к машине. Лишь одного боялся: не послушается - могу и ударить… внучатую племянницу бывшего районного прокурора.

Татьяна сделала три семенящих шажка - чуть не упала.

Но устояла на ногах.

Грузовик фыркнул, выплюнул клубок вонючего дыма, и выехал со двора.

Увёз и Татьянино барахло, и саму Татьяну.

Двор опустел...

Для меня.

- Ну, Сенька, наломал ты дров… - Чей-то голос за спиной.

Оглянулся: Катиха.

- Не успел вдоволь намиловаться с молодайкой, а уже шуганул её со двора. Весь в батьку, дрыном его по голове. Тот тоже был скорый на расправу. - И протянула: - Да-а… Такого ещё не было на нашей улице. Прославился. Даже в посёлке завтра будут трепать языками про это. Теперь держись: мало не покажется, дрыном тебя по голове.

Словно шелудивый пёс, облитый помоями и нечистотами, я стоял посреди двора в окружении досужих соседок, и не верил, что сам заварил эту кашу. Но знал: расхлёбывать придется самому. А как?.. Бежать за машиной - умолять жену вернуться, или плюнуть на всё и прикинуться валенком?.. Или выгнать любопытных соседок со двора?..

- Мотался, мотался по свету, а ума так и не нажил, - прошипела Мотька-вековуха, тётка моей Татьяны. - Ишь, чего удумал: молодую жену из-за приданого выгнал. Мало ему… Своё надоть нажить, а не на чужое зариться. И тоть так: Раздолбаев.

«Ты то чего тут квакаешь?..»

Я сжал кулаки и резко повернулся на голос…

- Чего ты, чего ты!.. - Матрёна отпрянула в сторону.

- Сенька, а ну, двинь её, дуру малахольную, коленом под зад, чтоб не молола что попало своим языком, - посоветовала Катиха… - Выискалась тут!.. Надо было на свою племяшку намордник накинуть, чтоб не гавкала. Помяни моё слово: быть и ей такой же вековухой, как ты.

- Да ладно, тёть Нюсь, пусть себе…

- И то так, - согласилась Катиха. И кивнула на Матрёну. - Не тронь говна - вонять не будет.

- Оставьте её, тёть Нюсь. Пусть квакает. Скажите Кире, чтоб зашел... Буду ждать: дело есть.

- Дело?.. - Катиха с интересом и уважением измерила меня взглядом. - Знаю ваши дела. - И усмехнулась: - Что, не всё на свадьбе выпили? - И понимающе, даже с одобрением: - Ладно, дрыном тебя по голове, передам. Только вы тут не очень… Завтра моему к семи на работу: за руль садиться.

Хорошо, мать не видела всего этого: она работала. Двери «Чайной» каждый день должны быть открытыми. Но мир не без «добрых» людей - подсуетились, похлопотали. Не прошло и часа, как в пивнушку, под большим секретом, вползло первое известие...

- Как же это ты? - тихо, но с укором спросила мать, и тяжело, со всхлипом вздохнув, принялась убирать со стола и мыть грязную посуду. После спонтанного застолья с Кирюхой и Лёхой я не удосужился этого сделать.

Впрочем, как и всегда.

И мать к этому привыкла. Давно, ещё отец приучил её не роптать по пустякам.

- Так надо было, - пьяно и неуверенно пояснил я, и вымучил глупую улыбку. - Мам, давай я куплю тебе газовую плиту и баллон. По улице уже многие на газе готовят. Катиха и думать забыла про керогаз.

Как в пустоту: мать даже не повернулась ко мне. Но я уже решил для себя - куплю. А вслух сказал:

- Я же вижу: сама не хотела, чтоб женился на ней.

- От меня хоть слово слышал про то?

- Нет, но…

Что ещё сказать: любые мои доводы для неё - как от стенки горох.

Мать покачала головой.

- А людям как в глаза глядеть будем?.. Что будут думать про нас?.. Мало мы сраму натерпелись из-за твоего батьки, так теперь ещё ты…

«Мне-то что до людей, до того, как смотреть им в глаза? Молиться на них, что ли?.. Перебьются».

- Да плевать мне!..

И тут же поймал себя, что вовсе и не плевать на мнение соседей, что не так уж и независим, чтоб жить обособленно от тех, кто рядом со мной.

- Тебе то что: вильнул хвостом - билет в зубы, и нет тебя.

- Никуда я не уеду. Хватит - наездился. - Соврал и глазом не моргнул. Хотя знал: долго не засижусь под боком у матери.

- Слышала уже. И не раз.

- Мам…

- Ну, чего тебе?..

И, как милостыню попросил:

- Может, не будем об этом…

Кончиками платка вытерла слёзы.

- Пойди извинись. Может, вернётся.

«Перетопчется…» - но духу не хватило сказать это в голос.

- А ты этого хочешь?

Мать промолчала.

Я знал: ей не по душе моя затея породниться с зажиточным семейством Кастроминых, но смирилась. Смирилась бы и женись я на кикиморе болотной, лишь бы угомонился - остался дома; лишь бы не самой куковать на старости лет. Смирилась бы и с тем, что Татьяну, о которой поговаривают в селе как о спесивой и упрямой девке, придётся называть дочкой.

И назвала бы.

И поладила бы.

Во всяком случае, вывернула бы себя наизнанку, чтоб поладить.

Она такая у меня. Такая, хоть и много лет проработала буфетчицей в «Чайной». И - на тебе!.. сын выгнал молодую жену. Усидит ли сам теперь, не надумает ли ещё куда?..

Каждый раз, уезжая, я обещал матери, что обязательно вернусь.

Обещал: заработаю много денег и, возвратясь, отстрою новый, большой и светлый дом, где и для неё будет отдельная комната с большим окном на улицу.

И обязательно сделаю в палисаднике удобную лавочку со спинкой, чтоб сидела, лузгала семечки и смотрела: кто и когда проходит мимо её двора. Хватит ей наливать пиво в бокалы и водку в стаканы пьяному мужичью.

Каждый раз я это говорил ей, и каждый раз не верил себе. Не с моим «раздолбаевским» нутром идти на такие подвиги. Но я обещал матери новый дом, и каждый раз она соглашалась, кивала головой, а через месяц-другой, глотая слёзы, собирала в дорогу мой чемодан, давала немного денег на первое время, пока не найду работу, и отводила на вокзал. Отводила, а не провожала. Дневные поезда не любила. Любила поздние или очень ранние, когда все спят, и никто не видит позорного бегства её непутёвого сына. И так каждый раз: я - с чемоданом в руке, она - с палкой. От собак отбиваться. Когда темно на улице на людей кидаются.

- Сыночек… - как-то спросила. От её «сыночек» - озноб по коже: не принято у нас такое обращение. - Как дальше-то собираешься жить?.. Нельзя же так: мотаться с места на место. Если есть задумка какая - скажи. Поделись со мной.

Промолчал.

Мать опять за своё…

- Делать-то что собираешься?

- Работать буду, - ушёл от прямого ответа.

- А учиться?.. Ты, помнится, поступил в строительный…

Два семестра в институте для меня - выше крыши. Хватит. Не моё это. Потом две попытки в литературный в Москве… Мимо. Не приглянулся элитарному вузу.

- Да нет, мам… Кому-то и работать надо.

- Понятно, - вздохнула она. - Без работы никак…

- Ты меня не поняла.

Мать промолчала.

Лучше б кричать и ругаться начала, как это заведено у тётки Нюськи Катихи.

- Мам, ты же знаешь, я не боюсь работы.

А про себя добавил: «Могу часами наблюдать как другие работают».

- Я с любой работой справлюсь.

Не поверила.

- Ой, ли…

- Чего ты так?.. - насторожился я.

- А где и кем?..

- Да мне без разницы, где и кем работать.

И снова, будто нечистая сила язык показала: «Могу печенье перебирать: цельные - в пачку, половинки - в рот… могу спички испытывать, могу с червонцев пыль сдувать. А могу и не делать этого всего. Тут я на все руки мастер».

Вместо ответа лишь горький вздох: что может быть хуже для матери слушать бредни непутёвого сына.

- Не переживай, как-нибудь заработаю на кусок хлеба. Я теперь каждый месяц буду тебе перевод присылать. Безбедно будешь жить. Вот увидишь.

Будто и не слышала моих обещаний.

- Вчера опять с желудком маялся?

- Нет, - соврал я.

- Брешешь. Я что, слепая?.. Ты уже скоро совсем как твой батька станешь…

«А ведь до сих пор его помнит… Вернётся - молча примет, и всё простит… Хоть и костит его почем зря».

- Было у меня полстакана соды в столе, а утром кинулась блинчиков для тебя замешать - нет соды. Куда подевалась?

Я промолчал.

Мать подошла к гардеробу, открыла дверцу…

- Ещё одну зиму собираешься проходить в этом пальте? - спросила, показывая пальцем на моё, видавшее виды демисезонное пальто.

- Оно меня устраивает.

И опять соврал: уже давно хотел обновить свою одежку - прикупить что-нибудь посовременнее, да как-то не случилось. Хотел ещё поправить: не «пальте» а «пальто», объяснить, что «пальто» не склоняется, но не стал это делать: ей абсолютно всё равно: «е» или «о», лишь бы сыну было тепло в зимнюю стужу и ей не стыдно перед досужими соседками.

- Лежачий камень мохом обрастает. А ты гол, как сокол.

- Я же Разбегаев, мам. От слова «бегать». - И неудачно пошутил: - Надо ж как-то оправдывать фамилию.

- Я тоже Разбегаева… Но вот уже тридцать лет работаю на одном месте. Меня в селе все по имени-отчеству… Меня уважают. Иду по улице: здороваются со мной. - И вздохнула. - Может, это я в чём виновата, что не сидишь на одном месте?

- Мам…

Хотел добавить: от долгой сидячки геморрой можно схлопотать, но не стал - неправильно поймёт.

- Тогда чего же?

- Не знаю. Есть такое понятие - дромомания.

«Дромомания»… Не помню, откуда у меня это слово. Знаю лишь, что это болезненная тяга к перемене мест, бродяжничество.

- Болезнь?

- Что-то вроде того.

Но объяснять не стал. Да и зачем… всё равно не поймёт. Для неё мои скитания - дурость несусветная. Считает, что от отца эта напасть ко мне прилипла.

- А вылечиться можно?

- Само пройдёт… с годами, - опять соврал я матери.

Кажется, поверила.

- Ну, дай-то Бог!.. - Уже без тревоги в голосе. - Не накивал бы пятками тот антихрист, думаю, ты и остепенился бы. Пусть только заявится!.. - И вздохнула: - И где его черти носят?

Я тоже хотел бы это знать, но махнул рукой: дал понять - хватит об этом.

- Чего уж теперь… Что есть, то есть.

В лодыжку вонзился острый хоботок слепня.

Я выругался.

Матом…

Но про себя…

И не стал отгонять злобное насекомое. «Пусть себе… Бывало и хуже. Удовлетворит свою похоть и улетит. Или на Додика пересядет. У Додика кожа понежнее будет. Деликатес».

Додик - рядом. Ему не до моих терзаний. «Красивая, говоришь… Все заглядывались на неё… Сам-то чего не подвалил к Татьяне?.. Может, что и вышло бы у вас… Два уважаемых в селе семейства породнились бы. А я… Я бы в сторонке постоял, утёрся…»

И опять Додику не до меня: наверное, думу думает, - как бы скорее слинять с этой проклятой скирдовки.

Три дня мать как на иголках… На четвёртый, - кто бы мог подумать, - заявились «прокурорские». Посоветовал им кто, или сами додумались, но пришли пешком. Казённый «бобик» Татьянин брат оставил дома. Это и подкупило меня. И только через порог - мать тут же засуетилась, захлопотала. Запричитала: «Да что же вы так, не предупредили!.. Я бы приготовилась, как следует, на стол собрала…» И - к керогазу…

Через пять минут на сковородке весело зашипела яичница с помидорами. Из погреба вынырнула миска холодца. Сколько помню, у матери всегда был холодец. Уверен, что и завтра будет. Отец любил его на закуску. И ещё малосольные огурцы порадовали глаз. Это я уже видел её старания - сам попросил.

Бутылку гости свою принесли - армянский коньяк. Фёдор выставил её на стол и, подмигнув, заверил: такой напиток сам Черчилль любил принимать, да и то, по большим праздникам.

О чём беседовали мать и гости, как они поладили - тайна мадридского двора. Да и зачем мне это знать. Уже не до того: Татьяна как бы ненароком обозначила свою витрину, и я забыл про наши распри. Не успели закусить после первой рюмки, Татьяна ножкой толкнула меня под столом и, вплотную придвинувшись - я даже ощутил дрожь её тела, - шепнула:

- Давай убежим от них.

Ну, что тут попишешь!.. Жар уже бушевал у меня в паху…

Со двора, через огород - на луг. А там и березнячок. На опушке густая трава...

Конфликт улажен.

В доме пусто. Лишь мать, улыбаясь и вытирая слёзы, готовит в горнице постель.

Для нас.

Стелет свежее, пахнущее магазином бельё. Кастромины принесли цветастые простыни и наволочки. После застиранного казённого белья в общагах новизна приданого окончательно растопила наши недомолвки.

- Слава богу!.. - Мать скроила улыбку. - Я уже заждалась вас.

Глаза Татьяны - на колени моих белых джинсов, испачканных зеленью. Склонилась, и шепотом, будто речь о государственном перевороте:

- Пойди переоденься.

И улыбнулась: ласково и как-то уж очень покорно…

...Утро.

Только-только открыли глаза. Даже не совсем проснулись: сон ещё обнимает нас.

Крик во дворе.

Катиха…

- Ты, Катерина, совсем того, голову потеряла!.. И Сенька твой телёнок. Так и знай. Думаешь, чего они припёрлись… Их прынцесса, дрыном её по голове, жить без твоего малохольного не может?.. Как же, держи карман шире!.. Да он им… сто лет в обед… тьфу!.. и растереть нечего. - Катиха громко сплюнула. - Их задело, что твой брандахлыст турнул свою вертихвостку как овечку паршивую. Да если б они разошлись тихо-мирно или та сучка сама ушла, они б и думать о вас не думали, будто вас и нет вовсе.

- Тише ты, Нюська, тише, - испуганно зашипела мать. - Дети спят. Разбудишь. Проснутся - услышат.

Какой там, к лешему, сон!.. Со двора каждое слово - как молотком по железной крыше: окно распахнуто настежь.

Мы - под одной простынёй: жарко на дворе. Голова жены - на моём плече, кожей ощущаю её голые бёдра, живот, грудь…

Но мы уже далеки друг от друга.

Мы уже выскользнули из жарких объятий Амура и упали с небес.

Мы уже на грешной земле… Уже по самые «не балуй» в грязи.

Мы уже на разных концах нашей деревни: крик уличной знатухи-ведуньи поднял занавес, всё расставил на свои места и поставил жирную точку.

И уже ничего не изменить. Татьяна затаила дыхание - прислушивается.

- И пусть слышит, - не унималась Катиха. - Подумаешь, краля!.. И твой пусть мотает на ус. Вот увидишь, она ещё попьёт вашей кровушки, ты ещё не раз умоешься слезами. Горе не сапог, с ноги не скинешь. Помяни моё слово: будет тут у вас, как волк в пастухах. А то ишь!.. раскатала губу.

«А кто раскатал губу? - не понял я. - Моя мать или Татьяна?»

- Ну, чего ты лезешь к ним, - тихо и с мольбой в голосе просит мать. - Иди, иди… Ступай. Мне на работу пора.

- Я не лезу… Нужны вы мне, как прошлогодний снег… - Махнула рукой. - Я просто не люблю, когда кто-то кого-то хочет в лапти обуть.

- Иди со двора, Нюська… Иди. Мы тут сами как-нибудь.

- Как же: с кашлем вприкуску. Ты ещё попомнишь Катиху!..

- Ладно, ладно… Иди.

Хлопнула калитка. Через несколько секунд я увидел непокрытую голову матери, мелькнувшую в проёме окна.

- О!.. царевна плачет. Давно у нас не было слепого дож­дика.

Я разомкнул веки и повернулся к Додику.

Тот смотрит в небо и улыбается.

Задумавшись о своём житье, не заметил ни озорной тучки над головой, ни мелких капелек грибного дождя. До того ли?..

И заверения Зинки, что пожалею о своём решении покинуть Москву; и рукопись романа, которая мёртвым грузом давит на тщеславие; и жлобы-подельники из областной прессы; и свирепая физиономия хозяина терминала на нефтебазе…

Не слишком ли много для одного!..

А тут еще и письма Татьяны…

Ей-то что надо?

Тут хоть в петлю, а этот…

И снова глянул на Додика: «Радуется он… царевна плачет… Нашёл чему радоваться!.. Тебя бы на моё место…».

Закинул руки за голову. Заострил внимание на капельках. Приятно. Можно жить и радоваться. Но не долго. Пять минут… и - нет дождя: успокоилась царственная особа.

Катиха не обманула. Через пять месяцев, уже в Норильске, случилось то, что должно было случиться.

Полярная ночь. На столбах сутками горят фонари. Уже больше трёх месяцев норильчане не видят солнца. Стужа…То мороз под пятьдесят - вынул папиросу изо рта… в рот уже сунешь обледенелый мундштук. То пурга с тундры… «губатый» дует так, что на ногах не устоять. Неделю назад буран перевернул автобус. А в общежитии на Талнахской тепло и уютно. На окнах наледь с палец толщиной. За форточкой на морозе - солонина. Традиционный припас жителей Заполярья - это на крайний случай.

Татьяна босая, в легоньком халатике с большим отворотом на груди, по-турецки сложив ноги и выставив голые ляжки, сидит на кровати и курит. Пепел стряхивает тут же, на пол. Пепельница - жестянка от кабачковой икры - на тумбочке. Далеко тянуться.

Татьяна корчит гримасу и с презрением смотрит на меня. Смотрит - будто ногтем раздавить собирается. Она так и не устроилась на работу, никак не может подыскать подходящее место. Живёт на моём иждивении. И это её устраивает. Считает, что так и должно быть.

Я смотрю на неё и жду: или нижняя пуговичка халатика выскочит из петли, или Татьяна резко прогнётся назад… И тогда я увижу, что у неё под халатом...

…И петля не освободилась от пуговицы, и Татьяна не откинулась на подушку.

- Думаешь, подцепил девочку…

«Тоже мне, девочка выискалась!..» - но промолчал: жду, что ещё скажет.

- Навесил лапшу на уши про свои литературные перс­пективы, и решил, что можно веревки вить?.. Театрал задрипанный.

Вчера мы были в театре.

В драматическом.

В котором, если верить молве, когда-то служили и Георгий Жженов, и Иннокентий Смоктуновский. Какую пьесу смотрели - не помню. Помню только, что Татьяна уже в первом отделении начала клевать носом, а в антракте засобиралась на выход. Но не сразу домой. В ресторане «69-я параллель» на двоих распили бутылку бренди. Татьяна ни на грамм не отставала от меня. Ресторан и бренди понравились ей больше, чем театр.

- Что, не так?..

Знал, перечить - всё равно что плевать против ветра. А здесь, на Крайнем Севере, это опасно. И даже не разозлился на её наглый тон и уродливую дулю, которую скрутила своими тонкими пальцами и сунула мне под нос. Ничуть не бывало. Мне уже осточертело доказывать и объяснять ей что бы то ни было… Напрасный труд: она всегда стояла на своём. Она и в школе была такой, и на улице, и дома. Ни мать, ни отец, ни старший брат, которого даже родители побаивались, ничего не могли поделать с ней - хоть кол на голове теши.

…И добавила, как стакан воды в резервуар с кислотой:

- То же мне, писатель задрипанный!.. Что батька твой, так, сплошное недоразумение, что мамаша… Всю жизнь в буфете проработала - пиво, водка, а ни гроша за душой… Голь перекатная. Другие торгаши в шелках ходят, из хрусталя пьют, а твоя… - Махнула рукой, будто хотела сказать: «Да что с неё взять!..» - Пустое… за рыбу гроши. - И отщелк­нула окурок в мусорное ведро.

Не попала.

И тут же забыла про окурок. Даже не заметила, что мимо бросила.

Моя мать не такая, хотел сказать ей.

И не сказал.

Грустно усмехнулся: «За рыбу гроши»… Вспомнил, что так и не починил забор у матери - не заменил прогнившую доску.

И газовую плиту не купил.

- Ты не завидуешь Кирюхе? - Словно с противоположного берега голос Додика.

Оттуда я ждал наших гонцов…

И боялся увидеть «шестисотый» или чёрный внедорожник Ашота.

Я покосился на Додика, но ничего не сказал.

- Что молчишь?

- А что ты хочешь услышать?

- Не будь как еврей… Вопросом на вопрос отвечаешь... Я хочу знать: какого лешего ты мотаешься по свету?

Спросил бы что полегче. Но и не молчать же.

- Не знаю. Может, ты скажешь?

- Скажу. - И хитренько подмигнул. - Решил поймать синюю птицу?

И ещё раз подмигнул.

...Подмигнул и Ашот Арсенович. Подмигнул и погрозил своим толстым пальцем: «Гордый, да?.. И коньяк мой не хочешь, и машину… и девочку… А это хочешь? - И сунул под нос черный пистолет - дал понюхать. - Мало тебе?.. Тогда, может, этого хватит?.. - Нагнулся, достал из-под стола автомат Калашникова. Тоже чёрный. Достал и клацнул зат­вором. - А где твой бензин-солярка?.. А!.. Кинуть меня захотел?.. Вах!.. как не харашо...».

Я встряхнул головой - попытался отогнать наваждение. Тщетно. Лишь на долю секунды вернулся в реальность. Так не было никакого автомата!.. Зачем он нужен?.. Пистолет - да, помню. Был пистолет. Всё боялся, что пулю выплюнет. А чтоб автомат…

Немного поколебавшись, встал, подошёл к стожку, открыл затасканную сумку «Аэрофлот», купленную в норильском аэропорту…

…Пачка бумаг в синей папке, прорвав толстый картон, ехидно вызверилась.

Я закрыл сумку - оставил свой опус в покое.

- Что, скажешь, я не прав? - … голос Додика.

- Даже правее правого яйца.

- Ты - не Лёха: тебе это не подходит.

- Ну, извини подлеца.

Додик прикурил новую сигарету, уселся поудобнее.

- Да мне как-то плавно, чего тебе не сидится на месте.

Замолчал.

Собираясь на скирдовку, я надеялся: работать будем не долго. Час… От силы - два: жара, выходной день… Кому захочется долго упираться. И потому рядом с термосом, варёными яйцами, куском сала и ломтем хлеба положил в сумку плавки и рукопись. Не знаю, зачем её взял с собой, но взял. Наверное, - подумал тогда, - так надо. Или по привычке таскать то, что как бы и не нужно, но жалко выбросить. Как чемодан без ручки. Хорошо бы потерять, или украл бы кто. И не потерял, и никто не позарился. Лежит в сумке. Пусть лежит: и места много не занимает, и хлеба не просит. Но скребётся, падла, как мышь за стенкой, покоя не даёт. Уже больше двух месяцев как столичный журнал вернул мне рукопись: что-то надо заменить, что-то надо выбросить, сократить, и тогда, возможно, в редакционном портфеле найдётся место для моего романа. И не отказали, и не приняли… Словно сахарную косточку показали голодному псу и подвесили высоко на дереве. Вот так-то, как щелчок по носу… Глянешь на рукопись - в глазах рябит от исправлений черными и красными чернилами. Сколько не вникал в их замечания… напрасный труд. Не получается. Не вытанцовывается, хоть ты тресни. С какого бока не подступлюсь, всё - или скучно, аж зубы сводит, или того хуже - враньё.

И хорошо, что не открылся Додику. Хватит - один раз уже наступил на грабли. Даже не один. Ещё раз для меня - выше крыши.

Вступительные экзамены на журфак в Киевском университете для меня - как мимо дома на машине без тормозов.

С треском провалил: не смог ответить, почему Киев - мать городов русских. И правда - почему?.. не понятно: город Киев… он, город, мужского рода, и в то же время - мать… она, женского рода. Нонсенс. Так и ответил на поставленный вопрос. Экзаменатор усмехнулся, с превеликим удовольствием поставил «неуд»… и абитуриент Разбегаев пролетел как фанера над Парижем.

Что дальше?..

Обратно в Харьковский строительный?..

Поздно… А домой спешить не хотелось: когда еще доведётся посмотреть мать городов русских.

Три месяца подсобником в газетном цехе типографии «Радянська Украина»… как раз, чтоб познакомиться с обычаями и менталитетом киевлян. Хорошего понемножку. Тоже, что и у москвичей… Только москвичи - столичные жители, а киевляне хотят быть столичными штучками. Комплекс. Подкосил их статус «младшего брата».

Мать не ждала так быстро. Думала, если не пишу, значит всё в порядке, учусь там же, в Харькове. Домой - в январе, как обычно, на каникулы. И вот я. Приехал, поведал, что строительство не моё дело… и, как на грабли наступил - показал стихи собственного приготовления. Показал и… будто горсть куриного помёта взял себе в рот. Глянул на мать: на её лице - ни радости, ни гордости за сына. Плохие были стихи или хорошие… До того ли сельской бабе! Ей бы картошка уродила, молоко не скисло, да чтоб в «Чайную» ревизия не нагрянула: многим давала пиво и полстакана водки в долг, а те не всегда вовремя рассчитывались. А тут - на тебе!.. сын в поэты записался… выдумал же такое. Пробежала глазами по строчкам на первых двух листах, и молча: мне - тетрадку, а сама - в сени.

Минута… другая… третья… вошла и спросила, - успею до отъезда выкопать картошку и перенести с огорода в погреб, или опять самой корячиться в огороде?

К горлу - комок... но проглотил всё-таки.

- А куда мне спешить…

- Вот и ладненько. - И опять ни тени радости на её лице. - А то проклята ревматизма по ночам так ноги крутит, что спасу нет. Особливо на погоду. Да и на работе… А ну!.. цельный день простоять за прилавком. Бывало, что ни на минуточку не присядешь.

- У тебя ревматизм?

- А что ж ты думал… годы, годы… То одно заболит, то другое… Самой с огородом не управиться. Я уже Лёньку и Кирилла хотела попросить: сентябрь скоро. В прошлом году за бутылку водки и две кружки пива помогли. И в этом, думаю, помогут.

- Зачем ребят звать - я сам всё сделаю.

Пообещал, но как-то неуверенно.

- Ну и ладненько, что так. Погода пока… - И глаза - в небо… - слава богу, сухая. Потихоньку, потихоньку и выкопаешь. А я свой ганделик - на замок, и подсоблю тебе. Уже три года без отпуска. Ничего, сходят мужики на станцию пива попить, не развалятся.

- Не надо, мам, я сам… А отпуск всё равно возьми.

- Ну, как знаешь.

- Ты, лучше, отдохни.

- Когда ж тут отдыхать! - Вздохнула. - Делов невпроворот: избу к зиме побелить, подсолнухи… Шляпы посрезать, повыбивать… Семечки просушить, лук перебрать да в низки связать, фасоль полущить, курятник подправить… А то в зиму курочки позамерзают - нестись не будут… Насквозь продувает, как в чистом поле.

- Я сам отремонтирую курятник.

И опять не поверил своим словам.

- Да не-ет… ты не так сделаешь.

«Ну, сама, так сама», - совсем не обиделся я и скрутил в трубочку тетрадку, которую всё ещё держал в руках.

Так ничего и не сказала в тот день о моих стихах.

Но на другой день тихо спросила:

- А деньги за твои стишки будут платить?

Я пожал плечами: какие деньги!.. Готов последнюю рубашку снять с себя, лишь бы напечатали в каком-нибудь журнале.

…Не напечатали. Ни единого раза.

Возле соседнего стожка - оживление. Дружный хохот. Наверное, Катиха что-то смешное рассказала. Я насторожился: «Уж не про мою ли задумку пролезть в писатели, каким-то боком дозналась, а теперь на смех подняла?»

Мы с Додиком повернули к ним головы.

Он глянул на меня, я - на него. И тут же забыли и о Катихе, и об остальных бабах: у нас свои проблемы.

- Это в порядке вещей, - успокоил меня армейский друг Зиновий. Или просто - Зинка. Мне так проще к нему обращаться. И он не возражает. - В её голове слишком прочно засела мысль, что ты непутёвый. Ей трудно поверить, что добьёшься чего-нибудь дельного. Тем более в литературе. Для неё литература, что?.. Правильно… Пушкин, Толстой, Некрасов… которых ещё со школы помнит. И тут - ты. Ну, кто ты такой для неё, сам подумай. Что ей твои стихи?.. Баловство, пустое дело… Слагаешь рифмованные строчки, которые никому не нужны.

- Никому?..

- Ну, да… Не обижайся, но то, что ты пишешь, и впрямь, никому не нужно. Ну, куда это годится:

Послушай, человек, кому ты нужен?

Кому твои страданья причиняют боль?

Нет, ты еще не свой, хотя и приглашен на ужин,

Послушай, сядь. Мне пару слов позволь.

Позволь сказать мне: завыванья вьюги,

Лишь дураков вгоняют в сон тоски.

Что ж, пусть тоскуя, лопнут от натуги,

Я им чужой, нужны ль и мне они?

Процитировал с таким сарказмом, что я с трудом удержался, чтоб не сказать ему гадость.

- Во-первых, сплошной маразм. Во-вторых, можно сказать «пара брюк», но ни в коем случае не «пара слов». В-третьих, что-то уж слишком Маяковским попахивает. Помнишь?.. В сто тысяч солнц закат пылал…

- Я больше Есенина люблю.

- Тоже не самый хороший пиит. Пастернака, Мандельштама почитай. Вот это глыбы! Попробуй вступить в какую-нибудь литстудию. У нас в Москве много клубов, в которых собираются пишущие люди. И в МГУ, и в Политехническом… Почитай им свои стихи, послушай их - может, и помогут чем. Ну, что толку, что затворился в себе, как рак-отшельник, и злобствуешь на весь мир! Твоё творчество на растоптанные сапоги прапорщика смахивают. Да и проза твоя, рассказы… полный шингец.

«О чем это он?»

…Задумался, забыл, о чем только что говорили.

...Красный свет светофора. Поток машин - по тормозам. Для нас - зелёный. Перейти на противоположную сторону. Мы - в бар в аэровокзале. Там Зиновий договорился о встрече с Петюней, мосфильмовским костюмером. Тот обещал фотокопию романа Набокова «Лолита», изданного за бугром. Петюня - рядом: на Беговой живёт… но так и не появился. И я был рад тому. Мне с первого раза не понравился этот педерастик: ходит - задницей виляет. И ко мне стал проявлять интерес. И даже откровенно намекнул. Но только один раз: удар под дых остудил его поползновение. Второй раз бить не понадобилось. Но пригрозил: ещё раз сунешься - жопу на восьмиклинку порву. Петюня правильно меня понял.

- Ты, вроде, как и не слышишь меня?

- Нет, нет, слышу, - поспешно ответил я, сообразив, о чем речь. - Давай, вали кулём, после разберём.

Я уже не рад этому разговору: «Тоже мне, поддержал, что называется… снесла курочка деду яичко… начисто». Но мой армейский друг не мог отказать себе в удовольствии поучить меня, а может, и блеснуть эрудицией.

- В Москве живёшь, так возьми от неё всё, что можно.

- Ты это о чём сейчас?.. Елисеевский грабануть?

Сказал, будто тайную мысль озвучил: с работы на ЗИЛе ушел, а на другую пока не устроился. В карманах ветер гуляет. Коньяк в баре для меня будет на шару… И Зинка знает об этом.

- Нет денег - скажи… Мы не чужие друг другу.

- И скажу. Я уже два дня не обедал. Может, к коньяку и по бутерброду захаваем?

- Пустяки. Я не о том.

- А я как раз об этом.

- Тебе надо поступить в институт.

- В балетно-тракторный?

- Нет... - в литературный имени Максима Горького. Ты что-нибудь слышал про такой?

- Нет, - соврал я.

- Тебе учиться надо.

- Обойдусь.

- Зачем ты так. - И дал знак вертлявому бармену за стойкой.

Бармен - морда просит кирпича, наверное, в КГБ стучит на посетителей, во всяком случае, мне так показалось. Кивнул, и через три минуты перед нами нарисовались две стопки по пятьдесят граммов молдавского коньяка.

- Мне как-то попал в руки старый журнал «Наш современник» с рассказом какого-то Гущина «Тень стрекозы».

- И что… знакомые буквы попались?..

- Не изгаляйся, всё равно не обижусь. Привык. Не уверен в литературном таланте этого писаки - не на мой вкус его стряпня, а вот сама идея понравилась.

Я уже почувствовал подвох.

- Ну и?.. Рожай.

- Там один доморощенный Кулибин захотел сделать вертолёт. Сам.

- Молоток дядька!.. Сделал?

- Сделал… Поднялся над своим селом… И - на землю… Да так, что еле кости собрали.

- Хочешь сказать: рождённый ползать - не гадит сверху?

Меня уже стали раздражать его нравоучения.

- Я не о том… - Зиновий покорно утёрся. - Не всегда самоучке под силу то, что и профессионалу даётся с трудом. Учиться надо, а не с лимитчиками водку пить. Ты уже и разговариваешь, как они.

- Да пошёл ты!.. Вместе со своим Гущиным и моими лимитчиками.

- Я-то пойду… А вот ты… Вот тут ты пишешь… - Полистал мою рукопись, и нашёл нужную страницу. - Пять суток в тундре… Сам веришь в эту ахинею?.. Я - нет. В тундре без топора, без спичек…

- Зачем в тундре топор… Тундра - не тайга, в тундре нечего рубить, - огрызнулся я.

- … с последним патроном в стволе… Такое, мне кажется, у самого бывалого охотника вызовет сомнение, не то, что у рядового читателя.

Я уже не скрывал своей злости:

- Если моему герою дать топор, спички, патроны, тёплую одежду, хорошую пищу… Кому интересно будет читать?

Мои слова - мимо Зинкиных ушей.

- Слишком уж надуманы твои сюжеты. Да и персонажи не лучше: ты их будто из фанеры лобзиком выпилил. А этот охотник, долган… ну, прямо, супермен. С обломком лыжи пошел на медведя.

- А что?..

- Да ничего. В тундре водятся медведи?

- Какая, на хрен, разница.

- Ещё и какая… Надо точно знать: водятся или не водятся. Если взялся писать о чём-нибудь, должен всё знать о том объекте. Чтоб ни у кого никаких сомнений.

«Ты ещё расскажи, что Волга впадает в Каспийское море… умник хренов. Рассуждаешь о жизни так, будто огонь и воду прошел, а самого до сих пор папка с мамкой на помочах водят».

В баре - никого. Только мы с Зиновием. Раз полтишок «конины»… второй раз… За каждым разом - бутерброды с красной икрой. Я оба заглотил. Зиновий щедро платит за внимание, которое уделяю его словесному поносу. И ему хорошо, и мне в кайф.

 Я с жалостью посмотрел на него: «Несчастный… размечтался: хочет поступить в ГИТИС, на режиссёра выучиться».

Зиновий перехватил мой взгляд и улыбнулся. Наверное, уже придумал к кому на «Мосфильме» подъехать за протекцией.

К нашему столику - смазливая девчушка… Лет шестнадцати, не больше. Ей бы школьный фартучек, беленькие гольфики, туфельки на пуговичках и пальчики выпачкать чернилами… Подошла… Глянула на бармена. Тот кивнул головой, - можно.

- Мальчики, - открылся маленький ротик. - Хотите расслабиться? Тут недалеко и совсем недорого.

Мы - на девчушку… и ни слова. Откуда она взялась? А та…

- Если по-рабоче-крестьянски, то по чирику с каждого. А если по полной программе, то по два чирика.

Зиновий на неё, как на гостью с другой планеты… И очень вежливо:

- Вы это о чем?

Я подумал: «…Не хилый приработок: сороковник за раз». И как дерьмо изо рта выплюнул:

- Пошла на хер, сипильдявка!

Зиновий - на меня:

- Зачем ты так на неё?

- Я тебе потом расскажу. - Кивнул на девчушку. - Путёвку в триппер-бар хотела нам выписать. Включи свою бестолковку. Включил? А теперь глянь на ту морду. - Кивнул на бармена. - К трипперу от этой потаскушки лет десять за малолетку строгача добавит. Ишь!.. как сечет. Ему такого как ты зачушить - хлебом не корми. А на зоне за лохматый сейф в петушатник без билета затолкают. Ты умеешь кукарекать?

- Нет, - удивился Зиновий.

Я усмехнулся:

- Научат.

Зиновий замолчал.

Может, догадался, что я подумал о нем, и обиделся? Столичные мальчики из хороших семей, по моим наблюдениям, не только умненькие и добродушненькие, но и капризны. И обидчивы.

Я глянул на него.

Нет, всё в порядке: лицо сосредоточено, глазки ковыряются в буковках моей рукописи.

Где-то далеко, за копнами сена - перепел: «пать-паливать… пать-паливать…» И не надоело ему, уже битый час полощет воздух.

Попытался вспомнить, когда назойливая птаха завела свой патефон…

Не вспомнил. Кажется, всё время сотрясает воздух.

Сильно и со злостью саданул себя ладонью по голому плечу - отогнал слепня.

И успокоился.

Покусывая горькую травинку, принялся вглядываться вдаль… Туда, откуда должны появиться Лёха и Кирилл… боялся увидеть чёрный внедорожник, или новый «шестисотый», как самого себя ударил: «Сам виноват: не надо было связываться с теми козлами. Ведь знал же, опасался, что этим всё кончится».

Уже на второй день стало ясно: бензин-солярка пошли по другому адресу.

...Грузовик. Быстро, подпрыгивая на ухабинах и волоча за собою тучу густой, дорожной пыли, приближается к развилке двух дорог. Резко затормозил… и нет его: спрятался в пыли. Пять секунд… десять… пыль осела. Осторожно перевалившись через борт кузова, один за другим, на землю спрыгнули наши гонцы. Додик тоже поднял голову… посмотрел.

- Завидуешь им?

- С какого перепуга?

- Живут - горя не знают. Чтоб я так жил!.. А тут… - И замолчал. Но не надолго. - Шлёпнулась моя карьера.

Я поднял голову.

- Созрел рассказать?

- Уже на пятом курсе был. Впереди - интернатура. Стажировался у Лазаря Иосифовича, давнего друга моей матери. Всё шло как нельзя лучше. Мой наставник ко мне - как к родному. Я даже удивлялся - с чего бы!.. Пока не дошло, наконец. Но, что правда, то правда: мужик не промах. Может на любом пустяке поставить знак качества, и все поверят ему. И циничный. Чтоб я так жил!.. Нелегально делал пластические операции. Из уродины мог сделать Софи Лорен. Меня тоже начал обучать этим премудростям. И не только… Как-то спросил: «Хочешь подзаработать?» Хочу, а что делать? Ботекс продавать. Сейчас это в большой цене. У нас такой препарат днём с огнём не найдёшь. Согласен? Маржу пополам. Я и согласился.

- Ботекс?.. Что за хрень?.. Наркота?

- Сам ты наркота.

- А что ж тогда, если нарасхват?.. Да и по бабкам, говоришь, не хило.

- Мой шеф не стал бы с наркотиками дело иметь. Он врач.

- Да?!. - Я и не пытался сдержать улыбку. - Удивил Моск­ву селёдкой.

- Ботекс - инъекция для омолаживания. Женщины с ума сходят, когда слышат про него. Не знаю, где он его доставал, в Израиле или в Америке, но только он у него всегда был. Столько, сколько надо. Я не вникал в его проблемы, а сразу - за дело. И пошло-поехало. Ко мне уже в очередь записывались. Все по имени-отчеству… Я даже сам себя зауважал. На улицу без котлеты денег в кармане - ни шагу… Приоделся, по Москве на такси разъезжал. Словом, всё в шоколаде.

И опять замолчал.

…Странно, что так ни разу и не встретились мы в белокаменной. Да и где могли столкнуться… он в центре Москвы, в мединституте, я - в общагах: то в Чертаново, то на Автозаводской.

- Ну и?...

Додик:

- Не знаю, что и сказать родителям. Они до сих пор ни сном, ни духом. - Додик усмехнулся: - Поймали меня. За руку схватили. Не отвертеться. Спрашивают, где взял? Я им: в метро коробку нашел. Про Лазаря Иосифовича ни слова. В общем, судить не судили - шеф подсуетился, но из института - в три шеи. Теперь я без права на медицинскую практику. Тут и Лазарь Иосифович ничего не смог поделать. - Вздохнул: - Вот так-то, пять лет коту под хвост. - И как-то чудно выругался: - Ангидрит твою перекись марганца.

Глянул на Додика… И поверил - да, он не выдал своего патрона. Он просто не мог кому-то сделать плохо. Но не пожалел его…

- Что, жарко стало тёте Мусе в толстых байковых трусах?

Додик никак не отреагировал на мой сарказм. Но я заметил: он потупил взгляд и отвернулся. А через минуту…

- Я знаю, что ты видел, как мама купала меня в корыте. Ты быстро скрылся, но мама успела заметить.

- Да?!. - фальшиво удивился я.

- Не придуривайся… Тебе это не идёт.

Ну, что ему сказать?..

- Но ты ничего не подумай: она только купала. Больше ничего не было. Честное слово.

И опять замолчал. А меня - будто обухом по лбу: «А что там еще могло быть?»

Додик:

- И ещё хочу сказать спасибо, что не растрезвонил по улице.

Я скривил усмешку.

- Плохо ты знаешь меня, если мог допустить такое.

Но из головы уже и пинками не вытолкать: «А что же там было?».

И тряхнул головой, попытался выкинуть дурь, но мозжечок воткнул в сознание выкладку Секста Эмпирика. Еще в армии Зиновий подсунул мне эту книженцию - образовывать вздумал. Но на большее, чем перелистать страницы античного психопата, меня не хватило. Хотя отдельный кусок текста врезался в память. Помню, ещё тогда, когда мусолил спорные строчки, перед глазами мелькнула сцена купания в корыте. Мелькнула… А через секунду я уже забыл о том щекотливом моменте из жизни Додика. И вот опять: «одна часть голого тела коснулась другой части голого тела - только и всего…». Следующий абзац уже для тугодумов: «… ничего страшного, если мама и сыночек потрутся голыми животиками». И всё же пожалел - успокоил школьного товарища:

- Не бери дурного в голову: твоя мать - медик, для неё чистота - залог здоровья. Так что, всё в порядке.

Додик осторожно глянул на меня, словно хотел убедиться, не кривлю ли я душой. И улыбнулся… И протянул мне пачку сигарет.

- Сказал же, что не курю.

- Я думал, ты пошутил.

Плохо, что бутерброды и коньяк в баре - втридорога.

- Ну, а теперь домой. - Зиновий снял очки и, близоруко сощурившись, носовым платком стал протирать и без того чистые линзы.

Зиновий расплатился за коньяк и бутерброды, и на чай не забыл дать. Когда у него есть деньги, он всегда любит это показать. Он такой: любит предъявить себя на публике.

- Где он, мой дом?

- Ну… такой ты мне не нравишься. В армии я тебя совсем другим помню.

Дальневосточный военный округ. Хабаровский край… Зимой морозы - без нужды хороший хозяин собаку со двора не выпустит. Летом - мошкара и гнус. Гнус - совершенно непривычная для меня тварь. Кусает так, что хоть криком кричи. Наш гарнизон - у самой кромки тайги. Я и Зиновий - в одном полку. Из одного котла хлебали «кирзовую» кашу, в одной казарме считали дни до дембеля, одни портянки нюхали. Койки наши стояли рядом. На первых порах не в радость было мне, деревенскому оболтусу, свыкнуться с тем, что бок о бок со мной спит рафинированный интеллигентик. Таким он мне тогда казался. И не только мне. Сынок профессора, не меньше, решил я. Можно ли на такого положиться: очки, всегда свежий подворотничок, через слово - извините, спасибо, пожалуйста… строго уставной мундир. Свои «скафандры» мы - я, и такие как я, - тайком от ротного старшины относили к полковому сапожнику, который тут же, при нас, на допотопной машинке, наверное, помнящей ещё нэпманские времена, за две солдатских зарплаты ушивал без всякой примерки.

Мы, выкормыши российской глубинки, с удовольствием нарушали солдатский устав.

Мы жили параллельно от запросов московских и питерских умников, для которых служба в армии - лишь два года, вычеркнутые из жизни. Можно перетерпеть, а потом забыть, как страшный сон.

Мы - это Мы, а Они…

Зиновий не вписывался ни в какие форматы. Всё своё личное время он коротал в ленкомнате и читал книги. Гегель, Кант, Достоевский, Чехов… Читал, будто ненасытная утка набивала кормом свой безразмерный зоб.

Мы не такие, мы берегли своё зрение и драгоценное личное время. Мне и моим однокашникам по роте за глаза хватало толстого в ярко-красном переплёте фолианта «На страже Родины». Да и не читали мы его вовсе… так, лишь делали вид на политзанятиях, что читаем. Молча глазами дырявили страницы, а сами неустанно думали о прелестях жизни без погон, кирзовых сапог и солдатского ремня с медной бляхой… и перешептывались о чем-то своём, сокровенном. Мой сосед по койке с усмешкой поглядывал на нас, краем уха улавливал наши проблемы: как эффективнее провести увольнение, или незаметнее улизнуть в самоволку. Свои увольнения за пределы части он, умненький-разумненький, просиживал в гарнизонной библиотеке.

Полгода я молча недолюбливал его. И - на тебе!.. заварушка с дембелями. Те вздумали доказать существенное преимущество стариков перед молодыми. Обычное дело. Да только не совсем вышло так, как того хотели дембеля, и на что мы, салажата, могли рассчитывать. Мой тихий, под завязку начитанный сосед раскрылся с такой стороны, что мне тут же пришлось усомниться в том, что белое - это всегда белое, а черное - всегда черное… Здоровенный литовец прижал меня к стене. Еще чуть-чуть, самую малость, и из меня - дух вон. И тут мой тихий сосед, сделав упор локтями на края армейских шконок второго яруса, на замахе саданул ногами дембеля в затылок. Тот и скопытился.

Зауважал я тогда Зиновия.

И не только я один...

Здоровяк литовец на следующий день пожал ему руку, - молодец! - и подарил свою порцию масла.

От масла Зинка отказался.

- Помню, за тобой ни старшина, ни взводный не могли уследить: моргнут - тебя и след простыл.

- Нашел что вспомнить!.. Был конь да уездился.

Зиновий посмотрел на меня.

Пристально.

Сквозь дымчатые стёкла очков улыбались добрые, но пытливые глаза. О моих неудачах с литинститутом он и не подозревает. Два года я посылал на конкурс свои стихи, и ни единого раза меня не пригласили к сдаче вступительных экзаменов. Литинституту не нужен был доморощенный поэт из российской глубинки.

- Ладно, хватит раскисать. Поехали…

Мы втиснулись в вагон метро. В нос шибанул кислый запах пота. Толпень. Можно поджать ноги… и не упадёшь, не дадут упасть.

- Как поедем, до «Проспекта мира» или до «Рижской»?

- Мне всё равно.

- Значит, до «Рижской». От «Рижской» хоть и дальше, зато не так жарко - в тенёчке будем идти. - И подмигнул. - Не пожалеешь. У меня уже собрались. Я Орлову ключ дал. Помнишь такого?.. Я вас на студии знакомил.

- Я, что, должен этому радоваться?

За день до того я получил из редакции толстый пакет. Грош цена в базарный день такой корреспонденции. Можно не распечатывать, просто бросить в мусорное ведро или порвать на четвертушки, и - в сортир. Там ему место…

Но всё же, как приговорённый к смерти ждёт помилования, я каждый раз разрывал плотную бумагу конверта и вчитывался в коротенькое резюме на фирменном бланке.

У каждого журнала свой бланк.

На этот раз в левом верхнем углу - юное девичье лицо с распущенными волосами-веточками. И текст: «… сыро… наивно… чужое влияние… плохой вкус… не в ногу со временем».

Ни единого доброго слова. Одному и тому же стихотворению или рассказу разные журналы давали совершенно непохожие характеристики.

Это бесило…

И обнадёживало: вдруг кому-то понравится и осчастливят меня.

«Пать-паливать… пать-паливать…» - назойливый перепел.

Задолбал уже!..

А тут ещё эти…

И со всего маху саданул себя по лодыжке. Прибил слепня. И чего все на меня?.. Им, что, Додика мало?..

Или Ашот подослал их ко мне?..

Додик лежит - обдумывает разговор с родителями.

Додик завидует мне: у меня нет такой проблемы. Додик думает, что у меня всё в порядке. Он не знает, что его одноклассник дрожит, как овечий хвост.

Додик даже не подозревает о существовании Ашота Арсеновича и двух его верных мордоворотов в спортивных штанах и кожаных куртках… Эти трое - моя проблема. И мне никуда не деться от этой проблемы.

Возле соседнего стожка - снова смех. Опять, наверное, Катиха завернула такое, что хоть стой, хоть падай.

Лето отшумело зелёной листвой и коротенькими юбочками молоденьких москвичек; осень умылась холодными дождями. Уже и зима дышит холодом. Время бежит, срывает листки с календаря, а письма на мой адрес из редакций журналов - как под копирку.

Общага в Чертаново.

Я один на узкой, по-армейски заправленной кровати, в брюках, в толстом свитере и в сапогах - лень было разуться. Пальто снял и то ладно. Соседи по комнате сейчас на «Варшавке» пиво пьют: Мишке из Волгоградской области с оказией передали огромную копченую рыбину. Мишка всех угощает.

Я отказался.

Мне не до пива. Вчера опять получил письмо. Подер­жал в руках, и в тумбочку... Решил прочитать сегодня, без свидетелей. На полу - стеклянная пепельница, позаимствованная в ресторане «Юг». В пепельнице сигарета дымит забытая. Рядом с изголовьем на тумбочке - вскрытый конверт. За окном февральский мороз.

Стук в дверь.

- Открыто!..

Зиновий… Не могу сказать, что обрадовался его визиту: с меня и прошлых наставлений - выше крыши.

Пожали друг другу руки.

- Где пропадал?.. Уже третий раз на неделе приезжаю, а тебя всё нет и нет.

- В Питер мотался.

- В Ленинград?! - удивился он…

- Сказал же…

- Сказал бы, и я б с тобой… Понравилось в Эрмитаже?

- Не до музеев было... Я там с финнами бухал. Клёвые кенты. Здесь в Москве у трёх вокзалов законтачили. Приезжали столичных «лебедей» попробовать.

- Лебедей?.. Каких таких лебедей?

- Подбери рифму.

Зиновий сообразил, о каких лебедях разговор.

- А что, у нас есть такие?..

- Ну, ты и тундра!.. Кто из нас москвич: ты или я? За чирик можно любую… Хошь, блондинку, хошь, брюнетку.

- Не шутишь?

- Нужен ты мне…

- Да-а?!.

Удивление прочно прилипло к умненькому фейсу моего армейского друга.

- Нашли?.. - К удивлению присоседилось любопытство.

- Не успели. Питерский кент, с которыми финны прикатили на московский траходром, предложил бухнуть для настроения. Мы и бухнули. Я тоже при бабках оказался. Громко бухнули, по-взрослому. И не заметили, как в вагоне очутились. Там ещё накатили. Тоже не хило. В Питере неделю гульбасили. Подружились. - Глянул на оторопевшего Зиновия. - А ты говоришь - Эрмитаж… Какой там к чёрту Эрмитаж! Финны к себе пригласили. Сказали, что знают, как границу перейти. Они сюда за водкой, как к себе домой, шастают… ленинскими тропами.

- Ты что, с ними по-фински?..

- Нет, на пальцах. Они по-нашему будь здоров как… Юрки Лентунен, я даже имя его запомнил, чувак из городка Имарты, и адрес, и телефон дал. Сказал, что всегда будет рад. Мы с ним закорешились. Больше меня может выпить.

- Понятненько. - Зиновий снял пальто и сел на стул. - Что делаешь?.. Чем занимаешься?..

- Курю бамбук.

- Ясно… Еще один?.. - Кивнул на пакет.

- Сам видишь, не слепой…

- Вижу… Стихи или рассказ?

- И то, и другое.

- И как?..

- Как в пустом кабаке без денег.

- Хорошо сказал.

- А то!..

- В «Новый мир» не пробовал?

- Уже два раза.

- Попытайся в «Октябрь».

- Всё, баста… Отговорила роща золотая.

Схватил пакет, скомкал, открыл форточку, и - в лютую стужу.

- Эффектный жест.

- Это не жест. Это звиздец.

- Посмотрим, - усомнился Зинка.

- Посмотрим, - заверил я.

Но как-то неуверенно.

- А дальше что? - спросил он.

- Буду косить траву лопатой… Уеду в деревню к матери. Или вообще, к чёрту на кулички.

- Уже, помнится мне, уезжал после ЗИЛа.

- Теперь навсегда. Я здесь и на хер никому не нужен.

- Дать совет?

- Мне твои советы, как в бане пассатижи. Обойдусь.

- Не обойдёшься. Походи по кафешкам в центре, познакомься и подружись с каким-нибудь поэтом… Покажи свои творения… Глядишь, не один, так другой, из благодарности за угощение, и составит тебе протекцию. Сейчас никак без этого … Времена Добролюбова и Чернышевского канули в Лету. Только не скупись на выпивку.

- А вот в рот им потные ноги…

- Ну, как знаешь.

- Будешь мне тут мозги компостировать!

- А вот и буду. Съезди на недельку - успокойся, и… назад. Москва будет ждать тебя.

- Ага… Нужен я Москве, как петуху триппер. Если уеду, то уже навсегда. Наше вам - с кисточкой. Я обещал матери, что вернусь.

- Не зарекайся. Что делать там будешь?.. Сопьёшься.

- Славное море - священный Байкал, болт тебе в тухес, чтоб ты не скакал. Слышал такую песню?.. - Я уже не задумывался о правилах хорошего тона. - Не в деревне останусь, так в Афган добровольцем подамся. Там не хилые бабки отстёгивают. Бабла наскирдую - в твоей гребанной Москве кооперативную квартиру куплю. Хотя нет, матери новый дом построю. Уже давно обещал.

…И опять соврал. И не только Зинке… Себе.

Зиновий покачал головой.

- Брось. Не выдумывай. На цинковый гроб заработаешь.

- Не накаркай.

- Да мне-то что, это тебе… тебе творческая среда нужна. Ты уже не бросишь писать.

- Матюки на заборе?

- Зачем матюки… стихи и рассказы.

- Болт я забил на твою писанину.

- Нет, - покачал он головой. - Писанина твоя, а не моя. И ты это знаешь. И еще заруби себе: это уже как солитёр в желудке. Пожизненно.

- Мне по сараю.

- Не накачивай себя, непризнанный гений. И так уже не дотронуться - током ударишь.

- А не пошёл бы ты!.. Сказать куда?

Зинка снова покачал головой.

- Ты опять выпил? - И с подозрением посмотрел на меня.

- Нет, - соврал я.

- Вот и хорошо. Переодевайся... - Чистая рубашка есть?..

- Найдется.

- Поехали... Нас ждут.

- Кто?.. Опять твои киношники… и голубок Петюня-писюня?

- Сам знаешь, чего спрашивать. А Петр после стычки с тобой дорогу ко мне забыл. Какое-то время даже не здоровался.

- Ну и хрен с ним. Нечего там воздух портить.

- Напрасно ты так с ним...

- Перебьётся.

Впервые попав в их компанию, как раз на Зинкин день рождения, я решил, что нахожусь среди киношной богемы. Все они громко смеялись, как заправские донжуаны травили о женщинах, много пили, спорили о нестандартных пристрастиях Чайковского и Леонардо да Винчи.

Петюня с пеной у рта доказывал, что так оно и было. Словно рядом стоял и свечку держал.

Все одеты в дорогие фирменные шмотки, перемалывали челюстями жевательные резинки - тоже редкость, курили американские сигареты из валютного магазина «Берёзка» или купленные у фарцовщиков. Бойко рассказывали мосфильмовские интрижки, частенько сплёвывая с языка имена: Серёжка, Олежка, Кеша. Я догадывался: говорят о Сергее Бондарчуке, Олеге Янковском, Иннокентии Смоктуновском. Я восхищался ими, я завидовал им. А они, видя моё смущение, словно павлины, «распускали хвосты» и заливали всё больше и больше.

Настоящую цену этим околоактёрским хвастунам я узнал позже, когда впервые попал на «Мосфильм», чтобы сняться в массовке и получить за свои труды тарифные жалкие грошики. Зиновий меня туда сосватал. Пришёл на площадку, и - на тебе! - увидел: люди кино, как они представились при знакомстве, оказались всего-навсего осветителями и монтировщиками декораций. В грязных комбинезонах и грубых брезентовых рукавицах, в каких и я работал на зиловском конвейере и монтаже жилых домов в Чертаново и Вишняках, они, словно муравьи, подгоняемые сердитыми окриками операторов и режиссёров, копошились возле огромных, многоваттных «дигов» и задиристых «юпитеров».

«Тогда и я причастен к большому искусству, - сказал я Зинке. - И ничуть не меньше, чем они».

В то время я и еще несколько стажёров-монтажников из нашего стройуправления были откомандированы на уборку строительного мусора в новом, только что построенном кооперативном доме для артистов Большого театра.

...Я и Зиновий уже более получаса бродим по проспекту Мира.

Неуютная, выстуженная вьюгами и морозами февральская Москва.

Размахивая руками, наверное, чтобы согреться, он с жаром рассказывает о первых неудачах великих мастеров слова (и откуда он всё это знает?.. врёт, наверное), и о том, как они, несмотря на отказы издателей, верили в свои силы, не опускали руки и работали над собой. Верили, трудились и потому добились успеха.

…И я верил Зиновию: он желает мне добра. Мне даже хамить ему перехотелось. Иду - слушаю. Ещё чуть-чуть… и я прогну спинку и замурлыкаю от умиления и благодарности.

- Ты почитай о Хемингуэе и Джеке Лондоне! - Зинка старается перекричать завывания вьюги и рокот моторов. - Джек Лондон ездил на старом велосипеде, чтоб не тратить деньги на городской транспорт.

- Я могу и зайцем проехать… Ничего страшного.

- Опять хочешь когти выпустить?.. Не старайся. Хемингуэй питался водой и луком, чтоб сэкономить деньги на бумагу и аренду пишущей машинки. А Габриель Гарсиа Маркес!.. Ему пришлось продать электробритву, что бы купить конверт с маркой и отправить рукопись издателю. Они верили… Ве-ри-ли. А ты… Ноешь, судьбу клянешь. Ты б лучше над стихами побольше работал, а не пьянствовал со своими лимитчиками.

- Я тоже лимитчик.

Порыв ветра отнёс в сторону мои слова.

- И в Сокольники тебе нечего ездить. Где там у вас сборище, в клубе?

- Нет. В жэковском подвале.

- Ещё не турнули? Мне кажется, вы собираетесь не стихи читать, а водку пить.

- Они там не водку - вино пьют.

- На водку денег не хватает?

- Не знаю - не спрашивал.

- Забудь туда дорогу.

- Меня там как своего принимают.

- Жалко мне тебя, - усмехнулся Зиновий.

Моё сермяжное эго ощетинилось и показало зубы:

- Мне твоя жалость… как мёртвому припарки.

- Ума не приложу, как ты попал к тем графоманам?

- Почему - графоманы… Там есть один член Союза писателей. Помнишь песню целинников: «Едем мы, друзья, в дальние края, станем новосёлами и ты, и я». Так вот, это он написал те стихи.

- Стихи?..

- А ты думал!..

- Ну и где вы познакомились?

- В пивбаре на Калининском…

- Мало тебе своих собутыльников в общаге?

- Мало… Вот где они у меня. - Провёл ребром ладони по горлу. - Одни пьют беспробудно и орут на всю общагу, другие спят и видят, как бы охмурить какую-нибудь москвичку и жениться на ней.

- Знаю.

- Откуда тебе… Ты не жил в общагах.

Зиновий взял меня за рукав, развернул к себе и пристально посмотрел в глаза…

- В общем, так… Будешь жить в моей коммуналке. Тридцатка в месяц - не деньги для тебя. Больше пропиваешь.

- А ты где будешь?..

- Возвращаюсь домой, к родителям. Отец настоял. Сейчас там посвободнее стало: брат с женой кооперативную квартиру купили.

- А хозяйка узнает?

- Уже… Вчера ездил к ней - уговорил.

- Сильно упиралась?

- Не очень. Но хотела чирик накинуть.

- А болт ей не мясо?

- Ты опять за своё… - скривился Зиновий. - Ну что, согласен?

- Надо подумать.

- Индюк тоже думал… Завтра чемодан - под мышку, и… переезжай. Дорогу и адрес знаешь: сто раз уже был.

- Зачем так скоро? - В голове уже копошилась мысль покинуть белокаменную. Я уже думал об этом… упорно и много думал. Если б толчок какой-нибудь, повод, и…

И случилось:

…На прошлой неделе на Курском вокзале нос к носу столкнулся со своим однокурсником по харьковскому строительному институту Игорем Головахиным. Сейчас он работает журналистом в областной газете, заведует отделом промышленности. Не хухры-мухры. Поговорили, покурили, попили кофе из бумажных стаканчиков, вспомнили студенческие гульки, а под занавес Игорь предложил мне вернуться в Харьков: «Приезжай, сейчас такие дела можно закрутить!.. Горбачёв так замутил воду, что на голый крючок можно выловить здоровенную рыбину. Некоторые ловкачи за один день сколачивают целые состояния. Приезжай. И у нас получится. Знаю, что говорю. Уже многие на иномарках катаются. Я тоже, хоть и на подержанной, но на «ауди»… Лялечка!.. Десять лет, а бегает лучше новой «жульки». Приезжай, не пожалеешь. Держи…». И сунул мне свою визитку.

- В самый раз. - Зинкин голос отодвинул воспоминания. - Завтра. Послезавтра может быть поздно: комната в центре Москвы… с руками оторвут. Договорились? А сегодня я даю прощальный раут.

- А ты уверен, что я хочу этого?

- Без вариантов.

Уже на пороге стало ясно: можно было и не приходить - гости не обиделись бы. На столе с полдюжины пустых бутылок. Из динамика допотопного магнитофона - хрип и вопли какого-то англичанина, грохот барабанов, вой синтезатора и рычание электрогитар. Любочка из проявочного цеха «Мосфильма», единственная дама в компании, не видя и не слыша вокруг себя никого и ничего, кроме рок-н-ролла, с упоением танцует в кругу ухмыляющихся мужсчин. Всем это по кайфу. При Любочке можно говорить обо всём и любыми словами. Любочка своя в доску. Даже заходили в туалет - не закрывали дверь на крючок. Любочка умная, Любочка всё понимает, её не надо стесняться - что естественно, то не безобразно. И Любочка отвечала тем же. Сейчас её роскошная, до синевы черная грива широко и стремительно, в такт грохочущей музыки, мечется из стороны в сторону.

…И тут - мы. Нас бы и не заметили, если б Зиновий несколько раз не щелкнул выключателем.

- Ты чё, Зинуля?!. - То ли удивился, то ли возмутился Николай Орлов, «предводитель дворянства», как я окрестил его. Зиновий рассказывал, что он дальний родственник кукольника Сергея Образцова, и что где-то в Подмосковье у него есть жена и дочь-первоклассница, а сам он живёт на съёмной квартире в двух шагах от Покровских ворот. К себе Орлов никого и никогда не приглашает. - О!.. И Сёмушка к нам!.. - Фальшиво улыбнулся: - Как дела?

- Горит, как хата, скоро негде будет водку пить, - попытался я перекричать грохот магнитофона.

- Это ты хорошо… про водку. - И опять фальшиво улыбнулся. - Присоединяйся. - И уже ко всем: - Кончай гопаньки… к столу. Что там осталось?.. - И провёл взглядом по бутылкам. Достал из-под стола непочатую. Водка «Экстра». Нагнулся, достал еще одну… И третью - портвейн три семёрки. - Штрафные не полагаются. Девки - в кучу… рубль нашёл.

…Протянул руку к магнитофону, остановил ленту.

Как-то уродливо тихо стало.

Неестественно.

- Ну-у… Коленька!.. - возмутилась Любочка и обиженно надула губки. - Было так хорошо, а ты…

- Щас будет ещё лучше, - заверил Орлов, и цинично захохотал. - Щас я вас…

Мы с Зиновием тоже - за стол…

Зиновий…

- Семён, только ты не увлекайся.

- Не бздо, парниша. - Уличный разговор всё ещё сидел во мне ржавым гвоздём.

Я всегда чувствовал, догадывался и даже был уверен: моё присутствие в этой компашке - как чёрная пуговица на белой рубашке. Тут и к бабке не надо ходить. Но, дав пинка своей гордыне, - это моя жизнь, не мешайся! - по первому же звонку спешил из своего Чертаново на вечеринку в центр города. Я уже без них, как матёрый алкоголик без стопаря водяры на опохмелку. Одно успокаивало: знал - эта братия хоть и с высокомерием поглядывает на меня, всё же побаивается. Наверное, решили: с этим психом лучше не связываться. Был случай: в мосфильмовскую кассу, в которую стоял получить гонорар за массовку, передо мной втиснулся амбал - что в плечах, что рост - на голову выше меня. Без очереди ему захотелось. Мог бы и попросить - я б уступил, жалко, что ли. Так нет же… Я ему - стань в очередь. Тот на меня, как на пустое место. Еще и зачуханной деревенщиной обозвал и рукой взмахнул, будто хотел влепить подзатыльник. Я промолчал: вокруг полно народа. Но его «деревенщина», ещё и зачуханная, как глоток ледяной воды на оголённый нерв больного зуба.

А через полчаса, - вот удача! - встретив его в длинном мосфильмовском коридоре, без всяких преамбул и объяснений, от всей души всю свою массу вложив в удар, саданул правой под дых. Угодил в самую точку. Тот - в три погибели. Согнулся… ни вдохнуть, ни выдохнуть. Хорошо, добросовестно вмазал. Можно и не добавлять. Но его «деревенщина» всё ещё будоражит нерв больного зуба. А я не спешил. Я ждал. Я смотрел как тот перекошенным от боли и страха ртом судорожно хватает воздух. Пять секунд… десять… Амбал восстановил дыхание и поднял лицо. С удивлением посмотрел на меня. Пора. Я сложил обе руки в замок, и изо всей силы тому - в челюсть. Клацнули зубы. И опять ему больно. Амбал взмахнул руками и… с катушек.

Я умел это делать… У меня получалось… У отца научился. Видел, и не единожды.

Первый раз ещё пацаном был: отец разобрался с незнакомым здоровяком. Отец вышел из магазина - папиросы купил. Глядь… нет велосипеда. Спёрли. Здоровяк только-только сел в седло, отъехать не успел. Отец в три прыжка настиг его. Не знал тот придурок, на чью собственность посягнул. Поднялся с земли и велосипед отдал, и прощения попросил, ещё и бутылку водки купил отцу. И мне кулёк пряников - отец приказал. «Пап, как у тебя получилось?» - спросил я, намекая, что тот здоровее его. Отец мне: «Очень просто… в драке рост и сила не самое главное. В драке нахрапом надо брать, - посмотрев на меня пристально и оценивающе, заверил, - у тебя тоже получится. - И добавил: - Лезешь в драку - знай: ты победишь. А будешь сопли жевать, в порошок сотрут».

Получилось. И не один раз. И тогда в мосфильмовском коридоре получилось. Я молча перешагнул через поверженного хама и пошел своей дорогой. Недосуг мне наслаждаться своей викторией: с Зинкой договорились о встрече. Спешил. У него билеты во МХАТ. И как раз - педерастик Петюня навстречу... Петюня глянул - глаза на лоб полезли. Поздоровался. Я молча кивнул. Руки не подал - много чести. А уже на завтра стычка стала достоянием всей честной компании. Я знал, что это не останется тайной. Но я не знал, что тот мешок с дерьмом - сын известного режиссёра, и что он снимается в роли опера из МУРа. А когда узнал, не удивился, что дорога на «Мосфильм» мне заказана. Но могло быть и хуже, - Зиновий сказал.

Одна стопка… вторая… третья… и все собравшиеся брехуны стали казаться милыми и вполне достойными жителями столицы.

После четвёртой, с Любочкой, которую пригласил на танец, объяснился в любви. Она кивала головой, соглашалась и шептала, что я тоже парень ничего, а Кольку она уже разлюбила. Я знал, Зинка тоже имеет виды на Любочку, и она к нему неровно дышит. Любочка готова любить всё мужское население киностудии, но меня это уже не могло остановить.

- Может, сбавишь обороты? - Шёпот Зиновия в ухо...

- Да?! - удивился я. - Мне кажется, ты здесь лишний. Это уже моя хата. Завтра с вещами заявлюсь. С Любочкой будем тут жить.

- То будет завтра.

- Плевать.

- Тебе уже хватит пить.

- Пошёл на хер!

- Не надо Бога гневить. - В Зинкином голосе и мольба, и страх.

Мне уже надоело быть хорошим мальчиком. Хватит с меня… Осточертело быть послушным провинциальным подмастерьем у столичного мэтра. Абзац. Я - Семён Разбегаев… принимайте меня таким, каков есть. А если кому не нравится… Вот Бог, а вот порог.

Обиделся, или не обиделся... Чёрт его знает. Уже в следующую секунду будто и нет его рядом.

Потом ещё выпили, и… строчки моих стихов - в уши «людей кино».

Читал много и громко… будто с цепи сорвался.

Любочка - ни на шаг от меня.

После каждого четверостишья громко хлопала в ладоши и вскрикивала, что это самое гениальное из того, что когда-нибудь слышала и читала. А «предводитель дворянства», уже порядком нагрузившись, авторитетно заявил, что даже у самого Рембо нет ничего подобного.

- Особенно это… Послушайте. - Николай томно прикрыл глаза, будто вспоминая полюбившиеся ему строчки, и вдруг, размахивая вилкой, на которую наколот кусок докторской колбасы, обильно намазанный толстым слоем горчицы, принялся громко декламировать: «Пьяную ночь в подворотне мордую, трезвый от страха закроет глаза». Круто, да!.. Ну, а эти строчки… вообще - сто пудов:

«Жизнь по каплям разбить, иль в лужу

Капли жизни ручьём сливать….

Что же вы хочете, кол в вашу душу,

Что же вам нужно, е.. вашу мать!»

На последнем, особенно сильном взмахе, колбаса с горчицей сорвалась с вилки и, перелетев через стол, шлёпнула Любочку по щеке. И на губы попала.

- Фу, гадость! - испуганно и брезгливо вскрикнула та, но Орлов не заметил ни полёта колбасы, ни ее крика.

- Клёво!.. Спасибо, старик, порадовал. Не знаю, что ты хотел этим сказать, но если то, что я думаю, то - здорово. Дай я тебя облобызаю. - Он нагнулся и громко чмокнул меня в макушку.

Зиновий склонился ко мне, и тихо, но с издёвкой - в ухо…

- Всё хорошо, только два слова заменить не мешало бы. Нет слова «хочете»… есть - «хотите». А слово «нужно» замени словом «надо».

- Ладно тебе, грамотей, отвали. У меня всё правильно. Это он, - я кивнул на Орлова, - урод, так исковеркал.

Потом опять выпили, и опять включили магнитофон. И опять - танцы. Какофония, прерванная нашим появлением, разыгралась с новой силой.

Любочка уже не смотрела на меня, будто мы и не клялись друг другу в любви. Она повисла на шее Орлова и впилась своими губами в его… А остальные «орлята», словно безмолвные статисты в балете, пошатываясь, танцевали сами по себе.

Что было потом?.. Кажется, кто-то возмутился, что всё уже выпито. Кажется, кто-то предложил кинуть жребий - кому бежать в гастроном за бухлом. А деньги?!. Я вынул из кармана червонец.

 

Утро.

Холодрыга. Зуб на зуб не попадает.

В животе - судороги.

Во рту - будто кот нагадил.

Подо мной - оббитый клеёнкой и застеленный чистой простынёй топчан.

- Что, стихоплёт, опять будешь стишки читать?

Незнакомый мужик в белом халате. Под халатом милицейская форма.

Воды бы… Хоть один глоток: во рту пересохло. Но губы слиплись, и я лишь промычал что-то невнятное. И тут же уронил голову на твёрдую, словно кирпич, подушку.

- Вставай!.. твою мать! Пошли фотографироваться. Для потомков, - усмехнулся милиционер.

И вновь глаза на милиционера… Откуда он взялся? Затем по сторонам… Ещё несколько топчанов. Там тоже лежат и стонут какие-то люди, и все с помятыми лицами. «Где я?..»

- Давай, давай, пошевеливайся! - торопливо и с раздражением гаркнул милиционер и сдёрнул с меня простыню.

Я глянул на себя: «Хорошо хоть трусы оставили…». Приподнялся, свесил босые ноги с топчана. Грудь и живот покрыты гусиной кожей. На правой стопе: черным фломастером - цифра 7. «Ага, на седьмом небе» - мелькнула в разжиженном сознании благая мысль.

- Что, не поймёшь, где ты?

Я помотал головой и застонал: визжа и вздрагивая на больших оборотах, в голову вонзились тысячи свёрл.

…Громко икнул.

- Но-но!.. Только без этого. Сам будешь убирать, - взвился милиционер, и поспешно отскочил в сторону.

- Пить хочу…

Мне хотелось, чтоб рядом стояла мать с кружкой огуречного рассола…

- Сержант, принеси ему пивка, - ухмыльнулась испитая морда на топчане справа.

Милиционер резко повернулся на голос. Остряк быстренько нырнул под простыню.

- Вставай, вставай, стихоплёт, нечего тут разлёживаться. Айда за мной.

Шлёп - шлёп…

Керамический пол холодит ступни и гонит озноб по коже.

- А-а!.. поэта привели! Давненько у нас не бывало знаменитостей! - Капитан с усталым и опухшим от бессонной ночи лицом.

- Может, еще почитаешь стихи?

- Нет, - стыдливо отказался, пытаясь припомнить, действительно ли читал стихи.

- Напрасно, напрасно… Как там у тебя? Капитан продекламировал:

Словно в праздник нечистой силы,

На погосте парад идёт.

Пьяный крест на сырой могиле,

Шейк танцует и «старку» пьёт.

- Здорово, а! - И посмотрел на сержанта. Тот усмехнулся, но промолчал, не стал перечить командиру. - Ничего подобного не приходилось слышать. Как там дальше-то?..

- Чёрной сотней проходят склоки… - неожиданно для себя начал я первую строчку следующего четверостишья. Но капитан остановил меня. - Стоп, стоп… вспомнил:

Чёрной сотней проходят склоки,

Зависть, ложь и другая мразь,

Дикой сворой трещат сороки,

Жирным смехом хохочет грязь.

- Надо же! - И подмигнул сержанту. - Что-нибудь толковое учишь-учишь… ни бум-бум, а эта белиберда сама в голову влезла. Надо будет дочке прочитать. Она у меня тоже поэтеска: пишет стишки для школьной стенгазеты. - И сменил тон и выражение лица с насмешливого на серьёзный… Сунул мне бланк: - А теперь распишись, что получил свои вещи и деньги. Всё в целостности и сохранности, и к медвытрезвителю претензий не имеешь.

Я поднял голову:

- Где расписаться?

В ту же секунду блеснула молния фотовспышки.

Капитан приподнялся и ткнул пальцем в графу, против которой следует поставить автограф.

- А деньги?.. У меня деньги были. Я хорошо помню. Вчера расчетные получил.

Капитан достал из кармана пятак.

- Это тебе на метро. - И усмехнулся: - Помнит он!..

Пьяный мозг выдал сентенцию: у попов и ментов сдачу не требуют.

- А как я сюда?..

- Не помнишь?

- Нет.

- Спал на скамейке возле Рижского вокзала. Теперь смекаешь, поэт, чем всё могло кончиться для тебя? На улице морозяка - до костей пробирает, а ты как у бабки на печи. Считай, мы тебе жизнь подарили. А ты - деньги… - И подмигнул. - Так что, с тебя магарыч.

Сержант пояснил:

- Бутылка водки и хвост селёдки. Понял, поэт?..

Это был единственный случай, когда совершенно чужие люди назвали меня поэтом. Даже как-то приятно стало.

И я простил ментам-крохоборам, что вывернули мои карманы, без гроша оставили.

Опять этот настырный. Как заезженная пластинка: «…пать-паливать… пать-паливать…» И не надоело ему?.. И опять стервятники-слепни не дают покоя. Вот тебе и «хорошо в краю родном». Хорошо, да не очень. А тут еще и гвоздь в темени: Ашот что, сам на своём «шестисотом» заявится, или пожалеет новую тачку, на старом джипе вместе со своими мальчиками прикатит? Сюда, по сплошному бездорожью только на тракторе можно… Чёрта с два. Ашот не дурак. Это я, недоумок, нашёл где концы прятать. - И самому себе возразил: - Ага, спрячусь… А найдёт - что скажу?.. Где бабки возьму?.. И чего тогда не послушался Зинку?..

По правую сторону - Додик… в стойке Трезора на границе: ждёт Кирюху и Лёху. Те уже совсем рядом. «Баран безмозглый!» - ещё раз выругал я себя.

Додик отмахивается от слепней: «Достали уже!..» и громко дышит через нос.

Полипы у него, что ли?.. Уже задолбал своим сопением.

- Не думаешь в Израиль свалить? Сейчас многие туда лыжи навострили.

- Нет. - Даже не повернулся ко мне. - У меня мама полька. А у евреев национальность не по отцу, как у всех нормальных, а по материнской линии. Будут проблемы… Я узнавал.

- Странно… Ты больше на отца похож, чем на мать.

- И тем не менее.

- Ну и порядки у вас!.. Мать - полька, отец - еврей… А ты?..

- Я русский. Так в паспорте записано.

- Не хило ты устроился.

- Если б то...

…Ох, говорил же Зиновий, оставайся в Москве.

Не послушался.

Баран.

Зиновий не пришел провожать. Друг называется! Дал полсотни на дорогу, выдохнул: «Слабак!..» и закрыл перед носом дверь.

Ну и чёрт с ним!

Курский вокзал… Билет в плацкартный вагон фирменного поезда Москва - Харьков в кармане. Осмотрелся по вокзалу… Народу!.. Достал сигареты, вышел на улицу, на мороз. Чуть полегчало после вчерашнего залёта в вытрезвитель. Но сознание того, что в Москву я уже никогда не вернусь, царапало душу. Поэт хренов, - выругал я себя, - нашел где стихи читать… в ментовке.

До отхода поезда - уйма времени.

Кто-то дёрнул за рукав.

Повернулся. «Красавчик, купи гондон. - Разухабистая цыганка улыбается золотыми зубами и протягивает презервативы в ярких упаковках. Таких я ещё не видел. - Австрийские. Купи, не пожалеешь… Вечный гондон: потыкался, вывернул на изнанку, и снова тыкайся сколько хочешь и с кем хочешь. Никакой СПИД не достанет с таким гондоном. Купи, золотой, купи, яхонтовый - не рвётся, не протирается».

Вцепилась в рукав - не отстанет.

«А такой, чтоб не гнулся, есть?» Дурак!.. Нашёл с кем разговоры разговаривать. «Есть и такой, золотой ты мой, изумрудный…».

Ну, услышал… так и сделай ноги. Так нет же: «Брешешь, покажи».

«Сейчас, мой изумрудный, сейчас, мой яхонтовый. Гляди!.. Не ослеп?»

Цыганка задрала подолы своих юбок. Рядом - малолетние цыганчата. И тоже при деле: в руках у каждого по пачке презервативов.

«Ну, как, понравилось?.. Не согнётся у тебя?.. Заплатишь - дольше покажу, хоть фотографируй. А дашь больше: и девочку тебе подсуну. Такое поимеешь, что за всю свою жизнь не пробовал лучшего».

И снова я - палец в рот…

«Что, свою дочку подсунешь?»

Язык бы прикусить, да поздно.

«Зачем свою… Моя за цыгана выйдет замуж. Я тебе вашинскую дам. Попробуешь - не пожалеешь».

Услышал?.. Ну и отойди от греха.

«Да пошла ты!..»

Схватила за палец… и руку откусила. И выплюнула.

«Что б ты сдох, сатана обтруханный!.. Что б тебе ни одна девка не дала… Что б у тебя ни разу в жизни не встал… Что б тебе даже железный гондон не помог!..»

- Послушай… - Голос Додика. - Мне всё кажется, что мои слова - мимо твоих ушей. Говорю, говорю, а ты… будто и нет тебя рядом.

- Не вибрируй… Я слушаю тебя.

- А я подумал…

- Меньше думай - лучше спать будешь. У тебя, наверное, болезненное самолюбие.

- С самолюбием у меня всё в порядке. Будь спок.

«Всё в порядке у него! - усмехнулся я. - Чья бы корова мычала…»

- Что-то уж слишком медленно идут. - Додик сменил тему и кивнул в сторону ребят.

- Распереживался?

- Ничуть не бывало… Сам знаешь: я до выпивки… Так, разве что за компанию…

- И жид повесился, - не удержался я.

Додик - мимо ушей мою бестактность.

- По мне, так вообще пусть её, водки, не будет. - И замолчал. Но не надолго: - Что это за слово - «талан»?.. Сленг?

- Откуда ты его выкопал?

- Да вот… Катиха сказала. Может, «талант», а не «талан»? Баба деревенская, может любое слово исковеркать. Что с неё взять!

- Талан - это удача. Судьба. Старое, уже забытое русское слово.

- Тю!.. Чтоб я так жил. В прошлый раз, когда приезжал на каникулы, еще чего-то такого же слышал от неё, да из головы вылетело. Вспомню - скажу.

Я пожал плечами.

- А ты, что, каждый год приезжаешь?

- Таки да… Каждый год по два раза. После каждой сессии. - И усмехнулся. - Родина всё-таки.

Родина… Всё как всегда. И вчерашний день, и позавчерашний… Как-то не очень складываются у меня отношения с малой родиной. Уехал… и уже через неделю начинаю скучать. А приеду, скорее бы за порог, и - куда подальше. А что тут делать?.. И село - не село: коммунисты обезглавили, оскопили - взорвали церковь, а перевёртыши-прихожане обрадовались, и быстренько растащили кирпичики себе на сарай… И не деревня: слишком много народу живёт в нашем селении. Из-за каждого забора надоедливые запахи парного молока и поросячьего навоза. Амбре!.. Коровы по улице прошли - нагадили. Каждая, будто долг отдавала: шлёп… шлёп… лепёшки на дорогу. В сумерки не ступить, чтоб не вляпаться. Родина!.. Вчера и я вступил. Вляпался и не заметил. Мать утром помыла туфли водой из-под колонки.

И всё же жалко будет снова покидать её, мою малую родину. А придётся. И подальше - чтоб ни одна собака след не взяла. Может, даже за бугор махну. Вот только паспорт бы выправить. Может, и фамилию поменять?.. Сейчас, когда страна развалилась, когда в каждом осколке бардак, это можно на раз.

Глянул на Додика.

А рукопись?.. Да кому она нужна!.. Разве что в сортир, подтереться.

…И снова сладкую пилюлю под язык: а если в лесу что-то сдохнет, и в редакции смилуются - напечатают?.. и опять: мельком - на Додика…

Додик сидит - в небо пялится.

Додик - сын уважаемых родителей.

Додику была нужнее золотая медаль.

А я… сын батьки-проходимца и матери-буфетчицы. Зачем мне медаль?.. В аттестате трояк по обществоведению влепили.

…Глянул на дорогу: Киря и Лёха Таран идут - не спешат.

По скольку тогда нам было?.. Сочная, сладкая груша в саду у Герасима не давала нам покоя. В селе никто не любил Герасима, и не только за его жадность. По улице ходит слух, что тот в Гражданскую войну служил в отряде белогвардейцев, стрелял в доблестных защитников революции. Мы в это верили, и мы не любили Герасима. И задумали отрясти его грушу, наказать белогвардейского скрягу. Герасим даже племянникам, приезжавшим к нему из города на каникулы, запрещал подходить к груше. Один только раз сказал: увижу, что подошли - ноги повыдираю. И племянники поверили ему. Смотрели на грушу - слюной давились. Герасим все до единой относил на станцию к проходящим поездам. Так не должно быть, решили мы, и, проследив, когда старый белогвардеец с кошёлкой двинулся на станцию, втроём - я, Киря и Лёха Таран - на «дело».

Давно точили зуб на его медовуху. Ни у кого в селе не было такой вкусной. Все сады в селе как свои пять пальцев знали. У кого что растёт, когда созревает, как огорожен сад и есть ли у хозяина собака. И, пренебрегая опасностью, - к Герасиму… как к себе домой. Шли смело. А кого бояться?.. Герасима нет дома, собака, злющая кобелина - бывало, что хозяин по три дня не кормил её - окочурилась: третьего дня подбросили ей кусок хлеба с иголкой. К утру она и кони двинула. Жалко псину, но грушек-то хочется попробовать. Мы только через изгородь, к груше… Со двора - хозяин, белогвардейское отродье. Как с цепи сорвался. Матерясь и размахивая дубиной, - к нам. Мы - врассыпную, даже не успели сообразить, что к чему. Откуда он взялся?

Сами видели - шёл на станцию. И корзину в руках его видели. Откуда?.. Я и до изгороди не добежал - ноги запутались в картофельной ботве.

Обошлось.

Кирюха спас.

Сгорбившись, бросился на рассвирепевшего хозяина и, словно молодой и бестолковый бычок, боднул того в пах. Герасим выпучил глаза и потихоньку начал оседать. Мне как раз хватило, чтоб подняться с земли и махнуть через изгородь.

- Вас только за смертью посылать, - с бравадой изрёк Додик.

Кирилл и Лёха уже под хмельком.

- А вторая разбилась. - Таран вытащил из кармана брюк бутылку с мутной жидкостью. «Буряковый» - догадался я. - Машину трясло… Хорошо, что эту уберегли.

Сказал и глазом не моргнул.

- Мы уже и на это не рассчитывали. - Додик потянул носом. Принюхался.

- Попробовал бы ты, крендель, прокатиться в кузове по нашим колдоябинам. - Кирилл стянул с себя рубашку и вытряхнул пыль из неё. - Ну, что, горожане, будем пить или му-му дрочить?

Мы взяли бутылку и подались от всевидящих глаз Катихи.

...Вторая половина дня - как из-под палки. Таран больше курит, чем работает. Кирилл, осовев от самогона, еле-еле шевелит вилами. И тот, и другой молчат. Словно ожидают чего-то страшного. Будто моя тревога им передалась: через стакан заразились - из одного пили. Додик начал травить какой-то анекдот, но Таран грубо и бесцеремонно:

- Заткнись!..

Разговаривать не хотелось даже больше, чем работать. То и дело поглядываем на часы: скорее бы по домам. Даже слепни сгинули. И только неутомимый перепел - «пать-паливать… пать-паливать…».

 Первым не выдержал Лёха Таран, и, схватив Додика за рукав футболки, закричал на весь луг.

- Какого хрена на часы поглядываешь?..- Женщины повернули головы в нашу сторону. - Пока не дометаем стог, о шабаше и думать забудь. Понял? Пришел работать - работай. Понял?

- Не ори. - Додик отдёрнул руку. - Уже б давно всё сделали, если б ты меньше курил. Будь спок. - И ехидненько добавил: - Понял?.. Тоже мне, начальник выискался.

Таран позеленел от злости: не ожидал такого выхлопа от тихони Додика.

- Слушай, ты, боров кастрированный!.. Твоё счастье, что бабы рядом. - И с досадой глянул в сторону женщин.

Уже никто не работает: все смотрят - глаза навыкат.

- Ну!.. Ты понял?.. - Таран вплотную подступил к Додику и дохнул на него самогонными парами.

- Чего ты!.. - Додик, тряхнув складками живота, проворно отскочил в сторону и набрав на вилы охапку сена, надрывно крякнул, метнул её на верхушку стога.

- Умеет, крендель, - усмехнулся Киря и поплевал на ладони.

Через полчаса с последним стогом было покончено.

Домой возвращались усталые, но примирённые. Скандал забылся. Додик, как из рога изобилия, сыпал анекдотами про врачей, чукчей и евреев. Про своих собратьев у него особенно живо получалось. Мы дружно смеялись. Никому не хотелось молчать. Подойдя к Катихиному двору, - её дом стоял первым на нашем пути, - договорились встретиться у меня часов в пять. Отметить ударный труд.

Редакция областной газеты. Кабинет заведующего промышленным отделом. За столом: я, хозяин кабинета Игорь Головахин и Юрко, он же - Юрий Тарасюк. Тарасюк тоже заведует отделом. Сельскохозяйственным. Тарасюк - любимец многих председателей колхоза в области: под своим именем пишет хвалебные статейки и в областной газете, и в респуб­ликанской. Во времена Союза даже в московской прессе засветился. Ни из одной командировки по области Тарасюк не возвращался с пустыми руками. И всегда навеселе. Дома в холодильнике у него всегда тесно: мясо, сало, копчености, куры-утки-гуси, баночки мёда… И на балконе не повернуться: мешки… мешки… Будто к войне или голоду готовился. Гречка, сахар, мука… Статьи - как блины печет. Два года кряду Юрий Тарасюк отмечен призом Золотое Перо. Может, не выходя из кабинета, стряпать опусы: благодарные хозяева колхозов сами, прямо на дом, привезут увесистые гостинцы. Ещё и спасибо скажут. Юрко - под таким псевдонимом Тарасюк кропает разгромные «подвалы». Гром и молнии мечет на головы жадных и неугодных ему руководителей. Уж если прогневается на кого, или кто-то ему не угодит, тому мало не покажется. Не шалите!.. - грозил им пальчиком Юрко.

Даже странно, что так ни разу и не поколотили его.

Втроём сидим.

Сидим - собираемся водку пить. Лица Тарасюка и Головахина озабочены: избегают взглядов друг на друга. Будто черная кошка пробежала между ними. Мне это не нравится, но спросить не решаюсь: не сделать бы хуже.

Игорь достал из ящика стола бутылку водки.

Тарасюк встал и закрыл дверь на ключ. Горбачёва уже давно - коленом под зад, а борьба за трезвый образ жизни всё ещё сидит в нашем сознании.

Я взял нож и принялся резать колбасу.

- Только не так, как в прошлый раз, - упредил Головахин.- Потолще режь, чтоб Юрко брюхом не упал.

Тарасюк втянул живот и сердито глянул на хозяина кабинета.

Разлили по стаканам по самый «Марусин поясок». Пол-литра как раз на троих, ни капельки на донышке. Пустая бутылка звякнула под столом.

Выпили.

Крякнули.

Тарасюк и Головахин закусили колбасой.

Я занюхал хлебом. С утра ничего не ел, и Ашотова секретарша не угостила бутербродом, но набрасываться на закуску в компании двух акул пера не стал. Я уже решил для себя - это наша последняя сделка: что-то настораживает в их поведении и манерах. Что?.. Хвастовство и чрезмерное самомнение.

Немножко отщипнул от куска хлеба… и довольно. О договоре, который заключил час назад с хозяином терминала, - ни слова. Пока - ни слова. Сидим - молчим: каждый боится спугнуть удачу. Тарасюк и Головахин искоса поглядывают друг на друга. Не к добру. Надо ещё выпить. Ещё по полстакана. Игорь достал вторую бутылку. Закусили - занюхали. Я тоже причастился к колбаске: голод и нервотрёпка дали о себе знать.

…Телефон. Нудный, противный зуммер. Прямой провод с главным редактором. Долго звонил. Наконец умолк.

- Задолбал!.. - Головахин кивнул на телефон. - Дождётся - возьму и всю его газету выкуплю. С потрохами. Сейчас это запросто, были бы бабки. - И опять кивнул на редакторский телефон. - Будет у меня за пивом бегать.

- Кто будет бегать, телефон? - не удержался Юрко.

- Не умничай.

И - по стаканам…

Тарасюк поднял свой и... словно кипятком ошпарил:

- Я так думаю, что моя доля должна быть повесомее… процентов на десять.

У меня глаза на лоб…

Игорь усмехнулся. Похоже, для него это не новость. А Тарасюку и дела мало.

- Если не я, кто будет брать эту горючку?.. Колхозы - моя заслуга.

Началось… Как раз то, чего я опасался.

Головахин откинулся на спинку стула.

- Ну, ты даёшь, Юрко… А что твои колхозы, сам подумай, будут брать, если я не поставлю эту самую горючку?.. Сечешь?.. Это мне надо больше… Что я тебе толковал час назад, забыл?

- А я тебе что?..

Это уже ни в какие ворота.

- Стоп. - Поднял я руку. - Мы же вчера, и позавчера договорились: всем поровну. Забыли?

Тарасюк и Головахин переглянулись… Согласились: здравый смысл проклюнулся сквозь скорлупу жадности и самолюбования.

- Богатейте за мой счёт, - скривил рот Головахин. - Выпьем!

Я отодвинул свой стакан.

- Вы всё сказали?.. Кончили?..

- Кончают на бабе, - усмехнулся Игорь.

Игорь - гроза всех практиканток: ни одна не избежала наставлений и тёплых «бесед» на диване в его кабинете. И он это не скрывает - всем рассказывает. И гордится этим.

- А мы… Как я полагаю… У нас всё на мази? - И заверил: - Составы уже на подходе. Я узнавал - звонил на станцию. К утру, если ничего не случится, тут будут... Что б вы делали без меня.

Тарасюк большим пальцем пригладил жёсткие, седые усы.

- И у меня всё чики-пуки. Колхозы копытом бьют. Председатели и домой, и сюда в редакцию звонят - телефон обрывают. Задыхаются без солярки и бензина. Вот-вот уборка зерновых начнётся, а там и пахота, и посевная озимых… С руками оторвут нашу горючку.

- Мою, - поправил Головахин.

Тарасюк - мимо ушей…

- Ещё и мало будет. Так что… Чтоб вы делали без меня?.. Область большая, даже не хватит на всех. Могу и ещё одну такую свадьбу заколбасить. Запросто. И соседнюю область могу охватить. Есть у меня там дружок... Тоже в газете работает.

Тарасюк поднял свой стакан, чокнулся с нашими…

Выпил. Кинул в рот сразу три кругляшка колбасы: полный рот набил.

Я отвёл глаза: противно смотреть, с какой жадностью он пищу заглатывает.

Пожевал… пошевелил усами… проглотил. И мне:

- А у тебя как?..

Я всё же пригубил из своего стакана.

- Договор подписан. Ашот заверил, что проблем не будет. Не подведёт. Про него поговаривают: и своего не уступит, и на чужое не зарится.

- А деньги?..

- Бабки на три счета пойдут. В разные фирмы будем сливать. Конторы надёжные, уже не раз с ними контачил.

- А зачем на три фирмы?.. Не запутаешься?.. - Тарасюк кинул в рот ещё два куска колбасы и погрозил пальцем.- Смотри мне, махинатор!..

«Козёл!..» - выругался я про себя.

- Так надёжнее… Нельзя все яйца складывать в одну корзину. - Сделал ещё один глоток. И колбаску скушал. - Да и не стоит засвечиваться с такой суммой. Не забывайте, какое время на дворе. Рэкетиры рвут и мечут. Быстро просчитают. Для них большие деньги в чужом кармане, как гвоздь в ботинке. - И ещё один глоток. И ещё кусочек колбаски… Желудок понемногу стал успокаиваться. - Я договорился: обналичка под десять процентов. В баксах. На всех трёх фирмах. Бабло - на третий день. Ты, - посмотрел на Тарасюка, - должен проследить за проплатой колхозами. Договорись, чтоб с предоплатой, а не по факту.

Тарасюк самодовольно усмехнулся и жирным от колбасы большим пальцем провёл по усам.

- Куда ж вам без меня… - И насторожился: - А чего это так, на третий день?

Головахин тоже с подозрением:

- Что-то темнишь ты!.. Может, нам по десять процентов втюхиваешь, а там лишь восемь, или меньше, а разницу себе в карман?.. Хочешь больше нашего поиметь?

Меня передернуло, но я сдержался. Да и послать их куда подальше - поздно: на договоре моя подпись и печать моего частного предприятия. Ашот не даст аннулировать контракт. Неустойку выставит. Мало не покажется.

- Не нравится?.. Сами обналичивайте.

- А ты, что, хочешь ничего не делать и бабки получить? - Сказал Тарасюк.

Головахин покачал головой:

- Не выйдет.

Я развёл руками.

- Моё дело предложить. Если бабки на второй день, то процент будет выше. Вам это надо?

- Нет, - быстро отказался Игорь.

- Десять процентов и то много, - снова пожадничал Тарасюк. И расправил плечи. Его сытая физиономия выкроила улыбку. - Так дело пойдёт, и с Рокфеллером можно будет поручкаться.

- Тебе с ним или ему с тобой? - Мне не понравилась его бравада.

- Там видно будет. - И самодовольно ухмыльнулся.

Я не хотел больше пить. Но выпил - на больной зуб надавил.

И напрасно. Литр водки на троих… Много, если учесть, что на пустой желудок. И уже не хотелось думать, что завтра будет. Сейчас мне хотелось совсем другого, хотелось макнуть их в дерьмо. Хотелось допить свой стакан…

И я допил.

- Когда в товарищах согласия нет, на лад их дело не пойдёт. - С подозрением глянул на двух акул пера: «Пока будете делить шкуру не убитого медведя, найдутся люди поумнее и поразворотливее, перехватят «вертушки» и спрячут в другом каком терминале. И бабки - по карманам. А мне потом…»

Что будет со мной, я не хотел думать: страшно представить.

Но я еще верил, что все сладится.

Додик… Без стука вошёл. На полчаса раньше.

- Тебе что, дома не сидится?

Я торопливо убрал со стола ручку и лист бумаги.

- А что, помешал?.. Может, уйти?

- Входи уж, если пришёл. Не прогонять же тебя.

- И правильно. Всё равно не уйду. Дома гром и молнии, когда сказал про институт: фатер за сердце хватается, мама в истерике… - Уселся в кресло. Кивнул на магнитолу. - Можно включить?

- Валяй. Тебе в самый раз музыку послушать. Арию Мефистофеля: «Люди гибнут за металл».

- Зачем ты так?.. - Додик нажал клавишу. Из динамика кассетника полилась нежная, лирическая мелодия. - Элтон Джон?.. Тьфу!.. И не жалко было тратить кассету на этого гомика?

Не помню где, но где-то вычитал: кто в чем себя уличает, тот громче всех ругает себе подобных.

- Он хорошо поёт.

- Таки да… но я не про то…

- А ты что, в бане ему спинку тёр?..

- Чтоб я так жил… дыма без огня не бывает.

«Откуда это у него: «чтоб я так жил» и «таки да»… Раньше не замечал ничего подобного. В Москве наблатыкался?»

- Даже если и так, то это его проблемы.

- Чтоб я так жил!.. - Додик развалился в кресле. - Вот бы Кирюхина мамаша дозналась, что ты думаешь о таких мужчинках!.. Она бы тебя пропесочила, будь спок.

- Пойди, расскажи ей.

- Не заедайся, не пойду. Вот где она у меня. - Додик провёл рукой над головой. - Слышь, а чего её Катихой дразнят?

- Спроси у неё.

- Послушай, тебя когда-нибудь били… за ехидство?

- Били. Но только не за это.

- А надо было и за ехидство.

И выключил магнитофон.

Я поспешно убрал со стола лист бумаги - незаконченный и забракованный вариант ответа на письмо, которое пришло для меня, но на адрес матери, как раз за пару дней до моего приезда. Письмо от Татьяны. Как она узнала, что приеду?.. Встревожило это послание, а потом и раздосадовало: без неё проблем выше крыши. Татьяна намекала забыть старое и звала к себе на Мангышлак. Афганская эпопея для неё уже в прошлом. На Мангышлаке она работает медсестрой в посёлке нефтяников. Прилично зарабатывает, живёт в отдельной комнате семейного общежития. Восемнадцать квадратных метров. На двоих хватит. Мне, пишет она, тоже можно найти хорошо оплачиваемую работу. И там никто не будет нам мешать: ни её родители вместе с Фёдором, ни моя мать.

Мангышлак - край географии. Но не для всякого… не для Ашота. И там достанет. Да и как поеду без паспорта… А приеду… дальше что?.. Начать с начала?.. И что начинать?.. Поздно пить боржоми, - думал я, сочиняя ответ на письмо. Несколько раз, будто над рассказом старался, я начинал писать насмешливыми, резкими и даже грубыми словами. И каждый раз с досадой комкал лист бумаги. «Сейчас бы закопаться куда поглубже, или - ноги в руки… и чтоб только видели меня». Не получается. Чёрный силуэт Ашота с пистолетом в руках и днём и ночью наступает на пятки. Ещё и сладкая парочка - Тарасюк-Головахин подливают масла в огонь: «вертушки» день простояли на товарной станции - ждали Головахина, а к вечеру их уже и след простыл. Не смогли акулы пера прийти к общему знаменателю. Теперь ищи-свищи… Поздно. Вот жлобы! И Ашота кинули на бабки, и меня - на заклание…

Додик взял в руки новую кассету.

- Новиков… городские романсы… - Прочитал и, скривившись, небрежно бросил на стол. - Блатата. Ну и вкус же у тебя!..

- Какой есть, - огрызнулся я. - А ты хочешь, чтоб я твоего Розенбаума слушал?

- Чтоб я так жил!.. - И поставил новую кассету: «И мне хочется думать, что это не так… - всем знакомая хрипотца из динамика: - Что сжигать корабли скоро выйдет из моды…»

Каждое слово - как удар под дых.

- Ладно, проехали… Сам-то что теперь будешь делать, когда старики дознались про институт?.. Может, в Германию махнёшь? Сейчас там вашего брата полным-полно. Закрой глаза, кинь палку - в еврея попадёшь.

Сказал и пожалел о сказанном.

Додик всё понял.

- И с немцами не всё так просто. Я в Москве узнавал. Так что, не заедайся, всё равно не уйду.

Я пожал плечами.

- Сиди, если хочешь. Никто тебя в шею не гонит.

- Спасибо. - Вздохнул: - Вот если б мать была еврейка…

- Значит, так строго?

- Выходит, что так. Будто сам не знаешь.

- Откуда мне…

- Не придуривайся. - Кивнул на лист бумаги. - А этот забыл спрятать?.. - И, как в воду глядел: - Татьяне пишешь?

- Выпить хочешь? - Я достал из-за дивана непочатую бутылку водки.

- От матери прячешь?

- Не от себя же. - Принёс из кухни стакан.

- А второй?..

- Я пока не хочу.

- Один глоток?..

- Сказал же.

Додик достал сигареты.

- Курить можно?

- Валяй… укрепляй здоровье.

Додик закурил… и кивнул на бутылку:

- Так что, не будешь?..

- Тебе сто раз повторять?

- Ну, как знаешь. А я… - Налил в стакан: не пожадничал - плеснул на два пальца от донышка. - Ле Хаим!

Выпил, поморгал длинными, как у куклы ресницами, с шумом втянул носом воздух, скривился… пошарил глазами по столу.

- Помидоры на грядке. Если хочешь…

- Обойдусь. И так пошло… ик…

Я с тревогой глянул на него.

- Вдохни поглубже и резко выдохни. Поможет.

- Не беспокойся… ик!.. Я назад не отдаю… ик! Будь спок. - Додик громко выдохнул. С облегчением. В глазах - скупая слеза. - Фу-у… Кажется, прошло. Пожалел, что ли?

- Думай как хочешь.

Додик ещё раз пошарил глазами по столу и снова ничего не нашёл.

- Спина не болит?.. Нам это трудно без привычки.

- За меня не расписывайся.

- Пардон, - усмехнулся… - Я и забыл: ты у нас тёртый калач.

Рука Додика потянулась к бутылке:

- Мне сегодня надо крепенько поддать. Можно ещё?

- Хватит. Ребята придут - вместе выпьем.

Калитка хлопнула так, будто граната рванула. Я с опаской - в окно… Кто там?.. «…пуганый заяц каждого куста боится». Всё в порядке: Киря и Лёха. Без стука - в комнату.

Сколько живу на своей улице, столько и помню: никто ни к кому никогда не стучится. Если дверь не заперта, значит, можно входить. И не снимали обувь. Даже если грязь на улице. У порога вытрут обувь о половик, зимой веником сметут снег с валенок, и… здравствуйте в вашей хате!.. Если старик пожаловал - лоб осенял крестным знамением. И только.

Киря выставил на стол бутылку «казёнки».

- Катиха купила для Гришки, когда на зону к нему собиралась, да вертухаи не приняли. Сказали - не положено.

Лёха усмехнулся:

- И правильно. Нечего ему там пьянствовать. - Достал из кармана баночку кильки в томате. - Пусть грехи замаливает, а не бухает. - Глянул на «казёнку». - А нам как раз по масти будет. - Кириллу: - Катиха дознается, что спёр бутылку, задаст чертей…

Додик взял в руки банку консервов и скривился. Но ничего не сказал.

- Чё рожу корчишь, мурло? - Вызверился Лёха. - Ничего лучшего в нашем продмаге не найдёшь. На прилавках - голый вассер. А это, - пальцем ткнул в банку, - на закусь в самый раз.

- А не нравится, - добавил Кирюха, - пойди травки пожуй. Или рукавом занюхай. Тоже нисчак будет.

Сбегал на грядку - принёс помидоры.

Нырнул в погреб: знал, что мать, на всякий случай, припасла миску холодца. Там же оказалось и кольцо кровяной колбасы. Ничего, подумал я, немного поворчит, да и успокоится.

Лёха уже режет хлеб толстыми ломтями. Я взял у него нож, и ещё раз - в погреб. Гулять так гулять… отхватил увесистый кусок от палки финской салями. Поднёс к носу - понюхал… Вспомнил Юрки, дружбана- финна.

- О!.. - Поднял брови Лёха, увидев деликатес. - И нам перепало от щедрот тётки Катьки. - Подмигнул мне: - Не хило, когда матка в «Чайной» торгует.

Я не стал объяснять, что салями куплена в харьковском кооперативном магазине.

- Что, хотел зажилить? - Подмигнул Киря. - Ладно, крендель, не вибрируй. Мы такого добра уже давно не пробовали.

- Не надо бакланить, бача. Нас в Афгане частенько потчевали таким добром. Особенно, когда в горы ходили.

- Ну да… понятно, - протянул Кирилл. - Вас не покормишь - за моджахедами гоняться не будете. Защитнички!.. Мать вашу… А ещё жалуетесь на судьбу… И то вам не так, и это… А оно вишь, дорогой колбасой обжирались, ордена на грудь цепляли. - Кирилл паясничал, но Лёха, по всему видать, на его подковырки - ноль внимания. Понимает, что Киря не со зла. И глазами в меня: - Тут к тебе приезжали.

Колбаса выпала из рук.

- Кто?

- Двое с носилками, один с лопатой. Нерусские приезжали. - Киря спокойно сказал.

Я пододвинул свой стакан.

Страх хоть и отступил, но всё же щерится из-за угла, зубками пощёлкивает.

Киря подмигнул мне.

- Что, никого не ждал?.. Уже б тут были, если б не Катиха. Мы с Лёхой во дворе сидели, ждали, как Катиха с глаз скроется, чтоб бутылку слямзить, когда джипяра подкатил. Катиха уже на улицу вышла, в палисаднике бурьян рвала. Один вылез из машины, про тебя спросил: где живёшь.

- И что тётка Нюська?..

- А что Катиха… Спросила, зачем ты им. Ты же знаешь её: всюду хочет сунуть свой нос.

- А они?..

Лёха выщерился ухмылкой:

- Сказали, что не твоего ума дело, тётка.

- А она?..

- Будто не знаешь Катиху… Направила в другую сторону. Катиха не любит, когда с ней так разговаривают. Они - фыр-р!.. и покатили. Я выскочил со двора, да куда там!.. - Глянул на меня. - Да ты не дёргайся, крендель: прокатятся туда и обратно. Минута делов на такой машине. Так что встречай гостей. Может, бухла с собой прихватили. А то этого… - Киря глазами показал на выпивку - на всех не хватит. Крутые у тебя кореша… на такой тачке… - А ты что, не рад гостям?

- С чего ты взял?

- Я что, слепой?.. Не вижу?..

Киря и Лёха переглянулись. Киря махнул рукой:

- Ладно тебе, не переживай. Вижу, что важные гости пожаловали. Минут через пять тут будут. А Катиха… Домой приду - чертей всыплю, чтоб не лезла куда не следует.

Лёха усмехнулся:

- Дай боже, нашему ягнёнку волка задрать. - И придвинул свой стакан к бутылке. - Насыпай, балаболка, а то из-за твоей трескотни водка прокиснет.

Не успели выпить. Меня будто в спину кто толкнул. Не толкнул, саданул изо всей силы. Я - к окну. И сердце в пятки. Возле двора тормознула чёрная, уродливая громадина. Я сразу узнал этот внедорожник. Машина Ашота Арсеновича. Повернулся к ребятам. Те на меня - как на белую стенку.

- Ты чё такой, будто кровь из тебя высосали? - Это Кирилл…

Додик ничего не сказал.

Таран что-то спросил, но я не расслышал. В ушах голос Ашота: «… а это тебе нравится?..». Перед глазами - чёрный пистолет. Жду, когда тот пулю выплюнет. Смотрю в открывающиеся рты ребят и не могу понять, о чём они глаголят. Но знаю: недолго мне осталось.

И снова - в окно… Два знакомых крепыша-кавказца вышли из машины… Громко, по-хозяйски хлопнули дверцами. Во двор входить не торопятся. Закурили.

- Давай, бача, рожай быстрее, что там у тебя с ними? - Голос Лёхи саданул по ушам. - Ну!..

- Всё… кранты мне.

- Есть за что?.. - спросил Кирюха.

- За дело?.. - уточнил Лёха.

- Им кажется, что - да. Их хозяин натравил на меня. Хозяин тоже так думает. Даже уверен в этом. - Язык с трудом выковыривает слова. - Наверное, и бабки заплатил. Я повёл глазами по комнате: «Сколько за неё можно выручить?.. И сотой доли не будет». И меня будто прорвало. Торопливо и сбивчиво - язык заплетался от страха, стыда и озноба - поведал друзьям детства про ту яму, в которую угодил из-за жадности своих ненасытных подельников.

- А не брешешь? - спросил Лёха, - смотри, крендель… Если всё так, то… За такое может не поздоровится.

- Правду говорю. Меня подставили с бензином и соляркой, крайним сделали. Два борзописца из газеты. Теперь на мне висят сто шестьдесят тысяч.

- Рублей?.. Или вашенских купонов?..

- Если б то… Баксов.

- Ого!.. - Вырвалось у Кири. - Не хило ты влетел.

- Так не годится, - резюмировал Лёха и встал из-за стола. - Я побазарю с ними. Пусть твоих подельников потрясут.

- Не надо: не поможет. - Я попытался остановить его. - Я сам… Зачем тебе это.

- Сиди, бача… Сам он!.. - Таран рукой придавил меня к стулу. Я всегда подозревал, что силы в руках Лёхи немерено, но не думал, что до такой степени. - Сам он… Сиди, не рыпайся. - Взял бутылку за горлышко. - Киря, айда на улицу, разберемся, что к чему. Надо будет угостить земляков. - И усмехнулся. Подмигнул мне. - Не бзди в муку, не делай пыли. Что-нибудь придумаем.

- Вы ж стаканчики не забудьте… А то как без стаканчиков-то… - пролепетал Додик, но никто даже не повернулся в его сторону.

…Кирилл и Лёха Таран молча - за порог. Даже не оглянулись.

Тихо… До одури тихо.

На стене ходики: тик-так… тик-так… маятник туда-сюда…

Хлопок калитки со двора.

Я, как заяц из-за куста: глаза - в окно на улицу.

…Голоса. Тихие, приглушенные. О чём говорят?.. Напряг слух… Тщетно. Кирилл и Лёха улыбаются, показывают бутылку. Гости отказываются. Уже в полный голос.

- За рулём… Ты нэ панымаешь!.. - сказал тэбэ.

Уже и Лёха - в полный голос:

- Мы тоже сказали: нет его тут. Замели. В кутузке сидит. Вчера на базаре такого как ты - пырнул ножом. Лет через десять приезжайте. Не раньше. Сколько тебе повторять, чёрт ты нерусский. - И кивнул на Кирилла. - Вот он всё видел. Мы как раз сегодня вещи ему собираем. Бухаем с горя. Хочешь? - И снова показал бутылку. - Давайте и вы с нами. По чуть-чуть. Много не получится: самим мало.

Гости попытались отстранить ребят и войти во двор. Ничего не вышло.

- Э, нет… крендель. Туда нельзя. Там наши бабы его мать успокаивают. Они не любят таких как вы. Давай тут выпьем, чтоб ему поменьше впаяли.

Кажется, он говорит и сам верит в свои россказни.

Ни одна, ни другая сторона и не думают уступать. Уже вот-вот… и пар сорвёт предохранители и со свистом вырвется наружу. Это видно по физиономиям «быков», это видно и по лицам Кирилла и Лёхи.

Кирилл стал спиной к калитке и развёл руки - не пущу. «Бычок» шагнул к нему, и бутылка опустилась на коротко стриженую голову…

Здоровяк подогнул колени и медленно, медленно опустился на землю. Второй… Второй пока ничего не соображает: рази­нув рот, молча следит за происходящим. Не ожидал, что всё так получится. Кирилл прыгнул на оторопевшего чужака, коленом - в пах и, словно кот Васька, вцепился мёртвой хваткой: руками в шею, зубами в ухо… Завалил - не отпускает…

И откуда он взялся, гроза всей округи - кот Васька? Вон из-за колеса выглядывает… Как же, такое дело, и без него!..

Лёха двинул своего противника лбом об забор. Не хватило-то бутылкой по голове.

...Кот Васька облизнулся, будто сметанки попробовал, и неторопливо пошёл своей дорогой: остался доволен увиденным.

Коту Ваське не стыдно за своего хозяина.

В комнату, будто кто в спину его толкал, вбежал взъерошенный Киря.

- Верёвку!.. Есть верёвка?..

Я смотрю на Кирю и не понимаю, что он хочет.

- Чё сопли жуёшь!.. - гаркнул Кирилл. - Верёвка, говорю, есть? Давай живее. Или ремень снимай. - И глянул на Додика. - Ты тоже распоясывайся. Не бойся - не упадут штаны: жопа удержит.

Я - в окно: Лёха по очереди, то одного, то другого добросовестно обхаживает. Тем уже хватит, с лихвой хватит, но он, словно в борьбе за переходящее Красное знамя, не прекращает повышать производительность труда. Пинает, и сам, наверное, не знает, на сколько хватит у него энтузиазма. Лёха просто-напросто проявляет должное внимание к чужакам, прикатившим на его улицу в дорогом джипе и пытавшимся наводить тут свои порядки, а это неправильно. Совсем неправильно. Лёха, наверное, рад и счастлив, что всё так получилось: день прожит не зря.

На улице - ни души. Будто вымерла улица. И хорошо, что никого. И кота Васьки уже не видно. Не видно и вездесущей Катихи. Лишь со двора Заикиных кто-то осторожно выглянул через забор. Выглянул, и торопливо скрылся.

Тихо на улице.

И в комнате тихо. Лишь сопение Кирилла и тиканье ходиков.

Додик снял дорогой кожаный ремень. Странно, но его джинсы стали медленно сползать. Не удержал пышный зад. Додик торопливо ухватился руками за штаны… И смутился.

Я тоже снял свой потрёпанный пояс.

- Мало будет. - Кирилл оценивающе глянул на ремни… - Давай верёвку. Я знаю, что есть. В чулане глянь. Тётка Катька когда-то телёнка привязывала на выпас. Ну!..

Я - в чулан… Верёвка, смотанная в ровные кольца, висит на гвозде.

- Я, наверное, домой пойду. - Додик шагнул к двери.

- Только попробуй, крендель! - пригрозил Киря… - Давай со мной… Поможешь.

- Лучше я …

Кирилл отмахнулся:

- Сиди, не высовывайся. Сказали, что тебя в ментовку замели. - И ещё раз махнул рукой. - Будь тут, я сказал.

Подтолкнул Додика к двери:

- Давай, давай, шевели батонами.

На крыше сарая - ворона: Ка-ар!.. «Накаркаешь… и без тебя тошно… Попаду в лапы Ашоту - живьём закопает. Или на запчасти разберёт. Это как пить дать. Сейчас и печень, и почки, и селезёнка - прибыльный бизнес... Кротом бы заделаться, что б самому поглубже зарыться, а не ждать, когда Ашот по мою душу пришлёт ещё двоих, а то и троих, чтоб уже наверняка».

И к окну.

Додик пыхтит, сопит, обливается потом: помогает ребятам связать и погрузить в машину обмякшие тела.

Погрузили…

Сели на переднее сиденье.

Хлопнули дверцы. Мощный внедорожник тихо уркнул, и покатил по улице.

Снова хлопнула калитка.

«И какого чёрта так сильно хлопать?..»

Додик.

Вошёл в комнату.

С шумом выдохнул.

- Фу-у.. Чтоб ты так жил. Ну и тяжеленные!.. - Понюхал ладони. - Кажется, они того… Фу!.. - И ещё раз понюхал. Скривился. - Еле-еле затолкали в багажник. - Глянул на меня: - Куда они их?.. Не знаешь?

- Нет, - только и сказал я. Спросил: - Ты сейчас домой?

- Ребята сказали, чтоб их дожидался. - И со страхом: - Те двое, наверное, видели мой фейс. - И с восхищением и завистью: - Чтоб я так жил!.. Ты видел как наши их!.. Ещё и в машине по два раз ударили. Каждого.

Стыдно смотреть в глаза Додику.

Стыдно в зеркало глянуть. Прямо передо мной - иуда трюмо. Старое, давно утратившее товарный вид - сто лет в обед. Похоже, ещё отец приволок его в дом. Отец… - На какой-то миг в зеркале обозначилось лицо Никиты Разбегаева… Но только на один миг. Мелькнуло, подмигнуло и исчезло... Он бы не прятался за чужие спины, сам бы разобрался. Стыдно… Никогда не был трусом: а тут…

Додик заёрзал на стуле.

- Плохо, если видели меня. - Кивнул на бутылку. - Может, по чуть-чуть?.. Пока ждать будем.

- Пей сам.

- Ну, не хочешь, как хочешь. А я... - Потянулся к бутылке.  И не налил. Горлышко судорожно зацокало о край стакана.

Додик отставил бутылку.

- Я тоже, пожалуй, не буду. Ребятам оставим.

Тик-так… тик-так… Ходики на простенке между окнами. Каждая минута - будто караван усталых верблюдов по обезвоженной пустыне. «Где они?.. Что ещё задумали?..»

Я и Даниил Маркиш - в комнате. Сидим - ждём… Стараемся не смотреть друг на друга. Задним умом мы все сильны, а когда надо было… А надо было просто-напросто ещё тогда, в Москве на Курском вокзале послать Головахина, долбанного комсорга, ко всем чертям. Ещё и в морду двинуть. И Тарасюку… при знакомстве смазать по его физиономии. Не послал, и по соплям не отоварил. Теперь те, наверное, сидят в своих кабинетах и похихикивают над незадачливым кацапом.

Напряг извилины: «Да нет, похоже, что им тоже достанется. Ашот не пальцем деланный, допетрит, что не я один замутил ту бадягу. Им тоже достанется на орехи. Надо же Ашоту с кого-то неустойку стребовать. И правильно сделает. В своих вечных батраков захомутает звёзд областной прессы. Посмотреть бы на их рожи. Ашоту по барабану обласканные начальством ретивые представители четвёртой власти: сейчас не то время. Ашот не любит проигрывать. - И будто стал заодно с хозяином терминала. - Ну и правильно: широко откроешь рот - подавишься. Захавали?.. Получили больше?.. По десять процентов им захотелось… А вот хер на ны… Теперь кровью будете харкать. Ждите…»

Размышления отогнали страх. Но ненадолго. Теперь уже и Лёха с Кирей - комок в горле. Оторвилы!.. Ринулись в драку, будто к пивной бочке, чтоб без очереди… Что будет потом - не задумывались: зачем им об этом думать. Хватит того, что на их улицу заявились непрошеные гости и стали наводить свои порядки.

И снова страх… От пят до затылка.

Глянул на Додика.

Тот сидит с сигаретой во рту - пытается прикурить. «Мне б твои проблемы…»

Додик никак не может прикурить: спички одна за другой ломаются в его дрожащей руке. Додик глянул на меня… Смутился. Вынул сигарету изо рта. Виновато улыбнулся.

- Что-то долго их нет.

- Соскучился?

- Я?.. - Поднял брови. - Да мне, после такого, сто лет бы их не видеть.

- Ты то чего перетрухал?

- Я?..

- Ты. Кто ж ещё?.. Очко жим-жим?.. - Не парься: ты тут ни с какого бока. Это всё я…

- Понятно, что ты. - И со вздохом: - И чего было приезжать?

Я и сам понимаю, что напрасно сюда заявился. Не подумал…

- Я к себе приехал. Домой. А что, тебе не нравится?

- Мне-то что… Хорошо, что всё так кончилось. Лёха с Кирей…

Ещё ничего не кончилось.

К страху за мутную перспективу и злости на подельников прислонилось отвращение к Додику: сидит тут вякает, нюни распускает. Даже плюнуть захотелось. Не плюнул, не оказалось слюны - во рту пересохло. Ещё раз глянул на Додика.

- Думаешь, ещё могут приехать? - словно мысли читает.

- Не думаю, а знаю. Хоть где спрячусь - найдут. Найдут, разберут на части и продадут. В розницу. Сейчас органы в большой цене. Или в банке кредит на пол-лимона возьмут на моё имя. А самого… Сейчас это тоже прибыльный бизнес.

Додик повёл глазами из угла в угол… На меня перевёл глаза.

- Я вот что придумал…

«Он ещё и думает…»

… - Ты только не перебивай.

Глянул на Додика: «Что, соломинку хочешь мне протянуть?»… но ничего не стал говорить. Слушаю, что дальше скажет.

Сказал:

- Тебе надо в Москву.

- За песнями?

Так и знал, что Додик глупость сморозит: что ещё можно ждать от него?..

- Зачем - за песнями!.. - И виновато улыбнулся. - Ты выслушай, а потом ехидничай. Тебе надо к моему шефу, Лазарю Иосифовичу.

- Наркотой торговать?.. Мало мне этих бандитов, так ещё и ментам задницу подставлять? Хватит с меня.

Я подсмеивался над Додиком. Прогонял свой страх…

- Лазарь Иосифович не наркотиками торговал, а ботексом.

- Один хрен.

- У него золотые руки… и голова светлая.

- Подсветит дорожку в счастливое будущее?

- Не умничай. Ты сейчас не в том положении. Не хочешь слушать?

- Ладно.

Додик прав. Я не в том положении. Уж лучше пусть говорит, чем молча будем пялиться друг на друга. - Рожай.

Додик смутился. Втянул живот: даже слово «рожай» воспринял как намёк на свою женственность.

- Я сейчас пойду к маме…

- Получить по попе, что из института выперли?

- Нет. - Додик глянул на меня, в глазах - обида. - Попрошу, чтоб своему Лазарю Иосифовичу позвонила. Она это сделает: она всегда к тебе хорошо относилась. Она позвонит. Они больше чем… друзья. - И опять смутился. - Папа не догадывается. Папа уже старый и слишком доверчивый, верит маме, но я то знаю.

- Что ты знаешь?

Мне не хотелось вгонять его в краску, но уже поздно: Додик пожал плечами, будто испугался.

- То самое… Сам знаешь - не маленький. Иначе, чего б он со мной возился… Он тебе, если мама попросит, бесплатно операцию сделает... Пластическую. Даром… Я в курсе: у тебя нет денег.

«Много ты знаешь…» - скривил я рот, вспомнив про банку из-под леденцов, припрятанную в погребе под бочкой.

- Будешь на Ален Делона похож.

- А на Сталина?..

Додик никак не отреагировал.

- Ни одна собака тебя не узнает. А хочешь, так и на Бельмондо будешь смахивать. Он это запросто.

- Тогда лучше на Моше Даяна.

- Не умничай. Я дело говорю.

В конце тоннеля мелькнул огонёк. Слабенький… но всё же.

- А если не станет звонить?

- Припугну, что расскажу отцу про её манцы с Лазарем Иосифовичем. Каждый год по три раза приезжала в Москву, будто меня навестить, а сама…

Я на Маркиша младшего - как на Иуду Искариота.

- Ты правду говоришь?.. Они ж твои…

- А что… Надо же как-то помочь… Я ж тебе…

Додик с трудом подбирал слова.

- Значит, расскажешь отцу?

Додик вылез из шкуры Павлика Морозова.

Додик не знал, что сказать.

Додик не ожидал такого вопроса: захотел быть честным, благородным и справедливым, а не подумал, что придётся отвечать за свои слова.

- Ну!.. - подтолкнул я его.

За окном - шум мотора. Тихий, ровный шум хорошо отлаженного мотора.

- Я просто хочу помочь тебе.

- Не стоит. Пустое всё… Кому надо - с любой мордой достанет… Хоть с аленделоновской, хоть с бельмондоновской.

- Да я… - В глазах Додика - облегчение… - Просто…

Я не дал ему договорить.

- Спасибо. Ты настоящий друг.

- И выглянул в окно: ребята приехали. И удивился: - На джипе!..

Вошли…

На лицах - самодовольные ухмылки. Будто доброе дело сделали, и теперь ждут денежное вознаграждение. Киря выставил бутылку.

- Чача. Презент от тех кренделей.

- В бардачке машины нашли, - уточнил Таран. - Наверное, хотели угостить тебя, да мы их неправильно поняли.

- Может, и правда?.. - Осторожно Додик… - А вы их… А сами они?.. Где они?..

Я не стал спрашивать: не хотел услышать правду.

- Там. - Киря махнул рукой. - В лесу отдыхают. - И мне… - Давай, собирайся. Быстренько. Мы с Тараном уже всё прокумекали. Давай, давай… Пока те крендели верёвки не перегрызли. - И Тарану: - Наливай, попробую, что за косорыловку они там пьют.

Я придвинул стаканы к бутылке. Все четыре. Таран отставил один.

- Кирюха не будет: ему за руль… А ты… - Глянул на меня. - Давай, давай, бача, быстрее… Собирайся.

- Куда?..

- Тянуть кобылу из пруда. Нам ещё засветло надо в Курск.

Выпил. И стукнул донышком стакана о стол.

Скривился.

- Гадость!.. Шмурдяк. Наша самогонка лучше будет. - И пальцем - на бутылку: - Не могли водяры припасти...

И нам налил: мне и Додику.

И себе ещё раз.

- Ну… погнали наши городских.

- А те двое?.. - спросил я…

Таран скривился…

Занюхал рукавом.

- В лесу остались. Сидят - спиной деревья подпирают. Один урод как раз на муравейнике пристроился.

- Надо было и штаны снять с того кренделя, чтоб веселее было, - усмехнулся Киря, и потянулся к бутылке. Не удалось: Таран отставил чачу подальше. Киря не стал настаивать. - Пусть подумают, куда рыпнулись.

- Ну, ты и садюга!.. - Таран ещё раз, в третий, налил в свой стакан. - Будем!.. - Выпил. И мне… - Долго ещё будешь глаза таращить?.. Давай, бача, собирайся.

- Куда мне… без паспорта.

Пауза…

- Как?.. Без паспорта...

- А где твой?..

Был бы паспорт, видели бы меня здесь… Чёрта с два. Я знал, догадывался: здесь меня будут искать. Но я знал и другое: меня тут знают и в сельсовете, и в милиции… Куда ж ещё ехать за паспортом. Думал, что успею.

Не успел.

- Ладно, бача, не парься: будет тебе ксива. В Курске есть правильные пацаны. Сделают. Я там с одним шурави два дня проторчал в отхожей яме. - Сказал Леха.

Киря с шумом потянул носом - принюхался.

По щекам у Тарана заходили желваки.

- Два дня - ни присесть, ни прилечь. Гадили, уроды, прямо на головы. Особенно один наёмник выёживался. Кинет по куску хлеба прямо в дерьмо и хохочет: «Приятного вам аппетита!..».

- Но мы выжили. Толян сейчас в авторитете. И у ментов, и у братвы. Скажу - Толян всё сделает. Мы с Толяном, как братья. - И кивнул на окно - И тачку твою…

- Она не моя, - разомкнул я губы.

- Чья ж ещё… моя?.. К тебе приехали.

- А потом с вами что было?.. - Додик… - Сбежали?

Таран скривил рот.

- Ага… Два раза. На третий день наша разведрота взяла кишлак и всю банду перебила. Мы с Толяном и среди убитых, и среди раненых выискивали того наемника. Не нашли падлу... - и мне: - Долго будешь ушами хлопать?.. Собирайся.

Гаркнул… и вселил надежду. Ещё не совсем, не до конца поверилось: самое страшное позади.

- О!.. Ты глянь на него, Лёха… Ожил. - Киря кивнул на меня. - А то страшно смотреть было… Будто не ты, а он только что вылез из ямы с дерьмом.

И уже - как помелом по комнате… Собрался. Да и что собираться?.. Всё что есть - на мне. Полистал записную книжку… Всё на месте: адрес и телефон питерского кореша, адрес и телефон финна Юрки Линтунена - на месте. И финны, и чувак из Питера заверили - это плёвое дело. Надеюсь, что и у меня получится. А и не выйдет, так лучше в финской тюрьме сидеть, чем голым задом на горячей сковороде Ашота.

Сбегал в подвал, достал из-под бочки с солёными огурцами железную банку от леденцов… Три тысячи баксов - всё, что осталось от моих спекулятивных махинаций, и что я припас для строительства нового дома матери… Хватит на первое время. Баксы - в карман, коробку… Уже не нужна коробка. Если ещё и курские ребята добавят пару штук, можно будет прожить какое-то время.

Готово.

Сумку - на плечо…

…И сел.

- А мать?..

- Что мать?.. - спросил Кирилл…

Таран всё правильно понял.

- Не нужна она им. Что с неё взять… двести тысяч?..

- Сто шестьдесят, - уточнил я.

- У тех бандюков своя арифметика.

- Понятно. - И вспомнил: был такой уговор с Ашотом. - Проценты набежали.

- Ты им нужен, а не твоя мать. Успокойся. А мать… Это у нас, что ни слово, то «мать твою…» Киря свою даже по кличке, Катихой зовёт. У них за такое и глотку перережут. Уважают матерей. И своих, и чужих. Да и мы с Кирюхой рядом будем. А если что наперекосяк пойдёт… танки придут - помогут: одно слово в «Чайной», и всё мужичьё за топоры и вилы схватится. Уважают тётку Катьку. Так что не парься.

Успокоил.

Открыл шкаф - глянул на пальто… И закрыл дверцу. Послужило и хватит. Буду жив - новое куплю.

- Поможете матери с огородом?

Лёха Таран лукаво ухмыльнулся.

- Да легко. Тётка Катька не хило угощает.

- И картошку выкопаем, нам это раз плюнуть, - заверил Киря. - И погульбасим на все сто. В первый раз, что ли…

- Я тоже помогу, - робкий голос Додика.

Киря хихикнул:

- Анекдотами будешь развлекать?

Таран оторвался от стула.

- Давай, давай… быстрее.

Я и сам знаю: хватит рассиживаться.

- Увидите мать, скажите, что вернусь. Я обязательно вернусь.

- Сначала ноги сделай… Потом будешь думать… - и усмехнулся, - лет через десять, когда откинешься на волю. Вернётся он!.. шагнул к двери: - Киря, заводи тарантайку. Бегом…

- Я после Курска в…

И не досказал: Таран прикрыл мне рот ладонью.

- На хрен мне знать куда ты... Понял? Так лучше будет. Всем. И писем не пиши. Матери тоже.

Оглянулся. Повёл глазами по комнате… И будто первый раз заметил: потолок уж слишком низкий. Когда раньше вкручивал лампочку в рожок люстры, не замечал. А тут… «Доведётся ещё когда-нибудь побывать здесь? - И сам себе дал зарок: - Доведётся. - Глянул Кириллу в затылок. - Уж если его кот возвращается, то и я… Меня здесь примут: тут я свой. Я обязательно вернусь. И обязательно новый дом построю. Ты извини меня, мать, что те деньги не оставил».

…Тронул Додика за локоть. Тот обернулся.

- Что тебе?

- Постой. Тут я… - вынул из сумки папку с рукописью: - Вот. Сохрани.

- Что это?

- Неважно. Ты только сбереги. Вернусь - отдашь мне.

- Вернёшься?

- Обязательно. Я вернусь.

- Не зарекайся, - уже переступив порог, повернул голову Лёха Таран.

- Уверен? - спросил Кирилл Бойченко.

- Уверен, - пообещал я ребятам.

И себе пообещал: « Я вернусь».

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.