Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(63)
Ольга Иванова
 Алешенька

Не поспели мы до холодов к теплому морю выбраться. Нужно где-то останавливаться, зимовать. Табор наш небольшой - на четыре кибитки, кони неприхотливы, а без сена все равно зиму не проживешь. Подсказали нам сельские ребята, где сена купить можно, и где брошенный дом стоит. Только, говорят, в нем колдунья жила, колдуна вдова. Там по ночам над трубой дым, искры летают, а в дом зайдешь - никого нет, и печь не топится.

Ну, да нам, цыганам, колдовство не страшно, мы и сами колдовать умеем. Да и куда деваться, другого-то жилья нет.

Коней у плетня привязали, зашли в дом. Дверь еле держится, в окнах стекла побиты. Плашками окна заколотили, дверь попонами завесили. Старик Филин глины намесил, печь наладил. Парни дров нарубили, девушки воды принесли, пол вымели. И стол есть, и скамья. Дом небольшой, а детям и старикам места хватило. В тесноте, да не в обиде. Соломы на чистый пол настелили, чаю из трав и яблок заварили. Яблоки сушеные есть, картошка есть, пшеница есть, сухари, сала немного, даже меду припасла бабушка Софья. Это для детей и для кормящей, у нас тогда одна кормящая была, Марфушка.

А народ в селе неласковый, не любят цыган. Пришла вечером старушка из крестьян, поздоровалась, поклонилась цыганкам в пояс, и рассказывает:

- Как померла Авдотья, вдова колдуна, худо стало в селе. Сама она корову не держала, хворая была. А молока попросила как-то у сельского старосты. А тот ей и говорит: самой, мол, за скотом ходить надо, а не по соседям просить. Вот она сорвала с березы веточку, хлестнула по воротам три раза, ветку переломила и бросила у него перед воротами. И стали его коровы молоко давать нехорошее. То с зеленью, как березовый лист, а то с кровью... А потом и другие хозяева без молока остались. Собрались крестьянки, да побили Авдотьюшку, она и померла. Пришел староста с крынкой молока к ней, просить отвести беду, да поздно... Потому у нас и цыган боятся, не их самих, а колдовства.

Шувани двое в нашем таборе было. Самая сильная бабушка Софья, она огонь останавливала, пожар заговором потушить могла. Она меня многому научила. Простое - дитя полечить, от сглаза избавить, роды принять - это любая могла. А корову безмолочную только кормящая женщина может вылечить, да не всякая, а чтобы у нее молока на троих хватало. Марфушка наша такой и была.

- Ладно, - говорит, - сниму со скотины заклятье. А дело это непростое, как бы Дэвло свое-то молоко не отнял!

Три дня ходила Марфушка, ребенка в шаль и за спину, молоком своим вымя коровам мазала, горькой травой с заговоренной солью их кормила, да заговор шептала.

Вот и были мы всю зиму с молочком! То одна баба с крынкой идет, то другая, а бывало, кто и сыра детям даст.

Однако молоком весь табор сыт не будет. Зимой табор прокормить всегда трудно. Коней всему селу перековали, тазы-кастрюли перелудили, всем крестьянкам погадали - и все, нет заработка.

А недалеко от села там дорогу строили. Вот пошли несколько из наших мужчин на работу наниматься.

Тропинка по околице села, грязь непролазная. На отшибе хата стояла, кривенькая да грязная. Идут мимо, слышат - ребенок вроде в той хатенке плачет, да так кричит, изводится! Далеко ушли, а все слыхать.

Вот пришли на место. Горы высокие, а вдоль горы по склону рабочие дорогу ладят.

Мои братья, Матвей с Серафимом, сильные были и характером лихие. Подошли к хозяину, возьми, мол, работа нужна. А тот как увидел цыган, руками замахал - нет, и все! Что ж делать, постояли да пошли... Идут, молчат. А что скажешь?.. Только один молоденький цыганенок Вася - Пхабори - заплакал. Такой красивый паренек был, лицо круглое, щеки румяные! Пхабори его и звали, яблочко, значит. Идут, молчат, печалятся. Работу не нашли, значит, воровать идти. А воровать - кто-то попадется.

Тут слышат - закричали, зашумели сзади, случилось что-то.

А там мужики на горе деревья валили. Камень с кадку величиной с горы сорвался, покатился, да прямо на телегу, что внизу стояла. Конь испугался, заржал, понес! А дорога неширокая, справа гора, слева крутой обрыв, впереди поворот. Если телега колесом с дороги съедет, конец и телеге и вороному. Конь шею задрал, глаза кровью налил, пена на губах, копытами по камням так и молотит, прямо на наших несет! Бросились в стороны! Кто на гору, кто под гору!

Матвейка со склона как кот на мышь на телегу прыгнул, вожжи подхватил, кричит коню по-цыгански, останавливает! А вороной голову задрал, пену красную роняет, хрипит! Но куда ж ему деваться от сильной руки, да от цыганских слов заговорных! Остановился.

Подбежали наши, а за ними гадже бегут. Думали, у Матвея руки-ноги трясутся. Но с цыгана беда, как с гуся вода! Отдал коня и дальше пошел. Николо Матвея хвалит, силен, говорит ты, парень, даром, что молодой... Отвечает Матвейка: Что моя сила? Воровать не сила нужна... а не воровать - чем детей кормить?

- Ничего, брат, - говорит Николо, - Дэвло всегда цыган кормил, и еще прокормит...

Уже к селу подходят, вот и дом крайний, не дом, хибарка перекошенная. А в доме все детский голосишко слышен. Только уж не плач, а хрип да стон.

Тут слышат позади конский топот: молодой мужик на рыжей кобылке скачет. Подскакал и говорит:

- Вертайтесь, цыгане, управляющий просит.

- Хорошо, - говорит Николо, - поезжай, скажи, придем сейчас.

Ускакал мужик, Николо с Васей назад пошли, а Матвейка с Серафимом в кривую хату заглянули. Видят: грязно, холодно, дух нехороший, на кровати под шубой пьяный мужик храпит, а в ногах у него дитя хрипом исходит. Матвей сразу взял ребенка, а тот худой, легкий как пушинка, одни косточки. Растолкали мужика, где, спрашивают, мать? Нету, говорит, померла , схоронили. И сын помирает. Кормить, мол, нечем. Переглянулись Серафим с Матвеем: заберем сиротку. Снял Матвей с себя рубаху, завернул ребенка. А мужик им говорит: платите, мол, деньги, да и забирайте!

Разозлился Матвей, замахнулся на отца непутевого, да ударить не смог - ребенок на руках. Серафим оттолкнул мужика, и побежали они по дороге, быстрей, быстрей, живого бы донести!

Прибежали, кричат: Марфуша! Марфуша! Возьми дитя, покорми! Помрет того гляди!

Та, как взяла его, так и заплакала: маленький от голода ослабел, сосок-то удержать не может, роняет...

Воды налили в большую плошку, соломки бросили, купать, а он в теплой воде заснул сразу. Хороший знак!

Марфушка его то укачивает, то тормошит, и все плачет. Своего забыла, над приемышем трясется... Бабушка несет ей сына, покорми, мол, своего-то! Покормит, и опять приемыша берет. Сколько ему было, недокормышу, не поймешь. Крохотный, что котенок. Глазки смышленые, уже и лопочет-гукает, а голову не держит.

А управляющий, что дорогу строил, сам к нам пришел. Показали ему Алешеньку, удивился: неужто живой?! Отец у него непутевый, мамку загубил... Николо на него чуть не с кулаками: как же вы, мол, знали, что дитя помирает и бросили его? Нет, говорит, хотели его бездетные забрать... Да вы опередили.

Бездетные эти приходили к нам, мужик с бабой. Но уж Марфа не отдала.

А управляющий ребят наших на работу взял, за конями ходить, платил и деньгами, и овсом, и хлебом. На пасху яичек красных принес, а Марфушке платок. Человек добрый был, где цыганенка увидит, подзовет, изюма даст. Рабочим не велел цыган обижать.

А мальчишечка так у нас и остался. Худенький, как былинка, беленький, как сахарок... Уж своими ножками бегал, а его все в платки кутали да на руках носили, только б не упал, не ушибся, не заболел.

Подрос - хитрый стал, да ловкий! Подбежит на ярмарке к торговке - дай, мол, хлеба, матушка, несчастный я, меня цыгане украли! Та и жалеет его, не то, что хлеба - и сала даст, и сахару. Больше всех приносил.

А вырос красивый! Глаза синие, кудри светлые, высокий, стройный, как тополек. На нашей цыганочке Катьке женился. Детки у них были, через одного: кто чернявый, в мать, а кто беленький - в Алешу.

/Перстень

Я ни на что не променяю бабушкины рассказы о таборной жизни.

Веселого в ее рассказах мало. Но под них хорошо засыпать, разнеживаясь и размякая от того, что ласковая бабушкина рука гладит мою голову, перебирает волосы на висках, успокаивает, убаюкивает...

Руки ее, сухие, сморщенные, умеют быть удивительно нежными. Я тереблю ее перстни, поглаживаю камни кончиками пальцев. Только один, самый красивый, тяжелый, с резным золотым узором и с темно-красным камнем, мне трогать не позволено. Бабушка объясняет это тем, что камень в нем еле держится.

- Вот помру, - говорит она, - все твои будут.

Я возмущаюсь и чуть не плачу при мысли, что это может случиться на самом деле.

- Ничего, Лёлушка, не скоро еще! - успокаивает меня бабушка.

Но слезы уже заполнили мне глаза, затуманили, забили горло жалкой цепкой дрожью...

- Что ты, не плачь ! На-ка, примерь! - она стягивает с пальца перстень с фиолетовым камнем и нанизывает его на мой средний палец: - Великоват пока! Как подрастешь, я из тебя настоящую шувани сделаю. Все расскажу тебе, радость моя, всему научу! Какое колечко душу лечит, а какое жизнь калечит. Посмотри-ка на это. - Она показывает перстень с красным камнем, - Это ведь, Лёлушка, кровь застывшая, красная, страшная!

Я хочу спросить, откуда, почему, как... Но слова не идут, даже дышать трудно. А бабушка, поглаживая меня по голове, тихонько начинает рассказ:

- Вот дедушку Филина помню: кузнец, каких поискать, плотник, шорник - на все руки! И отец его таким же был - я то не застала, а старые цыгане говорили. И, смотри: его дети и внуки все в деда пошли! Пока Филинов род не извелся, табор наш горя не ведал: где ни остановимся, тут же враз шатры поставит, костер запалит, где колеса кибиток подладит, где лошадям сбрую поправит... Люди к нему со всех деревень бежали, кому коня ковать, кому сбрую ладить... Только уж так, как он набедокурить, никто не умел!

Вина цыгане не пили, разве на свадьбах. Да и какое вино при нашей бедности! Молочка-то достать детям, и то хорошо. А Филин и без вина все в какие-то случаи по­падал!

Были у нас в таборе две сестры: Норка и Лорка. И лицом и характером одинаковые, непоседы, вертушки. Хуже мальчишек, даром, что косы до колен!

А кочевали мы тогда по лесному краю, леса там густые, тропки звериные, человеком нехоженые.

Один раз - на Ивана Купала это было - остановились на поляне у самой опушки. Костры развели, детей накупали, накормили, сами поели печеной картошки, хлеба, попили травяного чаю с сахарком... Солнышко светит, денек веселый! Дети с собаками по травке бегают, шумят, кони играют... Хорошо! А Норка с Лоркой в лес убежали, ягод, мол, поискать.

Вдруг потемнело, туча черная повисла над табором. Ветер взвыл, давай попоны рвать, гривы коням лохматить! И страшная гроза разразилась прямо над нами! Так и грохочет, так и сверкает каждую минуту!

Детей под телеги попрятали, они от страха ревут, как медвежата на цепи. Но вот отгремело, утихло, туча улетела, дождь закончился.

Ребятишки из-под телег выбрались, пуще прежнего радуются, скачут как жеребята.

А тут бегут из леса Норка с Лоркой, бегут, плачут, трясутся! Грозы испугаться - они уж не малые были, промокли - ну и что ж, всю зиму босые по снегу бегали, а тут дождем намочило - что страшного?

Бросились к ним: что случилось? Волк? Медведь? Человек лихой? А может, сам лесной хозяин обидел цыганских девочек?

Кое-как выспросили.

Говорят: мы, мол, страшного видели, не знаем, бэнг или человек. Грозой дерево старое повалило, корни вывернуло, хотели под корнями укрыться, а он на пути встал, черный, зубы волчьи, глаза как угли раскаленные, руки как корни вывороченные, рычит да завывает...

Мальчишки смеются над ними, мы уговариваем - показалось, мол, а они плачут.

Только дедушка Филин все расспрашивает их, куда ходили, где, да как... Потом говорит: клад, мол, там. Бэнг его караулит. Иван Купала клад открыть хочет, а бэнг не дает. А мальчишки, Степан с Семеном, переглядываются, глазенки таращат... Я- то сразу поняла, что они задумали! Отвела их в сторону, строго-настрого предупредила, что б ни шагу от костра! Да где там, разве усмотришь! Убежали втроем, и младшего, Маркушу, с собой сманили... Ночь всю я глаз не сомкнула, к каждому звуку прислушивалась, не идут ли...

Рассветать стало, пошли ребята их искать - и мальчишек и Филина. Он тоже ушел, когда - никто не видел.

К полудню вернулись, все живы-здоровы. Старик, правда, на ногах не стоит, шатается, и ребятишки тоже на себя не похожи: серые, бледные, младший плачет, а старшие молчат да трясутся.

Чаем их напоили, они успокоились немножко, стали рассказывать: как дедушка по ночи собрался, так и они за ним. Идут тихонько, близко не подходят, увидит - прогонит! У него в руках факел, за огнем они и идут. Только в лес зашли, потеряли деда из виду: то ли факел погас, то ли дед далеко ушел. Остановились, прислушались, не слыхать ли шагов. Слышат: речка рядом журчит, ветерок листвой играет, вроде и костер недалеко потрескивает и огонь виден. Луна из-за туч вышла - светлее стало. А тут и в лесу огонек увидели. К нему и побежали. Вдруг он опять погас, и луна спряталась. Остановились, дух перевести, а огонек совсем в другой стороне вспыхнул. Ребята туда. Что за проказа: луна спрячется, сразу огонек гаснет. Выглянет - огонек в другой стороне вспыхивает! А ни речки, ни ветерка не слыхать уже. Понял тут старший, Семен, что это нечистая с ними играет, в лес заманивает. «Стойте! - кричит, - не дедушкин это огонь!» Только он это сказал - спряталась луна, чернота вокруг и тишина, куда идти - не знают, не видно ничего, только совы ночные вдали перекликнутся. И вдруг загремело, зашумело, дождя нет и молний не видать, а гремит да грохочет, будто все громы над их головами собрались! Маркуша мал еще был, плакать стал, а старший, Семен, велел всем встать на колени и Богу молиться, просить о защите.

Долго ли молились, просили Дэвло защитить, помиловать, не помнят, не знают. Вдруг молния засверкала на небе, через все небо прочертила, и в свете ее увидели ребята поваленное дерево с вывороченными корнями. Подбежали, смотрят: под корнями яма, а у края лежит вниз лицом дедушка Филин, правую руку в яму запустил. Лежит, не шевелится, живой ли? Бросились к нему, тормошить стали, плакать, кричать, а Маркуша все молится, все Дэвло призывает.

Зашевелился дед, захрипел: «Ребята, помогите, родные, руку не могу вытащить!» Они ее и так, и этак, и тянут, и дергают, а она будто к земле приросла. А в земле под корнями так и блестит, так и сверкает, золото ли, камни ли драгоценные...

Молитвами Маркушиными кое-как подняли, поставили деда на ноги. А тут светлеть начало, и наши уже бегут... Привели всех в табор, смотрят, у дедушки рука в кулак сжата, спрашивают: «Что у тебя там, деда, покажи!» Он и хочет пальцы разжать, а не может, не разнимаются! Верь - не верь, а так со сжатым кулаком и жил с тех пор. Какое уж теперь поправлять-починять, одной рукой сыновьям немножко помогал. Они уже выросли к тому времени, сами все умели. А без работы что за жизнь у мастерового человека? Горе, а не жизнь! Вот он стал болеть, чахнуть, зиму протянул, а по весне умер. Смерть ему руку и разжала. А в ладони вот это самое колечко лежит, этот перстень кровавый. Этим перстнем много сделать можно, да больше на худое он заряжённый. И снять нельзя: пока я его держу, как дедушка Филин держал, он тихий, а отпустишь - беду притянет. Клады ведь, милая моя, трогать нехорошо! Молитвами цыганята большую беду отвели, а если бы позарились на бэнгово добро, не видать нам их живыми.

/Хутор

Стояли мы на большой реке. Берег обрывистый, крутой. Дожди пошли, да такие проливные!

В дожди цыганам совсем плохо: все попоны промокли, одеяла промокли, одежды сухой нет… Дороги раскисли, размокли… а земля там такая, что конь копыта не вы­тащит…

Вода высокая стала, бурная, мутная. Мы с сестрами ходили по воду далеко, там, в лесу родничок из земли бил. А ребята коней поить еще дальше водили, где берег не такой крутой. Костер разжечь уж так тяжело! Бабушка Софья под юбками держала завернутые в тряпицу смолистые стружки и бересту, и нас научила. Ее огонь лучше всех слушался.

Навес сделали на пригорке, где посуше. А дождь достает!

Ничего нет хуже, чем спать в мокрых юбках! Утром все сердитые, злые, дети плачут, кричат…

Мы с сестрой Зорюшкой захворали. Она совсем слегла, огнем горит, дрожит вся, и плакать сил нет. Я еще держалась. Бабушки к нам детей не допускали. Лечили нас горячими отварами, лесными травами, молитвой да заговорами.

Вот сижу у костра, огонь берегу, лицо горит, а сама мерзну, трясусь. Слышу, брат кричит:

- Гавитко едет!

Шлеп-шлеп, копытами по грязи, подскакал парень на рыжем мерине, здоровый такой, косая сажень в плечах. Рубаха мокрая, на голове картуз мокрый, из-под него кудри мокрые, рыжие. И лошадка у него крупная, широкогрудая, гривастая, не чета нашим. Бегут к нему ребятишки смеются: рыжий на рыжем прискакал! Говорит парень:

- Давайте, цыгане, ко мне на хутор, на мое подворье детей и старух увезем. Хоть на сеновале укроются.

Поклонилась ему бабушка Софья:

- Спасибо, родной. У нас вот две девушки хворают, ты лучше их забери. Им в тепло надо.

- Да что там: поехали все!

Обрадовались мы, собрались быстро, малышей на руки, старшие вперед нас бегут.

...Сарай у него большой, в одном углу печурка, другой конец до самого верха сеном забит. Хозяин - Терентием звали - сам печурку растопил, сухие рядна и тканые дорожки принес из избы, детям молока горячего. Пришли братья его, оба такие же крупные, рыжие, жены их - тихие, неслышные. Пришла старая мать, седая, строгая, неулыбчивая. Мы прямо оробели. Говорю ей:

- Не гневайся, матушка, мы плохого не сделаем!

- Да что ты, - отвечает, - я не сержусь. Знаю, каково в мокреть без крыши над головой! Вы только с огнем не балуйте.

Вот согреваемся, одежду сушить повесили, ребятишки сытые, спят в тепле - как хорошо! Кажется, ничего лучше в жизни не бывает!

Наутро, смотрю, сестра поднялась, улыбается. А мне, наоборот, за ночь хуже стало. Голову поднять сил нет.

Весь день лежала, плакала, а Бога благодарила, что в тепле и сухости. Бабушка Софья от меня не отходила, заговаривала, травяным отваром поила.

Наши утром рано поднялись, пошли хозяину помочь коней перековать. Возвращаются под вечер, радостные, довольные, голоса веселые, и у ребят, и у хозяина. Девушки им чаю с сушеными яблоками налили, бабушка лепешек напекла на печке, хозяйка каши, а детям яичек принесла. Меня покушать уговаривают, а я не могу - в глазах все плывет, качается…

На другой день хозяйка для меня курочку зарубила, принесла горячей юшки, я через силу три глотка сделала - нет, не могу ни есть, ни пить.

Хозяин пришел, смотрит на меня. Мне бы встать, а сил нет… Разговоры слышу, а о чем - не понимаю.

Ночь пришла, совсем худо, думала: последний мой час… а дождь по крыше все стучит!

Но вот наутро солнышко выглянуло. Да такое яркое, веселое! И я живая! Так встать хочется, выйти на вольное - не получается. Только приподняться смогла…

Еще день прожили у хозяев, пока не просохло все. Собираться надо. До зимы к морю выбраться успеть. А я встать все не могу. Сестры вокруг меня суетятся, бабушку просят: пошепчи еще!

- Все, - говорит, - что могла, сделала. Теперь только на Дэвло надеяться надо.

Приходят старая хозяйка с молодым хозяином, говорят:

- Оставьте здесь девушку. Помрет ведь дорогой. Мы ее выходим, она вас догонит потом…

Все вокруг меня собрались, весь табор. Кто мне волосы гладит, кто целует, кто за руку держит. Посидели-посидели, да и ушли.

Вечером Терентий перенес меня в избу, в чистую горенку.

Сколько дней я не поднималась - не знаю. Ухаживали за мной и старуха, и молодые хозяюшки, Дуня с Агашей. Наконец смогла я выйти, с крылечка спуститься. А крыльцо у них высокое, с подклетом. Сижу на нижней ступеньке, думаю: как же обратно в дом-то вернуться… Вышла Агашенька, села рядом, говорит тихонько:

- Ну что, скоро уйдешь от нас? Оставайся, подруженька, полюбили мы тебя все!

- Агашенька, милая! Спасибо тебе на добром слове! Не знаю, как быть мне. Табор догонять - куда! Вот с крыльца сошла, а обратно - сил нет! И остаться не могу, моя жизнь - дорога.

Вечером ужинать позвали. В первый раз я с хозяевами за стол села, а то все не могла. Смотрят на меня все ласково, а старая разговор завела про какого-то купца, что на цыганке женился, а потом про скотогона, который откуда-то привез себе черную женку. Поп венчал. И все на то упирает - живут, мол! Детишек народили, вырастили!

Терентий глазами в стол уперся, молчит. И я молчу, а братья его поддакивают матери, кивают.

Утром, едва солнышко подниматься начало, я ушла. Мне собираться нечего. Платок на плечи, да и в путь.

 

Иду по дороге против солнышка… Куда мой табор ушел. На восход. Я на ногу легка была, весь день брести могла, да видать болезнь не совсем отпустила. Пройду немного, присяду, отдохну, поднялась, пошла. И вот уже солнышко над головой,

Гляжу: с пригорка село видно. Церквушка посере­дине.

Поспешила туда. Иду, чую: земля из-под ног уходит, голова кружится. Устала. Идут мне навстречу бабы, крестьянки. Я им улыбаюсь, уговариваю: счастье, мол, нагадаю. А уже знаю - ничего не дадут. По лицам вижу.

Одна говорит сердито, зубы сжала:

- Проходи мимо, колдовка черная!

Что ж делать? Хоть не побили!

Побежала я дальше. К церкви подошла. Свечку бы купить, за здравие моих спасителей поставить, а не на что. Ну, думаю, выгадаю что-нибудь, свечку куплю. Люди из храма идут, Я им кланяюсь, подать прошу. Мимо проходят. Монашенка вышла, просфору мне подала. Я за пазуху сунула, рада, со вчерашнего не ела. Хоть и маленькая просфорочка, а зато хлебушек Господень.

Одна девушка бросила мне монетку, я поймала, и говорю ей:

- Спасибо тебе за доброту. Иди, я тебе погадаю, судьбу расскажу.

Отошли с ней в сторонку, я ее за ручку взяла, на ладонь глянула. В это время позади меня голос женский, визгливый:

- А, вот она, вот! Держите ее!

Я оглянулась: бежит ко мне баба толстая, лицо красное, щеки трясутся, из-под платка космы… За ней еще одна, палкой размахивает. Чего стоять, хорошего ждать? Я от них бегом! Бегу - ног не чую! В переулок забежала, А там тупик! Ни назад, ни вперед! Ну, думаю, смерть догоняет! А куда деваться? Стала у ворот. «Что я им сделала? - думаю, - может, спутали с какой цыганкой?»

Тут калитка скрипнула, приоткрылась, а оттуда старушка старенькая в черном платке, говорит-шепелявит:

- Уходи-ка ты подобру-поздорову, цыганочка. Давеча были у нас ваши, гадали-ворожили, песни играли. Все радовались, хвалили. Утром ушли они, а к обедне изба загорелась посередь села, возле которой они пели-плясали. Одни головешки остались. Погорельцы теперь по чужим избам ютятся. Увидят тебя - поколотят!

Тут крики послышались, ругань. Старушка меня за рукав схватила, в калитку, и затворила за мной. Стою, ни жива, ни мертва, А старушка мне знак дает: молчи, мол. Слышу, за калиткой кричат, ругаются:

- Сюда она побежала! Здесь она!

- Могла и запрятаться!

- Она колдовка, могла и оборотиться!

- Вон, гляди, колесо от телеги! Не она ли?

Слышу удары палкой о дерево. Собаки за заборами лаем исходят!

- Хватит, хватит, не она это! Зря только хорошее колесо изломали!

А у меня голова кругом, сердце заходится. Опустилась я потихоньку наземь, головой к калитке прислонилась, глаза закрыла. Слушаю: уходят враги мои, смерть моя уходит. Глаза открыла - старушка мне воды в ковше подает. Попила водички, полегче вроде. Поднялась, старушке в пояс поклонилась:

- Спасибо тебе, бабушка. Прости, нечем отблагодарить! Погадала бы, да ты свою жизнь сама всю знаешь.

- Ступай, цыганочка, ничего не надо! Ты иди все против солнышка, мимо церкви стороной, так быстрее из села уйдешь.

Бегу, опять той улицей бегу, которой сюда пришла. Ай, догоняют! Догоняют бабы с палками, и с ними двое мужиков. Спотыкаюсь, нету сил бежать! Повернулась - лицом смерть встретить, упала на колени, перекрестилась… Бегут навстречу, кричат, ругаются! А сзади конский топот слышу. Оглянулась - скачет ко мне конь красный, грива огнем горит…

И все. Услышала только, что небо раскололось надо мной, звездами рассыпалось. Темнота наступила.

А потом долго качалось все, я качалась, как в теплой колыбели… Когда глаза открыла - облака в небе качаются, ветки деревьев качаются надо мной. Это Терентий вез меня на своем Рыжем, обнимал. Сам Господь послал его за мной. Спас он меня во второй раз. Потом и третий раз был...

...Жили мы с Терентием душа в душу.

 Сношки мои, Дуняша и Агаша весь день работают, вечером сядут на крылечке - поют, или меня просят:

- Спой по-своему, сестрица!

Они из того села обе были, где изба после цыган сгорела. Там их отцы-матери, сестры-братья жили. Старушка, что меня от селянок укрыла, Агаше теткой приходилась. Другой раз в гости туда ездили, меня с собой звали, но я и близко к тому селу подойти боялась! Пойдем, бывало, по грибы, по ягоды, я все в другую сторону сношек тяну. С Терентием в церкви венчались, и то не в этом селе, в дальнее ездили. Я уговорила.

По весне матушку старую схоронили. Она на вид строгая была, а богобоязненная, молиться любила. Ну и забрал ее Господь тихо - успела!

 

И я все молилась, Бога благодарила за хорошую жизнь. Ни голода, ни холода - только добро, любовь да ласка.

А все на сердце печаль. Скучала я сильно, по своему табору, по родне, по жизни кочевой тосковала. И все беды ждала. Непривычно цыганке жить без горя!

И вот пришла беда.

В июне ночью гроза расшумелась-разгремелась, молния в крышу ударила. Враз заполыхало! С дома на сеновал, а оттуда на конюшню перекинулось. Мужики добро спасать, сношки иконы похватали, а я в конюшню бросилась, лошадок выпустить. А там уж крыша занялась. Коней я выгнала, а сама в дыму заплутала, не могу выход найти. Так бы и сгинула, да вытащил меня супруг дорогой, памяти незабвенной любимый Терешенька.

Ах, горе, горе какое! Плачь, не плачь - слезами огонь не затушишь!

Терентий говорит:

- Вот если бы я тебя в дыму не нашел, это горе было бы! А добро сгорело - Господь дал, Господь взял. Что ж поделаешь! Вытерпим, выдержим!

Подумали с братьями, поделили лошадей. Братья примаками к жениной родне пошли. Нас звали, но я страх свой перед тем селом не пересилила. Телега одна осталась, нам отдали. Сложили в нее, что уцелело, Рыжего запрягли, кобылу с жеребенком сзади привязали, да и отправились мой табор искать. Долго, долго по дорогам колесили, каждого встречного расспрашивали - не видал ли цыган. Нашли по осени только, когда забереги подмерзали.

Цыгане и не ждали меня, думали - померла, схоро­нили.

Когда увидела табор на берегу речки, не могла на телеге усидеть, соскочила, со всех ног бегу, кричу, что - не помню!

Как меня встретили! И обнимают, и плачут! И целуют! Праздник сделали, будто свадьба. А и то! Мы с Терентием на хуторе своем свадьбы не имели, даром что в церкви венчанные.

И начала я жить по-старому. Муж мой к таборной жизни быстро привык. К нему как к родному все, добро цыгане помнить умеют.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.