Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(63)
Алексей Курганов
 В огороде - бузина...

Голова болит, спина не гнётся, а во рту... Знакомые ощущения. Зато вечером было очень весело.

- Это какой-то апофейёз, - простонал-пробормотал Саня. Он любит красивые слова, но никогда не задумывается об их значении. - Сколько же мы вчера выпили?

Я пожал плечами. Вопрос был, конечно, интересным. Даже, можно сказать, философическим. На такие вопросы не бывает конкретных ответов.

- А что за бабы были?

- Валька из плодоовощного. Тамарка с «макаронки». Розка Похершухер…

- Какая? - удивился Саня.

- Похершухер. Она в ресторации на Маркса-Энгельса работает певицей. «Чёрный ворон, чёрный ворон, чёрный ворон…».

- Зачем?

- Что значит «зачем»? Чтоб деньги зарабатывать. Зачем…

- Я не об этом. Это что, у неё фамилия такая? Или кличка?

Я пожал плечами: а чёрт её… Фамилия… Конечно, фамилия! Что она, собака, что ли, чтобы на кличку откликаться?

- Необычная какая-то... - признался Саня. - Из какой нации?

- А я откуда зна…

- Вспомнил! - неожиданно просветлел умом мой верный собутыльник. - Фильм такой есть. Про разведчиков в глубоком тылу. Пароль: «Это публичный дом?». Ответ: «Нет, это клиника профессора Похершухера».

- Про наших разведчиков? - спросил я.

- А я откуда знаю? Они же в тылу!

- Понятно, - кивнул я. - «Наполеоны лежат в соседней палате».

- Кошмар, - вздохнул Саня. - А Вовка-Разгуляй?

- Тоже был. И тоже с какими-то бабами с сумкой воблы. Они даже плясать пытались. На столе... Не воблы, а бабы!

- Только краковяков нам вчера и не хватало…

Саня махом осушил поллитровую кружку воды. Впечатляющий своей могучестью жест, но совершенно бесполезный: водой после такого не отопьешься. В крайнем случае - огуречный, а ещё лучше - капустный рассол.

- У нас ничего не осталось? - задал он безнадёжный по смыслу вопрос.

Я хмыкнул. Издевательски.

- Это когда же у нас чего-то оставалось? Назови дату, друг! «Имя, сестра, имя!»

- Да, - скорбно поджал он губы. - Всё жрём, жрём - никак не нажрёмся.., - и снова вздохнул. - Когда только лопнем?

Лопаться не хотелось, а вот поправиться… Действительно, сколько же мы вчера? Много. Очень много...

- Да, всё пьём, пьём... - продолжал гундеть он. - А у меня, между прочим, внук слово «балалайка» через два «о» написал. БОлОлайка. Представляешь?

- При чём тут…

- Не знаю. Вспомнилось… Значит, ничего нету? - и опять потянулся к кружке... - Ну, чего? - сказал он, осушив и вторую. - К Машке?

Машка была известной в округе самогонщицей.

- Переть чёрти куда... - поморщился я.

- «Переть»! - передразнил Саня. - А чего делать? Магазин - с одиннадцати. Только к Машке!

Я подтянул штаны.

- Тогда на дорожку! - сказал Саня и опять щедро зачерпнул из ведра…

Около автобусной остановки стоял осёл и равнодушно жевал пыльную траву. Почуяв наши шаги, он испуганно дёрнулся, и уши его попытались встать торчком, но не встали.

- Осёл! - удивился Саня. - Откуда он здесь взялся? Абдулла, это ты разжился? - крикнул он появившемуся из-за остановочного павильона пожилому узбеку.

Тот, похоже, не расслышал и поэтому на всякий случай поклонился, прижав руки к груди.

- Осёл, спрашиваю, твой? - опять крикнул Саня.

- Брата, - ответил узбек. - Будем на нём булки возить.

Приезжие узбеки в прошлом месяце построили в посёлке хлебопекарню и теперь снабжали лавашем местные ларьки. Бизнес набирал обороты и вызывал зависть у конкурентов. Поэтому они узбекскую хлебопекарню уже дважды пытались разгромить и один раз сжечь.

- Брата ишак, - повторил узбек. - Семья большая, много денег нада.

- Размножаются, - с непонятным удовольствием сказал Саня. - Не то, что мы... - Удивляюсь я на этих узбеков, - продолжил он, когда мы, свернув с тропинки, пошли по дороге. - За всё берутся! Крыши перестелить - пожалуйста! Навоз перекидать - будьте любезны! Одному знакомому прапору даже компьютер согласились починить.

- Они и в компьютерах разбираются? - удивился я.

- Не! - поморщился Саня. - Не разбираются. Но берутся. Им, главное, чтобы отвёртка была. И молоток. Без молотка и отвёртки они не работают.

- Починили?

- Починили, - согласился Саня. - Экран вспыхнул - и всё, кирдык. Серёга потом с пистолетом за ними два часа гонялся. Увёртливые, гады! - продолжил он с прежним удовольствием. - Серёга говорил, что целую обойму сжёг - так и ни разу ни в одного!

Мы сошли с дороги и пошли по тропинке.

- Они бы ещё верблюда сюда привезли, - продолжил Саня язвительно. - Хотя чего им - они же не пьют.

- Верблюды?

- Узбеки.

- Ага, - не поверил я. - За себя льют.

- Ну, если только втихаря и понемножку. Они - не мы. Другой этот… как его?

- Менталитет.

- Во-во. Он самый.

На перекрёстке тропинок стоял коренастый незнакомый мужик в засаленной телогрейке и цветастой бейсболке, над козырьком которой крупными английскими буквами было написано очень неприличное слово. Мужик смолил «беломорину» и лицо его выражало неудовлетворённую досаду.

- Не от Машки, друг? - весело крикнул Саня.

Мужик хмуро кивнул.

- Чего невесёлый?

- А чего веселиться? - хмыкнул «друг». - Нету у неё.

- Как нету? - ахнул Саня и остановился. - Совсем?

Мужик кивнул.

- Ты погоди, погоди... - от волнения Саня даже начал заикаться. - Как это «нету»? Всегда же было!

- Всегда было, а сейчас нету.

Солнышко светило всеми своими ослепительными красками. Где-то в поле заливался то ли жаворонок, то ли соловей. Очень хотелось жить. Очень хотелось пить. Сразу и не поймёшь, чего больше и чаще.

- И чего ж теперь? - потухшим голосом задал Саня очередной вопрос.

- К Бурякам идите.

- К каким Бурякам?

- Таким. На Целкину.

Улица имени известной феминистки Клары Цеткин, которую местные остряки давно и прочно переименовали в Клару Целкин, была крайней в посёлке и шла прямо по краю леса. На Целкин испокон веков жили местные бандиты. Бандиты были храбрыми, потому что улица для них была очень удобной, в случае опасности они быстро могли скрыться в прилегающем к улице лесу.

- Может, проводишь? - с надеждой спросил Саня. - Нальём! Кстати, как зовут-то?

- Кого?

- Тебя.

Мужик с некультурным шумом втянул внутрь удивительно грязные сопли.

- Ну, Вильгельм…

- Как? - удивился Саня.

- Вильгельм.

- А фамилий твой случаем не Похершухер? - задал мой верный друг очередной каверзный вопрос и подозрительно сощурился.

- Нет, - почему-то обиделся мужик. - Федотовы мы, - и опасливо покосился на Саню - А чего? Имя такое, что ли, никогда не слышали?

- Ну, как же, как же! - успокоил его тот. - Меня, например, тоже родители хотели назвать Фердинандом Леопольдовичем. Но я не дался. Поэтому назвали Саней. Ты из каких же наций-то будешь?

- Из немецких. У меня дед был военнопленным. Его в Сталинграде поймали. Тоись, пленили.

- Дурдом, - подвёл Саня неутешительный итог. - Ну, чего? Проводишь?

- Мне на смену, - всё так же хмуро отказался мужик. - Да вы и сами найдёте. Их там все знают, - и добавил очень неприличное слово, но не то, которое было у него на бейсболке, а наше, отечественное...

- Напридумывают чёрти чего, - бормотал Саня, когда мы тронулись в наш теперь уже значительно удлинившийся путь. - Не могут нормально назвать.

- Тебе-то какая разница…

- За державу обидно… Имена ещё эти… Иногда так напрягают! Вот у меня случай был. Получил как-то зарплату, думаю: надо после рюмочной обязательно в магазин зайти. Купить Клавке что-нибудь приятное. Зашёл. Купил. А утром просыпаюсь, голова - сам понимаешь… Думаю, вспоминаю: чего ж я ей вчера купил? Не могу вспомнить - хоть убей! Полез в карман, достаю магазинный чек, а там написано - «Шишкина любовь». Ты понял?

- Нет, - честно сознался я.

- Вот и я тоже! Часа два думал, что за товар это означает. Может, хандоны какие оригинальные или, наоборот, презервативы? От дум даже трезветь начал - и, представь себе, вспомнил! Это кассирша, которая мне чек выбивала - Шишкина, а имя её - Любовь. Они сейчас на каждом чеке выбиваются. Чтоб в случае обсчёта не отвертелись.

- А чего купил-то?

- Говорю же: не помню! Да и в этом разве дело?

...Чем ближе мы подходили к Кларе Целкин, тем тревожнее становилось у меня на душе. Уже три раза нам попадались на пути очень подозрительные личности, судя по обилию наколок - с бурным криминальным прошлым и, возможно, настоящим и будущим, а один из них, вероятно, самый отчаянный и нахальный, даже спросил закурить. На наши вопросы, как найти искомых Буряков, все они отвечали уклончиво и совершенно неопределённо. Из чего можно было сделать троякий вывод: или опасаются, или стесняются, или своих не сдают.

- У меня тоже есть один знакомый бандит, - похвастался Саня. - Звать Антоном Палычем. Как Толстого Льва. Душевный мужик, четыре ходки за вооружённые грабежи. Постарел, конечно, там, на лесоповалах-то, хотя здоровье по-прежнему как у трактора. И вот вышел он с четвёртой ходки и сказал свои дружкам-уркаганам: всё, устал, больше не хочу. Те - люди понятливые, сообразили, что выдох­ся человек, не хочет больше бандитствовать. А поскольку был он в ихней преступной среде видным авторитетом, то решили совершенно мирно отпустить его на заслуженный отдых. И чтобы не скучал, подарили ему фабрику детской мягкой игрушки. Что ж ты думаешь? Буквально воспрянул человек! Оказалось, что эти самые мягкие и детские - его настоящее призвание! Он даже сам игрушку придумал. Называется «котёнок серенький». По аналогии с чёрной кошкой.

- Ну и где мы, котёнок серенький, будем этих Буряков искать? - не впечатлился я услышанным. - И почему все здешние обитатели смотрят на нас, как на Жеглова с Шараповым?

- Боятся чего-то… Эй, товарищ! - вдруг закричал он. - Тебе, тебе кричу, ханыга! Подь сюда!

- Вы мне? - раздался писклявенький голос.

- Тебе, тебе! - успокоил его Саня. - Здорово, человек с планеты Земля! Не узнаешь меня?

- Батюшки-светы! - умилился тщедушный небритый мужичок в надвинутом на затылок нелепом малахае. - Александр Евгеньич! Свет в окошке!

- Не гунди! - строго приказал Саня. - Отвечай чётко и коротко, как на партсобрании: Буряков знаешь?

- А зачем они вам? - не принял рекомендаций тот…

Саня демонстративно почесал левой рукой правый кулак.

- Понял, понял! - тут же перестал терзаться сомнениями мужичок. - Только напрасны ваши хлопоты.

- Чего? - вскинулся Саня. - И у этих нет?

- Может, и нет, может, и есть… Вчера были эти представители правоохранительных органов. Старшего, Пал Анисимыча, опять забрали, а Шурка без него никому не отпускает. Боится, дура такая. И правильно делает. Они ж давно под подозрением.

- Да ладно трендеть-то! - не поверил Саня. - Сейчас самогонщиков не привлекают. Сейчас демократия.

- Как цены повысили - начали привлекать, - прояснил мужичок. - А то перебивают покупателей у государства, - и горестно, совершенно по-бабьи вздохнул. - А нам страдай.

...Продолжительная энергичная ходьба благотворно влияет на укрепление вестибулярного аппарата и возбуждает аппетит. Так утверждал профессор Похершухер из одноименного фильма про уже упомянутых разведчиков.

- Уже два часа гуляем! - процедил сквозь зубы Саня. - Толку - ноль целых хрен десятых. Язвенники-трр-р-р-езвенники! - добавил он презрительно.

Мы повернули назад и через пять минут вышли к какому-то пруду. По пути сюда - это я точно помню - никакого пруда мы не проходили.

На берегу, за большим дощатым столом сидели трое худосочных граждан и, судя по их умиротворённо-довольным физиономиям, очень удачно освежались.

- Кто нам и нужен, - оживился Саня. - Привет почтенной публике! Мужики, подскажите…

- А вон, в палатке, - сказал один, самый освежённый, и ткнул пальцем вправо, где под сенью лип виднелись крыши мелкооптовых палаток. - Двенадцать рублей пузырёк.

- Растёт страна! - удивился Саня смелой открытости такого сервиса. - Прямо в палатке продают?

- Ага, - довольно улыбнувшись, подтвердил словоохотливый говорун и вытащил из-под стола опорожненный пузырёк «Шипра».

- Душевно оттгягивает! - похвастался он, сыто жмурясь и показывая в довольной улыбке гнилые зубы.

Да, не перевелись ещё на Руси эстеты и гурманы! Но нам с ними пока не по пути... Единение - впереди... Будем жрать во вчерашних объёмах - обязательно сблизимся...

Углубились от пруда, снова вышли на оперативный простор.

- Мужики! - услышали за спиной. - Постойте, мужики!

Оглянулись. Нас догонял толстый одышливый дядечка в некогда очень модном чесучовом пиджаке, спортивных шароварах и парусиновых туфлях. Ему было жарко, и вообще он походил на старого растерянного слона, которому очень хочется пить.

- Мужики, где здесь взять?

- Ещё один, - процедил сквозь зубы Саня. - В магазине, где...

- Я серьёзно спрашиваю, - обиделся дядечка и промокнул потную лысину большим синим платком.

- Вас случайно не Вильгельмом звать? - подозрительно прищурился Саня.

- Почему Вильгельмом? - удивился тот.

- А потому, что здесь все - Вильгельмы. Или вы не местный?

- Не местный, - признался тот. - Я из санатория. У меня гастрит и истощение нервной системы на функционарной почве. Так где?

- В пи... - начал было Саня, но я вовремя дёрнул его за рукав. Зачем же издеваться над человеком? Человек - это звучит гордо. Особенно когда он жаждой томим и похмельем мучим.

- Сами ищем, - признался я. - Два часа уже как.

- А во сколько магазин открывается?

- В одиннадцать.

Мужик посмотрел на часы и горестно вздохнул.

- Надо было ехать в Трускавец, - сказал он самому себе. - Там проще. Там с восьми.

И, сгорбившись, пошел назад...

Ещё через час мы зашли вообще куда-то чёрт-те куда.

- Что за деревня? - удивился Саня. - Мы вообще куда идём-то?

Я не ответил, обозревая окрестности. У крайнего сарая, наполовину вросшего в землю и заросшего мхом и крапивой, стояла удивительно грязная корова с огромным животом и лениво перетирала своими челюстями-жерновами росший у неё под копытами, такими же грязными, как и туловище, клевер. Было подозрительно тихо и удивительно спокойно. У меня почему-то стало тревожно на душе.

Учуяв наше приближение, корова медленно повернула свою самоварообразную голову, увенчанную грязными рогами, и смерила нас равнодушно-презрительным взглядом. Саня заискивающе улыбнулся этому домашнему животному и поёжился .

- Здоровый какой… - боязливо шепнул мне на ухо. - И непривязанный. Куда только эти колхозники смотрят? Ишь, разглядывает! От такого не убежишь! Всё равно догонит!

- От какого такого?

- От бычары от этого! - и опасливо кивнул на корову. - Смотри, какие яйца! Чуть не до земли! Наверно, рекордсмен-производитель! Чего смотришь, шкура? - это уже не мне.

- Это вымя, - пояснил я.

- Ну и что?

- У быков вымени нет.

- А чего у них есть?

- Яйца. Твои любимые.

Саня недоверчиво прищурился.

- Точно? Ты уверен?

- Иди потрогай.

- А ведь и не подумаешь! - нехотя согласился он. - С виду - самый настоящий бык! Молодец! - неожиданно похвалил меня. - Разбираешься во всех этих… крестьянских тонкостях! В школе, наверно, пятёрка была по анатомии!

Он зря старался: меня такой грубой лестью не купишь.

- А чего он… она молчит-то? - задал мой неугомонный друг очередной нелепый вопрос.

- А что, петь должна? «Ой, какая радость! Лёша с Саней появились! Похмелиться им надой!»

- При чём тут петь? Мычать! Эй, ты! Ну-ка, мяукни!

Корова на такое дикое предложение возмущенно фыркнула, шумно вздохнула и снова наклонилась к клеверу. Своим гордым молчанием она выразила нам своё полное презрение и гордое равнодушие, какие вполне справедливо выражают трудящиеся существа всяким бесполезным балбесам...

- Эй, товарисч! Здравствуйте! - преувеличенно бодро прокричал Саня маленькому тщедушному мужичку, одетому в телогрейку, валенки и лыжную шапочку с надписью «Адидас», который появился из бескрайних сарайных недр и, не спеша, заковылял к корове.

Мужик настороженно остановился и посмотрел на нас с явной опаской.

- Вас как звать? - всё так же фальшиво-бодро улыбаясь, поинтересовался Саня. - Не Вильгельм, случаем? Фамилия не Шухерпохер?

Мужик вдруг ощерил свои крупные жёлтые зубы и неприлично заржал. Саня поёжился, но отступать было поздно.

- Как ваша деревня называется?

- У нас село, - хмуро поправил тот. - Называется - Мушкетёрово.

- Как? - удивились мы.

- Мушкетёрово, - повторил мужичок и посмотрел на нас опасливо, словно в ожидании какого-то подвоха. - Ну, чего? «Пора-пора-порадваимся на своём веку!». Не слыхали, что ли? К нам, между прочим, тоже кин приезжали сымать. Правда, не про дартаньянов. Про партизанов, - и он горестно махнул рукой. - А какие у нас партизаны… А вы из леса, что ли?

- Не, - замотал головой Саня. - С садов. Самогонку ищем. Не подскажете?

- У нас не гонют, - обрадовал мушкетёрец. - У нас теперь трезвый образ жизни! - и заржал совершено неприлично.

- Это с какой же радости?

- А как чупачупса объявилась, так и объявили!

- Кто объявился?

- Нет, не так… Чупакабра, вот! Зверь такой. Сам зелёный и с хвостом. Очень любит молоко сосать. Прям у коров из вымев. От самогонки тоже не отказывается, но только когда пьёт - трясётся, поэтому мы ему последнему наливаем. Конечно! - мужичок завистливо прицокнул языком. - Кто ж от дармовой откажется!

- А почему трезвость жизни? - спросил Саня.

- Начальники из города приезжали. Сказали, что надо чупачупсу сохранить, поэтому трезвость нужна. Чтоб не спилсы, - и мужик опять заржал, и опять обидно.

- А чего ты, Вильгельм, в валенках-то? - перешёл Саня на фамильярный тон, не обращая внимания на это обидное ржание. - Жара ж под тридцать градусов! Болеешь, что ли? Может, давление? Или шизофрения?

- Ноги мёрзнут, - пожаловался мужик и надвинул поглубже на уши свою такую же грязную, как корова, «адидасовку». - И из ухов текёть.

- Как я и предполагал: шизофрения, - констатировал Саня. - Полный аллес капут. Как нам из вашей французской деревни в наш российский посёлок пройти?

Мужичок равнодушно махнул рукой вдоль улицы.

- Видите шестисотый? -Мы повернули головы и увидели около водонапорной колонки сверкавший на солнце «мерседес».- Дойдёте до него, сверните налево, там будет помойка, а за помойкой - шоссейка. Вот по ней и…

- Богатая у вас деревня, Вильгельм! - уважительно отозвался мой всегда ироничный товарищ. - На «мерсах» катаетесь!

Мужичок опять повернул голову, посмотрел на это чудо немецкого автомобилестроения так, словно видел его в первый и, желательно, последний раз, и сказал просто-таки замечательную в своей удивительной многогранности и многозначительности фразу. Даже не фразу - слово, которое, как известно, не воробей.

- Гавна та… - услышали мы из его крестьянских уст.

И эта сермяжная правда жизни лучше любых пространных речей говорила, что мужичонка непоколебимо уверен в завтрашнем дне, в своей зачуханной корове и в своей великолепной деревне!

- Похоже, сдохнем мы сегодня, а так ничего и не найдём, - сказал Саня, когда мы, пройдя шоссейкой, вышли на знакомый уже перекрёсток тропинок. К нашему удивлению, тот мужик в телогрейке и неприличной бейсболке всё ещё был там и так же яростно смолил «беломорину».

- Картина Репина «Всё те же, всё там же», - хмыкнул Саня. - Ты чего, Вильгельм? Не простудился случаем?

- Чего? - не понял тот.

- Ты же сказал, что тебе на смену надо. Забил, что ли, на производительность труда?

Мужик задумался.

- А ну её на... - и махнул рукой.

- Свободный человек, - уважительно произнёс Саня, глядя на тщедушную фигуру. - Жертва демократии, - и вдруг тревожно втянул носом воздух. - А ты вроде освежился! А, Фердинанд?

- Ну, да, - не стал отрицать тот. - У Машки.

- У какой Машки?

- У какой… У самогонщицы, у какой… У нас здесь одна Машка! Дуська - на другом конце… Есть ещё Прохор Кузьмич…

- Погоди, погоди... - побледнел Саня. - Ты же сам сказал, что у неё нету!

- Я? Сказал? - удивился мужик. - Када?

- Утром, «када»!

- Эт у неё вчера не было! - радостно улыбнулся наш незадачливый и незатейливый друг. - А сегодня с утра она уже выгнала! Эх!

Вильгельм вдруг отчаянно сдёрнул со своей плешивой головы бейсболку и разразился громкой и очень неприличной песней.

- Убить тебя, что ли? - душевно предложил Саня. - Или просто яйца оторвать? Вместе с ушами?

- «Быва-а-али дни весёлыя, гулял я, молодец!», - не обращая внимания на угрозы, исполнил негодяй.

Ему было хорошо. Нам же было плохо, но для него это не имело никакого принципиального значения. Круг замк­нулся. На всё той же Машке.

- В каждом минусе нужно уметь находить свои плюсы, - сказал Саня, пребывая в том благодушно-философическом состоянии, которое предполагает уже ополовиненная поллитра.

Мы сидели на террасе, по-прежнему светило солнце, и теперь свет его был ласков и нежен.

- Вот представь, что были бы мы с тобой, скажем, олигархами. Захотели похмелиться - и что? Крикнули лакею: «Эй, Вильгельм, сей момент неси нам два по двести и бутеры с селёдкой!». Через секунду - будьте любезны! С одной стороны, замечательно, а с другой - скучно. Где эстетизм? Где стремление к полёту мысли? Опять же никакой романтики.

- Какая радость, что мы с тобой не олигархи... - попытался я иронизировать, но Саня иронии не принял.

- Да, сначала нам было тяжко, - признал он. - Но зато появился стимул! Прогулялись, подышали свежим воздухом, познакомились с массой замечательных людей и животных… Наконец, выполнили свой гражданский долг: не дали себе умереть! А то бы сидели здесь, как... - и он повернул голову, чтобы определить наиболее удачное сравнение, -… как вон этот куст бузины, у которой в Киеве дядька! Ты меня понимаешь?

- Сначала надо спрашивать: ты меня уважаешь? - скептически хмыкнул я. Но Саня моего тонкого юмора не оценил.

- И ещё в жизни обязательно должен быть кураж, - продолжил он свои незатейливые умозаключения. - Большой, маленький - неважно. Один хочет стать Героем Труда, другой - соседку выеть. У каждого свои потребности - и не нужно их за это осуждать!

- Соседку - это не кураж, а мечта, - мягко поправил я. - Или подвиг. А может, ужас… Да Героев Труда уже давно нет.

- Это неважно (Саню, как говорится, понесло). Или вот, например, живёт человек, и все у него не просто хорошо, а замечательно. И зарплата нормальная, и начальство не цепляется, жена не орёт, дети не сцутся. Кажется, живи и радуйся - а нет, ему неймётся. Хочется просто так, ни с того, ни с сего, нажраться в лохмутень и набить кому-нибудь морду.

- Кому?

- Это неважно. Всё равно кому. Соседке, например. Которая не дала.

- Это уже хулиганство. Не обязана же она каждому-всякому давать. Она, может, порядочная женщина.

- Опять не в её порядочности дело! Дело в кураже! И морду он всё равно набьёт. Может, не соседке. Может, соседу. Несмотря на! Ну, чего? Повторим?

Повторили.

Машка, конечно, та ещё скотина, но первач у неё, что ни говори, качественный. Заслуживает внимания и соответствующего уважения со стороны народно-трудящихся масс.

- Да, жизнь - штука удивительная и полная парадоксов! - продолжил Саня, закусив. - На днях ходил в психбольницу навестить приятеля. У него белая горячка, вот и попал туда, в наркологическое. Хотя я не об этом… Значит, захожу на территорию и вижу: на столбе сидит дятел и долбит!

- Ну и что? На то он и дятел, чтобы долбить.

- Так ведь столб-то БЕТОННЫЙ!

- И опять ну и что? Больница-то - ПСИХИЧЕСКАЯ.

- А при чём тут «психическая»?

- При том при самом. Какая больница - такие и дятлы. И вообще, к чему ты это вспомнил?

- А ни к чему! - вдруг рассердился он. - Чтобы просто потрендеть! Чего тебя не устраивает?

Я слушал его, прикрыв глаза. «Эх, Русь, птица-тройка! Куда несёшься!». Как куда? Конечно, вперёд. Но с обязательным заездом к Машке… И заезжаем, заезжаем, заезжаем…

Скрипнула калитка, и я повернул голову.

- Ребята! - раздался весёлый женский голос. - Вы здесь?

- Это кто? - моментально насторожился Саня и на всякий случай убрал бутылку под стол.

- Щас, - сказал я. - Один момент.

Дверь в домик открылась.

- Чего не отвечаете? Небось, маетесь с угара, алкаши несчастные? Сказала же вчера: утром ждите! Третий раз захожу! - и на столе появилась внушительных размеров сумка. - Здесь и закуска, и выпивка. Похмеляйтесь.

Саня обалдело уставился на прекрасную незнакомку.

- Познакомься, - предложил я ему. - Это Роза Похершухер. Собственной персоной.

/Сочинение к Дню Победы

- В школе задали дома сочинение написать, - сказал Пашка. - К Победе. Два листа. С заголовком!

Иван Сергеевич оторвался от телевизора, поднял на внука глаза.

- Ну и чего?

- Ничего, - сказал Пашка. - Кто у нас ветеран-то? Вот и напиши. Сам же говоришь, что скучно тебе. Вот и занятие.

- Спасибо! - ехидно поблагодарил внука за заботу Иван Сергеевич. - Нашёл писателя. Тебе сказали - ты и пиши. Привык, понимаешь, на чужом хребте к обедне.

- Тебе чего, трудно?... Ведро выносить - я. Землю копать на этом т в о ё м садовом участке, - он нарочно голосом выделил «твоём». В том смысле, что, дескать, лично мне, Паше, этот твой сад-огород и задаром бы не облокотился... - тоже я. В магазин сходить - у тебя вечно коленки ноют...

- Да не знаю я чего писать! - сказал Иван Сергеевич.

Напоминание о мусорном ведре и весенних работах были, в общем-то, справедливыми: Пашка махал лопатой добросовестно, молча и без лишнего понукания.

- А я откуда знаю? Я тоже не Лев Толстой! А! Во, дед, подсказываю первую гениальную фразу: «Никто не забыт, ничего не забыто!». И дальше в том же духе. Ну, мужество! - и Пашка для пущей доходчивости потряс в воздухе кулаками. Кулаки были здоровыми. - Героизм! Само… это… ну… пожертвование, во! «За нашу российскую Родину»! И в том же духе. Ну, сам понимаешь. Не маленький.

- За советскую Родину, грамотей! Тогда ещё советская была! Не, я так не могу! «Не забыт!», «не забыто!». Это всё лозунги! Транспаранты! Это когда с трибуны выступаешь или на демонстрации идёшь! А про Победу надо, чтобы от души шло. Это же, в конце концов, Победа, а не какой-нибудь там… который для проформы…

- Я, что ли, это сочинение придумал? Я-то тут при чём?

- Вы все не при чём! - теперь уже серьёзно завёлся Иван Сергеевич. - Победа! Понимать надо! Чтоб без всякой этой канцелярщины!

- Вот видишь! - кивнул Пашка. - Всё-то ты и знаешь, всё понимаешь.

- Да не писал я никогда этих сочинений! - Иван Сергеевич даже руки к груди прижал.

- На совете своём спроси, на ветеранском, - подсказал Пашка. - Вы же там каждую неделю собираетесь, а завтра как раз суббота. Вот и займитесь делом.

- Ты поучи ещё, чего нам там делать! - рявкнул Иван Сергеевич. -Прямо плюнуть некуда - кругом одни учителя! «Напиши…». Да я и провоевал-то всего полгода!

- Вот про эти полгода и напиши. Сам же рассказывал, как в этой… Румынии в грязи сидели, в окопах. А немцы на вас бомбы бросали.

- Какое геройство… - фыркнул Иван Сергеевич.

- Это ты, дед, не прав! - решительно возразил Пашка и, торжественно произнёс. - В жизни всегда есть место подвигу!

- Так это в жизни. А мы - в грязи. По самые по уши. И хрен обсушишься.

- Суровый быт военных будней! - отчеканил Пашка. - Тоже пойдёт. Не всё же стрелять. Когда-нибудь надо и в грязи… Ну, ладно. Ты не торопись, подумай. Время ещё есть. И с этими своими… боевым братством переговори. Им ведь тоже надо, - и увидев на дедовом лице выражение непонимания, пояснил. - У Тимофеича - Васька. У Чернова - тоже. А с Полинкой Степанян я вообще в одном классе...

На следующий день, в ветеранской комнате заводо­управления, собралось шесть человек. Должно было прийти больше, но Суров опять лежал в больнице, Сан Саныч по каким-то срочным делам уехал к сыну на дачу, а у Прокофьевны правнучка праправнучку рожала. «Узя» определила, что женского пола. Они, мужики, ещё на прошлой неделе скинулись по сотне, чтобы серебряную ложечку новорожденной купить, как положено, «на зубок», и сегодня, хотя и заочно, отметить Прокофьевну как прапрабабку. А в следующую субботу она обещала уже сама проставиться, как «прапра» уже состоявшаяся.

- Вы, мужики, сразу-то не расслабляйтесь! Сначала - дела! - решительно сказал Чернов, высокий, худющий, с мощными лохматыми бровями и здоровенным, закорючкой, носом. - Профком денег на инвалидную коляску для Сурова даст, но нужно письменное заявление, - продолжал он. - Так что сегодня надо нам эту бумагу составить и написать. Обязательно! - уточнил он, заметив, как поморщился сидящий рядом «товарищ Ениватов». - Дальше. Городской Совет ветеранов просит принести для выставки в краеведческом музее военные фотографии. Обещали сохранить в целости и сохранности, а после выставки вернуть. И третье. Давайте, наконец, составим график выступлений по школам. Ведь прямо как малые дети, ей Богу! Второй месяц валандаемся, никак не договоримся кому, где и когда! Делов-то на пять минут!

- Да чего говорить-то… - пробурчал Ениватыч. - Каждый год одно и то же. Ну не умеем мы говорить, не умеем! Бог, как говорится, не дал. Хоть бы какие учебные пособия, что ли, там, в Москве, сочинили. А то выступаешь прямо как раньше на партсобрании. Ни одного живого слова. Стыдно же перед людями!

- Ну и чего ты предлагаешь? Не выступать? А кто тогда?

- Да я ничего… - виновато сморщился Ениватыч. - Только всё одно и то же… Я же вижу: им неинтересно. Просто отсиживают время, как на тех же партсобраниях. Кому она нужна, такая память?

- Так вспомни новое чего-нибудь! Ты же все четыре года, от звонка до звонка - и чего же, вспомнить нечего?

- С этими воспоминаниями так влететь можно… - хмыкнул Ениватыч. - Мне зять рассказывал. Он после училища в Белоруссии служил, и вот у них в части, как и положено, на День Победы решили собрание организовать. А что за собрание без ветерана? Ну, нашли одного. Кузнецом в ближайшем колхозе работал. Может, в кузне-то он и мастер, а говорить - двух слов связать не может, всё только матом… Да.. Ну, всё-таки уговорили, в часть привезли - а он опять разнылся: да не умею я выступать! Вот если кобылу подковать или чего выковать по железной части… Замполит у них башковитый был, сразу понял, как деда умаслить. Накатывает ему стакан… Этот чёрт, конечно, принял с удовольствием, захорошел и говорит: ладно. Уломали. Но только уж не обессудьте, если что не так скажу… Не обессудим, отвечают. Ты скажи пару слов и с трибуны выметайся. А мы тебя прямо до дому на машине. И ещё пузырь дадим. И закуски сумку. Ну, вылез этот кузнец на трибуну, начал вспоминать. Вот, говорит, был интересный случай уже в самом конце войны. Мы на самой Эльбе стояли - и поступает приказ: захватить мост, на который немцы должны выйти. Ну, мост так мост, нам-то какая разница? Бежим значит - а навстречу, как и положено, фрицы. Впереди один здоровенный такой, башка чёрная, прям угольная. Бежит, ручищами размахивает и орёт чего-то. Ну, я, понятно, автомат навскидку, и по нему очередью… Этот чёрный - брык, и всё. Аллес капут и шпрехен зи дойч… Отвоевался за своего Гитлера… Да… Только недоразумение вышло. Оказалось, что он - негр… Союзник, в общем… Они тех немцев, что мост охраняли, вперёд нас побили и к нам шли, на соединение…

- И чего же дальше? - оживились собравшиеся.

- А чего.., - вздохнул Ениватыч. - Кузнеца этого побыстрее с трибуны стащили, в машину - и до кузни. Бутылку, правда, дали, не обманули… Васька, зять, рассказывал, что замполит неделю белый ходил, как снег. Переживал, как бы ему холку не намылили и куда-нибудь на Таймыр не сослали за этого старого дурака. Ничего, вроде обошлось. Я это вам к чему всё рассказал-то? Чтобы поосторожней со своими воспоминаниями! А то навспоминаетесь на свои головы!

- А я помню! - неожиданно влез в разговор Тимофеич. Фамилия у него была звучная - Ворошилов, поэтому помимо Тимофеича (это по отчеству) приятели дали ему, в общем-то, необидную кличку - Первая Конная. Тимофеич не возражал - Конная так Конная. Он вообще был мужиком покладистым. За это и ценили. - Лошадь у нас была. Бляткой звали. Полевую кухню возила с самого сорок второго, со Сталинграда. Смирная такая кобыла, обычная рабочая. Из какого-то колхоза, там же, с Волги. В общем, посмотреть - ничего особенного. А глаза у неё - почему я сейчас и вспомнил-то! - спокойные такие были, добрые и всегда грустные. Как у девки недоцелованной.

- Да ты, Тимофеич, прямо поэт! - то ли в насмешку, то ли серьёзно сказал Иван Сергеевич. - «Недоцелованной»! Надо же такое придумать! И я вспомнил! У нас тоже лошадь была! Тяжеловоз, пушку возила. Затвором звали. Жеребец. Магабеков, ездовой, помню, лупил его почём зря. У него всю семью немцы под Нальчиком расстреляли и аул сожгли, вот он и злился, а на коняге зло срывал. Так у Затвора глаза тоже всегда были грустные. Хотя, честно говоря, туповатый был конь. Так что Магабеков ему правильно подсыпал.

- Не, нашу Блятку никто не лупил. Хотя нет, вру. Семёнов ей поддавал. Но только он недолго с ней пробыл, месяца три. Его ещё в Сталинграде миной накрыло. А после него ещё четверо сменилось. Нет - пятеро, правильно! Последним, это уже в Польше, Кулиев был, калмык. Так вот те четверо, которые перед ним, Блятку уже не лупили. Так, наорут только - и всё. А Кулиев, так даже гриву расчёсывал. Они, калмыки, вообще лошадей любят. У них же степи кругом, а в степи лошадь - первый товарищ и друг. Вообще, если разобраться, то несчастливая она, Блятка, была. То есть она-то как раз и счастливая, - тут же поправился он. - И под обстрелы попадала, и под бомбёжки, и однажды, это уже в Белоруссии, во время «Багратиона», в болоте под Бобруйском тонула. Одни уже уши из жижи торчали, даже морды было не видно. Ну, думали, всё, отвоевалась! Нет, один хрен выкарабкалась! Прямо заговорённая! А зато ездовые около неё не задерживались - то убьют, то ранят тяжело. Вот насчёт этого - да! Боялись её. Хотя она-то тут при чём…. А дура какая! Запросто могла и к немцам завезти. Помню, Егор Прокопов, кашевар наш - это под Брянском было, летом сорок третьего - привозит нам кашу, а сам бледный весь как смерть и трясётся мелкой дрожью. А мы голодные, злые, накинулись на него: ты чего, падлюка? Мы тут кровью целый день умываемся, всю речку трупами завалили, где наши, где немецкие, не поймёшь. Шесть раз то мы её переходили, то немцы. И чего они за тот городишко так цеплялись? Там же ни одного целого дома не оставалось, одни трубы печные, и все дороги в стороне… Да, про кашевара! Ну вот, орём на него, а он, Прокопыч-то, в ответ чуть не плачет: эта шалава, говорит, меня чуть к фрицам не привезла. Прикорнул я малость, а она идёт и идёт… Хорошо, очнулся вовремя - мать моя, нейтралка! Прямо посередь между нами и немцами! Хорошо там лощинка была, ни мы, ни они его не заметили, а то бы точно накрыли! Прямо с двух сторон! Он потом и к комбату специально сходил: дескать, заберите меня, Христа ради, от этой кобылы! Угробит она меня к едреней матери!

- Забрал? - спросил Степанян.

- Ага… - иронично хмыкнул Тимофеич. - Таких йибуков навешал - будьте любезны! Любому ездовому поучиться! Матерщинник был отменный! А ещё из бывших московских студентов! Мы сначала тоже думали - интеллигент…

- Ну и правильно сделал! - сказал Чернов. - Какого ты спишь-то, когда едешь? Лошадь в чём виновата?

- Это конечно… - согласился тот. - Но пар-то надо выпустить…Да она вообще-то смирная была. И какая-то безответная. На неё, бывало, орут, или по хребту треснут - а она только голову так покорно опустит, и не поймешь - то ли винится перед тобой, то ли просто так, по привычке. Дескать, чего уж тут, лупите, вам не привыкать… Была бы верблюдом, плюнула бы от души в ваши орущие хари, а так чего ж… А то, наоборот, голову поднимет, поглядит на тебя - ну чего, дескать, потешился? Отвёл душу?

- Живая осталась? - задал Степанян новый вопрос. Он был человеком последовательным и любознательным.

- Не… Мы под Лодзью стояли, в немецком фольварке. Это хутор такой. Богатый, как будто и войны не было. Мы там, на фольварке этом, на отдыхе стояли, ждали наступления. И помню, денёк был - сказка! Солнце вовсю, тишина, только птички чирикают. Отпустили её попастись. И ведь, главное, она никогда и никуда от расположения далеко не отходила. То ли боялась, то ли так уже приучилась, что может понадобиться в любой момент. А здесь на поле попёрлась! Ну, понятно, там и трава пожирнее, и клеверок кое-где. А поле-то оказалось заминированным. Немцы при отступлении мин наставили. Вот и… Жалко. Хорошая была кобылка.

- Тебя, Ваньк, не поймёшь, - хмыкнул Иван Сергеевич. - То дура, то счастливая, то несчастливая, то хорошая. Прям хоть плачь. Как это недавно по телевизору говорили... Клубок противоречий, во!

- А она такой и была - всякой. Сегодня одна, завтра - другая. Кормилица наша. Сколько километров за войну она кухню-то за нами протаскала! Жалко лошадям медалей не давали… Да… - Тимофеич вздохнул. - Хоть клеверу перед смертью намолотилась. Для лошади клевер - самая сладость.

- Ты вот, Вань, сейчас сказал про Польшу, и я тоже вспомнил, - оживился Ениватов. - Это мы когда Бреслау брали, на железной дороге цистерну нашли. У танкистов с бензином как раз туго было, вот нас, из взвода хозобеспечения, туда на пути, и послали пошарить. Может, чего из горючки и найдём. Там же эшелонов от немцев полно оставалось. Ну, мы и нашли. Целую цистерну. Со спиртом! - и Ениватыч даже глаза прикрыл и даже причмокнул от такого вспомнившегося удовольствия.

- Ну и вы её, конечно… - оживился народ.

- Чего «конечно»? Было бы потише, тогда бы конечно! Уж втихаря отогнали бы куда-нибудь в тупик, подальше от командования. А тут вокруг хрен пойми чего творится: где немец, где наши, то впереди стреляют, то сзади. Всё вперемешку. Ну, по котелочку, конечно на дорожку набрали. Это само собой.

- И там, у цистерны, наверняка отметились… - подсказал всё тот же проницательный Степанян.

- Ашот Иваныч, ну что ты говоришь! - театрально развел руки в стороны Ениватыч. Иногда он любил порисоваться. - Как же мы от неё, от родимой, да просто так уйдём! Или мы не русские? Да… - и он даже причмокнул от огорчения. - Уходили и плакали. Как чувствовали, что больше с ней, с любезной, не свидимся. А когда до вокзала два шага оставалось, на засаду и нарвались. Там, помню, между пакгаузами, узкий такой проход был, и длинный, как кишка. А ближе к водокачке - площадочка с клумбочкой такою аккуратненькой. Что ты, цивилизация! Вот там, за клумбочкой, нас архангелы рогатые и поджидали. И не простая пехота - эсэсовцы! Здоровые, черти! Специально, что ли, их, бугаёв, Гитлер откармливал? Я с одним сцепился, за кадык его ухватил, а он - меня. Вцепился как клещ! Уже, помню, круги у меня в глазах такие оранжевые плавать начали, хриплю, у него у самого глазищи на лоб лезут - а всё не отпускает, шкура! И чего бы дальше было, но тут меня кто-то сзади по башке - хресь! И дух из меня вон. Сознания лишился. Подумал: ну вот и всё. Откукарекался гвардии сержант, товарищ Ениватов.

- Это как же ты мог подумать, если был без сознания? - ехидно спросил Чернов. - Ну и врать ты здоров! Вы, пехота, все такие! Одним отделением армии в плен брали, одним батальоном фронт держали! И, главное, посмотришь такому в глаза - а они честные-пречестные, прямо как на иконе! Кто не знает - на самом деле поверит!

- Вы, летуны, тоже не промазывали! Ну не подумал, не подумал, каюсь! Уж и соврать нельзя! Сам-то иной раз травишь - глазом не моргнёшь, как по писаному. А другим чего - по званию не положено?

- Значит, попили спиртику… - задумчиво сказал Сте­панян.

- Да! Очнулся уже в госпитале. Оглядываюсь, а на соседней койке - Угрюмов! Наш, снайпер из отделения. Тоже с башкой забинтованной, и ещё рука на перевязи. Он тоже как меня увидел, что я его тоже увидел, обрадовался! Здоровой-то клешней в воздухе замахал: мы-мы да мы-мы!

- Понятно, - кивнул Ашот. - Контузия. Противное дело. Я после неё полгода нормально говорить не мог. Тоже мымыкал.

- Да нет! Он немой был от рождения! Я, значит, ему на руках показываю, на пальцах: объясни, как дело закончилось? Хотя понятно как закончилось… Если живы остались, то, значит, хорошо закончилось. Значит, завалили мы тех эсэсов. А он в ответ: мы-мы да мы-мы. И рукой здоровой в воздухе ещё шибче крутит. Того гляди, и она-то у него оторвётся… Тогда ему опять на пальцах показываю: кто-нибудь из наших ещё здесь есть? А он то ли и на самом деле не понимает, то ли ко всему и действительно мозги отшиб. Башка-то перевязанная… Опять только щерится да мычит. Радуется, значит, что вместе, в одной палате оказались.

- Написал бы… - подсказал «Первая Конная». - Я, например, когда контузия была, писать приноровился. Получалось! Сначала, правда, пальцы дрожали, а потом ничего, привык… Ребята даже быстрее самого меня разбирали, чего я там накарябал.

- Да какой из него писатель… - махнул рукой Ениватов. - Он же из Сибири. Из какой-то самой глуши! Охотник - это да, первостатейный. Немца снимал за пятьсот метров, как белку, в глаз. Его даже в снайперскую школу не взяли. Чему его там учить-то, немтыря? А писать - это не стрелять. Это ему не в подъём было... А через два дня ребята пришли. Навестить. Они и рассказали, чего дальше было. Как эсэсовцев подолбили всех до единого, чтобы не возиться с ними, в расположение не тащить. А того, который мне сзади по башке прикладом наварил, так Угрюмов и заколол. Вовремя успел, а то бы добил меня, гад. Я же говорю: они все как кабаны! А потом и сам он, Угрюмыч-то, под раздачу попал. И ещё руку… Не, нормально всё! Только нас-то с ним до госпиталя довезли, а лейтенанта не успели. Кровью истёк. Жалко, хоть и крикливый был. И за спирт трибуналом грозился. Чудак! Чего он спирт-то, его, что ли, был, персональный? Трофейный, немецкий! Святое дело причаститься! А мужики нам целую фляжку принесли. Они ведь туда ещё раз наведались, на пути-то. А как же! Такое добро без дела стоит, и без всякой охраны! Разве у кого нервы выдержат? Вот и пошли. Только, когда нашли её, цистерну-то, то от неё уже мало чего осталось. Так, на донышке. Ясно как божий пень: кто-то уже и без нас присасывался. Вот люди! Ничего от них не спрячешь! В землю закапывай - всё равно найдут! И ещё сыру принесли, пол-круга. Сказали, что на немецкий продсклад нарвались. И пока тыловики не реквизировали, затарились под завязку. Ну, мы вечером, после обхода ту фляжку всей палатой и приговорили.

- А я помню, как мы в Румынии, у города Плоешти, чуть ли не две недели в грязи по уши сидели, - сказал Иван Сергеевич. Это воспоминание было для него не новым, но «до кучи» тоже захотелось отметиться. - Знатная там была грязь! Жирная, чёрная, прямо антрацит! Скоблишь сапоги и гимнастёрку, скоблишь, весь пОтом изойдешь, а все одно, хрен отчистишь! Там же рядом нефтяные промыслы, и нефть прямо у самой земли. Вот и говорили, что она такая из-за нефти. Нефтью пропитанная. Немцы почему так сопротивлялись. Из-за тех промыслов. Нет, хорошая грязь! Я вот в Минеральных Водах был, там грязевые ванны на весь мир известные, но ихней грязи до той румынской далеко!

- Да, богатые у вас, мужики, фронтовые воспоминания! - ядовито хмыкнул Чернов. - И, главное, очень поучительные и содержательные! Один - про грязь, другой - про кобылу, третий - про цистерну со спиртом. Настоящие герои-освободители! Об этом и школьникам будете рассказывать? Воспитывать подрастающее поколение на личных примерах?

- А ты Петрович, если такой умный, взял бы и подсказал чего говорить! - обиделся Степанян. - А то нашёлся…критик! Вы, между прочим, по Балтике как по курорту шли, а мы, шестьдесят пятая, Данциг брали, а потом с померанских болот оборону держали, чтобы ихние «панцеры» вам в тыл не зашли. Вот об этом и надо рассказать! Как вы на чужом горбе к лавашу!

- На чужом хрену к обедне! - поправил его Чернов. - Ну, опять началось! Мы гуляли - вы держали. Обгулялись все! Под Кольбергом три экипажа за один день потеряли! Хорошая прогулка! И вообще, я тебе чего, Рокосовский, что ли? И, может, на этом закончим с нашими волнительными воспоминаниями? Нам, между прочим, ещё заявление надо написать и с графиком разобраться.

- Мужики, идея! - вдруг сказал Степанян и даже указательный палец вверх вытянул. - Чего мы с этими выступлениями головы себе ломаем! Надо взять школьные учебники по истории и по ним шпарить! А?

- Не, некрасиво, - поморщился Ениватыч. - И вообще, несерьёзно. Как это - по бумажкам? Лекцию, что ли, придём читать?

- Так не читать, а выучить надо перед выступлением! - подсказал Степанян. Ему и самому очень понравилась собственная неожиданная идея. Действительно, чего проще? И выдумывать ничего не надо!

- Ашот дело говорит! - оживились остальные. - Всё правильно! И никакой канители!

- Не, мужики, с учебниками нельзя! - вдруг запротестовал «Первая Конная». - Там такая… - и он произнёс простое русское слово, -… написана! Я как-то взял у Вовки, думаю - дай почитаю из интереса. Прочитал - волосы дыбом! Про Сталинград - всего полторы страницы, зато про эти… горы-то… ну, в Бельгии которые…

- Арденны, - подсказал Чернов. Он был всё-таки начитанным человеком. Зря, что ли, когда работал, пять лет в парткоме заседал?

- Во! Арденны! Про них - целых пять! И написано хитро так, как будто не немцы там союзников чесали в хвост и гриву, а сами американцы с Англией, преодолевая яростное сопротивление… А что на Эльбе немецкая пацанва, курсантики необстрелянные, ихние передовые батальоны обратно в речку скинули и добили бы, если бы наши не подоспели - ни единого слова. Во какие шелкопёры эти самые учебные сочинители! Я и остальное всё прочитал, до конца. Просто из принципа. В общем, вывод этого поганого учебника такой: если бы не они, союзники, был бы всем нам полный кирдык ещё в сорок первом, под Москвой. Не, вы поняли чего этим нашим ученикам эти ихние учебники в головы вдалбливают?

- А так оно в жизни и есть, - сказал Ениватыч. - Чего вам рассказывать! И без меня прекрасно знаете: один всю войну в тылу ошивался, на каком-нибудь продскладе ряху наедал - а говорить начнёт, расписывать: мать моя! Герой Советского Союза! И цацек полная грудь! Где только наворовал… А другой от звонка до звонка на «передке», в таких переплётах побывал, что в страшном сне не позавидуешь, и весь израненный-исконтуженный - а на пиджаке-то у него всего пара медалек. А если рот раскроет, то как Угрюмов: мы-мы да мы-мы. Двух слов связать не может.

- Так ты нормальные книжки читай, а не учебники! - резонно возразил Степанян. - В газетах что пишут? «Пересмотр истории!». «Идёт идеологическая обработка молодёжи!». Чтобы, значит, не знали ничего. То есть, знали, но не так как надо. То есть, как им надо, на Западе, - и вдруг рукой махнул. - Да ну вас совсем! Запутали меня всего своей политикой!

- Вот так и надо выступить, - предложил Чернов. - Про эту самую идеологическую обработку. Кто же ещё скажет, если не мы, неграмотные?

- А это… - засомневался вдруг Степанян. - Нам холку-то не это самое? За такие речи? Мы же сейчас вроде дружим со всеми этими капиталистами…

- Испугался… - презрительно фыркнул «Первая Конная». - Чего нам-то бояться? Отбоялись своё. Уж помирать скоро! Так что не очкуй, Ашот! На фронте страшнее было. А сейчас парткомов нету, и вообще - свобода слова. Говори чего угодно. Главное - врать поубедительней, - и хохотнул. - Как в учебниках! И вообще, давайте с этой торжественной частью заканчивать. Будем мы сегодня прокофьевной праправнучке ножки обмывать или трезвыми, как дураки, разойдёмся?..

...Вернувшись домой, Иван Сергеевич тихонько открыл книжный шкаф, достал с полки «Воспоминания и размышления» Жукова. Вот сейчас и сочиним, подумал довольно. Передерём у маршала про мужество и героизм. Ничего, Георгий Константинович не обидится. Не про грязь же румынскую писать на самом деле! Кому она интересна, грязь-то? Надо чтобы красиво было, складно!

/Живите счастливо!

Сын у Виталия Ухова вырос хоть и умным (в школе - круглый отличник, всё на олимпиады какие-то ездил, в «Что? Где? Когда?» постоянно играл, но такой размазнёй… Ни рыба ни мясо, а сплошной тягучий, совершенно бесхарактерный кисель. Причём даже не мужского, а какого-то усреднённого пола. Виталий поначалу всё голову себе ломал, всё пытался сообразить, в кого он такой уродился? Сам Виталий никогда слюни не пускал, сопли не жевал, чуть чего - сразу по глазам, поэтому и соседи уважают, и в бригаде не на последнем месте. А что касается бывшей супруги Нюры, сыночковой, стало быть, мамаши, так у неё вообще характер такой, что ей только полком командовать.

После школы cын поступил в московский бывший педагогический, а сейчас не пойми какой институт, на факультет иностранных языков.

- И кем же ты будешь? - поинтересовался Виталий. - Учителем?

Сын брезгливо скривился.

- Радость какая - учителем… Учи этих лоботрясов за три копейки… Переводчиком!

Виталий тогда впервые с интересом посмотрел на него: ишь ты, «лоботрясов»! Сам, значит, не лоботряс? Сам, значит, ума палата? Что-где-на кой? Ну-ну…

На третьем курсе сын неожиданно для них, родителей, сошёлся там же, в Москве, с женщиной. Женщина была старше его на восемь лет, работала бухгалтером в фирме по продаже иностранных автомобилей, успела неудачно сходить замуж и удачно развестись, и звалась нерусским именем Тамила. Виталька хотел было огорчиться, русскую, что ли, не мог найти, но сын вместе с этой самой Тамилой неожиданно приехал в гости, привез полные сумки подарков, харчей и выпивки, в общем, устроили ему шикарное застолье, и Виталий успокоился: Тамила показалась ему серьёзной женщиной, сына, похоже, любила, причём даже не столько женской, сколько материнской любовью, что для этого «киселя» было самое оно. К тому же очень хорошо зарабатывала, что опять же подтверждало её серьёзность и самостоятельность. Правда, было одно напряжённое обстоятельство: она, как и сын, собственного жилья в Москве не имела, снимала комнату где-то на Сходне, из которой к тому же надо было скоро съезжать.

- Как же жить-то будете? - спросил Виталий сына, услышав, что отношения у них совершенно серьёзные, и поэтому жить собираются вместе, но только гражданским браком. То есть, без росписи.

- Квартиру снимем! - беззаботно сказал сын. - Делов-то!

Виталий хмыкнул. Сын правильно понял это хмыканье, моментально обиделся. А чего обижаться? Снимать-то будете на её деньги! Не на твои, сынок! Откуда они у тебя могут быть, если ты сам без мамкиной сиськи прожить ни дня не можешь! Вот тебе эта самая Тамила её каждый день и суёт…

Когда они уехали, Виталий долго не мог уснуть. Чего-то было не то… Да чего не то, ругнул он себя. Всё то! Всё как раз то! И жена сыну нужна именно такая, именно старше его, и чтобы уже хлебнула жизни полной ложкой, чтобы без подсказки соображала, где пришить, а где отрезать! Опять же вон сколько подарков привезли, чего ещё надо-то… Глаза, вдруг понял он. Слишком серьёзные у неё глаза. И, кажется, недобрые. Вроде бы смеётся, а смотрит всё одно как шилом тычет! Словно оценивает, словно примеряется к чему-то. Так это и хорошо, что оценивает, опять возразил себе он. Жизнь такая - надо всё оценивать, всё взвешивать, на всё смотреть с оглядкой: не промазал ли, обманули или не успели, а если обманули, то намного ли? В общем, нормальная баба, чего привязялся! Главное, с такой этот пентюх не пропадёт!     

В их подмосковном посёлке охранникам платили мало, поэтому Виталька устроился сторожить сберкассу в московских Вешняках. Всё его устраивало: и сама работа, которая «не бей лежачего», и зарплата, и дорога - от железнодорожной платформы до сберкассы ходу было пять минут. Правда, график оказался не очень: два дня с восьми до двадцати, потом два дня выходных, так что ночь между рабочими днями надо было где-то ночевать. Впрочем, он голову долго не ломал: у сына можно будет ночевать, у кого ж ещё! Тем более, что он с Тамилой уже с полгода как сняли однокомнатную в Выхине, а это совсем рядом с Вешняками. Однушка, в ней, конечно, особо не разгуляешься, но ведь ему особых удобств и не требуется. Он с превеликим удовольствием и на раскладушке на кухне устроится или, на крайний случай, даже в ванной перекантуется. У них дома, бывало, деревенские как понаедут целой толпой, на ночь спать на полу разлягутся - ночью на толчок приспичит сходить, того и гляди, чтобы кому на голову не наступить. А здесь только он один. Так что всё нормально должно быть! Всё просто расчудесно!

В порыве нахлынувших чувств он даже представил такую идиллическую картину: после смены заходит в магазин, покупает торт, приходит к ним, садятся на кухне дружно пить чай и долго говорят о какой-нибудь совершенно необязательной ерунде. Дом, семейная обстановка! Он же так после развода и не женился. Живёт бобылём, и уже, кажется, привык - а от представленной сладостной картины таким домашним уютом повеяло, что даже зажмурился. Хорошо! Да что там хорошо - прекрасно!

...С сыном он встретился в сквере. Сыну так было удобнее, а почему удобнее именно в сквере, а не на квартире, он спрашивать не стал. Какое его, собственно, дело? Сын - взрослый человек. Ему виднее.

- Значитца, так.., - начал Виталий и рассказал о работе.

Сын слушал, молчал и внимательно смотрел на голубей, важно разгуливавших около фонтана.

- Ну, договорились? - сказал Виталий больше для проформы.

Дескать, а чего тут договариваться? О чём? О такой ерунде, как ночёвка? Действительно, ерунда на постном масле! Не чужому же человеку переночевать - папаше родному!

Сын, наконец, повернул к нему голову, посмотрел как-то совершенно непонятно. После чего сделал задумчивое лицо, поджал губы.

- Чего? - не понял Виталий.

- А? - встрепенулся сын. - Ты извини, па, задумался… У нас игра сегодня. С химиками встречаемся.

- Какая игра?

- Ну, какая… «Что? Где? Когда?». Я же ещё со школы играю! Ты что, забыл? А сегодня - химики. Химико-технологический институт. Очень сильная команда.

«Сильная команда»… Химики-лирики… При чём тут команда? При чём тут какая-то игра? Он что, не понял, о чём говорю?

- Ну, так как? - вернулся он к прежней теме.

- Насчёт чего?

- Насчёт переночевать.

- Я не знаю, есть у нас лишнее бельё-то постельное.., - промямлил сын.    

- Было бы о чём голову ломать! - засмеялся Виталий. - Нету - так купим! Да я сам куплю! Чего надо-то? Подушку? Простынку?

- Ты, па, не торопись, - пробубнил он, опустив голову и от этого становясь похожим на нашкодившего школьника. - Я ещё с Тамилой поговорю… Всё так неожиданно…

- Чего неожиданно? - опешил Виталий.

- Ну, что ты ночевать у нас будешь.., - и сын посмотрел на часы. - Ты извини, мне надо на игру идти… Сегодня с химиками играем. Надо подготовиться.

И тут Виталий всё понял. Вот теперь-то сын окончательно всё понял. Закаменел лицом, сжал скулы, шмыгнул носом. На кой, говоришь? Ни на кой. Всё правильно. Попил чайку с тортиком, потрендел ни о чём. Да и не в ночёвке, собственно, дело… Просто такая вот химия. От которой сплошная и синяя…

- Ты чего, па? - всполошился сын.

- Ничего. Нормально всё, - и Виталий усмехнулся, впрочем, совершенно невесело. - Игра, говоришь? С химиками? Серьёзное дело! Ну, живите счастливо.

И первым поднялся со скамейки…

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.