Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(63)
Владимир Плесов
 Чайки

Они сидели на кухне вдвоём и выпивали - отец и сын. Отмечали день рождения умершей семнадцать лет назад матери. Отцу - под восемьдесят, сыну - за сорок. Оба одинокие. Был холодный московский вечер, 2 ноября.

- Я тебе уже сот раз рассказывал - надоел, наверное, но послушай, - говорил захмелевший отец после очередной стопки. - Из Новгорода мы, из Великого. После Раскола церковного бежали на восток - потому что старообрядцами были. Сейчас уже нет, «щепотники»... Дошли до Северной Двины и вот у этого озера поселились. Поэтому и деревня - Заозерье. Народ у нас хороший, кто умом не обижен. Фамилия предка нашего по отцу - Епифанов, как имя - не знаю. По материнской линии мы - Марковы. Это уже потом наша фамилия такой стала. Прадед мой, дед отца - Иван Афанасьевич, охотником был, рыбаком. Больше о нём ничего не известно. Про деда могу сказать. Василий Иванович его звали - как Чапаева. Мужик «с маслом в голове». Писарь был волостной, уважаемый человек, грамотный - три класса образования. Служил на флоте, нашем, Северном, тоже рыбак, охотник. А про отца уж совсем всё знаю. Мы с ним на реке работали. Он, конечно, работал, я помогал только. Он бакенщиком сначала был. Потом, когда Ханталин, старшина бакенщиков, на пенсию пошёл, то его старшиной поставили. А я вроде посыльного был при нём, сводки носил. Он с плавучки, где бакенщики все собираются, передаст мне лист, - я бегу берегом в контору. Она в деревне Сухие размещалась.

Отец - днём по хозяйству, вечером - на реку, бакена ставить, то есть, зажигать. Ну, если баржа какая бакен срежет, значит, надо восстанавливать. У него, как у старшины, и семирик был, на четыре гребца, но мы на двухвёсельной ходили. Он меня часто за вёсла сажал. Гребёшь до кровяных мозолей, а мне лет-то всего двенадцать. Гришка, брат мой помладше, до сих пор удивляется: «Как ты, Ванька, возле острова-то выгребал? Там же течение такое! Силища у тебя была!» А сам Гришка, ты же знаешь дядю Гришу, здоровый он какой! Гвоздь шляпкой в ладонь упирал и сшивал с замаха две доски-двадцатки. Чемпионом нашего района по лыжам был, в гонке Севера участвовал, девяносто километров шёл. Да у нас все лыжники: дядя Витя, тётя Аля. Витька рассказывал, как он на мастера сдавал, так и не сдал. Бежит дистанцию, а специально перед ним и за ним мастеров пускали, они его обходили, - так он и не сдал. Всю жизнь прошофёрил. Машину свою не любил, только сломается - он к сыну, тот ему «ЗИЛ» его чинит. Сорок лет за баранкой просидел, а так разбираться в моторе и не научился. Хорошо, у нас с отцом мотора не было. Да тогда ни у кого не было. Если что - идём бечевой, как бурлаки, а то и парус поставим.

- Из чего парус?

- Да был кусок какой-то парусины - всё грести легче. Гребёшь уже ночью на Взвоз, до него пятнадцать километров, ветер, волны, а тут ещё щучку, на которой бакен крепится, плотом срезало, надо его ловить, да на место, на вехи, ставить. Отец по этой причине сплавщиков материл, что не жалеют чужой труд. Пароходы, те культурней ходили, особенно с начальством. Был колёсный буксир «Зюйд», жёлтой краской крашеный. Возил речное начальство. Как сейчас помню: главного была фамилия - Сенчуков. Интересно, певица Сенчукова, не его родственница? Но главней его ещё были, те на «Робеспьере» плавали. Он, «Робеспьер», на Вычегду ходил и на Сухону. Были ещё пароходы: «Пушкин», «Гоголь», «Иван Каляев». Имели сигнальные огни: пассажирский - один огонь, баржа - два, буксир - три. Но часто этих огней не видно было, светили не сильнее нашей лампы-пиликушки. Разгляди там ночью, что за начальники едут. А мой отец, дед твой, отчаянный был, ему всё одно, какое начальство, кричит: «Ванька, греби на нос!» Я ему: «Тятя, -мы отцов своих тятей называли, -он же раздавит!» А он: «Греби!..» Я глаза закрою, гребу, а пароход уже над нами. Хорошо, у нас лодка была не нырная, в волну не зарывалась, а то бы конец, когда до борта веслом дотянуться можно. Страшно до жути! Но в самый последний момент капитан всё же даёт задний ход. Отец на борт забирается и прямо к нему на мостик, да матом - никого не признавал. Ты, говорит, твою мать, я тут для вас… и так далее. Всех капитанов знал, и они его знали, уважали. Он вообще крутой был. В Гражданскую войну в Конармии Будённого служил. Пулемётчиком. Как и я потом. А ездовым у него был наш же, с соседней деревни, с Луташей. Так всю Гражданскую вместе и провоевали, ни одного не ранило даже. Все Сальские степи насквозь прошли, Перекоп брали, Сиваш - Гнилое море. По грудь в воде всю ночь брели… А Алёксе, брату его старшему, Александру Васильевичу, не повезло. В это время белые пришли и его мобилизовали. Был у них младшим офицером. Никого не убивал, но расплатился сполна: в тридцать седьмом году взяли его, отвезли в Архангельск, да там и расстреляли. А за что было мужика расстреливать? Бригадиром был у нас в колхозе, тихий, смирный, дочка у него, жена. В пятьдесят седьмом году реабилитировали, бумага пришла - да что с того, человека уже нет. В общем, пострадал…

- Что-то мы заболтались с тобой. Наливай…

Сын наполняет рюмки, чокаются и выпивают - отец, прикрыв глаза, сын - глядя поверх шторок на чёрное ноябрьское небо. И такая тоска стоит у него в груди. Никогда не любил слово «тоска», а сейчас приходит на ум, и ничего нельзя поделать.

- Смотри, снег уже выпал, - продолжает отец. - Каждый раз на день рождения матери снег выпадает. Мы в детстве снег любили, на Севере выросли. Правда, валенки были одни на всех, да одёжка на живую нитку чиненная. Но всё равно с утра до ночи «собак гоняли». Один бегает, другие ждут очереди. Игры были наши, деревенские. Отец лыжи сделает, и идёшь «магелланить». Каманы - лыжи назывались. Сейчас я понимаю, что это от фамилии - Каманин, а тогда просто было: каманы - и всё. Трамплин к озеру построишь, ускок - по-нашему, и вот целый день на нём катаешься. Озеро замерзало, почти до самой Басалихи доезжали - это деревня на том берегу. Васька, брат мой родной, старший, он никогда не прыгал с трамплина, он вообще болезненный был, квёлый. На санках ещё катались. Наколюхами, палками такими короткими, отталкиваешься и едешь. В конце весны бегали через реку, в Печки, где лесорубы и сплавщики жили, а там моль идёт, сплав. Я пробегаю на ту сторону, а Васька, брат, боится. Кричу ему: «Не останавливайся! Беги!» А он - увалень. Умер в пятнадцать лет. Что за болезнь - не знаю. Знобуха, наверное. У нас все болезни знобухой назывались. В школе учился, был первый ученик, читал много. А я троечником был. В отпуск из армии приезжаю в деревню, а в школе список на стене в рамке висит: лучшие ученики - и я там. А во дворе школы турник стоял, никто не может на нём подъём переворотом сделать, а я склёпку сделал, выход силой, - так они рты разинули, удивляются, никогда такого не видели. А когда двухпудовку несколько раз покрутил - она тоже в школе стояла - на меня, как на чудо смотрели. Побыл я там, дома, вижу, грустно всё, и уехал. Ещё на четыре года сверхсрочником остался, чтобы только в колхоз не возвращаться. А Гриша всю жизнь там прожил. Да он мужик деревенский. Короба плетёт, корзины, лодку может любую сшить. Сплетёт короб - на бутылку заработал. Он вообще работящий и жилистый. Хоть он меня и хвалил, но я по сравнению с ним - слабоват. Он семижильный. На Пукшеньгу овыдень ходил, и на следующий день был опять готов идти. Баня у него, ну ты видел: по-чёрному топит, говорит, что по-белому пар не тот. Помнишь, как мы с ним парились? Ты маленький был, в тазу мылся.

- Помню. Вы меня в предбаннике посадили и забыли.

- Ну, может быть. Сажа в бане по стенам. Прислониться нельзя. А он ещё льёт на каменку, поддаёт. Сейчас, конечно, здоровье у него не то, в больнице лежал, операцию перенёс, но раньше Гриша у нас самый сильный в деревне был. Сестёр наших никто не трогал - его боялись. Метр восемьдесят пять ростом, кулаки, как гирьки пудовые. Он не дрался никогда, а только взглянет - и все сразу успокаиваются. Уважали его. Лесником отработал, потом - лесничим. Всю жизнь в тайге. Съездий к нему, он мужик простой, поводит тебя по лесу. Лучше его никто лес не знает.

- А он сейчас на пенсии?

- Да. Вдвоём с женой живут. С Эммой. Дети переженились, разъехались, Серёга - в Северодвинске, Катя - в Емецке, одна Таня рядом, в правлении колхоза работает. В начальство выбилась. А они все, кажется, институты позаканчивали… Наливай себе чаю. Молока добавь, с ним вкуснее, и хмель быстрее пройдёт. Мы в детстве всегда чай с молоком пили. Только не с коровьим, а с козьим. Коров у нас почти ни у кого не было, не держали. Был телёнок как-то в детстве. Отец ему дельник специально выгородил. Но чего-то он не вырос - то ли зарезали его, то ли продали. А вообще у нас у всех овцы были, штук по пять, по шесть в каждом доме. С них и шерсть, и мясо, и молоко то же. Бабка или мать выгонят их утром и заставят стеречь. А какое там - стеречь, хочется с пацанами поиграть. Играли так, что дым коромыслом. То баток, клюшку самодельную, возьмёшь и полдня «в лунки» гоняешь, то «в чекалку», а то и просто «в гвоздь». Были такие полуметровые гвозди, забиваешь его в землю, а кто водит, должен его вытащить. Пока он отбежит от гвоздя других искать, кто-нибудь подскочит и опять гвоздь в землю вобьёт. Ему снова тащить. До соплей, до слёз, бывало, вытягиваешь. Интересно всё казалось. В детстве всё интересно... Отвези меня на родину. Одному мне уже не доехать. Хочется на берегу, у озера своего посидеть. Больше ничего. Деньги у меня на дорогу есть. Грише надо только заранее написать.

- Напиши. Ответит он, подумаем. Может, Серёга на машине отвезёт.

- Я ему за бензин заплачу.

- Он не возьмёт. Давай выпьем, да ещё что-нибудь расскажи…

- В «попа» играли. Называлось «гонять попа». Вот его, этого «попа», чурбачок такой, вроде городошного, угонишь чуть ли не за километр от деревни, до Милишей или до Бухарово даже, или в Бушково; потом от бабки за овец попадает - что не устерёг. Отходит за милую душу. Била она меня нещадно, что под руку попадётся, тем и лупила - палкой, лентяйкой - шваброй по-нашему, тряпкой. «Берёзовой каши» пропишет, так, что потом неделю на задницу не сядешь. А я её ещё поддразниваю, что она по складам только умела читать - еле-еле. Она тогда турачки, ниточные катушки, с грядок хватает и бросает ими.

- С каких грядок?

- Полки по стенам у нас в горнице так называются… Схватит турачку, а они большие были, тяжёлые, и кидает ей. Увернёшься, сбежишь от неё опять - и с пацанами на озеро или на реку: то вешела наладишь, или дорожку на щуку поставишь, то бескодобов наловишь - это рыба у нас такая. Огнище на берегу разведёшь и тут же их в углях нажаришь. Домой уже идти не надо - сытый. Но вечером от матери, конечно, достанется. А чтобы она не сильно ругала, с двоюродниками своими, с Васькой и Ефимкой, в лес уйдёшь, за грибами. Они оба постарше меня были. Насобираешь жёлтых грибов, подосиновиков, они почему-то не червивые всегда попадались, видно из-за климата, - мать тогда не ругается, хоть что-то полезное сделал. Они, грибы, у нас на Чистом болоте росли. Было ещё Грязное болото и Юрьево болото. Но там грибов не было, мы туда почти не ходили. Топко там. Березницу, жердь длинную, срубишь, и только тогда идёшь. Но это осенью или весной - за клюквой. А постарше нас, молодёжь, у тех своё было. Парни дрались очень сильно. Из-за девок, конечно. И просто так - деревня на деревню. Особенно дрались Верхняя Конокса с Нижней Коноксой. Убивали друг друга, случалось. А когда не дрались, мирно жили: танцевали, на гармошке играли. Танцы были не в пример нынешним - все степенные. Один «Берёзой» назывался. Мы, пацаны, не танцевали, а только смотрели... Щас тебе про ФЗО расскажу, как я оттуда три раза бегал. С голодухи всё. Жрать охота - вот и бежишь домой, хоть картошкой наесться. Потом, правда, возвращают, но недели две дома отъедаешься. Хотя какое - отъедаешься, дома тоже кроме картошки есть нечего. К Коневым - у них пекарня своя, частная была - сбегаешь, пашки дадут горсть, вот эту пашки сырую поешь, да водой запьёшь.

- Это мука что ли?

- Ну да, отходы мучные. Они вообще жили, как у Христа за пазухой, хлеб подовый пекли, круглый, буханки здоровые, его покупной называли. Для магазина пекли. Очень вкусный. А за настоящей мукой мы с отцом однажды на Ковозеро ходили. Отец, когда война началась, узнал откуда-то, что на Ковозере мешки с мукой хранятся. Кто ему сказал - не знаю. Пошли мы. А это далеко, километров тридцать, если не больше. Приходим, а там в лесу под навесами штабелями тысячи мешков лежат. Кто-то же её туда специально свозил. Людям есть нечего, голодают, а там, считай, открыто хлеб мокнет. Отец мешок целый взял и мне примерно с четверть мешка за спину приладил. Пошли с ним назад. Проходим половину - тяжело. Отец полмешка в лесу спрятал, чтобы потом вернуться. В общем, донесли до дому где-то с пуд. Отец потом воротился за спрятанным, да уже нет ничего - то ли лоси съели, то ли лисы растащили. И на Кове тоже ничего не осталось, всё куда-то исчезло. Вот скажи, разве это не вредительство? Сколько людей можно было накормить!..

А, забыл, отец кроме мешка ещё винтовку нёс. Он всегда в лесу с винтовкой ходил - мало ли кого в тайге встретишь. Беглые были всякие, дезертиры. Драгунка винтовка называлась, с Гражданской, что ли, у него сохранилась. Короткая такая. И штык к ней клинковый, плоский, вроде ножа. Он, отец, из винтовки очень метко стрелял, а ведь это не ружьё. Ружьё дробью бьёт, хоть часть заряда а попадёт. А тут пуля. Белок стрелял, рябчиков. Раз - и белка с сосны падает. Шкурку - в мешок, тушку - собаке. У нас собачка была, тоже Белкой звали. Только в лес засобираешься, а она уже чует, понимает, бежит вперёд, по верхушкам смотрит, обед себе высматривает. Мы же их почти не кормили, самим есть нечего. Так, что собаки добудут, то и едят, поэтому и любили охоту…

- И где сейчас эта винтовка?

- Отец в озере утопил. Чтобы его не посадили. Она же у него нелегальная была. У него и другая винтовка была - тоже утопил.

- А достать можно, вы пробовали?

- Не достанешь, озеро глубокое - тридцать метров. Дядя Колька после войны пытался - кошкой, но не получилось.

- Ты же его дядей Кольшей раньше называл, родственник ваш дальний.

- Тот дядя Кольша - родственник. Но так - девятая кость от задницы. А этот - сосед. Чтобы не путать, их все в деревне так и звали - дядя Кольша и дядя Колька. Вот этот дядя Колька, сосед наш, жил один, без жены, сам себе господин. В доме у него - хоть шаром покати, нет ничего. Шебутной был, росточка маленького, его мать моя «Полушпалком» называла. Охотник тоже был, рыбак, мастеровитый. Если стол резной смастерить или зымзу красивую над окном - это к нему. Никогда не напортачит. Но и выпить любил, особенно на халяву, потому что деньги у него никогда не водились. Сделает, если только угостят, он примет на грудь и ходит, словно хрен по деревне. Пил только так: наливает «маленковский», двухсотпятидесятиграммовый стакан, всклень, полный, выдует его и второй только часа через два-три. В гости к нам по-соседски зайдёт: «Хлеб да соль, Сергей Васильевич!» - отцу моему. Тот ему шутя: «Ем да свой, а ты подальше стой». Дружили они, уважали друг дружку за руки золотые. Отец ему предложит за стол сесть, а тот отказывается, говорит «сухая ложка горло дерёт» или «рыба посуху не ходит». На выпивку намекает. Мать или бабка моя начнут его учить, он им: «Учёного учить - только портить». Развернётся - и на выход: «Спасибо этому дому, пойдём к другому». Женщины, они знаешь какие - не любят, когда мужики пьют. Работящих любят, чтобы при ней, при семье всегда.

Заходит он вот так однажды и просит у моей матери: «Александра, дай библию почитать». У нас в семье библия была - старинная, толстая. Мать удивилась, но даёт. Через неделю он возвращает. Мать спрашивает: «Прочитал что ли уже?» - «Нет, потом дочитаю», - отвечает. Мать смот­рит, а там шестнадцати листов не хватает. Искурил. С бумагой туго было. Она его костить. А он от неё бегом в лес, на неделю - рыбачить. Он лес, как Гриша наш, любил. Уйдёт километров за пятнадцать, на Тюкавку, меня с собой иногда возьмёт, и мы с ним там по нескольку дней живём. В деревне его ругают, что он в лесу пропадает, а не в колхозе работает, а он мне говорит: «Ванька, в любом труде греха нет». Хороший был человек. До самых зазимков с ним ходили. Они у нас ранние. Потом - в школу надо уже.

- Где она у вас была? В деревне вашей, в Заозерье?

- Нет, в Часовне. Сейчас туда мимо Плёсо автобус ходит. А тогда мы пешком ходили, зимой - на лыжах. Пока зимой на лыжах идёшь, белок высматриваешь. Увидишь - и давай её гонять. На первый урок опоздаешь, учительница, Анна Семёновна, ругает. Потом отцу или матери скажет. Она наша была, местная, всех нас переучила: Ваську, Альку, меня, Гришу, Шуру, Наташу, Витьку…

Да, про ФЗО. Закончил я семилетку и осенью сорок первого в ФЗО поступил, в Архангельске. На судоплотника учился. Узнал, почём фунт лиха. Жили в Соломбале, за речкой Кузнечихой. В бараке каком-то. Половину барака мы занимали, а половину - шпана. Они с утра до вечера на нарах в карты играли. Приглашали нас сыграть с ними, а что с ними играть, бесполезно. Разденут догола. Да и играть не на что было. Одно в голове - пожрать бы. Отец в это время, чуть позже, тоже в Архангельске был, его на флот забрали. Бегал иногда к нему на корабль, он мне поесть чего-нибудь давал. А так к англичанам чаще бегали. Их морские конвои в Архангельск приплывали. Моряки все их сытые, здоровые. Мы на причале стоим, ждём, когда их кок станет кашу за борт выбрасывать. У них каша пшённая всегда оставалась после обеда. А может они специально над нами издевались. Выйдет кок на палубу и бачок с недоеденной кашей за борт опрокидывает. А мы уже прыгаем в воду, дерёмся из-за этой каши. Плаваем, ртами её прямо с воды глотаем, как чайки. А они стоят наверху, англичане, и смеются. Кричат что-то по-своему. Суки!.. А мы ни холода не замечаем, ни насмешек их. Нам бы только побольше этой каши собрать, пока она не утонула… Ну, что соловья баснями кормить, давай, наливай. Есть у нас? А то сбегай ещё за одной…

- Не надо, у меня есть.

- Я так и знал. Ты хитрый, по одной не покупаешь…

- Конечно. Ясно же, что не хватит.

- Ладно, не часто мы с тобой пьём. А сегодня видишь, повод какой. Матери бы сегодня семьдесят восемь исполнилось. Или семьдесят девять?

- Семьдесят восемь. Она себе год добавила во время вой­ны. Всю жизнь из-за этого года переживала, боялась, что узнают и ей на один год больше до пенсии работать.

- Это она тебе сказала?

- Да, перед самой смертью. Тогда уже нечего было бояться…

- Хорошая она была женщина. Только вот подвела меня, умерла… Ты не плачь; живи - чтоб не каяться, женись - чтоб не маяться… Давай за неё выпьем, да я тебе дальше буду рассказывать.

- Как из ФЗО бежал?

- Да. Но одному бежать неохота. Я друга своего, Мишку, подбил. Кисло ведь там было, в ФЗО. Собрали мы кой-каких подорожников, корок хлебных сухих в дорогу, дождались ночи и засобирались по-тихому. Долго ль нищему собраться - только подпоясаться. Вышли из Архангельска и до Уймы бегом. Это пятнадцать километров. Зима, холод стоит собачий, а нам Уйму проскочить надо, дальше уже не страшно, там патрулей нет. Разве ещё возле Емецка только. Но мы его стороной обошли, через Почтовое и Солдатское, где бои сильные шли в восемнадцатом с англичанами - будь они неладны! Пристали к нашему Северу, как банный лист к заднице, всё хотели его у нас оттяпать. На берег высадиться боялись, из пушек с кораблей стреляли… Так вот, четыре дня мы шли. Один раз, правда, мужик нас подвёз. Он на санях ехал. Мы не напрашивались, он сам предложил сесть, пожалел. Думали, сдаст нас, отвезёт в милицию или в военкомат, но ничего, хороший оказался… Приходим домой, а уже вечер, темно. Я на коник, на лавку дома сел, а встать не могу, ноги отморозил. Мишка тоже. Сейчас из-за этих ног мучаюсь. Не знаю, как Мишка. Не видел его уже сколько лет. Он сам с Погоста был, три километра от нас. Потом ни он, ни я неделю на улицу не выходили - спали без задних ног и отъедались. А летом я опять из ФЗО сбежал. Но уже в деревне у себя поработал месяца два. А работали так: недосол - на столе, пересол - на спине. Сено косили для армии и кучи в зароды свозили. В деревне своих лошадей не осталось. Была одна - Звёздочка, кусачая, но ступистая. Кучу, копну, как трактор тянула - не угонишься. Ещё на молотилке-полусложке работали. А зимой вся деревня коксы тесала - гвозди такие большие, деревянные. Ими баржи сшивали. Обычный гвоздь, железный, в воде ржавеет, а эти нет. Вот так я до сорок четвертого года то в Архангельске, то у себя в деревне промучился, а в сорок четвертом, как только мне семнадцать лет исполнилось, меня в армию забрали.

- В семнадцать лет?

- Да, в войну так забирали. Мобилизация вообще у нас в районе началась, как сейчас помню, двадцать шестого июня сорок первого. Отца моего взяли через год где-то - надо было кому-то бакена на Двине зажигать, пароходы ведь и баржи ходили - возили в Архангельск продовольствие, грузы; а меня ещё через два года после него. Посадили нас в вагоны и повезли сразу на фронт. Но не довезли. По дороге назад завернули. Зачем мы там, на фронте, были нужны в конце сорок четвертого, семнадцатилетние? Чтобы всех поубивало! Так нас и сберегли, спасли. До станции Бологое доехали и оттуда под Ярославль. Станция Всполье. Сто двенадцатый железнодорожный полк. Охраняли мосты. Сколько наших ребят баграми поутаскивали! Едут эшелоны с Запада, часовой ночью стоя закимарит, его на ходу багром раз и цепляют. То ли в шутку, то ли ненавидели нас, кто в тылу. Одно слово - фронтовики…

Но в этом полку я мало, всего с полгода побыл, и забрали меня в Москву. А там отбор, в дивизию Дзержинского: чтобы рост был не меньше ста семидесяти пяти сантиметров и славянская внешность. Я как раз попал, прямо в точку. Да не куда-то, а в первый полк дивизии, ОМСДОН она называлась - Отдельная Мотострелковая Дивизия особого назначения. Нас, всю дивизию, могли на машины посадить - свои машины были - и перебросить быстро, куда надо. Командир дивизии - генерал Пияшев. В ЦК часовыми стояли, караулы несли. Всех наших руководителей, как тебя сейчас, видел: Молотова, Кагановича. А Берия, тот наш главный начальник был. Кого ещё видел - Меркулова, Абакумова. Помню, у них обоих машины голубого цвета. По этому цвету сразу было ясно, кто едет. Сталина видел раза три. Отдельно изучали в армии «Одиннадцать сталинских побед»… На одиннадцатом съезде комсомола на сцене стоял, возле знамени. Помню, Валя Борц выступала, молодогвардейка. Активная такая женщина, то есть, девушка. Очень пламенно говорила. Постреляли их вообще-то, ты знаешь. Немцы…

- Знаю.

- А ты думал, что отец твой хуже всех был? Плохого бы на съезд комсомола не послали. Нас там от всей дивизии всего десять человек было…

- Я не думаю…

- Ладно, загуляли Устюжоны - наливай, хозяйка, штей! Наливай… Как говорил мой отец: «Бойся трезвенников и молчунов: трезвенник предаст, молчун - человек с ядом»… Я ведь на Параде Победы ещё участвовал, двадцать четвертого июня. Линейным был. Меня, как одного из лучших строевиков дивизии отобрали, а мне ведь тогда ещё и восемнадцати не исполнилось… Маршал Рокоссовский парадом командовал, а Жуков принимал. Ты видел их в хронике, Жуков на белом коне. «Парад, смирно! Побатальонно. На одного линейного дистанции. Первый батальон - прямо, остальные - напра-во. Шагом марш!» И пошли коробки одна за одной. А перед этим два месяца каждый день тренировались. Командир наш, Пияшев, на трибуне стоит, смотрит. Заметит, кто плохо идёт, приказывает: «Третьего справа во второй шеренге - на левый фланг…» Вымуштровал так, что лучше всех ходили. И потом, после парада, его, я знаю, отметили. А на параде народищу было! Только от нашей дивизии двенадцать коробок, по двести человек в каждой. Это сейчас от дивизии Дзержинского всего одна или две коробки ходят, а тогда!.. Знамёна фашистские проносили и к мавзолею бросали. Буквально в двух шагах от меня всё было. Я хронику сейчас смотрю, когда по телевизору показывают, хочу себя увидеть, но не получается. Ещё бы на два метра камера в сторону захватила, и меня бы видно было…

- Так ты у мавзолея стоял?

- Рядом совсем. Последним линейным с этой стороны, от Исторического музея. Потом ещё десять раз на парадах ходил, но уже в строю, с карабином. У нас же тогда не было автоматов, этих, «калашниковых». Я из него так за всю жизнь ни разу и не стрелял. Из пулемёта, из «максима», сколько раз. Я сначала пулемётчиком был, я говорил. Меня взводный учил: самое главное в пулемёте - это правильно намотать сальники. Сальники правильно намотаешь - пулемёт работает, как часы. А у нас были такие бойцы - за всю службу так и не научились мотать. От этого и пулемёт глохнет и стрельба не та…

А в сорок шестом нас в Литву послали - литовцев выселять, которые с немцами сотрудничали. «Лесных братьев», мать их за ногу! Мы уже ПСН назывались - Полк специального назначения. Побегали по тем лесам вдоволь. Как говорится: «Русская пехота: сто километров пройдёшь - всё идти охота». Литовцы, как узнали, что к ним дивизия Дзержинского едет, - перепугались. Мы в деревню их заезжаем, в какую надо, - они хуторами называются, - пустые грузовики подгоняем, полчаса на сборы - и в кузова всех, и на станцию, а там уж дальше, в Сибирь. Как они убивались, особенно бабы, что хозяйство бросают, - а не надо было с фашистами якшаться… Однажды батальон наш так устал, все спать полегли, даже часовые с подчасками. Я до сих пор удивляюсь, как нас не шлёпнули, нас можно было всех палкой перебить. Вот такие мы были вояки. Молодые все… Поручика Жолобова по этому случаю вспоминаю. Жил такой до войны в Емецке. Почему поручик? Потому что, наверное, у белых тоже служил. Выправки был отменной человек, но ходил, конечно, в гражданской одежде. Не любил советских военных, смеялся над ними. Не в открытую - это понятно. «Шлёп-нога» всех называл, как увидит. Перед войной куда-то пропал. Может, тоже расстреляли, как Алёксу…

- У вас получается, что половина за белых воевали, а половина - за красных.

- А куда денешься! Красные заняли деревню - мобилизация. Не пойдёшь с ними - расстреляют на месте. С белыми такая же катавасия. Вот простые мужики и страдали. Если бы не красные пришли, а белые, то служил бы твой дед не у Будённого, а у Юденича или у Деникина… Ты в армии кем был?

- ЗКВ - заместитель командира взвода.

- Ну, по-старому, это ПКВ - помкомвзвода. Старший сержант?

- Да.

- И я старший сержант. Бежишь утром на зарядке - мы всегда по утрам «десятку» бегали - а меня второй сержант предупреждает: «Ты только взводного не обгоняй, он этого не любит». Я тогда в этот взвод перешёл, подальше от своего старого командира: придирался по каждому поводу, всё из себя меня корёжил. Вредный мужик был. Я полгода добивался, но всё-таки перевели. Так вот, бежишь - Кусково-Белая дача - Люберцы - он, лейтенант, видит, что я не отстаю, на следующий день даёт мне свой паёк офицерский и говорит: отвези в «новые дома». Там у него жена с детьми и матерью жила. Я вместо зарядки еду. Открывают мне дверь. Приглашают за стол сесть, чаю попить. Какой там попить - я вилку не знаю, как держать! Быстрее им «спасибо» - и на выход. Лейтенант меня потом спрашивает: «Ты почему чай отказался пить?» Я говорю: «Не хотелось…» А как ему объяснишь, что ты деревенский и никогда за таким столом и в такой квартире не сидел. Он же сам городской, москвич. Москва, она, знаешь, бьёт с носка. А я ничего кроме казармы не видел. И жена у него такая баская, красивая, халат на ней яркий, шёлковый. И на матери её тоже. О чём мне с ними разговаривать? О том, как патрулями по Москве ходим… Ты кино про «Чёрную кошку» смотрел?

- Где Высоцкий играет?

- Да.

- Смотрел.

- Вот мы тоже эту «Чёрную кошку» ловили. Мы же в Москве, особенно ночью, полные хозяева были. Это сейчас всю ночь машины ездят, а тогда, после войны, пройдут за ночь две машины - их сразу заметно, обращаешь внимание. Но насчёт «Чёрной кошки» я тебе скажу - неясно это всё: была она или нет. У нас из дивизии никто её не видел.

- Так её милиция, МУР ловил.

- Нам тоже про неё установки давали, но кроме спекулянтов и мешочников никто не попадался. Идём мы с Сашкой Ивлевым, другом моим, по Садовому кольцу ночью. В патруле. С винтовками. Мужик в подворотню с мешком. Мы за ним. «Стой, стрелять будем!» Он останавливается. Один, как положено по инструкции, на расстоянии от него, второй обыскивает - нет ли оружия. Мужик нам сразу из мешка две буханки чёрного хлеба вынимает. Мы берём, конечно, а его отпускаем. Вот и вся «Чёрная кошка». Легенда…

- Так вы же просто улицы патрулировали! Вы её специально не ловили.

- Ну да. На Старой площади в карауле стояли; в Колонном зале, в Большом театре, когда там съезды или собрания проходили. Нам приборы специальные выдавали и рассаживали в гражданской одежде среди зрителей. Кто-нибудь из ЦК за трибуной выступает, а мы периодически смотрим потихоньку на прибор - не изменился ли цвет полосок. Каждая полоска - своё отравляющее вещество: иприт, фосген, дифосген. Нас обучали специально в химроте. Я и химиком успел побыть, и пулемётчиком. А когда семь лет отслужил, мне и ещё кое-кому предложили на сверхсрочную. Мы остались, и нас в Саратов, в военное училище МВД направили. Мы там на «жучков» обучались. После окончания в Омск или в Томск на военные заводы должны были ехать. Сидеть там…

- Шпионов ловить?

- Вроде этого. Но не дали нам доучиться. Сталин умер пятого марта, как раз за два месяца до нашего выпуска, и училище сразу расформировали, ликвидировали. Опять нас в Москву привезли. Помню, в Реутово сидим ночью, только похороны Сталина прошли, а мы шторы плотнее завесили и давай песняка - хоть святых выноси!

- Вас же могли арестовать…

- Могли. Но, видно, никто не услышал, не донёс… А потом, через несколько месяцев, и Берию арестовали, как врага народа, и расстреляли. Пели: «А товарищ Берия вышел из доверия…» Я ещё полтора года послужил и уволился. Остался в Москве - не возвращаться же в деревню… Куда пойти работать? Предлагали мастером на завод. Я спрашиваю, а квартиру дадите? Мне говорят - нет, не раньше, чем через пять лет. Тогда и пошёл на стройку, на каменщика выучился. Бригадирил. Бригада у нас была комплексная, 70 человек - все специальности: маляры, штукатуры, каменщики, плотники. Дома по Симоновскому валу видел - почти все я строил.

- И наш тоже?

- Наш только заканчивал. Здесь, по Пролетарскому проспекту, по Андропову нынешнему, не наше СМУ работало. Я в него позже перешёл, когда уже простым монтажником устроился. Надоело за всех отвечать. Дураков много, да и не все работать хотят качественно. Надо подгонять постоянно и следить. Я им, своим, всегда так говорил: «Старайтесь делать хорошо, плохо само получится». Но не понимают многие, на аля-улю хотят проскочить. Гонят брак. Как говорил Иван Савельевич, наш мужик, емецкий: «Хвестливая доска душу портит». А без души как жить? Без души нельзя. А с этими разгильдяями, которые работать не хотят, или не умеют, я с ними на одном поле срать не сяду и чикаться не буду. За себя и за свою работу отвечу. Всегда отвечу…

Получил комнату в коммунальной квартире, на Автозаводской, около Тюфелевых бань, прибарахлился: костюм купил, шляпу, ботинки «прощай молодость», а как раз перед тем, как в КЭЧ, в квартирно-эксплуатационную часть идти, за ордером, с матерью твоей расписались. В Реутове свадьбу играли. Половина Реутова на свадьбе была, яблоку негде упасть. Дружки мои армейские драку устроили. Но ничего, уняли всех. А с другой стороны, как у нас говорят, что это за свадьба, если никого не убили… Отыграли, въехали в комнату, и там, на Автозаводской, твоя старшая сестра родилась, Валя. Отправили её в деревню на следующий год, к деду с бабкой - к материным родителям, в Калужскую область. Она там и умерла. Гриппозная бронхопневмония… И, интересно, мать умерла как раз в день её рождения, двадцать шестого мая. Видно, кара, наказание Божье… Ты же тоже чуть не умер. И тоже, когда тебе год ещё не исполнился. Если бы не мать - не выжил. Она тебя вытащила. К хирургу в ноги кинулась и упросила сделать хоть что-нибудь. Они все, врачи, что-то поколдовали над тобой и говорят - всё, больше ничего не можем. Выкатили из операционной каталку с тобой на больничный балкон, на воздух: выживешь - так выживешь, не выживешь - значит, нет… А ты выжил. Сказали потом, что это у тебя крепкое сердце. Но это мать. Всё она… Ладно, давай «отвальную», и пойдём спать. Поздно уже. Завтра будет день - будет пища. Доскажу…

Прошло почти четырнадцать месяцев. Тринадцать из них отец живёт без левой ноги. Так получилось. А три недели назад его парализовало - правую сторону. Он лежит неподвижно на диване в соседней, маленькой комнате, и смотрит телевизор с утра до вечера. Но постоянно сползает с подушки вниз - поэтому смотреть ему неудобно.

- Подними меня повыше… - зовёт он.

Сын поднимает его, кормит, убирает. Но отец капризничает. Сыну так кажется. Сегодня сломался телевизор, перестал включаться вообще. Отец просит:

- Отвези меня в свою комнату, твой телевизор буду смотреть. На коляске отвези. - Она стоит рядом с кроватью отца.

Но поднять отца на коляску сын физически просто не может. И телевизор свой поставить сюда тоже проблема. Поэтому он уговаривает:

- Подожди, пап, до завтра. Завтра Серёга - это внук - приедет и починит твой телевизор.

Но отец настаивает:

- Отвези…

Сын уходит в свою комнату. Через пять минут слышен звук упавшего тела. Сын заходит в комнату отца, видит его лежащим на полу, в слезах.

- Ну что, - говорит сын с раздражением, - чего ты хочешь?..

- Отвези…

- Что ты за всю жизнь телевизора не насмотрелся?.. Подожди до завтра.

Сын пытается поднять отца, но один не в состоянии - тот тяжёлый. Звонит родной сестре, просит приехать на десять минут. Накрывает отца одеялом, чтобы тот не замёрз на холодном полу, ведь ещё февраль, прохладно даже в квартире. Двадцать третье число.

Через час с приехавшей сестрой укладывают отца на диван-кровать. На котором девятнадцать лет назад умерла мама. На глазах, на руках сына. Он не может никак простить себе упрёка, который сказал ей перед уходом... В этом он не признавался никому. Никогда.

Сестра уезжает. Опять томительный, мучительный вечер. Ещё один. Сын поминутно прислушивается к звукам в маленькой комнате. Но там тихо. В половине двенадцатого он идёт на кухню. Проходит мимо открытой двери, за которой отец. Его сонного дыхания не слышно. Тишина.

Страшно заглянуть в эту тёмную комнату, и сын идёт спать.

Единственная ночь за последний месяц, когда он не вставал к отцу и выспался. А утром, войдя к нему, он увидел отца затихшим, с чуть приоткрытым ртом и закрытыми глазами. Отец умер.

- Папа! - зову я. Но руки его уже закостенели и запястья холодные.

В это время за окном пролетают две утренние птицы. Показалось, что это две белые-белые чайки. Промелькнули и улетели.

И они улетают от меня всё дальше и дальше.

«Прощай, отец!.. Прощай, мама!..»

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.