Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(6)
Николай Ляшенко
 ПРОБУЖДЕНИЕ ЧУВСТВ

Глава 1

Жену Трофим Мещеряков похоронил, прожив с ней пять лет. К тому времени он хозяйствовал сам - родители померли, старший брат Федор отделился раньше, на Блошицын хутор. Не одна молодуха была не прочь пойти за Трофима, тем паче, что жена детей ему не оставила. Однако он не очень-то торопился жениться вновь. Любопытным на этот счет коротко и неопределенно отвечал: «Успеется». И непонятно было, чего выжидает, чего же ему надо. Ведь век бобылем не проживешь, дом без хозяйки - не дом. Так может подолжаться год, ну, от силы - два, а там волком завоешь. Нет, никак не с руки жить одному. Да и хозяйство на одних плечах тянуть ох как нелегко.

Так рассуждали люди, а Трофим точно и не слышал подобных речей. Даже к вдовушкам ночами не заглядывал. А спустя время и вовсе удивил Трофим честной народ. Прожив три года один, привез из Калача молодую жену, и была та - цыганкой.

Кто был на ярмарке в Калаче, рассказывали, будто дело обстояло так. Увидел Трофим, как дюжий цыган, в годах уже, хлестал кнутом молодую цыганку, - провинилась, знать, чем-то - остановился. Цыган раздувал по-бычиному ноздри и громко сопел. К тому же был крепко пьян. Цыганка не кричала, не сгибалась под ударами, закусила от боли губы и только закрывала одной рукой глаза, другой же пыталась лоскутами кофточки прикрыть груди.

Трофим очутился подле цыгана и ударил его кулачищем в челюсть. Тот, щелкнув зубами, отлетел, выронил кнут, но на ногах устоял. Из разбитых губ по подбородку стекала кровь, капала в пыль. Трофим приложился по второму разу, цыган упал и уже не поднялся, корчился в пыли, загребая ее растопыренными пальцами.

Взяв оцепеневшую цыганку за руку, Трофим молча потащил ее за собой. Несколько цыган что-то кричали ему, угрожающе размахивали руками, однако приблизиться к Трофиму не решались. А он шел, будто угрозы и проклятья, сыпавшиеся ему вслед, его не касаются. Поднял сжавшуюся цыганку на руки, усадил на подводу и уехал с ярмарки.

Как бы ни было, цыганка прижилась в его доме. И кем она была ему - женой ли, работницей, - непонятно. За ворота не выходила, а что делала в доме, о том можно было только гадать. Да и сам Трофим не часто показывался на людях.

А потом и вовсе всяким догадкам пришел конец.

Обвенчал их батюшка в церкви. Стала цыганка его женой законной, как говорится, Богом и судьбой данной.

Приезжали к Трофиму после цыгане из табора. Как уж там у них складывался разговор, но факт остался фактом - расстались они с миром. Полились из Трофимова подворья тячугие жалостливые песни: слышали их соседи, и хоть не понимали ни слова, слеза сама накатывалась на глаза.

Чем сумел ублажить Трофим цыган, что оставили ему Зину (имя у нее самое что ни на есть русское оказалось), - никто не скажет. То ли против Бога побоялись идти, как-никак Трофим и цыганка венчаны в церкви, то ли поняли - меж ними любовь загорелась - догадки не загадки, точного ответа на них нет.

Родила Зина Трофиму мальчика.

На радостях три дня поил мир счастливый отец. Многие к нему заглядывали - поздравить с сыном и выпить стаканчик-другой. Всем был рад Трофим, куда делась его замкнутость и сдержанность. Принародно обнимал и целовал жену. Так целовал, словно вот только что, сейчас допустила она его до себя, словно и не жил с ней целый год целовал, как целует парень девку где-нибудь за левадой, наконец-то дорвавшись до желанных губ милашки.

Не привыкли к такому мужики. Как только женились, так и забывали про поцелуи да всякие там нежности. Миловались с женами грубовато, и напоминало это, скорее, некую последнюю работу, какую тоже надо сделать, завершая длинный свой трудовой день. Если кто по ночам и нежничал, лаская жену поцелуями, то об этом умалчивал, не рассказывая про такое ни при каких обстоятельствах. Вроде как и неприличными считались такие нежности.

- Хороша у меня женушка? - который раз спрашивал хмельной от чарки и счастья Трофим, обнимая Зину. И ему кивали, отвечали согласно:

- Хороша, Трофим! Ой, хороша! - и пили дармовой самогон вволю.

- Ладную бабу умыкнул себе Трофим у цыган! - завистно цокали языком мужики.

Зина и корову научилась доить, и серпом жать, - всему, что положено уметь делать женщине-крестьянке.

Все у них ладно шло с Трофимом. Он ее жалел, работой перегружаться не позволял. Сам же правил хозяйством не покладая рук, однако усталости по нему не замечалось.

Подрастал Нефодька - так окрестил сынишку батюшка в церкви, - радовал отца с матерью. Мальчонка очень походил на мать: смугл, быстр в движениях, ловок, глазенки так и горят угольями, и уже видно было: вырастет из него добрый хлопец.

Через три года после Нефодьки дочка родилась, Груня.

Жить бы да радоваться счастливой семье, да беда всегда нежданно приходит.

Едва исполнилось Груне полтора года, молнией убило Зину. Залезла она на хату, верх побелить, заодно и сажу потрусить, а тут туча, пустяковая совсем, нашла. И громыхнуло-то всего ничего, может, раза два, а вот надо же - попала молния в Зину. И в землю ее закапывали, и простыней мокрой оборачивали - ничего не помогло...

Трофим был в это время в поле, а когда приехал - не заплакал, помертвел, почернел весь, на добрый десяток лет в момент постарел. Стоял над женой, оцепенев, намертво закусив губы, долго-долго все смотрел, смотрел на совсем не мертвое, с высохшими капельками меловой побелки, лицо Зины.

Правду говорили люди: блюдет Трофим верность жене. Только не первой. Та не оставила следа в его сердце, хоть и прожил с ней пять лет. Забылась, стерлась в памяти. Зину же не мог забыть. Как остался с малыми детьми в тридцать четыре, так и жил, не помышляя больше ни о какой женитьбе. За детьми следил справно, и ухожены они были не хуже, чем при живой матери.

А время шло своим чередом.

Вот уже и Нефодька подрос, отходив две зимы в школу, стал помощником отцу. Вербинкой вытягивалась и Груня.

Не стар был еще Трофим годами, однако как-то сдал. Не силой - этому мог позавидовать любой парубок, - нутро будто оборвалось, будто придавило душу тяжким камнем и не сдвинуть тот камень уже никогда. И только дети теплили его душу, не давали ей застыть совсем.

Не угадаешь, как жизнь человеческая повернется.

Во время ледохода утонул Аким Котляров - пытался пьяным перейти речку. Молодой своей жене Наталье оставил годовалого сына Ванюшку да старую, под сгнившей соломой, вросшую под самые оконца в землю, хату. И еще полдюжины кур, прятавшихся на ночь на чердаке, лазивших туда через дыру под стрехой, - даже захудалого курятника во дворе не имелось. Одно название, что двор.

Вот с таким богатством и с дитем на руках осталась Наталья.

Тяжко причитала-голосила Наталья, оплакивая Акима.

- Как бы руки не наложила на себя, сердешная, - жалеючи, тревожились бабы.

А голос ее, леденящий, пронзительный и высокий, временами взвивался так высоко, что слышать было невмочь.

Хоть шаром покати в хате - ни крошки. Дело-то к весне. А какой весной хлеб, тем более у Акима Котлярова? Даже во дворах гораздо покрепче оставалось к этому времени лишь семенное зерно. Его трогать - упаси Боже.

Три ночи мрачней тучи просидел Трофим, закоптив самосадом хату, а после четвертой привел Наталью к себе в дом. В руках нес закутанного в полушубок Ванюшку.

И опять людская молва мыла Трофиму косточки: кто осуждал, кто просто не понимал, кто отозвался с уважением - доброе у Трофима Мещерякова сердце.

Нефадей с Груней к нежданно появившемуся братцу привязались сразу. Худенький, прозрачный - как только душа в теле держалась! - он не умел даже громко плакать: лишь глазенки у него влажнели, и он беззвучно всхлипывал. Ничего, отпоили парным молоком, смылась с лица бледность, порозовели щечки, налилось маленькое тельце. Уже через месяц потешно топал Ванюшка по хате в сшитых из овчины пинетках, взбирался Трофиму на руки, терся о его бороду и что-то щебетал, как галчонок. Трофим большой своей рукой поглаживал Ванюшкину голову, и губы его подрагивали.

- Хоть и молода годами, все одно, теперь для вас она мать. Так и зовите, - сказал детям через время, и те приняли это как должное. Тихая, печальная Наталья пришлась им по душе.

Глава 2

Колокольным звоном церквей плывет над Россией тысяча девятьсот шестнадцатый год.

Пол-Европы задыхается в пороховом дыму.

Тысячи солдат враждующих армий уже успели вдохнуть отравляющих газов. Тысячи их уже лежат в братских и одиночных могилах, возле дорог и просто в поле, в лесах и у переправ, на городских площадях и сельских кладбищах...

Звонят колокола в России, воздавая хвалу славному войску царя-батюшки, призывая к новым победам во славу Бога, царя и Отчества!

Звонят колокола и в далеком от фронта Подгорье.

- Аннушка, ты куда-то собираешься? - удивленно спросил Николай Иванович Астапов племянницу, увидев, как та расчесывает волосы, задумчиво рассматривая себя в зеркале.

- В церковь, - ответила Аня, низко повязывая платок.

- В церковь? - удивился Николай Иванович. - Прости, Аннушка, но я что-то не понимаю... Неужели ты...

- Нет-нет, дядюшка, Бог здесь ни при чем, - улыбнулась племянница. - Я очень люблю слушать хор певчих. В каждой церкви свой особый расклад голосов. Если не обращать внимания на смысл слов, то слушать церковное пение - истинное наслаждение. Это очень красиво...

Николай Иванович посмотрел на нее. В низко повязанном платке выглядела сейчас Аня целомудренно.

- Так я пойду? - Аня поцеловала дядюшку в щеку.

- Иди, Аннушка.

Николай Иванович расположился в старом кресле с газетами, которые ему, хоть и с опозданием, привозили из Калача.

Газеты Николай Иванович не читал - бегло просматривал. Читать в них, собственно, было нечего. Изо дня в день одно и то же. Победные вести с фронта; снимки улыбающихся офицеров и нижних чинов, вероятно, подобранных специально, намуштрованных позировать перед объективом; бесконечные восхваления царю и воинству российскому; патриотические призывы сражаться с германцем только до победного конца. Последнее непременно звучало лейтмотивом в многочисленных статьях.

Внимательно и скрупулезно Николай Иванович изучал в «Русском слове» лишь списки награжденных и убитых офицеров - не промелькнет ли имя Аркадия Николаевича Астапова, поручика.

В свое время мечтал Николай Иванович видеть сына студентом Петербургского университета, в котором когда-то учился и он сам. Аркадий решил иначе... Буквально перед войной окончил Алексеевское военное училище.

Понимает Николай Иванович, читая письма сына: не все так ладно да гладко на фронте, как о том пишут газеты. И постоянно старый учитель ощущает страх за своего единственного сына. Пуля не разбирает, где рядовой, а где офицер, ей все равно, чью жизнь оборвать.

Будучи студентом Петербургского университета, Николай Иванович 3 апреля 1881 года был очевидцем последней в России публичной казни. Казнили народовольцев, «первомартовцев», убивших царя Александра II. То было ужасное зрелище.

Тимофей Михайлов дважды срывался с виселицы. Толпа, запрудившая площадь, в центре которой был сооружен эшафот, заволновалась, напирая на оцепление, грозно зароптала, требуя помиловать осужденного. Часть солдат из оцепления тоже не выдержала, выступила с таким же требованием. Их тотчас убрали с площади. И не будь вокруг эшафота плотных шпалер войск, толпа разнесла бы и эшафот, и палачей.

В третий раз веревка выдержала, тело Михайлова закачалось в петле.

После казни Астапов пришел в маленькую квартирку на Съезжинской улице, которую снимал с однокурсником Яковом Гаевичем, и не раздеваясь упал на кровать. И все шептал: «Какая дикость!.. Какая дикость!..»

Поздно вечером заявился Яков - злой, возбужденный, глаза горят.

- Скажи, Яков, зачем они убили царя? Скажи?! Разве возможно что-либо изменить в истории, подтолкнуть или затормозить ее движение, выбить хотя бы звено в ее цепи и заменить новым? Ведь это невозможно! Только напрасно поплатились жизнью... Во имя чего, во имя каких идеалов?.. С какой варварской дикостью их казнили!

- Нет, дорогой друг, ты жестоко ошибаешься! - заиграл Яков желваками на смуглых щеках. - Их жертва не напрасна. Они совершили великий подвиг, совершили во имя счастья народа. И тем счастливы сами, с тем и приняли мученическую смерть! Ты видел их лица? Это были лица людей, познавших истинное счастье. Заговорят, заговорят еще бомбы! Падет в страхе на колени самодержавие, и тогда продиктуют ему свои условия последователи сегодняшних героев! - Лицо Якова раскраснелось. - И нам менять звенья в цепи истории! Слышишь, Астапов, нам! Нам продолжать святое дело павших. Позор жить улиткой, укрывшись трусливо в собственном панцире. Нет, уважаемый, борьба не напрасна. И в этой борьбе с царизмом приемлема только бомба!

- Но, Яков, та же история показывает, что еще никому не удавалось создать государство всеобщего благоденствия. Вспомни хотя бы примеры революций в Англии, Франции. Заканчивались они неизбежно поражением. Моря напрасной крови...

- Эх, Астапов! История борьбы только начинается. Прежние поражения - не бесконечная закономерность. Это лишь уроки, которые надлежит учитывать в нынешнее время и в будущем. Цари ведь тоже люди, и тоже боятся смерти, даже более, чем мы с тобой, простые смертные. Страх, всеобъемлющий страх перед возмездием рано или поздно принесет свои плоды. И тогда мы взрастим новые сады в России - сады свободы!

- Кто это - мы?

- Мы - это честные сыны России! Есть они, Астапов, в нашем Отечестве, много их. Готовых пожертвовать собственной жизнью ради светлых идеалов воли и свободы народа.

Гаевич познакомил Николая со студентами, собиравшимися на тайные собрания.

Поначалу он мало что смыслил в тех спорах, но жадно прислушивался к противоречивым мнениям.

После казни «первомартовцев» он ощущал в себе смутную неудовлетворенность собственной жизнью. Мучительно раздумывал о своем «я», о том, что представляет он в обществе, какую роль предназначен играть в жизни вообще, и в чем заключается сам смысл его существования как живого существа, человека, частицы общества, и что он должен взять от него, от общества, и что - дать взамен.

- Послушайте! Нам давно следует уяснить себе четко и ясно - только крестьянство наша главная опора! Только сохранением и развитием крестьянских общин мы сможем перейти к социализму! Это - истина, в которую могут не верить только слепцы. Капитализма в России нет и не будет. Это выдумка. Сравнивать развитие общества в России и, к примеру, в таких странах, как Англия и Франция, - совершеннейший абсурд. Прежде всего надо вывести нашего мужика из темноты, дать ему грамотность, и тогда само время создаст предпосылки для постепенного перехода к социализму! - запальчиво говорили одни.

И Астапов соглашался с ними. Все верно, только в просвещении народа его будущее.

Другие говорили жестко, мороз пробегал по коже от их слов. Они утверждали:

- Сюсюканье! Лепет несмышленого младенца! Вот как раз вы слепы. Как вы не можете понять, что при существующем режиме в России сама идея добиться чего-либо путем просвещения крестьян является абсурдной. Надо добиваться изменения политического режима в стране, добиваться свободы совести, слова. Но для этого существует лишь одно средство - террор. Только так! Жесточайший террор, который вынудит самодержавие пойти на уступки!

- Но позвольте! Чего добились террористы, убив Александра Второго? Совершенно ничего! Только поплатились жизнью многие. А сколько казней было до этого? Всякое насилие есть зло, и с ним бороться надо, но не отвечать злом на зло, здесь необходимы терпеливые и усердные воздаяния добра за зло, и только в таком случае будет положительный результат, - возражали сторонникам террора противники какого бы то ни было насилия.

Те горячились в ответ:

- Проснитесь! Прошло ваше время «хождения в народ». Только бомба есть главный аргумент нашей революционной борьбы!

Астапов внимательно прислушивался к спорившим и начинал постепенно понимать - кто есть кто. В нем все более росло согласие с теми, кто был убежден, что весь корень зла - сплошная неграмотность крестьянства. Воинственных речей натура его не воспринимала.

На одном таком собрании Астапов познакомился с Верой Страховой, курсисткой Высших женских курсов. Познакомил их Яков Гаевич, который был неравнодушен к Вере.

Как-то Николай Иванович проводил Веру с собрания. Потом они стали встречаться. Подолгу бродили по Питеру. Боевитая, деятельная Вера в такие часы делалась кроткой и задумчивой. О возникших чувствах Николай и словом не обмолвился, страшился быть отвергнутым.

Он все реже приходил на студенческие нелегальные собрания, а потом и вовсе перестал их посещать. Яков Гаевич, убежденный сторонник террористических актов, ничего по этому поводу не сказал, только хмурил брови и почти совсем перестал с ним разговаривать. Потом, не объясняя причин, съехал на другую квартиру, где вскоре и был арестован.

Мучаясь страхом, Николай ждал: вот-вот нагрянет полиция и к нему. Сжег все бумаги, какие могли заинтересовать жандармов. Но время шло, полиция Астаповым не интересовалась.

Гаевича сослали в Сибирь...

Астапов решил бросить университет и уехать куда-нибудь подальше, в глушь, дабы таким своим поступком принести хоть какую-нибудь пользу, живя на этом свете.

С ним уехала и Вера Страхова.

Так оказались они в Подгорье.

Поначалу было невыносимо, хотелось бросить все и опять уехать в Питер. Потом пообвыклись, все реже приходили мысли об отъезде. Осели окончательно и жили тихо и неприметно, обучая грамоте крестьянских детей.

Смутно доходили в село вести из столицы. Спустя несколько лет докатилась весть о казни в Шлиссельбургской крепости пятерых студентов за подготовку покушения на Александра III.

Умерла Вера от чахотки, когда сын Аркадий, родившийся здесь, в Подгорье, заканчивал гимназию в Калаче.

Позже Аркадий уехал в Москву, в Алексеевское военное училище. Николай Иванович остался один. Жил в маленькой квартирке при школе.

Трудно привыкнуть к одиночеству, но хочешь этого или не хочешь, никуда не денешься, привыкать надо. Долгими вечерами, не зажигая лампы, сидел в кресле, думал о своей почти уже прожитой жизни.

Встряхнулся, очень обрадовался приезду Ани, дочери брата, жившего в Туле.

На родину, в Тулу, Николай Иванович ездил не часто. Отец с матерью давно умерли, брат же более чем холодно относился к неудачливому, как он считал, Николаю Ивановичу. Так что, по сути, ничто не связывало его уже с родными местами. Разве что щемящие воспоминания о далеком детстве.

Родители, в большинстве своем, обычно уверены, что они хорошо знают своих детей. Не был исключением и Николай Иванович. Однако в какие-то моменты чувствовал: многое в сыне скрыто от него. И чем взрослее становился Аркадий, все более убеждался в том. Обычная история взаимоотношений отцов и взрослеющих детей. Обычная и в то же время всегда болезненная для родителей, для которых все большая с возрастом самостоятельность сына и дочери воспринимается с горечью. Дети начинают жить своей жизнью, своими помыслами, и зачастую они, в большей или меньшей степени, отличны от родительских.

Мысль, что сын не до конца откровенен с ним, тревожила Николая Ивановича. После смерти матери Аркадий замкнулся в себе.

Однажды - это было летом, после окончания сыном гимназии, - Николай Иванович случайно обнаружил на столе в его бумагах прокламацию.

Похолодев от страха, он еле дождался сына - тот любил часами бродить по окрестным холмам.

Едва Аркадий переступил порог, Николай Иванович молча протянул ему листок. Аркадий без тени смущения или удивления взял прокламацию, тщательно сложил ее и сунул себе в карман.

Николай Иванович ожидал, что сын заговорит, объяснит причину появления в их доме злополучного листка (несомненно это случайность - так, по крайней мере, очень хотелось Николаю Ивановичу), но тот молчал, и он не выдержал:

- Аркадий, откуда эта бумажка?

- Листовка? - невозмутимо отреагировал тот.

- Да, да! Листовка! Или еще как она там называется, черт бы ее побрал! - резко заговорил Николай Иванович.

- Послушай, папа, какая разница, откуда она у меня? Допустим, мне привезли ее из Воронежа. Что тут такого? - совершенно спокойно отвечал Аркадий.

- Как что? - негодующе воскликнул Николай Иванович. - Ты понимаешь, что говоришь? Да разве ты не представляешь, какие могут быть последствия, не дай Бог, об этом узнают? Выбрось сейчас же эту бумажку! Слышишь?! Немедленно! Нет, нет, сожги ее. Или нет, дай ее мне, я сам это сделаю.

- Ни выбрасывать, ни сжигать я ее не буду, - твердо отрезал сын.

- Ну, знаешь!..

- Успокойся, папа! Не надо делать трагических жестов. Если хочешь - это не случайность. Я, может, вполне разделяю взгляды тех, кто написал листовку. И еще. Пойми, я ведь уже взрослый человек, и разве у меня не может быть своих взглядов, своих принципов, своих мыслей, наконец?!

Николай Иванович схватился за голову и расхаживал по комнате:

- Я понимаю, ты молод, у тебя происходит брожение мыслей, но тебе необходимо понять главное. Ты закончил гимназию, и впереди у тебя университет. Все остальное надо выбросить из головы! А это... Это у тебя пройдет, поверь мне. Только университет! В молодости я тоже, так сказать, увлекался идеями... Все это проходит с возрастом. Да, да, поверь мне! И у тебя пройдет. Нельзя, Аркадий, ничего изменить в этой жизни, пойми. Только время, само время может внести в нее какие-то изменения.

Аркадий не перебивал отца, и тот продолжал внушать:

- Ведь ты попросту можешь испортить себе жизнь. Понимаешь - жизнь!

Лицо сына было непроницаемо. Николай Иванович неожиданно умолк, его остановила эта удивительная непроницаемость сына. Интуитивно чувствовал: Аркадий скептически выслушивает отца. Но то, что услышал Николай Иванович в ответ, просто убило его.

- Папа, в университете я учиться не буду.

- Как? - растерялся Николай Иванович и сел на стул.

- Я так решил. Это ты хочешь, чтобы я там учился. Это твое желание. Но не мое. Не ты ли учил меня, что каждый человек волен делать свой собственный выбор и принуждение здесь противоестественно?

- Да, но... - пытался возражать потрясенный Николай Иванович, но нужных слов не находилось.

Аркадий говорил негромко, но с решительностью в голосе, и Николай Иванович изумился своему открытию. Мальчик, его сын - уже не мальчик, вполне взрослый человек, имеющий собственные суждения, отстаивающий их без всплеска юношеской горячности, уверенно и рассудительно. Боже мой, как неумолимо летит время!

- Это во-первых, - все же чувствовалось, Аркадий волнуется, но старается держаться спокойно. И это ему удавалось. - Что касается брожения моих мыслей, ты прав. Но, по-моему, более удивительным было, если бы в моем возрасте его не происходило. Не так ли? И насколько они, мысли, устоявшиеся, пока судить в общем-то рано. Рано в силу моего возраста. Однако я все-таки не считаю, что мои планы - заблуждение. Относительно твоих слов: «Ничего нельзя изменить в этой жизни», - позволю себе не согласиться с тобой. Девятьсот пятый год разве ничего не дал?

Николай Иванович растерянно и изумленно слушал сына.

- Во многом ты отстал от современности, многого, прости, не понимаешь. Просто не представляешь...

«А он ведь в чем-то прав», - с горечью согласился Николай Иванович.

Еще большей неожиданностью, чем отказ учиться в университете, явилось решение сына стать офицером.

Так и не смог Николай Иванович понять сына. Было боязно, что, надев золотые погоны офицера армии государя российского, станет Аркадий исполнительно-ограниченным человеком. Но, с другой стороны, исчезла опасность увлечения сына революционными идеями.

С трудом привыкал к тому, что его родной сын - офицер. Изменений особых в характере Аркадия Николай Иванович, однако, не заметил и понемногу стал успокаиваться. Раньше очень боялся, что интеллигентность и впечатлительность натуры сына заглушатся военной муштрой и на первый план выпятится слепая и бездумная подчиненность всяким там воинским артикулам. Слава Богу, этого не произошло, и мнение об офицерах, какое сложилось у Николая Ивановича много лет назад, стало понемногу изменяться. Но все равно, армию, оружие, тем более пущенное в ход, считал противоестественным самому понятию - человек.

...Убаюкиваемый своими мыслями, Астапов задремал. Газета выпала из рук.

Как вернулась Аня, он уже не слышал.

(отрывок из романа)

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.