Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(64)
Вячеслав Арсентьев
 Накануне Нового года

К утру в избе стало прохладно. Вчерашнее тепло, как всегда, вышло через худые оконные рамы. А морозные узоры на стёклах и кусок ясного неба над вершинами старых клёнов, стоящих вдоль наполовину скрытого снегом дряхлого забора, говорили, что за бревенчатыми стенами никак не меньше минус двадцати.

- Вот и холода привалили, - растапливая печь, говорит пожилой хозяин избы старой кошке. - Как-никак новый год. А в это время почти всегда поджимает.

 Кошка сидит на табуретке, смотрит на занимающееся пламя и слушает.

- Протопим печку, перекусим, чем бог послал. И я схожу нароту проверю. Поди, ручей совсем застыл, - продолжает хозяин. - А если так, то кончилась наша рыбалка. До весны без рыбки, стало быть, будем сидеть. Не больно бы хотелось: плохо без рыбки. Но что поделаешь. Да ладно, переживём и эту зиму. Не впервой!.. А как вернусь, встречать новый год станем. Большой это праздник, Мурка!

Позавтракали отваренными макаронами, политыми подсолнечным маслом, и остатками вчерашней жареной рыбы. И Виктор Махов - так звали хозяина дома, - больше известный в округе как Витюха Белый (густые волосы крупной головы к старости сильно побелели), прихватив топор и наказав кошке: «За хозяйку остаёшься! Смотри у меня, чтоб порядок был!», побрёл по узкой тропке в снегу мимо старых пустых изб к склону, где в низине, за ивовым и ольховым кустарником, раскинулось длинное узкое озеро-старица, опоясывающее деревню с юга. Из одного его конца почти круглый год в реку течёт ручей. В нём Белый ставит нароту - плетёную из прочных нитей рыболовную снасть на деревянных кольцах. В конце лета он углубляет русло, чтобы в декабре, когда лёд прочно сковывает озеро, рыба в поисках кислорода шла через ручей в реку. Тогда он бывает с добычей. К примеру, вчера вытряхнул из снасти с десяток сорожек, крупного окуня и щурёнка. Но накануне и погода благоволила рыбаку: холод не опускался ниже пяти градусов.

Ещё издали увидел, что вокруг плотинки, в центре которой стояла снасть, образовался ледовый панцирь. Вырубил нароту топором. В ней прыгали пять небольших окушков и подлещик с ладонь. По всему было видно: рыбалке в эту зиму пришёл конец. Новогодние морозы окончательно перекроют ручей толстым слоем льда. Намучаешься ежедневно вырубать снасть и сбивать с её боков лёд. Каждый год так бывало: рыбалка завершалась накануне новогодних праздников. И тому не только мороз был причиной, но и сами праздники. Белый в это время из дому ни ногой.

- Вот тебе, баушка, на обед, - говорит Витюха, вернувшись в избу и, порывшись в старой кожаной сумке, выкладывает на кусок замызганного картона в углу, у кошачьей чашки, двух окушков. Кошка одобрительно отвечает мяуканьем.

В заброшенной деревне Махов живёт уже пятнадцать лет, с тех пор, как вернулся крепко ушибленный жизнью, без семьи, в родные места. Тогда ещё отец с матерью содержали этот дом, да с десяток стариков и старух ковырялись летом в огородах и топили зимой печи. Постепенно, незаметно даже как-то, он проводил их всех на погост и остался один.

Летом здесь красиво, зелени много, привольно, вольготно. Кое-кто из земляков на пару-тройку дней наведывается в родительские избы. Веселее и интересней становится жизнь: рыбалка разными снастями, костерки на берегу реки, задушевные разговоры о прошлом и настоящем под обильные выпивки. Приезжие водки не жалеют. И сами принимают крепко, и организатора рыбалки угощают от души.

Зимой совсем иное дело. Пусто, одиноко, тоскливо. Бывает, неделями не видит Белый человека. Тогда выручает мобильный телефон. Соскучившись по живому слову, Виктор звонит кому-нибудь из родственников или знакомых. Случается, сам принимает редкие звонки.

 В снегу дорогу к его избе пробивает знакомый механизатор с центральной усадьбы колхоза, что в пяти километрах от деревни. Он же на заказ привозит продукты и выпивку. Иногда и сам Махов, если частая боль в ногах поутихнет, наведывается в сельмаг, чтобы сделать запасы макарон, круп, муки, дешёвых консервов.

Пенсию Белый получает второй год. Она невелика, но с ней жить лучше, чем жилось раньше. Безработным он не числился, пособие не получал - не на что было ездить отмечаться в районном центре занятости. Чтобы не околеть с голоду, приходилось содержать огород, где плохо росли картошка, лук и огурцы, наниматься к окрестным старухам в батраки: грядки вскопать, дрова расколоть и уложить, избёнку, дворик, баньку отремонтировать - да мало ли всяких хозяйских надобностей у одиноких старых женщин.

Основная часть пенсионных и закалымленных денег уходит на выпивку. Хорошая - магазинная - водка у него только по большим праздникам, а таковых их всего три: новый год, пасха и собственный день рождения. Друг от друга эти важные даты отделяют четыре месяца. А в остальное время - за исключением случаев, когда деревню навещают земляки - Белый скрашивает одиночество и глушит душевную тоску всякой дрянью, какую ему или привозят из села, где есть «яма», или он сам отоваривается там.

Махов чистит рыбу и продолжает бесконечную беседу с кошкой. Он сегодня по-праздничному весел, потому и болтлив в предвкушении обильной выпивки и длинных телефонных диалогов. Перед каждым новым годом он солидно пополняет счёт на мобильнике. Денег на ремонт старого телевизора не находит, а на телефон выкраивает всегда - дело это святое, не вызывающее внутренних возражений. И лишнюю бы бутылку-две купил, но он не позволяет себе даже усомниться в правильности выбора. Вопрос давно решён в пользу телефона. Говорить придётся много и подолгу. Телефонные разговоры - он чувствует это своей больной печёнкой - ему очень нужны. Праздник должен быть праздником.

- Рыбу доедим, на макароны и кашу сядем. А тебе, поди, рыба опротивела - мяса подавай! Ишь ты, старая! - смеётся Белый, подкладывая кошке рыбьи головы. - У меня, милочка, мяса нет и не предвидится. Добывай сама. В подполье тебе простор. Мышей там - тьма! Чуть ли не по мне, заразы, ночью бегают. А ты спишь, как сурок, и ухом не ведёшь. Какая ты, к дьяволу, охотница!? Вот прогоню тебя, заведу молодую кошечку, шуструю да красивую.

Он любит попугать старую кошку, которая досталась ему от последней старухи их деревни, умершей четыре года назад. Случилось это в сентябре. Через дом от него жила бабка Настя. После приезда очередных гостей сорвался тогда Махов, гудел неделю и не обратил внимания, выходит ли на улицу соседка. Не до того было. Лишь когда кошка на дню не по разу стала появляться у его крыльца, заподозрил неладное. Пришёл в старухину избу, а бабка валяется у кровати и по признакам - дней уже несколько. Сообщил куда надо. Похоронили Настю. А кошку он взял себе и не пожалел: охотницей она оказалась проворной - быстро мышей в избе передушила, и собеседницей хорошей, слушает внимательно, никогда не перебьёт хозяина, мурлычет чуть слышно, иногда мяукнет, когда надо подтвердить правильность хозяйских слов.

- Да не бойся ты, баушка! Вишь, глазами заморгала. Счас слёзы побегут! Не надо мне молодой кошки. Не. Зачем молодая? Знаю я молодых: один каприз да самомнение. Крутись вокруг них, ублажай так и сяк, - Белый в мыслях своих налетел на одно неприятное воспоминание.

Жила у него недолго молодая бабёнка. Из города с мужиками на рыбалку приехала да и осталась. На два месяца деревенской жизни её только и хватило. Просадил тогда он все деньги, вырученные от сдачи собранного за год металлолома. Под конец крутого медового загула обчистила его молодая полюбовница, когда он отлучился сети проверить на дальних озёрах. Забрала серебряные ложки и вилки - наследство родителей, хранимое на чёрный день, - медали и ордена отцовские и его часы именные. Обидно было, особенно за отцовские боевые награды.

- Не, молодая не нужна, - после некоторого молчания делает вывод Махов. - Ну их… А мыши и сами передохнут. Жрать им совсем нечего. Особенно в нашем подполье. Да и ты ещё сама на них сафари можешь устроить…

Он выпивает очередную маленькую стопочку и закусывает сигаретой.

- Счас ушица свеженькая будет готова. Вот только картошка, бля, закончилась. Некстати совсем. Забыл заказать Вальке. Знаешь ты его. Он дорогу иногда сюда к нам пробивает. Надо было заказать ведёрко… Да перебьёмся. Небольшие мы с тобой баре, съедим и без картошки. Лучку побольше сыпанём. Есть ли ещё у нас лук-то?

Витюха заглядывает в ящик на кухонном шкафу и достаёт оттуда две некрупные луковицы, из тех запасов, что получил в качестве оплаты у пенсионерки из соседней деревни, когда в августе помогал ей убирать урожай с огорода.

Наконец уха готова. По избе плывёт аромат свежесваренной рыбы. Белый с удовольствием опрокидывает в рот очередную рюмку и садится за стол.

- Ты, чай, не будешь пока. Свежатинки напоролась. Как поостынет, плесну тебе в черепеню.

Последний декабрьский день незаметно сменяется вечером. Холодное солнце упало за гребень дальнего леса по ту сторону реки. Серые сумерки заполняют комнату. Тихо кругом, до ощутимого звона в ушах. Кошка, попробовав остывшей ухи, прыгнула на печку, пристроилась на примосток у плиты и провела пару раз лапой по мордочке. Белый заметил это и с улыбкой сказал:

- Давай, давай намывай не то кого. Может, живой человек к нам заглянет.

 Но кошка протянула лапки и, положив на них голову, затихла.

- Ну вот! Опять обманула, старая. Да и то. Какой дурак потащится под новый год в пустую деревню.

А были времена, когда к Махову под вечер 31 декабря наведывались гости, одинокие спившиеся мужики, жившие в полувымерших деревнях вниз и вверх по течению реки. Но они один за другим, не добравшись в возрасте до шестидесяти, переселились в Могилёвское.

Белый уже чуть пьян. Он в таком состоянии, когда очень хочется жить и любить весь большой далёкий мир, а не только тот, что здесь, рядом. Тяжёлая тоска и глухая апатия придут через неделю. А сейчас… такое всё разрастающееся тепло на душе. Ну… почти что счастье!

Витюха закуривает сигарету - сегодня у него и водка магазинная, не из «ямы», и сигареты с длинным жёлтым фильтром. Закуривает, садится в старое деревянное кресло и с волнением, с каким-то душевным трепетом набирает на мобильнике первый номер. Трубка некоторое время молчит, потом слышится вальс Мендельсона и далёкий голос спрашивает: «Да?».

- Александр Дмитрич?! Здравствуй, дорогой, здравствуй! С наступающим тебя!.. Кто, кто?! Хрен в пальто, вот кто! Не узнаёшь что ли? Красногорье это! Костромская область… Конечно, как же! Богат буду! Прямо на глазах богатею, не знаю, куда добро складывать… Сам номер летом дал, вот и звоню… Родина, говорю, тебя приветствует и поздравляет с новым годом. Не совсем ещё её забыл в своём Иркутске? Нет?.. Жива она, дорогой, жива…

Белый долго и обстоятельно рассказывает, какие события за последние месяцы случились в ближайших деревнях и сёлах, спрашивает о здоровье собеседника, передаёт привет его жене и детям, которых, кстати, он ни разу не видел, а потом минут десять молчит в темноте, прокручивая в уме только что состоявшийся разговор. Он представляет, как однокашник сидит сейчас за столом в компании друзей и родных под впечатлением состоявшегося разговора.

Включив бледную лампочку, Белый прикладывается к стопке и набирает следующий номер.

- Привет, Тимофеич! Узнал? А, мой номер у тебя высветился! - начинает очередной диалог Махов. - Спасибо. И тебя тем же, по тому же месту. С наступающим! И блага чтобы наступали, а не наоборот. Как моя жизнь? Только держись! Позвонил, значит, живой ещё…Рыбалка? Это смотря где. На дальних озёрах по осени хорошо было. Но редко туда попадал. Костыли не всегда слушаются. Болеть стали часто. Под деревней, знаешь сам, рыбных мест нет… Приезжай весной, сетки на озере кинем в половодье. С рыбой будем. Гарантирую…

Это он разговаривает с другом детства, заядлым рыбаком, который давно живёт в Москве, но почти каждое лето навещает Красногорье.

- …Без картошки живу, Колюня, - рассказывает Витюха очередному собеседнику. - Позапрошлым августом кабаны, сволочи, здорово помогли выкопать, и ограда их не держит, такие в ней ходы делают. Бросил я картошкой заниматься…

И так весь новогодний вечер и ночь даже: водка, сигареты и громкие, иногда довольно долгие, если на том конце линии школьный товарищ, разговоры по телефону. Поздним утром будут ещё звонки, но уже не такие частые. Водку сменит разведённый технический спирт, дорогие сигареты - дешёвые, долгие диалоги - короткие поздравления.

 А пока - вот он, настоящий, большой праздник! Мороз бьётся в стены, но попасть в избу не может. Сквозь стужу, темноту, голое пространство одиночества, соединяя часовые пояса, летит во все стороны света известие из далёкой, утонувшей в снегах деревеньки.

 Старая кошка лежит на тёплой печи, прикрыв глаза, слушает хозяина и иногда подаёт голос, будто хочет передать привет тем, кто сейчас тоскует по родине.

/Захар Усымов

Такие морозные утра плотник Захар Матвеевич Усымов любил особенно. Солнечно, светло, свежо, снегу еще совсем мало, а лужи скованы льдом, и грязь на дороге в комках задубела. Самый хороший день на зайца. И отдохнешь душевно, и намотаешься за день, и устанешь больше, чем Полкан, а дома тебя ждут баня, приготовленная женой Валентиной, березовый веничек, двести пятьдесят после легкого пара - и такая благодать на душе, такой расслабон, такое умиротворение душевное, с блаженством схожее! Ради таких минут и жить стоит.

Через два километра от деревни, за пустым колхозным полем, охотник и собака углубились в лес. Полкан сразу же ушел в сторону и пока не давал о себе знать. Усымов наслаждался осенним покоем. Шуршали скрюченные почерневшие листья под деревьями, где не было снега, дятел давал трещотку на сухой елке.

И вот справа хорошо знакомый лай, далеко еще, где-то в логах на берегу Нельши. Но голос Полкана вдруг пропал. Захар подождал минуту. Нет, не слышно. Неужто заяц по мелководью, а может, и ледок уж есть, реку перешел, и собака след потеряла?

Но Полкан опять подал голос, уже ближе. Беляк шел по кругу. На открытом пространстве, на фоне жухлой травы, его сейчас хорошо видно. Захар ускорил шаг, пытаясь вовремя выйти к логу, там сподручнее стрелять. Но заяц почему-то пошел вправо, и вскоре в другом конце лога грохнул выстрел. «Вот, етишкина мать, что за мудак снял зайца с-под чужой собаки?». - выругался Захар и, перескочив перелесок, вылетел на поляну.

В другом ее конце вокруг человека в камуфляже бегал Полкан, а невдалеке валялся убитый беляк. В охотнике Усымов сразу узнал Егора Брюшкова, скотника из соседнего колхоза, пьяницу и скандалиста, а в лесу - бессовестного пакостника. Ему ничего не стоило вытряхнуть чужие сети, взять зверя из петли соседа, завалить брюхатую лосиху.

Егор стволом ружья пытался отогнать собаку от зайца. Но умный пес ловко увертывался от ударов, отпрыгивал в сторону и показывал клыки.

- Чтоб тебя волки сожрали, сволочь поганая! - матерился Брюшков, подступая к зайцу все ближе и ближе. И быть бы мертвому ушастику в его руках, если бы сильный удар Полкана не опрокинул его на землю.

- Ах ты, сука триперная! - взвился от бешенства Егор и щелкнул курком. Минута - и заряд дроби намертво свалит Полкана.

- Не смей стрелять собаку! - издали крикнул Усымов и скинул с плеча вертикалку.

- Что-о? - Егор корпусом только развернулся на голос, желтые глаза его горели бешенством.

- Оставь в покое собаку и зайца!

- Что-о? Зайца?! А ху-ху не хо-хо?!

Брюшков длинно и грубо выматерился, и Усымов понял, что тот пьян или со страшного похмелья. Шел, поди, на кордон к Вальке-самогонщице опохмелиться. Полкан, повизгивая, сжатой пружиной замер сзади. Неожиданно Брюшков развернулся и прикладом ткнул в зубы, собака, отскочив, взвыла.

- Оставь, говорю, в покое пса. Не то …

Усымов даже не успел договорить: хлопнул выстрел, и дробь с визгом пронеслась сбоку. Стой Захар метров пять подальше, непременно с десяток дробин получил бы в голову.

- Мать твою! Ты что, сука, делаешь?

Усымова прошиб холодный пот и какой-то гипнотизирующий страх, вроде как ни рукой, ни ногой не шевельнуть, подобное он испытывал однажды, когда на него шел раненый медведь. Между тем Брюшков взвел второй курок своей старенькой горизонталки.

- Замочу, курва!

Захар знал, что Брюшков отпыхтел пятилетку в лагерях за убийство, якобы по неосторожности. То, что выстрелит еще раз, сомнений не оставалось. А рядом - ни дерева, чтобы укрыться, ни ямки, ни канавы - голое место. «Это конец!» - пронеслось в голове. «И так глупо!» - еще одна мысль. Что-то жаркое захлестнуло голову, вихрь неопределенных мыслей и чувств. Все это длилось, наверное, всего несколько секунд. Егор поднимал ружье, и в этот миг за перелеском в километрах двух хлопнул выстрел, и Захар почти машинально выстрелил, не прилаживая приклад к плечу. Брюшкова отбросило назад, весь заряд двенадцатого калибра попал в грудь…

Усымов долго кружил в тот день по лесу. Вышел сначала в ельник, где снега совсем не было, и по нему утопал в дальние делянки, километров за 10 от страшного места. Не до охоты было, в приснеженных ложках собаку на руках нес, хоть не совсем и понимал, зачем это делает. Собачий след боялся оставить, а свой - нет.

Пришел домой уже в потемках. Каких-либо новостей жена не сообщила. Не знали еще о случившемся в лесу.

Баня не получилась. Помылся кой-как Усымов и вместо двухсотпятидесяти опрокинул почти разом бутылку, а сон все равно не брал. На утре лишь забылся.

А к обеду Валентина принесла новость: в лесу, недалеко от кордона, нашли Егора Брюшкова убитого. А к вечеру и убийца отыскался. Милиция быстро вышла на след преступника. Им оказался молодой тракторист Петруха Пухтин с соседнего лесоучастка, малый горячий, с полуоборота заводившийся и за нож хватавшийся. Накануне они подрались пьяные в лесопунктовском клубе, и Егор поленом высадил у Петрухи зуб. И быть бы Брюшкову еще тогда зарезанным, не скрути лесорубы тракториста. Но угрозы: «Все равно тебя, падла, ухоркаю!» - слышали все.

Следы кирзовых сапог Пухтина у тела убитого Брюшкова неопровержимо говорили: был тут Петр. И выстрелили в Егорку из вертикалки двенадцатого калибра, и дробь стандартная из покупной пачки заводских патронов. В общем, неопровержимых улик выявилось столь много, что, конечно, и баллистическая экспертиза оказалась не нужной, хлопотное это дело не под рукой, в область надо ехать. А к чему, когда и так все ясно. Не обратил внимания следователь прокуратуры на некоторые странности: не обнаружилась стреляная гильза, в десяти метрах от тела убитого просматривались еще чьи-то следы, правда, почти затоптанные кирзачами тракториста. А собачьи лапы никто не стал вымерять, хотя стоило это сделать. Следы разных собак были на поляне, Петруха на охоту ходил с лайкой.

В начале следствия Пухтин стоял на своем: не убивал, случайно вышел на убитого. Через неделю отсидки в следственном изоляторе как-то в разговоре признался сокамерникам: до меня кто-то уложил Егорку, но если бы сам встретил, заряда бы не пожалел, - такая сволочь был покойничек, но сделал бы по уму, ни следов, ни улик не оставил бы. Об этом тут же стало известно следователю. Давление на подозреваемого усилили. А еще через неделю Пухтин сознался в убийстве. Потом был суд. Приговорили убийцу к восьми годам лагерей общего режима…

Ну а Захар Усымов продолжал плотничать. Бригадой дома старые подрубали, новые бани и коттеджи ставили. Вроде бы все как раньше было. Только стали замечать ребята некую странность за Матвеичем: сидит на углу, чашу рубит и вдруг опустит топор и задумается - не о работе задумается, а о чем-то другом, постороннем, и так минут пять-десять - как будто из себя, из тела своего вываливается человек, пропадает невесть куда на время. Сам тут, а глаза пустые, взгляда нет, живинки в них никакой! Ткнут его: ты, чё, Матвеич? Как проснется: забылся чего-то, ребята. И усмехнется нехорошо.

Работы в деревнях и на лесоучастке становилось все меньше и меньше, строить совсем перестали. Мужики наладились в Москву ездить, там хорошие плотники оказались в цене. И как ни уговаривали Захара товарищи: и мастеровой ты, и здоровье, дай Бог каждому, и дома не семеро по лавкам, одна Валентина, и дочери помогать надо - учится в институте - Усымов сказал, как отрезал: «Пошли вы на … хутор бабочек ловить!».

Ночи бессонные, изматывающие, довели Захара Усымова до состояния, когда жизнь совсем нехороша. А особенно невмоготу стало после того, как однажды в ночной бессоннице, восстанавливая в памяти то злополучное утро в деталях, Захар вдруг вспомнил щелчок Егоровой курковки и как-то враз осознал, будто открытие какое свалилось сверху, что Брюшков второй раз тогда не мог выстрелить: первый-то патрон был истрачен на зайца! «Етишкина мать!» - только и прошептал Усымов. - Етишкина мать! Стало быть, завалил Егорку-то зазря! Не оборона это получается, а …»

И вот с той ночи неожиданного открытия невольный убийца Усымов совсем потерял интерес к жизни. Не жалко, конечно, ему было бывшего зека Брюшкова, отнявшего чужую жизнь. «Сам, гад, хорошего человека на тот свет отправил. Вот боженька справедливость моей рукой и сотворил, - пытался успокоить совесть Захар. - Ведь человечишко, тьфу! Подонок! За таких надо еще награду давать, спасибо говорить, что людей избавил от тирана. Он бы обязательно еще кого-нибудь бы ухлопал!». Захар вспоминал все брюшковские подлости и убитого им, будто по неосторожности, егеря Сидорина, тихого многодетного мужика. Ничего не помогало. Душа ныла. Не принимала она убедительных, в общем-то, аргументов.

Захар пробовал пить. Стало еще хуже. Многодневные попойки он никогда не любил, а тут еще проснется пьяный ночью, а Егорка в окно с ружьем лезет и зайцем ему в рожу тычет - «Подавись, подавись!» - кричит. Потом целиться начинает и похохатывает глумливо: «Что, очко-то заиграло?».

Странно, но и о трактористе он сожалел мало. Раз как-то зло подумал: «Псих хренов. Тоже кого-нибудь пришил бы. Самое место ему на нарах» Егора он не жалел, а Петруху Пухтина возненавидел. Ненавидел и все и не понимал своей ненависти: отчего так.

Он жалел себя. Понимал, что уже не будет прежним, веселым и беззаботным, что не будет того солнечного ядреного утра уже никогда, что уже никогда не сходит с ружьем за зайцем, не попарится от души в баньке и, приняв после парной двести пятьдесят на грудь, беззаботно не посидит с женой Валентиной за столом, вспоминая со смыслом прожитый день, не посмеется весело над рассказанными ею деревенскими новостями, в которых столько соленого юмора.

Та жизнь осталась в прошлом. Счастливое время лада с собственной совестью пролетело безвозвратно. «Всех можно обмануть, обвести вокруг пальца, а себя - ни ума не хватает, ни умения, ни нужного опыта, - сделал как-то неутешительный вывод Захар Усымов. - Не знал я, что во мне еще кто-то есть, которого ни уговорить, ни водкой залить».

Живет Усымов все в той же родной деревне Солтаново, уже на пенсии, похудел, мало с кем общается, интереса ни к чему не проявляет. Говорят, рак у него.

/Одиноко сидящий на камне

Дом стоял посреди деревни, на перекрёстке. Это был даже не дом, а избушка на курьих ножках. И казалось странным, как она могла забраться в гущу добротных изб. Такие хибары обычно лепятся где-то с краю, причём на глухом деревенском краю, где не широкая дорога в другие деревни лежит, а вьётся узенькая тропка на лесную опушку.

 Андрей Дашков появился в нашей деревне сразу после войны. Купил по дешевке этот домишко и привёз жену. Пожили вместе они недолго. Пожилая женщина тяжело болела и вскоре умерла.

 Чем и как жил Дашков, уже не помню. Хозяйства он не вёл, но на участке за домиком, под липами, стояло несколько ульев да имелась грядка под картошку. Мы, ребятишки, не особо интересовались тогда, бедно или справно живут наши соседи. Казалось, что все мы живём примерно одинаково.

 Наша изба соседствовала с Андреевой хибарой, и мне не единожды случалось бывать в ней. Чистый, светлый, в четыре маленьких оконца домик не имел ничего лишнего: стол под старой клеёнкой, несколько стульев, широкая лавка вдоль стены, слева от входа, в углу, - печка с плитой, рядом - допотопный посудный шкаф, справа - деревянная кровать, покрытая летом и зимой чёрным тулупом. Вот и всё, кажется. Да, ещё - рядом с кроватью стоял небольшой окованный железными полосами сундук, а над ним висела деревянная полка с книгами, что всегда привлекало моё внимание: тогда в деревенской избе личные библиотечки были ещё большой редкостью.

 Андрей оказался заядлым рыбаком. И я, шестилетний парнишка, сошёлся с ним именно на этом интересе. Он изготовил мне настоящую - из тонкой-тонкой лески - удочку и брал с собой на реку. Мы уходили далеко вверх по течению и почти всегда возвращались с уловом. А если рыбалка оказывалась не совсем удачной, дядя Андрей отдавал часть своей добычи, а иногда и всю рыбу со словами:

- На. Мать обрадуешь. Не напрасно же ухлопал на бездельное дело целый день.

Рыбалку он называл «бездельным делом», потому как сидеть с удочкой на берегу летним днём не то чтобы стыдился - он считал это большой роскошью, неуместным праздником что ли. Лето в деревне - страдная пора, когда все, кто мог выйти на луга и лесные поляны, отдавались сенокосу. А он помогать колхозу или соседям в заготовке сена не мог из-за какой-то серьёзной болезни, которая схватывала его иногда совсем неожиданно, совсем, бывало, некстати, да так, что он сутками лежал на кровати, закинув ноги за палку, прикреплённую двумя верёвками к полатям.

Хаживали мы с ним и за черникой в ближайший лес. И нередко, заглянув в мой не совсем полный бидон, Дашков отсыпал из своей корзины с неизменным напутствием:

- На. Мать обрадуешь. Не напрасно же столько времени ухлопал в лесу.

 Зимой я заглядывал в соседскую избушку, чтобы поиграть в шашки и шахматы. Карты, какими у нас зимними вечерами увлекались и стар и млад, он почему-то называл богохульной игрой:

- Карты - насмешка над Христом. Дьявол ими смущает людей.

 Я не замечал, чтобы Андрей сильно верил в бога. По крайней мере, внешне это мало проявлялось. Как во всякой избе, у него в правом - красном - углу находилось тябло. На нём стояли четыре тёмные от времени деревянные иконы, а посередине - закопчённый лампадой металлический крест-распятие.

Как-то в Пасху рано утром мать попросила отнести соседу полкулича и три крашеных яйца. Дверь, как всегда, оказалась незапертой. Андрей стоял перед тяблом, теплилась масленая лампада на сером шнуре. В тишине слышалось её потрескивание и невнятное бормотание молящегося. Он махнул левой рукой, давая знать, чтобы я присел на стул, и продолжил своё бормотание, иногда размашисто крестясь. Через несколько минут закончил молиться и, обернувшись ко мне, весело произнёс:

- Христос воскресе!

- Воистину воскресе! - машинально ответил я.

Больше молящимся Дашкова я не видел. Хотя сегодня, по прошествии большого времени, мне кажется, был он искренне верующим, не показным, как большинство молящихся в церкви прилюдно, а именно глубоко внутренне принявшим веру в Христа как непреложную истину. Таких настоящих православных людей в моей последующей жизни встречались единицы.

Вместе с тем, несмотря на веру и болезнь, Дашков много курил. Но никогда не ругался матом, в отличие от наших деревенских мужиков. «Курить в империалистическую начал, когда на войну взяли, - говорил он. - А после бросить не смог. Несколько раз пробовал. Но такая зараза! От вина легче отстать. Ты, Ванюшка, не придумай курить, не погань себя этим!»

Я не знал случая - да, должно быть, и никто не знал, - чтобы Андрей не выполнил обещанного, зло пошутил над человеком, кого-то обманул - проманул, как говорили у нас. Был случай, на кладбище красил он ограду и крест на могиле жены, и краски не хватило, чтоб завершить работу. А неподалёку этим же делом занимался мужик из соседней деревни. Попросил у него Андрей чашку серебрянки: «Я тебе, Николай, верну. Как в город случится оказия поехать, куплю коробку. Или накажу с кем. Ты не сомневайся!» - «Да какие пустяки, дядя Андрей! Копейки эта ерунда стоит!» - «Нет, я верну тебе обязательно. Не сомневайся!»

Долго не мог Дашков выбраться в город, и наказать с кем-то не получалось. А потом услышал: помер Николай в одночасье. Жалел старик мужика («Молод ещё. Не время бы!»). Долг же вернул так. Как придёт поправить могилку жены, Николаев крест обязательно обновит серебрянкой.

Летом дед Андрей любил посидеть на лавочке у своей избушки - солнечно, тепло, тихо. Мужики к нему не присаживались, не досуг было, забот летних полон рот. И деревенские старики с ним почему-то мало общались. Зато всякий праздношатающийся народ частенько сворачивал с улицы под тень лип и не торопясь заводил беседы. Заглядывал под липы и Валя Бугинский, крепкий молодой мужик, у которого, по деревенской присказке, «не всё было дома». Садился, клеил цигарку и, закурив, пускался в длинные монологи. Всё переберёт Валя - своё и чужое вспомнит, как длинную степную песню споёт:

- Сейчас из Бугина на легковушке подбросили. Хорошо право, только потряхивало! Мишка Векшин, поди, знаешь, баранкой крутил. У него брат старший недавно помер. Ой мужик хороший, ёлки зелёные, такой мужик, такой мужик…

Дашков, очевидно, плохо знал Мишку Векшина и его брата, поэтому молчал, уперев локти в колени, и попыхивал самокруткой. А Валя продолжал свои рассказы, которые тогда мне казались интересными:

- Я тут подженился недавно. Идём это мы с женой, с Алькой-то, к её матери в Базеево. У меня бутылка в кармане. А молнии освечают, так освечают, ну я тебе скажу! А тут и гроза налетела. Зашли в овин. Я говорю: «Снимай туфлю». Она сняла туфлю. Я налил. Она из туфли, я - из горлышка. Лёг на солому. Мыши как зашуршат! Встал и пошёл обратно в Бугино. Ну его, к ебене матери, это Базеево…

И все рассказы у Вали в таком же духе. Я-то слушаю, мне, парнишке, занимательны Валины приключения. Дашков молчит и тоже слушает. Ну кто ещё среди сенокосной поры будет внимать столь длинным монологам, в которых одни пустые картинки?

- Да, брат Валентин, занятные истории ты рассказываешь, - говорит наконец Дашков. - В них одна правда, никакого вымысла.

- Отгадай загадку, дядя Андрей, - перебивает его Валя. - Чистота светлоту потащила на высоту. Не увидит благодать - не хрена вам не видать!

- Это уж совсем мудрёно, - улыбается старик. - Не по моему уму.

Валя довольный встаёт, разворачивает на голове свою выгоревшую восьмиклинку козырем назад и подаёт Дашкову руку:

- Чистота-то - это кошка. Светлота - огонь. Высота - чердак. Благодать - вода. Если к хвосту кошки привязать головёшку да прогнать кошку на чердак, всё погорит у хозяев, останутся они ни с чем пирожок! Вот так-то, дедушка! Ну пока.

- Бывай здоров, брат Валентин.

Дашков крепко жмёт протянутую руку.

Таким вот необычным был дед Андрей.

И другие странности помнятся мне хорошо. В деревне случалось: нашкодят подростки в огородах, яблоню обтрясут, крыжовник или вишню оберут, огурцы утащат с грядки, тычинник нарочно поломают, а следы безобразия выведут на невинного, каковым нередко оказывался Дашков.

Выкрали однажды у него кисет. Подкараулили, когда хозяин отлучится из избы, дверь которой не знала замков. Кисет оставили на грядке, а в сенях на скамью огурцов наложили. Утром заявилась хозяйка огорода с кисетом и, конечно, огурчики увидела в сенях. Ну ясно же, кто безобразничал ночью, когда все факты на лицо! Не ребятишки же, у них такого добра на своих грядках навалом! А старик, должно быть, с голоду соблазнился на чужое. Дак попросил бы, дали!

Бранится баба, но не зло, не совсем искренне, будто и сама плохо верит, что это Дашков ночью потоптал её грядки. А тот сник весь, съёжился, словно ударили его палкой.

- Что ты, Нюра! Грех тебе так думать!

- Так кисет-то, дядя Андрей, твой?!

- Мой кисет.

- А как же он на грядке очутился?

- Не знаю как. А то, что мой, - мой. На нём моя фамилия вышита.

 И стыдно старику, и горько уже от того, что плохое о нём подумали, сочли за человека, способного на грех. Он от стыда готов сквозь землю провалиться.

Я невольно оказался свидетелем того разговора. Зашёл к соседу, чтобы отправиться с ним по чернику. Дашков как раз завтракал горбушкой хлеба, посыпанной солью, и кружкой колодезной воды.

- Вот как славно! И поел, и попил! - закончил он свою трапезу словами.

И тут в избу ворвалась тётка Нюра…

- Вон, вишь, и огурцы на скамье. Откуда? - продолжала она уже без первоначального напора.

- Пошутил, видать, кто-то. Как ещё могу объяснить огурцы в сенях, - ответил старик, и было видно, что он глубоко переживает случившееся. - А за кисет спасибо. Я уже было махорку в мешочек насыпал. Думал, обронил кисет-то. А это память. Давно он со мной.

- На грядке, поди, и посеял, - уже, видимо, совсем слабо веря в то, что говорит, закончила допрос тётка Нюра и положила кисет на лавку…

- Не любят меня ваши, - сказал старик, когда мы шли по тропке к лесу, в голосе его крылась не обида, а что-то другое, чему я не мог тогда дать определение.

- Кто - ваши?

- Ваши деревенские. Пятнадцать лет тут живу, а всё косо смотрят. Не принимают за своего. Чужой я вам. Хозяйства не держу. А это на деревне как клеймо. Даже ребятишек ко мне не пускают. Никто не заглянет, кроме вот тебя... Чужой я вашим.

- Не-е. Мамка вон всегда доброе говорит о тебе, дядя Андрей.

...Старик не поддержал разговора, и в тот день мы брали ягоду молча.

В конце июля родители принесли с дальних сенокосных делянок двух маленьких зайчат. Я соорудил клетку, поставил воды в консервной банке и надрал свежей травы - решил выкармливать зверушек. В тот же вечер рассказал Дашкову о свих питомцах. Старик лежал на кровати, закинув ноги на палку: его опять прихватила болезнь.

- Зря они их принесли, - тихо ответил он на мой рассказ. - Помрут. Зайцы - не кролики, в неволе плохо растут. Лучше, конечно, отнести их назад, на ту же делянку. Там зайчихи их накормят. А так - всё равно помрут.

Я не поверил старику и не захотел возвращать зайчат в лес. Менял воду и подкладывал свежей травы.

Зайчата околели на пятый день. Когда я появился в Дашковской избушке, он по моему лицу догадался о случившемся. Помолчал. Потом сказал без какого-либо намёка на упрёк:

- Жалко? Понимаю, брат. Много ещё чего нехорошего случится в жизни. Без потерь никак не бывает. Пережить это надо.

Андрей сидел за столом, видимо, болезнь отступила, и, скрутив «козью ножку», пальцем набивал в неё махорку.

- У меня в жизни был такой случай, - начал он нетороп­ливо. - Лет, наверное, двенадцать мне только стукнуло. Один раз - в июне - взял я отцовскую одностволку и пошёл по лесу погулять. Изображая из себя охотника, значит. И на тропе, почти из-под ног, вылетел рябчик, но не поднялся вверх, что легко мог сделать, а побежал в сторону. Я одним глазом заметил: там, откуда он взлетел, врассыпную бросились птенцы. Выводок это был, и самка, рискуя жизнью, уводила меня от него. В азарте, конечно, по ней пальнул. Прицепил трофей к поясу и гордо пошагал домой. Как же, охотник!.. До сей поры помнится этот случай и душу бередит. Каким тогда дурачком был! В начале лета уложить самку! Весь выводок на смерть обрёк. Грех-то какой!

Он помолчал, потом спросил:

- Зайчат-то похоронил? Не собаке отдал?

- Похоронил.

- Ну и правильно сделал… Дождик прошёл ночью. Хороший дождик. За грибами завтра двинем?..

Когда учился в старших классах, со стариком стал общаться меньше. На рыбалку и в лес предпочитал ходить с приятелями: и интересы общие были, и авантюризм молодости толкал на приключения, в которых не находилось места не то что пожилым, но и не всяким ровесникам. Да и Дашков к тому времени сильно сдал, болел часто и далеко от деревни ни на реку, ни в лес не забирался. Увидит меня с удочками или с корзиной, спросит, как рыбалка, как грибы, вздохнёт и скажет только: «А я своё отходил, брат!»

Став студентом, я появлялся в деревне только на каникулах и, конечно, времени навестить соседа никак не хватало.

В конце августа перед отъездом мать сказала:

- Дед Андрей болен. Отнеси лекарство - в посёлок даве ходила. Купила, что просил. Да ещё молока с творогом понеси. Что-то он плохо ест. Аппетиту, грит, нету.

Я постучал в знакомую дверь.

- Не закрыто, - раздался слабый стариковский голос изнутри избы.

Дашков лежал под тулупом. Борода побелела и поредела, глаза провалились, ушли глубоко под лоб, но оставались ещё живыми. Всё та же маленькая полупустая комнатка сохраняла прежнее аскетическое убранство. Лишь на книжной полке появилась вырезанная из дерева картина, изображающая сидящего на камне человека.

- А, Иван! Проходи, проходи. Присаживайся. Рассказывай, брат, чем город живёт, - обрадовался старик.

Кратко рассказал, «чем город живёт» и из вежливости спросил:

- А у тебя как дела, дядя Андрей? Вижу, приболел.

- Приболел. Хворь чаще стала наваливаться. Но вот живу - и хорошо! А умру - не хуже будет!

- Как это не хуже, - не понял я. - Хуже не бывает.

- Это для вас, молодых, не бывает. Для стариков всё хорошо. Живу - свет божий вижу, теплу, солнцу, птичкам небесным радуюсь. Помру - болеть перестану, полуголодные одинокие дни прекратятся, бессонные ночи уйдут и ещё много чего плохого не станет… Совсем дряхл я стал, Ваня. Под восемьдесят годочков мне уже. И нет у меня выбора, как у русского богатыря. Влево пойдёшь - невесту найдёшь, вправо - коня потеряешь, а прямо - сам без головы останешься. Как судьба распорядится, так мне и хорошо. Пожил я, слава богу. Многое в жизни повидал. Через многое прошёл. Чего уж там! Не залежаться бы. Одна забота осталась. Вот, к разговору, и стихотворение одно припомнилось. Автор забылся, а строки крепко в памяти сидят: «Лёгкой жизни я просил у Бога: / «Посмотри, как мрачно всё кругом!» / Бог ответ: «Подожди немного, / Ты меня попросишь о другом.» / Вот уже кончается дорога, / С каждым годом тоньше жизни нить. / Лёгкой жизни я просил у Бога - / Лёгкой смерти надо бы просить.»

Эти стихи тогда никак меня не впечатлили и, казалось, я их тут же и забыл. Но много позднее случайно наткнулся на строки давно забытого поэта Ивана Тхоржевского и картина последней моей встречи с деревенским соседом Андреем Дашковым явственно, как будто вчера она состоялась, предстала перед глазами. А тогда… тогда я настолько был наполнен желанием жить и сейчас, и завтра, и послезавтра, и неопределённое количество лет вперёд, что непонятное равнодушие старика к собственной жизни и смерти меня смутило и я смог только сказать:

- Но ведь и червяку жить охота, не то что человеку!

- И червячку охота, - согласился Дашков. - И мне, не скрою, охота. В жизни свои резоны есть. Хотя… как посмотреть на того же червячка. Склевала его птичка, и все его червячьи проблемы закончились. А раз закончились - червячок в выигрыше. Пусть уже и не понимает этого. Такая вот, брат Иван, диалектика.

Не деревенское слово «диалектика» резануло слух, но я был молод, самонадеян и не любопытен, поэтому не попытался разговорить старика, что-то узнать о нём - мы долгие годы жили рядом, а я почти ничего не знал о Дашкове. Ах, эта ветреная молодость - всё на потом, на потом откладывает она, будто окружающая жизнь вечна и безразмерна. Не знает она, наивная, что до этого «потом» невозможно дожить.

Мы некоторое время помолчали, Я ещё раз осмотрел давно изученную комнату и вновь уткнулся глазами в деревянную доску на книжной полке. Снял её и увидел, что сидящий на камне человек - Христос. Резчик очень искусно перенёс сюжет известного полотна Крамского «Христос в пустыне». С помощью резца и красок мастер зримо передал и пустыню, и глубокое одиночество человека на камне.

- Здорово! - только и сказал я, подумав, что Дашкову где-то удалось купить это, как мне показалось тогда, настоящее произведение искусства.

- Нравится? - спросил старик и, помолчав, добавил: - В молодости я увлекался резьбой по дереву. Давным-давно вырезал этого одинокого в пустыне.

- Здорово! - повторил я.

- Коли нравится - бери! В сундучке у меня ещё кой-что есть. Будет время - заходи, посмотришь. Кстати, и книги интересные есть. Тоже посмотришь, возьмёшь себе, что нужно.

- Я зайду, дядя Андрей! Обязательно зайду! И сейчас бы посмотрел, да времени в обрез.

Но где там! Не зашёл я, конечно, перед отъездом к старику: приятели и гулянки, «портвейн» и «вермут», а главное - уверенность, что времени впереди не меряно. Куда спешить-то?!

А спешить надо было.

Зимой того года Андрей Дашков погиб.

В деревню, которая начала стремительно стареть: город, стройки Сибири и Севера вычерпали из неё молодёжь, - стали наведываться бойкие, наглые и говорливые горожане. Их интересовали старинные вещи: самовары, подсвечники, подстаканники, замки, прочие не нужные уже в деревенском быту безделицы из прошлого и позапрошлого века, а также - иконы.

Морозным днём конца декабря они заглянули в избёнку деда Андрея. Их намётанный глаз сразу приметил старинные образа и серебряный крест. Пытались торговаться, всё повышая и повышая цену. Дашков отрезал сразу: «Не продаётся!» - и попросил непрошеных гостей покинуть избу.

Они вернулись ночью. Легко проникли в дом: дверь так и продолжала оставаться без крючков и запоров («Скажут, Дашков на крючке сидит, а сам гол как сокол. Стыдно!» - говаривал старик). Проснувшегося хозяина привязали к кровати и наглухо закрыли тулупом. Он умер от удушья. Вроде как и не убивали. Ну набросили сверху тулуп (вдруг кричать надумает), а у старика лёгкие, что дырявые кузнечные мехи, - воздух не качают.

Так в письме мне изложила это печальное событие мать.

В зимние каникулы я участвовал в зональном шахматном турнире и домой не приезжал. А летом домик Дашкова оказался пуст и загажен. Залётные цыгане сколько-то времени в нём жили. Ни книг, ни каких-либо других вещей старика не сохранилось.

Много лет спустя я побывал в вымершей родной деревне. От избушки деда Андрея и следа не осталось. Лишь четыре старые липы, возвышаясь над бурьяном и кустарником, говорили, где она находилась.

Сходил на кладбище. Могилу жены Дашкова нашёл по остаткам деревянной ограды и ржавому железному кресту. Место последнего приюта моего деревенского соседа и товарища по походам на речку и в лес обнаружить не удалось. Его хоронили в очень снежный декабрь и погребли где-то с краю кладбища. А где, спросить было уже не у кого.

 Всё, что осталось от Андрея Дашкова, - моя память о нём да вырезанный на липовой доске Христос, одиноко сидящий на камне в пустыне.

 

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.