Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(66)
Василий Беленников
 Вологодские кружева

/…О погоде

Не могу понять: земля здесь, на Вологодчине, так высоко, или небо так близко?! И как же здесь всё живо и подвижно! За день погода может измениться с пасмурной на ясную с десяток раз (специально считал). И - тишь - лист осиновый не шелохнётся, и вдруг порывистый ветер, и «хмары тёмныя», и солнце ясное, и гроза полоснёт, и туман ознобит, и жара, и холод, и ливень, и град, и снег (крупа), и дождик слепой. Всё это в течение одного дня, на переходе от весны в начало лета, может здесь случиться. Обычное дело! Вот только что мороз ещё не ударил.

Причём настроение у погоды (здесь - у неба) меняется молниеносно. Всем прогнозам вопреки. В течение часа можно и запариться и замёрзнуть до трясучки, и вымокнуть до нитки и обсохнуть успеть. И все эти перемены происходят у тебя прямо над головой, в непосредственной близости, около тебя. Моя деревенька будет стоять на взгорке над Кумзеро-озером, на месте когда-то умершей деревни. Может и поэтому небо ещё и на этом пригорке так близко. Здесь меня, сначала, просто подмывало соблазном, самым непосредственным образом вмешаться лично в эту погодную кухню. Ну, прям… руками! Помните? «Я тучи разведу руками…». И уж начинал, по принципу: «собраться с духом и подступаться»… Но после каждой погодной перемены озорно и весело выглядывало солнце, обласкивало теплом и будто смеялось надо мной: «Ты что? С ума спятил?! Одумайся!». И я, опомнившись, безнадёжно махал рукой: «Та хай оно!.. - и обращаясь к живому солнцу уже по-свойски: - Да делай, что хочешь! Чем бы дитя не те­шилось…».

Я люблю эту землю. Может поэтому природа так непосредственна и игрива здесь. Это творение Божие, эта «вологжанка» живёт здесь ну точно дева красная. В том смысле, что она тут живая в самом непосредственном смысле, к Вернадскому не ходи!.. Потому что молода, хороша собой и любима. От этого озорна и игриво-искриста. Не верите мне?.. Спросите у миллионов русских людей, «в суете городов, задохнувшихся шумом и смогом», безоглядно бросающих на лето блага цивилизации; так называемые городские удобства, в надежде отмякнуть душой, отогреться, отдышаться в русской провинции, в деревне. А Вологодчина - Русь древняя, заповедная.

Деревушку, которую пытаюсь возродить здесь, даст Бог, назову Берендеевкой. Пока же вот уже без малого три года не могу оформить на законном основании земельный участок. Запустили меня местные чиновники (вот-то напасть заклятая на Руси!) как лошадь цирковую по арене, вскачь по кругу. Посмотришь, вроде и люди-то все русские, а всё хуже ворога. Одно слово (не случайное слово) - коллаборационисты! И все вроде как - «за!». И всё вроде как согласно закону. Дым коромыслом - а толку никакого! Одна надежда, что я, каким-то чудом, смогу эти три года приплюсовать, зачесть к пяти необходимым для передачи земли из формы безвозмездного пользования в частную собственность. Уж это то, кажется, в общих интересах…

Так уж видно и задумано: освобождать русскую землю от русских…

Впрочем «за деньги» всё делается тихо и быстро. Только где их взять простому русскому? Посмотрите на построенные и тут же продающиеся владельцами коттеджи на берегу озера, выросшие, как грибы после дождика. Такую красоту!..

Что тут скажешь?!

Впрочем, дело моё доброе и настоящее, так что ещё поборемся. На худой конец - честь попытки останется за мной. Да чего и прибедняться, ведь я уже осуществил мечту десятилетий жизни на Северном Кавказе, - уже живу на любимой, исконно русской земле - Вологодчине. Спасибо людям добрым - простым людям. Помогли…

Здесь уж постараюсь остаток дней своих истратить на дела добрые, на пользу дорогой мне Вологодчины, среди людей простых и добрых, близких мне по духу. Людей русских.

А у России, у Руси Великой, будущее светло и прекрасно. Сколько б непогоде ни длиться, солнце красное ещё обогреет многострадальные русские деревни - источник и оберег русской духовности. Я в это свято верю!

/Кумзёра

Начну издалека - так до кумзёр короче.

В стране тогда хозяйничала перестройка, шла, так сказать, победным маршем. Итогом этого грандиозного преобразования, как и всех революционных скачков, как всегда должно было стать продуктово-товарное изобилие и «наиболее полное удовлетворение всё более возрастающих потребностей советского народа».

В общем, в магазинах уже ничего не было. Полки, где и должно было, по идее, расположиться товарное изобилие, самым наглым образом, своевольно, вызывающе-дерзко пустовали. Это очень могло не понравиться руководству партии.

Завмаги, дабы прикрыть безобразный разгул и произвол продуктовых полок, вынуждены были их маскировать и загружать пусть и единственным, но как раз в изобилии имевшимся в тот момент товаром. На юге страны - берёзовым соком в трёхлитровых банках, который ударно «штамповал» север страны для «зажравшегося» и по этой причине испытывающего под палящем южным солнцем постоянную неутолимую жажду Юга. А Юг страны, подходя к решению задачи продуктового изобилия ещё более ответственно, завалил Север пол-литровыми банками баклажанной икры и тушённой с овощами фасоли. Продуктами с высоким содержанием растительных жиров и белка, чтобы Север не мёрз в лютые морозы.

Все остальные продукты и даже хлеб насущный, не желающие достигать в своём качественно-количественном составе изобилия, выдавались по талонам.

Товарно-денежные отношения уступили место прямому обмену между производителями товар на товар. Предприятия даже заработную плату рабочим и служащим стали выдавать своей продукцией.

Не отстал тогда от преобразующих, очищающих, новых веяний и я. Но правда отреагировал, как мне самому теперь кажется, оригинально и - даже - своекорыстно. Своеобразно использовал сложившуюся на производстве, в котором был занят, ситуацию и, наконец-то, тоже сделал свой «рывок» в карьере. Так сказать, революцию, головокружительный прыжок. Оставив должность начальника сборочного цеха машиностроительного завода и отработав положенный в таких случаях срок в производственно-диспетчерском отделе, оказался за две тысячи километров, - в русской вымирающей деревне на Вологодчине. Приехал сюда с двумя сумками. И сумки эти были, понятно, не с дензнаками, а с самым необходимым для этого случая, как нетрудно догадаться, бытовым набором. Кому случалось бывать в служебных командировках, примерно представляет себе его перечень. Поселился здесь в приглянувшейся мне последней уцелевшей избе вымершей деревни. Без света, радио, воды, газа и прочих социальных благ, но зато свободным и уж никак не отвечающим за «некоторые результаты перестройки». А главное, - за результаты далеко доперестроечные...

Поначалу на новом месте, как в песне поётся: «Трудно было очень, но баранку не бросал шофёр!». Народ тут хороший, с понятием. «Баранку» бросить не дали: не дали запить, опуститься, превратиться в нищеброда.

Совхоз в лице тогдашнего молодого председателя Шарова, который и сегодня жив-здоров и полон сил, предоставил мне эту заброшенную избу, раз уж она мне так приглянулась, в качестве жилья. Что тоже сделать было не просто. Пришлось совхозу самому выкупить её сначала у наследника последнего проживавшего в ней хозяина. И этот наследник жил тогда не здесь, а в соседнем сельсовете. А ещё предоставили мне работу на ферме на противоположном берегу озера. Устроили приёмщиком молока. «И раб, - как сказал поэт, - судьбу благословил». Хотя у «приёмщика молока» работы хватало и помимо основных обязанностей. От «чапания» при уборке у коров до родовспоможения при отёлах. Да и всё остальное, кроме самой дойки, меня касалось самым непосредственным образом. Впрочем, как и всех остальных рабочих на ферме.

Ферма располагалась в самом начале Кумзеро-озера. На правом южном берегу от впадающей в него главной питающей речки Ракулы. Между двух деревень: Дуровской - приречно-приозёрной и Павшихой - приозёрной. Стояла эта МТФ на пригорке над озером. Пользовалась по полной чистой озёрной водицей, приозёрными лугами для выпаса и сенокоса. И водным путём, на баркасе, отправляла свою продукцию на совхозный молокозавод (маслозавод), который тоже примостился на бережку озера, но уже за шесть километров отсюда, у центральной усадьбы совхоза - посёлка Кумзеро. Озеро серебристой лентой шириной в 200 - 500 метров тянется на 17 километров с запада на восток, от деревни Дуровской до Сопятино, где и истекает речкой Кумжей.

За все эти блага озеру «в благодарность» от нас (нашей МТФ) доставался непрерывный поток нечистот (навоза, мочи, всевозможного мусора, животных останков и других, сопутствующих молочно-товарному производству «прелестей»), медленно, но верно, оползнем, двигающихся под горку в озеро. В общем, зас… (загаживали) мы эту жемчужину - Кумзеро - по полной программе, от самого истока! И теперь, когда всё совхозное хозяйство развалили до основания, единственно, чему я искренне радуюсь, что со всем вместе исчезла и эта МТФ. А тогда, в 1989 году, эта ферма была моим спасением.

Тогда я «давил кружака» от своей избы, на другом берегу от МТФ, через деревню Лавриху, далее, ещё через километр, по мостику через речку Ракулу, у места впадения её в озеро; через Дуровскую, уже на этом берегу, - до фермы. Утром - к пятичасовой дойке, в обед - к двенадцатичасовой и вечером - к десятичасовой. Утром и ночью, осенью-зимой - по тёмному. Фонарик у меня тогда был «жучок», который работал без батарейки. Просто надо было кистью руки через рычаг с зубчатым сектором прокручивать встроенное магнето, тогда он светит. Очень и очень практичная вещь! Эту модель, в слегка изменённом виде, кажется, выпускают и сейчас. Бабушка Августа, которая тоже «чапала» на ферме, ещё хитрее, - ходила на дежурства с керосиновым фонарём «летучею мышью», который ей, наверно, достался ещё от её дедушки. В самой дежурке тогда висел (и работал!) древний же радиоприёмник в виде огромного чёрного бумажного диффузора. Около его тарелки мы собирались, помимо прочего, послушать утреннюю радиопланёрку совхозного узла связи - разнарядку на работы и развод по рабочим местам.

Виталя Комаров - житель деревни Павшиха, что подле фермы - мужик пожилой, на пенсии уж, но такой же неугомонный и додельный (в самом превосходном значении этого слова), как и этот безотказный диффузор. В своих очках «филинских» диоптрий, после начала моей трудовой деятельности на ферме, недолго ко мне присматривался. И вслед за бабкой Августой, «раскусившей» меня влёт, с которой мы были как из одного теста слеплены, подступился как-то да и заговорил «по существу», не хуже того диффузора:

- Василей (все тут так выводят, Василей, а не Василий), однако, далеко тебе ходить, дак…

Я тогда уже тоже вовсю калякал на местном наречии.

- Не больно шибко и далеко, дядь Виталь. Вон бригадир, Северьян-то Киселёв из Глазихи, семь километров мотается. Пешком! И ничё. Я - всего-то два с половиной…

Но тут же вслух и добавил-поразмыслил:

- Хотя три раза в день туда-сюда - пятнадцать километров накручиваю.

И уже для «обстоятельного разговору» додал:

- Дак а что ж делать-то? Озеро вброд не перейдёшь и вплавь не поплывёшь.

Он как того только и ждал:

- А ты бери мою лодку. На лодке от своей-то избы через озеро на косую - к Трушёвской (деревеньке), а от неё через нас (Павшиху) - и на ферме! Короче дак много. А так у тебя три часа на одну ходьбу уходит, ежели.

Я прикинул. И то правда!

- А ты-то как, дядь-Виталь, без лодки-то?

- А у меня ещё одна есть. Новая, коли-так.

- Дак она и эта не шибко стара как будто?

- Бери… - и добавил для «сугреву». - Да вечером при лампе-то, керосинке, не скучай там, в избе-то своей испоследней, забегай на телевизор.

Вот так! Всё по уму сказано, по делу. О чём тут спорить?!

- Хорошо. Беру. Спасибо. И забегу, перед вечерней дойкой. Сегодня ж.

С того дня я к Комаровым и зачастил. Семья небольшая, хлебосольная, хозяева общительные и гостеприимные. Вечером собирались не только свои, но и родня дальняя, да и соседи захаживали на огонёк. Помимо всего прочего смотрели тогда по телеку сеансы Кашпировского. На меня они тоже, в конце концов, подействовали. Как и на охотника местного Северьяна Титова, у которого, по уверениям бабки Поли - его соседки, седые волосы стали наливаться молодым, чёрным, смоляным цветом.

На меня же, наоборот, дряхлость свалилась! Возвращаясь после одного из сеансов в сумерках в свою избу, я упал как-то беспричинно, ни с того ни с сего, на ровном месте, посреди дороги. Подумал про себя: «Догляделся сеансов… Падучая, наверное, напала…», поднялся, отряхнулся и пошёл дальше, до самой избы, уже без происшествий. Но я понимал тогда уже, что это могут быть пока только симптомы…

Знакомство с дядькой Виталей, несмотря на большую разницу в годах, стало приобретать взаимный, как мне кажется, всё более дружеский характер. И однажды мы устроили довольно авантюрное путешествие по давно нехоженым лесным тропкам, за пятнадцать километров лесом, в брошенную деревню соседнего района. Насмотрелся я тогда чудес древних и на месте, и в лесу по дороге...

Бригадиром у нас на ферме, как я уже обмолвился выше, был Северьян Киселёв. С отчеством редким даже для наших мест, где Алфеи, Африканы, Селивёрсты и даже Фланаиды по сю пору украшают своими звонкими именами и добрыми делами землю русскую.

Северьян Никтополионович! Для меня просто - дядька Северьян.

«Дядька» - поскольку был я тогда ещё специалистом молодым, по всем параметрам. С какого боку ни зайди.

Никтополионович бригадиром был замечательным! Вспоминаю о нём до сих пор со светлым радостным чувством, и не только я.

Так вот, он именно был бригадиром. Бригадиром «работать» нельзя, им надо быть!

Бригада здесь - это  целый куст деревень со своим укладом быта, сельхозпроизводством. Это и полеводство (лён и рожь) и огороды (совхозные и часные), фермы (молочно-товарные, свиноводческие, овцеводческие), деревенские стада, это и заготовка кормов на всю ораву (сено, солома, силос, сенаж, корнеплоды, фураж), дороги, мелиорация, строительство всевозможное. Столько всего, что и не перечислить! Короче говоря, вся жизнь этого куста деревень замыкалась на бригадира. Ну, конечно, не без помощи узких специалистов хозяйства. Но - всё равно!.. И жизнь каждого крестьянина, каждой души избяной, от рождения и до кончины тоже зависела, в той или иной степени, от него. Трудно «работать» бригадиром, одним словом! И трудно не вознестись над народом, тебе подчинённым. Тем более, волны перестройки сюда докатывались тоже. И начинали становиться модными «волевые» решения, а с ними и «перегибы» - «волюнтаризм и вседозволенность». В соседней бригаде бригадир «от перенапрягу» признавал уже только одну единственную, универсальную, форму управления подчинёнными - крыл матом налево и направо, правых и виноватых, молодых и старых.

Дядька Северьян не то что матом не орал, так даже голоса ни на кого не повышал. По крайней мере я такого не припомню. Тихо всегда разговаривал и спокойно. Голоса «командёрского» так видно и не выработал за всю свою тогда уже довольно продолжительную «карьеру». Но везде успевал, всё знал, всё держал под ненавязчивым контролем. Во все дела вникал заинтересованно. Дел «посторонних» у него не было. И порой просто удивлял своею осведомлённостью. А как сказал один великий человек, кто владеет информацией - тот владеет миром! В нашем случае в масштабе бригады конечно.

Моё же здесь дело было простое: к пяти часам утра быть на ферме. Ну и к основным обязанностям, в пристяжку, на усмотрение бригадира, все остальные работы.

На обустройство в давно не жилой избе, на бытовую сторону - готовка, стирка, уборка, добывание пропитания и так далее - времени не хватало хронически. «Как же Северьян успевает справляться со всем этим ворохом дел», - удивлялся я. Ведь сам-один ничего не успеваю. Ну, правда, в избе - шаром покати, ни огорода, ни живности, ни припасов. Да и на торговлю нашу не рассчитывай - в магазине ничего нет! Тут уже Виталя Комаров опять подсказал, что негоже оставаться сапожнику без сапог.

Я улучил момент в своём перегруженном рабочем распорядке, сбегал за семь километров на центральную усадьбу, в Кумзеро, в бухгалтерию совхоза, выписал тридцать литров. И начал по вечерам брать молоко на ферме. Выбрал себе доярку поаккуратней - Катю Комарову и из ею сданного молока набирал по литровой баночке себе домой. Ну и, конечно, учёт вёл не только кто, сколько сдаёт надоев, но и сколько молока уже забрал я сам из тридцати выписанных литров. На то и приёмщик! И через месяц, естественно, выписанное молоко всё выбрал. Сразу же выписать ещё раз не мог, не успевал. Но и с литровой банкой к Кате больше не подходил, боже упаси! Ну, наверное, Катерина меня и «заложила». Дня через два, во время утренней дойки, подошёл бригадир.

- Василей, а чего ж ты это… молоко-то не берёшь?

- Да вот выбрал пока своё. Завтра утром с молоковозом доеду до конторы, выпишу ещё и начну брать опять.

Киселёв спокойно так мне и говорит:

- Нет… - и молчит. Видно думает, что сказать дальше.

Я предположил, что у него с утра, может, будет мне поручение какое, возможно, после приёмки нужен буду на ферме…

- Что «нет», дядь Северьян?

А он:

- Нет, не выбрал…

- Как? - опешил я. - Я посчитал. Выбрал! - начал упираться. - В блокнотике учётном вон палочки ставил. Вот тридцать штук - все мои!

А он спокойно так, главное - уверенно-осведомлённо:

- Не выбрал. Я по ведомости смотрел.

- И что там пишут?

- У тебя ещё пятнадцать литров…

Ну… Я б мог ошибиться на одну палочку, в ту, или другую сторону. Допустимая ошибка - на одно деление. Но на пятнадцать литров?! «Ну, конечно, палочки ставить дело мудрёное…Это вам ни дифуравнения второго порядка решать и не тройные интегралы брать по замкнутому контуру», - поёрничал я сам про себя. Тут только до меня дошло, наконец. Стоило из-за меня затевать это представление… Не стал бы я и без того шибко упираться, если б Никтополионович просто сказал… - авторитету хватало! Не стал бы и я натягивать отношения из-за пятнадцати литров со всеми уважаемым человеком.

Но надо ж было выдумать?! Учесть все щекотливые, щепетильные моменты. Значит: не он разрешил или приказал, а я, раззява, обсчитался (на 15 палочек!). А он просто, видишь ты, - проконтролировал и подправил!.. Ну, ладно, так и быть, будь по-твоему, дядька Северьян!

Пока я всё это сообразил, Северьяна и след простыл. Без меня у него забот - полон рот! Но, видать, совсем, в этом плане, про меня не забыл. Да как-то, немного погодя, говорит мне:

- Василей, у Кати первотёлку возьми. Даёт немного, но зато норовом спокойная, породистая, здоровая. Заматереет, хорошо доиться будет, увидишь… Я тебе стожок за Семёновской уже присмотрел. В бухгалтерию зайди, пусть выпишут. Всё остатнее молоко будешь приносить сюда - сдавать. Отдельной графой по внутрисовхозным ценам...

Не успел я с коровой всё обтяпать, он мне двухмесячного поросёнка выписал, «чтобы помои и отходы молочные даром не пропадали».

С молоковозом съездил в бухгалтерию, и оттуда напрямки, с Августиным мешком, мимо родной фермы, на свинарник. Распоряжалась там Феклиска из Оденьевской деревни. Встретила как родного, чаем напоила, всё порасспросила про «житие мое». Повела знакомить с поросятами. Выбрала мне самого крупного из сверстников. Который сам, хрюкая, примчался вприпрыжку, когда она поцокала языком и позвала: «Гулливер, Гулливер, Гулливер»…

Жизнь моя крестьянская в этнически чистой русской провинции, в общем, налаживалась как будто сама собой. Самым естественным и непринуждённым образом. Устраивалась исподволь, самим укладом крестьянской жизни. Укладом заповедным и незамутнённым. Добрым и простым. Чистым, как родниковая вода.

Спасибо вам, Кумзёра! Примите, пожалуйста, мою искреннюю признательность. Поклон земной…

Когда спустя четверть века я снова оказался здесь, первое, что сделал, о чём постоянно думал вдалеке, попросил одного из своих новых знакомцев Серёгу Савёнкова, показать мне кладбище. Где с ним же успешно разыскали и Виталю Комарова, и Северьяна Киселёва, и Рафаила Клюшина, и Сашу Ичигина, и бабу Люду Соболеву, и бабку Полю, и Феклиску из Оденевской. Кладбище теперь здесь единственное заведение, которое «живёт» и «успешно развивается». Все остальные - увы! Сельхозпредприятие разрушено до основания. Детский сад, школа, столовая, больница были - и нет! Некого стало растить, кормить, учить, обслуживать. Численность населения сократилась в десятки раз. Деревни зимой стоят пустые, летом - чуть живые. Мелколесьем позаросли былые поля и покосы.

Не нашли мы с Серёгой на кладбище только могилку бабушки Августы - Августы Павловны Манновой. Она нашлась позже, и то, когда окончательно растаяли сугробы на старом дремучем лесном погосте. Помогла мне её оты­скать другая старушка - Руфина Ивановна Малышева, которой тогда шёл уж девяностый годочек. Но перед тем как окончательно удостовериться, что мы, наконец-то, на её могилке, пришлось два раза ошибиться и «ошибочно» вычистить от бурьяна и покормить поминальной крупою галок на двух «чужих» могилках. Так что бабка Августа осталась себе верной, прежней затейницей, - поиграла с нами в прятки!

/Мой день

Вставать пришлось рано. В четыре тридцать. Иначе за обязательными утренними хлопотами, не успеть к автобусу. Который зимой у нас ходит всего три раза в месяц.

А кто рано встаёт - тому Бог подаёт!

Мелкие приятные неожиданности, с самого начала дня, начали цепляться друг за друга, лепиться в кучу, наворачиваться, как снежный ком.

Моя самопальная комбинированная система - охотничьи лыжи, колодки со спортивно-беговых и лямки «солдатского» крепления - не выдержала. Лямки вместе с винтом выдрало из алюминиевой штамповки. Но носок сапога всё продолжал упираться в колодку крепления и давал возможность двигаться прямолинейно-поступательно. А на поворотах лыжу, проваливаясь в снег, приходилось заносить вручную.

Я благополучно и вовремя доконтылял три километра по сугробам от своей деревни до автобусной остановки.

На ПАЗике без происшествий добрались до «столицы» нашего района Вологодской области - Харовска. Это тридцать километров по лесной щебёночной дороге (здесь, на одной из опушек, видели лося. Красавец! Какой здоровяк! Какой грациозный бег по заснеженному мелколесью!) и ещё двадцать по асфальту.

В райцентре наш автобус попутно, при следовании в гараж, подвёз меня до редакции.

Храм и редакция знаменательно оказались почти друг напротив друга. Что давало возможность поменять местами первый и второй пункты программы моей поездки. Сначала зайти в редакцию, а потом заказать поминание.

И тут вообще «началось».

У меня охотно приняли заметку о восстановлении церкви в Кумзеро. Плюс вручили небольшой гонорар за предыдущую статью.

Пошло-поехало…

- Храм, который напротив вас, работает? - окрылённый мелкими успехами, поинтересовался я у сотрудника редакции.

- Ну, работает, наверное, я не очень верующий…

- Я тоже. А то - пятница ведь…

- А вон смотри, как дым валит из трубы. Зайди. Всяко, кто-нибудь да есть.

Храм оказался во имя Серафима Саровского. Чудесным образом. Церковь, в которую я иногда захаживал по месту моего предыдущего проживания (это за две тысячи километров отсюда), которая единственная уцелела от разграбления из трёх храмов в огромном, по здешним меркам, селе - 6,5 тысячи жителей (до революции - 21 тысяча) и продолжала действовать по прямому назначению во весь долгий период богоборчества, была и есть во имя именно этого святого - Серафима Саровского. По всей Руси Великой таких церквей не так и много.

Вспомнив, что, по преданию, это храмы призыва к женской кротости и смирению, вхожу в церковный «вестибюль». За прилавком свечной лавки - женщина, не молодая уже. Одновременно и приторговывает и, попутно, как я понял, шёпотом вычитывает из церковной книги.

Посетителей в это время нет почти. Всё равно без дела не стоит!

Поздоровались.

Я увидел, взял авторучку, нарезной листок. И… как-то подзамешкался.

Она поверх очков пытливо-внимательно посмотрела на меня. И вдруг огорошила:

- Ну что?.. Писать-то вы умеете?

«До чего ж я, наверное, дико зарос бородой!» - подумалось.

- Кажется да, - я достал корочку, на одной стороне которой очень крупно вытиснуто «ПРЕССА», на другой, помельче, - «Союз журналистов России».

- Ну… - её это нисколько не смутило, - пишите. Во здравие? В поминовение?

- В поминовение.

Начал несмело писать.

- Ну и что ж вы написали?! - проследила она за мной. - «Иван». Во-первых не Иван, а - Иоанн. Во-вторых, кого поминаем? - «Иоанна». Что вы дальше пишите «Александра»? Кто, женщина, мужчина??

- Мужчина.

- Тогда ладно. А дальше - «Валерия» - опять?

- Ага.

- А «Августа»? Это кто?

- Она.

- Тогда - «Августу»! Кого?! - Августу!

- А-а-а! Понял, понял…

Она, любопытно подсматривая и подождав меня немного, поинтересовалась:

- Ну, так, что вы тут понаписали… Всего четыре имени. Вон ещё места сколько! Люди пишут на нескольких листах.

- Я «мало», чтоб больше им (записанным) досталось.

- Чего больше досталось?

- Ну, внимания. Благодати Божией.

- Это как же?

- Ну, Божья благодать - это ж, наверное, как и всё в Мире, субстанция не безграничная, ограниченная. Одним словом, как в работе Ленина, «лучше меньше - да больше!».

- Эк вас заносит-то. Толкуете, чего сами не смыслите: «Божья благодать ограниченная»… («Ленина» она вообще, похоже, не заметила). Ну надо же?! Додумался до чего… Прямо ересь какая! Скудным-то своим эгоистическим розмыслом вы тут сейчас наговорите…

Я, через паузу:

- Извините меня. Вас-то как звать-величать?

- Ольга.

- Ну вот всегда  Ольги на меня наезжают.

- Это в каком смысле?

- Ну, бочку катят на меня. Вот и старшая моя сестра…

- Ладно, дописывайте листок, - миролюбиво «подтолк­нула» она.

- Нет. Не могу. Рука не поднимается.

- Это ещё почему же?! - сделала она нарочито испуганное лицо.

- Не могу так быстро перестроить мировоззрение, - полушутливо упёрся я. - Вдруг им мало достанется…

Она, очень красноречиво, сокрушённо-безнадёжно всплеснула руками. Но настаивать более не стала.

На том мы и распрощались.

Я двинул дальше. В районный «храм знаний» - библиотеку «в честь» Василия Ивановича Белова - одного из любимых моих писателей. Где маленькие приятные сюрпризы продолжились.

В поисковике «Googl», нежданно-негаданно, очередным приятным подарком обнаружил публикацию своего рассказа на странице «Литературной гостиной» главной краевой газеты по месту прежнего своего проживания. Рассказа как раз в память того самого «Иоанна», которого первым и записал в поминальном листке. И о котором больше всех переживал, что ему «мало достанется».

А ещё я, уже в сумерках, перетёкших на подходе к избе в ночь непроглядную, успел вернуться домой. И дотащить на санях, установленных на лыжах, «одним рейсом» продукты, закупленные в райцентре: 10 кг муки, 5 кг сахара, 5 л подсолнечного масла. Перед тем с помощью рабочего нашей кочегарки на центральной усадьбе поселения ещё и отремонтировал крепление на своих бегунках.

Дома меня ждала кошка, котёнок ещё, которая за весь долгий «ночь-день-ночь» моего отсутствия нигде не нагадила по углам.

/На Луну и обратно… пешком

Тёть Тоня от предложенной мною оплаты за луковицы отказалась. Молвила тихо, но твёрдо:

- Василей (тут, в вологодских деревнях, все так выговаривают), я денег не возьму.

Мы с ней давние знакомые и поэтому попытку всё-таки продавить оплату, как иногда приходится делать, учитывая стеснительность при откровенно бедственном положении немногих оставшихся, в основном пожилого и старшего возраста, жителей приозёрных деревень, - я делать не стал. И даже, можно сказать, вовремя себя остановил! Ответ мне был известен заранее «Полно! Отступись…» Но это бы уже значило лёгкую степень раздражения. И ещё это бы значило для меня, что не стою я даже этих луковиц! А зачем портить такой дружеский жест непониманием.

Н-е-ет! Действительно - «Полно!».

И сейчас вот, только что, мне вспомнился похожий случай, где я тоже оказался, как мне кажется, на высоте.

Тогда - в начале девяностых - я вернулся, после долгих странствий, на Ставрополье. В село, где и родился, то есть в своё родное село. В следующем году купил хатку на отшибе и, большим чудом, приобрёл тракторок Т - 40АМ, который сумел восстановить и наладить. Стал обживаться. Люди старшего поколения помнят, какие это были годы. Не было ничего. Основной формой производственных отношений стал товарообмен, который тогда стал именоваться модным иностранным словечком - бартер. Схема всё та же: «ты мне - это, я тебе - то». Пришлось мне на тракторочке сшибать себе картошку на посадку. Пахал односельчанам огороды. Огород - ведро картошки.

В загоне, где был и родительский огород, ко мне, улучив минуту, подпорхнула знакомая нашему семейству и живущая поблизости монашка бабка Соня. Как обычно, вся в монашеском, ношенном, чёрном для «чёрной» же работы. Сухонькая такая, маленькая, подвижная старушонка, которая работала, работала и работала до глубокой старости, до смерти самой. И считала при том работу, даже в церковные праздники, грехом не самым тяжким. Глаза у бабки Сони (я помню), несмотря на преклонные годы, всегда были живыми и «разумными».

Ну вот, подпорхнула она в своём балахоне к трактору, когда я остановился на минутку, и живенько так спрашивает:

- Вася, почём берёшь?

- По ведру за огород, баб Сонь, - но памятуя, что живёт она теперь совсем одна (последняя наша монашка) и беднее, Господи прости, церковной мышки, добавил по-простому: - Тебе, бабуш, даром вспашу. И хорошо вспашу, не переживай.

Бабка, себе на уме, минутку подумала. Кивнула:

- Паши, Вася…

Закончив очередной загон, заехал на её огород. Пахал - старался как никому! Помнил, как она всегда поддерживала отца моего за хозяйственность и домовитость, да ещё жалела наше семейство, что детей у нас много. У неё самой детей, конечно, не было.

Двухкорпусной плуг (трёхкорпусной для Т-40 тяжеловат) можно идеально настроить. Огороды, с отрегулированным довалом, получались без борозд, ровные как стол, комковатости не было, как таковой - земля просто рассыпалась! Такую пахоту нет никакой нужды боронить или дополнительно обрабатывать граблями - громадить, или скородить, как у нас говорят.

Когда уже закруглялся, подрубая вспаханное с торцов, и целился переехать на огород тёть Маши Чернышовой, случайно заметил (и хорошо, что заметил) - прёт моя бабуська - божий одуванчик, согбенная тёмная фигурка - по тропке в саду, меж вековых стволов кульги, алычи и абрикосов, уже нарядившихся в пресветлые жёлто-оранжевые прощальные прозрачные осенние убранства, в огород два тяжеленных ведра. Согнулась совсем под тяжкою ношею, еле ногами перебирает! Я пожалел старушку, остановил трактор, выпрыгнул из кабины, подскочил.

- Баб Сонь, я ж сказал - не возьму!

- Вася, возьми. Это не за огород.

- А кому это?

- Тебе… Это милостыня…

Я на мгновение потерял дар речи. Аж похолодело всё внутри! Мыслимое ли дело, милостыня - от нищего!? Но удержался, к счастью, и вида как будто не подал. Только внимательно-вопросительно посмотрел на морщинистое старушечье личико с курносым башмачком-носиком, заглянул в умные, чёрные, живые, как у мышонка, глаза. Понял всё на мгновение и в прошлом своём и в будущем. Что не выбиться мне никогда из нужды, век до старости, как говорят, «перебиваться с хлеба на воду», несмотря на все свои достоинства. Вернее, не понял ничего! А монашка, как я теперь понимаю, тогда и не сомневалась, что так оно и будет. Потому и спешила «поддержать». Хоть пока и не видно было явного повода подавать мне милостыню. Скорее - наоборот! Я ей должен был помочь. Но сокрытое тогда ещё от меня временем, для неё было, по-видимому, ясно. Ну, вот и спешила пособить заранее. Торопилась. Сроку у неё оставалось совсем чуть-чуть, чтоб не дождаться моей нищеты. Умерла вскорости. Царство ей не­бесное…

А тогда я, не знаю и как, осознал значение этого бабкиного трогательного жеста. Обречённо покорно достал из-за сиденья пустой мешок. Принёс неспешно. Безропотно подал бабке поддержать. Пересыпал её картошку-голышовочку.

- Ну, пусть, бабуш, одно ведро, как все?..

- Нет, Вася, я подаю - два!.. - продолжая держать раскрытым зёв мешка, настаивала она, очевидно окончательно уверовавши в праведность своего поступка.

Я упрямиться не стал, чего уж теперь, и второй пересыпал.

- Спаси Бог, баба Сонь! - ответил, как положено в таких случаях.

- Бери, Вася, картошка хорошая. Даст Бог, хорошо и уродит.

Картошка, действительно, оказалась хорошая, из доб­рых рук вкусная, сладкая, крахмалистая, рассыпчатая и дала хороший урожай.

…Много ли с двух вёдер?..

Мно-ого. МНЕ НА ВСЮ ЖИЗНЬ ХВАТИЛО!

Спасибо, баба Сонь. За милостыню твою, спасибо…

Я в приподнятом настроении шёл по тропочке от Павшихи, где живёт Антонина Смирнова, обходя лаву Кумзеро-озера: через Дуровскую, потом через мосток над Ракулой-речкой.

Солнышко, перед Троицей уже тёплое, ласковое, низко шло на закат. Думки в голову приходили тоже тёплые, лёгкие, светлые: «Не сдаётся старая гвардия, держится в обложной осаде воровства, корысти, мздоимства, выгоды, продажности. Не сдаются русские духом. Улеглись - не сдвинешь - обкатанными веками камешками, упёрлись валунами - не вывернуть, возвысились утёсами - вознеслись, не обойти, не обскакать в половодье чистогана. Есть на что понадеяться простодушному! Будет на что опереться «мостами», «плотинами», «переправами». Будет чем обуздать этот мутный поток, заставить его работать. Приносить пользу, а не разруху русской деревне - колыбели и хранительнице русской духовности.

И молодёжь есть хорошая, деловая, не пьющая, старой гвардии под стать. Найдётся таковых не один десяток даже по соседним деревням, где и жителей-то осталось, раз-два и обчёлся. А по России - миллионы! Может быть, правда, не совсем ещё понимает, «что творилось, что творится на родной земле». Но поймут - головы на плечах есть!

Готовьтесь… Русские, даже когда сдаются, - не сдаются духом».

Мостик этот через устье Ракулы восстановлен самолично Сашей Шадруновым с напарником и позволяет теперь добраться до деревеньки Лаврихи на легковом автотранс­порте. Устаревший, полусгнивший настил обветшалого моста разобрали вдвоём, прокинули новые, почти тридцатиметровые, несущие балки - опёрли на старые, ещё не сгнившие сваи, собрали настил новый из свежей, крепкой доски.

В этой самой Лаврихе Саша купил старую вековую избу. Реставрировал, перестроил, достроил. Теперь изба на загляденье! Смотри и радуйся!

А дорога моя, уже набитая легковушками, повернула в обратную сторону, на восток, но уже по этому берегу озера. Двумя колеями уже вытертой до земли травки-муравки (среди в пояс уже заросшей, годами теперь не кошенной, не травлёной скотиной пасущейся, полусухостойной травищи) поднималась на пригорок. Солнце за спиной, опускаясь за зелёную зубчатку леса, вытянуло, выкатило в небесной круговерти с противоположной, восточной, стороны, нежнейшей пригарочки чудесный блин полнолуния. Блин этот ещё тёплый, тёплого жёлто-оранжеватого свечения (а не бледно-мёртвого, как обычно) низенько, уж совсем низенько остановился. Собрался, видимо, и дальше, так же низенько, как и солнце красное, так его подрумянившее, катиться по солнышком проторенной тропинке, шедшей низенько в нашей северной широте, но зато в это время, чуть ли не по всему кругу зубчато-елового горизонта, чтобы закатиться совсем уж недалеко от того места, где выкатился.

Я бодренько вышагивал, нёс в пакетике шестьдесят луковиц. Семенных луковиц вологодского семейного лука. Спасибо тётке Антониде (так тут говорят). Та, от невестки, у которой я покупал картошку на посадку, узнала, что мне не хватило луку закончить рядок и передала через неё же, чтобы я зашёл… Этого луку мне хватило потом не только закончить недосаженный рядок, но и посадить треть следующего.

Дорога шла круто вверх и поднималась пригорком так, что, к моему, поначалу, изумлению, попадала прямёхонько, тютелька-в-тютельку… на стоящую совсем низко, а потому огромную, желтовато-лимонно-оранжевую, с поджаристостью лунных морей, диковину. Чудесным, так не свойственным ей, тёплым, не ярким, приглушённым лунным свечением, дистанция между видимым краем дороги, «направленной на луну», и её «твёрдой» поверхностью, скрадывалась совсем. Без остатка. И, получалось, как ни крути… Как ни юли… Я даже завилял по дороге…

…Дорога поднималась на Луну!!! И никуда более. Вела туда… Там и заканчивалась! Ни о какой Лаврихе, тем более - Берендеевке! уже и речи быть не могло. Меня, ошеломлённого, по инерции, совершенно растерявшегося и не способного остановиться, несло, сломя голову… на Луну? Перепужался я? Да нет, кажется. Любопытно было - да! В конце концов, какая разница, что на Луне пусто, что в моей Берендеевке пока - шаром покати! Одно только название и есть. Та же Луна. Не обжитая. Ну, конечно, была тут на этом месте когда-то деревенька в последней остатней избе которой мне когда-то, к счастью, довелось пожить, порядком уж лет назад - в 1989 году. И рядышком, чуть дальше метров за семьсот, на высоком месте, на озёрном берегу, тоже была деревня - Ворсинская. Следа от которой, тогда уж, не оставалось.

В общем, разница для меня тогда, уже поведённого этими тёплыми ясновечерними чудесами, была не велика. Что Берендеевку, оторванную от живого цивилизованного мира труднопроходимым бездорожьем, что Луну - пустынную «светилу» - обживать надо с нуля. И не кому-нибудь, а мне! Потому что больше некому. Остальной народ увлечён серьёзными, важными делами. И дел этих целый ворох: достаток, карьера, тщеславные устремления (которые и не перечислить), семейное благополучие, «личное счастье»…

В общем, я обречённо, уже смирившись со своёй нелёгкой долей, топал-пылил в вечерней тихой недвижимости на Луну. Подходя уж совсем близко к Луне (к перекату пригорка и дороги) по-хозяйски уж начал прикидывать: «Маловата светила-то. Негде и развернуться-то, как следует. И трактор-то негде поставить. Видать, всё вручную придётся делать. Огород… Ну может «раздуется» ещё, пока окончательно дойду. Хотя, вот уж она - рукой подать!».

И когда ноги инстинктивно начали выше подниматься, чтоб перебраться непосредственно на «светилу», она вдруг подпрыгнула! Крышами поначалу, в образовавшемся промежутке между дорогой и Луной, показались избы Лаврихи-деревеньки, а за ними, с километр наверное как, родные четыре берёзы - великаны столетние - на месте моей бывшей и (надеюсь) будущей Берендеевки.

Ху-у-ух!.. Ну, слава Богу! Пронесло. А то уж… Ну бывает же такое?! Чуть совсем на Луну не утопал... И я, с облегчением, всё ещё высоко поднимая ноги, пошагал под горку к Лаврихе.

А за Лаврихой-деревенькой - уж рукой подать… Теперь уж точно приду. Бегом добегу до родной Берендеевки!

Наверное… Впереди ещё один пригорок…

/До нескорого свидания

Вова, приветствуя, поднимает руку. Он тарахтит мимо. На «мотособаке». Я бреду по укрытому снегом льду озера. Из деревни Киевской до Берендеевки. Это два километра. Здесь, на этом участке, как раз самые места для подлёдного лова. Но у каждого рыбака, конечно, места свои, заветные. И навстречу Вове, с той же целью, но в обратном направлении, поторапливается на «Буране» Лёша. Лёша сдержанно кивает, пролетая мимо меня. Вот он свой аппарат действительно заработал, помогая отцу с матерью в подсобном хозяйстве. У них самое многочисленное поголовье из трёх оставшихся хозяйств, не отказавшихся от коров-кормилец, на весь Кумзерский сельсовет.

Навстречу Лёше, вдогонку за Вовой, проносится на своём борзом, поджаром, сногсшибательном «Skandik» Валера. На такой бешеной скорости, что позёмка от движения завихряется в трубу за его «зверем». «Зверь» при благоприятном снежном покрытии развивает по озеру скорость за 100 км/час. Конечно, им - и Валере, и его «зверю» - не до меня. Тут уж я первым проявляю вежливость и внимание, здороваясь с ним. Жестами, конечно. Но Валерий в своём крутом мотошлеме… Заметил ли он меня вообще? Не знаю! Тут уж, как говорится, конный пешего не понимает!

Я Валерию «своей муравьиной вознёй» порчу зимою ландшафт, зимний «пейжас», так сказать. А летом мешаю «культурно отдыхать» в приятной компании за приятными занятиями. Ну, тут ничего не поделаешь. Тут уж каждому своё. «Jedem das Seine!», кажется…

У меня к моим встречным-попутным никаких претензий. А им до меня вообще дела нет. Поздоровались и разъехались (разошлись). И на том спасибо. Может быть и мне когда-нибудь удастся заработать на такие же «гад-же-ты». И перестану я ходить пешком там, где «нормальные люди» давно уже ездят на снегоходах и квадроциклах.

…Я уезжал. Да, всё-таки уезжал… Как мне тогда казалось, выполнять сыновний долг. Глупость, в моём случае, невероятная!

Со всеми приобретениями, материальными в первую очередь, пришлось расстаться. Что я и проделал с лёгким сердцем и лёгкою же рукою. Так как полон был тогда до краёв приобретениями как раз несколько другого порядка.

Смешно остался со своими всё теми же двумя сумками. Зашнуровал ботинки. Потуже прикрутил к ним бечевой нижний край штанин - предстоял неблизкий путь по сугробам. Сначала под гору к озеру, потом по озеру, до другого берега; опять в гору и потом по заснеженному полю, до столбовой дороги. И по ней, родимой, - за пять километров, до автобусной остановки на центральной усадьбе.

Когда уже поднимался со своей поклажей в гору, слышал, как по столбовой, отдаленно, невидимо-скрытый переломом рельефа местности, протарахтел «Беларус». Совсем не расстроился, что упустил случайный попутный транспорт. Поход мой был спланирован как пеший, прощальный, по времени. Сил физических тогда хватало с избытком.

Я не спеша поднялся на взгорок и по кратчайшему пути, через поле, двинул к столбовой. Трактор, далеко уйдя по дороге в сторону центральной усадьбы, как-то утих. Да я и не обращал на него, честно признаться, внимания. Проехал - и проехал. Не успел - ну и ладно! Я, задумавшись, стучал уже своими замёрзшими ботинками по накату столбовой дороги. Мои предусмотрительные меры оправдали себя: снег в ботинки не набился, бечёвки держались. Штаны на морозе остались непроницаемы для снега, а потому сухие.

О чём я думал тогда… Не смейтесь, - «о судьбах русской деревни», о её парадоксальной «заброшенности», уму непостижимой «ненужности», нелепой, безобразной «государственной неперспективности». Вот так и брёл, понурившись, с этими невесёлыми раздумьями. И за этими самыми раздумьями совсем и не замечал, как гармонично, не явно, постепенно вплетается в мою внутреннюю мысленную вязь неторопкое понимающее поддакивание «Беларуса»:

- Так… так… так… так… так… так… так…

Очнулся я от этих тяжких раздумий, когда чуть не ударился лбом о задний борт тракторной тележки. Откуда-то сверху, ещё выше телеги, чуть ли ни «с воздусей», по-свойски прозвучал, спокойно-весёлый, «всё понимающий», хоть и незнакомый женский голос:

- Подавай сумки…

Я совершенно растерялся. Мне и в голову тогда не могло прийти, что они стояли всё это время и ждали меня.

Мне было неудобно за свою рассеянную задумчивость. Как будто застигнутому врасплох за занятием пустым и никчёмным. Но делать нечего. Мне ничего не оставалось кроме, как только подать ей сначала свою ручную кладь, а потом и заплечную. Ну и конечно, поблагодарить и извиниться за свою невнимательность и нерасторопность. Что «заставил», хоть и невольно, себя ожидать «не по чину» долго.

Помню и тракториста, который, тоже видно о чём-то, о своём, задумавшись, очнулся от мыслей и забот, когда я уже и сам взгромоздился на воз. Обернулся на бабий окрик:

- Хо-о-у!.. Ко-ля!.. Поехали…

Приветливо кивнул мне, выжал сцепление, включил скорость и прибавил оборотов. И мы затряслись дальше и дальше по накатанной зимней дороге, к центральной усадьбе.

...Мог ли я тогда подумать, что никогда больше не увижу Виталю Комарова, Рафаила Ивановича Клюшина - пастуха, балагурку бабку Августу, Северьяна (бригадира) Никтополеоновича Киселёва, Сашу Кичигина, бабку Люду, бабок Таню и Тамару, бабку Полю и ещё многих и многих милых сердцу простых русских людей. Наших, деревенских. На моё горе так и не дождавшихся меня обратно. И, конечно, эту простую, не знакомую мне женщину. С которой мы и виделись, может быть, пару раз, когда я подменял сборщика молока и на тракторной сцепке с молочной бочкой объезжал по кольцевой Кумзерской дороге прилегающие к ней (к дороге) деревни, собирая молоко у хозяев, державших коров (а коров тогда у нас держали почти в каждом крестьянском дворе). Бабу, со своего житейского скарба углядевшую в сугробах горемыку с сумками чуть ли ни за километр, спокойно поджидавшую меня, неспешно наблюдавшую за мной, догадавшуюся обо всём, поднявшую меня на воз своих пожитков. И тракториста, обернувшегося и кивнувшего мне приветливо: «Здравствуй» мол.

Может быть, как раз и потому, что были в нашем недалёком прошлом такие бабы и трактористы, каждый совестливый городской выходец из наших деревень, подъезжая к родным местам на своей, иногда довольно крутой иномарке, начинает подбирать всех попутно пешком следующих и молодых и, тем более, пожилых и стариков. Боясь ненароком проехать МИМО кого-то из своих, наших, простых, родных, деревенских. Каждый из них, блудных сынов деревни, если не понимает, то, уж, точно, чувствует, что мы, именно мы! поимённо! в неоплатном долгу перед русской деревней, как и перед нашими стариками и детьми - перед нашим прошлым и будущим!

* Кумзёра - редкая уже, почти изжитая форма обозначения (названия) жителей определённого населённого пункта. По аналогии: Москва - москвичи, Петербург - петербуржцы, Архангельск - архангелогородцы, Вологда - вологжане. Так же и Кумзеро - кумзёра.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.