Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(66)
Алексей Каздым
 Колымское нагорье

Из иллюминатора самолета виднелась кромка моря со льдами. Был месяц июль… Мы летели в Магадан. Восемь часов полёта из Москвы - на восток и на восток, вдоль побережья Северного Ледовитого океана.

Крохотное здание аэропорта в посёлке Сокол. Пять человек, нагруженные рюкзаками, тяжеленными спальными мешками на «верблюжьей шерсти», болотными сапогами и прочим снаряжением, с трудом уместились в «козле» - ГАЗоне с рваным и выцветшим добела брезентовым верхом. Полчаса - и мы в Магадане.

Город мне сразу не понравился. Он показался мне серым, мрачным, с расползшимися по сопкам домами, казалось, с вечным туманом, со свинцовыми волнами Охотского моря - бухты Нагаево и Гертнера. Тихий океан, однако… Когда выглядывало солнце - город менялся, становился веселее и ярче, зеленели сопки, но снова наползал дождь и туман.

Название «Магадан» от реки Магаданка, а она переводится с местных наречий орочей или эвенов как «гнилое, трухлявое дерево». Хотя сейчас почему-то предпочитают название «морской песок».

Переночевав, точнее проспав мёртвым сном светлую как день ночь, утром погрузились в потрепанный, но впечатляюще мощный «Урал», и отправились по знаменитому Колымскому тракту. Час, второй, третий… Четвертый. Однообразная дорога с ржавеющими кое-где по обочинам остовами грузовиков, застрявших зимой, в жуткую колымскую пургу и полярную ночь, когда не видно на расстоянии вытянутой руки. За пятнадцать минут застрявшая машина заносится снегом, тогда остается одно - не выключая мотора, иначе замерзнешь, ждать тягача или трактора, а любой «водила» обязательно предупредит по возможности, что на дороге авария.

Так вот, казалось, что эта дорога не кончится никогда, она шла вверх и вверх в отроги Колымского нагорья, мы курили и дремали, сидя или лежа на жестких деревянных лавках, раскатав спальные мешки.

Дорога то почти прижималась к лысым, поросшим редкой, скрученной ветрами и морозами лиственницей, а слева был стометровый обрыв, то расширялась и блестела вода широкой, разлившейся реки, зеленела тайга и на другом берегу поднимал голову с огромными рогами-лопатами колымский лось.

То моросил дождь, и всё было серое и тусклое, то не­ожиданно выглядывало яркое солнце, появлялось голубое небо со стремительно несущимися тучами.

Изредка мелькали посёлки и придорожные столовые, работающие круглые сутки, построенные специально для шофёров, ибо летом, за 2-3 месяца надо было перебросить сотни тонн груза в посёлки, оторванные от всего мира, отрезанные реками, тайгой и сопками.

Кое-где виднелись деревянные, уже покосившиеся вышки, столбы с остатками ржавой колючей проволоки - то что осталось от «зон», «лагерей», «лагпунктов» и «командировок» ГУЛАГа. Прошло-то не так много лет, как последние заключенные покинули эти края. А многие и остались, так как им просто было некуда ехать.

Мелькнул выбитый на склоне сопки в приснопамятные времена ГУЛАГа профиль «вождя народов товарища Сталина».

Машина остановилась на берегу реки. Наш пожилой, битый жизнью и людьми шофер с многочисленными татуировками на руках, золотыми зубами, и шрамом от ножа на щеке, вышел и, куря одну за другой «беломорины», долго всматривался в воду и соседний берег, высматривая какие-то свои, знакомые лишь ему приметы.

Чтобы доехать до места, надо было ехать по реке. А река - это просто каменистое ложе, по которому струились небольшие ручейки воды. И снежники - лёд, нарастающий за почти восьмимесячную зиму здесь, на Колымском нагорье, не успевал стаивать и оставался на всё лето многометровыми голубоватыми пластами. Можно было попить чистейшей и вкусной воды прямо из ручейка, журчащего из-под снежника.

Машина, натужно ревя, карабкалась вверх по валунам, переваливаясь и кренясь так, что мы боялись - вот-вот перевернётся… Мы еле удерживались в кузове, нас бросало вверх, вбок и вниз, по кузову летали сапоги и спальники, которые мы едва успевали ловить.

Неожиданно пошёл дождь, машина скользила по мокрым камням, но дождь также неожиданно и закончился, порывы холодного ветра мгновенно разогнали тучи и сопки снова стали зелеными, а небо - ярко-голубым.

Через час невероятной тряски шофер остановил машину. Больше пяти часов за рулем, почти без остановки. Но магаданские «водилы» в хорошую погоду умудряются «сидеть за баранкой» по 20 часов, а то и сутками, заваривая себе «чифирь», чтобы не уснуть.

Быстро разведя костер, мы попили чаю, шофер заварил себе чифирь в термосе, а мы немного отдохнули от тряски, хотя ноги нас, как после многодневного плавания, плохо держали на земле.

И всего-то десять километров по реке, а казалось, что прошла целая вечность.

Дня и ночи сейчас не существовало - всегда был день, всегда было светло.

Ещё два часа чудовищной тряски и мы приехали в небольшой лагерь геологов. Деревянные домики на столбах. Палатки, дым костра.

Утром нам надо было ехать снова.

Последний отрезок пути был самым тяжелым - машина с рёвом, на первой передаче, буквально карабкалась с валуна на валун узкого ручья.

И вот, наконец, мы увидели полуразвалившиеся бараки и дома, кучи мусора - когда-то здесь был посёлок, работали геологи, искали золото.

В паре километров от развалин посёлка на берегу стоял крохотный домик, бывшая банька, переделанная под жилье, с печкой, крохотным окошком и деревянным настилом - «нарами».

Примерно через месяц нас должны были забрать вертолетом.

Небольшая, но довольно быстрая речка, с необыкновенно холодной, ледяной водой. Шум воды все время сопровождал нас - и днём и ночью.

Началась рутинная работа. Заготовка дров, костёр, дежурства по кухне. Маршруты по сопкам, шлиховое опробование - по колено в ледяной воде, с лотком, когда через десять минут уже не чувствуешь рук. Свирепые комары, кедровый стланик, то пружинящий, как матрас, то путающийся под ногами. По сопкам красными пятнами яркие на солнце ягоды морошки, которую можно было собирать горстями, а кое-где краснел и шиповник.

С сопок в ясную погоду было видно очень далеко - воздух был необыкновенно чист и прозрачен - сопки, сопки и сопки до горизонта, со снежниками на вершинах, с зеленой тайгой по склонам, с красными и бурыми выходами пород и одиноко торчащими «жандармами» - одиночными, торчащими скалами.

А ещё можно было лечь на пружинящий стланик и, жуя его горьковатые иголки, смотреть в небо, пронзительно-голубое колымское небо, с бегущими облаками.

Любопытные рыжеватые евражки - таежные суслики, пугливо попискивая и блестя черными любопытными глазками, выглядывали из-под корней и камней. Но через несколько дней, привыкнув, они привычными столбиками стояли у своих убежищ, то прячась, то подбегая к нашему костру и «кухне» - самодельному столу, сколоченному из толстых стволов лиственницы, а самые смелые из них брали кусочки прямо из рук.

Но, несмотря на всю их забавность, всю крупу и макароны пришлось подвешивать в мешках повыше, чтобы не добрались ни они, ни вездесущие мыши.

По прибрежным кустам, перекликаясь, порхало множество птиц, посвистывали пеночки, «чекала» вспугнутая каменка, в листве краснели грудки мухоловок, где-то стучал дятел. Стоило пойти вверх по сопке, как раздавалось хриплое «крей-крей» кедровки, и тут же трещала неугомонная сойка - мол, кто-то в тайге есть.

Прямо над головами, тяжелым порхающим полетом, с громким криком «кжээ…кжээ», пролетала кукша, растопырив рыжеватый хвост.

Иногда удавалось подстрелить рябчика на обед, а то и тетерева, отлично ловилась рыба - хариус и голец.

Но однажды пошёл дождь. Он моросил с неделю, то почти прекращаясь, то начинаясь снова.

Облака, лежащие на сопках, мокрая тайга на склонах, все стало серым и мрачным, казалось, что воздух так пропитан влагой, что его можно было выжимать.

Все обычные ориентиры - и отдельные скалы - «жандармы», и вершины сопок, с лежащими «снежниками», отдельные корявые, торчащие на склонах лиственницы - исчезли. Даже звонкий, обычный шум речушки и многочисленных ручейков маскировался тяжёлым, мокрым туманом, и привычных шумовых ориентиров также не было слышно.

В избушке, несмотря на жарко натопленную печурку, было сыро, от пола тянуло влажным холодом, с потолка в подставленные консервные банки звонко брякала капель.

Когда не было дождя и тумана, можно было видеть, как солнце лишь скатывалось к горизонту, а потом долго висело над чернеющей тайгой угрюмым желто-красным шаром, окрашивая небо в сюрреалистические красновато-черные тона. А сейчас - ни солнца, ни неба, только клубящийся туман и неумолчный шум дождя.

Дождь кончился, ночи стали темнее, похолодало. Днём обычно было яркое солнце. Был уже конец августа и скоро нас должны были забирать.

Однажды утром мы проснулись от странной, необычной тишины. Даже шум реки стал тише. Выйдя из избушки, мы были ослеплены белизной. Выпал снег. Все было ярко-белым, до боли в глазах, на лапах елей и кустах кедрового стланика лежали снежные «подушки», а прямо над головой висела свинцово-серая, почти чёрная туча, а из неё бесшумно падали огромные, с ладонь, хлопья снега.

Но через несколько часов пронзительно холодный ветер прогнал тучу, выглянуло ярчайшее солнце, и снег быстро растаял. Опять загомонили птицы.

По рации сообщили, что вертолета не будет и нам оставалось лишь ждать машину. А при самом скромном раскладе, продуктов оставалось на два-три дня. Пара банок «тушенки», макароны, разваривающиеся в тесто и немного вяленой рыбы.

Утром нас разбудил треск кустарника.

Медведь был совсем молодой, ни разу не видевший человека, ему было и страшно от незнакомого запаха дыма и железа и очень любопытно. Он приближался, поминутно останавливаясь и нюхая воздух, иногда приседая и махая передним лапами, как бы приглашая поиграть. Вероятно он принял нас, лохматых и бородатых, за своих сородичей. Но вот нам, нам-то было не до шуток и игр.

Стук ножом о котелок и громкие крики, обычно пугающие зверя, не дали должно эффекта. Медведь остановился и опять стал принюхиваться, периодически высовывая длинный розовый язык.

Два выстрела из ракетницы. Зверь присел, с рёвом отскочил в сторону и побежал к кустам, оглядываясь и испуганно ворча… Но вдруг остановился… Патрон с самой мелкой, «птичьей» дробью - выстрел медведю в зад. Тот присел от неожиданности, дико заорал с перепугу и опрометью пустился наутек.

Через три дня мы уже доедали последнюю рыбу, а под вечер услышали знакомый рёв мотора. Пока шофер несколько часов спал мёртвым сном, не выходя из кабины, мы собирались, грузили снаряжение и мешки с образ­цами.

Три часа чудовищной тряски, и снова знакомый лагерь геологов, уже наполовину опустевший.

Колымская трасса, мелькающие сопки с уже желтой лиственницей, моросящий дождь. И вот снова Магадан, серый и скучный, мрачный и угрюмый.

Это было 30 лет назад.

/Река

Мотор заглох ровно на середине пути… От Старой Фактории до избушки на побережье, откуда их должен был через пять дней забрать вертолёт, было около четырехсот километров по реке и её протокам.

Оставалось пройти чуть меньше двухсот километров «по карте» и неизвестно сколько на самом деле, аэрофотоснимки устаревали ещё до выхода в печать - река ежегодно разливалась по Низменности, прорывая себе новое русло, а многочисленные протоки, озерки, мысы и отмели не были обозначены ни на одной карте.

Все попытки реанимировать мотор (второй, также сломанный, за ненадобностью и для уменьшения веса протекающей лодки был оставлен на фактории), ни к чему не привели. Сутки прошли в бессильной ругани, неоднократной разборке и сборке «проклятой железяки», но мотор категорически отказывался заводиться, да и продукты заканчивались.

После долгих размышлений, массы выкуренных трубок и литров выпитого чая, было принято решение - сломанный мотор, канистры с бензином (кроме одной, маленькой, для примуса), рюкзак с ненужными вещами оставить на высоком берегу, на месте бывшего стойбища. С собой взяли ружье, ракетницу, продранную палатку, спальные мешки, мешок с остатками продуктов, чайник да котелок, и самый ценный груз - карты с отметками опробования, полевые дневники, кроки и схемы (всё было тщательно упаковано и завернуто в несколько слоев полиэтилена, оленью шкуру и толстенный брезент) да ещё тяжеленный мешок со шлихами и образцами. Именно ради них и была затеяна вся эта работа, более чем двухмесячный маршрут по реке, с её перекатами, протоками и притоками, ежедневной изнуряющей работой в тучах гнуса, под дождем, а иногда и снегом, шлиховка в ледяной воде, отбор проб, составление карт.

Идти на веслах в протекающей лодке, даже вниз по течению, совсем не просто, и хотя на старой фактории лодку чуть подлатали, но через несколько часов пути она опять дала течь. Они постоянно менялись - один сидел на веслах, второй был вынужден постоянно вычерпывать воду котелком и кружкой.

Надо было спешить, до назначенного срока оставалось всего четыре дня, вертолёт ждать не будет, а рация, естественно, не работала. Радист на фактории, толстый и «рыжий как осень», одуревший от сна, рыбы и безделья, рьяно принялся ремонтировать рацию, рылся в многочисленных ящиках и коробочках с деталями, паял, крутил, но без особого эффекта - рация лишь шумела, трещала и шуршала помехами, где-то слышались голоса и писк морзянки, но наладить связь с посёлком так и не удалось.

В партию сообщили, что они на старой фактории, что всё в порядке, живы-здоровы, что будут в назначенном месте в назначенный срок, долго пили чай и прощались с немногочисленным «населением» - заведующим факторией, продавцом всякой всячины и приёмщиком пушнины в одном лице, невесть как попавшим в эти края хантом Афанасием Терентьевичем да радушным рыжим радистом Сашей. Сезон кончался, скоро зима, и Факторию должны были закрыть до весны. Вдалеке виднелись два чума чукчей-оленеводов, да и они должны были скоро перекочевать.

Так что на все добрые 400 километров низменности, тундры, реки и побережья океана они бы остались вдвоем. Может где-то и «аргишили» чукчи, да оленей видно не было.

Две фигурки долго стояли на берегу и смотрели им вслед - маленькая и худая, ханта Афанасия, большая и толстая - радиста Саши. Дымок от их трубок разносился по-над рекой.

Грести короткими веслами было крайне неудобно, периодически лодка садилась на мель, они спрыгивали в холодную воду снимать её с отмелей, иногда приходилось отталкиваться шестом или «идти бечевой». С океана стал задувать сильный ветер, несколько раз лодку ставило боком и переворачивало. Приходилось вытаскивать утоп­ленные вещи, особенно проклиная неподъемный мешок с пробами, к которому, в конечном итоге, как поплавок, привязали полупустую канистру с бензином. Чуть не утопили ружье, час, дрожа от холода, искали его, вымокли с ног до головы, и в конечном итоге утопили мешок с остатками продуктов.

За двое суток до срока умудрились заблудиться в бесчисленных протоках, пришлось «идти бечевой» против течения, постоянно выгружать лодку, протаскивать её через мели и песчаные мысы, перенося вещи на себе.

Ориентиров не было видно. Река да плоская как стол, низменность, и ни одной возвышенности, чтобы подняться и оглядеться. За полдня до «часа Х» измученные, вымотанные, промокшие и голодные, они увидели стоящую на намытом песчаном мыску крохотную избушку. Метрах в 300 виднелся остов балка на вросших в песок санях-волокуше, сваренных из буровых труб, да несколько ржавых железных бочек. Стены и крышу балка запасливый тундровый люд давно разобрал, а шторма и зимние вьюги довершили остальное. Покосившийся железный «скелет» с клочьями трепещущей на ветру стекловаты напоминал выброшенный на берег остов корабля.

Избушка была построена в незапамятные времена из плавника и обломков досок, попадались даже доски от корабельной обшивки с почти стершейся надписью, крыша поросла мхом и берёзками. С одной стороны избушка была подперта бревнами и выбеленными лютыми ветрами огромными китовыми ребрами, в ней был лишь очаг-каменка, с огромным прогоревшим алюминиевым котлом да короткий топчан, явно не рассчитанный на высокого человека. Дверь еле держалась на ременных петлях, крохотное окошко было забито ржавым листом железа. Около избушки, под навесом, на камнях, стояла тщательно упакованная железная бочка, накрытая продранным и выцветшим толстенным корабельным брезентом.

Прошел день, и прошла ночь. Вертолета не было. Прошли ещё сутки… Порывшись в рюкзаке, они набрали неполную кружку смеси продела, риса и пшена, полпачки промокшего чая, в просоленном насквозь мешочке из-под проб - с чайную ложку соли.

Обед и ужин были весьма скудны, рыба не ловилась, стая гусей, после двух неудачных выстрелов, маячила вдалеке, но к себе близко не подпускала, патронов почти не оставалось, да и те через один давали осечку, порох подмок после многочисленных пребываний в воде. Нерпы высовывали головы из воды и долго наблюдали любопытными блестящими глазами за двумя странными существами, которые бегали по берегу и что-то кричали. Даже глупый выстрел из ракетницы и несколько осечек из ружья не испугали их, они не боялись, понимая, что эти люди не причинят вреда.

Было решено вскрыть бочку, и, к удивлению и радости, бочка оказалась «под завязку» набита... макаронами «Соломка», «высший сорт», в красных пачках по килограмму!

Прошел ещё день, и ещё, и они ели несолёные макароны. Вертолёта не было...

Прошла ещё почти неделя томительного ожидания, и уже одна мысль о том, что сегодня опять будут макароны, настроение не улучшала.

Пару раз по океану, вдалеке, прошло какое-то судно, а однажды над тундрой пролетел самолёт, не заметив ни пущенных ракет, ни прыгающих на песке и орущих фигурок. Вдали маячило стадо диких оленей, но все попытки подойти к ним были безуспешны, стадо уходило всё дальше в тундру.

В поселке про них или просто забыли, или поселковый радист что-то перепутал, и их ожидали совсем в другом месте. Конечно, можно было бы оставить пробы здесь, и, взяв только материал, идти налегке по побережью более 200 километров до поселка. Но прошагать 200 километров против пронизывающего сильного ветра, в продранной и заношенной за два месяца поля одежде и рваных сапогах, через болотца, увязая в мокром песке, пересекать чуть ли вплавь протоки многочисленных ручьев и речушек! Решение пока было одно - приходилось сидеть и ждать «борта» или… удачи! Могли пройти вдоль берега пограничники или рыбаки на катере, подойти к избушке могли и оленеводы. Недаром кто-то так тщательно упаковал бочку макарон, скорее всего, на зиму, для стойбища.

Делать было абсолютно нечего, резко похолодало, начались дожди, иногда и со снегом, ночевать в избушке можно было лишь одному, свернувшись на коротком топчанчике, почти упираясь ногами в печку. Оставалась надежда на лучшее, палатка, через которую в хорошую погоду, ночью, можно было изучать звездное небо, мокрые и свалявшиеся спальные мешки и макароны без масла и соли, уже вызывающие отвращение одним своим видом.

Они всё-таки решили идти, но не к поселку, а в противоположном направлении, там, всего в 100 с небольшим километрах, должно было быть большое кочевье, да и идти туда было попроще, но вот чего не было - не было уверенности, не было гарантии, что оленеводы ещё там.

Утром, тем утром, когда они уже решились уйти, послышался шум мотора. Над побережьем, как бы с ленцой, почти над водой летел оранжевый толстобрюхий самолёт, судя по всему, с биологами из посёлка, из заповедника, в последний раз, перед снегом, осматривающими свои «владения». Но не только две прыгающие и машущие руками фигуры, да выпущенная пара ракет наконец-то привлекли внимание экипажа. Не только… На песчаной косе мет­ровыми буквами, красными пачками из-под макарон (набитыми песком, чтобы не унёс ветер) была выложена надпись «Позор Аэрофлоту»!

Самолёт сделал круг, потом еще один, снизился, как только можно, из открытой дверцы высунулась лохматая  бородатая голова и что-то весело прокричала. Вниз полетели две банки сгущенки, самолёт покачал крыльями и скрылся.

Через два часа прилетел вертолет. Бортмеханик хмуро сбросил лесенку, что-то пробурчал под нос, но увидев глаза и лица двух грязных, худых, оборванных геологов, решил промолчать…

/Аэропорт

Рейсы за последнюю неделю по всему побережью задерживали из-за тумана.

Крохотный деревянный аэропорт постепенно наполнялся различным людом: семьями с детьми, улетавшими в отпуск; геологами из многочисленных партий, перебрасываемых из города в поселок, а там по базам и точкам; солидными, пахнущими дорогим парфюмом управленцами из обеих столиц, в модных пальто и лакированных туфлях, с портфелями-«дипломатами», нервно курившими «Кэмел» и «Мальборо», опоздавшими на все возможные совещания; толстыми, все как на подбор в кожаных пальто, привыкшими ко всему снабженцами с пухлыми потертыми портфелями; мрачными небритыми и коротко стрижеными личностями, смолящими самокрутки из едкой махорки, в рваных телогрейках, сидевшими по привычке на корточках вдоль бревенчатой стены, со справками об освобождении вместо паспорта. Около них как бы невзначай периодически прохаживался пожилой местный участковый.

Сидели в ожидании и сами летчики и механики, оставшиеся «без машин», опытные «летуны», командиры, борт­механики, радисты и штурманы, кутаясь в свои летные кожаные и меховые куртки, и молодые лётчики, только что с курсантской скамьи, направляемые по разнарядке в неведомые, часто не отмеченные ни на одной карте поселки. Они ещё «форсили» фуражками «с крылышками» и новехонькой синей лётной формой, с топорщащимися погончиками, исподволь поглядывая или даже засматриваясь на бравых «полевых» девиц, в брезентовых штанах, свитерах и выцветших энцефалитках.

«Летуны» каждое утро бодро расчехляли и заводили моторы своих машин, по аэропорту поднималось волнение, но осипший голос радиста объявлял, что погоды нет и не обещают. В какой-то крохотный просвет улетел лишь самолет санитарной полярной авиации, с двумя тяжелобольными, которым требовалась срочная операция, и куда с дикой руганью, с личного разрешения начальника аэропорта удалось разместить несколько мамаш с маленькими детьми. «Пусть уж в городе посидят, там хоть условия лучше», - решил командир экипажа, и, уложив спящих малышей на санитарные койки, быстро дал команду на взлёт.

В крохотном буфете закончились все запасы кофе и чая, а деревянный барак аэропортовской «гостиницы» трещал от количества постояльцев, хотя и селили туда в первую очередь женщин и детей.

Больше всех «везло» геологам, так как они спокойно расстилали свои грязные, прожженные, пахнущие костром спальники по углам или вдоль стен и коротали время в ожидании рейса в курении, сне, бренчании на раздолбанной гитаре и трёпе.

Особняком держались злые биологи, бдительно сторожа вьючники с запасом спирта. Их должны были забросить на острова, и они уже почти две недели ждали то вертолета, то самолета, а теперь ещё и погоды. А их работа заключалась (о чем знал уже весь аэропорт) в подсчете яиц в кладках у какой-то там полярной крачки, а за две недели ожидания, наверное и птенцы вылупились, так и считать было уже и нечего.

Уходило время, уходили часы и дни работы и отпуска, и в любой момент мог пойти мокрый снег, а это значит застрять ещё на неделю.

В единственном магазине скупили весь перемороженный вермут и портвейн, со слоем осадка на полбутылки, весь «суп из пакетиков», папиросы «Север», консервы «Бычки в томате», томатную пасту, слипшиеся конфеты, засохшее печенье и каменные галеты.

Возле аэропорта горели костры, опытный и голодный тундровый и таежный народ варил «суп из пакетиков», с добавлением засохших еще лет десять назад галет, сдабривая это варево томатной пастой, кипятил чай, отсылая куда подальше местного пожарного и участко­вого.

- Не можете обеспечить людей питанием - катитесь к черту! - слышалось со всех сторон.

- Спалите же аэропорт, черти! - из последних сил хрипло орал пожарный.

- Да на фиг и нужен такой аэропорт, из которого ничего не летает, даже мухи, - отзывались ему.

- Да хоть отошли бы подальше! Ну нельзя же прямо у дверей! - хрипел измученный, небритый пожарный, не расстававшийся с огнетушителем.

- Ну да, подальше! А вдруг рейс объявят! - острили бородатые, в грязных энцефалитках геологи, прихлебывая дымящееся варево из котелков и запивая его промороженным портвейном.

Начальник аэропорта, практически не спавший несколько суток, протирая красные, слезящиеся глаза, в сотый раз охрипшим голосом объяснял, что рейсы отложены не по его вине, что он готов отправить всех хоть сейчас, дали бы ему ТУ-154, но нет, нет самолета, и не будет, и отправлять будут маленьким партиями на АН-24 и вертолётах, а когда, он не знает. Туман по всему побережью, и «погоды не дают».

- Да были бы у меня собачьи упряжки, я бы вас на них сейчас бы и отправил! Всех, к чёртовой матери! - хрипло орал он на «лакированных» управленцев, сквозь парфюм которых уже явственно пробивался запах пота, а модные пальто и костюмы потеряли всякий лоск от ночевок на полу.

Начальника аэропорта просили и умоляли, ему угрожали, обещали, что снимут с работы, и он, в конце концов, плюнув на всё, вместе с диспетчером напился вдрызг с «летунами», геологами и биологами, всё же «расчехлившими» часть запасов спирта.

И был июль, и было лето, и пришел туман с океана, и сидели в ожидании «погоды» все аэропорты в округе, в тысячах километрах, и не было ветра, чтобы хоть частично этот туман разогнать.

И по всему побережью, по всей низменности, в таких же поселках, возле таких же деревянных сараев, с надписью «Аэропорт», возле укатанной тракторами взлетной полосы сидел у костров бродячий северный люд, пил чай из закопчённых алюминиевых кружек и ждал. А уж чего они умели, так это ждать…

 

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.