Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(67)
Валерий Дмитриевский
 Вертолётчики

Главный транспорт для геологов - вертолёт. Особенно в горных районах, где часто других дорог, кроме как по воздуху, не бывает. Вот и мы, работая в Северном Прибайкалье, постоянно летали, тем более что в прежние времена полёты обходились намного дешевле, чем сейчас. Да и государство не скупилось на авиацию - мы даже поиски проводили не только пешком, но и с вертолёта, потому что искали хорошо заметные издалека белые кварцевые жилы. Но в ситуации, когда многие нуждались в услугах вертолётчиков (кроме геологов, это были охотники, лесники, пожарные, бамовцы, а ещё наука разная), они держались аристократами и могли позволить себе маленькие капризы: то слетать сначала, куда им выгоднее, то груза взять поменьше, а то и вовсе отказаться лететь, если после первой заброски с визуальным подбором посадочной площадки сразу не разметишь для них эту площадку по всем правилам и не повесишь флаг для определения направления ветра. И поэтому все старались водить с ними дружбу.

Но так - немного по-барски - вели они себя с незнакомыми заказчиками или с теми, кто по каким-то причинам начинал перед ними пальцы гнуть. А вот если после одного-двух рейсов повезло заслужить симпатию командира или всего экипажа, жизнь становилась прекрасной и удивительной. И можно было рассчитывать, что ты и улетишь вовремя, куда надо, и перевезёшь всё за один рейс, а не за два или три, и маршрут они для тебя проложат самый короткий, без разных огибаний. Ну и они знали, что если ты мяса в тайге добыл, или рыбы, или ягоды набрал, то обязательно с ними поделишься.

В общем, несмотря на манеру держаться с некоторым превосходством, это были в большинстве нормальные ребята. Может быть, сама эта манера возникала оттого, что они знали себе цену, ведь их работа сопровождалась серьёзным риском - более серьёзным, чем наша. Геологи часто могли предусмотреть опасность, проявить осторожность, да и на земле спасаться, в случае чего, легче. А у них, если в воздухе вдруг откажет двигатель или системы управления, оставалось мало шансов на благополучный исход. Однажды случилась авария с вертолётом Ми-8, где командиром был наш хороший знакомый, парень лет двадцати семи. Машина поднялась над землёй метров на двадцать и тут же рухнула вниз. Экипаж остался жив, но командир повредил позвоночник и летать больше не смог. Или вот было, что на Ми-2 разбился совсем молодой пилот, с которым я летал какой-то месяц назад. Он повёз охотника на его угодья и в назначенное время не вышел на радиосвязь, а вечером не вернулся на аэродром. Искали вертолёт долго, даже к экстрасенсам обращались, но всё без толку. И только через год случайно заметили на крутом таёжном склоне искорёженную машину - по всей вероятности, лётчик попал в густую облачность и заблудился… Так что те, кто всё понимал, и не думали обижаться на вертолётчиков, даже если отношения не складывались.

Как вот можно было обижаться на Махина, командира Ми-восьмого? Он всегда назначал время первого рейса «по нулям», то есть по московскому времени в полночь, а по-нашему это было пять утра. Ему выгодно было отлетать дневную санитарную норму (семь часов) пораньше, чтобы после обеда можно было идти купаться или рыбачить, да и вообще заниматься своими делами. И мы продирали глаза ни свет ни заря и покорно тащились на аэродром. Но была в этом и польза: по утреннему холодку вертолёт мог поднять больше груза, чем днём.

Как-то раз повёз он нас на участок не с утра, а ближе к обеду. Трасса полёта проходила над бамовскими посёлками, где снабжение было как при коммунизме, не то что в нашем. И Махин невинно, будто таксист, решивший тормознуть у табачного киоска, сказал:

- А что, ребята, давайте залетим в Гоуджекит за кол­басой.

Начальник нашей партии, Бондарев, согласился, тем более что сворачивать никуда не надо, посёлок прямо по курсу. Сделали круг и сели на насыпь, рядом с рельсами - их уложили совсем недавно, и поезда, конечно, ещё не ходили. И тут, как муравьи, набежали ребятишки самых разных возрастов - на БАМе много их рождалось. Представьте себе сорок или пятьдесят вождей краснокожих, которые оглушительно орут, размахивают руками и норовят залезть на шасси, потрогать руками хвостовой винт или отвернуть какой-нибудь винтик «на память». Видя такое дело, Махин попросил меня, как самого молодого, остаться и покараулить борт, «а то эти головорезы разнесут всю машину по кусочкам». Я подобрал длинную хворостину и, сделав свирепое лицо, начал фехтовать. Орава немного угомонилась, но всё время донимала меня расспросами типа «а это что такое?» Я, как мог, отвечал, пока все не вернулись. То ли колбасы почему-то в магазине не было, то ли не нашли ту, которую хотели, но после взлёта Махин взял курс на соседний посёлок - Гранитный, который лежал немного в стороне. Видимо, он заранее договорился с Бондаревым - тому тоже, конечно, хотелось колбасы (как и всем нам, впрочем), и он разрешил сделать крюк. Здесь Махин сел на грунтовую дорогу возле посёлка, поближе к магазину - воскресный день, движения почти не было, бамовцы отдыхали. Но только заглушили двигатели - показался «Магирус», большой самосвал. Чего уж его понесло куда-то в выходной, неизвестно. Объехать борт нельзя: дорога неширокая, насыпь крутая, а за ней - тайга. Махин с таким видом, будто сажать вертолёт на дорогу - обычное дело, издалека крикнул водителю, чтобы подождал минут десять. Ну, делать нечего, и шофёр, хоть и побурчал немного, терпеливо дожидался, пока мы через полчаса из магазина не вернулись, на сей раз с колбасой. К этому времени с обеих сторон от вертолёта ещё машин пять скопилось - личных легковушек, и водители начали высказывать Махину всё плохое, что о нём думали, но тот невозмутимо проследовал мимо, запустил винты и, обдав автомобили пылью, взлетел...

Иногда бывало и так, что вертолётчики сидят наготове, а заказчиков почему-то нет. Вот вчера очередь из них стояла, всем срочно было надо, а сегодня - никого, и завтра тоже, и послезавтра. Время идёт, до месячной саннормы - восьмидесяти часов - далеко, а это грозит уменьшением зарплаты. Надо как-то налётывать эти часы. И тогда пилоты соглашались на любые рейсы, даже если погода была не очень. А про погоду надо сказать, что совершенно неважно было, какая она стояла здесь и сейчас, главное - какой пришёл прогноз на ближайшее время. А его передавали из города, который находился за четыреста километров от нашего аэродрома. И случалось, что, несмотря на безоблачное небо, диспетчеры никуда лететь не разрешали, потому что прогноз был плохой. Не всегда он подтверждался, и тогда можно было весь день просидеть под ярким солнцем и так и не подняться в небо. Могло быть и наоборот, как однажды: прогноз дали замечательный, полетели мы за пустыми бочками, которые накануне случайно обнаружили на заброшенной геологической базе, а когда через час возвращались, над посёлком была сплошная облачность, и пришлось уходить на запасной аэродром километрах в пятидесяти от нашего. Вертолёт просидел там три дня - облачность никак не расходилась, и мы добирались домой на попутках.

Вот так Вася Шлыков на Ми-втором как-то осенью не мог дождаться ни пассажиров, ни груза, и начальник партии сказал мне, когда я прилетел с участка в посёлок на пару дней по каким-то делам:

- У тебя там технологические пробы с месторождения не все вывезены, а Вася без работы. Выручи его, слетай.

Конечно, чтобы укрепить дружескую связь с пилотом, лететь было надо. В тайге на побережье Байкала только листья начали желтеть, а у нас в горах, откуда я прибыл, уже всё завалило снегом. Погода стояла ни то, ни сё: порывистый ветер таскал во все стороны по небу облака, между ними иногда проглядывало солнце. Но прогноз пришёл из города хороший. И мы полетели. Минут через пятнадцать врубились в сплошную облачность. Это очень неприятно - лететь вслепую, не видя никаких прогалин. Начинаешь напряжённо ждать, что вот-вот куда-нибудь врежемся, даже если альтиметр показывает, что летим выше самых высоких гор, которые тут в окрестностях есть. Да и всё равно снижаться-то придётся, когда пойдём на посадку, а куда снижаться и куда садиться, если ничего не видно? Вася покрутился вправо-влево, просветов не нашёл и сказал:

- Если некуда лететь, надо лететь вверх. Проверено.

И пошёл на подъём. Когда «двойка» проткнула облачность и вышла в ясное синее небо, я поглядел на видневшиеся впереди горы и понял, что так высоко ни с кем ещё не летал. А Шлыков, зная, что уйдёт за пределы своего эшелона, перед подъёмом отключил барограф. И теперь, взяв его в руки и коленями держа штурвал, он стал накручивать на бумажной ленте «правильную» линию. Тогда этими приборами только начали оснащать вертолёты, чтобы усилить контроль за полётами, но хитрые пилоты долго вот таким манером обманывали самописцы, пока их не стали перед вылетом пломбировать.

Долетели мы без проблем, спустились, но сесть не можем: из-под винта подымается снежная буря, лётчик не видит поверхности и не может выбрать место для посадки. Повисели минут пять, сдувая верхний слой рыхлого снега, пока стало хоть что-то видно, Вася кое-как притулился на площадку и держал борт в полувисячем положении, чтобы не провалиться в глубокий снег. Я вылез и, задыхаясь от морозного ветра, поднимаемого винтом, перетаскал мешки с пробами с площадки в вертолёт, сколько вошло, и мы полетели домой. Когда сели, я выгрузил пробы и собрался идти за машиной, чтобы увезти их с аэродрома на базу партии, но Вася сказал:

- Может, ещё раз слетаем? У тебя там проб осталось как раз на один рейс.

Не очень-то хотелось из тёплого, цветного бабьего лета снова нырять в беспросветную облачность и лететь в наш чёрно-белый заснеженный мир в горах, но когда ещё будет такой случай, чтобы вертолётчик сам предлагал на тебя поработать? Да и чем быстрее отправишь пробы на исследования, тем лучше. Полетели. И, конечно, опять попали в облака. На этот раз они не были сплошными, и мы пробирались между ними от просвета к просвету, пока не просочились в чистое пространство. По времени пора было показаться нашему участку, но я, хоть и бывал здесь много раз, не находил знакомых очертаний гор или изгибов распадков. Летели-то мы не по прямой, а зигзагами, и чёрт его знает, куда нас занесло. Конечно, у лётчика есть карта, но если не прокладывать по ней свой путь с самого начала, потом в незнакомом месте сориентироваться трудно, карта больно мелкая. Порыскали туда-сюда, потом пошли над какой-то речной долиной, и вдруг я узнал слева гранитную скалу с характерными очертаниями, мимо которой и должен лежать наш путь. Значит, повезло попасть именно в ту долину, которая приведёт нас к участку. Прилетели, снова повисели над площадкой, разметая снег, я загрузил оставшиеся мешки, и Шлыков, поднявшись над землёй, с разворотом начал набор высоты. И вдруг перед нами выросла стена крутого склона. «Вася, отворачивай!» - заорал я, и пилот резко повёл штурвал в сторону. «Ничего не было видно, - пожаловался он, когда мы поднялись над горами. - Но Бог всё-таки есть… А тебе никуда больше не надо слетать?..»

...Были среди пилотов очень осторожные, были, наоборот, лихие асы. Мурашова по здоровью списали с истребителя, и он переучился на вертолётчика. Но летать гладко и ровно, как другие (извозчики, по его словам), он не умел, истребительные навыки требовали применения, и Мурашов закладывал такие виражи и пикирования, которые для вертолёта казались невозможными. Ребята, летавшие с ним, говорили, что зажмуривали глаза и крепко держались за всё, что подвернётся под руку, когда машина, взлетев с высокогорного плато, камнем падала вниз, в долину. Для него не существовало нелётной погоды, его сдерживали только запреты диспетчеров, не выпускавших борт с аэродрома из-за плохого прогноза.

Впрочем, «извозчики» тоже при случае умели рисковать и демонстрировали классный пилотаж, особенно когда оказывалось, что вертолёт набит нашим бутором уже под крышу, но совсем чуть-чуть не вошло. Лишний раз лететь за такой мелочью не хотелось ни нам, ни экипажу. Каким-то образом это «чуть-чуть» впихивалось внутрь, и командир, запустив двигатели, начинал «танцевать»: высадив пассажиров, он мелкими прыжками подкрадывался на вертолёте на край склона или на галечную косу в речном русле, чтобы впереди было хоть немного простора. Затем, уже с пассажирами, вертолёт, зависнув на небольшой высоте, наклонялся вперёд и летел над самой землёй, задевая передним колесом низкорослую травку, пока винт не схватывал встречный ветер, и лишь тогда уверенно поднимался в небо. Главное было - взлететь, а в полёте расходовалось горючее, поэтому к месту посадки вертолёт прибывал заметно облегчённым и спокойно садился без перегруза.

Был и такой полёт, который вспоминать сейчас не хочется. Но в то время и бамовцы, и геологи, бывало, грешили этим. Барографов не было, и вертолётчики летали, где и как хотели… Короче, наш начальник, Вечеров, предложил мне слетать с ним на Ми-2 поохотиться на изюбря. Я думал, что мы только выследим зверя с воздуха, а потом на земле подкрадёмся и будем стрелять из-за какого-нибудь укрытия, но ошибся. Через полчаса, спугнув над горным плато небольшое стадо оленей, пилот Кударов снизился и сбросил скорость, а Вечеров стал целиться из карабина сквозь открытое окно в большого самца с ветвистыми рогами. Изюбрь метался в разные стороны, убегая от рёва двигателей, но спрятаться было негде: плато ровное, без скал, деревьев мало. Вечеров то и дело кричал Кударову, куда повернуть и когда зависнуть, чтобы ему удобнее было выцеливать, несколько раз стрелял, но всё мимо. Наконец изловчился попасть, рогач захромал, потом, проковыляв ещё с десяток шагов, упал на бок. Кударов посадил вертолёт поблизости, и мы, вытащив ножи и захватив топор, пошли свежевать и разделывать тушу. Дело это было небыстрое, Кударов пару раз ходил к вертолёту на связь и докладывал диспетчеру: «Продолжаю работу в квадрате…». Бросив на месте голову с рогами и шкуру, мы загрузили мясо и снятые с оленьих ног камусы. Взлетели с трудом - самец был крупный, матёрый - и взяли курс на один из наших полевых участков. При посадке перетяжелённый вертолёт жёстко ударился колесом о землю, подскочил и пролетел дальше, едва не врезавшись в кедровый стланик на краю площадки. За стлаником начинался довольно крутой склон, и я видел, как побелел лицом Кударов, когда выходил из машины. Подбежали геологи с участка, и мы отдали им почти всё мясо, оставив немного себе и пилоту. Кударов стал сливать на землю керосин, чтобы не было слишком большого остатка в баках - ведь мы долго «работали в квадрате». Почему-то он не сделал этого, когда взлетали с мясом, - может, не ожидал, что выйдет такой перегруз. Все молча - ведь видели, как вертолёт чуть не гробанулся - смотрели на струю, потом кто-то догадался подставить пустую бочку: «Это же пригодится для ламп! На год освещаться хватит». Оставив минимум горючего, мы полетели домой. На аэродроме Вечеров сказал мне, будто оправдываясь: «Конечно, не совсем приятно получилось, но надо же мужиков немного свежим мясом побаловать, тушёнка-то приелась. Да и Кударова необходимо простимулировать…»

Естественно, после подобных жестов с нашей стороны лётчик начинал признавать себя немного обязанным. Но был один пилот, Шумило, у которого были другие стимулы. И летал-то он, обходя вымышленные штормовые фронты и даже лёгкие облачка, чтобы побольше лётного времени накрутить. И груза-то брал немного, кивая на жаркую погоду или на слишком большую высоту посадочной площадки над уровнем моря, так что приходилось делать лишний рейс. Или всякие другие заморочки с ним бывали. Как-то нашему небольшому отряду надо было вылетать на базу с дальней поисковой площади. Работали мы там около месяца, продукты почти все съели, но груза ненамного стало меньше: пока ожидали борт, набрали во все ёмкости черники, которой в тех краях было видимо-невидимо. С утра получив по рации сообщение, что вертолёт к нам вылетел, мы свернули палатки и стащили всё имущество на площадку. Прикинули по весу - хоть и на пределе, но можно всё за один раз вывезти, если постараться. А погода была осенняя, неустойчивая - на второй рейс может и времени не хватить, закроют аэродром, и всё. Когда ещё за остатками слетать получится, а за это время и дожди их вымочат, и медведь может прийти да всё раскидать, порвать, покорёжить. Шумило сел, посмотрел на нашу кучу коробок, мешков и вёдер, покачал головой и сказал:

- У вас тут груза на два рейса. А ещё люди.

Стали его упрашивать, но он ни в какую. Потом увидел ягоду и сказал:

- Ну ладно. Дадите ведро черники, тогда всё заберу.

Если бы что-нибудь подобное происходило не в горах, с вымогателем и разговаривать бы не стали: да пошёл ты, сами как-нибудь обойдёмся. Но здесь куда денешься - ещё и «спасибо, выручил» само произнеслось. А Шумило, посадив вертолёт в посёлке, чернику, как законную добычу, схватил и ушёл. И долго ещё с него пустое ведро назад требовали.

Но то ли звёзды так выстроились, то ли бог его, как говорится, наказал… Однажды дома, отдыхая днём после полётов и хорошенько поддав, он заснул на диване с сигареткой. Дом деревянный, вспыхнуло всё моментально. Внутри линолеум недавно постелен, дым от него ядовитый, Шумило надышался, пока проснулся, однако хмель быстро вышибло, он вспомнил, что дома двое детей, и вытащил их из огня, вот только младшего спасти не смогли… Да и сам он получил тяжёлое отравление, с лётной работы был списан. Жена не простила, развелась с ним, и где он свои оставшиеся дни проводит, если жив ещё, никто не знает.

/Риторы

В начале восьмидесятых отправили нас из Иркутска в командировку на Урал познакомиться с опытом работ по поискам и разведке кварцевых жил… Написал эту фразу и понял, что необходимо сразу сделать пояснения - для понимания сути событий.

Кто не связан с геологией, считают, что поиски и разведка - это одно и то же. Отнюдь. Если говорить просто, результат поисков - находка, а это довольно случайное событие, которое часто зависит от того, повезёт или нет. Прошёл чуть восточнее или севернее - и не заметил. Не повезло. Хотя поиски - это, конечно, не только ходьба. Надо идти не просто так, а со смыслом. Знать, где можно чего-то ожидать, а куда и соваться не стоит. А когда идёшь, обращать внимание на минералы-спутники, замечать благоприятные изменения в составе пород, учитывать особенности рельефа и иметь в виду множество прочих интересных вещей. Тогда больше шансов что-то найти.

А разведка - это исследование находки. Чтобы из находки получилось месторождение, нужно изучить, сколько там полезного ископаемого, как оно залегает на глубине, выгодно ли его добывать, как его потом перерабатывать и много ещё чего. Нужно взрывать землю, бурить скважины, и так не один год, зимой и летом. И я всегда считал разведку намного более интересным и серьёзным занятием, а с поисковиками в таком духе беседовал: «Ну вот шёл ты, шёл, ещё и охотился, и рыбачил по пути, вдруг бац! - споткнулся об руду. И вся работа. А я потом на разведке несколько лет в снегах сижу. Но вся слава первооткрывателя - тебе». Конечно, если бы кто-то не «споткнулся», то мне и разведывать было бы нечего. И всё равно я считал несправедливым, что тот, кто просто что-то нашёл, обычно имел известности больше, чем тот, кто после разобрался во всех хитростях недр, оконтурил и подсчитал запасы, разложил всё по полочкам и сказал: вот теперь можете добывать.

Кварцевые жилы, которые мы искали в Северном Прибайкалье, были практически стерильными, то есть безрудными. Поэтому геологи раньше в маршрутах их «пинали». Но вот со временем оказалось, что именно эта стерильность является их уникальным свойством и ценится гораздо больше, чем любая руда, которую они могли бы содержать. Такие жилы уже были открыты на Урале, поэтому нас и послали туда: познакомиться с тамошними геологами, посмотреть на всё своими глазами и разузнать всякие тонкости.

Было нас трое: старший геолог экспедиции Алексей Максимович Жарковский и мы, старшие геологи участков Игорь Власенко и я. Мы с Игорем как раз и занимались на своих участках разведкой не своих находок. Поисковики ушли на другие площади, а мы распутывали то, что они нам «подсунули». Дело было новое, незнакомое, и Жарковский любил поговорить на эту тему:

- Вроде всё просто: безрудные жилы, и я, как и все, никогда на них внимания не обращал, а вот, выходит, к ним особый подход нужен, здесь другая методика, другие анализы, всё другое, и мы с вами должны на Урале всё это изу­чить и запомнить…

Он был мужик разговорчивый и часто утомлял всех своим многословием. Но вообще держался по-свойски, не строил из себя светила, и мы прощали ему этот недостаток.

Прилетели мы в Свердловск (теперь Екатеринбург), на электричке добрались до посёлка экспедиции, поселились в гостиницу. Шефство над нами взял начальник геологического отдела Свистунов. Он объяснил, что нам надо поехать на автобусе в город Кыштым, в соседнюю Челябинскую область, оттуда на другом автобусе - в посёлок геологической партии, а там недалеко и находится месторождение, которое нам нужно посетить.

К вечеру следующего дня мы были на месте. Однако нам не очень обрадовались, мягко говоря. И хотя переночевать в общежитии устроили, с материалами, которые нас интересовали, знакомить категорически отказались. Начальник партии Сигаев, крупный седоватый мужчина лет за пятьдесят, к которому мы пришли домой поговорить и распить бутылочку за знакомство, даже на порог нас не пустил и разговаривал с нами совсем неинтеллигентно:

- А-а, конкуренты приехали, это из-за вас нам денег на разведку меньше выделили, вам отдали! Ничего не покажу, езжайте обратно.

- Ну, скажите хоть, как на месторождение попасть.

- Не скажу. Ещё и распоряжусь, чтобы вас не пускали.

И захлопнул перед нами дверь.

Пришлось реализовывать бутылочку в классическом варианте - на троих. Жарковский произнёс длинную речь, суть которой я бы выразил в двух фразах:

- Вот тебе и геологическое братство… Ничего, придётся действовать по-партизански.

Он сходил куда-то и разузнал, что завтра на участок пойдёт машина. Шофёр согласился подкинуть нас - Сигаев то ли не успел своего распоряжения отдать, то ли просто «на пушку» брал.

Утром мы без проблем сели в грузовик, съездили на месторождение, походили, посмотрели, что хотели, и через день вернулись в экспедицию, к Свистунову. Тот посочувствовал:

- Ну что сделаешь, Сигаев мужик своенравный. Ладно, у меня кое-что есть, покажу.

Мы полистали отчёты, развернули карты, задали кучу вопросов, пока не сочли, что съездили на Урал не зря. На завтрашний день у нас были обратные билеты на самолёт, и Жарковский в знак благодарности за содействие пригласил Свистунова к нам в гостиницу отметить отъезд. Мы с Игорем, зная разговорчивость Максимыча, приготовились весь вечер слушать его длинные монологи и заранее испытывали неловкость за него перед приглашённым гостем. Но всё пошло как-то не так.

Налили по первой, Жарковский сказал не очень длинный тост, и мы выпили за гостеприимного и отзывчивого Свистунова. Только закусили, как Жарковский начал свою обычную песню:

- Да-а, оказывается, не такое простое дело этот кварц разведывать. Вроде ничего особенного, обыкновенное си-о-два, а…

- Это точно, - перебил его Свистунов. - Я раньше в другой экспедиции работал, горя не знал, а как сюда перешёл, тоже не мог понять, за что хвататься. Там-то проще было… - и он долго рассказывал, как он там работал, без всякого усилия связывая одно событие с другим, третье со вторым и так далее, пока Жарковский не изловчился вставить слово:

- Ну что, за наше дальнейшее сотрудничество!

Все снова выпили, но только Максимыч открыл рот, чтобы перехватить инициативу у Свистунова, тот как-то мягко остановил его и продолжил свой рассказ. От производственных историй он плавно перешёл к международному положению, потом к своим отношениям с роднёй, потом… Жарковский заметно поскучнел, пытался вставлять реплики, но места для них находилось всё реже, а Свистунов без малейшего напряжения и без единой запинки переходил от одной темы к другой, прерываясь только, чтобы опрокинуть и заесть очередную рюмашку, которые бедный Жарковский наливал уже молча, без тостов. Мы с Игорем тоже были изрядно утомлены словесным водопадом гостя, но вместе с тем и восхищались его способностью связать столько разных событий в единую речь, и забавлялись, наблюдая, как мается шеф, не имея возможности произнести даже междометия.

Часа через три коньяк был допит, Свистунов поднялся и ушёл, что-то досказывая на ходу. Мы думали, что Жарковский сейчас наверстает своё, и заранее жалели свои уши, которым в этот вечер и так уже досталось, но Максимыч вяло сказал:

- Ну что, давайте спать, завтра с утра в аэропорт…

И мало кто верил, когда мы вернулись в Иркутск, что вот нашёлся же человек, который в пух и прах разбил самого Жарковского, превзойдя его в красноречии!

/Гангрена

Разведывали мы месторождение в горах, на высоте полутора тысяч метров. Снег там ложился рано, в сентябре уже мела пурга, наметала высокие сугробы, и разведку приходилось прекращать до июня, когда снег начинал таять. Получалось, что полноценно работать можно было только четыре-пять месяцев. Было построено несколько домиков для геологов, горняков и буровиков, столовая, склады, вертолётная площадка. Снизу, от автомобильной трассы, к участку работ было проложено двенадцать километров дороги. Когда работы сворачивались и все уезжали в посёлок на базу партии, здесь оставались на всю зиму сторож и радист. Вроде и не от кого охранять участок со всем его имуществом, потому что на такую высоту и в такие снега чужие зимой не ходили. Но мало ли - вдруг всё-таки придут. Вот и несли караульную службу.

Но двоих бездельников, по соображению начальства, столько времени держать на участке было накладно, и чаще всего сторожили поодиночке, без радиста. Два раза в день включить-выключить настроенную на нужную волну портативную рацию и сказать пару слов в микрофон большого ума не надо. Конечно, одного на всю зиму оставлять было опасно, могли случиться всякие неприятности: болезнь какая-нибудь привяжется, шатун набредёт, угаром человек надышится или пожар устроит нечаянно, да и разные помутнения в мозгах от одиночества иногда бывали: то видения возникали, то просто тоска зелёная сторожа скручивала. Сходить некуда, поговорить не с кем, делать весь день нечего - только печку топи да еду себе готовь, даже читать нет охоты - одиночество давит. Мне рассказывал мой дружок, который однажды вот так дежурил: бывает, лежу, говорит, и вдруг как заору во весь голос - просто от скуки. Сам понимаю, что трогаться умом начинаю, а всё равно ору… Хотя пока человек это осознаёт, значит, он ещё не совсем свихнулся.

В тот раз зимовать оставили мужичка по прозвищу Мореман. В молодости отслужил он во флоте и с тех пор постоянно носил тельняшки, которые присылал ему из Владика кореш по службе, оставшийся там. За них его и прозвали так. Летом Мореман копал разведочные канавы, а зимой был на подхвате по разным делам. К тому времени было окончательно решено, что второй на дежурстве - лишний. Это же не в космосе вахту нести, да и связь всегда под рукой - в случае чего вертолёт сменщика привезёт. Но если уж с участка вылетишь, то пойдёшь гулять без дела до лета, потому что зимой другой работы нет. Так что лучше никуда не дёргаться: труд не особо тяжкий, а денежки капают.

Заступил Мореман на дежурство в середине октября. Дров на всю зиму ему ещё летом заготовили, продукты раз в два-три месяца вертолётом привозили, заодно присылали газеты, журналы, книжки разные - не читать, так хоть картинки посмотреть, кроссворды поразгадывать. Ну, скучно, конечно, одному, но знал, на что шёл. На связь выходил он регулярно, держался бодро, происшествий не было. И не болел, самое главное. Вот и апрель на дворе, скоро сезон начнётся, на участок приедут люди. Начальник партии, имевший фамилию Шнурков, был доволен: выдюжил Мореман один, не пришлось замену искать.

Сказал он об этом вслух кому-то и сглазил: назавтра Мореман испуганным голосом сообщил по рации: у меня ноги чернеют, срочно вывози, начальник, в больницу. Шнурков не на шутку забеспокоился: если что серьёзное, начнут разбираться, и когда выяснят, что человек один всю зиму оставался, в нарушение всех инструкций по технике безопасности, то его как руководителя прижмут по полной. И не посмотрят, что вроде он деньги государственные так экономил. Ещё и по партийной линии вмажут, а это самое страшное. Ну, другие были времена, нынешним не понять.

В общем, человека надо срочно вывозить. Назначил Шнурков сменщика Мореману - техника Лёшку Воронина - и решил лично произвести смену караула, чтобы всё держать под контролем. Но тут, как назло, какая-то загвоздка с вертолётами вышла: то ли керосин в аэропорту кончился, то ли экипажа не было свободного, то ли погода надолго испортилась. Пришлось добираться на машине. Доехали они до отворота на участок, надели лыжи и стали форсировать эти двенадцать километров в гору. Идут и рассуждают, что же могло с Мореманом приключиться, отчего ноги у него чернеют. Вернее, рассуждает и предполагает в основном Шнурков, ему же отвечать, в случае чего, а Лёшка из вежливости только реплики вставляет. Самое неприятное - вдруг Мореман ноги отморозил, и теперь у него гангрена началась? Как его доставить к машине? Конечно, взял Шнурков с собой ещё одну пару лыж, но если больной сам идти не сможет, придётся из них волокушу какую-то делать, чем-то ноги ему укутывать и буксировать за собой. В общем, большая предстояла морока, да и обойдётся ли ещё всё благополучно - неизвестно.

Так вот и идут час, другой. Дорогу-то видно меж деревьев, но всю зиму по ней никто не ездил, снег лежит нетронутый. А лезть в гору по снежной целине не такое простое занятие, хоть и на лыжах. И чем выше, тем снегу больше. Лезут, пыхтят, потеют, остановятся отдохнуть - замерзать начинают. Воронину-то ещё ничего, он помоложе и покрепче, а Шнурков отнюдь не атлет, да и сколько уж лет в конторе сидит - дыхалка пропала. Но идёт, хоть и матерится. Наконец часа через четыре добрались. Уже и смеркаться началось. Над одним из домиков дымок вьётся - значит, тут Мореман и живёт. Заходят - он спит. Окна куржаком покрыты, в домике сумрачно. Засветили лампу керосиновую, разбудили Моремана.

- Показывай ноги, что у тебя там стряслось.

Тот встал, прошёлся к столу за табаком - какая там гангрена! Закурил.

- Да вот чернеть стали почему-то.

- Не болят?

- Нет.

- А почему чернеют? Может, ходил куда-нибудь далеко, отморозил?

- Да я из дома почти не выхожу, в туалет только или за дровами… Это, наверное, какая-нибудь кожная болезнь.

- Ну, разувайся, поглядим.

Мореман снял толстые вязаные носки. Понесло настоявшейся вонью, среди которой некурящий Шнурков, брезгливо поводив носом, вдруг различил и другой аромат.

- Постой-постой! А ну-ка, дыхни!

Мореман стыдливо отвернулся. Шнурков с лампой пошарил по углам и нашёл под столом у стены укутанную в телогрейку бутыль с брагой. А он сильно не любил, когда работяги пьянствовали на участке. Вытащил бутыль, не поленился сходить за дверь и вылить содержимое на снег, а потом ещё взял полено и разбил ёмкость вдребезги. Вернувшись в домик, сказал Мореману:

- Бражкой, значит, увлекаешься? Может, от этого у тебя ноги чернеют?

Он взял лампу, посветил поближе и сказал изумлённо:

- Да они же у тебя просто грязные!!!

Мореман смутно поглядел на шефа, потом на свои ноги и что-то невнятно промычал. А Шнурков, моментально вспомнив сначала все свои моральные страдания по поводу предполагаемой гангрены, а потом и физические, сопровождавшие поход в гору, натурально взбесился. Он схватил моремановский валенок с подшитой для непромокаемости подошвой из транспортёрной ленты и начал дубасить им караульщика куда придётся, оря многоэтажные пожелания ему, его матери и всем его предкам до седьмого колена. И быть бы Мореману покалеченным, если бы не Воронин, который кое-как оттащил начальника в другой угол. Обессиленный Шнурков упал на нары и спросил:

- Выпить есть?

- Вы же сами… - начал Лёшка, но Шнурков махнул рукой. Потом сказал в полумрак: - Кожная болезнь у него. Я т-тебе покажу кожную болезнь!..

В домике повисла напряжённая тишина. Мореман по понятным причинам боялся даже кашлянуть, Воронин соблюдал нейтралитет и тоже молчал, а Шнурков вычерпал себя до дна. К тому же он, видимо, не мог придумать, что теперь делать с этим алкашом и симулянтом. Надо увольнять, дело ясное, но это значит, что придётся завтра идти с ним бок о бок весь долгий путь вниз до машины и, может быть, помогать, да потом ехать в кабине рядом. Этого оскорблённая душа Шнуркова не вынесла бы никак. Снова оставлять его здесь одного на дежурстве тоже нельзя: мало ли что ещё с ним стрясётся. Не гангрена, так «белочка» приключится. А если Воронин с ним будет, тогда за что Мореману деньги платить? Лёшка парень надёжный, он и один досидел бы здесь до начала сезона. В общем, хоть головой о стену бейся, да головы жалко.

Как уж там Шнурков с Мореманом обошёлся, мне не рассказали. А придумывать то, чего не было, я не буду, чтобы соблюсти чистоту жанра. Оставляю это вам.

/Бабья доля

Однажды весной, в мае, заезжали мы на полевой участок, который находился на речке Бирюсе, прославленной в песнях шестидесятых годов. Основная часть партии прибыла на место раньше, поставила лагерь и приступила к работам. Наша группа из трёх человек: геологи - я и Георгий, а также практикант Юра - была последней. Свернув с шоссе, мы долго ехали по широкой грунтовой дороге, ведущей на золотой прииск, до отворота на просёлок, где нас должен был встретить вездеход, присланный из лагеря. Вокруг была кедровая тайга с редкими елями, лиственницами и берёзами.

Но вездеход к назначенному времени не приехал. Подождали час, другой - нет его. Или сломался, или время перепутал, а может, в пути что-нибудь задержало. Тогда мы разгрузились, отпустили машину и затаборились прямо на дороге, у обочины. Из большого брезента соорудили навес домиком, затащили под него продукты, рюкзаки и спальники, остальные шмотки закрыли на случай дождя клеёнчатым пологом и стали коротать время до прибытия вездехода.

Так прошло несколько дней. До лагеря оставалось ещё километров сорок - не сбегаешь между делом, чтобы узнать, что случилось. Оставалось просто ждать.

Мы бродили по дороге и по лесу, еду на костре варили, любовались природой. Недалеко от развилки наткнулись на охотничий домик, а вокруг него была целая усадьба: банька, сараи и другие разные постройки, обнесённые аккуратным заборчиком. Хозяин был на месте, и мы зашли познакомиться. Оказалось, что Андрей каждую зиму добывает здесь соболя, а весной приезжает собирать кедровую шишку-паданку. На этот раз прибыл вместе с женой. Шишку они тут же перемалывали, а отсеянный орех сушили в бане, круглые сутки топя печь. В городе Андрей сдавал орех скупщикам и неплохо на этом зарабатывал. Мы поговорили о том, о сём и, набив по пути карманы найденными в траве шишками, вернулись к себе.

На следующий день, сидя у костра возле нашего шалаша и грызя орешки, мы услышали со стороны охотничьей усадьбы выстрелы. Сначала не обращали на них особого внимания: мало ли, человек оружие пристрелять решил или дичь какую-нибудь добывает. Но выстрелы следовали один за другим каждые две-три минуты и продолжались уже добрых полчаса. Решили сходить и узнать, в чём дело, но тут с ружьём в руках появился встревоженный Андрей.

- Парни, Раиса у меня потерялась… Я её в какой-то момент из виду выпустил, когда шишку собирали, стал звать - не откликается. А она совершенно не ориентируется в лесу, на ровном месте может заблудиться. Пока я за ружьём бегал, она, видимо, с испугу не в ту сторону кинулась и далеко уйти успела, выстрелов не слышит. Надо искать, а то совсем в глухомань уйдёт.

Искать-то надо, но где? Раиса могла уйти куда угодно в пределах угла между дорогой и просёлком. Хорошо, если ей повезёт пересечь их, а если нет? Чтобы хоть на что-то опереться, охотник предположил, что Раиса может случайно выйти к дальнему зимовью, километрах в десяти отсюда. Мы с Георгием оставили практиканта на стоянке, а сами пошли на поиски. По ориентирам Андрея через полчаса ходьбы по просёлку свернули в сторону, нашли тропу, и она привела нас к зимовью. В нём никого не было. Поглядывая на солнце да на компас и покрикивая - вдруг женщина услышит, - мы отправились обратно напрямик через тайгу. К вечеру вышли на охотничий путик, вдоль которого были расставлены плашки - ловушки на соболя, и по нему вернулись к усадьбе. Андрей тоже только что пришёл - ходил вдоль речки, протекавшей неподалёку, потому что если Раиса вышла бы к ней, наверняка держалась бы поблизости. Но всё напрасно. Мы пообсуждали, что ещё можно сделать, потом Андрей сказал:

- Нет, тут надо сплошь тайгу прочёсывать, а нас мало. Поеду домой, соберу людей. Вам спасибо за помощь.

Мы едва успели отойти от усадьбы, как услышали рокот вездехода. Водитель рассказал, что в дороге потребовался ремонт, пришлось даже пешком обратно в лагерь сходить, поэтому он так задержался. Мы погрузились и уехали. Началась работа, и на время об этом происшествии забылось. Лишь однажды другой охотник, забредя к нам в лагерь, рассказал, что Андрей приезжал с друзьями, и они несколько дней провели в поисках, но Раису так и не нашли. Мы посочувствовали, но что сделаешь: тайга шутить не любит.

Месяца через два, оставив в лагере практикантов да повариху, геологи поехали на три-четыре дня в город на отдых. Наш путь лежал мимо охотничьей базы, где стояло несколько больших бревенчатых домов. До домика Андрея оставалось отсюда ещё с десяток километров. Как говорил живший на базе сторож, в прежние времена летом здесь бурлила жизнь: охотники сдавали мясо, добытое по лицензиям, заготовители бочками собирали бруснику, чернику и прочую лесную ягоду, били шишку, солили и сушили грибы, потом всё это реализовывали через потребкооперацию. При новом режиме промыслы заглохли, а сторож был оставлен на всякий случай, чтобы дом кто-нибудь по дури не сжёг, - вдруг снова когда-нибудь придётся заготовками лесных даров заняться. Он-то и рассказал нам:

- Сижу я однажды на крылечке, вижу - кто-то на дороге показался. Вроде баба. Еле тащится, вся худая, оборванная, грязная. Подошла ближе - плачет, обниматься кинулась. Пригляделся - Райка, Андрюхина жена. Ох ты, милая, говорю, тебя уж все похоронили, откуда ты взялася-то?

- Да не может быть!

- Я и сам сначала думал, что не может… Одиннадцать дней она по тайге плутала. Спичек, ножа - ничего у ей не было. И в это время ни ягоды нет в лесу, ни грибов. А дожди всю неделю шли, ночевать холодно и мокро. Как живая-то осталась, непонятно.

- Да, живучие они, эти бабы, - сказал кто-то. - Природа у них такая.

Сторож пыхнул самокруткой, спросил и сам ответил:

- А почему? Тут и мужик-то не каждый бы выжил, растерялся… А потому что баба - она знает, что в жизни всё на ней держится и пропадать ей никак нельзя. Вот так-то.

/Пути неисповедимые

Поехал я однажды на своей «жигулишке» в соседний посёлок, километров за тридцать от нашего. Чего уж там понадобилось, сейчас и не помню. По дороге прихватил Мишку, приятеля, когда-то мы с ним вместе работали. Тоже какое-то дело у него там было. Подрулил к его дому, посигналил. Мишка вышел, сел в машину и сказал: «Ну, с Богом». Я и внимания не обратил, сказал и сказал, часто мы так говорим перед дорогой, не вкладывая в слова никакого смысла.

Шоссе гладкое, асфальтированное, повторяет все извивы берега Байкала, и кроме поворотов, много на нём спусков да подъёмов. Горная тайга всё-таки, это вам не по автобану рассекать. Начало ноября, ударила оттепель, выпал снежок. Дело было в начале девяностых, на хлеб-то не всегда деньги водились, а уж на резину - что там говорить! Да и поди ещё достань её попробуй… В общем, едем на почти совершенно лысых покрышках, где-то уже и корд на них показался. Я потихоньку, на малых оборотах, крадусь, на спусках не торможу - на второй передаче съезжаю. Молчу, весь в напряжении, будто самолёт на посадку веду. Приятель тоже понимает, что к чему, рядом на сиденье замер и помалкивает.

Еду и думаю: три дня назад предлагал же знакомец один, заделавшийся «коммерсантом», два колеса шипованных, а я не взял. Он и денег сразу не просил - потом, говорил, отдашь. Но я поостерёгся. Не доверял я этим новым торгашам. Какая там у них коммерция - спекуляция, вот и всё. Купить подешевле, продать подороже. Да и не любил я в долги залезать. Правильно говорят: занимаешь чужие, а отдаёшь-то свои. К тому же деньги с каждым днём дешевеют. Кто его знает, может, он накинет потом такие проценты - не расплатишься. Тогда и друзья-то давние, бывало, начинали разборки между собой устраивать - от простого мордобоя до поджогов и стрельбы. А тут просто знакомец. Короче, не взял, и что теперь жалеть.

С утра снежок был немного подмороженный, поэтому туда кое-как проскреблись без приключений. А когда к обеду сделали свои дела и поехали обратно, заметно потеплело, хотя солнце беспомощно барахталось глубоко в облачной мути. Самая мерзкая погода для езды: тепло-то тепло, но снег лишь чуть-чуть плавится, а в воду не превращается, асфальт скользкий, как мыло. Немного круче руль повернёшь - тащит в сторону. Почти как пешком плетёмся. Но вот в конце очередного подъёма пришлось добавить газу, а то силёнок не хватило бы наверх выехать. И, наверное, резковато я это сделал, потому что пропало сцепление колёс с дорогой, и так-то почти условное. Сорвались в занос.

 Я лихорадочно бросаю руль то влево, то вправо, но мы никак не можем вписаться в дорогу, и нас выносит на обочину. Впереди обрыв, Мишка в панике кричит: «Тормози!» -я машинально жму на педаль, но результата - ноль, а «жигулёк» мой разворачивается и скользит к обрыву задом. Я успеваю сообразить только, что поздно уже пытаться выскочить из машины, как вдруг она резко останавливается.

Мы с Мишкой смотрим друг на друга, ничего не понимая. Вместо того, чтобы лежать там, под обрывом, среди искорёженного железа, сидим как ни в чём не бывало на своих местах, в тишине и покое… Обретя снова, как говорится, дар речи, мы почти хором произнесли те короткие, но выразительные слова, что всегда в такие минуты лучше всего выражают состояние русской души. Но даже улыбнуться этому не было сил.

Отсидевшись немного, вылезли мы наружу и огляделись. Обрыв - метров десять высотой, у его подножия глыбы остроугольные навалены, которые вывозили сюда при проходке мысовых тоннелей БАМа. До края нам оставалось метра три проскользить. Но, развернувшись при движении юзом, «жигулёк» сшиб задним бампером невысокий мраморный памятник с выцветшей овальной фотографией. Сколько раз я тут ездил, а раньше его не замечал. С этого обрыва, оказывается, упал какой-то бедолага, не повезло ему. И может быть, я только что повторил его ошибку, но, опередив нас, он невольно стал нашим спасителем. Потому что когда памятник опрокинулся, его постамент встал на ребро и поддел снизу кузов машины, так что задние колёса оказались на весу. Скольжение прекратилось, и мы чуток всего не доехали до границы, за которой - небытие…

И вдруг будто молния шибанула по мозгам: Мишка-то произнёс перед поездкой: «С Богом!» Вот и выручил он его, но обставил всё дело так, что сразу не догадаешься. А заодно и меня простил. Потому что не верил я ни в бога, ни в ангелов, ни в чертей и всяких прочих там демонов, леших и водяных. Напротив - твёрдо был убеждён, что их нет. Весь мой практический опыт и высшее образование не оставляли им места в моём мире...

Проезжавший мимо грузовик сдёрнул нас с постамента. Шофёр сказал: «Ну, мужики, второй раз вы сегодня родились. Молитесь». Поставили мы памятник на то же место, где он стоял, и поехали дальше. Хорошо, что это был последний крутой подъём, дорога стала ровнее. Высадил я Мишку, добрался до дому и чувствую: не могу после всего, что случилось, быть прежним. Нельзя беспечно ходить по комнате, пить чай или читать. Смутно понимаю: нужно что-то сделать, чтобы исчезла непонятная тревога, угнездившаяся в сердце.

Наконец прояснилось… Полез в кладовку, нашёл свечку, зажёг её и поставил на столе. Не крестился, не молился, да и молитв не знал никаких, просто была потребность что-то сделать для Него. Ведь это Он проявил ко мне такое великодушие, это Ему должен я быть благодарен за то, что не оказался там, на камнях под обрывом, искалеченный. Пусть не я сказал: «С Богом», но Он спас и меня тоже. Что же я могу сделать для Него, утопший в грехах и неверии? Только зажечь свечку…

И так легко стало на душе, когда затеплился колышущийся огонёк. И ушла тревога эта необъяснимая...

...Со временем острота переживаний того дня утихла, снова захлестнула повседневность. Но что-то в душе осталось, почти неощутимое. И я, хотя и не думал сомневаться в своих познаниях, доказывавших мне, что Его нет, всё-таки даже в мыслях побаивался так же категорично, как раньше, отзываться о Нём. Вернее, о том, что Его существование невозможно.     

А по Мишке мы недавно сороковины справили... Бригада мостостроителей, где он был мастером, перед выездом в посёлок на пересменок вся перепилась. Водку привёз водитель вахтовки, сел за компанию пригубить маленько, да и увлёкся, назюзюкался тоже до синевы. Мишке не хотелось ждать в прокуренном и пропитанном пьяным угаром вагончике, когда он протрезвеет. Он решил, что сядет за руль КамАЗа сам. Косоглазая орава с гомоном загрузилась в салон, в кабине за рулём Мишка был один. В своё время лет восемь проездил он на «Москвиче», но такой большой машиной никогда не управлял. И на въезде с крутого поворота на мостик через маленькую речку вахтовка клюнула носом с высокого берега в русло. Вся пьянь осталась жива, и только Мишка из кабины уже не выбрался…

И вот теперь я думаю: почему Он в этот раз приятеля моего не выручил? Может, забыл Мишка сказать перед дорогой, как обычно: «С Богом»? Злой был на бригадников своих, волновался, как поведёт машину… И этой малости хватило, чтобы Он перестал ему помогать?

А может, наоборот всё было? Мишка сказал, а Он решил подурачиться. Прикинулся, что не понял. И взял его к себе. Дескать, раз уж ты так хочешь, теперь всегда будешь со мной.

Тогда зачем Он вообще нужен-то? Если Он такой капризный. Если не знаешь, чего от Него ждать. Если нет на Него твёрдой надежды.

Но вслух никому говорить об этом я не решаюсь. А вдруг Он услышит? Чем чёрт не шутит…

/Комбинация

До чего горазд русский мужик на разные хитрости! Особенно когда хочется выпить, а не на что. И тогда могут сплетаться в его уме такие комбинации, которым и сам Остап Ибрагимович позавидовал бы.

В нашем прибайкальском посёлке был, как и полагается, рыбозавод. Сейнеры ловили омуля, сига, хариуса, а в цехах рыбу коптили, солили и морозили, потом в магазины отправляли - не только в поселковые, но и подальше, в разные сибирские города, а то и в столицу. Однажды в лихие девяностые едем мы с женой на своём «жигуле» мимо рыбозавода и видим, что на обочине стоит какой-то мужичок и в вытянутой руке держит за хвост рыбину. Так обычно подавался сигнал, что предлагается к продаже рыба - и дешевле, чем в магазине. Были там дырки в заборе, через которые рыбаки часть улова нелегально выносили. Платили им, как и многим, в те времена мало, да ещё часто задерживали, и они вынуждены были выкручиваться как-то. Воровство, конечно, но не от хорошей жизни. А кто же откажется по дешёвке омуля купить? Вот и мы остановились.

Мужичок говорит:

- Хотите ящик свежей рыбы?

А с рыбозавода в магазины рыба обычно в ящиках отправлялась. Ящики бумагой прокладывались, а крышек не было.

- Хотим, - отвечаем. - Почём?

Мужичок называет цену - очень выгодную для нас цену. Соглашаемся.

- Но за деньгами надо домой съездить, с собой у нас нет.

- Да и рыбы пока нет, - говорит мужичок. - Ящик ребята через полчаса должны вынести, когда конторские по домам разойдутся.

А времени было - конец рабочего дня.

- Так зачем ты нас тормозил?

- Когда вынесут, надо, чтобы покупатель уже был. Опасно здесь стоять, с ящиком-то. Сразу его в машину - и всё.

Резонно. Но…

- Долго ждать - полчаса. Может, мы пока за деньгами съездим? Чего время зря терять?

Мужичок подумал, потом предлагает:

- А давайте я с вами до вашего дома доеду, чтобы знать, куда рыбу привезти. И ждать вам не придётся, и сюда возвращаться не надо. А потом на месте и рассчитаетесь.

Ну молодец, что тут скажешь. Навстречу идёт, входит в положение. Если деньги нужны, будешь предупредительным.

- Ну, поехали.

Приезжаем к себе, мужичок глядит на номер дома, шевелит губами - типа адрес запоминает.

- Хрустальная, одиннадцать… Сейчас попутку поймаю, поеду обратно, ребят подожду.

И повернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился.

- А дайте пока хоть на бутылку, - говорит. - А рыбу привезём - эти деньги вычтем.

Ну, мы же в большой радости, ведь целый ящик рыбы сейчас задёшево получим. Конечно, на, держи, за доброту твою: и ждать нас не заставил, и сам привезёшь, да ещё и за смешную цену. Веселись, дорогой, дай бог тебе здоровья.

Мужичок исчезает, а мы начинаем готовиться. Мечтаем: немного сразу пожарим, остальное засолим. Достали ножи - рыбу потрошить, вёдра выставили, куда солить будем, соль приготовили. И занялись другими делами.

Прошло полчаса - никто не едет. Наверное, конторские всё ещё по территории шныряют, гады, никак домой не уходят. Прошёл час - жена начинает что-то подозревать. Через полтора она говорит:

- Вот ушлый мужичок-то попался! Я думаю, он уже и не приедет. На бутылку получил, а больше ему ничего и не надо.

Я не верю: ну не мог рыбак от таких денег отказаться. Хоть и по дешёвке, но всё равно для него и его товарищей порядочно, при нынешней-то безработице и неплатежах. Однако немного погодя, припомнив всё сначала, понимаю, что это был чистейший развод, проведённый просто гениально. Мужичок, конечно же, на рыбозаводе не работал, и «ребят» никаких не было, он сам для себя старался. Вот же психолог доморощенный, как ловко он сыграл на нашей любви к халяве! Как искусно дал заглотить наживку, поводил, успокаивая, потом подсёк и выловил то, что и хотел. Весь разговор построил вокруг рыбы, а о бутылке было сказано вскользь, будто мимоходом…

Была злость на себя, досада, что лоханулись, клюнули, но вместе с тем и восхищение: это же надо так всё придумать!

Нет, такой народ победить нельзя. Вывернемся из любой беды и покажем всем кузькину мать.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.