Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(67)
Валерий Казаков
 Иная жизнь

Мое утро начинается в шесть часов. Встаю, умываюсь, смотрю в зеркало над раковиной. Вижу там свое лицо. Маленькие глаза, большой нос, под носом - усы со следами вчерашнего ужина. Наверное, это и есть я. Хотя сам я представляю себя иначе. Изящнее, привлекательнее.

Моя жена в это время ещё спит, а мать уже встала и сейчас готовит нам завтрак.

Я натягиваю выцветшие трикотажные брюки, накидываю потрепанную штормовку и выхожу на улицу. Ещё холодно, хотя уже май. Я иду по двору и удивленно смотрю по сторонам, как будто вижу этот мир впервые. Справа от меня в болотистой низине синеет лес. Слева блестит залитая талой водой луговина. Где-то там прошлым вечером пел соловей в зарослях цветущей черёмухи.

Я захожу под навес, набираю дров и возвращаюсь обратно. Голова ещё не проснулась окончательно и, наверное поэтому, я больно стукаюсь головой о дверной косяк в сенях, который называют притолокой.

Жена уже встала, ходит по кухне румяная и свежая. Она меня любит, я её обожаю. Она невысокая - мне по плечо, светло-русая, пухленькая, и в тридцать лет всё ещё походит на девочку-подростка. Встретились мы с ней случайно, поженились быстро, а вот живем уже много лет.

- Выспался? - спрашивает она. - Пойди телёнку травы накоси, и ящик с помидорной рассадой на окно переставь.

- Ладно, - отвечаю я.

Утром Ксюша добрая, порой даже ласковая, но её привычка командовать меня слегка раздражает. Я улыбаюсь ей, целую в румяную щеку и иду косить траву для телёнка.

От обильной росы ногам холодно даже в сапогах, зато коса ходит по влажной траве легко, бесшумно и прокосиво получается широкое.

На том месте, где я кошу по утрам, лежит синяя тень от берез и кленов. Эти клены когда-то посадил мой отец. Отца уже нет, но я о нем часто вспоминаю. Он был большой, усатый и молчаливый, как кирпич. Из таких кирпичей наши вожди сложили фундамент социализма.

Помнится, отец однажды сказал, что он был счастлив только в далеком детстве, в доме отца - купца второй гильдии. Потом в его жизни была тяжелая работа, тюрьмы и лагеря, война и снова тяжелая работа. Москва всё что-то меняла и строила, а Россия поставляла кирпичи.

В моем детстве каждое утро было началом новой жизни, которая длилась и длилась до тёмного вечера в глубине стареющего сада. А в саду каждый вечер работал отец. Он приучал меня к тяжелому труду, потому что точно знал, этот навык мне обязательно пригодится в будущем. Телевидения в ту пору ещё не было, радио глухо потрескивало и пело революционные гимны. Газеты писали о выплавке чугуна и стали, о выполнении и перевыполнении разного рода планов и постановлений...

Летом по утрам я выходил в сад и смотрел, как из-за леса медленно поднимается солнце. Оно вставало трепетно и ало, и всё вокруг него казалось ажурным.

«Смотри и запоминай. Может и ты когда-нибудь такой же вырастишь. У каждого человека на земле должен быть свой сад», - говорил отец, появляясь из-за кустов одичавшей вишни.

...Иногда по вечерам отец с матерью рассуждали о моем будущем. Я слушал их и не находил в этих речах ничего обнадеживающего. Они говорили, что я, скорее всего, буду хорошим плотником или столяром. Я крепко сплю, много ем, и руки у меня сильные, как у деда Степана, который всю жизнь работал кузнецом. Они говорили, что обучать меня в институте бесполезно. Всё равно я ничего не понимаю в математике. А без знания математики и английского сейчас дорога в вуз закрыта...

Отца больше нет, но его слова, сказанные обо мне когда-то, начинают сбываться. Он считал меня человеком сильным, но недалеким и очень неуверенным в себе. Это как раз то, что я сейчас ощущаю. Я хорошо работаю топором и рубанком. Мне ничего не стоит свалить дерево или покрасить синей краской забор. Я сам ремонтирую крыши и водопровод, чиню несложные электроприборы, кошу сено, ловлю по весне шальную рыбу. Моя голова всегда забита разного рода планами и мечтами. Мне многого хочется достичь, приблизить, понять. Но мне не хватает времени на обдумыванье прошлого, на поиски своего пути. Поэтому я успеваю выполнять только обязанности мужа и отца, а всё остальное откладываю на потом. Я не верю, что весь такой волшебный мир кругом состоит из теней и иллюзий. Нет, нет. Он красивый, живой, пахнущий цветущей черёмухой, в запахе которой тона и полутени. У меня есть ещё масса времени впереди. Я всё ещё успею...

Когда я впервые увидел свою будущую жену, когда впервые подошел к ней, то почувствовал такое сильное волнение, что волны его прошлись от головы до пяток. Моя будущая жена была в светлом гипюровом платье, белых туфельках на высоком каблуке. На голове у неё была прическа, которая только-только входила в моду и называлась «Гаврош». Дело происходило на танцах, в нашем стареньком Доме культуры, на фасаде которого висел плакат со словами: «Народ и партия, как серп и молот, куют историю побед». Тогда будущая жена лукаво улыбнулась мне и сказала, что примитивная танцевальная музыка ей не нравится, а сутолока провинциальных вечеринок гнетет. Немного помолчала, изучающе глядя на меня, и добавила, что в последнее время всей душой полюбила музыку Гектора Берлиоза, что была бы рада послушать вместе со мной несколько арий из его знаменитых опер в исполнении Гарри Беллафонте.

Надо признаться, это меня поразило в ней больше всего. Крыть стало нечем, и я признался, что поднимаю одной рукой два пуда... десять раз. Что один могу накосить столько сена, что его хватит корове на зиму. И теленку тоже. А ещё, если понадобится, могу целую неделю голодом просидеть.

Она ничего не ответила.

Я отчетливо почувствовал, что этого мало, начал перечислять все другие свои достоинства. Вскользь вспомнил и про то, что скрыто в левой штанине. «Нет, нет, не говори об этом…. Хотя бы в первый вечер не говори, - умоляюще залепетала она. - Это неприлично». Ночи тогда были длинные, гулкие, пронизанные лунным серебром. В ночи пели птицы и распускались цветы.

Сейчас моя Ксюша никогда не вспоминает о тех ночах, хотя иногда мне кажется, что только тогда я и был по-настоящему счастлив. Мы гуляли по ночному Красновятску и мечтали о будущем, как все влюблённые. В этих мечтах мы вольно и весело жили одной любовью вдали от сельских будней и тяжелых житейских забот. В этих мечтах мы почему-то имели много денег и всего одного очень умного кучерявого ребенка, который должен был стать профессором консерватории или на худой конец видным музыкантом...

Разве мог я тогда представить, что очень скоро буду зарабатывать на жизнь всё тем же тяжелым физическим трудом. Тогда это казалось низвержением с вершин, глупым занятием. Ведь мы начинали новую жизнь. Она должна была стать какой-то другой, не похожей на жизнь моего отца и моего деда.

Но, всё проходит, человек привыкает ко всему, со всем смиряется...

Прошло какое-то время и вот я уже работаю в сельповской столовой. Не поваром, нет - разнорабочим, шабашником. Мы с другом ломаем печи, в которых когда-то «ещё при коммунизме» пекли хлеб. Перестройка - ничего не сделаешь. По всей России сейчас что-нибудь ломается, вот и мы тоже не отстаем от других.

В этом году зима была тёплой, школьную котельную по этой причине закрыли рано, вот я и остался на всё лето без работы.

Помню, здесь, в сельповской пекарне, всегда было сумрачно и тесновато, но зато как вкусно пахло свежеиспеченным хлебом. Хлебный дух от пекарни по ветру разносился на несколько улиц в округе, так что, продвигаясь по волшебному хлебному запаху, можно было выйти к пекарне и купить его горячим, парящимся, с тонкой хрустящей корочкой. Говорят, приезжие люди так и поступали.

Сейчас хлеб пекут в райцентре, и очередь за ним никто не занимает заранее. Хлеба везде навалом.

Ломать печи просто. Кирпич за весну отсырел и отваливается без особых усилий, зато выносить на улицу тяжело. Мой друг, которого я в шутку называю бригадиром, уверяет, что в старинных печах этого кирпича тонн двадцать, так что мы ещё продешевили, оценив эту работу в пять тысяч рублей. Правда, договор уже подписан и возмущаться сейчас смысла нет.

Работа тяжелая, ничего не скажешь, хотя бригадир уверяет, что сделаем мы её быстро. Ему почему-то кажется, что всё можно делать быстро и весело.

От постоянного напряжения на тяжелой работе у меня обильно потеет спина, гудят руки, рубаха прилипает к лопаткам, пальцы сами собой разгибаются под тяжестью носилок, но я старюсь не унывать, старюсь не сдаваться... Иногда я мечтаю о том, что скоро получу свои две тысячи рублей и куплю у соседа старенький мотоцикл «Минск». Будем с женой ездить на этом мотоцикле за ягодами и за грибами, а потом и на рыбалку по выходным. Ксюша будет рада...

Отдыхаем мы с напарником редко, сидя на груде холодных кирпичей возле забора. Иногда покупаем по кружечке пива, иногда - бутылочку красного. Бригадир кладет под зад рукавицы, с облегчением вздыхает и закуривает. Он крепкий мужик, ничего не скажешь. Каждое утро с похмелья мается, но ни на что не жалуется. Он ниже меня ростом и в плечах неширок, но удивительно жилист. Лицо у него некрасивое, какое-то слишком длинное, нос широкий, лоб низкий, а глаза маленькие, увертливые, с тайным блеском внутри. Так сразу не поймешь, что в них.

Обычно, закурив, бригадир начинает рассуждать.

- Да, - говорит он, - в мои-то годы пора уже головой работать, а не руками. За сорок лет перевалило. Хотя сейчас головой тоже много не заработаешь, особенно в таком гибельном месте, как наше… Это в столицах сподручнее - головой-то. Там другая жизнь… Вот, не поверишь, Андрей, сколько лет живу - столько и завидую столичному люду. Особенно тем, кто руками-то не работает. Потому что грамотные люди в большом городе всегда при деньгах. Кушают, чего душе угодно, музыку разную слушают да в театры ходят. Там возле них женщины увиваются, задницами вертят, соблазняют. Только руку протяни - так и уцепятся за ладонь… Э-х-х-х, черт возьми! Не живал, небось, в Москве-то?

- Не приходилось, - отвечаю я.

- А у меня вот было однажды после целины.

- Что?

- Целый чемодан денег прокутил. И не жалею. Зато настоящей жизни испробовал, франтом походил, Москву посмотрел. Сейчас есть что вспомнить. Ведь нынешняя-то жизнь - сплошное фуфло.

Я понял, что и моя жизнь, наверное, тоже фуфло. Только мне она почему-то нравится, и менять я её не собираюсь. Было бы здоровье - всё остальное приложится.

Вероятно, редкий человек на земле знает, что он такое на самом деле. Как ему жить положено, чем заниматься? Вот и я тоже ничего толком не знаю. Душа к чему-то высокому рвётся, а тело заковано в жесткие рамки привычных обязанностей. Из-за этого мне всё время приходится преодолевать себя. Ведь не знаешь порой, что для тебя важнее - тело, уставшее от каждодневных трудов, или душа, парящая в небе? Странно как-то всё это. Но почему-то и такую жизнь я всё равно люблю, чего уж там. Ксюшу свою люблю, мать люблю, детей своих несмышлёных, реку в кружеве цветущей черёмухи, череду тополей за рекой. Всё живое люблю, всё красивое... Хотя, может быть, это происходит от примитивного ощущения силы в молодом теле, оттого что я немного похож на льва. У меня большая, косматая голова на мощной шее, пышные усы, длинные жилистые руки. Когда я пробую петь в пьяном виде - женщины испуганно озираются, а дети принимаются плакать. И правой рукой я всех знакомых парней перетягиваю в два счета, только забыл, как эта борьба по-научному называется. В общем, мелкий народ на меня смотрит с уважением, старики - с завистью, а молодые женщины - с лукавым любопытством. Если день или два я просижу без дела, то внутренняя энергия начинает меня переполнять. Я провожаю глазами всякую пышную женщину, испытывая при этом странное телесное томление.

Я знаю, что в нашем городке нет человека, который был бы сильнее меня физически. Но в душе… В душе я почему-то боязлив и осторожен, прост и стеснителен, неотёсан. Мне стыдно выставлять себя напоказ. Я остро ощущаю гнет необразованности. Я не ставлю перед собой высоких целей. Жизнь моя излишне приземлена и похожа на привычное исполнение долга. Вот только какого долга и перед кем, я толком понять не могу.

Вечером после ужина я часто выхожу на крыльцо, сажусь на гладкие деревянные ступени и смотрю в сад. Идет мелкий дождь, пахнет чем-то парным и пряным, берущим за душу, и не проходит в душе чувство слезного восторга перед всем этим зелёным и синим, голубым и дымчатым, что принято называть природой. Мелко подрагивают под кап­лями дождя резные листья клёнов, листья черной смородины, пышная зелень томатов. Сквозь ветви сада доносится откуда-то музыка Свиридова к драме Пушкина «Метель». И под эту музыку мне хочется жить долго и счастливо, пусть даже в трудах и заботах, в извечном российском ритме, когда от цели к цели - шагать и шагать, не зная, дойдешь до неё когда-нибудь или не дойдешь вовсе. Я успеваю подумать о своей исключительной чувствительности к музыке, о тяге к живописи, но в это время выходит из дома Ксюша, видит меня взволнованного и деловито спрашивает:

- Что это с тобой?

- Сам не знаю, - отвечаю я.

- Хватит о пустяках-то думать, милый мой. Посмотри - весь сад бурьяном зарос. Крапива выше забора, и в междурядьях на картофельном поле чего только нет. У соседей, вон, в саду как в парке - порядок. А у нас?

- Ладно.

- Что ладно?

- Сделаю. У нас будет лучше, чем у соседей.

Странный всё-таки она человек. Как только увидит меня сидящим без дела, так сразу на работу начинает посылать, а сама, между тем, зачитывается Обломовым. Любит его, лодыря беспросветного, и жалеет. Расплакаться готова от его беспомощности, а на меня внимания не обращает, когда я погружен в свои сокровенные мысли. Привыкла, наверное, ко мне. Хотя, чем я хуже Обломова? Все мы русские люди - немного Обломовы. Всё можем, всё знаем, но ничего менять не хотим. И, кажется, что не лень это, а какая-то тайная апатия... И когда она пройдет - неизвестно. Нам бы красотами разными восторгаться да на сытый желудок рассуждать о России-матушке - вот мы уже и счастливы. А чуть что посложнее, у всех одно желание - спрятаться от этих проблем подальше, переждать, перетерпеть. Даже самое плохое вынесем, лишь бы не голодать.

...Придя домой, я ложусь на диван, закладываю руки за голову и думаю о том, что когда-нибудь в нашем саду наступит осень, запахнет яблоками. Листья на садовой дорожке будут лежать лимонные, похожие на яркие солнечные пятна. Зарево калин осыплется после заморозков веером красных брызг. Борис Николаевич Куншин позовет меня красить крыши в местном санатории, или Иван Голенищин пригласит в сельпо сколачивать деревянные ящики под пивные бутылки. На этих ящиках много можно заработать.

А на будущий год, если повезёт, я пойду с Андреем Петровичем Масуновым скот пасти. Пастухам сейчас тоже порядочно платят. И бич у меня уже приготовлен. В прошлом году, когда работал в школьной котельной, я этот бич выкроил из старой транспортерной ленты...

Мои бывшие одноклассники вышли в люди, добились твердого положения в обществе, нашли образованных жен. А я как-то случайно попал в кочегары и не могу никуда сдвинуться. Засосало, заело. Сейчас с одноклассниками я предпочитаю не встречаться. Стыдно отчего-то. Они на меня смотрят свысока. Хотя, как это им удается, я, откровенно говоря, понять не могу. Рост у меня - метр девяносто два. Они всегда улыбаются, разговаривая со мной, всегда стараются надо мной подшутить. А мне в это время не до шуток. Лицо у меня делается какое-то деревянное, и правое веко начинает непроизвольно подергиваться.

Мне тяжело с ними. Может быть, они смеются-то от души, и шутят без ехидства, но мне все равно как-то неловко. С ними я чувствую себя несостоявшимся бездарным человеком… Нет, я, конечно, счастлив, я силен, здоров, у меня есть жена и дети, которых я люблю. Но счастье мое какое-то странное, скрытое, пришедшее ко мне от земли, счастье в трудах и заботах.

Хотя порой мне кажется, что на земле не должно быть иного счастья.

/Евгения

В детстве я часто влюблялся, только эта любовь была довольно странной. Мне казалось, что я умею любить глазами, потому что для моей любви достаточно было видеть ту девочку, которая нравилась. Я мог не подходить к ней, мог ничего ей не говорить, но я должен был её видеть, знать, что она находится где-то рядом. Эта девочка могла даже не догадываться, что нравится мне. Она могла не обращать на меня никакого внимания. Это ничего не меняло.

В первый раз это случилось в детском саду, потом повторилось в школе. Причем эта школьная любовь была уже не такой безобидной, как раньше. Она порой приносила мне реальные страдания. Мучила, раздражала.

Всё началось после того дня, когда к нам в класс пришла новая девочка. Нельзя сказать, что она была очень красива, но в ней было что-то особенное, необычное. У неё были густые русые волосы, пухленькое лицо, большие глаза. Но самое главное для меня было не это. Самым главным было то, что в свои тринадцать лет она обладала фигурой зрелой женщины. Этого нельзя было не заметить.

Когда я на неё смотрел, меня охватывало томительное чувство обреченности. Я понимал, что она никогда не будет моей. Я худой, высокий, нескладный. Нас даже представить рядом невозможно.

Эту девочку звали Евгенией. Больше ни у кого в нашей школе не было такого необычного и красивого имени.

На уроках биологии я её рисовал. Рисовал так, как видел - в профиль. Сначала на обычном тетрадном листе я одной линией намечал её гладкий, чуть выпуклый лоб, потом - тонкий нос с едва заметной горбинкой, потом - большие губы. Потом - маленький правильный подбородок, тонкую длинную шею, крупные завитки волос. Завершался рисунок прорисовкой глаз, всегда очень больших и выпуклых, с густыми темными ресницами.

Когда мои художественные потуги были слишком длительными, Женя это замечала и поглядывала на меня, как бы говоря: «Когда же ты от меня отстанешь?».

На уроках физкультуры, когда Женя была в трико, я не мог оторвать от неё глаз. Её стройное тело сводило меня с ума. Я смотрел, как она кувыркается на кожаном мате, как делает несложные упражнения на брусьях и все её движения казались мне изящными. Всё в ней меня восхищало.

А на уроках математики я на Женю не смотрел. Я ничего не понимал в математике и поэтому сидел потупясь, чтобы лишний раз не привлекать к себе внимание. Но это отсутствие внимания с моей стороны она тоже почему-то замечала и порой вопросительно посматривала на меня, как бы говоря: «Что это с тобой сегодня случилось?».

На одном из школьных вечеров я пригласил её на танец. Просто подошел и протянул ей свою руку... Мне почему-то казалось, что она меня не отвергнет. Может быть, застесняется, удивится, но встанет и пойдет вместе со мной в центр зала.

Но она не встала и не пошла. Она даже ничего не ответила мне. Просто хмыкнула что-то презрительное и отвернулась, как будто мое приглашение могло её унизить.

После этого несколько дней я не смотрел в её сторону. Но потребность видеть Евгению была сильнее обиды. Проходило какое-то время, и я снова начинал посматривать на неё своими обиженными и одновременно обожающими глазами. Замечал, когда она улыбается, когда много говорит и весело хохочет, слегка закидывая голову назад. Когда она в новом платье или кофточке, с новой заколкой в волосах, с новым бантом. И снова всё в ней казалось мне совершенным. Даже изгиб руки, когда она в задумчивости подпирает кулачком свой тонкий подбородок.

Так продолжалось год. Я смотрел, пленялся её красотой и ничего ей не говорил.

Женя была из хорошей семьи. Её отец руководил ликероводочным заводом, мать преподавала в медицинском техникуме. А мои родители ничем из общей массы не выделялись. Отец всю жизнь проработал ветеринаром на рынке и для чего-то держал при доме огромную немецкую овчарку, которой сам порой побаивался. Мать работала счетоводом на нефтебазе. Её основным орудием производства была железная счетная машинка под названием «Феликс».

И вот прошло двадцать лет. Двадцать лет ожиданий лучшей жизни. Двадцать лет непрерывных надежд на светлое будущее, в котором будет своя квартира, машина, красавица-жена, талантливые дети.

Мы встретились в какой-то компании. Я случайно оказался рядом с Евгенией. Мы обо всем поговорили и при этом я вопреки моим ожиданиям ничего не испытал. Вернее испытал нечто похожее на разочарование. Она всё ещё была не замужем, я тоже был не женат. Но мы были уже другими. А может мне так только казалось.

Теперь Евгения была маленькой полноватой женщиной с крашеными волосами. От её былой стройности не осталось и следа. Даже темного цвета кофта не могла скрыть излишних выпуклостей на её квадратном теле. После танца она устало сидела на стуле возле окна и первое время говорила захлебываясь, как будто ей не хватало воздуха. И это в тридцать шесть лет, когда другие женщины только-только начинают пленять мужчин сексуальным шармом.

После очередного танца я направился в другой конец зала, где встретил своих школьных товарищей и радостно с ними заговорил. Среди них был Коля Мамонт, бывший рэкетир, который только что вышел из тюрьмы. Был там и Вася Быков - профессор пединститута. Дружной компанией мы вышли на улицу покурить. Через какое-то время друзья пригласили меня в иномарку выпить по рюмочке коньяку. Эта машина блестела темным лаком возле куста цветущего жасмина. Скорее всего, она должна была стать наглядным олицетворением успешности одного из моих школьных друзей. Его гордостью. Воплощением мечты.

Каково же было мое удивление, когда её владельцем оказался Коля Мамонт.

Потом мы снова курили, стоя на просторном крыльце и рассказывая друг другу неприличные анекдоты. В какой-то момент я случайно повернул голову и увидел рядом с собой Евгению. Она неслышно подошла ко мне, взяла за локоть и проговорила:

- Я надеюсь, ты не оставишь меня... одну.

- Не оставлю, - по инерции согласился я, хотя не был до конца уверен, что исполню это обещание.

- Я хочу танцевать, - после некоторой паузы проговорила Евгения. - Хочу, хочу, хочу.

- Сейчас потанцуем, - ответил я.

- Я тебя жду.

- Да, да.

Мы ещё немного потоптались на крыльце и направились в танцевальный зал. Там гремела незнакомая музыка. Басы модной композиции я ощущал затылком. Кажется, во время танца Евгения мне что-то говорила. Я слушал, но ничего не понимал. Потом в её глазах появились слезы. Я наклонился к ней, чтобы узнать, в чем дело.

- Я такая несчастная, такая невезучая, - проговорила она, звучно всхлипывая.

- Почему? - тихо спросил я, тайно надеясь, что она не поймет мой вопрос.

- Мне так не везет... Так не везет!

- В каком смысле? - удивился я.

- Мужчины обходят меня стороной. Я никому не нравлюсь. Представляешь!?

- Ты не нравишься?

- Да.

- Я не верю.

- Это правда. Это правда. Я никому не нужна.

В это время музыка закончилась. Она взяла меня за руку и повела к пустующему дивану. Я сел на диван, она тяжело опустилась рядом. Отдышалась. Моя рука была в её руке. Это неожиданное пленение через какое-то время стало меня раздражать. Когда я поднялся, чтобы выйти на свежий воздух, она придержала мою ладонь:

- Ты куда?

- На улицу. Здесь душновато.

- Возвращайся скорее. Я тебя жду.

- Ладно...

Это её «возвращайся скорее» прозвучало уже не как просьба, а как некое побуждение к действию. Как будто она уже имеет тайную власть надо мной. Как будто нас уже что-то связывает, объединяет. Но я всегда помнил, что в школе она не обращала на меня внимания. Она стала дружить с мальчиком, который был старше меня на год. Кажется, его звали Михаилом. Одно время мне очень хотелось набить ему морду.

Откровенно говоря, я больше не хотел возвращаться к Евгении. У меня не было желания ворошить прошлое. Но знала ли она о моей детской влюбленности? А если знала, то что она при этом чувствовала? Эти вопросы вернули меня обратно. Евгения очень обрадовалась, увидев меня.

- Наконец ты вернулся. А я уже не надеялась тебя увидеть. Одиночество меня убивает.

- Почему?

- Сама не знаю. Может быть, в твоей душе всё ещё живет обида?

- На что? На кого? - удивился я.

- За ту твою... детскую любовь, которую я не оценила.

- Значит, ты это чувствовала? Ты знала?

- Конечно, чувствовала, - буднично ответила она. - Как это можно не почувствовать, когда ты смотрел на меня такими глазами.

- Но я тебе ничего не сказал. Я даже не подошел... Не приблизился...

- И не надо было говорить. Глаза всё сказали... А на уроках физкультуры я вообще сгорала со стыда.

- Почему?

- Ты смотрел на меня. Ты смотрел на меня... с вожделением.

- С вожделением? - переспросил я.

- Да. Так смотрят мужчины на обнаженных женщин. Ты именно так на меня смотрел. Потом я это поняла.

У меня было ощущение, что она для себя уже всё решила...

И в это время произошло нечто совершенно неожи­данное.

В какой-то момент, когда Евгении не было рядом, меня пригласила на танец незнакомая дама. Я, конечно, мог ей отказать, но женщина была такой неотразимой, так великолепно сложена, что я, не раздумывая, поднялся ей навстречу. В голове у меня в это время вертелась только одна фраза: «Я никому ничего не должен. Я никому ничего не обещал».

Танцевала эта женщина прекрасно и смотрела на меня как-то очень загадочно. В середине танца она приблизила свое лицо к моему и проговорила:

- Я Марина Угловская... Вы узнаете меня?

- Нет, - озадаченно ответил я.

- Вы учились в десятом, а я в восьмом.

- И что?

- Я... всегда завидовала вам.

- Почему? - удивился я.

- Вы казались мне таким недоступным. Таким... Я тайно наблюдала за вами... У вас были темные кудри, тонкое лицо и большие, очень выразительные глаза. Я не могла решиться подойти к вам, чтобы заговорить. Чтобы...

- А сейчас? - спросил я. - Что изменилось сейчас?

- Сейчас вы другой.

- Хуже? - спросил я.

- Что? - не расслышала она.

- Я стал хуже?

- Лучше, - искренне ответила она, не поднимая глаз.

Я удивленно и растерянно посмотрел на неё. Что это - лукавство или простое желание сказать комплимент? Признаться, я никогда не получал таких комплиментов от красивых женщин.

- Почему вы мне всё это говорите? - хрипловатым от волнения голосом переспросил я.

- Потому что сейчас уже можно... Я замужем, а вы женаты. Сейчас всё это в прошлом.

- Но я не женат.

- Тогда... кто эта женщина рядом с вами, которая не отпускает вас ни на шаг?

- Это моя школьная любовь. Мы не виделись двадцать лет.

- И она…

- Нет. Не жена. И, скорее всего, вряд ли ею станет.

- Странно, - после некоторой паузы проговорила она. - Мне всегда казалось, что таких мужчин как вы, женщины в покое не оставляют...

- Почему?

- Потому что я... я всегда знала, что вам не пара. Что вам нравятся другие... Что…

- Мне нравятся такие как вы, - искренне проговорил я.

- Я до семнадцати лет была очень худой и высокой, - продолжила она, как будто не расслышала моих слов. - В школе все называли меня долгой лыжей. Мне казалось, что я самая гадкая и самая некрасивая девочка на свете.

- Это неправда. Вы неотразимы.

- Не говорите так. Это лишнее.

- Это правда.

- Все равно не говорите.

И в это время музыка закончилась. Я проводил Марину к её дивану и возвратился к Евгении. По её лицу было видно, как ей не терпится узнать о долговязой женщине, с которой я только что танцевал. Но она какое-то время сдерживала себя. Она делала вид, что ничего не заметила, ни на что не обратила внимания. Наконец не выдержала и спросила:

- Кто она?

- Та женщина, с которой я танцевал? - уточнил я.

- Да. Кто она?

- Моя школьная любовь, - солгал я.

- Ещё одна? - удивилась Евгения.

- Представь себе.

По её лицу пробежала тень. Она отвернулась от меня, гордо приподняла тонкий подбородок и долго с несвойственной ей задумчивостью смотрела на танцующие пары, на всполохи света у сцены, на всё это движущееся веселье. Между тем её ревность воодушевила меня. Мне было приятно узнать, что Евгения меня ревнует. Она уже боится меня потерять, хотя между нами пока что ничего нет...

В тот вечер, продвигаясь по темным улицам к дому Евгении, мы много говорили. Вспоминали прожитую жизнь, учебу, работу, проблемы с приобретением жилья. И в какой-то момент я удивился, как её жизнь похожа на мою. До этого мне представлялось, что у таких женщин как Евгения жизнь должна складываться как-то по-особенному - более легко и логично. Что такие люди как она легче решают свои проблемы, быстрее преодолевают трудности, проще находят семейное счастье. А тут вдруг оказалось, что это вовсе не так. То есть ко всем нынешним недостаткам Евгении прибавилась ещё её жизненная неустроенность, груз её разочарований.

Я поймал себя на мысли, что мы очень много говорим о грустном и часто вздыхаем. Возле подъезда её дома она с энтузиазмом заговорила о будущей встрече. Ей эта встреча казалась сейчас очень важной, просто необходимой. Она считала, что пришла пора исправить ошибки молодости и сделать правильные выводы, потому что время не ждет. В ответ я промолчал...

Она сразу всё поняла. Не поднимая глаз, попрощалась и быстро пошла к железной двери, втянув голову в плечи. Маленькая, полная, обиженная - моя первая школьная любовь, мое первое взрослое разочарование.

/Привычный человек

У него были редкие русые волосы с темным отливом, худое загорелое лицо с большими равнодушными глазами, жиденькие усы и длинный острый нос. Ходил он крупными шагами, сильно размахивая правой рукой, а левую постоянно держал в кармане пиджака или фуфайки, в зависимости от сезона. Звали его Владимир Иванович Постников.

Работал Владимир Иванович в лесу сборщиком живицы. На работу и обратно домой ездил на лодке с мотором. От села до его лесного участка всего-то километра три или четыре, зато в жизни эта езда по широкой весенней воде была настоящей отдушиной. Он едет и наслаждается красотой необыкновенной.

Весной пойму Вятки заливает талая вода. В бескрайнем зеркале воды лес отражается, желтые от цветения ивы, сонные майские облака. Владимир Иванович едет прямо по облакам и сердце у него радостно замирает.

А однажды утром над притихшей рекой пролетели лебеди. Потом опустились на воду возле кустов чернотала и гордо выгнули шеи. Владимир Иванович заглушил мотор, остановил лодку и закурил, ощущая в душе пламя разгорающегося восторга. Но неожиданный восторг разделить было не с кем, поэтому он постепенно погас. Владимир Иванович подумал, что так всегда случается в жизни, когда встречаешь что-то необыкновенное.

Вот так же было и со стихами Есенина когда-то. Прочитал и почувствовал в горле ком. Но при этом ощутил, одновременно, гордость и обиду. Гордость за Россию, воспетую поэтом, а обиду на себя, потому что сам ничего подобного не может.

В мае Владимир Иванович ставит на сосны приёмники для живицы, стучит на весь лес молотком, шагает от дерева к дереву по давно знакомой тропе. В мае бересклет распускается, анемоны удивляют пушистым цветением, березы просвечивают насквозь, как нежная акварель, птицы вскрикивают по-весеннему всполошно.

...В прошлом году, как раз в это время, Владимир Иванович влюбился. Прислали к нему на участок из леспромхоза новую вздымщицу. Старый-то вздымщик запил.

Новая вздымщица, оказалось, женщина что надо - высокая и стройная, по имени Серафима. Владимир Иванович как увидел ее в работе - так сразу понял, что это - огонь-баба, «сбей хоровей», как говорила мама. Он такую, можно сказать, всю жизнь искал. И голос у нее грубоватый, этакий низкий немного, но требовательный. С таким голосом Серафима его будущих детей легко сможет в узде держать и языкастым бабам воли не даст. Только вот не знал он, как к ней подступиться. Насупленный ходил, мрачный, всё боялся, что заезжие шабашники Серафиму из-под носа уведут. Хорошо, что она надумала с ним за ягодами съездить.

Владимир Иванович с удовольствием довез её на лодке до заброшенной деревни под названием Ключи, потом до Шорино, что стоит на высоком бугре. Потом они ягоды брали вместе. Клубника в том году на угорах уродилась крупная и налилась необычно рано. Правда, с одного боку красная, а с другого белая, как постная холостяцкая жизнь. Но это было уже не так важно. Там, на угорах и разговорились с ней по-человечески. Он, помнится, сказал:

- Смотрю я на тебя, Сима, и удивляюсь. Уж больно шустро ты по лесу бегаешь. Прямо как реактивная, честное слово, и руки у тебя жилистые.

Она улыбнулась, услышав такой комплимент, и ответила с привычной для неё простотой:

- Это оттого, что я с отцом воспитывалась. Мама у нас рано померла. Вот он меня и научил всему. И лес пилить, и сено косить, и валенки подшивать капроновой дратвой. А зимой мы с ним даже морды ставили на реке.

- А ловили чего? - заинтересовался Владимир Ива­нович.

- Налимов ловили. Вот таких вот здоровенных, скользких да увертливых. Каждый налим килограмма на полтора.

Она показала руками нечто внушительное.

- Хорошо, когда всё-то умеешь, - похвалил ее Владимир Иванович. - У меня дед такой был. Он и полушубки шил, и печи клал на любой вкус. Голландки делал на двенадцать ходов, а русские печи непременно с подтопком. И кожух высокий выкладывал, а потом боров от дымохода по потолку обязательно. Сейчас так никто не кладёт. Сейчас от кожуха труба прямая, как выстрел. Когда такую печь топят - она от тяги гудит, а протопится - жару в загнете нету. Это потому что тяга слишком большая - все тепло на улицу выдувает. В такую печь два чугуна враз поставь - они весь жар заберут.

- Вот как.

- Вот так... Или, к примеру, пироги печь. У плохого печника пирог или сверху горит, или снизу не печётся. А мой дед по этой части был большой мастер. За это его все уважали. После смерти на могилу приходили, кланялись.

- Вот как.

- Вот так!

Потом о картошке заговорили, о том, как хороша она свежая с малосольными огурцами, которые во рту хрустят. Или с постным маслом да квашеной капустой - тоже.

- Да что там говорить, ничего вкуснее ранней картошки на свете нет, - заключил Владимир Иванович.

- Нету, - согласилась Серафима, - это точно.

Так они проговорили до звезд, до влажного ночного ветерка из пологой низины, заросшей сумрачным ельником, до первых нечаянных поцелуев в жаркие щеки... Потом Владимира Ивановича на «ягодки» потянуло. Его нахальная рука как бы сама собой соскользнула с талии Серафимы на её живот и растерянно замерла там на полпути к цели. Серафима для приличия ойкнула, вздохнула с волнением, но руку всё-таки убрала, чтобы не продлевать соблазн. А то Владимир Иванович уже задышал тяжело и зашептал что-то странное ей на ухо, да так, что у нее стало сердце замирать.

- Ну... чего ты? - невнятно спросил он.

- Не все сразу, - деликатно пояснила она. - Ягодки будут после свадьбы. А пока цветочками надо интересоваться.

- Вот как.

- Вот так!

Потом был шумный свадебный день. Длинный праздничный стол в доме жениха, по обеим сторонам которого пьяные лица родственников и знакомых. Эти лица пьют, едят, громко разговаривают между собой, улыбаются, а потом, как будто вспомнив о чем-то важном, нагло кричат: «Горько, горько, горько»! Хлеба они наелись, вино выпили. Сейчас им хочется зрелищ.

Владимир Иванович встает, целует свою Серафиму в бледные от волнения губы и ничего при этом не испытывает, кроме стыда.

За столом к концу вечера становится скучно, пьяные выкрики гостей неприятно пугают, и хочется защитить Серафиму от грубых шуток одурманенной родни. Хочется встать из-за стола и выйти на свежий воздух. Но надо нести свой крест до конца...

Зато ночь после свадьбы пришла с миллионом звезд. Длинная-длинная, ягодная-ягодная.

Утром Владимир Иванович раскрыл окно в сад.

Там все сияло под солнцем и серебрилось матово, дышало влажной сумеречной прохладой, заполнялось синеватой тишиной. И Владимир Иванович в первый раз испугался, что все это пройдет, исчезнет и не повторится больше никогда.

Серафима лежала на кровати расслабленно и легко, как ребенок. Поток свежего воздуха из окна пошевеливал на её виске невесомый русый локон. Одна рука под одеялом, другая - за головой. Потом она открыла глаза и спросила одними губами:

- Что с тобой, Володя?

- Не знаю, - искренне ответил он и почувствовал, что может расплакаться от избытка чувств. Такое случилось с ним впервые…

В середине июня живица на участке Владимира Ивановича пошла хорошо. Серафима стала передвигаться по лесу так же быстро, как ветер перед грозой. На каждой сосне сменила по два приемника и поставила третий. Дни стояли на редкость солнечные, теплые, парные. С утра припекало, а к вечеру непременно собирался небольшой дождь. Он сковывал пыль на дороге и освежал утомленную сухостью зелень.

После работы в такие дни Владимир Иванович и Серафима стали ходить купаться на лесное озеро. Раздевались на берегу за кустами шиповника и голые прыгали с невысокого песчаного обрыва в прозрачную воду. Вода обнимала их ласково и несла, плавно покачивая, к манящей отмели. На этой отмели росли белые лилии, которые очень нравились Серафиме. Эти большие тугие цветы поражали её своей сочной и правильной красотой. Володе же в купании нравился тот момент, когда выходит из воды на берег мокрая и стройная Серафима. Как подрагивают при ходьбе её высокие груди с розоватыми сосками, как переступают стройные ноги. Никогда раньше с ним ничего подобного не случалось, не было такого сильного влечения к женщине. Порой перед этим влечением он не мог устоять - срывался и уступал соблазну... Наверное, из-за этого Серафима так скоро забеременела. Ранняя беременность в первый момент Владимира Ивановича огорчила. Вышло так, что он ещё не насладился зажмуренной лаской Серафимы до конца, не пресытился ею, а жизнь уже потребовала от него ограничений.

Да тут ещё сон приснился Владимиру Ивановичу какой-то очень странный. Сколько раз он приказывал себе - днем не спать, но опять не выдержал, искупался в озере и его сморило.

Приснилось ему, как будто лежит он на веранде в марлевом пологу и видит, как по саду к дому фуфайка идет. Одна идет, без хозяина. И фуфайка эта издали кажется ему старой отцовской с вытертыми рукавами, с круглой дырой на боку возле хлястика, из которой грязная вата торчит. Как будто заходит эта фуфайка в сени. Слышно, как под ней скрипят половицы. Открывает дверь на веранду и подходит к Владимиру Ивановичу, который лежит на кровати. Отодвигает пустыми рукавами полог и… неожиданно начинает Владимира Ивановича душить. Он от испуга плачет, неумело отбивается от неё и кричит: «Уйди. Отпусти меня. Ну же!». Но при этом ничего с фуфайкой сделать не может. Как будто руки у него стали чужими и не работают, как нужно. Он начинает задыхаться, храпит, выкатывает обезумевшие глаза. И... просыпается, подавленный тайным страхом. С таким чувством просыпается, как будто он сейчас мог сойти с ума или умереть, но не сошел и не умер случайно.

После этого сна весь день у Владимира Ивановича на душе было нехорошее предчувствие и только к вечеру отступило...

После Ильина дня, утром, Серафима накопала свежей картошки, принесла зеленого луку, маленьких малосольных огурцов, копченой свинины и сделала окрошку с квасом. Набузгались этой окрошки так, что на работу ехать расхотелось. Надоела работа за длинное лето. Ну её к лешему.

Сытые и довольные вышли на веранду, сели на диван у окна и стали смотреть в сад. В саду увидели исключительно высокую крапиву, мощные лопухи да пышный чистотел крупными копнами. А между всей этой дудорой - низкорослую смородину чахлым рядком да малинник, который вымахал выше забора. Ветерок налетит - малинник нагнется и обдаст любопытные взгляды серебряным всполохом лиственной изнанки.

Хорошо! Так, кажется, и сидел бы перед окном в сад до самой старости.

- Сад запустили, - с сожалением сказала Серафима, нарушая идиллию отдохновения.

- Да. На работе каждый день. Руки не доходят, - оправдался Владимир Иванович.

- И между кустами смородины надо будет осенью перекопать.

- Да, надо бы, - согласился Владимир Иванович без энтузиазма.

- И забор покосился, который от нефтебазы.

- Видел. Покосился.

- Вот заморозки ударят, живица не пойдет, надо будет за сад приниматься. Работы скопилось невпроворот... И поросенка в этом году опять не купили.

- А кому кормить? - возмутился Владимир Иванович. - Кому кормить-то? Оба целый день в лесу на работе.

- Вот как.

- Вот так!

- И всё равно что-то надо придумывать, - упрямо продолжила Серафима - Скоро дети появятся. Без молока и мяса не прожить.

- Купим молоко. И мясо тоже купим, - грубо отрезал Владимир Иванович.

- Всего не напокупаешься, - ответила Серафима.

- Вот как.

- Вот так!

У Владимира Ивановича после этих слов больно кольнуло сердце.

Вот и всё! Прощай легкая жизнь! Кончились восторги, завяли цветы. Заведешь корову рогатую - надо будет сено косить, навоз из хлева выгребать, зерно покупать и молоть его на мельнице. Ходить белым от муки, как штукатур на стройке. С большим хозяйством вся жизнь пройдет в работе. Неужели он такую заслужил? Даже обидно как-то. Он в юности о другой жизни мечтал.

Серафима посмотрела на него сбоку. В глазах разочарование темной тенью. Губы обиженно сжаты.

- Неужели без коровы хотел в деревне прожить? - спросила удивленно.

- Не знаю, - искренне ответил Владимир Иванович и тут же почувствовал на своих плечах старую отцовскую фуфайку, в которой отец навоз из хлева выкидывал. На ногах у отца всегда были огромные валенки с галошами, на голове - шапка из кролика, а в глазах - тоска.

 

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.