Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(68)
Поэзия
 Светлана Леонтьева

***
Как мы уходили! А сердце сжималось,
родительский дом - неизбывная жалость!
Из той тишины - в визг вишнёвых трамваев,
в огромные залы из наших сараев,
банкеты, фуршеты, фальшивые речи,
вулканы, корриды, торнадо и смерчи.
Сменила я плат на песцовую шапку,
а тёплую кофту на лисью подкладку,
и говор на «а», на сандалии сланцы,
какою я стала! Пора возвращаться!
И бухает сердце. Луна в Козероге,
по той же избитой, изрытой дороге.
По ней - Богородица с маленьким сыном
в измятой кофтёнке и в шалюшке стылой,
и ангелы в белых, легчайших шубёнках.
Они целовали меня, как ребёнка!
Меня, что, как яблоко, падала в руки
купельной, крестильной, родильной разлуке!
Сквозь серость, сквозь стылость, закатную алость,
как сердце моё на куски разрывалось!
Из русского Русь никогда не достанут,
она в хромосомах струится пластами!
По генам она материнским, отцовским
и бьётся в аорте - полынно и броско.
Взойдёшь на пригорок и слушаешь всплески
времён и эпох, тихо трогая крестик!
И «Чур, меня!» - вскрикнешь. О, сил сколько, воли!
Я - эти цветы, я - дорога и поле,
я - мысль в тебе, зов - в тебе, птица - в тебе я,
дыханьем своим руки, ветки ли грея,
промокшие листья от слёз ли, от ветра…
Вот так бы стояла хоть день, хоть два века,
как эта земля беспробудно-святая,
покоя не зная и смерти не зная!

***
То падала в колени, то кляла,
а то мечтала я тебе присниться
то лучезарной рыбкой из числа
морских да царских, то простою птицей.
То девицей, чей древний гороскоп
настроен на удачу, то старухой,
то музыкою, бьющейся об лёд,
Вангоговым подсолнуховым ухом.
Где сквозь просвет столетние дубы
и прелести угасших волхований,
я - горлом, что насквозь твоей судьбы,
стеклом разбитым я пройду сквозь грани.
Безжалостна, спасая, красота!
Лишь из твоих следов хочу напиться.
Поэтому по-своему чиста
я, словно бы открытая страница.
Я столько знаю! Книг, судеб, времён,
названья летописей, грамоток и писем.
Повадки зверя знаю, рысий гон
и запах трав ромашковый, мелиссий.
Мне нет возврата и неясен свет,
вернуться - это значит растерять всё!
Вот так живу я между «да» и «нет»
то слёзно-грустно, то мятежно-классно.
Горячечная нота, словно новь.
О, нет, не путай, яд с змеиной кожей,
и лишь одна всевечная любовь -
она на это и на то похожа.

***
Это, как в детстве, где ключик на шее заместо креста,
крестик он есть, но остался на полочке дома:
порвана ниточка. Все говорят: «Неспроста!»
Детские шалости - я не боюсь даже грома.

На прокажённой соседями кухне всегда есть еда.
Едет трамвай за углом, и грохочет он тяжко.
О, эти вишни! На ветках висят изо льда,
их не сорвали под осень - такие промашки.

О, как глядела на этот я ветреный сад,
как выбегала на улицу в гвалт я и в крики!
Алые, сочные, зимние знобко висят
прямо под небом вишнёвые, острые блики.

Вот, говорят, что из глины мы слеплены все.
Как, непослушную, можно слепить из святого?
Либо в неправильной выжила я полосе
на параллелях, скрещённых из сна шерстяного.

Ибо на свет родилась я в его темноту
и, подрастая, вжималась то в ветви, то в стебли,
мир ощущая на вкус, словно вишни во рту,
в том, занебесном, не сорванном вьюгами, теле.

В том коммунальном, избитом, потёртом быту,
словно колодец глубоком, а выше, а выше
ветка упругая! О, как я быстро расту
прямо отсюда из льдистых, несорванных вишен!

Птицы рыдают, как дети в прихожей, навзрыд.
В комнате время в песочных часах заблудилось,
стрелки поломаны. И ничего не болит,
кроме вот этого мига, где морозь и стылость!

…Я всё продам в девяностые - брошки, кольцо,
комнату эту в истлевших и старых обоях,
лишь захвачу я шкатулку да ножик отцов,
и фотографию вишен замёрзших с собою.

Лет через двадцать покаюсь: «Зачем продала?»
«Сына кормить!» - говорю напрямую, без лести.
Этот вкус детства - мне вишня доселе мила…
Тихо целую я мой на груди детский крестик!

***
А я ещё твоя, твоя.
И я всегда была твоею.
Спешу - сугробы и аллеи,
в гортани - песня снегиря.

Ты ждёшь на площади в кафе,
уставший, как всегда с работы.
Поток машин настолько плотный,
как слово, сжатое в строфе.

Мои промокли сапоги
от снега, он сырой, колючий.
Коль изменил мне самый лучший,
и были преданы враги.

Характер мягкий - я прощу.
Хочу мороза, зрелищ, хлеба,
хочу того, кто мне не предан,
того, кто предан, не хочу.

Ветра снедают щеки - жесть!
За форточкою сто обочин.
Пусть я ошиблась в пересчёте,
но ты меня дождёшься здесь!

И всё равно скажу тебе
за всё, за всё, как есть спасибо,
за боль, за злость, за фальшь, обиды,
за небо - на одном гвозде…

А площадь вся в кругу огней
зелёных, мягких, словно ягель.
В твоей душе мой плакал ангел
о жизни
всё ещё моей.

***
…О, как возвращаемся мы к старым мамам
побитые жизнью, испитые драмой!
Да, к маме не стыдно с ребёнком в подоле
без денег, без веры сквозь белое поле.
По грязной дороге,
где ямы, ухабы,
где возле болот водянистые жабы.
Расселись, дурёхи, и смотрят в затылок.
Я помню, зачем и куда уходила!
Всё помню - шлепки, и слова, и ушибы,
и детские помню смешные обиды!
И яблоки с яблони сочные, словно
весь сахар вобрали
багрово, фасольно.
Надкусишь, и хруст - будь здоров! - раздаётся,
а в комнате свет скручен, что волоконца.
 
Я связана с домом не нитью -
канатом,
там ветер норд-вестовый, вещий, лохматый.
Вся фальшь позади - речи, взоры, банкеты.
А руки мои -
прямо в небо воздеты!
Из душного мира в простор возвращаюсь,
калитка,
сельмаг,
возле сада сараи…
Как яблоко - яблоне прямо в колени,
как будто последний я радостный пленник.
Прощайте Арбаты, Египты и Мальты,
пустынной горячкой больные асфальты.
Чего я хочу и всегда я хотела,
чтоб пело
моё соловьиное тело!
Чтоб селезень дикий в алмазных накрапах
стоял не убитый на розовых лапах!
Грачиной тропинкой, цепляясь за корни,
я шла бы и шла всё быстрей, всё проворней.
Закончен исход! Нет моста за спиною,
лишь ягоды ранка и та - под ногою…

***
Вижу я руку Москвы то в алмазных колечках,
то в гастарбаевых мягких перчатках хэбэ.
Эка ручища! За скипетр держаться ей вечно,
что на ладони её - то и в нашей судьбе!
Вот змееборец копьём протыкает дракона,
то есть врага побеждает рукою Москвы,
возраст её исчисляется так, как икона -
по ореолу, по кольцам вокруг головы.
Вот Китай-город. Троллейбус. Садовое в красках.
Сходит с картин Васнецова Маревна и волк,
дух здесь вселенский, безоблачный, дух здесь Арбатский,
он в обольщении знает и прелесть, и толк.
Так приюти меня, я надышалась бессмертьем,
белой рукою погладь по моей головой.
Сити, хрущёвки да МКАДы в бескрайнем ответе,
то, что в Ипатьевском списке застыло в молве.
Хлеб свой катай. И труби в звёздный рог на рассвете,
где облака над тобой рассыпаются, как алыча.
Словно терновник колючий Григорий Отрепьев
царским провиденьем шёл и горел, как свеча.
Много поэтов призванных, да избранных нету,
где же, скажи, где отгадка твоя, где ключи?
Краска багряная входит в парёную Лету,
сфинксом взмывает и сфинксом взлетевшим молчит.
Я уезжаю. И площадь огнями искрится,
в спину глядишь ты - моя серебрится спина.
Я возвращаюсь, родная моя ты столица,
вот уже Курский цепляется ногтем окна.
Есть буду булку. Твоя долгорукость, как вера.
Может, планета и впрямь неизбежно права?
Если во всём видит сквозь неоглядность примера
руку твою, о, прости меня что ли, Москва!
Хлесть по столу! Словно колокол, звук медозвонный,
нежно-малиновый, сретенский, серпуховской.
Глаз не отвесть! Насовсем мне, навеки влюблённой,
что до Никитских ворот надо вдоль по Тверской.

***
Христос там пастырь, в виде пастуха
одет в хитон, и он идёт по полю,
и он воскрес! И будущность тиха,
и в целое вернулись части, доли.
В сандалии протиснуты шнурки,
и молоко - не скисшее в сосуде,
о, как щемящи дни, как широки,
о, как они застыли в этой груде.
Из флейты звуки тоньше и нежней
в моей ладони, чем ладонь ребёнка.
И шарик по пустыне скоробей
на запад катит с радостью ягнёнка.
О, удержи, молю я, удержи
все имена, что словно бы колосья,
где музыка стоит как будто жизнь
посередине волн многоголосья!
Меня посередине! Тростника!
Причастия и жезла в эпицентре
у мокрых скользких песен ручейка,
из слов, слетевших сладко с языка,
аукнувшихся жалостно и смертно.
У ложа своего, чужого ли
в руках у гончара застонет глина,
чтоб укротить вращение земли
 в её охвате меркнущем, недлинном.
- Не уходи, о свете тихий мой!
Здесь старики и женщины, и дети!
А птицы здесь целуют профиль твой,
незримый профиль жадно на портрете.
Дрожь под ступнёй! Везде твои следы.
Их дождь наполнил до черты границы.
О, дай напиться мне твоей воды,
на всю-то жизнь останную напиться!

 

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.