Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(68)
Юрий Селиванов
 Двое в пустыне

Пожилой высокий сухопарый гражданин в фетровой шляпе, старом двубортном бежевом плаще и стоптанных туфлях стоял в раздумье на пороге редакции газеты «Новый путь» и внимательно разглядывал перекосившуюся и выцветшую от времени вывеску. Его немного вытянутое выразительное лицо с тонким подбородком обрамляли усы и куцая бороденка. Фамилия гражданина была Пупков. В руке он держал коричневую кожаную потертую папку с обвислыми краями, где лежал написанный накануне рассказ. Предыдущий шедевр поэму «О голубом» редактор газеты тов. Манькин, известный всему городу как ретроград и редкостная зануда, постоянно придирающийся к местной литературной братии, безжалостно забраковал.

Наконец, собравшись с силами, Пупков вошел в редакцию, бросив окурок в кадку с фикусом, стоявшую в темном углу. Все курящие сотрудники, включая главного редактора, а так же многочисленные посетители редакции бросали окурки именно в кадушку с фикусом, а не, как полагается, в урну, стоявшую рядом. Кадка была выше и шире, да и швырять окурки в пузатую емкость с широколистным гигантом было приятнее.

Он постучал в редакторскую дверь. Никто не ответил. Пупков приложил ухо к двери. За дверью послышалось какое-то шуршание. Он постучал еще раз.

- Да-да, входите, - раздалось оттуда.

Пупков бочком втиснулся в кабинет.

За столом, где обычно грузно возвышался тучный редактор, никого не было.

- Садитесь, я сейчас, - донеслось из-под стола. - Я быстро.

Не дожидаясь появления редактора, Пупков решил взять сразу быка за рога. Разговаривать с редактором, сидящим под столом, ему было даже удобнее.

- «Пустыня», - сказал он, деловито кладя на стол листки бумаги, сжатые сверху, как клещами, бухгалтерским зажимом. - Рассказ о любви на фоне дышащих зноем азиатских песков. Прежде чем прийти к вам, товарищ Манькин, - сказал он, нагнувшись под стол для удобства беседы, - профессионалу пера так сказать я, как водится, представил рассказ у нас на литобъединении «Колос», и все члены единодушно нашли его удивительно реалистичным и современным. А наш критик - бывший начальник отдела торговли, а теперь заслуженный пенсионер товарищ Баранов, назвал его гениальным.

Комментарии Пупкова по поводу гениальности его рассказа, Манькин, который в это время переобувался под столом из комнатных тапочек снова в тесные лакированные туфли, купленные женой по случаю без примерки на сезонной распродаже, пропустил мимо ушей. При посетителях было неудобно шлепать по кабинету в комнатных тапочках. Единственное, что засело в редакторской голове из сказанного Пупковым, так это необычное название. За длительное время работы в газетах он приобрел довольно редкое качество слушать и одновременно не слышать то, что ему говорили. Его профессиональный мозг добросовестно отбрасывал ненужную информацию, как старатель при отмывке золота, оставляя только нужное и ценное - то, что можно было продать.

«Колос» это скорее название колхоза или футбольной команды, чем литобьединения», - бросил он реплику из-под стола. Левая нога никак не хотела влазить снова в тесное пространство лакированного ботинка. Наконец, сделав усилие, Манькин заставил ее туда влезть и довольный вылез из-под стола.

- Вы что, литстудия при агроуправлении, аграрии пера так сказать? - весело спросил он. - Пашете ниву отечественной провинциальной литературы?

Главный редактор был человеком добрым, но ядовитым, и любил поупражняться при всяком удобном случае в острословии.

- Нет, мы сами по себе и к аграриям пера не имеем никакого отношения, - категорично отмежевался от аграрного сектора Пупков. - У нас даже фермера ни одного нет. Ветеринар, правда, недавно один прибился, басни пишет, - добавил он. - А я вот рассказ написал. Можно сказать проба пера в прозе.

- Рассказ, говорите? - Манькин хмыкнул. - А я думал, принесли очередную поэму. Я предыдущую «О голубом» забыть не могу: «На берегу Карамыка / Я выпил с бабой коньяка». Лихо! Явно что-то автобиографическое. Придумать такое невозможно, это нужно пережить, прочувствовать. Вы, действительно, раздавили с кем-то пол-литру на берегу указанной реки или это поэтическая аллегория? Детали этого мероприятия, во всяком случае, вы описали достаточно ярко. У вас там есть великолепное место, - он щелкнул в воздухе пальцами, как факир. - Вот, вспомнил: «Бродила голая луна, / Как женщина в степи одна». Почему вы так уверены в том, что женщины бродят по ночам в степи, да к тому же голые. Лично я за ними этого не замечал. То есть они конечно бродят периодически, возможно и по степям тоже, но отнюдь не одни. Не такие они дуры. Зачем им молодым, полным жизненных сил красивым женщинам, бродить в одиночку по каким-то буеракам - они же не странствующие рыцари. Женщины ищут места более оживленные, насыщенные мужчинами и развлечениями. Вы, Пупков, своими стихами вступаете в серьезные противоречия с нашей прекрасной действительностью и напрочь отрицаете здравый смысл, как это делали махровые имажинисты во главе с воинствующим Шершеневичем и умеренным Есениным. Кстати, последний с ними порвал и встал на путь соцреализма, решив, что доминирование формы над содержанием ему не подходит. Поиски новых форм могут завести вас в творческий тупик, друзья по литобъединению от вас откажутся и будут писать на вас пасквили. Хоть мне лично ваша поэма и понравилась именно своей абсурдностью. Но печатать ее нельзя. Что поделать - живем в век рационализма и бездушных технологий. Для провинции это слишком смело. Можно в Москве попробовать - там любят всякой белибердой по читательским мозгам поездить. Могу подарить вам несколько строчек в разработку, на соавторство не претендую. Местные авторы, замечу, очень любят включать географические названия в тексты своих стихов. Так вот, действие происходит на берегах различных рек и водоемов. - Манькин встал с кресла, картинно подняв кверху правую руку, стараясь принять позу римского сенатора, толкающего речь, и стал декламировать: «На берегу реки Кума / Я от нее сошел с ума. / На берегу Суркуль реки / Кадрили девок чуваки». Если хотите, можем расширить границы, поэзия, она ведь, безгранична. «На берегу Егорлыка, / Свалял я с дамой дурака. / На берегу реки Марух / Я вдруг влюбился сразу в двух». Кстати, на отдыхе это случается довольно часто, - прокомментировал Манькин свои куплеты. - Человек теряется, видя такое изобилие женщин вокруг, и начинает ухаживать сразу за всеми, боясь что-то не успеть. Вы это должны хорошо знать, Пупков. В вашем творчестве явно прослеживается женская тема. Займитесь изотерикой, с реализмом у вас явно туговато.

Пупкову такое начало беседы не понравилось. Он не ожидал, что редактор припомнит ему неудавшуюся поэму «О голубом», да еще привесит ярлык какого-то там имажиниста.

- Со стихами покончено, - сказал он, стараясь держаться как можно естественнее. - Стихи, как я недавно понял, не мой формат. Мне не нравится в них то, что мысли нужно рифмовать, это отнимает слишком много времени.

- Но это вовсе не обязательно, как вы выразились, рифмовать, - развеселился Манькин. - Стихи ведь бывают и без рифм, белый стих, например, или более современный свободный стих - верлибр.

- Да? - удивился Пупков. - А я и не знал. Значит, можно и без рифм?

- Можно, можно, - махнул рукой Манькин, - уже давно, лет триста, а то и больше как можно. Еще старик Шекспир, которому, наверно, как и вам, было скучно рифмовать свои мысли, витийствовал с подмостков театра «Глобус» белым стихом. Созданы целые ассоциации верлибристов - людей, которые на дух не переносят не только рифму, но и ритм. Фактически, шпарят прозой, записывая ее столбцами, как стихотворения. Вы тоже можете туда записаться. Адрес и телефон у меня есть. Любопытно было бы почитать ваши опыты в этом литературном жанре.

- Я пробую себя в разных жанрах, - не без гордости признался Пупков, - и не зацикливаюсь на чем-то одном - это скучно. Теперь вот проза - небольшой рассказик на семь листиков. Сюжет современный - налаживание личной жизни без отрыва от производства. По сути служебный с налетом легкой эротики роман. Все известные столичные литераторы наперебой пишут производственные эротические романы и повести. Я тоже решил попробовать. Только у меня не как у них, а наоборот. Все то, что в их произведениях делают олигархи и проститутки, в моем рассказе делают обычные люди. Действие происходит на необъятных просторах нашей родины, в одной из южных республик. Кругом верблюды, знаете ли, корабли пустыни, оазисы, барханы, ну, в общем, полная экзотика.

- Многовато для нас, - Манькин критически посмотрел на неряшливого вида рукопись, лежащую перед ним, и поморщился, - да и тема не наша. Хотя, конечно, корабли пустыни, вздыбленные волны песчаного моря, самум - навевающий барханы. Оригинально!

- Вот-вот, - поддакнул Пупков, - именно, волны песчаного моря, как вы правильно выразились. Это прямо в точку! Хотелось перенести героев в экстремальные условия для закалки характеров. Очень симпатично получилось. Можно даже в краевой прессе печатать.

Редактор помрачнел. Хорошее настроение мгновенно улетучилось. Упоминание о краевой прессе разбередило старую рану. В юности он мечтал работать в крупной региональной газете, но его туда упорно не брали, то ли покровителей не хватило, то ли таланта. Всю жизнь он проработал в районных газетах, летая из одного кресла главного редактора в другое. По этой причине он недолюбливал краевые издания. За год до пенсии его перевели на работу в этот маленький провинциальный городок, и он еще мало кого здесь знал.

- Симпатично-то симпатично, но очень много, - сказал он серьезно. - А текст ваш купировать придется.

- Как-как? - растерялся Пупков, плохо знавший нравы редакционных кабинетов. - За что купировать?

Редактор разглагольствовал, а Пупков ерзал на стуле и не знал, куда себя деть, ему не терпелось поскорее приступить к главному - обсуждению его рассказа.

«Надо же, какая зануда, - думал он, - теперь ему чем-то краевые газеты не угодили. Зачем я здесь расселся как дурак? Нужен был ему триста лет мой рассказ. Он его, наверно, в урну выбросит сразу, как я только уйду. Жаль, рассказ-то хороший получился, жизненый».

Манькин как будто прочитал его мысли - посмотрел сначала на рукопись, лежавшую на столе, потом на растерявшегося Пупкова, улыбнулся, достал из футляра с нарисованной рыбкой очки и совершенно неожиданно пожаловался:

- Тираж за горло держит, рекламодателей мало, конкуренты наседают, а учредитель требует роста числа подписчиков. Что делать? Нужны яркие материалы, актуальные, а вы несете, извините, всякую ерунду. То у вас, извините, что-то голубеет, то вы напитки распиваете на берегах рек в дамском обществе. Нужно же как-то взять себя в руки и перестать писать чушь - работать над словом нужно, образы выстраивать. Искать положительного героя нашего времени.

Он старался выражаться поделикатнее, зная, что все начинающие писатели очень самолюбивы и обидчивы.

- А я работал, выстраивал, и искал, Аркадий Моисеевич, - обрадованно сообщил Пупков, - все как вы рекомендовали. После нашей с вами последней встречи, когда вы правильно раскритиковали мою поэму «О голубом», на меня как просветление нашло. Бросил стихи и вот на прозу плотно присел.

- Нам не важно, товарищ Пупков, проза это, стихи или очерк, - перешел Манькин на официальный тон, - нам нужно, чтобы было талантливо, занимательно, с краеведческим уклоном и листика два, два с половиной, не больше.

- На счет таланта можете не сомневаться, - похлопал по рукописи Пупков, - там все по полочкам разложено, экспериментальная вещь: каждый характер, каждый барханчик, каждое бревнышко.

- Какое такое бревнышко? - Манькин с недоумением посмотрел на Пупкова. - Опять за старое? Вот где у меня уже ваш модернизм, - он похлопал себя по шее. - Писать без ошибок не научились, два слова связать не можете, а туда же, экспериментировать. Пишите черт знает что. Откуда бревна в пустыне? Забирайте вашу экспериментальную писанину и не морочьте мне голову! - Манькин подвинул рукопись к Пупкову. - Забирайте! Вышлите свой опус в общество «Мемориал», лесоповалы - это по их части.

 Пупков, который немного побаивался редактора после предыдущей встречи, когда тот наговорил ему кучу всяких нелицеприятных вещей, почувствовал, как по телу в направлении левой ноги пробежала стая мурашек.

- Да это я так неудачно высказался, - поправился он, возвращая рукопись на прежнее место, - нет там никакого лесоповала. Я интеллигентный человек, техникум железнодорожный в свое время закончил, всю жизнь занимался интелектуальным трудом - ловил безбилетников и составлял протоколы. Поэтому не могу выражаться образно, поэтически - лезет какая-то казенщина из меня. Думаю одно, говорю другое. Трудно мне развиваться, совершенствовать свое мастерство без настоящего наставника, Хочу с умным человеком поговорить, а не с кем. Вакуум вокруг, пустота. А нас, в городе, интеллигентных людей, может, и осталось всего два человека, вы да я.

- Как двое? - удивился Манькин. - Вы что-то путаете! Должен еще кто-то быть!

- Ну, может, еще кто-то и затесался, кого я не знаю, - неуверенно добавил Пупков, - в моем окружении их нет точно. А может, вы кого вспомните из ваших знакомых?

Манькин задумался и стал перебирать в памяти многочисленных знакомых. Пупков все это время сидел и внимательно наблюдал за тем, как он, старался вспомнить фамилию хотя бы кого-то, кто не растерял в этой жизни качества интеллигентного человека.

- Пожалуй, вы правы, - сказал Манькин, выходя из раздумья, - среди моих знакомых интеллигентных людей нет. Раньше когда-то были, я это точно помню. А вот куда все делись?

По его лицу было видно, что это открытие его огорчило.

- Да вы не расстраивайтесь, - утешил его Пупков, - ничего страшного, проживем как-нибудь. Да и откуда им здесь взяться, рассуждал он, - городишко маленький, провинциальный. Театров нет, консерваторий тоже нет, музей краеведческий был, так и тот прикрыли, пустили с молотка здание, у него крыша текла, решили, что лучше продать, чем ремонтировать. Теперь там очередной «Магнит» с персоналом грузчиков, продавцов и охранников. Вот вы, образованный и грамотный творческий человек. Протяните руку помощи такому же творческому человеку - напечатайте рассказ. Не кладите под сукно. - с мольбой в голосе сказал Пупков. - Газета даже выиграет от этой публикации.

- Не думаю, чтоб ваша с позволения сказать проза способствовала увеличению тиража. - выразил сомнение Манькин.

- Вам же нужен тираж? - оживился Пупков.- Тираж будет. В этом городишке каждый второй житель - мой хороший знакомый. Вы, главное, печатайте, а тираж я вам гарантирую. Вам тираж - мне читатель.

Тема читателей для Пупкова, как и для любого начинающего автора, ставшего на тернистый путь сочинительства сразу после выхода на пенсию, была больной. Он стал добровольным заложником своего нераскрытого таланта. Не писать он уже не мог, а творить, зная, что рукопись никто не прочитает, было просто невыносимо.

Писать он начал два года назад. Однажды проснулся утром и почувствовал творческий зуд, желание взять в руки перо и создать что-нибудь великое и значимое на ниве отечественной литературы. Это могла быть поэма или роман, в который вошло бы все: и трудные будни ревизора, и значимые факты истории города в лицах с эпохальными портретами руководителей, можно было бы вставить и небольшой детективный сюжетик из личной биографии, когда Пупкова, по его мнению, несправедливо привлекали к ответственности за вывоз машины шифера со склада по фальшивой накладной. Ну и, конечно, самое главное - любовь. Но для того, чтобы приступить к написанию большого полотна, нужно было набить руку на мелочах, обкатать написанное в местной прессе.

Главный редактор газеты мечтал о другом: поскорее выйти на пенсию и никогда ничего больше не писать, не встречаться ни с какими самодеятельными писателями, коллегами, начальниками, кураторами, различными депутатскими группами и группировками, не выписывать и не читать никаких газет, забыть, что такое правка, тираж, рекламодатель и день выпуска газеты, - просто жить, не вписываясь ни в какие инструкции и не выполняя ничьих установок и пожеланий.

Пупков в последнее время пробовал себя в прозе, до этого безуспешно штурмуя редакционные бастионы всех городских и районных газет как талантливый и очень перспективный поэт. Штурм не удался - бастионы устояли. Даже местные газеты, за неимением лучшего печатавшие любой зарифмованный бред местных авторов как первосортные стихи, отказывались печатать его многостопные вирши. Нужны были какие-то новые аргументы собственной талантливости.

- Кстати, нашего председателя литобъединения «Колос» недавно приняли в академики, - похвастался он.

- В какие академики? - не понял Манькин. - Это что-то новое, академики в нашем городе. К докторам и кандидатам наук мы как-то уже притерпелись, свыклись, хоть и их развелось столько, что на всех - студентов уже не хватает. Какие у нас могут быть академики? Просто глупость какая-то!

- Ну, как какие? - возмутился Пупков, - самые обыкновенные, академики изящной словесности, эквилибристы слова.

Манькин был человеком ленивым, но не глупым. Хоть он и просидел большую часть своей жизни в кресле редактора заштатной газетенки, но все же имел очное филологическое образование и понимал истинное значение слова «академик». На его полном, круглом, без морщин и складок лице появилась ироничная улыбка.

- Академики, значит? - повторил он, стараясь подражать интонации Пупкова, - изящной словесности! Эквилибристы слова? Ну-ну. А почему сразу не лауреат Нобелевской премии? Надо же, до чего дошли демократические преобразования в стране! А у этого академика изящной, как вы там выразились, словесности хоть высшее образование есть? База, так сказать, научная? Он хоть одну книжку по филологии прочел? Пишет без ошибок? Знает, что есть фонетика, морфология, синтаксис? Знает, в конце концов, что есть великая русская литература?

- Может, и не знает, - подтвердил сомнения редактора Пупков, - что литература есть, знает, но что она великая нет. Товаровед он по образованию - книжек не читал. Вернее, читал, но мало. Да и некогда ему было - сначала работал грузчиком, чтоб прокормиться, учился заочно в техникуме, потом семейный быт налаживал, дачу строил, на машину копил, и так до самой пенсии. В общем, типичная судьба провинциального писателя. Сейчас бы ему засесть за книжки - да зрение уже не то и памяти нету. Семьдесят лет - не шутка. Да и некогда нам классиков штудировать, лить из пустого в порожнее, мы еле-еле успеваем друг друга читать. Наш академик черпает знания и вдохновение не из учебников и книжек, а напрямую, без посредников, из жизни, что гораздо ценнее. А академики без образования в России, по сути, не такая уж и редкость. Вот при Хрущеве Никите Сергеевиче академик Лысенко был, урожайность полей поднимал, по-своему, по-мужицки. Настоящий мичуринец. В тринадцать лет человек только читать научился, и ничего, в академики вышел без докторских и кандидатских диссертаций, своим умом до всего дошел и народной мудростью. От сохи, так сказать, в науку.

- Получается, что ваш академик изящной словесности что-то вроде Лысенко, только в литературе, - сделал вывод Манькин.

- Вроде того, - согласился Пупков. - В вопросах науки должна быть преемственность.

- Ну, и как там у вас, в вашем «Колосе», яровизацию еще не внедрили?

- Какую яровизацию? - опешил Пупков.

- Ну как же, какую, - рассмеялся Манькин, - обыкновенную, укрепление жизнеспособности растений низкими температурами. Что-то вроде закаливания. Это теория академика Лысенко. Он активно внедрял ее, как вы недавно выразились, на бескрайних пределах родины, сажая кукурузу за полярным кругом. Правда, идею яровизации потом признали антинаучной и вредной, но это не важно. Важно, что он действительно долгое время числился академиком. А гонений на менделистов - сторонников генетики пока нет?

- Нет, гонений никаких нет, - заверил его Пупков. - Помещение для заседаний предоставляют бесплатно, тексты стихотворений у руководства никаких возражений не вызывают, перед трудовыми коллективами с творческими отчетами выступаем регулярно.

- Будут, обязательно будут, - пообещал Манькин, - если есть академики, значит, будут и гонения. Такова диалектика развития. Гегель, брат, с ним не поспоришь.

Пупков, ничего не поняв из того, что сказал редактор, про товарища со странной фамилией Гегель, решил все же направить течение беседы в нужную сторону, поняв, что от близкого знакомства с академиком ожидаемых дивидендов он уже не накосит. Надев круглые, похожие своей легкостью на пенсне тонкие очки, он принялся листать, рукопись бурча что-то себе под нос. Манькин как человек наблюдательный, отметил про себя, что Пупков в бороде, усах и очках, был карикатурно похож на своего великого собрата по перу - автора знаменитой «Каштанки».

- Вы в фас на Чехова смахиваете, - сказал Манькин, и лицо у вас умное,одухотворенное было, когда вы про академика рассказывали.

На лице собрата по перу великого писателя появилось выражение, которое можно было охарактеризовать как удивленно-восторженное.

- Чувствую себя инженером человеческих душ. Могу слепить, как скульптор, любой характер, - ляпнул от неожиданности первое, что пришло ему в голову, Пупков.

- Вы как лепите, поштучно или поставили дело на поток? - поинтересовался Манькин. - Небось ночью, как Антон Павлович, пишете?

- Нет, я пишу по утрам, - возразил ему Пупков, - по ночам у меня плохо получается.

- Неужели еще хуже, чем утром?

- Хуже, - не заметив подвоха в вопросе, честно признался Пупков, - каждую строчку выжимаю из себя, словно каменные глыбы ворочаю, устаю сильно, потому что думаю много. Хочу написать что-то значимое, большое - философско-исторический роман о судьбе народа, чтоб академично было и слово «народ» в названии.

- Значит, в академики народные намылились, которые без образования, не иначе. Дорожка-то протоптана! Ну-ну. Смотрите, только не надорвитесь, ворочая словесные глыбы! А с философско-историческим романом вы опоздали. Его уже давно написали, может, слышали, «Война и мир» называется? И «мир» именно народ и означает. Обидно, опередили.

Пупков хотел в этом месте обидеться, но вовремя передумал, вспомнив, что автор должен уметь сносить хулу и наветы, и благоразумно промолчал. Попадать под каток редакторских острот ему не хотелось.

- А что до рукописи вашей, - лениво откинувшись в кресле, сказал Манькин, - то что толку ее читать, объем все равно не наш, напечатать не сможем. Попробуйте ужмитесь до двух листиков, тогда и приходите, поговорим. Но имейте в виду, мы академиков не присуждаем, я чту уголовный кодекс.

- А при чем тут кодекс? - С лица Пупкова мгновенно сошло выражение комфорта и самодостаточности и вернулось прежнее, более ему свойственное уныло-мученическое.

- А при том, что подделка документов, званий, ношение незаслуженных наград и формы - это мошенничество, и в случае причинения ущерба гражданам или государству, согласно статьи уголовного кодекса, можно получить до трех лет лишения свободы, а если «повезет», то и пять.

Пупков преданно посмотрел на редактора.

- Я живу тихо и скромно - сказал он, - ничего не подделываю, чужих наград и званий не присваиваю, в академики не собираюсь. Никого не трогаю, даже с соседями не ругаюсь, хоть вы не можете себе представить, какие это сволочи. Ну, если так надо, сокращайте, - он смахнул с редакторского стола несколько пылинок. - Я как автор не возражаю, хоть описания природы, конечно, у меня в этот раз здорово получились, я с Тургеневым сравнивал. У меня не хуже. У него описания какие-то округлые, приглаженные. Мои острее, колоритнее. Вот, например, это место.

Он протер носовым платком очки, наморщил лоб и, вытянув по-гусиному шею вперед, начал читать.

- Заросли вечнозеленого саксаула гнулись под порывами горячего южного ветра на склоне унылого, заброшенного богом и людьми бархана. Пустыня изнывала от зноя, ее чрево пылало, было сухим и требовало влаги. Но дожди были редкими гостями в этих безлюдных краях, они обходили стороной тоскующую по обильным осадкам одинокую, словно луна в ночном небе, пустыню.

Пупков из-под очков посмотрел на редактора.

- Ну как?

Редактор кивнул, чтобы Пупков продолжал.

«Зацепило! - обрадовался Пупкова - А говорил, что чушь всякую пишем».

- Золотые волны песков кривыми, словно чертежное лекало, линиями уходили за горизонт, топя в своих неразведанных недрах худые облезшие облака, безвольно висевшие на сером от пыли и дыма горизонте. Покрытые ажурной рябью барханы источали безмолвие. Ветер, словно душу, тряс хлипкие стволы изогнутых, измученных непосильной жарой дикорастущих кустарников и покрытые тонкими иголками колючек, словно недельной щетиной, стебли редких сорняков с рыжими и красными шевелюрами. Цвет неба, на сколько хватало глаз, напоминал денатурат, выплеснутый на белоснежную крахмальную скатерть чьей-то неверной рукой.

Пупков остановил чтение и застыл в ожидании приговора. Редактор, изобразил на лице удивление и откашлялся.

«Хорошо пишет, подлец, - подумал он, - ведь, действительно, талант. Хоть, конечно, редакторская правка нужна. Кто вот из таких неучей писателей делает? Мы, редакторы. А кто это оценит? Никто».

- Хорошо. Про облака худые, облезшие и про шевелюру рыжую. Только не облезшие, а облезлые, - поправил Манькин. - М-да... Мы с вами, действительно, в этом городе как двое в пустыне - два одиноких творческих человека. И нам, действительно, есть о чем поговорить.

- А я вам что говорил?! - вырвалось у Пупкова. - Ведь получилось! Ведь сверкнула искорка!

- Ну, сверкнула, сверкнула, - успокоил его Манькин. - В прозе вы гораздо сильнее, чем в стихах, и интереснее. Кто бы мог подумать! Только про денатурат - это лишнее. Молодому поколению этот сорт алкоголя незнаком. Они все больше по иностранным брtндам специализируются.

- Ну, вот и пусть набираются опыта у старшего поколения, - категорично заявил Пупков. - Мы что только не пили и чем только не закусывали. А почему? А потому, что жили интересами страны, а не своими личными. Все делали коллективно. Нам есть чем гордиться. Такого натерпелись, наслушались и начитались, что страшно вспомнить! Зачем это скрывать? В очередях за пивом стояли? Стояли! Ливерную колбасу лопали? Лопали, за будь здоровчик ! Аж за ушами трещало! А нынче все - графья. Не знают, что такое денатурат. А мы и его пили!

- А я, представляете, ни разу так и не попробовал, - пожаловался Манькин.

- Кого? - удивился Пупков, - ливерную колбасу?

- Да нет, денатурат. Самогон употреблял неоднократно, чачу уважаю виноградную, «гомеру» в армии несколько раз приходилось принимать, по необходимости, конечно, бражку пил из томатного сока, медовуху, водку яблочную «Меришор», а вот денатурат - нет, не довелось, - с сожалением констатировал Манькин.

- А «гомера» это что? - полюбопытствовал Пупков, который имел некоторую слабость к спиртным напиткам. - Я в этом городе полвека прожил, а про такой напиток как «гомера» не слыхивал. Что-то на базе самогона из картофеля? Приходилось употреблять. Как же. Жуткая гадость, доложу я вам.

- Да нет «гомера» - это смывка для самолетов на базе технического этилового спирта, - авторитетно заявил Манькин. - Сильная вещь. Два стакана и полный аут. В авиации очень даже употреблялась. Предварительно, правда, ее нужно было картошкой и углем активированным очистить, чтоб не отравиться, и шла, родненькая, как к себе домой. Правда, сушила сильно.

- Да, - согласился Пупков, - технический спирт, он сушит и еще колом в горле становится. А потом утром голова как чугунная.

После разговора о напитках прошлых лет отношения между сторонами заметно потеплели.

- А про денатурат все равно вы здесь зря приплели! - посоветовал Манькин.

- Вообще-то, денатурат - это образ восточного неба, - не согласился Пупков, - Я эту метафору искал много дней и ночей, наконец сегодня под утро озарило.

- Не знаю, не знаю, - задумчиво протянул Манькин, - вычурно как-то. К тому же, это не метафора, а сравнение. Очень сомнительное сравнение, заметьте.

Пупков заскучал и снова уткнулся в рукопись, ища в ней другие талантливые строчки, способные пробить каменное сердце упрямого редактора. Он перелистнул одну страничку, другую и наконец на третьей, нашел то, что искал. Сцена на бархане была его гордостью.

- Влюбленные сидели, обнявшись, на гребне седого бархана, - начал он читать козлиным дребезжащим баритоном, - они были геологи - разведчики недр, искатели, шатуны, бродяги. Куда их гнала по свету судьба? День между тем клонился к закату. Круглое, как раскаленная сковорода, восточное солнце закатилось за далекий бархан и утонуло в этом силикатном, дышащем духотой и зноем океане. Вниз от гребня стекали тонкими куцыми нитками ручейки из белого песка. Древние, овеянные дыханием веков барханы безмолвствовали как немые свидетели былых эпох.

Он посмотрел на редактора. Манькин сидел в полудреме, с закрытыми глазами, вслушиваясь в ритм читаемого текста. Лицо его ничего не выражало.

- Все было наполнено тишиной, молчанием и еще чем-то едва уловимым, - продолжал Пупков, - казалось, что во всем мире были только он и она. Куда ни кинь взор, не было видно ни единой души на много-много извилистых километров. «Мне так хорошо рядом с тобой, - сказала девушка в штормовке с эмблемой Министерства геологии на левом рукаве и в брюках с помочами крест-накрест, с завязками на щиколотках. Она доверчиво положила голову на плечо мужчины с окурком во рту. На вид ему было лет около сорока. Так хорошо, что так бы вскочила и полетела, как птица». Она встала и, раскинув в стороны руки, побежала на край седовласого бархана, подставив свое красивое лицо горячему пустынному ветру. «Я спрашиваю: почему люди не летают? Да, почему люди не летают так, как птицы?» Она обернулась, желая получить ответ и ожидая чего-то еще, того что ждет девушка от каждого нового дня жизни - любви. «Ночь скоро, - сказал мужчина вставая и отряхивая от песка штаны, - уходить пора. Завтра рано вставать».

- Как пора? - огорчилась девушка. - Ты же говорил, что у меня красивые глаза и что моей фигуре позавидовала бы сама Софи Лорен. Правда я не знаю кто это такая, но думаю ты не стал бы меня сравнивать с какой нибудь нафталиновой старушкой. Да и зачем уходить? Здесь так хорошо и пустынно. Скоро наступит ночь и вся вселенная, весь этот мир будет наш. - Она подняла руки к небу и закружилась на месте. - Небо как море, а бархан - это морской берег, покрытый песком, и мы одни в целом мире. Разве ты не хочешь побыть со мной наедине? - спросила она. - Какое небо! Хочется снять с себя одежду, разбежаться и броситься с размаху в это голубое небесное море и плыть, плыть куда-то. Посмотри какая, я красивая».

Девушка расправила длинные русые волосы, сбросила на землю штормовку. Тонкая белая рука потянулась к помочам, она медленно отстегнула их и брюки сами сползли на песок. Она отбросила их ногой в сторону и стала делать волнообразные движения бедрами, как будто она вращала хула-хуп.

«Тебе нравится - сказала она чуть слышно, - нравится? Говори же, не молчи».

«Нравишься, конечно, нравишься, - откашлявшись, ответил мужчина. - Но пора идти, понимаешь, есть сильно хочется, на ужин мы уже опоздали, а «Магнит» скоро закрывается. Там акция сегодня - две бутылки пива по цене одной. Местные рассказывали, что в этих местах полно змей и одичавших женщин, они по ночам на охоту выходят», - пошутил он.

«А они случайно не ядовитые? - со страхом спросила девушка, озираясь вокруг.

Она стала быстро натягивать снятые пару минут назад брюки. Одевалась она хуже, чем раздевалась. Мужчину это развеселило.

«Кто, кто, - смеясь спросил он, - женщины или змеи?»

«Я глупая, да? - бормотала она. - Я ничего не понимаю в жизни. Ну и пусть. Ну, что ты все время молчишь? Ты не хочешь чтобы мы были вместе? Может, я тебе уже надоела и все, что было между нами, для тебя лишь маленький приятный эпизод со студенткой-практиканткой?»

Ответить на ее вопрос утвердительно он не успел. Внезапно из-за гребня вышел мужчина в форме прапорщика. Он был одет в выцветшее ХБ, на голове нелепо сидела панама непонятного цвета, на боку в чехле болталась саперная лопатка. Лицо военного было некрасивым, изможденным и небритым. Шнурки на ботинках были развязаны и волочились за ним как маленькие змейки.

«Я дико извиняюсь, конечно, что нарушил, так сказать, вашу барханную идиллию, - сказал он вежливо, приподнимая панаму, словно это была шляпа, а не головной убор военнослужащего. - Вы тут, случайно, депутатов не видели? Пошли прогуляться по окрестностям и как сквозь землю провалились. Вот люди. Ищи их теперь. Навязались на нашу голову. Кстати, сигареткой не угостите? Курить ужасно хочется».

Мужчина с недовольным видом полез в кармана за...

- Стоп, стоп, стоп! - несколько раз повторил Манькин, обрывая Пупкова на полуслове и поднимая вверх руки, как при сдаче в плен. - Стоп! Давай разбираться! - Он даже не заметил, что перешел на «ты». - Что-то ты не туда поехал. Если тоскующую пустыню и молчание овеянных древними легендами барханов, сбрасывание штормовки на землю и попытку самораздевания в присутствии тоскующего по пиву мужчины я еще могу переварить, и то условно, конечно, условно, - он сделал на этом слове акцент, - потому что в наше время женщин раздевали мужчины и их не нужно было об этом просить, они сами хотели, то прапорщик и бродячие депутаты, вы меня извините, ну, не лезут ни в какие ворота. Вы их туда пихаете, а они не лезут.

- Какие ворота? - не понял Пупков. - У меня в тексте нет никаких ворот!

Он на всякий случай пробежал глазами несколько абзацев в рукописи, даже заглянул под редакторский стол, не завалялся ли там еще листик, где бы упоминались какие-то ворота. Там стояли только редакторские растоптанные тапочки.

- Откуда вы их, извините, взяли? Вот, сами прочтите, если не верите! - Он положил рукопись прямо перед Манькиным. - Да и зачем прапорщику лезть в какие-то ворота? Ему что, делать больше нечего?

- Я имею в виду ворота условные, - пояснил Манькин, - в смысле поговорки. Откуда вообще взялся этот прапорщик и эти потерявшиеся среди барханов народные избранники? Вы же сами писали, что на несколько извилистых километров не было ни души. Так хорошо было, спокойно. Вот, думаю, хоть где-то есть уединение, отдохновение для человека предпенсионного возраста. А тут опять депутаты. Понимаете - я читатель, я весь в напряжении. Девушка разделась. Рядом мужчина - объект, как я понял, ее желания. Разница потенциалов дошла до своей верхней отметки. Противоборство мужского и женского начала, борьба энергий инь и янь. По законам жанра он ее... вернее она его. Ну в общем как-то они этот вопрос должны были решить, чтобы удовлетворить читательское любопытство. А он у вас какой-то вялый, не инициативный, все в магазин его тянет... не хорошо. Не реалистично.

- Понимаете, - вздохнул Пупков, - он мне самому не нравится. Но голова у него занята не тем. Производственный план горит, премия может навернуться да еще комиссия должна скоро приехать.

- Ну не мог же он, наплевав на все законы живой природы, уйти от уже раздетой женщины - не согласился с автором Манькин. - Возраст у него еще не тот, чтобы так по-хамски себя вести. Мне кажется, вы его выгораживаете. Это, знаете, как-то настораживает. Я как читатель имею право на красивый финал. А вы нам что подсовываете? Что даете взамен? Небритого прапорщика. Ну где вы его откопали, Пупков? Он же не погонщик верблюдов и мулов, и не дервиш, чтобы по пустыням шастать, да еще в незашнурованных ботинках на босу ногу.

Редактору было некомфортно в новых туфлях и он мечтал только о том, чтобы поскорее разуться и сунуть ноги в тазик с теплой водой.

«Разуюсь, пожалуй, - подумал он. - Скоро его не выпроводить, а нога затекла. Черт меня дернул надеть сегодня новые туфли. Хотел жене радость доставить, вот теперь мучаюсь. Он нагнулся под стол, расшнуровал снова туфли и сунул ноги в тапочки. «Господи, какое счастье, - мелькнуло у него в голове. - Как человеку мало нужно».

- Какой вы реалист? - сказал редактор, вылезая из-под стола. - Вы - писатель-фантаст, Пупков! Мы серьезная районная газета и фантастику не печатаем.

- Нет-нет, - быстро отреагировал Пупков, - я в этом жанре не работаю. Фантастика - это удел молодых. Мой жанр - это критический реализм. Как есть, так и пишу.

- Так откуда же тогда взялся прапорщик с группой депутатов, черт их побери!? Из-под земли, что ли?

После переобувания Манькин снова почувствовал прилив сил. - Ведь кругом овеянная дыханием легенд пустыня. Пустыня - от слова пусто. Прапорщики, насколько мне известно, в пустынях не водятся, депутаты тоже. Им без пустынь хорошо живется. - Манькин развернул рукопись к себе, - вот же написано: «Молчаливое одиночество барханов на много-много километров». Либо переделайте, либо объясните. Да, объясните. - Он устало откинулся в своем кресле. - Вы меня буквально выбили из сил. У меня рабочий день кончается, и я, как и ваш пижон с бычком в зубах на бархане, хочу есть.

- Ну, не знаю, - задумчиво ответил Пупков, - наверное, там где-то рядом располагается секретная воинская часть, которую так сразу и не обнаружишь - очень хорошо замаскирована. Часть-то ведь секретная. И почем мне знать, штатскому человеку, зачем их прапорщики шляются по обезвоженным безлюдным пустыням вместо того, чтобы заниматься делом! Дался он вам! Как пришел, так и уйдет. Он здесь так, для фона. Ну, а депутаты приехали в часть проведать земляков-новобранцев, посмотреть как им служится, подарки вручить. Что тут такого? Обычное дело - шефство.

- Ну, хорошо! - согласился Манькин. - А дальше что вы с ними со всеми собираетесь делать? Если в первом акте на стенке висит ружье, значит, во втором оно должно выстрелить...

- Собственно, прапорщик без оружия, - пояснил Пупков, - а в рассказе он погоды не делает, а помогает связать две сюжетные линии. Прапорщик просит закурить, уходит и появляется только в конце рассказа в составе группы, провожающей хлебом-солью депутатов, улетающих домой, да еще в одном эпизоде возле магазина «Магнит», построенного неподалеку от части, куда он забрел в поисках пива.

- Не вовремя все это, ох не вовремя, - запричитал редактор, - при чем тут «Магнит»!? Понастроили их везде.

- Что не вовремя? - заволновался Пупков. - «Магнит» не вовремя построили? Не сезон или место выбрали не правильно?

- Да нет, с «Магнитом» как раз нормально. В самую, так сказать, точку. Вот вам и связь с современностью. Плоды цивилизации. «Магнит» в пустыне. Акции, скидки, распродажи. И оазисов никаких не надо, бананы, апельсины прямо на полках, нате вам, кушайте на здоровье! Вместо оазисов «Магниты» - отличная мысль. Караваны идут через перевалы и пески от «Магнита» к «Магниту».

- А вместо погонщиков - прапорщики, - добавил Пупков.

- Нет, я о другом, - не понял аллегории Манькин, - про курево. С курением в общественных местах сейчас все борются, а вы? Живете по старинке, вчерашним днем. Дай закурить! Дай прикурить! Как маленький, понимаешь, заладил. Нас могут привлечь за пропаганду курения и рекламу папирос.

- Нет-нет, - не согласился Пупков, - хоть я законов и не знаю, но соблюдаю. Как-никак, в ревизорах двадцать лет отслужил. Не одну сотню «зайцев» отловил, в смысле безбилетников. Он же требует не какую-то определенную марку сигарет, а абстрактную, какую дадут. А может, у этого мужика и вовсе папиросы кончились, тогда что? Нет названия - нет рекламы. Вы еще скажите, что если он идет слегка навеселе, то это пропаганда алкоголя.

- Так он что у вас, еще и пьяный? - возмутился Манькин. - Ну, вы даете!

- Да нет, не пьяный. Так, выпимши слегка по случаю выходного дня.У военных всегда проблема с выходными. Он же никому не мешает. Место действия рассказа выбрано не случайно. - Он подмигнул редактору. - Пустыня - это ж не общественное место, там - кури сколько угодно и где хочешь. А если подперло, то и выпить можно - не на пляже, полиция не арестует. К тому же он купил водку с акцизной маркой, с которой были уплачены все налоги, таким образом товарищ внес свою лепту в пополнение казны. Кто-то же должен ее пополнять!

Все равно! - не унимался редактор. - Мы должны идти в ногу со временем и с руководством, а значит, выступать против курения и шатания в нетрезвом виде даже по пустыне! Это правильная позиция. Мой жизненный принцип - всегда плыть по течению а не против. Вон депутаты же не выпили, пошли гулять по пустыне трезвыми!

- Откуда вы знаете? - не согласился Пупков, - я бы на себя смелость говорить, что они трезвые, не взял. А может, они тоже выпили, поэтому и заблудились, - высказал он предположение. - Кто их проверял? Депутаты себе отказывать ни в чем не привыкли. Если захотят выпить, выпьют обязательно, у нас не спросят.

- Что ж это у вас все пьяные там? - возмутился Манькин. - Не пустыня, а какой-то вертеп. Курят, где попало раздеваются, нарушая тем самым общественный порядок. И заметьте, никто не сделал им замечания, никто не одернул, что они не правильно себя ведут. Никто. Но если брать в целом, то рассказ неплохой, жизненный.

- А я вам что говорил, - не выдержал Пупков. - Все из жизни, а не из книжек.

Да, - согласился Манькин. - Но у вас же нет ни одного положительного героя! А мы должны показывать массам не как они живут, это они и без нас знают, а как они должны жить. Это одна из задач литературы.

И вообще он мог бы и предложение сделать даме, а не бежать, спотыкаясь, в магазин за пивом. Это было бы гораздо реалистичнее.

- Не мог, - сухо возразил Пупков.

- То есть как не мог. Почему? Все значит, могут, а он не мог. Странный тип. Он мне почему-то сразу не понравился.

- В этом и заключается суть конфликта, - начал обьяснять Пупков. - На этом и сюжет-то держится весь. Он за ней ухаживает, покупает ей йогурты в «Магните» и кефир, а у него дома жена.

- Жена? - в который раз удивился Манькин. - Ну вы, Пупков, мастер на разные фокусы. Я вас недооценил. Какая распущенность. Надо же женатый человек, а чертте чем занимается. Что, и дети есть?

- Ну да, конечно, - подтвердил Пупков, - и дети есть, мальчик и девочка - двойняшки, скоро школу заканчивают, отличники. Деньги на институт нужны, вот он и рванул в пустыню подзаработать.

- Так чего ж он тогда этой практикантке голову мо­рочит?

- Это не он ей - она ему морочит, - внес ясность в сюжет Пупков. - Она ведь молодая-молодая, но опытная, два раза уже замужем побывала. Вот в третий раз прицелилась, да осечка вышла, на женатого нарвалась. Он вроде бы и за, но жену любит, не может без нее и даже скучает. Может, ему телеграмму отбить жене, чтоб приехала? - спросил Пупков. - А? Все сразу станет на свои места. Молнию. - добавил он. - Текст такой: «Приезжай родная, я запутался... Целую, люблю. Коля»...

Вопрос застал Манькина врасплох. Он плохо знал технологию отбивания телеграмм-молний в пустыне и побоялся выглядеть некомпетентным.

- Не знаю. Вы автор, вы и решайте, что и кому нужно отбить. Вам виднее. У меня своих дел по горло. Депутаты улетели?

- Улетели, - подтвердил Пупков. - Вечерним рейсом.

- Это хорошо, - одобрил Манькин. - Значит, депутатов проводили. Ну и слава богу, но с прапорщиком вопрос все равно открытый. Он же у вас пьяный и небритый.

- У меня? - удивился Пупков.

- Да, у вас. Не у меня же! У меня все сотрудники всегда с утра бритые, глаженые, без перегара, в пустыне пиво и телеграф не ищут. Даже если приняли накануне лишнего, то стараются дышать в сторону от клиента. А у вас военнослужащий с утра небритый, да еще и с перегаром. Нехорошо! Раз он на службе, то должен соблюдать устав. Бороду у нас военнослужащим, слава богу, носить еще не разрешили, даже прапорщикам.

- А может, человек с горя выпил, может, у него на складе недостача или жена с офицером загуляла? Вот он и пошел проветриться, собраться с мыслями, ну и заблудился, - высказал предположение Пупков.

- Почему у вас все, кто ни пойдут прогуляться, заблуждаются? Вернее, заблуживаются, - поправился Манькин. - Вам это странным не кажется?

- Кажется, - честно признался Пупков. - Мне многое кажется странным. Только я молчу и не задаю лишних вопросов, потому что стою на реалистической платформе. В жизни и не такое бывает. А по поводу прапора не беспокойтесь. Если он где-то накуролесил, его начальство посадит на гауптвахту суток на десять и все. Отсидит как миленький. Там его и побреют, и подстригут, и пить отучат. Пусть посидит остынет.

- Ну, хорошо, пусть посидит, - согласился Манькин.

Он снова углубился в чтение. Несколько минут сидели молча.

- Кстати, откуда вы взяли, что саксаулы вечнозеленые? - неожиданно спросил он, поднимая очки на лоб. - Я лично в этом не уверен. Вы это точно знаете, проверять не нужно?

- Вечнозеленые-вечнозеленые, а как же! - подтвердил Пупков. - Там все вечнозеленое: пальмы в аравийских степях, саксаулы, аксакалы. Об этом еще поэт Лермонтов писал, наш классик: «В далеких степях аравийской земли две вечнозеленые пальмы росли».

- Да-да, что-то припоминаю, - Манькин почесал затылок, - а здесь что, и про Лермонтова есть?

- Там все есть! В самом конце наша героиня читает мужчине стихи Лермонтова, перед тем, как расстаться с ним навсегда. Она же его бросила. Нашла себе начальника предпенсионного возраста, с хорошим окладом и квартирой в Сочи, холостяка. Кстати, он был в составе комиссии, которая приехала проверять геологов и увлекся практиканткой. Проверить правда ничего так и не успели. Съездили на рыбалку, сходили в районном центре в ресторан, объявили начальнику экспедиции выговор на всякий случай и улетели вслед за депутатами. Классический финал.

- Классика - это хорошо! - согласился Манькин. - Нам без классики нельзя, корни засохнут.

- У кого? - спросил Пупков.

- У культуры, конечно, отсохнут или сгниют. Тут всего два варианта. В целом ты, Пупков, молодец! Удивил. И природы у тебя описания хорошие, и характеры крепкие такие, матерые, а эта женщина вообще самка. Не дай бог такую встретить. Это ж надо, в двадцать лет два развода и еще на бархане раздевается при посторонних. Хоть конечно делала она это профессионально. Как там у вас литобъединение ваше называется, где все академики?

- Не все, а всего один, - обиделся Пупков.

- Ну пусть один, не важно, - махнул рукой Манькин, - как оно называется, запамятовал, «Стебелек» кажется? или «Початок ?»

- «Колос», - поправил его Пупков.

- Да-да, «Колос», - вспомнил Манькин. - Колос - это символ урожая, а у нас район сельскохозяйственный. Приятно, что колхозники в свободное от посевов зерновых и закладки фуража на зиму сочиняют стихи и рассказы.

- Нет у нас никаких колхозников, - запротестовал Пупков, - и не было никогда.

- Это почему же? - не понял Манькин. - У нас любой труд почетен.

- Да нет их уже нигде, колхозников, лет уж двадцать как нет.

- И куда ж они делись? - Манькин вопросительно посмотрел на Пупкова, как будто это именно Пупков был виноват в том, что колхозы развалились. -Что, пошли прогуляться и заблудились как депутаты?

- Перевелись, - развел руками Пупков, - фермеры одни остались, да и те не сегодня-завтра вымрут, как мамонты. Скот кормить нечем, на технику денег нет, на рынке торговать не дают, сети продукцию не принимают - сплошные трудности и сплошное бездорожье.

- Да, трудности, - задумчиво произнес Манькин. - Но именно из-за трудностей и бездорожья сельская проза у нас всегда была сильной. Астафьев, Белов, Распутин - имена-то какие. Глыбы! Читал что-нибудь Распутина или Астафьева? - спросил он Пупкова по-отечески, хоть тот был старше него. - Только не ври, не надо.

- Нет, - стесняясь своей серости, ответил Пупков. - Как-то все руки не доходили, но теперь обязательно прочту.

- Стыдно, батенька. Стыдно. Русская деревня - это наша колыбель, наши истоки. У тебя ведь у самого тяга к деревенской прозе. Вот в предпоследнем абзаце пишешь: «Дорога, изогнутая, словно деревенское коромысло, пылила и скрывалась в мутно-голубой предвечерней дымке». Хорошо. За душу берет. В этом есть, действительно, что-то тургеневское, наше.

Манькин снял очки и отложил рукопись на край стола.

- Но все это, как говорят, детали, а главное не в этом. Совет: пиши на сельские темы, у тебя получается, чувствуется крестьянская жилка. Я на тебя папочку заведу и напишу на ней «Деревенщик».

- Это тот, кто деревней руководит и не разбирается в сельском хозяйстве? - поитересовался Пупков.

- Нет, это тот, который пишет хорошую деревенскую прозу, - ответил Манькин.

- Да я, собственно, и в деревне-то пару раз всего был, - попытался откреститься от колхозной тематики Пупков, - и то в детстве. С бабушкой ездили в гости к родственникам. Железнодорожник я по специальности. А вам не нужны писатели-железнодорожники? Буду вам писать на железнодорожные темы: «Он ударил кувалдой по костылю и рельсы загудели,зазвенели как неистовый многоголосый многорегистровый орган». Или так: «Машинист Котиков Б.Б. прищурился, вглядываясь в предрассветную зимнюю даль, и увидев зеленый свет, дал полный ход. Локомотив, словно ледокол, поплыл среди огней и светофоров разрезая своим железным, пышащим силой и здоровьем телом ночную мглу. Впереди были многие километры железных трасс».

- Нет, это нам не нужно, у нас районная газета, - без оптимизма отреагировал Манькин на предложение Пупкова, - нам село ближе. А на железнодорожную тему пишите в «Гудок». Вам хорошо, вы уже на пенсии, - мечтательно произнес он. - Можете делать что захотите. А тут парься в кабинете, выпускай тиражи и носи тесную обувь.

- На пенсии уже три года. Дожил до светлых дней, пенсия приличная, пятнадцать тысяч, - похвалился Пупков.

- А мне еще год, - пожаловался Манькин. - Хоть бы доработать! Все боюсь не вписаться... Значит так, рукопись берем, - подвел он черту, - у нас скоро день геолога, тиснем материал в праздничный выпуск в сокращении.

- Резать будете? - Пупков с надеждой на помилование посмотрел на редактора.

- Сокращать до нужного объема, - в голосе Манькина снова появился металл.

Спорить было бесполезно.

- Значит так, бери, Пупков, ручку и записывай, чтобы чего-то не забыть!

Он подвинул к себе настольный календарь.

- Принесешь рукопись двадцатого, через три дня. Уменьшаешь добровольно произведение до трех страниц.

- До четырех, - попробовал поторговаться Пупков.

- До трех, - повторил Манькин. - Бреешь прапорщика, приводишь его в человеческий вид, и пусть прекратит шляться в рабочее время по пустыне с депутатами, и пить пусть тоже бросит, ну, и курить заодно.

- Да, но какой же он тогда прапорщик? - сопротивлялся Пупков, - не пьет, не курит, матом солдат не кроет и не шляется нигде. Я в армии таких не встречал. Зачем же он тогда на сверхсрочную остался? Чтоб в каптерке солдатские портянки с полки на полку перекладывать? И что он тогда делает у «Магнита», если он непьющий? Он же там пиво искал, а зачем непьющему пиво?

- Пусть ищет что-нибудь другое, - посоветовал Манькин, - газетный киоск, например, или просто так гуляет перед сном для моциона.

- А как я теперь две сюжетные линии рассказа вместе сведу, если он ничего не ищет? Вы же мне всю композицию рассказа нарушаете, характеры героев заставляете делать нереалистичными. Сами же говорили, что характеры крепкие.

- Литература, брат, вещь сложная. Ты автор, думай, твори, - назидательно сказал Манькин. - И еще, - он понизил голос, - Эту сцену на бархане тоже убери, она какая-то аморальная. Он женат, она замужем два раза была, тоже мне штучка. Там еще эти финты с раздеванием.

- Так с эротикой, вроде, еще не борются? Давайте оставим хоть кусочек, - взмолился Пупков. - Она ведь все равно его бросила потом, за то, что он ею пренебрег. Не простила равнодушия. Я эту сцену написал для привлечения молодежи, она к интиму тянется.

- Она и без тебя к нему дотянется, - перебил его Манькин. - Сказано русским языком, завязывай с аморалкой! - Манькин усмехнулся. - Тоже мне, Мопассан местного разлива. Пренебрег и пренебрег. Не она первая, не она последняя. Будет знать как с женатиками связываться. Паспорт сначала нужно проверять, а потом стриптизы на барханах устраивать. И еще о производстве нужно думать - как промышленность и сельское хозяйство из разрухи поднимать.

Он встал из-за стола и протянул Пупкову руку.

- Через три дня жду, академик человеческих душ!

Все так и случилось как запланировал Манькин.Через три дня Пупков принес урезанную до трех страниц рукопись. Манькин, не пожалев для этого полчаса, урезал ее до двух. Небритого и нетрезвого прапорщика убрали из витиеватого сюжета совсем, депутатов, приехавших с визитом в воинскую часть поддержать новобранцев, тоже удалили, потому что газета выходила не к Дню защитника Отечества, а к Дню геолога. Оставили двоих, парня и девушку, на фоне изнывающих от зноя барханов и одиноко стоящего магазина «Магнит», сделав их холостыми геофизиками, передовиками производства, занимающимися поиском точек для бурения артезианских скважин. Сцену на бархане тоже убрали, вставив вместо нее сцену бурения скважины передовой бригадой разведчиков недр. Рассказ назвали «Двое в пустыне».

/Шахматист

У слесаря Бори Нечкина на окраине города был гараж, в котором хранился старый горбатый «Запорожец» морковного цвета, доставшийся ему от тестя. Много лет Нечкин лелеял мечту восстановить транспортное средство, а затем продать его любителям старины. Иногда от нечего делать Нечкин выкатывал авто из гаража, открывал капот и что-то там внутри крутил, пытаясь запустить движок, но автомобиль заводиться отказывался.

- Сдал бы ты его в утиль, Шахматист, - советовали соседи по гаражу, - ума ты ему все равно не дашь - эта техника уже свое отьездила!

- Нет, не могу, - отвечал он, - ценная вещь. Раритет. Пусть стоит. За него скоро большие деньги можно будет выручить, а в металлолом я его всегда успею сдать.

Нечкин любил старину. Городская свалка была рядом. Именно оттуда он приволок в гараж старую сеточную кровать с никелированными набалдашниками. На многочисленных полках стояли полуразбитые статуэтки, вазочки с отколотыми краями, сдавленный с двух боков гнутый медный самовар без трубы с медалями, лошадиный хомут в кожаном обрамлении, печные изразцы с ангелочками, алюминиевый ведерный чайник, медный таз с дыркой посередине и множество прочих нужных в хозяйстве вещей. Рядом с кроватью примостилась тумбочка, на ней пестрела желто-черными квадратиками шахматная доска с фигурами, залапаными грязными руками. Напротив кровати в углу стояла печка буржуйка с длинной, словно хобот у слона, трубой. На самом видном месте над верстаком, над скопищем пустых бутылок, банок и грязной посуды Нечкин повесил вырезанную им из журнала фотографию чемпиона мира по шахматам Алехина. С годами фотография гроссмейстера пожелтела, покрылась разводами от сырости и засиделась мухами, но Нечкин фото не снимал - Алехин был его кумиром.

В гараже он проводил свой шахматный досуг, другие формы отдыха его не устраивали.

- Шахматы - вот и все, что мне нужно в жизни, - говорил он друзьям. - Мне нужно уединение, чтобы мыслить, а здесь, среди старинных вещей я отдыхаю душой.

- А дома разве нельзя отдыхать душой? - спрашивал Бульдозер, друг Нечкина.

- Как же дома отдыхать, Миша? - удивлялся Нечкин. - Там же жена.

Робинзонада Нечкина длилась иногда неделями. Все зависело от того, насколько хватит денег. Спал он на никелированной кровати, умывался из пластиковой бутылки, прибитой снаружи гаража, откручивая не до конца пробку.

Неподалеку от гаражей стоял ларек, где Нечкин покупал самое необходимое - хлеб и папиросы. Водку брал по дешевке у соседа по гаражу дяди Митяя, который своим давал персональную скидку. Нос у дяди Митяя был сизым, из чего можно было сделать один-единственный вывод, что он регулярно проверяет качество предлагаемого клиентам напитка.

- В магазине тебе что продадут, - рекламировал свой товар дядя Митяй, - гадость, отраву. А у меня продукт экологически чистый, полезный для здоровья. К тому же идет мягко и голова утром не болит. Таксисты берут, наши гаражные ребята все отовариваются. Такая жизнь нынче: сегодня свадьбы, а завтра поминки, - вот и бежит народ: «Дядя Митяй, выручай, срочно надо!» Приходится запас держать. А как по-другому? Для людей работаю.

Дядя Митяй был свой человек и, если кончались деньги, давал в долг.

Нехитрую закуску - сало, картошку и лук приносили с собой друзья, которые приходили сюда чтобы поиграть в шахматы.

Супруга Нечкина Верочка Павловна «шахматное» хобби мужа не одобряла.

- Все твои друзья, - ругалась она, - как и ты - голодранцы и пропойцы. Ни на одном из них я ни разу приличной вещи не видела. Ходят в спецовках замусоленных.

- Но это же уважаемые люди, полезные члены общества, - возражал Нечкин, - а в спецовках ходят потому, что так удобнее, переодеваться не надо.

- Это Бульдозер и Маслобак - люди? Ну, рассмешил, - не унималась Вероника Павловна. - Люди - это те, кто умеет жить, на «Мерседесах» ездит и за границей два раза в год отдыхает. Тоже мне люди, бульдозерист и водила. Устроил для них притон в гараже! Завалил все хламом, живешь там неделями как бич, не моешься. Того и гляди заразу какую-нибудь в дом принесешь. Ты на себя в зеркало давно смотрел? Нечесаный, немытый, небритый. Глядеть тошно. Не человек - пропадина какая-то!

Подобных задушевных бесед с супругом за долгую семейную жизнь Вероника Павловна провела великое множество. Все они заканчивались одинаково: когда она переходила к финальной стадии беседы - персональным оскорблениям, Нечкин, как правило, недослушивал ее и сбегал на несколько дней в гараж.

- Хуже нет жены, чем жена-официантка, - жаловался он Мишке Бульдозеру. - Насмотрится там в своем кабаке на фирмачей всяких, а домой приходит, сравнивает и насмехается, да еще обзывается по-всякому. Жена называется, борща тарелку не нальет! «Бери, - говорит, - и жри, что приготовила. Я на работе наподавалась». Вот и все уважение к мужу.

- Да, они все такие, - согласился Бульдозер, - им только бабки носи, а сам можешь и не появляться.

- А я ведь кормилец семьи... Для чего живу? Для детей, чтоб, значит, у них все было. Стараюсь каждую копейку в дом принести. На себя не трачу. Посмотри, в чем хожу! По дому все делаю, а ей все не так, - продолжал жаловаться Нечкин. - А еще спрашивает, почему я пью. А вот через это и пью. Потому что обидно. Вон у других жены уважительные: мужья у них в почете, одеты, обуты, обласканы, хоть тоже выпивают. Понимают, что мужчина иногда должен выпить с товарищами, иначе он потеряет свое лицо. За мужа любому глаза выцарапают. Взять, к примеру, Ваньку Нюхина. Он когда нажирается обязательно падает в лужу, а жена ему каждые полгода новый костюм покупает. «Хочу, - говорит, - чтоб он у меня красивый был и бабы мне завидовали». А ведь Ванька по сравнению со мной полный пигмей. Его на улице в детстве как звали? Иванушка-дурачок. Я ей как-то напомнил об этом прилюдно, когда она хвалилась, какой он у нее хороший. Так, чтоб не зарывалась. А она мне: «Ум, Нечкин, для мужчины не самое главное. У мужчин помимо ума есть и другие достоинства. Слава богу у моего, в отличие от некоторых, они есть».

- А почему она так говорит? - не понял Бульдозер.

- А потому что мужа-дурака выгораживает! Не хочет на старости лет одна остаться. А у моей только деньги да шмотки в голове. Да еще иногда выпивши домой приходит. Говорит, работа такая, иногда не захочешь да выпьешь.

- Муж для нее пустое место... Уродилась такой, в мамашу свою пошла. Та, дура старая, своим ядовитым характером мужа вообще со свету сжила. В буфете на перроне всю жизнь просидела. В башке-то вакуум, а советы дает. А моя во всем ее слушает.

- Да, пьяная баба себе не хозяйка, - посочувствовал Бульдозер Не повезло тебе с женой  - лярва какая-то. И где ты ее такую выкопал?

- Мужчина - голова, женщина - шея, - на первых порах пытался Нечкин воспитывать свою половинку. - Женщина, Верочка, играет черными, то есть защищается, так ее природа устроила, и в Писании сказано: «Да убоится жена мужа своего». У мужчины больше свободы, он стратег и творец и всегда играет белыми, и с этим нужно смириться, особенно если мужчина интеллектуал. Он иногда может себе что-нибудь позволить, чего не может себе позволить женщина. Не в ущерб семье, конечно, - говорил он.

- Ага! - горячилась Вероника Павловна. - Здравствуй, жопа новый год! Я буду деньги зарабатывать, а ты, значит, будешь белыми играть! В общем, ты весь в белом, а я понятно в чем.Ты будешь неделями кутить в гараже с дружками и пешки свои дурацкие двигать, а я, значит, должна тебя обстирывать, готовить, детей ростить и терпеть... Нет, милый, у нас равноправие. Если ты будешь себе что-то позволять, я в долгу не останусь, не надейся. Если ты думаешь, что я никому не нужна, то ошибаешься. Это тебе, алкашу, я не нужна, а другим - только клич брось, в очередь станут. Мы, женщины, народ опасный, нас злить нельзя. У нас терпелка крепкая, но бывает, в один момент раз и порвется. И тогда все, хоть жемчуга, бриллианты дари - не поможет. Так наша русская баба устроена. Понял?

Когда Нечкин пропивал очередную получку или аванс, его ждал дома допрос с пристрастием. Детей Вероника Павловна звала специально.

- Вот, - показывала она пальцем на пьяного Нечкина, - полюбуйтесь, дети, на своего папашу-пропойцу. Мало того, что нажрался как свинья, еще и деньги пропил. Смотрите и запоминайте, чтоб в жизни ошибку не сделать как ваша мать.

- Мне их на что кормить? - спрашивала Вероника Павловна. - Я тебя спрашиваю, пьянь. Где деньги?

Нечкин шарил у себя по карманам, мотал головой и разводил руками, пьяно мычал, и виновато улыбался как иллюзионист после неудачного трюка.

- Не знаю, - глядя на жену врал он, - украли, наверно.

После подобных «фокусов» его снимали с пищевого довольствия. Вероника Павловна становилась, как выражался Нечкин, в стойку.

- Куда, - грозно произносила она, - псина неумытая? Что ты забыл в холодильнике? Ты что, туда что-нибудь ложил?! - Он знал, если его назвали неумытой псиной, значит есть не дадут. - Что заработал, то и кушай, - подводила она итог, - с кем пил, кому зарплату отдаешь, у тех и спрашивай - со своих собутыльников и шалав, а здесь - вот тебе первое и вот тебе второе! - она подсовывала ему под самый нос сначала один кукиш, а потом другой.

Несмотря на свою худосочность, поесть Нечкин любил. Трудно было лежать голодным на диване и обонять доносившиеся с кухни ароматы. Нечкин вытягивал шею, стараясь уловить поток аппетитных запахов, и, закрыв глаза, мечтал о том, чтобы поскорее наступила ночь. Когда жена и дети ложились спать, он прокрадывался на цыпочках на кухню, открывал холодильник и, стараясь не загреметь чем-нибудь, чтобы не попасться с поличным, в темноте насыщал калориями свой высушенный многолетними запоями организм.

Как-то он имел неосторожность похвалить деповскую столовую.

- Там на завтрак блинчики со сметаной, сырники, запеканка, и вообще выбор блюд большой... А у тебя выбора блюд нет.

Услышав это, Вероника Павловна буквально остолбенела от такой наглости.

- Ах ты, пропадина! - вспылила она. - Выбор блюд ему подавай! Правду люди говорили, да я, дура, не верила. Теперь понятно, что там за блинчики! Нашел себе шалаву в столовке, вот и тянет тебя туда. Ну и катись на здоровье к своей поварихе.

Поняв, что оставаться больше не имеет смысла, Нечкин прямо в комнатных тапочках, чтобы не терять время на переобувание, сбежал в гараж.

Домой он не приходил целую неделю - боялся справедливого возмездия.

- Это ж надо, узнала! - сокрушался он. - Я ж конспирацию соблюдал. Никуда, кроме гаража, с поварихой не ходил. Не иначе, кто-то из ее подружек настучал. Вот заразы! В чужую жизнь лезут.

Нечкина всегда влекло к крупным женщинам. Повариха из деповской столовой Антонина нравилась ему своим ростом, широкими полными бедрами и большим бюстом. Встречались они в гараже, другого места не было. Выпивали, беседовали, курили. Нечкин хотел научить Антонину играть в шахматы, но она не согласилась, к его огор­чению.

- Надоел ты со своими шахматами, - возмущалась Антонина. - Ну, вот достал, честное слово. Ты не старый еще, но уже такой нудный! Ты вообще можешь о чем-нибудь другом разговаривать? Я женщина, мне про шахматы скучно.

Уходила и приходила Антонина сама, Нечкин в целях конспирации ее не провожал, а в целях экономии не дарил цветов и духов.

- Какой смысл? - рассуждал он. - Во-первых, она старше, а во-вторых, ни разу не намекнула, что ей цветы пора подарить. Намекнет, тогда другое дело. Баловать не нужно.

Длилась эта романтика около полугода. После скандала, устроенного женой, с личной жизнью Нечкин решил завязать. Антонине он сказал так:

- Понимаешь, мы с тобой в цукцванге. Это такая ситуация в шахматах когда ходить некуда. В общем, обложили как волков. Нам сейчас самое время разбежаться в разные стороны. Ну, а когда все устаканится, можем восстановить отношения. Хорошо?

- Ну что ж, - согласилась Антонина, - давай разбежимся.

На прощание она сказала ему:

- Ты, Шахматист, мужичок не злой, но ненадежный. Куда ветер подует, туда и тебя несет. В нас, бабах, опору ищешь, а мы сами хотим на кого-то опереться. Вот и получается нестыковка. Мы хотим чтобы нам плечо подставили, а нам все что-то другое подставляют.

- Ну, извини, жениться на тебе не могу, - по-своему понял ее слова Нечкин. - Я женат, милая, и разводиться пока не собираюсь.

- А я за тебя и не пошла бы, - усмехнулась Антонина. - Женщине надо чувствовать, что с нею рядом мужчина, защитник, а ты - ребенок, тебе не жена нужна, а мамка. Ну, будь здоров, Шахматист. В столовую-то хоть будешь ходить, или у тебя на почве испуга аппетит пропал?

- Не знаю, - неуверенно пробормотал Нечкин, - подумать надо.

Так они и расстались.

«Ну вот и хорошо, - радовался Нечкин, - все что ни делается, все к лучшему. Повариха, а строит из себя английскую королеву. Главное мне теперь с Вероникой Павловной мосты навести, чтоб она меня простила».

Его надеждам не суждено было сбыться. Злопамятная Вероника Павловна чуть что сразу вспоминала заведение общественного питания по известному адресу и повариху Антонину, причем добавляла к ее имени не совсем приятные для уха эпитеты. Называла она ее исключительно «эта бэ». Она вообще любила характеризовать женщин, которые ей не нравились, начиная со слов «эта бэ». Видимо, таким образом она отмежевывалась от них и как бы говорила: «А я не такая». Возможность убедиться, что его жена «не такая», у Нечкина была. Однажды поздним осенним вечером уже после расставания с Антониной он случайно увидел, как Вероника Павловна выходила из ресторана с элегантным мужчиной, тот держал ее под руку и шептал на ухо, судя по выражению его лица, какие-то сальности. Вероника Павловна смеялась. Было заметно, что они оба под шофе. Подьехало такси. Мужчина, помогая Веронике Павловне садиться, взял ее за талию, потом сам сел рядом с ней.

«Хахаля завела, - с испугом подумал Нечкин. - Просто знакомый вот так за бока хватать не будет».

Когда через полчаса Нечкин приплелся домой, жены еще не было. Можно было, конечно, дождаться ее, устроить скандал и потребовать объяснений, но Нечкин этого делать не стал. Он сам не знал почему. Зато теперь знал точно - она его не любит.

Всю ночь Нечкин не спал, переживал что теперь Вероника Павловна обязательно с ним разведется. «И гараж отберет, - думал он, и из квартиры чего доброго выселит. Буду, как Бульдозер, по чужим углам скитаться».

...После коварной измены мужа Вероника Павловна, видимо, посчитав, что она имеет теперь на это право, стала препятствовать Нечкину в исполнении им своего супружеского долга. Раньше в этих вопросах она была более лояльна.

- Перебьешься, - грубо оборвала она попытку Нечкина прилечь к ней на кровать после очередного проживания в гараже. - Где-то шляешься неделями, весь зачмоканный, замызганный, и туда же. Иди к своей поварихе. Она добрая, никому не отказывает.

Себя Вероника Павловна блюла. Хорошо одевалась, следила за руками и лицом, носила дорогое кружевное белье, красовалась в нем перед зеркалом.

- Для кого ж это ты так вырядилась? - спрашивал Нечкин, измученный ревностью и длительным отсутствием женской ласки. - Ишь, вся в кружевах. Да еще подтяжки какие-то надела... Иностранные поди, дорогие.

- Не бойся, не для тебя, - отвечала Вероника Павловна. - Я женщина и хочу ею себя чувствовать.

- На работу все-таки идешь, - приставал Нечкин. - Какая клиентам разница, что у тебя под юбкой надето?

- Дурак ты, Нечкин, - отвечала Вероника Павловна, - ты даже не представляешь, какой. Есть вещи, которые мужчина не должен спрашивать у женщины. Но ты же не мужчина.

- А кто же я, по-твоему?..

- Алкаш, - отвечала жена. - Водка - единственная твоя любовь. У тебя призвание не к шахматам, как ты всем хвалишься, а к алкоголизму.

Нечкину такое отношение к своей персоне казалось обидным и незаслуженным. Себя он пьющим не считал. Рассуждал примерно так: «Пью не больше других, из дома вещи, как некоторые, не продаю, под забором не валяюсь, и вообще, если захочу, то могу и завязать, сила воли есть», хоть на уровне подсознания понимал - никогда он не завяжет, и силы воли у него никакой нет, потому и школу вечернюю бросил, так в девятом классе и застрял. Собратьям по гаражу Нечкин свистел, что закончил заочно техникум.

- А ты давай в мастера, Шахматист, - советовали ему они, - чего диплому зря пропадать?

- Зачем мне в мастера? - возражал Нечкин. - Мы люди не гордые, хоть и с дипломом, по головам наверх не лезем как мой начальник. Рабочему человеку дышится легче. На кой мне их должности? Живу как хочу. Мне начальство не указ.

Начальник цеха имел на этот счет свое мнение.

- Ты, - говорил он, - Нечкин, может шахматист и хороший, но работник из тебя как из собачьего хвоста сито. Работать умеешь, но не хочешь, позволяешь себе в рабочее время прикладываться к бутылочке. Если бы ты работал как пьешь, то давно звезду героя труда имел бы. А так смотри, не сегодня-завтра по 33-й статье вылетишь.

- За собой смотри, - бурчал ему вслед Нечкин. - Скоро на пенсию, а он все по девочкам бегает! Чуть что, нырь к Петровой в кладовую и дверь на замок. Пользуется служебным положением, старый козел. Стукануть бы его жене, как бы он тогда запел? Взять вечерком, набрать номер телефончика и сказать нежным голосом: «Я вам добра желаю, поэтому и звоню. Муженек-то ваш морально разложился совсем, к Петровой, кладовщице шастает, амурничает с ней вместо того, чтобы о работе думать. Поберегли б вы его. А то не ровен час подорвет здоровье человек на любовном фронте. Она ж его на двадцать лет моложе». Чтобы этот гусь лапчатый тогда запел? Небось, не до воспитательных бесед было бы. Вот, навязались на мою голову: здесь этот моральный разложенец достает, а дома Вероника Павловна свирепствует.

По глубокому убеждению Нечкина все неприятности в жизни приходили к нему именно от жены. Взять хотя бы тот случай, когда ему дали пятнадцать суток. Ведь не соседи, а жена самолично, не подумав о том, что роняет авторитет мужа в глазах общественности, вызвала милицию, когда он «случайно» стулом разбил люстру. Да, он крикнул тогда: «Я тебе сейчас мозги на волю выпущу». Но ведь он только грозился. Никому мозги выпускать он не собирался. Ей попробуй выпусти. Она сама кому хочешь выпустит. Просто выпил, обидно стало, что его не уважают, вот и захотелось показать кто в доме хозяин.

Так, по милости родной супруги ему пришлось две недели мести центральные улицы, ловя на себе насмешливые, как ему казалось, взгляды прохожих.

«Небось начальство, - злился он, глядя на беззаботно гуляющих по улицам отдыхающих с кружками. - Слесаря не пошлют на месяц за профсоюзный счет будку в санатории наедать. Трутни, пиявки на теле трудового народа!»

Попыток свести счеты с зарвавшейся супругой за двухнедельную «курортную путевку» на нары Нечкин не предпринимал - знал, бунт будет безжалостно подавлен. Иногда, правда, в подпитии ему хотелось стукнуть ее для профилактики, как советовали друзья.

- Ты ее нэ сильно так стукни, чтоб свое мэсто знала, главное, бэз свэдэтэлэй, - учил его Артур Гаттузов, бывший боксер, а теперь временно не работающий сварщик. - В пэрвый раз она удэвится, - наставлял он, - зато потом уважат сылно будэт. На Кавказе жэнщин должен уважат мужчина и мэсто свое знат.

Несмотря на квалифицированные и подробные инструкции Гаттузова, указать жене ее место Нечкин не смог, только ходил пьяный по квартире и нудил.

- Тебя б, шкуру, на нары. Дать бы тебе за это...

- Попробуй только тронь, - отвечала жена. - Я тебе башку враз чем-нибудь проломлю - или сковородой, или утюгом. Что будет под рукой, тем и проломлю, ты меня знаешь.

Нечкин знал - проломит. Однажды супруга действительно огрела его пьяного кружкой по голове. Пришлось накладывать швы и уходить на больничный для восстановления здоровья. Пока ждали скорую, он сидел около крана, смывал с волос запекшуюся кровь и причитал почти плача:

- Вера, ты меня убила.

Печка в углу гаража трещала дровами и создавала уют. В середине импровизированного стола возвышалась на подставке сковородка, из которой аппетитно пахла жареная картошка, на газете были разложены нарезанные сало и лук. Рядом на полу стоял трехлитровый баллон соленых огурцов, который Вова Маслобак принес втайне от жены. Пузатые огурцы доставали торчащей из баллона вилкой, потом брали их руками. За верстаком сидели в ряд: хозяин гаража Нечкин, Вова Маслобак и Артур Гаттузов, который принес водку и банку маринованного красного перца, сказав при этом:

- Эсли кушат два штука в дэнь, всэгда как мушчин здоровий будэш.

Опоздавший Бульдозер привел с собой какого-то узколобого очкарика.

- Альберт, - представился тот, замявшись у входа, - предприниматель из Москвы, здесь в командировке. Мест в гостинице не было, поэтому меня на одну ночь поселили в общежитие. Меня вот товарищ пригласил, - он показал на Бульдозера, - сказал, что у вас тут шахматный клуб.

- Ого, предприниматель! Да еще из Москвы! - удивился Маслобак. - Хозяева жизни пожаловали. Решили шахматишками побаловаться? Как говорится, мы вас не ждали, а вы приперлись.

- Да не слушай ты его, - вмешался Бульдозер, - он у нас вечно всем недоволен. Проходи к столу.

Маслобак подернул плечами и с неохотой подвинулся на лавке.

Банковал за столом как всегда Бульдозер. Он регулировал количество выпитого, чтобы кто-то не принял на грудь больше других - с Бульдозером такие финты не проходили.

- Слюшай, Нэчкин, - спросил Гаттузов, рассматривая фото на стене, на которое до этого почему-то не обращал никакого внимания. - Это что за клыэнт? Вид у нэго нэ наш.

- Нэ наш, нэ наш, - передразнил его Нечкин. - Много ты понимаешь! Если на голове у него нет папахи или фуражки «аэродром», то он уже и не ваш. Этот клиент, между прочим, чемпион мира.

- Что, съел, черт нерусский?! - заржал Маслобак. - Ну, темнота!

- Это Алехин, генацвале, шахматист от бога, - пояснил Нечкин. - За границу укатил после революции. Играл вслепую сеанс одновременной игры на тридцати досках. Выиграл. Потом в войну с немцами играл в Париже. Тоже вслепую. И опять выиграл. Ну, они, понятно, хотели его к стенке поставить, но потом передумали. В общем, сделал он их.

Гаттузов хитровато улыбнулся.

- А я думал, он родствэнник твой, Боря. Похож, брат, на тэбя.

- Может ты, япона мать, действительно его родственник, Шахматист? - обратился Бульдозер к Нечкину. - Просто не признаешься?!

- Все может быть, - задумчиво произнес Нечкин, глядя на портрет. - Шахматисты все чем-то похожи.

Брошенная невзначай реплика Гаттузова о сходстве с гроссмейстером ему понравилась.

- Докопаться до корней крайне трудно, - добавил он, - товарищ-то за рубежами родины помер. Выпить был, говорят, не дурак. Только пил он не паленку, как мы, а всякие культурные напитки: мартини, абсенты, коньячки и закусывал устрицами и лягушками, потому что во Франции другой еды нет. Ну, иногда рыбу ел, потому что без рыбы в мозгах не хватает фосфора. А нам, шахматистам, без фосфора никак нельзя. Большой оригинал был. На турниры с котом ездил.

- С котом? - не поверил Маслобак. - Врешь ты все. Вот чувствую, что врешь, только поймать не могу тебя. Скользкий ты, все время увиливаешь.

- Я увиливаю? - обиделся Нечкин, который побаивался Маслобака, потому что тот был здоров как черт и в нетрезвом состоянии бузил. - Да я сам фото видел. Такой огромный, здоровенный котище, - развел он руки в стороны. - Мне знакомый мастер спорта из Москвы показывал, в Москву звал, говорил, что я с моими способностями там враз карьеру сделаю.

Про мастера спорта Нечкин приплел для того, чтобы понравиться московскому гостю. Мол, знай наших, мы тоже не лыком шиты.

- Брехня, - протянул с улыбочкой Маслобак. - Свистишь ты все, интеллигент гнилой. Почему интеллигенты все такие брехливые? Взять хотя бы тебя, Шахматист. Вроде наш человек, рабочий, а вроде и нет. Корчишь из себя умнягу, с москвичами знакомство водишь. А мы этих москвичей знаем - мутный народ, себе на уме. Скажут одно, а сделают совсем другое. Раз ты с ними дружбу водишь, - упрекнул он Нечкина, - значит, тоже мутный.

Нечкин в ответ тоже хотел сказать что-нибудь обидное Маслобаку, но, вспомнив, что у последнего часто переклинивало мозги под воздействием винных паров, решил воздержаться.

- Садись, Вова, сыграем, с улыбкой пригласил он Маслобака. - Мы сейчас увидим, кто из нас мутный.

Все болели «против» Нечкина, потому что он постоянно выигрывал, один Бульдозер болел «за».

Нечкин решил не упустить случая и наказать Масло­бака.

- А вот мы вам сейчас вилочку устроим, и ваш ферзик пойдет пописать, - хихикал он, чувствуя свое превосходство. - И лошадку твою мы тоже накроем. Чего ей в одиночестве по доске скакать? А теперь вам шах, товарищ, - торжественно объявил Нечкин, подвигая своего ферзя к черному вражескому королю.

- Каюк тебе, Вова, сдавайся, - посоветовал Маслобаку стоявший у него за спиной Бульдозер.

- Ботвинник в такой позиции поздравлял противника с победой, - добавил к сказанному Нечкин. - Следующим ходом будет мат.

Маслобак курил и пускал папиросный дым через нос, что означало крайнюю степень раздражения. Проигрывать он не любил. Через ход Маслобак действительно схлопотал мат. Нечкин, окрыленный победой и довольный тем, что так быстро поквитался с обидчиком, расставляя шахматы, рассказывал выдуманную историю о своем славном спортивном прошлом. Присутствующие ее уже слышали неоднократно, поэтому интереса не проявляли, зато москвич слушал внимательно.

- Я ведь первый разряд выполнил еще в юности, - хвастался Нечкин, - обыграл на соревнованиях двух кандидатов в мастера, легко обыграл и, что характерно, оба раза избрал сицилианскую защиту, тот самый дебют, который применил Алехин в знаменитом Парижском матче с Капабланкой в 1926 году. Мне тренер тогда сказал, что у меня талант. Я все эти комбинации с ходу запоминаю. Иногда даже страшно становится, куда там оно в голове все умещается. «Ты, Боря, природный самородок, - говорил мне тренер, - тебе прямая дорога в большой спорт». В газете тогда мой портрет напечатали.

Нечкин отогнал кота, вертевшегося под ногами, залез с головой под верстак и извлек оттуда старую папку.

- Вот, - сказал он, кладя перед москвичом затрепанную вырезку из местной газеты, в которой был напечатан порт­рет лопоухого подростка и сообщалось, что некто Боря Нечкин, ученик слесаря, занял первое место в личном первенстве депо по шахматам.

- Мы с тренером тогда курс взяли на кандидата в мастера, чтоб непременно выполнить в сжатые сроки, - продолжил свой рассказ Нечкин. - Углубились в теорию, в соревнованиях приличного уровня стали участвовать, чтоб пообтесаться среди маститых, приглядеться как у них там, опыта спортивного набраться для серьезных баталий. Не знал я тогда, с какого боку за жизнь хвататься надо. Молодым был, глупым. В Москву нужно было ехать устраивать жизнь. Там в столице таланты всегда при деле. А я здесь остался, в глухомани. Я ведь даже во сне комбинации разыгрываю. Да. Все по теории, потому что склад мозгов шахматный. У шахматистов в отличие от обычных людей правое полушарие больше левого, потому что они думают именно этим полушарием.

Место поверженного в битве Маслобака занял худосочный москвич. Нечкин довольно потирал руки.

- Ну-с, молодой человек, - обратился он к москвичу. - Разрешите преподать вам мастер-класс. Как вы относитесь к ферзевому гамбиту? Первый ход d-4 d-5. Классический дебют. Затем у нас будет миттельшпиль, ну а в конце, естественно эндшпиль. Какой вы эндшпиль предпочитаете, - поинтересовался Нечкин, - пешечный или ладейный?

- Мне все равно, - сказал москвич. - Я в теории не очень.

- А, новичок, - обрадовался Нечкин. Ну что ж, держитесь. Иду на вы.

С первых же ходов столичный гость повел себя для новичка как-то странно. Сначала он выиграл две пешки, в дебюте, потом слона, ладью и ферзя в меттельшпиле. В так называемом эндшпиле у растерявшегося Нечкина остался голый король против ферзя, ладьи и трех пешек москвича.

- Мат, - сказал москвич, ставя ладью на край доски.

Нечкин виновато огляделся по сторонам.

- Случайно проиграл, - сказал он. - Нужно было применить защиту Каро-Канн, а я начал разыгрывать ферзевый гамбит. Теоретический просчет.

Бульдозер налил победителю вне очереди.

- На, выпей, - сказал он, протягивая стакан, до краев наполненный красным вином. - У нас так положено. Победителю приз. Из наших никто у Нечкина выиграть не может, потому что он мастер и знает всякие защиты и дебюты, одно слово, теоретик, а ты его на обе лопатки положил. Пей, япона мать, - протянул он стакан, - портвейн что надо, из Северного парка, у ашотов брали.

Москвич выпил стакан залпом и через пять минут его ясный взор затуманился, а на лице появилась глупая улыбка. Винишко действительно оказалось что надо. Портвейн, выпитый на водку, сделал свое дело - гость, молчавший весь вечер, наконец заговорил.

- Вот вы говорите, мастер, - обратился он к Бульдозеру, - А где вы видели таких мастеров? На третий разряд может и потянет. Но не более. Защита Каро-Канн, гамбит. Теоретик. Рассказывает какие-то небылицы про мастеров. Вот я, - он пьяно улыбнулся, - действительно кандидат в мастера спорта по шахматам. У меня и удостоверение есть, - москвич полез в карман и достал небольшую красную книжечку.

- Вот, - развернул он удостоверение, - Макакин Альберт Иванович - кандидат в мастера спорта. Выступаю за спортивное общество «Локомотив». А еще я помощник депутата. - Он достал еще одно удостоверение.

Бульдозер взял оба удостоверения и внимательно их рассмотрел.

- Да, - сказал он, - подписи есть, печати на месте. Ксивы добротные.

- Слышь, кандидат, - влез в разговор со своей темой Маслобак, которого зацепило хвастовство московского гостя. - Ты, я вижу, шустрила на все руки от скуки: и кандидат, и помощник, и дело свое открыл. Деньги, наверно, лопатой гребешь? Тебе случайно дворник на виллу не нужен? Ты скажи, если нужен, я пойду. Брошу шоферить и пойду. Давно мечтаю в Москву перебраться. У вас там, говорят, жизнь другая, дворники больше наших директоров получают.

Кандидат, ничего не понимая, посмотрел на нетрезвое широкоскулое лицо Маслобака, пожал плечами и продолжил, не почувствовав угрозы, раскачивать пьедестал, на котором все еще восседал Нечкин.

- Вот вы затронули биографию Алехина, - обратился он непосредственно к спрятавшемуся за широкую спину Бульдозера Нечкину. - Я не могу с вами согласиться по поводу отдельных эпизодов жизни гроссмейстера. Алехин и Капабланка действительно играли свой знаменитый матч из тридцати четырех партий, но не в 1926 году в Париже, как это вы нам поведали, а в 1927 году в Буэнос-Айресе. И никакую сицилианскую защиту никто из них не применял. Капабланка первую партию играл белыми и применил французскую защиту. Эту партию выиграл Алехин, как и весь матч. Это любому шахматному любителю известно, - добавил он. - И расстрелять его хотели не немцы, а ЧК, потому что он был дворянином. Между прочим, моя прабабушка тоже была дворянкой. А за логическое мышление отвечает левое полушарие, а не правое, как вы изволили утверждать. - Он хотел сказать что-то еще, но не успел.

- Что-то ты все не о том! - перебил его Маслобак. - Алехины, Капабланки. Это все хорошо. Ты мне про другое скажи, кандидат, берешь меня дворником или нет? Ставлю вопрос ребром. Отвечай на поставленный вопрос прямо, не виляя!

- Каким дворником? - не понял тот.

- Ну дворником или швейцаром, ну, в общем, в холуи к себе берешь? - обобщил Маслобак, - вы же там все норовите на чужом горбу в рай въехать, значит, холуев ищете, да еще подешевле.

- Никаких дворников и холуев, как вы выразились, мы не ищем, - кандидат удивленно посмотрел на Маслобака, - вы что-то путаете.

- А кого ж вы тогда ищете? - не отставал Маслобак. - Может, дураков? А вот мы все здесь перед вами! У вас же кто своими руками на хлеб зарабатывает - все дураки.

- Причем тут дураки? - опешил кандидат. - Я дураками не занимаюсь, я по образованию инженер-железнодорожник, а не врач. По-моему, товарищ не в себе, - кандидат показал рукой на Маслобака.

- Товарищ? - Маслобак скорчил презрительную мину. - Да я таких товарищей видел в одном интересном месте. Сказать в каком?

Кандидат, который только теперь понял, что влип, решил пойти на попятную.

- Если я вас чем-то обидел, то прошу меня извинить, - сказал он. - Просто това... - он осекся, - вернее, гражданин, - кандидат показал на Нечкина, - несколько исказил факты, не умышленно, конечно, - добавил он, - а в силу некомпетентности и необразованности.

Маслобак развернулся к притихшему после поражения Нечкину.

- Слышь, Шахматист, он тебя не уважает, говорит, что ты нуль. Главное, за наш счет пьет, жрет и нас же необразованными называет. Ах ты, морда депутатская! Да у человека диплом в кармане лежит почище твоего, - он кивнул на Нечкина, - а ты его неучем обзываешь. У него мозги такие, что хоть сейчас министром ставь, а ты ему - мат. Слушай, Шахматист, может, ему литерный выписать как железнодорожнику? - он поднес к носу кандидата здоровенный кулачище.

- Вова, только без рук, - попросил Нечкин, которому было приятно, что безбашенный Маслобак приземлил раздухарившегося кандидата на грешную землю, - все-таки товарищ из Москвы.У них там так не принято.

- Хорошо, - согласился Маслобак, шутейно обнимая кандидата за плечи. - Тогда пошли на воздух, там договорим. У меня к тебе вопросы накопились.

- Перестаньте хватать меня своими лапами! - возмутился кандидат. - Что вы себе позволяете? - Он подергал гаражную дваерь, которая оказалась заперта.

- Я хочу уйти! - Обратился он Нечкину. - Вы мне можете открыть дверь?

- Открыть дверь? - обрадованно воскликнул Маслобак. - Как же я забыл, вы же без швейцаров не можете! Это мы щас! Это у нас мигом!

Он схватил кандидата за воротник куртки, и, отодвинув щеколду, дал под зад пинка. Тот, пролетев пару метров, воткнулся лицом в сугроб.

- Швейцаров ему подавай! - Крикнул Маслобак вдогонку. - А вот это видел? - Маслобак сделал рукой неприличный жест. - Хрен вам, а не швейцаров.

В гараж с ночной улицы порывом ветра задуло несколько снежинок. Начиналась метель. Маслобак захлопнул тяжелую гаражную дверь и закрыл ее на засов.

- Все, - сказал он, - кандидат нас покинул. Какое несчастье.

- Это безобразие. Вы мне очки разбили. Объясните хотя бы, как добраться в город. Я в милицию пожалуюсь! - кричал кандидат под дверью.

- Не буди во мне зверя, очкарик, - рявкнул Маслобак. - Ты ж хотел уйти? Ну и вали на все четыре. И скажи спасибо Шахматисту. Это он у нас такой добренький. А будешь ныть под дверью, я тебе глаз на жопу натяну и будет телевизор.

Угроза подействовала, за дверью замолчали.

- Это он привел кандидата, - показал Маслобак пальцем на Бульдозера. - Мозги совсем на своем тракторе растерял. Не видел кого ведешь, Бульдозер? Это же эксплуататор, враг трудового народа.

Нечкин, осмелевший после депортации кандидата, решил напомнить всем, кто в гараже хозяин.

- Да при чем тут Бульдозер? - раздраженно набросился он на Маслобака. - Это ж ты этому кандидату чуть голову не оторвал. А если он и вправду в милицию побежит? Скажет там, что его хотели ограбить и синяк на жопе покажет от твоего сорок пятого? Ты слиняешь, а мне отвечать!

- Не побежит, - усмехнулся Маслобак. - Я ему, перед тем как пенделя дать, шепнул на ухо: стуканешь, сука, урою.

- Никто ж не знал, что он эксплуататор, япона мать, - оправдывался Бульдозер. - Я ж по-людски хотел. Вижу, приезжий человек мается в общежитии один, вот и предложил ему пойти в приличную компанию в шахматы поиграть. Литр на двоих, - говорю, - купим и пойдем. Он согласился. На нем же не написано, что он кандидат.

- Да никакой он не кандидат, - вставил осмелевший Нечкин, - удостоверение липовое в переходе купил. У них в Москве так принято, без корочки никто не ходит. Если бы я захотел, у меня бы сто таких удостоверений было. Случайно он у меня выиграл, отвлекся я. Если б Маслобак его не депортировал, я б ему показал!

- Э, - вступил в разговор Гаттузов, - хлэбом клянус, это плохой чэловэк. Он, Боря тэбя нэ уважает, нас нэ уважает. Давайте випьем за хороших людэй.

...Ближе к полуночи, когда выпивка закончилась, народ стал неохотно расходиться. Бульдозер решил сегодня заночевать в бытовом вагончике на полигоне, потому что оттуда утром уходил автобус на объект.

- Ты, главное, не парься по этому поводу, - сказал он на прощанье Нечкину, - никто не поверил, - он кивнул на дверь, - этому хмырю, хоть кандидат он настоящий. Свинья, конечно порядочная, но специалист. Ловко он тебя обработал. - Бульдозер засмеялся.

- Че ты лыбишься? - не выдержал Нечкин. - Чужому горю радуешься?

- Ты когда обыгрываешь, тоже радуешься и шутишь обидно, - пожаловался Бульдозер, - но я терплю, потому что мы с тобой друзья.

Проснулся Нечкин от того, что ближе к утру сквозь сон услышал голос.

- Завязывай бухать, Шахматист, - сказал кто-то мужским голосом. - Ты свою цистерну уже давно опустошил, а если будешь упорствовать, то коньки отбросишь в ближайшее время.

- Как отброшу? - испугался Нечкин.

- А обыкновенно, как все алкоголики отбрасывают, по случаю, - пояснил голос. - Наше государство в последнее время курс взяло на укрепление семьи, и всех, кто этому мешает, мы изолируем.

- И как же вы меня изолировать будете? - поинтересовался Нечкин.

- Не важно как, способов изолировать человека много, - ответил голос. - Самый простой и верный это, конечно, отправить на тот свет.

- Я не хочу! - запротестовал Нечкин. - У меня жена, дети. Могу документы показать, свидетельство о браке, если не верите. Нет такого закона, чтобы людей за здорово живешь отправлять на тот свет. Этот финт у вас не выйдет! Я член профсоюза, за меня руководство заступится, потому что я передовик производства, на доске почета вишу. Грамоту мне недавно вручили за первое место по шахматам.

- Это все ерунда, - не обращая внимания на аргументы Нечкина, продолжал вещать голос. - Подумаешь, какой-то там член, мало ли у нас членов?! Куда не плюнь, одни члены кругом. И на доске ты не висишь, потому что не передовик. Да и руководству на тебя по большому счету плевать с высокой колокольни. Не велика потеря, слесарь. Тоже мне, фигура. А на счет грамоты по шахматам, так пешкой ты был, пешкой и помрешь. В ферзи выйти тебе не светит. Как ни крути, а человек ты никудышный - никого не любишь, ничем не дорожишь.

Нечкину такая постановка вопроса не понравилась.

- Ну, как же ничем? А мои дети? Да, двое детей. Как же? Их, между прочим, воспитывать нужно, они еще маленькие.

- Вспомнил! - голос усмехнулся. - Знаем мы твое воспитание. Им без тебя даже легче будет, поплачут немного и забудут.

- Как забудут? - удивился Нечкин. - Меня нельзя забывать. Я их отец.

- А как ты хотел? - продолжал голос. - Что они от тебя видели? Ты ведь им конфеты в последний раз пять лет назад покупал. Не нужен ты им. Они будут стыдиться даже вспоминать про тебя. Забудут и все.

- Не говори так, не говори! - закричал Нечкин. - Мне страшно.

Он открыл глаза. В гараже было темно и тихо. Нечкин включил свет, осмотрелся. На верстаке стояли пустые бутылки, залапанные стаканы, сковорода, до блеска вылизанная котом. Над верстаком, как и положено, возвышался портрет гроссмейстера. На тумбочке дремал кот.

«Кто же это со мной беседовал сейчас? - подумал Нечкин, испуганно осматривая гараж и заглядывая в вытяжную трубу. - Не приснилось же мне все это! Что же это за сон такой звуковой? Изображения нет, один звук, как в поломанном телевизоре».

Нечкин еще раз внимательно осмотрел гараж, даже под кровать заглянул - не спрятался ли там кто-нибудь из вчерашней компании. Но там было пусто. Тогда он, приложив ко лбу ладонь, проверил температуру, и, не обнаружив таким способом никакого заболевания, закурил.

«Кто же это был? - размышлял Нечкин, - с кем это я сейчас беседовал? А может, это все происки кандидата, его штучки? Может, он мстит за вчерашнее? - неожиданно промелькнула мысль, - голос-то похож. - Нечкин задумался. - Но откуда он про детей и конфеты знает?.. Может, жена рассказала? А может, она его и подослала, чтобы меня опозорить в глазах друзей, может, у них шуры-муры с кандидатом этим? Москвичи, они по бабам и ресторанам любят шастать. Неужели, она с ним заодно? Только зачем ей пугать меня через кого-то? Она и сама хорошо умеет это делать. Тогда получается, что голос настоящий?»

Придя после тревожной ночи домой, Нечкин вошел на кухню, где жена мыла посуду. На кухне вкусно пахло жареными котлетами. Нечкин сглотнул слюну.

- Сто лет котлет твоих не ел. - Он поднял крышку. - Ух, запах-то какой!

Вероника Павловна посмотрела на него, но ничего не сказала.

- Бросаю пить, Верунчик! Навсегда, - выпалил он.

- Кто ж с бодуна бросает? Ты сначала похмелись, а потом уж и бросай.

- Да не пил я, - соврал Нечкин, - «Запорожец» всю ночь ремонтировал. Клиент наклевывается. Просто, понимаешь, осознал, решил наконец стать другим человеком. Надоело жить в гараже, со всяким сбродом водку жрать. Ты была права - это не люди. Один чуть под статью не подвел, а другой веселился, когда меня на его глазах обыгрывали. Вот я и подумал: пора новую жизнь начинать. Все как ты хотела. Я бы поел чего-нибудь перед работой!? - Он жалобно посмотрел на жену. - Ты так вкусно готовишь!

Вероника Павловна молча поставила на стол сковородку и ушла в комнату.

Нечкин жевал котлеты и думал как ему жить дальше. Мысли путались, стройной картины грядущей счастливой жизни нарисовать он так и не смог...

На следующий день утром он пошел в гараж, чтобы, наконец, навести там хоть какой-то порядок.

«Раз я начинаю новую жизнь, - подумал он, - значит, нужно прежде всего покончить со старой - вынести бутылки и убрать мусор».

Не прошло и получаса после начала уборки, как дверь скрипнула и в гараж с мороза ввалились Бульдозер, Маслобак и Гаттузов.

- Здорово, Шахматист, - поздоровался Маслобак, ставя на верстак бутылку водки. - По случаю воскресенья можно по сто граммов беленькой!

Кто ходит в гости по утрам,

Тот поступает мудро.

То тут сто грамм, то там сто грамм -

На то оно и утро!

- весело продекламировал он.

- Чего ты такой угрюмый? - поинтересовался Бульдозер. - Случилось чего?

- Больше здесь бардаки закатывать не будем, - заявил Нечкин, - хватит, надоели вы мне все.

- Я же говорил, что он гнилой, - обиделся Маслобак, - интеллигенты все гнилые. - Он положил бутылку в боковой карман куртки. - Пойдем, Артурка, поищем пристанище в другом месте.

- Ты что, завязал? - почти шепотом спросил Бульдозер, когда Маслобак с Гаттузовым ушли.

- Да, завязал, - подтвердил Нечкин. - Какие еще будут вопросы?

- Послушай, Шахматист, - Бульдозер присел к Нечкину на лавочку. - Смотрю на тебя и думаю, япона мать, это что ж такое происходит, лучшие люди уходят! Это, конечно, твое дело, но все же мой тебе совет: резко не бросай. Организм загубишь, япона мать. Кого ты там все слушаешь, Шахматист? Жену, что ли? Нашел кого слушать, япона мать. Она ж не о тебе печется, а о себе. Ты всю жизнь пил и, слава богу, жив и здоров пока. Зубы вон все целые, ни одного седого волоска, ни тебе диабетов, ни давлений. А почему? Потому что у тебя все витамины и прочие нужные вещества организм из портвейна и водки добывает, а бросишь, как он отреагирует? Нервной разгрузки нет, витаминов нет, - он загибал пальцы на руке, - ничего нет. Как отреагирует?

- Наверно, отрицательно, как ему еще реагировать? - сердито буркнул Нечкин.

- Правильно, япона мать, у тебя голова варит, - обрадовался Бульдозер, - бросишь резко - отнимется что-нибудь или камни где-нибудь зашевелятся, наружу попросятся. Аппарат сбои начнет давать, нарушая гармонию личной жизни. Тогда все - трындец. А еще механизм преждевременного старения может включиться, это я в газете недавно прочитал.

- Это что за механизм? - занервничал Нечкин. - Я что-то про такой не слыхал.

- Вот, - продолжил рассказ Бульдозер, - у каждого человека он есть, этот самый механизм, только он дремлет. Человек живет себе и в ус не дует, но иногда вдруг механизм включается и тогда человек может за год состариться и умереть. Там в статье пример приводился: одна тридцатилетняя бразильянка за полгода состарилась до восьмидесяти лет и умерла.

- От чего?

- От старости, отчего же еще! - заверил его Бульдозер. - Страшная вещь! Отсюда вывод: либо не бросай совсем, либо бросай, но постепенно, с умом, не сразу. Уменьшай дозу разового употребления, смени стакан на рюмку, пей, в конце концов, только по выходным, вынужденно, как все люди. Водка, она ведь натуральный, экологически чистый продукт, дает расслабление организму и многочисленные полезные вещества. Я недавно в газете прочитал - нашел у себя в вагончике, кто-то сало заворачивал, испортил такую статью, но прочесть было можно. Там один ученый так прямо и пишет, что ежедневный прием водочки перед сном снимает стресс и продляет жизнь. Вот, нашелся хоть один честный человек, людям правду сказал, а то заладили в один голос: водка яд, водка яд. Сами-то небось хлебают будь здоров.

- Да я б не бросал, - почесал затылок Нечкин, - да голос мне был, понимаешь?

- Какой голос? - удивился Бульдозер.

- Оттуда, - Нечкин показал рукой на небо, - или оттуда, - ткнул пальцем в землю, - не представились. Сказали только, чтобы пить бросал, да поскорее, не то хуже будет.

- Вон оно в чем дело! - протянул Бульдозер. - Значит, они и до тебя добрались. А я не пойму, откуда такие ветры, япона мать, ни с того ни с сего бросают пить люди. И какие люди. Не обращай внимания, - успокоил он, - пугают они только. Будешь всех слушать - себя потеряешь. Мне самому пару лет назад император Наполеон привиделся.

- Как? - удивился Нечкин. - Тоже пить приказывал бросить?

- Наоборот, - Бульдозер засмеялся, показывая редкие зу­бы, - предложил коньяка ихнего выпить, хе-хе, «Наполеона».

- Ну, а ты?

- Отказался, что я, псих что ли, организм испытаниям подвергать. Я ему нашего напитка налил, на дубовой коре настоянного. Посидели немного. Правда, он ушел быстро, на дела сослался неотложные.

- Больше не приходил? - уточнил на всякий случай Нечкин.

- Нет, япона мать, на второй визит не сподобился, как-никак император. А у тебя голос какой-то. Тьфу! Может, это и не наш голос, а оттуда, - он кивнул головой на пыльный радиоприемник. - Может, это вражеская пропаганда с целью подорвать наши устои и обороноспособность.

Нечкин не нашел, что возразить. Как ни крути, а жизненный опыт у Бульдозера был будь здоров: в армии был танкистом, потом после армии год сидел за кражу горючего, двух жен бросил сам, третья бросила его, пять лет на Севере бурил, одних записей в трудовой больше двух десятков - с таким не поспоришь.

На прощанье Бульдозер протянул крючковатую жилистую руку с мазутом под ногтями, отмыть который, наверное, было уже невозможно, вздохнул на пороге:

- Такая она наша жизнь, что хрен разберешь где черное, а где белое. Все в тумане полного непонимания.

«Надо же, - вспоминал после ухода Бульдозера этот разговор Нечкин, - самого императора Наполеона видел. Интересной жизнью человек живет! А тут голоса какие-то выпить спокойно не дают! Может это все-таки москвич пошутил? Прав был Маслобак. Мутные они. А с другой стороны, прислушаться не мешает. А вдруг это не москвич? Вдруг на самом деле голос оттуда? А с небесной канцелярией лучше не ссориться, у них там свои законы».

Решил Нечкин так: на месяц завязать, посмотреть как дело обернется, а если вдруг все будет хорошо, то, послушавшись совета мудрого Бульдозера, вернуться к прежней счастливой жизни.

...Месяц тянулся долго. Жизнь потеряла цветные оттенки, стала серой и нудной. Ощущения исчезли полностью. Телевизор он смотреть не мог, в шахматы играть было не с кем, а желание выпить не исчезало даже во сне. Возникла серьезная проблема - куда себя деть? В голову лезли разнообразные мысли, иногда очень глупые - о мирном сосуществовании двух политических систем, и о том, какие жены у папуасов, такие же как у нас или другие? Нечкин пробовал думать о семье и работе, но из этого ничего не получалось. Его тянуло к абстракциям.

Неожиданно для себя Нечкин обнаружил, что у него есть внутренние органы: печень, почки, желудок, сердце и еще голова. Она как будто разделилась на две половинки и попеременно болела то правая, то левая ее часть. Теперь у него каждый день что-то кололо, где-то ныло, а как только он вспоминал о выпивке, то его сразу бросало в жар, на лбу и спине выступал холодный пот.

«Неужели включился механизм преждевременного старения? - со страхом думал он. - Надо же, всего месяц в завязке, а такие последствия. Так ведь и в ящик можно сыграть за здорово живешь!»

Вспомнил Нечкин слова Бульдозера и стал сомневаться в правильности принятого решения. Организм требовал витаминов, плевать ему было на какие-то голоса. А с организмом, как известно, не поспоришь.

«Выпью чуть-чуть, - после нескольких дней сомнений решил он. - Что ж преждевременно угасать?»

Тянуть не стал. Вечером в гараже выпил стаканчик для пробы, со страхом прислушался - голос молчал.

Выпил на следующий день уже больше. Утром проснулся - тихо. В зеркало глянул - вроде помолодел, щечки розовые, лицо повеселело, мешки под глазами исчезли, аппетит появился.

«Хорошо, значит организм на поправку идет», - отметил с удовлетворением Нечкин.

Утром он пошел к Маслобаку. Поднялся на третий этаж, позвонил. Дверь открыла жена.

- Чего тебе? - загородила она своей пышной фигурой вход. - Если б ты знал, Нечкин, как вы все меня достали. - Она хотела захлопнуть дверь.

- Мне б Вову, - попросил Нечкин, - всего на пару минут и я исчезаю.

- Иди, к тебе пришли, - крикнула жена Маслобаку.

- Кто?

- Шахматист твой. Соскучился, наверно, со вчерашнего дня не виделись.

Маслобак, увидев Нечкина, удивился.

- Что приперся ? Вспомнил про корешей?

- Найди Бульдозера, - попросил Нечкин, - и приходите сегодня вечером в гараж, - обмоем мое возвращение в строй.

- Хорошо, - пообещал Маслобак, - мы будем, хоть ты и скотина, конечно.

Больше всех радовался возвращению Нечкина Бульдозер, он как раз из командировки вернулся.

- Молодец, Шахматист, япона мать, - сказал он. - Сила воли у тебя будь здоров. Это ж надо, месяц не пить! Это ж никакого здоровья не хватит!

Лечебно-трудовой профилакторий, куда врач-нарколог Ромашкин был назначен заведующим, был заполнен только на треть.

«Непорядок, - думал Ромашкин, бродя по пустым палатам. - Государство вложило деньги, а отдачи нет. Нужно шире рекламировать наши услуги, и народ пойдет, еще не весь пьющий контингент охвачен».

Вооружившись приказами и постановлениями, он начал сколачивать гвардию пациентов из пьющих работников железнодорожного транспорта. Добровольцев, правда, не нашлось, всех пришлось направлять принудительно при помощи родственников, участковых и судов.

Вероника Павловна о профилактории узнала от своей матери, собиравшей все сплетни в округе и знавшей все новости.

- Что ж ты, доченька, тянешь? - напутствовала она дочь после очередного ночного явления Нечкина народу. - Вон умные люди все уже заявления написали в милицию. Пиши и ты. Подумай о себе, пока молодая. Нужно ж его как-то изолировать. Сколько терпеть-то?

- А может это вредно? - сомневалась Вероника Павловна. - Что они им там колют?

- Уж не вреднее водки, - не унималась теща, - лекарства как-никак. А тебе не вредно на его рожу пьяную каждый день смотреть? Неча его жалеть. Что вколют, то и вколют. Им виднее, что алкашам вкалывать.

Вероника Павловна долго сомневалась, но после того как Нечкин, упившись до бессознательного состояния, сходил по малой нужде в кладовку, отнесла заявление участковому. Согласно этому заявлению загремел Нечкин в так называемый лечебно-трудовой профилакторий для лиц, злоупотреблявших спиртным, который похож был больше на воинскую часть: подъем по часам, зарядка, завт­рак, уборка территории, окраска забора, покос травы, лекции о здоровом образе жизни, личное время и отбой в 22-00. Ромашкин, которого все пациенты называли Лютиковым, не давал бедным алкоголикам прохода - пичкал всевозможными таблетками и ежедневно читал лекции о вреде алкоголя. Народ стонал, но терпел. Многие таблеток не пили.

- У меня и так печень ни к черту, - жаловался пенсионер Елисеич. - Вино пить уже не могу, только беленькую организм принимает, а Лютиков, гад, нам химию внутрь пихает. Пусть сам ее кушает!..

Солидарность в этом вопросе в палате была всеобщей. Таблетки никто не принимал..

Когда Нечкин рассказал друзьям по несчастью о голосе, его сразу зауважали.

- Смелый ты мужик, - сказал Елисеич, старейшина палаты. Ему было уже под семьдесят, и из них добрых полвека он прикладывался к рюмке. - Мне, когда поллитровки с этикетками вместо крыльев привиделись, целая стая, я год не пил, - поделился он воспоминаниями. - Жене наобещал черт знает чего, у меня тогда еще жена была, - пояснил он. - Да, представляете, испугался.

- Они безмолвно летели по небу, - вспоминал он, - только этикетками помахали на прощанье как крыльями и скрылись. А ты после голоса оттуда, - он показал пальцем вниз, - всего месяц воздерживался. Уважаю. Вот, честное слово, тебя есть за что уважать, Шахматист.

- А водка-то какая летела? - поинтересовался рыжий хмырь из соседней палаты. - «Столичная» или «Московская»?

- «Пшеничная» с желтой этикеткой, - уверенно сказал Елисеич. - Да, точно помню, «Пшеничная».

- Хороший сон, - с завистью сказал хмырь.

- Да не сон это был, - оборвал его Елисеич, - говорю ж тебе, ви-де-ни-е. Днем это было. После этого и завязал почти на год. А у человека, видишь, голос. Видения, они чаще, чем голоса, мне один врач рассказывал. Голоса - это редкость.

Нечкину было приятно такое внимание к собственной персоне. Про голос спрашивал и Лютиков и аккуратно записал все услышанное в историю болезни.

- А голос был без зрительного образа? - уточнял Лютиков. - Я повторяю, галлюцинации были только слуховые? Ну, никто вам из известных людей не являлся, не садился к вам на кровать, не предлагал выпить или сходить куда-нибудь, например, на рыбалку?

- Нет, - отвечал Нечкин. - Никто не являлся, ни шах персидский, ни президент Америки, водочные бутылки с крыльями не залетали, на рыбалку Наполеон мне сходить не предлагал. Только голос, да и то один раз.

- Значит, вы проснулись, встали с кровати, а голос все еще говорил? А на улице был день?

- Да, - подтвердил Нечкин, - утро. Я проснулся, а он все еще говорил. Но недолго.

- А что он говорил?

- Говорил, что государство взяло курс на укрепление семьи и что меня теперь нейтрализуют, - вспоминал Нечкин.

- Ага, нейтрализуют. А как не сказал?

- Как-то, знаете, не поделился, - обиделся Нечкин.

- Ну что ж, нейтрализуют - это хорошо, - записывая и одновременно думая о чем-то своем, пробормотал Лютиков.

Подобных случаев в его практике еще не встречалось. Случай с Нечкиным выбивался из общей канвы тем, что у него не было зрительных галлюцинаций. Это увлекало Лютикова как врача, поэтому он уделял Нечкину больше внимания, чем другим. Иногда они играли в шахматы, причем Лютиков постоянно ошибался, хватался за голову и просил Нечкина разрешить ему переходить. Тот разрешал и советовал Лютикову изучить теорию.

Как-то Нечкин не удержался и рассказал Лютикову историю о том, как он не стал мастером спорта, а заодно и про Алехина, и про их потенциальное родство по причине внешнего сходства. Лютиков весь рассказ аккуратно вписал в историю болезни.

- А у вас фотографии Алехина при себе случайно нет? - поинтересовался он.

- Нет, при себе не держу, - ответил Нечкин.

- Жаль, - огорчился Лютиков, - мы б ее к истории болезни подшили.

В больнице Нечкину, несмотря на наличие большого количества товарищей по несчастью, жилось невесело. Он вспоминал жену и детей, и тогда к сердцу подступала тоска. Это было неведомое ему доселе чувство, как будто он навсегда расстается с ними.

Несколько раз его навещал неунывающий Бульдозер, говорил, что все ребята привет ему передают и ждут с нетерпением, когда он выйдет на свободу.

- А других никого не замели? - интересовался Нечкин.

- Нет, - докладывал Бульдозер. - Отправляют на лечение только железнодорожников.

Когда в палате тушили свет, Нечкин закрывал глаза, но сон сразу не приходил. Он лежал в темноте и размышлял: о том есть ли на свете бог и если есть, то почему он к нему так не справедлив, о том мужчине, который сажал его жену в такси, и о голосе в гараже.

«Какая между ними связь ? - думал он. - Может ни бога, ни этого мужчины, ни голоса вообще нет».

...Я есть, потому что лежу сейчас на больничной койке и смотрю в потолок, а их нет. Миф все это. Лютиков прямо говорит - галлюцинации на почве алкоголизма. Только, конечно, он заблуждается, никакой я не алкоголик!»

Во время одного из свиданий Бульдозер принес Нечкину книгу.

- Зачем? - не понял Нечкин. - Здесь хорошая библиотека, книги разные по всем разделам - классика, приключения, фантастика.

- Такой нет, - подмигнул ему Бульдозер, - прочтешь - поймешь. Держи первый том, а второй принесу в следующий раз.

На толстой книжке было четко готическим шрифтом напечатано название «Дон Кихот».

После обеда Нечкин решил немного почитать и раскрыл книгу. Увиденное удивило его. В книге было вырезано углубление, в котором размещалась металлическая плоская фляжка. Нечкин открутил крышку и понюхал. В нос ударил резкий запах самогона. Сердце его радостно забилось.

«А на проходной ведь не догадались! - с радостью подумал он. - Ну, Бульдозер! Ну, голова!»

Нечкин пил самогонку в туалете ночью, чтоб санитары не засекли.

Накануне ему что-то кололи в вену, что, он не знал - в заведении никто пациентам не докладывал, что им вливают в организм.

«Хорошо, когда есть друзья, - думал Нечкин, сидя в сине-зеленом халате на крышке унитаза. - Значит, я правильно живу, если у меня есть друзья. Они меня понимают и уважают. Вот выйду отсюда и начну новую жизнь. Утром в гараж схожу, Рыжика накормлю, нарву букетик ромашек у лесополосы и жене подарю, пусть порадуется. Зачем на нее обижаться - она ведь слабая женщина. С получки Ванечке джинсы вареные куплю и кроссовки, он давно просил, а Даше, доченьке моей любимой, бусы или колечко и еще конфет, много-много вкусных конфет. Пусть кушают. А долги подождут. Долги я потом отдам. Заработаю и верну».

...Умер он во сне. Перед смертью увидел родительский дом и сад с цветущими деревьями. На берегу реки стояли в ряд беленые, крытые черепицей хаты. Ворота дома, где он родился, были широко распахнуты настежь. Возле ворот толпились люди, все они были чужими, незнакомыми, с каменными, ничего не выражающими лицами. По улице шла мать, которая умерла, когда ему было шесть лет, и которую он не помнил, она была в белой длинной ночной рубашке, молодая, красивая. Нечкин отчетливо различал черты ее лица и точно знал, вернее, чувствовал, что это его родная мать. Она улыбнулась, поманила его рукой, и он пошел к ней по цветущему ряду яблонь в рубахе навыпуск, босиком по мокрой от дождя траве. Ноги казались ватными и слушались плохо, каждый шаг давался с трудом. Страха не было. Была только тихая детская радость и ощущение защищенности и свободы.

 

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.