Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(68)
Юрий Юм
 Морок

Кризис среднего возраста в России имеет свои особенности. Россиянин не бросает бизнес, не надевает гавайскую рубаху, не прикупает красный Феррари и подружку к нему. У русского всё сложней и проще. Проще с Феррари и бизнесом. Их обычно не случается. Гавайские рубахи тоже плохо приживаются в нашем климате. И вообще, кризис среднего возраста в России лечат традиционной русской болезнью. Наш порок - наше же и лекарство. Но если американец переживает кризис, то у нас кризис переживает россиянина. Редкий мужик доживает до пятидесяти. Даже примета народная есть. Дожил до пятидесяти пяти - доживёт до старости.

Всё это ясно и понятно. Когда со стороны. А когда тебе сорок и ты мечешься по жизни волком? Пытаешься вырваться из красных флажков, которыми тебя обложило бытие. Когда любимое и привычное вступает в конфликт с желаемым, а иллюзия потерянного стремится реализоваться предчувствием невозможного. Когда долг, совесть и обязанность оказываются предательством по отношению к чувствам, а чувство толкает на предательство всего, чем жил и дорожил ранее...

Не зря кризис среднего возраста признают за болезнь. Что-то вроде временного помутнения рассудка. За границей даже дают больничный по этому поводу, а тамошние жёны обязаны принимать блудного мужа, оставившего родной очаг ради нелепой сексуальной эскапады. Во всём винят не человека, а последний взрыв гормонов увядающего организма.

Но это там. Где американцу поможет психоаналитик, русскому не поможет никто. Брутальность отечественного менталитета не позволяет нам исправлять жизненные ошибки. Мы не переписываем судьбу набело и считаем лишь черновик аутентичным. В общем можно как угодно оправдываться диаг­нозами и кивать на других, сорить словами и терминами, но легче от этого не становится когда попал на это сам.

Вот в таком состоянии я пребывал пару лет, пока не очухался. Уже без семьи, работы по профессии и дома. Нет-нет, вовсе не в бомжах и не в спившемся состоянии. Просто очнулся в коммуналке и в непонятке существующего положения. Начал собирать заново по кусочкам свою жизнь. Некоторые кусочки оказались безвозвратно утерянными, другие остались на вражеской территории, а в иных про меня не хотели вспоминать. Жизнь шла своим чередом, а я остался забытым пейзажем за окном прошлой жизни.

Было намерение, честно говоря, не очень сильное, вернуться в профессию. Но идя навстречу моему подсознательному нежеланию, тут возникли трудности. Требовалось восстанавливать категорию, сертификат и прочую хрень. Дело, в общем-то, не мудрёное, но я обрадовался первому препятствию как персту судьбы. И начал поиски новой стези. Утешая себя мыслью, что развитие личности и её прогресс происходит лишь во время кризиса.

Обратился за помощью в поисках трудоустройства к старому товарищу. Товарищ имел место под солнцем подобно питерской комнате в коммуналке, выходящей окнами в двор-колодец. Свет туда заглядывает на полчаса в сутки. С учётом, что солнечных дней в Питере тридцать за весь год. Делиться со мной ему было просто нечем. Но и остаться безучастным он не мог.

- Да, изрядно потрепал тебя сороковой медведь, - заметил товарищ. Сам он был с Дальнего Востока и в медведях разбирался. - Тебе пока ещё не работа нужна. А оттитроваться в собственной личности. Знаешь, в городе, в этой суете ты в себя не войдёшь. Тебе надо как монаху-пустыннику пожить. Одному. Успокоить мятущуюся душу, как писали романисты прошлого века, среди красот природы под сенью дубрав и на лоне ландшафтов. Есть у меня такое место. Глухое. Даже скорее дикое. Тебе в самый раз будет. Да и мне польза. Проведаешь мою заброшенную собственность. Может даже порядок кое-какой наведёшь. Хотя знаю тебя, это маловероятно.

Я последовал его наставлениям и сел в поезд, который с пересадками привёз меня в удивительное место. Железная дорога, сузившись до узкоколейки, там кончалась, а других не начиналось. Хотя автобус около станции наблюдался. На вопрос можно ли доехать до… здесь я, прочтя название пункта назначения по бумажке, получил в ответ вопрос: «А зачем?».

Когда я, наконец, дождался транспорта, следующего в нужном направлении, но отнюдь не до точки назначения, а затем дошёл по безлюдной дороге до села, наступил уже вечер. Благо летние дни долгие. Но и это оказалось не концом моего путешествия. Бабка в крайней избе, достучаться до которой я пробовал долго, пока не догадался просто войти в открытую дверь - то-то она удивлялась, зачем тарабаню, коли и так открыто, - махнула мне рукой идти далее. Расстояние указав так: «Мужики доходят за час-другой, а робята и того резвее».

У меня получилось три часа. Задержало в пути и то, что, видимо от недосыпа, дальней дороги и общего утомления, у меня внезапно пошла носом кровь. Я запрокинул голову, зажал нос руками. Всё без толку. Нелепая картинка: истекающий кровавыми соплями мужик посреди ночного леса. И тут я увидел женщину. В белом простом платье или рубахе. Когда из носа фонтанирует кровью, как-то не до тонкостей женского туалета. Вернее, не так я её увидел, как она сама подошла. И без слов протянула платок. Я приложил его к носу и присел на землю. Через пяток минут кровотечение остановилось. Я хотел поблагодарить, но её уже и след простыл. Оно и понятно, видимо ягодница-грибница припоздала из лесу и спешила домой. Хотя странно. Конец мая не предполагает ягод и тем более грибов. Да и корзинки при ней не было. Но кто этих деревенских знает. Зачем они по ночам в лесу шастают. Хотя, с другой стороны, и её, верно, немало удивило зрелище мужика в ночном лесу с чемоданом и кровавым носом.

В общем, прибытие в конечный пункт затягивалось. Я уже готовился к незавидной участи заночевать в чистом поле, а вернее в лесу, когда контур дома образовался у заросшей дороги. Ключ я знал где найти. Он лежал завёрнутый в тряпицу в перевёрнутой стеклянной банке прямо около двери. Однако замок долго не желал принимать его за своего. Пришлось даже подмазать это дело. В качестве смазки пошёл крем от комаров.

Наконец я в доме. Нежилом, но явно обжитом. Судя по шороху разбегающихся в темноте мышей. Но вот керосиновая лампа найдена, и в ней булькает. Да будет свет!

Насчёт ужина, правда, проблемы. Однако ночью есть вредно. Особенно если нечего. В принципе это даже к лучшему. Пустой желудок разбудит надёжней любого будильника. А утром нас ждут великие дела.

/Сосед

Сон был беспокойный. Горожанин привыкает к звукам городского дома. Они пусть и досадны, но объяснимы. То есть имеют конкретное происхождение. Вот сигналит машина. К соседке приехал ухажёр и сообщает об этом ей и всему дому. А вот дрель. Это уже сосед сверху. Хозяйственный мужик, если обнаруживает в квартире неполадку, то работу никогда не откладывает на завтра. На то, что уже полдвенадцатого ночи, обратить внимание ему недосуг. Ну а про песни прокладок в кранах и котов под окнами можно и не вспоминать. Как и про дни рождения, свадьбы и прочие праздники соседей. При нашей звукоизоляции ситуация такова: приглашён - не приглашён, а участвуешь. В качестве заложника-слушателя. Как говорится, по ушам текло, а в рот не попало.

В деревенском доме, да ещё и стоящем особняком посреди леса, звуки совершенно иные. Тут сразу и в домового поверишь и в лешего с кикиморой. Я то бодрствовал с тревогой, то спал со страхом. Лишь когда стало светло, заснул, наконец, крепко и спокойно.

Но ненадолго. Проснулся от настойчивого стука. Едва догрёб до двери и спросил кто там. Ответ, что там сосед, меня обескуражил. Это ж надо ехать за тридевять земель в глушь и глухомань, чтобы тебе не дали выспаться соседи! Размышляя, что планета перенаселена соседями до невозможности, я открыл дверь. За ней стоял сосед. И он был абсолютно никакой. И это уже в девять часов утра!

- Всё спишь, Михалыч?! - укорил он меня.

Я был поражён не так непосредственной бесцеремонностью, как фактом знания моего отчества, ибо представиться кому-либо в окрестностях пятисот километров я ещё не удосужился. С запозданием сообразил, что он меня принял за приятеля, что любезно предоставил мне дом. Отчества у нас совпадали, а то, что рост с возрастом другой и цвет волос, обрамляющих лысину, иной, в зачёт не шло. Видимо городские для него были все на одно лицо.

- Приехал, значит? - и, не дожидаясь ответа, перешёл к главному. - А знаешь, Михалыч, та водка, что ты мне оставил - дрянь водка! Хоть и по-немецки написано и целый литр, а дрянь! У меня после неё даже голова не болела!

- Так после хорошей водки и не должна болеть. - Попытался я защитить родовую честь михалычей, удивляясь избирательности памяти, - Михалыча не помнит, а водку его, два года назад выпитую, - нате!

- Ты мне пургу не гони, Михалыч. Вон по прошлой осени азербайджанцы приезжали картошку на водку менять. Вот у них водка! Я с бутылки три дня как человек валялся. А потом ещё неделю блевал! А с твоего литра? Тьфу, и никаких впечатлений! Считай, подвёл ты меня, Михалыч. Должок за тобой тут, значит. Но Серёга не злопамятный!

На протяжении монолога Серёга, как он представил себя в третьем лице, непрерывно пытался зафиксироваться в пространстве. Используя для сего ускользающий дверной проём, вертящуюся ручку двери и мою, пытавшуюся отшатнуться от его прикосновений, персону. Ничего не помогло. Он рухнул. И с укором сказал мне:

- Вот видишь, как шёл до тебя. Считай, ноги сломал.

Решив, что лучшего лекарства, чем свежий воздух, здесь нет, я определил Серёгу на улице, усадив на чурбачок, служивший табуреткой. Прямо на солнышке. Где он сразу и заснул. Я ожидал, что он вот-вот свалится со своего ненадёжного сиденья. Однако организм соседа во сне обладал большей устойчивостью, чем в момент бодрствования, и Серёга спал в позе роденовского мыслителя вопреки законам гравитации.

Разбуженный насильственно, я был поначалу зол. Оно и понятно: разбудил, а сам спит. Однако, усвоив некогда, что злость деструктивное чувство, принялся за уборку. Дабы направить выброс адреналина в полезное русло. Я успел очистить внутренности своего ветхого жилища от пыли и паутины, найти и отмыть посуду и совершил массу других полезных дел, а Серёга безмятежно спал. Пока я колол дрова и кипятил чайник, он спал. Но когда поставил чайник на стол летней кухни и звякнул стаканом, Серёга моментально проснулся. Вернее, встрепенулся. Оглядел стол и продолжил тему. Пауза на несколько часов в расчёт не шла.

- Вот, что шёл до тебя, считай, семь вёрст, считай, коту под хвост?! Семь вёрст! А ты меня чаем обидеть хочешь?! А ведь, Михалыч, за тобой должок! Я ведь твою хоромину, считай, два года сторожил! А ты?!

Я честно признался Серёге, что спиртным не запасся в дорогу, но твёрдо заверил, что при ближайшей возможности искуплю свою вину. Как выяснилось тут же, ближайшая возможность была не ранее четверга и в десяти километрах. По факту приезда автолавки. Пока Серёга поражался безалаберности городских в элементарных житейских вопросах и их неподготовленности к приезду на историческую родину, я договорился с ним о мешке картошки в счёт аванса до приезда автолавки. Пытался вначале решить вопрос деньгами, но это был разговор бледнолицего с индейцем.

Серёга выпил чай с выражением величайшего презрения на лице. Мне же чай показался необыкновенным. Из хлорированной воды городского водопровода такого напитка не получишь.

Потом я принялся далее облагораживать территорию, а Серёга сидел и, не говоря не слова, безучастно смотрел на меня. Я помнил эту привычку ещё с детства, хотя в деревне бывал редко. Там люди приходили на чужой двор просто так, без объяснения причин или, под совершенно надуманным предлогом, и часами смотрели, как хозяева делают свои нехитрые дела. Поначалу я всё объяснил известным, что как течёт вода, горит огонь и работают другие, можно наблюдать бесконечно. Но позже стал иначе относиться к этому молчаливому сомнамбулизму сидения «в гостях». Это есть акт созерцания, но не кого-либо, и не совсем в восточном стиле. Здесь можно говорить об эффекте зеркала. В коем видишь самого себя и свою жизнь со стороны. То бишь самосозерцание. Эдакий деревенский буддизм с элементами известной химической медитации...

Внезапно Серёга очнулся от пьяного буддизма и резко засобирался.

- Вот засиделся у тебя! А у меня ведь дел невпроворот!

Непонятно было лишь, почему он о них не вспоминал всё это время. Я решил, что тонкий слух деревенского алкоголика запеленговал издалека звон гранёного стакана. Или подобно акуле, что чувствует кровь в океане.

...Ах, как я был не прав в своём пренебрежительном умничанье! Меня даже не зацепила фраза Серёги, когда я попытался опять дать деньги под будущий мешок картошки. Деньги он в этот раз взял, но произнёс странно.

- Не картошку тебе в первую голову надо… Я знаю… Принесу.

Досадный гость ушёл, а я продолжил свои дела. Однако чувство, что за мной наблюдают, не проходило. Ощущение постороннего было просто на физиологическом уровне. Пока был в доме, услышал звук и явные шаги. Выскочил на улицу и застал на столе сороку. Белобокая пыталась приватизировать крышку выдраенного до блеска песком чайника. Однако крышка шла туго, и я успел отогнать нахалку. Сразу стало спокойней, когда соглядай стал известен. Остатки дня и вечер прошли спокойно. Я даже ухитрился раскопать чуток огорода под будущую посадку картофеля. Поздновато конечно, но что делать? Во всей этой кутерьме я запамятовал примету - сорока - к новостям.

/Сорока-белобока кашу заварила

В течение следующих пары дней я обследовал окрестности. Далеко не заходя. Места были на самом деле глухие. Ранее здесь были хутора. Во время организации колхозов их разорили, свезя народ в деревню. Затем война уже прошлась по деревне. А завершил разор не светлой памяти кукурузник Хрущёв. Придумал укрупнять деревни за счёт ликвидации мелких неперспективных поселений. Вот ближайшая деревня от бывшего хутора и попала под сокращение. В итоге на десяток километров вокруг людей не наблюдалось. А в посёлке, что значился скорее на карте, чем в реальности, проживали несколько старух да пара в хлам спившихся мужиков. Единственной приметой цивилизации служила лампочка Ильича и приезд раз в неделю автолавки. Пропустить её приезд для меня означало полный переход на подножный корм. А навык в этом вопросе, как у всякого городского жителя, у меня отсутствовал.

В конце мая лес по моим понятиям был ещё пуст. Рыбак я был тоже ещё тот. На крючок попались несколько окуней, судя по размеру едва вылупившихся из икринки, да плотвичка, чья рыбья жизнь явно не удалась, и она решила покончить с ней посредством моей удочки. Обычно такой улов отдают кошке. Но у меня не было кошки, да и есть сильно хотелось. Я долго решал, в какой кастрюле варить уху и сколько наливать воды. Как не уменьшал объём, концентрация рыбы в супе не очень сильно отличалась от данной в озере. Проще было не затевать всю эту мутотень с рыбалкой, а просто зачерпнуть ведро из водоёма. Ну, а охотником я не являюсь принципиально. Да и непринципиально тоже. Итог всё равно один.

Правда, провёл посевную. В подполе нашёл картошку. В ожидании меня она провела там два года. Я не имел опыта посадки поза-позапрошлогодней картошки. Просто закопал останки картофелин в землю. Подозревая в душе, что это больше похороны, чем посадка. Зато в банке из-под кофе нашёл засохший горох и бобы. Размочил в блюдце и посадил с твёрдой надеждой на успех. Если пшеница из фараоновых пирамид проросла через тыщи лет, то и бобам это незазорно сделать через пяток лет или того менее.

Но это было в перспективе, а кушать хотелось именно сейчас. Поэтому на свидание с автолавкой я отправился с самого ранья. Зря торопился. Она соизволила появиться лишь к полудню. Скудность ассортимента компенсировали цены. Судя по всему, завоз продуктов в российскую деревню накладней доставки их на Северный полюс. Или их везут сюда Великим Северным путём? Через Магадан? Однако других вариантов не наблюдалось и пришлось отовариваться по максиму. Пряниками, что помнили зубы ещё первых пионеров Советского Союза, подсолнечным маслом, пережившим перестройку, и сахаром, судя по коричневому цвету, наверняка присланным с острова свободы Фиделем в первый год прихода его к власти. Даты производства консервов внушали исторический трепет. И зачем я когда-то научился разбираться в цифрах, выдавленных на консервной жести? От знания сего умножается пищевая печаль. И почему там указывают только число, месяц и две последние цифры из года производства? С веком-то возникают непонятки.

Короче, автолавка торговала исключительно просроченным товаром по сумасшедшим ценам. Народу же деваться было некуда. Радовались, что хоть это привозят. Ну и конечно в обязательную программу входила водка. Закономерно палёная. Кто её качество там проверять будет?! Когда пишут, что половина продаваемой водки в стране фальсификат, надо иметь в виду, что в глубинке это все сто процентов.

После затоваривания в автолавке возникло подозрение в пищевом геноциде местного населения. Благо не очень ленивые спасаются огородами и самогоном. Серёга к ним, неленивым, не относился. Если человек считается всеядным организмом, то Серёга был всепьющим. Свою жизненную стезю он усматривал в беззаветном служении зелёному змию. Вся его деятельность была направлена на потакание пороку. Он заготавливал соседкам дрова, сено, ремонтировал крыши, копал огороды исключительно с целью добычи алкоголя. Даже свой огород он засаживал картошкой только затем чтобы по осени поменять её по дешёвке на ящик-другой водки у заезжих коммерсантов. С тоской он говорил, что на грибы нет покупателей, но намекнул, что лес богат другими дарами. Когда я спросил какими, он оглянулся по сторонам, хотя в его избушке, как и на полкилометра вокруг, никого не могло и быть. Да и я-то оказался у него неволей, возвращая должок михалычей. Надо заметить, что Серёге я оказался симпатичен. Решил, что причина в двух бутылках «особой», которая действительно оказалась особой гадостью. Так вот, Серёга оглянулся по сторонам, глянул для верности в окошко и достал из-под половицы полиэтиленовый пакет, в котором оказался другой пакет. И так три раза. Наконец дело дошло до серой тряпки, пахнувшей машинным маслом. Серёга бережно её развернул и на столе оказался пистолет ТТ.

- Раньше в лесу этого добра завались было. А теперь уже редкость. Повыкапывал народ потихоньку. Только приезжие далеко не суются, а я места знаю. Целые блиндажи нахожу. С мертвяками и оружием. Тут бои страшные были. А хоронить никто не хоронил. Вот и осталось наследство. Бери! Дарю!

Да зачем мне это? Мне оно не понадобится! - начал я отнекиваться. - И ко всему в патронах уже порох давно испортился. Себе дороже будет стрелять из такого оружия!

- Зачем? Узнаешь! - парировал мои возражения, причём по пунктам Серёга. И совершенно безапелляционным тоном. Чем удивил несколько. Я как-то уже привык к его гнусовато-занудливой речи, а тут прямо ментор. - И раньше, чем того хочешь. А кому дороже, разберёшься, как стрелять придётся. Думается, сомнений на тот момент у тебя, Михалыч, не возникнет.

Я уходил от него по тропинке слегка пьяненький и сытый от жареной на сале картошки, когда он крикнул мне вслед.

- Береги это! - и показал на мой карман, где лежал ствол. А затем вдруг догнал меня и уже шёпотом спросил. - У тебя ложки серебряной часом нет?

Я ответил, что нет. Чем почему-то весьма огорчил его. Видимо у мужика крыша съезжает окончательно. Чая не пьёт принципиально, а серебряную ложку ему подавай. И что за намёк, что серебряные карманные часы, найденные у немецкого офицера, он на это дело мне никак не даст. Точно крыша едет!

Когда я с огромными сумками едва дотащился до дома, невдалеке прозвучали выстрелы. Странно. Место-то безлюдное. Кто бы это? Для охотников не время ещё. Однако выяснять, что и почему желания совершенно не было. Даже имея в кармане пистолет. Я не бретёр и дуэль не считаю удачной идеей для загородного пикника. Пусть стрелки отдыхают и разбираются без меня.

Дома, разгрузившись, я обнаружил отсутствие воды. Воду приходилось носить из озера. До него было недалеко, но вымотался я уже порядочно. Поэтому пошёл без большого удовольствия. Уже идя обратно с полным ведром, услышал в кустах шумное дыхание. Любопытство пересилило и, поставив ведро на землю, я раздвинул ветки. В кустах на боку лежала раненая волчица. Шерсть на бедре была мокрой от крови. То, что это волчица, было видно по разбухшим железам и соскам. Явно недавно ощенилась. И тут я нечаянно встретился с ней глазами. Знакомый кинолог не рекомендовал смотреть собакам в глаза. Говорил, что это провоцирует агрессию. Но тут был совершенно иной взгляд. Страх, боль, обречённость, мольба о помощи и... и ещё раз боль. Причём это даже была не физическая боль, а иная.

В силу своей профессии, крови я боялся не более водицы. Но молоко, капавшее с сосков и мешающееся с кровью, меня кольнуло. Я протянул к зверю руку. Она не огрызнулась, не показала зубы, а просто откинула голову. Открытая шея на их языке - знак доверия и покорности. Видимо иного для неё не оставалось. Я достал носовой платок и затянул рану. Картечины не перебили кость и сосуды. А потому как она дёрнула лапой, нерв тоже цел. Я вытащил зверя из кустов. Приятного было мало. Собак-то не очень жалую. А тут удачное смыкание челюстей и умирающим уже буду я.

Прежде чем оттащить её за метров сто в сторону, я распотрошил пачку сигарет и раскидал табак вокруг. По моему разумению это должно было сбить собак со следа и дать ей шанс уйти. А уходить пора уже обоим. Лай собак приближался стремительно. Дома я едва успел скинуть куртку и помыть руки, как на дворе образовались гости. Трое мужиков с ружьями и двумя собаками. Собакам я не понравился. А чего можно ждать, если от тебя разит волком. Мужики были упакованы по полной. Ружья дорогие, но скорее, это выпендрёжники, а не профессионалы. Слишком всё новое и блестит. Задали с ходу нелепый вопрос. Чувствуется горожане.

- Здесь волка не видел?

- Полно. Они у меня на кухне наперегонки с тараканами бегают.

Однако зря стараюсь, чувством юмора они не обременены.

- Ты кто?

- Живу я здесь. А вы?

- Охотники.

- Ну-ну. - Для выразительности я даже глянул на часы. - Рановато как-то для охотников. Сезон откроется через три месяца минимум.

- А мы с прошлого ещё охотимся. И особенно на тех, кто лезет не в свою тему. - И, уже обращаясь к товарищам, словно меня рядом и не стояло, предложил. - Давай тут остановимся.

- А что вывеска «отель» уже висит на воротах?.. Нет, я конечно не против, а мои клопы будут вообще просто счастливы. Им городские редко перепадают. Но тут есть проб­лемка. Малюсенькая. Я по ночам беспокойный бываю. Замыкает иногда в полнолуние, - для пущей убедительности я поднял глаза к небу. Полная луна висела прямо над головой. - Потому и живу на отшибе. Подальше от людей, чтобы им и себе спокойней было.

И трёп мой, похоже, подействовал. Один из них, оглянувшись по сторонам, сказал.

- Не нравится мне что-то тут.

- Не знаю… мне тоже. - Товарищи неожиданно легко пришли к согласию и скоренько ретировались.

В этот момент я посчитал всё произошедшее чисто своей заслугой. И весь успех внушенного страха трём здоровым мужикам отнёс на счёт своей находчивости и красноречия. У меня даже мысли не закралось, что лучше всего зёрна убеждения прорастают на подготовленной почве. А ещё я чувствовал себя довольным, прямо тимуровцем, перевёдшим старушку через дорогу. Как известно, в самодовольстве кроется причина не замечать очевидное.

/События

Следующая неделя прошла без событий. Если не считать, что я поймал двух щук. Ну, пусть щучек. Или ещё честнее, щурят. Но в супе явно ощущался вкус рыбы. А в лесу нашёл сморчков. Ранее я никогда их не ел. Но тут попробовал. Потом всю ночь с тревогой прислушивался. К утру успокоился и заснул. Однако мысль, что не все грибы полезны для нервной системы, прочно укоренилась в сознании.

А на неделе зашёл Серёга. Держался странно. Скованно. Потом, слегка приняв, начал осторожно, полунамёками выяснять про конфликт с охотниками. Я от него такого такта на пустом месте не ожидал. Однако в свою очередь рассказывать о произошедшем не стал. Просто объяснил, что посторонних в доме и, ко всему, незваных нахалов, не жалую. Мне показалось, что Серёга мне не совсем поверил. Но я решил, что в его голове не укладывается мой отказ пить с ними водку. Для Серёги это было, видимо, непостижимо. В этот раз он собрался рано. Буквально, допив последнюю рюмку, выскочил на улицу и не пошёл, а побежал от дома. Бежал боком. Я поймал себя на мысли, что впервые вижу бегущим деревенского жителя. Обычно им некуда торопиться. Они ведь не москвичи.

Так ещё прошло несколько дней. К моему удовольствию и где-то гордости, на грядках пророс горох. В практике личного земледелия успехами я не избалован. Даже объяснение этого нашёл. В гороскопах пишут, что рождённые под огненными знаками обречены на неурожай, и проявлять себя в полеводстве им не стоит и пытаться. Иной раз даже подозрение возникало, что в отечественном сельском хозяйстве заняты исключительно огненные знаки. А тут горох попёр! Целых четыре ростка. Вот и верь после этого гороскопам!

Именно в момент наблюдения за порослью и размышлениями о том, как вкусен молодой горох, я был отвлечён посторонним. Мужчина высокого роста и лицом положительного героя Голливуда деликатно прокашлялся у ворот. Ну, мало того, что моя глухомань становилась оживлённей Невского, так, похоже, где-то поблизости организовался детсад, или ясли. Потому как мужчина держал два свёртка с младенцами. Когда я подошёл ближе, он с прибалтийским акцентом поприветствовал меня. Судя по всему, язык некогда межнационального общения СССР в его местах успели основательно подзабыть. И хоть до Прибалтики было теоретически не очень далеко, но с учётом бездорожья, ближе было до Америки. Что в нашей глухомани делает турист из независимой Балтии, да ещё и с младенцами - было для моего разума непостижимо.

Он ещё раз прокашлялся и заговорил. С повторными извинениями, хотя в его осанке наблюдалось больше надменности, чем униженности. Обычно такая осанка подобна английскому газону. Не одно поколение растить надо. Сам-то я интеллигент во втором поколении и до сих пор не могу разогнуться от сохи и стояния перед барином моих предков. Многовековые традиции сродни генетике. А турист рассказал нелепую историю. Мол, мать малышей где-то, причём больна, а они голодные. Не ели несколько дней. Очень нужно молоко.

Я пригласил его в дом, достал банку сгущёнки и манную крупу. Предложил сварить пятипроцентную кашу. Что так надо кормить младенцев, подсказывал краткий курс педиатрии, недобросовестно пройденный в непутёвой студенческой молодости. Тут же вспомнил, что в деревне есть коза. Сам козье молоко никогда не пил и пить не собираюсь, поэтому и не покупал. Но младенцам должно подойти. Делов-то смотаться туда да обратно по семь вёрст в каждый конец. Однако, взглянув на измученное, почти изнеможенное лицо туриста, понял, что идти-то придётся мне. Куда ему в таком состоянии, да с детьми и почти на ночь глядя?!

...Мне повезло. Козу только что подоили. Бабка долго ворчала, что я пришёл порожний. То бишь без своей посуды. Взяв с меня двадцать раз кряду клятву, что я верну её бутылку, спросила, сколько молока надо. Я ответил, что надо на двоих. Но не крупных. Тут бабка странно дёрнулась и, прекратив разговоры, выдала молоко. Я сунул ей деньги и заторопился в обратный путь.

Бабкина бутылка была интересной формы. Четырёхгранная. Даже объём непонятен. Такие раньше видел только в кино. Про дореволюционную жизнь.

На выходе из деревни, а путь лежал мимо дома Серёги, встретил его. Вернее, Сергей стоял у ворот. Увидев меня, пошел навстречу, а потом вдруг резко встал. Взгляд его был прикован к бутылке. Ладно бы водка. А тут молоко. И насколько я помнил, молоко, как и чай, он на дух не переносил. Он указал пальцем на бутылку.

- Зачем?

- Надо. - Рассказывать нелепую историю про прибалтийского туриста с младенцами посреди глухого леса мне показалось нелепым. Но и врать я не особый любитель. - Дети ...

- Морок всё это, - оборвал меня Серёга и повернул к дому.

...В моём же доме произошли изменения. Детей нигде не было. Нетронутые сгущёнка и манка так и стояли на столе. Турист как я его оставил, так и сидел за столом. Но что-то в нём изменилось. Я сразу и не понял. Волосы. Словно их обдали перекисью. И лицо. Маска Гиппократа. Я молча поставил бутылку перед ним. Он обхватил её ладонями. Нет, не обхватил, а вцепился и провёл пальцами по стеклу так, что ногти заскрипели. Я почувствовал себя лишним здесь и вышел.

Стоя во дворе, пытался упорядочить мысли и придумывал, что надо сказать.

Через минут десять вернулся в дом. Там никого не было. Как он на улице прошёл мимо меня, было непонятно. Бутылку он не взял. На стеклянных боках её были следы царапин. Осторожно, за горлышко, вынес бутылку на крыльцо. Если захочет вернуться, то в дом заходить не понадобится..

Утром всё было на месте, кроме головы. Так как не успел я почистить зубы и толком умыться, как у калитки нарисовалась девушка. Среди местных жителей молодёжь уже давно вывелась, и я понял, - дачница. Одета была просто, если бы дело происходило сотню лет назад, а теперь за внешней простотой костюма скрывался явно дорогой портной и натуральный лён. Отделка подола и рукавов тоже ручной работы. И явно не китайских мастериц ширпотреба. Лицо было без макияжа. Оно и понятно, человек шёл в лес. Хотя моя бывшая и мусор выносила лишь после получасовой доводки физиономии до стандарта модных журналов. Нос очерчен слишком, рот с узкими губами, глаза огромные. Я уже приготовился указать ей направление к деревне, полагая её за заблудившуюся. Девушка же глянув на меня серыми омутами, попросила попить. Я почувствовал, что предлагать даме сырую воду - не комильфо. Сказал, что чай будет лишь минут через тридцать, и тут вспомнил про молоко. Она ему сразу обрадовалась.

Я помыл стакан, хотя при моём начавшемся одичании, проникся идеей, что если посуда не в земле - она чистая. Но тут всё-таки дама. Однако она напрочь отказалась от стакана, и сказала, что тут не одна, а с братьями-двойняшками и попросила всю бутылку. Я согласился, и она моментально исчезла. Я поставил на огонь чайник и пробормотал: «Ну и дела пошли… Хоть молочную кухню открывай. Бизнес явно пойдёт».

...Не беря утреннее событие в голову, день прошёл спокойно. Я посидел на берегу с удочкой, но рыба не отвлекала меня по пустякам. Уже уходя, я заметил, что червяка на крючок так и не удосужился нацепить.

/Платок

Дачница появилась через три дня. Мне было особенно не до гостей. Два дня уже ломало. Сил не было даже сходить за водой. С едой проще, состояние было настолько паршивое, что есть не хотелось вовсе. Поэтому визитёрше я не обрадовался, а просто удивился. Ладно, девушка не из робких. Это видно. Но зачем заявилась в дом незнакомого, пожилого, одинокого и так далее, мужика? Я бы верно задался этим вопросом, но голова и без того раскалывалась. Единственно, сумел найтись и намекнуть, что долг платежом красен и теперь уже я хочу пить.

Она вскипятила воду, заварила отвар из зелени, что насобирала пока ходила за водой. Для дачницы это было удивительно. Потому как горожанки растительность знают не шире ассортимента овощного отдела гастронома...

Затем малость прибралась в комнате. Я ей честно объяснил, что беспорядок вокруг неистребим. Перманентная попытка прибраться обречена на неудачу. Мало того, что бардак воспроизводит себя сам. Девушка трезво рассудила:

- Вещи сами прятаться не могут. Их кто-то прячет… - но тут же отошла от трезвой логики несколько в сторону. - И я знаю, кто это такой… -

То ли из-за температуры, да и освещение было швах, но боковым зрением мне показалось, что она как-то пристально посмотрела поверх печки и до странности ловко щелкнула зубами. Ладно, боковое зрение, но щелчок прозвучал отчётливо. Я даже попытался проследить за её взглядом. Угол как угол. С паутиной и парой мух в ней застрявших.

Я, истекающий соплями, но жутко галантный, предложил и ей попить чаю на условиях самообслуживания. Сказал, что чай держу очень даже приличный, но она отказалась. Мол, от горячего у неё обоняние пострадает. Похоже, в этой местности чай катастрофически не пользуется популярностью, подумал я. Вместо того, чтобы получше подумать над другим.

Но вот что её заинтересовало, так это сгущёнка. У меня в консервном запасе наблюдалось аж три банки. Она пожелала баночку. Я легкомысленно сказал: «Хоть все три!». И она, не моргнув, забрала все три. Я понял, что девушка молокоманка. Неужели именно любовью к молоку я обязан её визиту? Но переться из деревни в лес, когда та же сгущёнка продаётся именно там в автолавке? Непонятно. В итоге голова, чуть-чуть получившая облегчение от температуры, тут же заболела от раздумий. Я решил прекратить думать и… заснул.

Проснулся уже то ли ранним утром, то ли поздним вечером. Почти здоровым. Но жажда была неимоверная. Допил остатки травяного отвара и сырой воды прямо из ведра. Прилёг на секунду передохнуть и… проснулся уже при ярком солнце. Голова была ясная, настроение бодрое. Выйдя во двор, обнаружил гостя. За столом сидел Серёга. Встретил меня тоном привычной укоризны.

- Я тут у тебя уже второй час сижу, а ты хоть бы хны! Храпишь так, что аж ёлки вокруг шатаются. А я тебе, между прочим, провиант принёс. Целую сетку. Тяжелющую. На тыщу рублей почитай. К автолавке ты не явился, вот мы и порешили, что-то тут не ладно. Верно, заболел.

- Кто мы? - не понял я, недоумевая, что, получается, спал двое суток с лишним.

- Как кто? - даже обиделся Серёга, - общество! Я тут самое необходимое купил. Водки две бутылки, хлеб и порт­вейн. А ты спишь! А я жду! Два часа!

Судя по практически выпитой бутылке, Серёга точно замучился в ожидании. Я спросил, почему он не захотел организовать закуску. Серёга даже обиделся.

- Я рази жрать сюда пришёл? Если человек в чужом доме  начнёт себе еду готовить - то это вообще полный бардак выйдет. Каждый должен сам у себя хозяйничать. Это ж так и в гости станет бессмысленно совсем ходить. Пришёл и заместо того, чтоб гостеприимством значит наслаждаться, иди на кухню сам себя обхаживать. Нет, вы городские всю жизнь себе сами портите. - Здесь Серёга выразительно посмотрел на меня. Намёк я понял, и быстро сорганизовал лёгкий стол.

Так день незаметно и прошёл.

...Утром я прополол картошку, а затем занялся обедом. Поставил кастрюлю на огонь, пока кипяток обхаживал картошку, открыл банку тушёнки и начал было резать лук. И опять ощущение, что кто-то наблюдает за мной. Хотя сороки вроде нет. Как-то неуютно стало. Но тут из-за куста появилась дачница. И неприятные мысли мигом улетучились.

- А, спасительница! - обрадовался я. - Ну, вот сегодня вы вовремя. Почти как раз к обеду. Буду вас угощать холостяцко-походной кухней.

- Благодарю - ответила она и села к столу.

- Через пятнадцать минут будет суп. На свежем воздухе он всегда получается вкусным.

- Да, - рассеяно сказала она, - а можно я лучше это попробую.

И с этими словами она столовой ложкой залезла в банку с тушёнкой. А потом насухо облизала ложку и заметила:

- Хорошо. Но слишком солёно и мало.

Это притом, что банка была восьмисотграммовая. Хорошо, что в заначке были ещё и рыбные консервы, позволившие свернуть меню на рыбный суп. А девушка, откинувшись на спинку скамьи, наблюдала, как я кухарничаю. Заниматься в общем-то женским делом под чужим взглядом неловко, и я, нарезая лук, хватанул себя по пальцу. Хорошо так. Нож-то словно специально перед этим наточил. А ещё глазел больше на девку, чем на разделочную доску. И вот мне мелькнуло, что в момент, когда нож соскочил на палец, её серые глаза зачернели от прыгнувшего вширь зрачка. И в зеркале зрачка я увидел себя, но ярче всего порезанную руку. Я зажал палец и собрался за бинтом.

- Глупости всё это! - сказала она.

И перегнувшись через стол, властно овладела рукой. Поднесла к своему лицу. Зрачки медленно сузились. И она сунула мой окровавленный палец в рот. Спустя некоторое время она освободила мой палец из плена своих белых зубов и горячего языка. Палец был чист от крови, да что крови, практически находился в добром здравии. Даже бинтовать не надо. Моей благодарности и беспомощному смущению не была предела.

- Вы спасаете меня второй раз кряду. Просто ангел-хранитель..

Но она моих слов не восприняла. Девушка пожевала что-то во рту, прислушалась и сказала.

- Ну вот! Я вас и попробовала. - В тоне было не угадать, чего там больше. Шутки, скрытого вызова или ещё чего...

Однако варево уже подошло. И я предложил сесть за стол, хотя именно там мы и сидели всё это время. Перейдя на кухонную терминологию, я явно был не в своей тарелке. О чём ей и сказал. Она ответила.

- Весьма своевременная мысль. И точная. Пять минут назад вы были особенно не в своей тарелке… А есть я не буду. Во первых, я уже покушала, включая десерт, а во вторых, я вам уже говорила, что горячее мне нельзя. - Уже у калитки, обернувшись, вдруг добавила. - А вам надо себя беречь. Печень у вас не очень... даже скорее очень не хороша. Суставы тоже. И ещё, насчёт десерта, там ягоды в лукошке. Я знаю, вы должны любить.

Когда она скрылась, я достал лукошко. Земляника была просто отборная. Даже представить не смог, где она такую красоту насобирала...

После обедо-ужина помыл посуду. Ложки и нож понёс в дом. Подальше от сорок. Внутри дома что-то было. Но что? Я понять не мог. Все предметы те же и на местах. Всё обычное и что-то необычное. Необъяснимое. Даже зажёг свой фонарь с галогеновой лампой. Он быстро садился, и я его берёг. Использовал лишь в крайних случаях. Но и днём с огнём ничего не увидел.

Когда стемнело, лёг спать. Ночью меня швырнуло в кровати. Снова схватил фонарь и зажёг. На табуретке у окна лежал платок. Чистый, аккуратно свёрнутый. Мой платок. Единственный. Платок, который мне подарили и которым я завязал бедро раненой волчицы.

До утра перебирал в мозгу варианты. Решал долго, как он мог попасть в дом. Технически сделать это было не сложно. Дверь дома и окна не запирались. Весь день нараспашку. Но кто это сделал? И зачем? С домашним животным было бы ещё ясно. У него есть хозяин. А тут кто? Дрессировщик что ли? Но что-то про зоопарк, на отдыхе в летнем лагере, я не слышал. Какой-то лесной цирк получается. Успокоился версией, что принесла дачница. Нашла в лесу около дома и верно решила, что мой. Чей ещё, коли кроме меня тут никого нет? Серёга из этого варианта выпадал точно. Носовой платок и он были понятиями абсолютно несовместимыми.

/Отношения

Дни шли своим чередом, лето вошло в зенит. Погоды стояли чудесные. Вот только соловьи по ночам прекратили будоражить тишину. Оно и понятно, налаженная семейная жизнь и быт не располагают к песням. Не верите соловьям - поинтересуйтесь у Блока. Насчёт цикла о прекрасной даме, что зачах на следующий день после вступления счастья в свои законные права. Как бы то ни было, но всё прелести летнего отдыха были налицо. Лес полон ягод и пошли колосовики. Опять же загорай и купайся вволю. Именно этим я и занимался. Брал с собой удочки, желая совместить отдых с промыслом. Хотя рыба мои намерения нагло игнорировала.

Там на песке меня и застала дачница. Чем ввела в некоторое смущение. Так как в роли купального костюма выступали семейные трусы. Однако я давно приметил, что девушку мало интересовали не только моя одежда и внешность, но и зачастую моя реакция на неё. Она являлась на манер королевы: я пришла - и все счастливы.

Она посмотрела на замершие поплавки и сказала, что я создаю рыбе проблемы - ей приходиться плавать с большой осторожностью. Дабы не уколоться об острые крючки, что я голяком развесил в воде. Похоже, это становится хроническим. Или склероз напрашивается на права традиции? И ещё вопрос, уже не ко мне: как она догадалась про пустые крючки? Видит сквозь воду?

Я начал пихать несчастному червю в задницу острое жало крючка. Он отчаянно сопротивлялся. Силы были неравными, и он победил. Пришлось насадить на крючок катышек хлебного мякиша в надежде на сторонницу вегетарианской диеты. Девушка откровенно потешалась над моими усилиями.

После трудового подвига я залез в воду. Сплавал по собачьи на пять метров в сторону большой воды, и вернулся на берег. Предложил искупаться девушке. Она подошла к кромке и брызнула ногой в воде, пробуя её. А я загляделся. Она стояла против солнца, и платье просвечивало. Под ним, я мог поклясться, правда перед кем непонятно, ничего не было! Она в полуоборот, наискосок взглянула на меня и, прихватив платье за подол, скинула его. Мои подозрения насчёт белья полностью подтвердились. Не оглядываясь, она ушла в воду. Когда выходила, я постарался не смотреть на неё и держаться максимально индифферентно. Это далось нелегко. Она же, накинув платье на мокрое тело, отчего оно обтянуло её фигуру, села рядом. Приблизила своё лицо к моему, глядя прямо в глаза сказала:

- От тебя просто несёт похотью и одновременно страхом. Вы все такие!

- Ага! Речь подрастающей феминистки?

- Причём здесь это?

- Ну, это они любят обобщать мужчин с их пороками.

- Я не о мужчинах.

- А о ком тогда, извиняюсь?

- О людях.

- Браво! Берём шире, тут не феминизм, а человеконенавистничество. Хоть вы дама и юных лет, но для таких взглядов уже поздновато. Обычно их придерживаются совсем ещё незрелые подростки.

- Просто дети ближе к природе, а потому лучше улавливают суть.

- Ну, если насчёт сути, то по сути как раз можно сказать, что некоторые устраивают провокацию, а потом сыплют обвинениями. Мы ведь не уславливались, что я тоже нудист.

- Я не нудистка.

- Знаю-знаю, вы называете себя натуристами или что-то в этом роде. Играетесь. Только играете не очень честно. Мужик, не совсем ещё старый, живёт один. Тут появляетесь вы. Вы заметили, что мы ещё всё на вы? И крутите тут своей голой попкой. А потом, святая невинность, что ж это за такое безобразие? Мужика, вишь ты, похоть задолела!

Я продолжал свой гневный филиппик, а девушка смотрела на меня не мигая. Лишь зрачки поигрывали, пульсируя чернотой. Я даже не мог сообразить, обижается она или нет. Что последует в ответ, я не знал, но то, что последовало, меня ошарашило. Она вдруг повернулась на бок и опустила голову мне на бёдра. Когда несколько минут растерянности, сменившейся наслаждением, а затем опять растерянностью, прошли, она, не отнимая головы, взглянула на меня. Получилось как бы снизу вверх. Хотя положение тел было горизонтальное.

- Извинения приняты?

- Я... я... я даже не знаю теперь... - начал я.

Она громко расхохоталась.

- Успокойтесь. Ни вас, ни меня сие ни к чему не обязывает. Будем считать на манер французов это просто дружеским жестом. Не более рукопожатия.

- А как дальше трактовать наши отношения? - Тут я сам поразился себе. Редкостный зануда.

Однако ей вопрос показался не пустым. Она посмотрела вдаль, словно ответ был написан на белой гряде, что вылезла у горизонта.

- Наши отношения хотелось бы трактовать как прежние. Я вас уверяю, что с моей стороны нет двусмысленностей. Но есть одна очень серьёзная вещь. Думаю, вам не стоит её знать. По крайней мере, сейчас, если вы сами не изволили догадаться. Хотя подсказок было более чем достаточно. Наверное, это и к лучшему. Если мужчина внезапно глупеет - это добрый знак. И уж если говорить об отношениях в будущем, то всё зависит от вас. При условии знаний некого факта. Захотите ли вы иметь то, что случилось в вашей власти иметь?

- Может нам тогда хотя бы перейти на ты? - ничего более умного мне не пришло в голову. Она опять расхохоталась. Искренне и заразительно, как могут смеяться только юные девушки.

- Это вполне. Только ты ведь не знаешь даже моего имени! Или переспать - это не повод для знакомства?

- А как твоё имя? - смутился я окончательно.

И тут она, я даже не понял и не уловил самого движения, а лишь поразился её силе, опрокинула меня на спину, оказавшись сверху. Приблизила своё лицо к моему так, что получилось глаза в глаза. Бездонная чернота. И теплый ветер прямо в губы.

- Это и есть то главное, что ты про меня должен прежде знать! Но не раньше того, чем сможешь ЭТО знать.

Ветер её слов ещё трепетал на моих губах, а она уже исчезла. Я даже не понял в каком направлении. Прошла, казалось, всего одна секунда, однако белесая гряда облаков с горизонта наползла на небо фиолетовыми тучами. Они клубились во всех направлениях, с глухой перистальтикой дальнего грома внутри себя. Потом молния разодрала пространство прямо передо мной. И занавес дождя обрушился. Я схватил пожитки и начал сматывать удочки. На крючке болтался судак сантиметров на семьдесят. Все рыбаки профессиональные вруны. Но даже среди них было бы смешно рассказывать про судака, позарившегося на хлебную крошку, и не ушедшего с крючка и лески для ерша.

Когда я добрался до дома, рыбина вовсю трепыхалась. Что было не мудрено. Ведь фактически мы не шли, а плыли с ней сквозь стену воды.

/Бабушкины сказки

Автолавка опаздывала конкретно. Что, впрочем, было ожидаемо. С вечера всю ночь лило как из ведра, и дорога превратилась в болото. Зато утро порадовало необыкновенной прозрачностью неба и теплом. Поэтому ждать было не особо  в напряг. Я даже собрался было позагорать, но воздержался. В деревне на людях это не принято. Это можно в огороде копаться в семейных трусах или косить траву за околицей в той же форме одежды. А вышел за забор своего подворья, - будь мил одеться как принято. Общество надо уважать.

В ожидании автолавки собралось практически всё немногочисленное население. Трое старух что-то вяло судили, остальные стояли поодиночке. Потом появилась бабка, у которой брал молоко. Не откладывая в долгий ящик, пошёл ей сдаваться. Бутылку-то я ей так и не вернул. Начал извиняться, с попыткой произвести компенсацию утерянной безвозвратно тары. Бабка в ответ лишь махнула рукой. Мол, иного от городских и не стоит ждать. От своих метро и перестройки совсем ныне малахольными стали. А затем она поинтересовалась, что хозяин не едет. Я объяснил, что масса дел в городе не позволяют ему проведать родные пенаты. Вот и направил меня сюда, так сказать, ответственным квартиросъёмщиком. Чтобы, значит, приглядел за его собственностью и поправил кое-что по мелочи.

При последних словах она с откровенным сомнением посмотрела на меня. И заметила, что дом работы всегда требует, а без хозяина заболевает. Я тут начал лепить про современные материалы и химическую обработку древесины, которая останавливает гниение напрочь. Бабка опять глянула на меня и в глазах её уже не было сомнения. Там было полное убеждение, что собеседник полный идиот. И завела иной разговор. Что интересно, изменилась даже сама её речь. От глуховатой и слепой деревенской старухи не осталось и следа. Появилась манера речи старшего и умудрённого человека.

- Вы городские точно все малахольные. Всё знаете, всё понимаете и особо в том, о чём и ведать не ведаете. Вот приезжаете в чужую деревню и с ходу покупаете дом. Когда покупаешь корову или козу, да что! даже цыплят, то интересуешься какого они роду. Хорошо ли доилась их мамаша и цыплят норовишь взять от прилежной несушки из рук доб­рых хозяев. А тут дом! Это ваши квартиры - помещения. И меряются они соответственно квадратными метрами и этажами. Ну и вы там соответственно квартиросъёмщики. А деревенский дом живой! Он душу имеет! И память. Своих старых жильцов он не просто помнит, они продолжают жить в нём. Вы думаете, что смыть следы прежне живших, можно разок намыв пол? А домового прикормить на манер бродячей собаки. Нет, голубчик, это сам ДОМ решает, кто в нем хозяин, кто жилец, а кто постоялец.

- Бабушка, это не ко мне. - Попытался защититься я. - Дом не мной куплен. Я тут просто погостить приехал.

- Погостить он приехал! Гостят у людей! А не у помещения. Да в стародавние времена путник предпочитал под телегой в чистом поле переночевать! В холод, дождь, ветер. А в пустой дом не совался! Дом, что без хозяина стоит, - на ветрах. Не пустой. Его заселяют.

- Ну, это банально. Понятно. - Попытался придавить бабку интеллектом, используя, как полагал, непонятный для неё термин.

- Боже ты наш! - Взмолилась старуха. - Я ему говорю, а он всё своё. На разных мы нынче языках оказались. Хозяин дома - это, мил человек, не тот, кто его купил или заарендовал. И заселяют пустующий дом не люди. Ну, тебе может всё равно. Месячишко ещё протянешь, да в город свой укатишь. От греха подальше. Если, конечно, успеешь.

- Это уж точно. Жить здесь в глуши я не собираюсь.

Разговор с бабкой мне откровенно не нравился и я начал сильно досадовать на задерживающуюся автолавку. Но зловредная старуха явно намерилась испортить мне настроение и униматься со своими враками не собиралась. Я решил делать вид, что слушаю, а сам стал прикидывать перспективы выхода нашей сборной по футболу в финал мирового чемпионата. Как ни как, эта ситуация ещё более фантастическая чем все бабкины сказки вместе взятые. А старуха, знай, гундосила:

- Хутору тому, где ты сейчас обитаешься, более сотни лет. Со Столыпина он пошёл. Когда тот мужиков на выдела от общества стал направлять. Чтоб каждый сам по себе на своей земле хозяйничал, а не общиной прозябал...

Тут я подумал, точно врёт старуха, дому ну ни как более ста лет быть не может.

- Понятно, что на такое решались лишь самостоятельные мужики. Работящие. Хозяева. Ни как нынче остались. На хуторах жили обычно в достатке. Это все видели. А то, что работали не покладая рук от зори до зори, - этого народ уже не замечал. Оно и понятно, пот свои глаза разъедает, а зависть чужие. В общем, так повелось, но хуторских не любили повсеместно. Будь хоть они маслом мазаные и сахаром присыпанные - всё одно народу не по вкусу. При советской власти их сразу стали прижимать. Хутора в понятиях комиссаров были оплотом кулачества и бандитизма. И потому, когда колхозы начали вводить, то хуторских раскулачили сразу и без исключения. Куда хозяев девали неизвестно и поныне. А дома раскатали по брёвнышку и перевезли на центральную усадьбу под правление и прочие нужды. Так в организованном колхозе соседняя деревня стала именоваться. Отец даже пошутил, что нас опять крепостными помещикам в усадьбы отдали. А красные флаги и Ленин - это всё для блезиру. Шутка на десять лет без права переписки потянула. Надо сказать, что он тогда удачно сел. Кто лет через пять после него на десять лет без права переписки определялся - тот вообще канул. А отец пришёл перед самой войной. Без зубов, седой, но живой. Успел напоследок пожить, значит. Самую малость токо. И вот когда он пришёл из мест, значит, недалёких, его в колхоз не взяли уже. Он наладился в леспромхоз. Да и ему самому лес уже валить привычней было, чем на земле работать. Натренировали в лагере за десять лет. Леспромхоз же на тот момент только-только организовали. А лесником бабу поставили. Для неё скоренько домик срубили. На фундаменте от сараюшки, что при хуторе стоял. Все ещё дивились, мол, какой от бабы толк в лесу. Если только медведя подкормить. И ко всему, по ухваткам, было видать, что не из наших она. То есть не то, что не из деревенских, а вообще иная. Народ не без оснований подозревал в них инородцев, причём не простых, а из бывших. Тогда их много хоронилось на незаметных должностях. При ней дочка была. Ребёнок как ребёнок. Но вот только в школу нашу она не ходила. Мать вроде как сама её взялась выучить. Понятно, по учебникам. Удивительным это никому не показалось. Живут на отшибе. В школу не находишься. Особо зимой. Вместо школы легко можешь оказаться на уроке у волка. Они у нас и теперь водятся.

Здесь бабка слегка притормозила с повествованием и глянула на меня. Я решил, что она прислушивается, не едет ли автолавка.

- А тогда их особенно стало. Дедушка даже пошутил по этому поводу нехорошо. Мол, урожайные года на волков к войне и разору. Но кто б его послушал? Молодёжь только тогда начинает понимать, что стариков слушать надо, когда сама стариками становится. Ну, вот училась она, значит, при доме. Девка, по нашим разумениям, росла смирная, тихая. Потому как мы её почитай и не видели. Придёт по весне, сдаст экзамены за год и далее в лесу от народа дичает в своей интеллигентности. А сдавала всё хорошо. Физику, химию там и математику разную. А вот по истории понятно хромала. Не понимала исторического момента. Но что с неё - лесной турки взять можно было? Её и так наши девки кикиморой прозвали. Страшная была, тощая и с ногами непутёвыми - длиннющими. Как она с ними ходить ухит­рялась, всё село не понимало. Парни всё бахвалились, что сподобятся заглянуть ей под подол, чтобы, значит, разобраться с этим предметом досконально. Только она на них внимания меньше, чем на муравьёв обращала. Они глазеют, а она мимо на своих ходулях шагает. Гордая такая вся. Но парни не особо и печалились. У нас девки завсегда румяные были и при полном теле с выпуклостями на все стороны. И погладить и ущипнуть есть за что. Также смешливы, и на песни с частушками бойкие. Не заскучаешь. Вот так и бытовали на селе. Все как все, а они по-своему.

Тогда, показалось, что всё наладилось вроде. Думалось, потихоньку жить начали. Но тут война, забери её лихоманка, случилась. Мы поначалу полагали, что согласно учению партии и любимого вождя, одолеем супостата малой кровью и скоренько. Но, однако, на малую кровь все деревенские мужики пошли. А насчёт скоренько не обманули. Через два месяца немцы были тут как тут. В соседнем селе полицейскую комендатуру организовали и на ней флаг повесили. Партизаны потом полный разгром полицаям устроили. Всех поубивали. А один живой попался. Так его прямо с этим флагом и повесили. Неделю висел, качался. Морду раздуло, вся синяя... А немцы начисто интерес к нашей местности потеряли. Организовали комендатуру и были таковы. В комендатуре приказали всем работать. Мужики, что работать не хотели, а таких, как всегда, большинство оказалось, сорганизовали в свою очередь отряд. Ушли жить в лес в блиндажи, что от армии остались. Бабы в итоге на два фронта разрывались. И оккупантов обеспечь, и партизан с голоду не умори. Те и те находились в контрах, и очень ревниво смотрели за тем, кому больший кусок перепадает. В общем, всю войну балансировали между двух виселиц - немецкой и советской и кантовались. Потому как наказание за то и то было одно - стандартное. Висеть между небом и землёй. Но по сравнению с остальными мы ещё сносно жили. Немцы были войной заняты, партизанам приказ пришёл из тёплых землянок поближе к железной дороге перебазироваться, и мы опять превратились в захолустье. О войне напоминали лишь самолёты по ночам. Немец наладился через нас летать на бомбёжки. Мальчишки их норовили посчитать. Сколько туда летит и сколько под утро возвращается. Судя по всему, сталинские соколы потихоньку встали на крыло. Разница стала появляться ощутимая. А один раз прямо над нами рёв самолёта. Немец. Недобиток одинокий. Наполучал знать от наших, и пытался до своих вернуться. Но дело его было швах. Гудел одним мотором, летел почитай боком, едва сосен не касаясь. И по всему было ясно, что посадка ему обеспечена в наших болотах. Где партизаны, мороз да лесное зверьё гостеприимством экипаж не обделят. Молодые, у тех, что слух поострей, даже слышали, якобы, как немец о землю саданулся. Спорить тут смысла не было. Проверять всё одно никто б не собрался. За своими-то не ходили. А к лету топь и так всех схоронила. Вместе с самолётом. Их там до сих пор немерено лежит. И наших и немецких. Но суть здесь в том, что не придали мы этому павшему самолёту никакого значения. А зря.

Летом и осенью народ по лесу лазил усердно. И страшно и опасно, одних только мин тьма, а куда денешься. Всё-таки подкормка из леса шла немалая. Так вот один грибник встретил дочку лесничихи. Ну, встретил так и встретил. Делов-то. Но он божился, что она на сносях! Народ поначалу не поверил. Может, одета так. На улице ведь не май месяц, как ни крути. Хотя у нас и в мае снег может запросто наладиться. Да и чудно это было бы. Когда парней выбор был, она нос воротила. А тут почитай на пустом месте сорганизовалась получается. Опять же всегда строго себя держала, тихая такая. Хотя в тихом омуте, известно, черти обитают. Что ж, шила в мешке не утаишь. Особенно в деревне. Тут всё про всех наперёд знают. Девка парню руки ещё не подала, а кумушки у неё под юбками уже грех высмотрели. Но народ интересовался не так фактом беременности лесничиховой дочки, как тем, кто сиё с ней сотворил. Выезжать, она никуда не выезжала, да и к нам никто не наведывался, время не то. В общем, гадали всей деревней, кто там напартизанил. Война есть война. Она всё списывала. Поэтому с народом не церемонились. И с девками в первую очередь. Завалить без разговоров могли и полицаи, и народные мстители. На том и порешили. Так как иными вариантами могло быть лишь непорочное зачатие, да отцовство медведя. Но дальше в лес - больше дров. Заприметили, что в лесничей избушке не одни они живут ноне. Квартирант у них там объявился. И квартирант этот явно не простой. Очень уж они старались его от народа спрятать. Нашим ради любопытства не лень крюк в семь вёрст сделать, чтоб, нагрянув нежданно, узнать всю подноготную. Однако всё напрасно. Там тишь, благодать, будущая мамаша носки да прочее приданое младенцу навязывает. И никого. Вроде. Но голодную бабу, что без мужика третий год живёт, разве можно обмануть? Да она носом чует, что в доме мужик есть! Дух его там стоит, а сам не кажется! Тут все и решили, что дезертира они там прячут. Бабам от того конкретная обида шла. Их мужиков поубивали, а эта муженька заготовила и празднует. Словно не война кругом, а самая что ни есть разобычная жизнь.

Конечно, сообщить куда надо требовалось. Но народ как-то собраться не мог, а тех, при должностях, кому это положено, на тот момент в деревне не случилось. Притом что немца выбили из наших мест, считай, в конце лета. Вернее, в один прекрасный день сообщили об этом. Потому как ни каких боёв у нас не произошло. Так, погрохотало вдалеке и всё. Неизвестно чем бы это кончилось, но дочка лесничихи рожать удумала. И получилось там у неё всё не гладко. Похоже, они там затянули, видимо, мамаша сама кумекала справиться, а потом за бабкой прибежала. Бабка-повитуха только звалась бабкой. На деле была лет пятидесяти, а уж умелая да рукастая просто жуть. Любого врача за пояс заткнёт. Да что врача, профессора! Прибежали они туда, а родильница уже без сил, даже не кричит. А рядом мужик сидит. За ручку держится. Видимо, от избытка нежности. Длинный, красавец и осанистый. В наших деревнях таких не встретишь. Ясно, что крестьянским трудом не ломанный. Но молчит как немой. Лишь повитуха прибыла, он сразу вышел. Но акушерке не до него было. Тут баба разродиться не может. И не просто, а двойней. Почитай, конец бабе пришёл. Однако не зря наша Акимовна, так повитуху звали, в этом деле непревзойдённым мастером слыла. В лесной сторожке, за тридевять земель от больниц и врачей, она сделала кесарево сечение! А ассистировать ей мужика определила. Он вернее, роженицу держал, так как наркоза там не случилось. Вроде всё хорошо кончилось. Повитуха дала наставления как да что. Обещала через неделю появиться и всё проконтролировать. Домой засобиралась. А у неё впопыхах, когда только на роды прибежала, поясок от халата затерялся. Она завсегда как доктор, только в халате к роженицам подходила. Ну, она из приготовленного белья бечеву углядела, да и подвязалась. Бечёвка белая такая, мягкая и скользкая. Поясок конечно дрянь, но на безрыбье сгодился. Вот и всё вроде бы. Да не всё. Через три дня она халат-то постирала, и сушиться повесила. К ней на двор соседка зашла. Вроде как просто так, а вернее похвастаться. Что мужик у неё с войны возвернулся. Она его по всей деревне в каждый дом водила. Прибыл он без руки, инвалидом, но перед другими бабами, чьи мужики бесследно сгинули, она просто счастливицей считалась. Ну, пока бабы языком зацепились, он по двору гулял. Вроде заценивал на мужской глаз как хозяйство ведётся. И вот стал перед бельём да потянул ту верёвочку, которой виться, видимо, конец пришёл. И спрашивает, откуда, мол, такая штуковина в хозяйстве? Ну, повитуха сообщила и, конечно, интересуется, а в чём дело. Мужик же наш на аэродроме служил, при самолётах значит. Летать не летал, но в делах этих толк знал. И говорит повитухе, что верёвочка сия не простая, а парашютный строп. И причём от немецкого парашюта. Он таким лично руки скручивал немцу со сбитого самолёта, что их ребята завалили возле аэродрома. От его же собственного парашюта отрезали и связали. На наших парашютах материал другой.. И так бы дальше рассуждать продолжил, да у повитухи тут всё и сошлось в голове. Чё роженица кого-то не из наших имён звала, и что за молчун такой при ней находился. Понятно в район, кому следует, сообщили. Оттуда выехали скоренько, да машина по дороге увязла. Пока добирались, да передыхали, видимо кто-то предупредил там тех в сторожке. Хотя сомневаюсь. Народ-то от немца натерпелся немерено. Но, когда добрались до места, там уже и след простыл. Но даже ежу городскому понятно, что далеко они уйти не могли. Баба только-только с родин, да два младенца в нагрузку.

Решили их искать с собакой. Привезли овчарку презлющую. Она аж с поводка хрипит, рвётся. Наши собаки на фоне её - агнцы. След хоть и несвежий она взяла. Как и полагали, уйти далеко они не могли. Но и внезапности опять не получилось. В блиндаже, где они ховались, их не нашли. Но, судя по вещам, уходили в спешке. Когда там осмотрелись, то понятно стало, что в лесу им не выжить. Они и топор оставили и даже спички. Кто-то предложил, что собакам - собачья смерть. Пусть загинаются в лесу. Но главный приказал продолжить поиск. И был прав. Огонь в лесу добыть не проблема. У тех мертвяков, что по лесу валялись и зажигалку, и кресало можно было позаимствовать. И нож с лопатой найти не сложно. Да и с пустыми руками он начальству показаться не мог. А тут снег пошёл. Собаке это помеха, но след она держала. Уже догонять их стали. И тут проводник спустил собаку. Всего то сотня метров, считай, осталось. Ан нет. На пути бурелом и заросли. Пока продрались, услышали собачий рык, а затем визг. Жалобный такой. Предсмертный. Когда нашли собаку, вначале решили, что он её ножом порешил. Странно это показалось. При нём ведь пистолет был. А проводник шею псу приподнял, а она вся рваная. Так ножом не разделаешь. Приглянулись, а рядом след волчий. Пока то да сё, снег повалил так, что и в метре не стало видно. В итоге вернулись они ни с чем.

В деревне разговоров, вернее шёпотов, было море. Но разговоры быстро стихли, как только СМЕРШ стал искать пособников немецкого диверсанта, что, почитай, открыто проживал в деревне. Народ загрустил тут конкретно, а многим уже и оккупация раем вспомнилась. В общем, они там по своему разбирались, а соседский дед, охотник и лесун, другое не понимал. С чего волк на собаку позарился? Собака не овца. А волк зверь умный и осторожный. И ко всему, пусть собаки волк и не боится, но ведь она с народом шла! Зачем задирать, если унести добычу он всё одно не мог. Однако всем не до собаки было. О себе переживать приходилось. Жди, каких собак на тебя самого навешают. Но и в лесу всё было не сахаром посыпано. У родильницы пошло воспаление, горячка и от всех этих дел молоко встало. Кормить младенцев стало нечем. Вот и вздумал оккупант от отчаяния на дерзость. В соседнем селе баба родила, так он к ней ночью заявился. Прямо с младенцами. Заставил кормить грудью. Там говорили, мол, что пистолетом грозил. Врали. Для СМЕРШа. Наша баба от жалости на всё способна. И накормила и сцедилась впрок и предупредила, что сообщить обязана. А он, пока она кормила, стоял на коленях и плакал. Видимо ещё не смирился с участью. Понятно, что на это среагировали оперативно. Нет, по следу не пошли. Решили, что он сам выйдет. Устроили засаду, где надо. У каждого грудничка да коровы с козой, понятно, автоматчика не посадишь, но подходы перекрыли надёжно. Только небольшая промашка вышла. В засаде, на которую лётчик этот вышел, старшой отвлёкся. Он бабу-солдатку нашёл и как раз пропалывал её личное поле под одеялом в ближней избе. А солдатик молодой, видимо, испугался и стрельнул сразу. Из автомата. Очередью. Наповал получилось.

- А дети? Дети-то? - поинтересовался я.

- Я же тебе по-русски сказала, что всё случилось в соседнем селе. А потом всё ещё и засекретили. Так что были там дети и куда подевались - неизвестно. Местных близко к месту происшествия не подпускали, а СМЕРШевцы пресс-конференций не устраивали. Правда, что-то прикапыли там за околицей… Немца-то мёртвого они с собой забрали. Он им, видимо, нужен был, а вот сосунки… Да что тут! Ясно, что с грудным дитём в лесу зимой будет. Поэтому если это всё из автомата тогда закончили, считай лёгкой дорожкой на тот свет ушли. Других вариантов всё одно не было. Но дело тут не в них. А в тебе!

- Во мне?

- В тебе. Ты думаешь, ты какой-то здесь особый объявился. А зря. Ты ведь уже четвёртый. Только у меня. Кто за молоком прибегает. По ночам. Себя и людей морочите. Без толку. Мёртвяк вас за молоком гоняет!

Я встал. Автолавка уже разворачивалась, но я внезапно потерял к ней интерес. И тут старуха меня окликнула.

- А лесничиха и дочка её так и не нашлись. То ли сгинули тоже, то ли ушли. Из наших лесов выбраться не просто. Однако у них навык был.

Но чувствовалось, что не это она хотела сказать. Иное её беспокоило.

- Вот обещала правду говорить. А вру. Там где и не надо бы. Мёртвые они!!

- Кто? - уже не понял я.

- Мёртвые они были! Ещё когда он к бабе той приходил. Чтоб она, значит, покормила грудью. Она это, ясный пень, сразу увидела, но сказать ему побоялась. Они замёрзшие в камень. Она им с грудей сцеживает молоко. А оно на лицах в льдинку замерзает....

- Жалко.. - Только и смог сказать я.

- Жалко. - Согласилась она. Затем добавила. - Любого человека жалко. Детей в особенности. Только он ведь тоже в вашу Москву на самолёте не гостинцы вёз. И в гости его сюда не приглашали. Это вон, благодаря им, деревня наша обезлюдела… - и старуха пошла к автолавке.

- Бабушка! Извините! - тут уже я кинулся к ней движимый страшной догадкой. - А как звали девушку?

- Какую девушку? - переспросила старуха.

- Ну, дочку лесничихи.

- А её. Вроде, Эльза.. Да нет. Точно Эльза. У нас таких диковинных имён, окромя её, ни у кого и не было сроду.

/Брожение

Выйдя из деревни и дойдя до пролеска, я встретил свою знакомую. Она сидела на заваленной вчерашней бурей берёзе с соломинкой во рту и имела весьма сосредоточенный вид. Увидев меня, не шелохнулась. Подождала пока я подойду и опущу огромный рюкзак, затаренный в автолавке, на землю. Не зная как начать беседу, я предложил:

- Вот пряники. Почти свежие, так сказать, по классике, второй степени свежести. Не хотите? - и тут же поправился, - не хочешь?

- С пряниками ты к деревенским старушкам подкатывай. А мы на такую ерунду не ведёмся. Что у тебя там ещё есть?

- Не знаю, чем могу и угодить. - Ответил я, расшнуровывая рюкзак.

Конфеты её тоже не впечатлили, некогда любимая сгущёнка - опять ноль внимания. Но вот на палку полукопченой колбасы она соблаговолила обратить внимание.

- А это что? Ну-ка давай сюда! - и с абсолютно наглючим видом начала кусать прямо от палки. - Странно. - Заметила девушка. - Чудно. То, что не мясо - факт, но вкусно.

- Ага. - Согласился я. - При производстве этой колбасы ни одно животное не пострадало.

- Мне кажется это продукт скоропортящийся. - Задумчиво констатировала она.

- Конечно, - согласился я, - особенно, когда на пути попадаются такие девушки.

- А с твоей печенью, вообще вредно подобное есть! - парировала она, доедая палку.

- Похоже, я и не буду есть. - Ответил, мучительно раздумывая как сформулировать то, что хотел ей выдать. - А тебя... послушай, тебя не Эльзой зовут?

Она замерла на секунду, а затем расхохоталась. Да так, что аж с берёзы свалилась. Прямо на спину. Не перестав при этом смеяться, и не выпустив колбасу из рук. А затем посерьезнела и сказала.

- Помоги мне подняться. - И протянула руку.

Я взял её ладонь в свою. Крепкая горячая ладошка. Рывок - и я валялся уже на земле, а она стояла надо мной, и солнце светило через её волосы прямо мне в лицо.

- Ну что я очень похожа на приведение? Вроде как наше знакомство уже имеет моменты, которые позволяют убедиться, что я субъект сугубо материальный. Или ты ещё желаешь убедиться? Пощупать, там, в разных местах. Не стесняйся. Установление истины требует тщательных усилий. - А затем отошла в сторону и бросила. - Вот в школе учился, книжки разные умные читал. А всё для того, чтобы природный ум и чутьё загубить. Неужели ты ничего не чувствуешь? Нет не здесь, - она показала на голову и перевела палец на сердце, - а вот здесь. Носом унюхать не способен, глазами видишь лишь внешнее, и уши собственным языком заткнуты. Ты меня и сейчас не слушаешь. На свой манер слышишь, а не то, что я тебе говорю. Знаешь, есть упражнение такое. Нарисуй на лбу глаз и тренируйся смотреть им. Для начала встань перед зеркалом, закрой веки и смотри…

Я поблагодарил за лекцию и поплёлся по тропинке в сторону дома. Она и не подумала отстать от меня. Шла чуть сзади, сбивая прутиком мух, что садились на рюкзак. Я знал её меткость. Ни одного промаха. Потом придётся оттирать рюкзак от дохлых мух. Неожиданно она остановила меня. Дернув за рюкзак.

- Слышишь?

- Что? - не понял я.

- Пошли. Да брось ты свой баул.

По полю с ещё неубранным овсом, неслась пара лошадей. Развевающиеся гривы и топот копыт. Белая кобылица летела, не касаясь земли, а вороной жеребец потный, с задранным дугой хвостом шёл так, что земля клочьями летела вокруг как от взрыва. На губах его была пена. Глаза красные. Оба неслись по полю, не разбирая дороги. Жеребец зубами прихватывал у основания гривы шею кобылицы. С коротким всхрапом она уходила от него. Сильные, яростные и прекрасные. Но что особенно интересно, то это лицо дачницы. Словно и ей передался азарт этой пары. Глаза её заблестели, ноздри округлились, а грудь задышала прерывисто. Я посчитал разумным сделать вид, что не заметил этого. Что ж есть женщины, которых увлекают кулачные бои, коррида и прочие грубые зрелища этого рода.

- Вот видел что такое страсть? - Спросила она. - Вашу вялую любовь и рядом ставить даже не смешно.

- Да, цивилизация снизила уровень гормонов в наших жилах, - согласился я.

- Опять умничаешь. И совсем не слушаешь, что я пытаюсь до тебя донести.

Через пару сотен метров она вдруг вспомнила о делах крайней неотложности и растворилась в кустах.

Я шёл, пытаясь понять, чему обязан нашей встречей. Меня пожелали видеть как колбасного спонсора или была иная причина? А ещё мы ни разу не встретились по моей инициативе. Не говоря уже про желание...

Придя домой, я рассортировал продукты. Крупу, сахар, пряники, конфеты и хлеб сунул в холодильник. Так как электричества не было, корпус холодильника исполнял роль металлического шкафа, предохраняющего от мышей. Сливочное масло переложил в стеклянную банку и залил вареньем. Саму банку закрыл крышкой и опустил в ведро с водой. Так научила меня в своё время хранить масло согласно рецептам своего народа гордая дочь степей. Меньше всего мороки было с водкой. Она медленнее всего портится и быстрее всего расходуется. Время ещё позволяло, и я решил насобирать грибов на ужин. Взял корзину и углубился в лес. И сразу ощущение присутствия постороннего. Личный вуярист похоже уже на месте. Ну, что за страсть подглядывать и прятаться? И кто это конкретно? Ясно, что не грибник или охотник. Агентам ЦРУ, ФСБ, Мосада я одинаково не интересен. Более того, до недавнего времени я как-то не замечал вообще к себе чьего-либо интереса. Может это партизаны, что не в курсе об окончании войны полвека с лишним назад? Слегка успокаивал Серёгин подарок, что болтался в кармане штанов. Хотя для чего он? Людей здесь нет, а зверь летом ходит сытый и я ему не нужен. Пропитый, прокуренный и слабопомытый. Как представишь себя на месте хищника, желающего мной перекусить, так от самого себя тошнить начинает.

Вообще от дома я никогда далеко не ухожу. Следопут я ещё тот и боюсь заблудиться. Но тут ясный день, солнце на небе. Направление всегда под рукой….

Вот так и заблудился. Через три часа понял, что нахожусь в местах совершенно глухих. Ни тропинки, ни следа человека. Потоптался кругами, пытаясь выйти на какую-нибудь тропинку или к речке. Кроме края болота ничего не обнаружилось. На очередном круге набрёл на землянку. Что ж, какое ни какое, а жильё. В случае чего лучше тут переночевать, чем прямо в лесу. Благо и спички при мне. Вспомнив о них, я зажёг спичку и огляделся. Дощатый стол, такая же скамья. На ней у стенки что-то белеет. Я присмотрелся… и выскочил вон. Дверь, считай, лбом вышиб.

На воздухе отдышался, вспомнил Серёгины рассказы, и, собравшись с духом, вернулся. Там ведь и спички ко всему остались. Выронил с перепугу. Поначалу долго шарил по полу. Вернее по песку, перебирая в руках то ли палочки, то ли мелкие косточки. Было мало приятного шарить под ногами скелетов, следящих за тобой пустыми глазницами. Наконец коробок нашёлся. С собой по рекомендации, заимствованной в одном журнале, я ношу огарок свечи. Чтобы в случае чего развести без помех костёр. Когда свет наладился, я огляделся внимательней. Криминалист из меня не великий. Но сразу стало ясно, что это скелеты не солдат. Нет никаких следов амуниции и вообще полуистлевшая одежда больше похожа на гражданскую. И тут дошло, то что я принял за завесы паутины на черепе - волосы. Два женских трупа. Один лежит на скамье. Другой полусидит. У ног на полу ружьё. Вернее, ржавчина в виде ружья. Попытался приподнять и прямо к ногам скатился череп. В области сочленения теменных и затылочной кости дыра. Видел я на судебке такие дырки. Дыра однако не простая. По всем признакам, пуля вошла в кость изнутри. Самострел что ли? А вот череп второго трупа цел. Но в области рёбер дефект тканей и седьмой-восьмой грудной позвонок в хлам. Эту женщину застрелили. И судя по разрушению костных останков из оружия сильного боя. Вероятнее из этого же ружья и с близкого расстояния.

Когда закончил экспертизу, уже темнело. Бродить по лесу в сумерках бессмысленно. Однако и ночевать с трупами не хотелось. Вернулся в землянку и нашёл, что искал. Топор и лопату. Лопата сапёрная. Похоже немецкая. Ржавая, но копать можно. А топор в отличном состоянии, не считая сгнившего топорища. Обойдёмся и так. Вначале организовал костёр. Благо дров достаточно. Яму выкопал не глубокую. Не до того. Перенёс туда кости. Постарался не перемешать. Засыпал землёй пополам с листвой. Всё закрыл ветками. Даже крест организовал. Простоит он, конечно, максимум до весны. Но хоть так.

Ночью практически не спал. Жёг костёр. Смотрел в пламя и думал. Обо всём и ни о чём конкретно. Огонь к этому располагает. Заснул под утро.

Проснулся от чужого взгляда. На этот раз ощущение меня не обмануло. Напротив, метрах в пяти, стояла собака и смотрела на меня не мигая. Я обрадовался, прежде чем успел сообразить, что это волк. Надеюсь, здесь нет логова, а не то меня загрызут не мешкая. Однако волк явно не проявлял агрессии. Скорее это было любопытство или что иное. Хотя щенячье любопытство в этом возрасте у волков уже давно проходит. Я достал пистолет и махнул им волку: «Кыш! Брысь!». Не знаю, насколько волки натасканы в куриных и кошачьих командах, но этот их явно не понял. Посмотрел на меня взглядом, полным сожаления к моим умственным способностям. Отошёл на шаг и обернулся. Так и встал спиной. Словно ждал что-то. И тут мне показалось, на уровне клиники лёгкой шизофрении, волк мотнул мордой вперёд, и снова уставился на меня. Если бы на его месте был кто иной, тот же Серёга, например, я бы безошибочно трактовал это как приглашение следовать за ним. Видимо, поддавшись животному магнетизму, я встал, и пошёл. Волк явно следил, чтобы я за ним поспевал. А когда я растянулся, запнувшись о корягу и качался от боли, наглаживая колено, и вспоминая всех матерей, с которыми вступил в интимную связь, волк даже сел подождать меня. Пока я выл от боли, он интеллигентно прокусал себе шерсть на лапе. То ли от паразитов, то ли ещё зачем.

Через полчаса я выбрался на тонкую тропку. Вспомнил, что Серёга рассказывал про тропинку на болото, по которой деревенские ходят за клюквой. Клюкву Серёга уважал. Это был надёжный товар для обмена на алкоголь. Почти валюта. Когда встал на тропу, оглянулся вокруг. Волка и в помине не было. «Ага! Поняла зверюга, с кем имеет дело!» - решил я и спокойно пошёл домой.

Дома в тенёчке у порога ждала корзина с грибами, заботливо укрытыми травой. Ничего в этом особенного не было. Если бы эту треклятую корзину я второпях и панике не забыл в землянке. Кто это сделал, у меня сил угадывать не было. Единственно, почему-то вспомнилась бабушка, которую мне довелось видеть в далёком детстве и то считай мельком. Бабушка, помню, пугала тогда своих старших внуков, моих двоюродных братьев и сестёр, когда те тоже собрались в лес. Предостерегала, чтоб они не заплутали. Ребята смеялись, мол, лес до мелочей известен и заблудиться там невозможно. И тогда бабушка сказала: «Если Он захочет, то будет водить и на тысячу раз знакомом и пустом месте». По своей малолетней скромности, трактовавшейся моими бойкими сверстниками как забитость, я постеснялся спросить кто такой «он». А потом и вовсе забыл все эти дурацкие суеверия. Пока, значит, они меня сами не вспомнили.

Для успокоения хорошо помогает корвалол. Пятьдесят капель и ты забываешься. Так я и поступил, намеряв капли на полстакана водки. Подействовало практически моментально. Более того, при строгом следованию рецепту (не говоря уже о повторении дозы), вероятен элемент ретроградной амнезии. Забываешь предшествующий неприятный эпизод вместе со вчерашним днём. Чего я весьма постарался добиться. И с успехом достиг.

...Проснулся мутный как лунный свет. Долго старался вспомнить, где я. Первым вариантом было далёкое детство. Пахло жареной картошкой. Причём именно тем запахом, который плыл по дому, когда картошку жарила мама. У других так никогда не получалось. Тогда же я считал это обычным делом. Однако внутреннее состояние, особенно головы, быстро развеяли иллюзии детства. Следующим рабочим вариантом сознания была мысль, что меня из неведомых научных соображений заспиртовали живьём в денатурате. Понятно, что пути науки неисповедимы. Особенно сегодняшней. Но едва ли в научном мире найдётся даже литр лишнего денатурата для такой бестолковой цели. Надо открывать глаза, - решил я. Слегка раздвинул веки, и потолок, качнувшись, устремился вниз. Чтобы остановить падение кровли, пришлось быстренько закрыть глаза. Дабы не рисковать оказаться раздавленным потолком, принял решение продолжить анализ ситуации с закрытыми глазами. Вроде как недавно мне всё одно намекали, что я ничего не способен узреть и открытым взором. Жаль только третий глаз на лбу нарисовать нет сил. В этот момент ввалился Серёга и радостно сообщил.

- Я тебе картохи нажарил. С грибами. Они у тебя хорошо настоялись в тепле. Считай, гуляш есть будем.

- Я не-е.. - Мысль о еде была далека от насущного, как никогда.

- Знаем мы это нет! - Ответил Серёга. - Сейчас полстакана и сразу «да» всем краскам жизни.

У меня хватило сил доплестись до летней кухни и принять из рук Серёги стакан. Я выпил и стало никак...

Проснулся опять от запаха жареной картошки. Скоренько прошёл реминисценцию на тему детства. Верно потому, что чувствовал себя бодрее. Решил встать, дабы Серёга не успел доесть всё один. Однако Серёги нигде не было. Горячая сковородка на столе, а клиента - ноль. Я покричал его, чувствуя себя полным идиотом. Почему-то сознание услужливо подсовывало мне картинку, как это выглядит со стороны. Не докричавшись, сел ковырять еду. И опять баиньки. Даже не убрав ничего на столе. Пусть эта сорока подавится моей посудой. Выспался и очухался через день. На столе был полный порядок. Как и во всём доме. То ли скатерть-самобранка завелась, то ли «кто сам не знаю что». Короче говоря, крепко запахло русскими народными сказками. Иной вариант оставлял место лишь для белой горячки.

/Дождь

Погода между тем изрядно подпортилась. Навалились дожди, и похолодало. Из дому стало выходить некомфортно. Но и в доме особого комфорта не наблюдалось. Смертная деревенская скука. От нечего делать и для пользы здоровья решил организовать себе баню. Не внеочередную помывку, а именно баню. Первым делом натопил дом. Чтобы значит, из бани не идти в холодную сырость. Затем натаскал воду. Из озера на коромысле. Вроде не далеко, но пока наполнял бак да бочку, замаялся. Потом только сообразил, - на хрена мне одному столько воды.

Когда тащил последние вёдра, у дома встретил дачницу. Она стояла под дождём без зонтика, но это, похоже, её совершенно не волновало. Спросила у меня озабоченно:

- А что, дождя мало? вёдрами приходится добавлять?

- Вот не лень было человеку под дождём мокнуть, грязь месить семь вёрст, чтоб только поиздеваться! - парировал я и предложил: - Проходи в дом. Там натоплено. Для некоторых, что промокли насквозь, это актуально будет. Надеюсь, ничего экстраординарного не произошло, что погнало прямо в дождь.

- Формально нет. А остальное - девичьи тайны.

- Знаю я эти тайны. Но колбасы в доме нет. Только паштет из гусиной печёнки, если верить этикетке. Мажь на хлеб сама. Я пошёл в баню дровишек подкинуть.

Когда вернулся обратно, она пальцем выскребала остатки паштета из банки. Второй подряд. При абсолютно сохранном хлебе. Увидев меня, засмущалась.

- Я тут, похоже, увлеклась.

- Не отвлекайся. Тут ещё пара банок есть. И сядь поближе к печке. А то простынешь.

Но к печке она сесть отказалась.

- Так чем всё-таки обязан? - спросил я напрямую. - Так просто человек в дождь тащиться не будет.

- Напрасно так думаешь. Ничто так не скрашивает долгие дождливые дни, как душевная беседа.

- Тогда давай следующим образом. Я пока сейчас накипячу чаю, а ты там за занавеской переоденься в мою рубаху и штаны. А после и зачнём душевную беседу. А то когда с собеседника капает, это как-то отвлекает. - Предложил я и продолжил после заварки чая, когда уселись за стол: - Итак, в чём твои проблемы?

- Мои? - Совершенно искренне удивилась она. - Наверное, это я, а не кто-то другой тут сидящий, пью уже неделю, сплю сплошными сутками и даже не собираюсь сходить в автолавку за колбасой для лучшей девушки местной глуши.

- У меня душевный кризис и конфликт с реальностью, - сформулировал я ответ, чтобы не вдаваться в непонятки, которые меня окружают.

- Конфликт с реальностью? В чём он проявляется? Ужасная опасность? Угроза жизни и здоровью? Прекрасно знаешь, что ничего этого нет! Есть одно. Ты чего-то не понимаешь. Это что-то не вписывается в твои стереотипы, которые ты держишь за жизненный опыт. Опыт однообразной городской жизни в микросоциуме со средним интеллектуальным уровнем.

- Ты это? Не слишком умно говоришь?

- Торжественно обещаю, что как только договорю, сразу поглупею. Так что не пугайся и потерпи чуток. Так вот. Твой бесполезный, ничтожный опыт дал сбой. И мир сразу рухнул? Стал враждебным и неконтролируемым? Да просто пришла пора обретения нового опыта и переход в иное осознание мира. Причина вся в тебе, а не в окружающей реальности, что не меряется твоим шаблоном. Представь себя ребёнком, вернись к чистоте сознания и восхищённому удивлению миром. И всё пойдёт как по маслу.

- С колбасой, - добавил я бездну остроумия своей репликой. И поинтересовался - Ты, небось, буддистка?

- Лучше сразу промаркируй меня язычницей. Просто я живу среди природы. Естественно и в согласии. Мне не давит на голову корона царя природы и венца творения. Я равная среди всех - от ручья до бабочки. Я часть и целое. Я без этого мира и мир без меня не полны. Я индивидуальна, чтобы отражать индивидуальность остальных. Я как все не потому, что я как все, а потому, что всё как я. А главное, что я состою со всем этим миром в родстве. В отличие от тебя, который, следуя традиции своего рода, отмежевался от природы. Схоласты, начётчики, демагоги и прочие дураки средневековья гордо вывели статус человека в противопоставлении природе, борьбе с ней, покорением. Животные, растения и вся планета, то есть ваш дом, пища, всё-всё - ваши враги и рабы. Природа - мать. А разве можно собственную мать считать врагом, покорять её и делать рабой? Дичь средневековых заблуждений исчезла, а понимание статуса человека в окружающем мире не изменилось ни на йоту.

- Никогда ещё моя старая рубаха и тренировочные штаны, надетые между прочим, коленками назад, не вмещали в себе эдакую бездну мудрости. Наверняка в летнюю сессию был экзамен по философии? А пожила бы тут, да понагляделась бы на всё как я, тогда бы послушал, что бы ты запела.

- Я тебя хочу страшно поразить. Я не сдавала экзаменов по философии. И вообще никаких экзаменов. Я нигде и ничему не училась. Я ужасающе невежественна в том знании, что опирается на авторитеты и традицию. Слава Богу! есть другое знание.

- Понятно. Эзотерическое, - согласился я неискренне.

А в голове мелькнула догадка, в которой сошлись её странные манеры, старинный прикид и непосредственность. Она сектантка, или из какой-нибудь общины. Живут же староверы отдельно от мира.

- Дурак! - сказала она. - Это я твоим мыслям. Придумал из меня сектантку.

- Ласковая ты моя, - только и нашёлся, что ответить. И решил закончить дискуссию на сегодняшний вечер: - Давай дам тебе зонт и провожу до дома. Вечереет уже.

- Девушку выгонять на ночь глядя, под дождь?

- Ты напрашиваешься на неприличный вариант?

- Отнюдь. Я же предупреждала, что предельно откровенна и честна в наших отношениях. Я просто останусь у тебя. - Она выделила это «просто». - Я просто посплю в твоей постели. И если даже твой заниженный цивилизацией уровень гормонов в крови слегка заиграет, я также просто повторю то, что было на озере. И ничего более. Вот когда у тебя хвост дугой встанет, глаза от крови ослепнут и рот сведёт судорогой, что не сглотнуть, и пена изо рта, тогда… Ты понял, о чём я… Вот тогда что-то и будет. А заниженный уровень гормонов следует регулировать в ручном режиме. Однако моё присутствие в твоей постели меня тоже обязывает и я готова на компромисс. Ко всему ты будешь после бани, и это окажется не так противно как в прошлый раз. Кстати я и в баню схожу с тобой. Просто. Просто помыться. Спинки потрём друг дружке.

Её наглое прямодушие раздавило меня как муху на стекле. Я решил, что скорее оскоплю себя, чем притронусь к ней...

Спать с ней оказалось не подарком. Она ворочалась каждые полчаса. Дышала жаром паровозной топки. Царапалась во сне, пусть и не очень сильно. А ещё неожиданно, на секунду напрягалась, вскидывалась, словно прислушиваясь. Но самое противное, что во сне она постоянно прижималась. Совершенно явно без всякого умысла. Просто...

Утром она проснулась намного раньше меня. Не озадачиваясь чисткой зубов и умыванием, целиком сосредоточилась на оставшемся паштете. Уходя, подошла попрощаться к кровати, прижалась щекой, видимо абсолютно тоже просто, но нежно. И спросила:

- Эту ночь тебе было, надеюсь, не страшно? - И добавила. - Я ведь ради этого осталась тут, а вовсе не из-за дождя. И кстати пока ты спал, водка нечаянно пролилась. Вся. Ты не будешь на меня сердиться? Ты знаешь, единственно, чем мы схожи с собаками - одинаково не выносим пьяных.

Меня более задело обвинение в страхе, а не последняя фраза. Я спросил.

- А ты что, ничего не боишься?

- Ещё как! Только ты боишься того, что вокруг. Для крепкого мужчины это немного смешно. А кошмар должен охватывать от того, что внутри тебя. Поверь, это не пустые слова.

- А что ты скажешь дома?

- Ничего. Все знают, что я знаю, что я делаю. А если поддамся соблазну, то меня всё одно ничто и никто не удержит. - И уже у двери брутальная девушка спросила с лукавством: - А каково тебе спалось со мной?

- Ужасно! - честно сознался я.

- Знаю! - с гордостью заявила она. - Мне это все говорят!

- У тебя большой опыт в ночных истязаниях мужчин?

- Дурак! - ответили мне беззлобно. - У меня куча братьев и сестёр. А что касается того, на что ты намекаешь, то по общепринятым понятиям я невинна.

- А не по общепринятым?

- Как и все девушки ужасно порочна. Так как именно невинные девушки больше всех терзаются фантазиями и мечтами на эту тематику. Моделируют свой будущий сексуальный опыт и предстоящую потерю невинности. Причём в мыслях они её теряют тысячи раз. С неимоверными страстями и в разнообразнейших ситуациях. Не даром реальность их всегда разочаровывает. Но я не такая.

- А какая? - спросил я.

Она вернулась и, нагнувшись, посмотрела в глаза. Как всегда прямо и не мигая.

- У тебя есть шанс узнать это. Но…

- Что но?

- Но ты даже до сих пор не знаешь моего имени! - Конец фразы прозвучал уже из-за двери.

Разговоры наедине с собой.

Хроника моих дней легко укладывалась в простую систематизацию. Еда, сон, бодрствование, не сильно отличающееся от сна, и снова сон. Даже дни считал исключительно с одной целью. Дабы не пропустить четверг. Приезд автолавки. А так как водка оказалась исключена из рациона питания, то дни тянулись долго, а ночи беспокойно. В отличие от деревенских, заготовок я не делал, скотины не имел, огород был под паром. То есть был свободен от дел и забот. С неосознанным удовольствием предавался деградации и безделью. Единственным нюансом, вносящим дискомфорт ,была дачница. Она будировала меня. Не так своей милой персоной, как тем, что не поддавалась толкованию. Причём её мысль, что дело в зашлакованности моего сознания стереотипами прежней жизни, вызывала у меня и согласие и протест. В одном из тупиков моего дуального сознания я соглашался, что прожитые годы были не жизнью человека, а исполнением функций. Члена общества, специалиста, семьянина, автомобилиста, избирателя, потребителя и так далее. Я являлся не цельным гармоничным человеком, а франкенштейном, сшитым из социальных функций. Сейчас я полностью выпал из этого. И что от меня осталось в сухом остатке? Существо с набором функций домашнего животного? Хотя я даже уступаю таковым, так как меня не подоить, не запрячь и не пустить на мясо. Ладно, я принимаю знамя самопротеста и готов самозачиститься. Но далее? Чем заполнить образовавшуюся пустоту?

- Пустоты не существует.

Это я, как всякий проживающий в одиночестве пожилой человек, начал разговаривать сам с собой. Пустота - это протофилософия мироздания. Она дарится один раз. При рождении. Однако, чтобы обрести её повторно, нужна бездна усилий и медитации. А потом защищать и лелеять эту чистоту пустоты долгие годы, пока высшая сила не соизволит наполнить её сокровенным. Задача не из лёгких. Сосуд мудрости я превратил в унитаз, забитый отходами бытового существования. Требуется вычерпать все помои из головы, очистить сердце от суетных страстей. Но где найти способного на сие сантехника-гуру? Девушка без образования и с сомнительным воспитанием как-то слабо тянет на гуру.

- А тебе нужен специалист с аттестатом школы пророков и дипломом апостола? И желательно, чтобы документы были подписаны сонмом богов? От иудейского Яхве, Будды и до Аллаха включительно? Нет. Известны апостолы из рыбаков, мытарей и торговцев. Но дипломированные ещё не являлись. Не обессудь, но и Христос звал нищих духом. Нет, нет, не бедных духом, а именно нищих, просящих и алкающих духа. Ибо суть нищих не в состоянии бедности, а в попрошайничестве, или прошении, так звучит приличней. Но суть одна - состояние души, ныне это зовётся менталитетом, - просящей. Сложно представить профессоров, адвокатов, политиков, просящих знаний. Они ими делятся, преподают, торгуют. Легче верблюду протиснуться в игольное ушко, чем грамотею пройти к знанию. Вроде так утверждает твоя подружка.

Здесь мне на пути попалось зеркало. В нём я выглядел более чем потешно. Понял, что в одиночестве, без людей, радио и телевизора дичаю. Но продолжил дискус. Так как мяч был на моей стороне. Ну, или на почти моей.

- Ладно, я готов признать правоту этих слов. Уж на то пошло, я не богослов и не готов комментировать библейские тексты, символы веры и божественный генезис истины. Но при чём здесь вообще я? Скромный обыватель, запутавшийся в трёх соснах местного леса. Только и всего. Я не собираюсь прибивать на своей двери, как Мартин Лютер, постулаты новой веры, и даже, как Мартин Лютер Кинг, не готов декларировать веру в людей. Более того, я готов заявить ему вопреки «Я не верю!». И мне не нужна ни новая вера, ни люди как таковые в глобальном масштабе. Я хочу просто разобраться в себе и небольшом мирке вокруг себя. Просто понять одну истину.

- Истина не бывает одной! - прервали меня от двери. - Нельзя так оскорблять истину. Каждому своя. По силам. И может перейдём на меньший пафос? Например, снизойдём до темы гостеприимства. Надеюсь, можно пройти?

- Удивительная скромность! Скорее восхитительная! Особенно после того как, забравшись в кровать без приглашения, спрашивать разрешение пройти.

- Злой, противный и совершенно не джентльмен.

- Нет. В смысле - да. Но давай отнесём это на счёт абстиненции и фрустрации, а не в твой адрес.

- Сегодня ты просто в ударе. Ухитряешься хамить даже на извинениях. Я-то надеялась, что страдания как раз из-за меня, а бедной девушке говорят, что кавалера просто замучило похмелье.

- Сдаюсь полностью на милость победительницы. Ты меня мучаешь во сне, наяву, в присутствии и отсутствии. Телесно, духовно, интеллектуально и нравственно. Ты не женщина, а китайская пытка. Я не дурак  ведь, и всё происходящее вокруг, понимаю, связано как-то с тобой. Нет, это не твоя организация и не твой заговор. Но ты-то прекрасно всё понимаешь и смеёшься над моей растерянностью.

- Ну вот, стоило отвергать бога, чтобы тут же взвалить сверхестественное на мои хрупкие плечи. Но я счастлива, что стала доминантой бытия твоего сознания. Проблема лишь в одном - уровне гормонов в крови, заниженном цивилизацией. Как ты говоришь. Но у меня есть средство исправить и это.

- Ладно, сдаюсь. С моей стороны более или менее понятно. Логично не логично, но объяснимо. Старый мужик. Молодая девка. Последний шанс залезть под юбку, где не прячется климакс. Запрыгнуть в вагон давно ушедшего поезда. Пусть сластолюбец, эротоман, похотливый старый козёл. Но всё это, повторяюсь, понятно. А ты? Зачем тебе это всё?

- Что всё?

- Я. Я, в первую очередь. Скука? Розыгрыш, спор, что ли с кем-то? Игра в кошки-мышки? И давай без высоких материй и лирики. Ты в это не веришь. Я знаю.

- Любовь. Я не принимаю это насчёт себя. А в отношении других не сужу. Но ты мне нужен. Я уже в сотый раз декларирую тебе, что предельно честна в своих отношениях. К тебе в первую очередь.

- Тогда объясни, почему я. Из всех людей моя персона менее всего подходит тебе.

- Если бы сходились лишь те, кто подходит и соответствует друг другу, мир бы конечно был идеально причёсан. Шекспир лишний в этом благостном мире. Но, всё не так. Жизнь играет судьбами безжалостней русской рулетки. И спорить здесь бессмысленно. И ко всему, двоим не стоит много говорить между собой и тем более выяснять отношения. Это убивает главное, что случится между ними.

- А что должно случиться, если ты сама не веришь в любовь? Что?

- Придёт время - узнаешь. Кстати, паштет в доме остался? И ещё одно….

- Что ещё?

- Ты знаешь… Я у тебя поживу.

- Чем обязан такому празднику, и как это объяснить?

- Кому? Кому конкретно мы должны что-то объяснять. Если тебе и мне это понятно будет, то в других толкователях своей личной жизни я не нуждаюсь. И вообще, считай это гуманитарным актом.

- Гуманитарная сексуальная помощь на дому?

- Не думаю, чтобы ты питал тут иллюзии или глупые надежды. Что, впрочем, одно и тоже. Я беру над тобой шефство. А то ты из алкогольной интоксикации, похоже, впадаешь в философскую. И я начинаю теряться, что опасней, суррогаты алкоголя из автолавки или доморощенная философия похожего качества. Поиск истины в вине и в своей голове тебе лучше прекратить - истина не отпускается в мелкую посуду. А главное, ты стал придумывать реальность сверх необходимого.

- Ага! Вот она бритва Оккамы! А как же незнание авторитетов и ортодоксальной науки!

- Да слыхом я не слыхивала про твоего Уильяма Оккаму! И бритва его семисотлетняя мне не к чему. Ненавижу ржавое железо и похожие мысли! Урок первый! Сядь и хорошенько вникай. Если сейчас включить магнитофон и записать всё, а после прокрутить, - ты услышишь только свои слова. Я вообще молчу. Я отвечаю тебе в твоей голове, пользуясь твоими словами, терминами, понятиями. Так легче объясняться. Но это не шизофрения, не раздвоение личности, не телепатия и прочая хрень, придуманная фантастами. Просто это то, что тебе неизвестно и что ты не понимаешь. Пока. Считай это возможностью общения вне примитивного обмена информацией путём сотрясения воздуха звуковыми волнами. Ведь можно разговаривать знаками, мимикой, запахами, звуками вне диапазона восприятия человеческого уха. И так далее, но давай прекратим это. Не будем спорить, а постараемся понять друг друга. Не словами и настроениями, а сущностями. Поверь, это очень неблизкий путь. Но вначале есть путь поближе. Сходи за водой.

Я взял вёдра с коромыслом и поплёлся на озеро. Не спеша. Дабы совсем не растрясти свою бедную голову.

На озере я застал Серёгу. При моём приближении он спешно забросил что-то вроде палки в воду. Однако, увидев меня, успокоился.

- А-а! Это ты. - И полез в воду. Потоптавшись по дну, достал винтовку. Именно её я и принял за палку. - Вот! - похвастал он. - Маузер! В отличном состоянии! Почистить, смазать и хоть стреляй!

- Маузер? - переспросил я.

В моих понятиях маузером был громоздкий пистолет кожаных комиссаров времён гражданской войны.

- Отличная винтовка! - продолжил Серёга, - ложится на любую руку, заряжается удобно и ствол практически вечный. Вон я слышал, что китайский автомат рассчитан на пять тысяч выстрелов. А дальше вместо ствола - растраханная труба. Пули летят, как бог им на душу положит. А эта сталь будет прицельно убивать вечно. Отдал бы тебе, но, похоже, уже поздно. Ни винтовка тебе уже не поможет, ни серебряная пуля.

С этими словами, завернув оружие в тряпку, он ушёл. Чудно. Даже выпить не напросился. Я зачерпнул воды, где не успел намутить Серёга. Ради этого пришлось, разуваться, снимать штаны и заходить на глубину.

Дома меня встретили вопросом.

- И что этот хмырь тебе пытался наплести?

Как, почему ей стало известно о встрече с Серёгой, я даже не спросил. Начал привыкать. Лишь подумал: каково будет её мужу? Хрен он на сторону сгуляет!

- Точно! - согласилась она. - Такой возможности у него не будет. Да и сил тоже. - Она подошла ко мне и прижалась всем телом. - Я имею привычку высасывать все силы и соки. До капельки.

«- Точно! Она верно вампир», - подумал я максимально тихо. Так сказать мысли шёпотом. Чтобы она не подслушала.

- Ну-ну … - произнесла она.

К чему это относилось, я не понял.

/Семейная жизнь

Браки бывают разные. Церковные - это когда венчаются в церкви. Гражданские, когда таинство брака регистрирует в загсе тётенька с ленточкой через плечо. И сожительство. Так правильно называется то, что все привыкли стыдливо именовать как раз «гражданским браком». Ещё есть ныне «гостевой брак» и жди формулировку в стиле «случайный брак» - это когда после дискотеки разок в кустах. Про фиктивный стоит упомянуть, но актуальнее про целомудренный брак. Это когда в семье исключён секс. Читал о таком. Но чтобы самому оказаться в подобном кошмаре, даже представить не мог.

Мы не спали вместе в переносном смысле, но в прямом смысле мы спали именно вместе. «Валетиком». Так мне было спокойней. Но эта поганка имела привычку во сне ворочаться, гоняться за мной, и, поймав, прижиматься, обжигая дыханием. Это была «формула-1» на всю ночь, без пит-стопов. Когда я, вымотанный гонкой с преследованием, вставал, она моментально просыпалась и заботливо спрашивала, куда это я? Я бурчал, что в туалет или попить. Так всю ночь и пил да в туалет ходил. Перепутав следствия и причины, но ждал последствий. Либо лопну от воды, либо весь вытеку мочой, или сгину от бессонницы. Хорошо днём удавалось прикорнуть. Но всё одно, ходил шатаясь и бледный.

Была даже мысль съездить в район, в поликлинику, чтобы проверить кровь на гемоглобин с эритроцитами. Может она на самом деле у меня её сосёт? И я весь в анемии? Кормящий папаша вампирши? Что могло усугубить подозрение, так это то, что питались мы тоже практически порознь. Она наваривала мне различные супы, каши и прочие разносолы. Однако за стол садилась редко. Я не вегетарианец и не сторонник этого, но она была ярая антивегетарианка. Когда я пытался приобщить её к щам или салатам, она отвечала: «Пусть зайцы капусту едят, а я - нет». Когда пытался угостить чудным горошком, что вырос на огороде, она в ответ ехидно просила меня есть его с утра, так как спать с дирижаблем ей не охота. Иногда, по моим расчётам, она не ела сутками. Вот и вопрос: на чём жила? Вампиры тоже обычной едой брезгуют. Но напрочь. То есть, не избирательно. А эта колбасу и прочее мясное мела будь здоров.

Иногда пропадала надолго. Приходила  - физиономия довольная. И даже не спросишь, где была, что делала. А спросишь, прижмётся котёнком и мурлычет: по тебе скучала. Только одно заметил, стали мы меньше разговаривать. Вместо того чтобы сказать что-либо, она подойдёт, прижмётся или посмотрит, и всё ясно. Не понял, как так пошло. Но дальше больше. И сам так стал объясняться. И главное тут вот в том, что при таком разговоре враньё исключено.

Ещё заметил, зрение изменилось. Нет, острее видеть не стал. Иначе. Обычно видишь дерево и всё. Берёза, сосна и так далее. Скорее образ, а не само дерево. А тут конкретное дерево. Со своим лицом. Даже с букашками та же история. После этого стал совершенно легко ориентироваться в лесу. Так как лес состоял уже не из безликих берёз да сосен, а сплошь знакомых. Идёшь мимо и хоть здоровайся.

Лес лесом, но и дом изменился. Брёвна, что в венцах лежали, оказались друг с другом в сложных отношениях. Дверь скрипела по-разному, в зависимости от того, кто приходил. У неё вишь ли настроение от этого меняется. Посуда тоже жила сплошь вразнобой. Чугунок был полный пофигист, тарелки - истерички, вечно дребезжали в страхе что разобьются, а ложки страдали паранойей. Им казалось, что их постоянно пытаются украсть гости и сорока. Две сковороды оказались безбашенными мажорами, а табуретки сплошь ипохондриками. Оттого у одних вечно всё подгорало, а на других сидеть невозможно было. Зеркало проявило себя старым облезлым циником. Оно, мол, много всего повидало и ничему не удивлялось. Увиденным было недовольно. И больше всего, оказывается, общением со мной. Хотя я всегда считал себя пусть и не красавцем, но лицо вроде как лицо. После этого открытия бритьё уже не доставляло никакого удовольствия, и от безысходности стал зарастать бородой.

Глубинная причина домашнего бардака крылась в том, что домовой полностью самоустранился от ведения домашнего хозяйства. Оправдывался тем, что дом годами стоит заброшенный. Если и заселяется на время, то случайным и, считай, бросовым народом. И какого порядка можно было после этого ждать, если хозяйство целиком лежит на самоустранившемся унылом пессимисте?!

Двор тоже преподнес сюрпризы. Но уже с подачи моей подруги. После большой стирки она развешивала бельё, а я, вынеся таз с оным, грелся на солнышке. Она, повесив простыню, отстиранную от моих ночных страданий и унижений, подошла к останкам фундамента хозяйского дома. Ранее я держал это за стену, не понимая, почему она сплошная. Ошибиться было не мудрено, так как высотой фундамент бывшего хутора достигал полутора метра. Сложен был из неслабых каменюк. Из стыков между которыми вовсю росла трава и берёзки. Подруга присмотрелась к стене и заметила.

- Тут что-то припрятано.

- Клад! - поддакнул я в шутку.

- Нет, тут серьёзно что-то есть.. - приложила она ладонь к камню. - Но не клад. Аура другая.

- Сейчас посмотрим, - ответил я и пошёл за ломом.

Однако лом не особо оказался и нужен. Камень довольно легко вышел из гнезда. А из ниши был извлечён клеёнчатый свёрток, перетянутый бечёвкой. Мохнатая бечёвка расползлась под руками. А серая клеёнка во внутренних слоях оказалась красной. Я застал ещё такую. Ею застилали кушетки в медицинских кабинетах. Потом шла пергаментная бумага. А там документы. Немецкие. Корочка с крылатой свастикой, орден в форме тевтонского креста, крылатая бронзовая пряжка с крылатой бомбой в круге посредине. А ещё письмо. Судя по ордену да пряжке, что давалась после ста боевых вылетов, то есть бомбардировок, фашист был ещё тот. Заслуженный, на всю длину верёвки. Письмо не наш военный треугольник, а конверт коричневой бумаги. Не запечатанный. Или клей уже высох от времени. На конверте адрес. Крупными буквами на немецком и мелкими на русском. И сверху надпись: «Просьба отправить по адресу, когда это окажется возможным».

Читать чужие письма нехорошо. Хотя письмо давностью более полувека уже не письмо, а исторический документ. Но прочитать его всё одно я не мог. В анкетах всегда писал: «владею английским со словарём». Хотя правильнее было, что не владею и со словарём. А немецкий вообще сводился к «хендехох» из фильмов про войну, что я смот­рел в детстве. Заметил от безысходности:

- Чёрт знает, что здесь написано. Может донесение какое-нибудь.

- Гениально! - заметила подруга. - Секретной карты там не нашёл? - Она словно понюхала листок, проведя им перед лицом. - Это письмо к матери. Ей сообщают, что её сын жив, и она скоро будет бабушкой. Надеются, что всё образуется, и война скоро кончится. Успокаивают. Но сами в это не верят. - Затем она взяла другой листок, - а здесь ...Здесь пишут, что родились малыши… двое. Фотографию сделать невозможно. Вот твоя секретная схема. Обвели детские ручки на бумаге. Карандашом. Едва заметно теперь. Приписка… что срочно уходят. Прощаются…

- Может надо письмо отвезти в немецкое консульство? Теперь вроде как примирение идёт. Давай на выходные поеду.

- Не знаю. - Она посмотрела на бумагу. - Можно и не торопиться особо. Это письмо мёртвых людей к мёртвому человеку. Если твой Бог прав, - оно уже прочитано. Там. А здесь ему идти некуда. Давай положим его на место. Только упакуй получше.

- Зачем? - удивился уже я. - Сама сказала, что адресатов и отправителей уже давно нет.

- Ты знаешь, жизнь… - она обвела пальцем вокруг, - очень сложная штука. С уверенностью, да наперёд, сказать что-либо сложно. А письмо вещь такая. Кто знает, может и дойдёт до того, кому это важнее чем нам. Иной раз так случается, пишут один адрес на конверте, а слова совсем иным предназначены. Но здесь мы случайные люди. По крайней мере, пока. Спасибо тебе и на том, что похоронил их по-человечески.

- Как? - здесь я чуть не подпрыгнул. - Откуда тебе это известно?

- Тайна не великая. И уж, если честно, я историю тех, кто тут жил, давно знаю. Невесёлая она. Всего-то вышло пятнадцать минут запретного счастья и всё… Страшная расплата. Всех наказали. Но больше всего мать, то есть бабку. Каково ей было в момент лишиться новорожденных внука и внучки, да дочки. Ко всему дочку-то она сама… знаешь. Уйти уже не могли, в горячке та была, оттого и молоко свернулось. Дети, понятно, в холоде да голоде были обречены. Покричали поначалу надсадно, а потом заснули как ангелочки и всё. Бабка-то сразу всё поняла. А до него не доходило. Он с младенцами по деревням пошёл. Всё накормить их пытался. Детский плач у него в ушах стоял. Не успокоился, пока на пулю не вышел. А мать в блиндаже, дочка в горячке бредит, лай собак приближается… Выбора у неё не было. Свою смерть приняла подарком. Мучилась, что дочку не смогла похоронить. Уже мёртвую причесала. Колыбельную спела. А когда дверь ломали, она и стрельнула себя. Загодя валенок и носок сняла. Чтоб курок спустить. Так как рукой не дотянуться. Говорила, мол, я к богу да внучатам с дочкой, налегке, босиком ушла… Ты тут, конечно, в стороне мог оказаться. Вроде как не твои проблемы. Но в их дом ты сам пришёл. А коли принял дом хозяином - принимай и дела. Не зря тебя бабка-молочница предупреждала. Я тебе зачем рассказываю всё это? Чтоб знал, что за людей хоронил… Их надо было похоронить… Извини, что так получилось.

- Это ты? - догадка пронзила меня. - Это ты организовала! Это ты меня навела туда!

- Ну, вот сразу я. Словно более некому. А как же вера в высшие силы, тонкий мир, ну, или фатум, в крайнем случае? Извини, но не я главная в этой иерархии. Просто я понимаю некоторые вещи, а тебя используют вслепую. Не по умыслу, а от незрячести твоей.

/Семейная жизнь - окончание

Ходили мы с ней вместе редко. Она была кошкой, что гуляет сама по себе. Даже в автолавку она меня провожала до полпути, а потом на обратной дороге вновь появлялась неожиданно. И начинала отчаянно торопить насчёт гостинцев. Как ребёнок. Нетерпеливый и требовательный. Приходилось высыпать содержимое рюкзака на траву. А потом начинались муки. Как и в какой очерёдности всё съесть. Порой муки неразрешимые. Так раз и ела краковскую колбасу одновременно с грудинкой. Кусала по очереди и радовалась, что большеротая. Я говорил, что ей повезло, это теперь модно. Вот раньше девушки наоборот ужимали рот до куриной гузки алого цвета. Но предупреждал, что если будет так дальше уминать жирное, то разбарабанит её до безобразия. Она смеялась и отнекивалась наследственностью. А потом прижималась и говорила, что совершенно не против, если её разбарабанит. Только не от жирного, а от такого постного, как некоторые. И тут же ловко выворачивалась, когда я хотел перевести теорию в практику. Смеялась. Говорила, что если все женщины любят ушами, она любит носом. А пока от меня пахнет всего лишь заниженным уровнем гормонов. Вот когда воздух вокруг наэлектризуется, затрещит и заискрит тестостероном с адреналином, - вот тогда, может, и будет видно.

Я предпринял попытку спать раздельно. Замучился. Она пришла в неописуемую ярость. Развела лекцию почти на час. Про совмещение биополей, аур, смешение дыхания и совпадение ритмов. О слышании друг друга во сне, когда контроль сознания исчезает, и открываются новые каналы познания и единения. Я ехидничал, что не мешало бы открыть и традиционные каналы единения. Перемешать не только дыхание, но и ини с янями. А нефритовому столбу неплохо было бы для расширения кругозора сходить на экскурсию в пещеру лотоса. Она возмущалась и заявляла, что я думаю лишь об удовольствиях. Что порочно. Так как удовольствия убивают страсть. И то, чем занимаются от страсти - грех заниматься для удовольствия. На такое способны лишь приматы. Я с ней соглашался. В той части, что с приматами мы какая-никакая, а родня. «Вот и иди к своим приматам, если они тебе дороже, чем я» - закрывали дискуссию чисто женским приёмом.

Однако помимо моего ночного перевоспитания путём смешения дыхания и прочих аур, доставали меня просветительскими беседами и в дневное время. Темы были самые разные. Порой возникали экспромтом, а иной раз за внешне непринуждённым разговором угадывалась предварительная работа. Эдакая домашняя заготовка. Вот и приматы, с которыми я легкомысленно признал родство, отыгрались мне по полной. Беседа началась с лёгкого зондирования серьёзности моего убеждения в данном постулате. Я, не въехав в глубину назревающего диспута на тему Дарвина и его концепции происхождения видов и человека, подтвердил признание данной теории. Что и немудрено. Именно сие преподали в школе, и иной альтернативы в то атеистическое время не существовало. Позже мне приходилось встречаться с иными точками зрения на эволюцию видов и человека. Но сказать, что тема для меня была актуальна, нельзя. Я не дерзал проникнуть в тайны онтогенеза и филогенеза и даже путал одно с другим. Меня удовлетворял результат, а сам процесс не интересовал. Ведь в том же водопроводном кране нам важна вода, и беспокоит нас её качество, а не круговорот воды в природе как таковой, границы водораздела рек Среднерусской возвышенности и кто ныне директор водоканала.

Вот тут-то мне и объяснили всю мою неправоту. Начали с банальности, что истина не может расти из заблуждений, так же как из грязной воды невозможно получить пригодную для питья. Я лихо возразил про современные методы очистки и фильтрацию. На меня посмотрели жалостливо и пояснили, что мой пример - как раз пример поверхностности современного знания и науки. Что грязную воду невозможно очистить. Ни химическими методами, ни физическими. Как бы хороши они не были. Грязная вода всё одно останется грязной водой. По своей ауре. Ибо аура чистке не поддаётся. Чтобы воде очиститься, ей надо уйти в пар, перемешаться в небесах облаками, продуться там ветрами, отжечься молниями и отхлопаться громами. А затем дождём упасть на землю, напоить её и самой пропитаться ею, просочиться сквозь траву, корни деревьев, услышать пение птиц. Пробежаться ручьём, взбиться рыбами, заснуть вечером в озере под звёздным небом. И прочая ненаучная лирика. Я заметил, что в наших разговорах слишком много воды и едва ли она имеет отношение к родству приматов между собой. Однако противник выпад мой отразил не медля.

- Вот ты убеждён, что внешнее сходство является аргументом родства. А посему обезьяна и человек повязаны общим предком. Но так можно и кузнечиков с кенгуру в родственники вывести. Есть такое понятие - алиби. Переводится как «в другом месте». То есть, как бы доказательства не были убедительны, прямы и неколебимы, алиби опровергает их. Вот так и человек с обезьяной, и их общность. Все эти доказательства не стоят истины. Но парадокс здесь в том, что место под эволюционную теорию происхождения человека от обезьяны зачистила в своё время сама религия. Да-да! Именно религия, которую вульгарный материализм Дарвина и опровергал. Возьми истории всех народов. Кто-то вёл своё происхождение от змей, иные от камней, третьи от птиц. Другие ведут род от инопланетян и прочих неведомых пришельцев. Но вернёмся к тотемному сознанию. Notabene! ни один народ не ведёт свой род от обезьян. В тех же джунглях полно племён от ягуара и рыб, а от обезьян - ноль! В индийских хрониках есть племя обезьян, даже царь там имеется. Но существуют они параллельно, и не связаны каким-либо родством с людьми. Даже мысли такой нет. Не странно? Ведь внешнее сходство бросается в глаза! А мысли не возникает. Значит, существовало какое-то знание. На уровне аксиомы. И вот чтобы выкорчевать эту неоспоримую истину и потребовались усилия всех современных религий, что повели неимоверную борьбу с язычеством. И слепил после этого Бог человека из глины. Что с точки зрения современной науки более верно и даже научней, чем от обезьяны. Можно сказать, истинно на уровне химии и физики. Но не самой истины. А истина в том, что разделения между людьми, животными, растениями и то, что вы теперь называете неживым миром, исходно не существовало. Всё было одухотворённо. Пользуясь нынешней неточной терминологией, - очеловечено. Эти нимфы, данаи, сатиры, друиды и прочая. Но правильнее сказать о том времени надо не так. Не всё было очеловечено, а всё было в человеке, и человек был во всём. Микрокосм и космос, без границ, переходящие друг в друга и являющиеся на равных взаимно составляющими. Более поздним религиям было необходимо отделить живое от неживого. Разделить, чтобы властвовать. Дабы превратить человека в раба, его потребовалось лишить союзников. Вырвать из родного мира, окружающего его и находящегося в нём. Камни стали каменюками, животные - тварями бездушными, гадами ползучими, рыбами хладнокровными. Всё это ушло из человека. Весь космос. И человек остался один. Одной из тварей, сотворённых в пятый день. Правда, остался в возвышенном состоянии. Царём природы и рабом других людей. Себе подобных, что стали вдруг бесподобными и сиятельными. Более того, человеку внушили мысль, что мир вокруг враждебен. И человек начал враждовать с тем, чем он был сам, чем есть и с чем может быть только в единстве. Это подобно тому, как в организме печёнка вступит в контры с почками, а сердце с мозгом. К чему это приведёт, понятно на элементарном уровне. Но почему-то непонятна на этом же уровне другая, а вернее, абсолютна та же мысль: эгоцентризм человечества - это всего лишь разновидность онкологии и ничего более. Либо организм планеты справится со злокачественной опухолью, разросшейся до неимоверных размеров, либо опухоль справится сама с собой, погубив жизнь на планете.

Теперь вернёмся к внешнему сходству. Здесь вопрос: что важней, внешнее или иное сходство. Да, рождённый ребёнок наследует черты родителей, но душу-то он получает из иных источников! И что важнее тут душа или телесная оболочка?.. В далёком прошлом человек не был дуален физически и духовно. Он был един. Тело принадлежало ему, а души в личной собственности не имелось. Она на всех одна простиралась. Это был космос души или космическая душа, как тебе удобней. И все в этой душе были равны. Кем бы ни являлись по отдельности в физическом аспекте. Поэтому мир был единодушен, гармоничен и близок. Все были родственниками, братьями и сёстрами. Недаром индейцы и папуасы извиняются перед душами убитых ими животных за погубленные тела последних. Обращаются к ним как к братьям. Причём мы даже говорим тут на разных языках. Для тебя брат означает степень разделения в родстве, а для меня отсутствие разделения как такового. Брат это есть я, а не «разве я сторож брату своему».

Тут пора перейти на личности. На тебя, например. Так как всё одно, никого более рядом нет. Вот кто ты такой? Сейчас паспорт достанешь и зачитаешь мне все свои данные. Указующие лишь на твою биологическую суть. От кого родился, кого родил, адрес квадратных метров, к коим приписан твой организм, и вот ещё печать, что самка, принадлежавшая тебе ранее на законных основаниях, ныне свободна от тебя на тех же самых основаниях. А где душа? Где её параметры, данные и ИМЯ её? Даже если это собственность Создателя, всё одно надо знать основные параметры того, чем владеешь, или пусть так, что владеет твоим телом довольно длительное время. Нет, понятно, что Душа это вне понимания и разумения, что всё это не так просто! Только тогда одно непонятно, отчего вы ныне все так просто выглядите. Отчего венец творения и царь природы не очень отличается от братьев меньших по разуму, жующих на ферме и пасущихся в отарах? А если и отличается, то отнюдь не в лучшую сторону. Как-то Великая, Богом данная и Бессмертная Душа весьма скромно себя ведёт и уж очень незаметно проявляется во всей вашей жизни. Дьявол и тот остался не у дел. Переквалифицировался в старьёвщика на пункте приёма обносков душ от населения по ценам вторсырья. Но вернёмся к твоему имени, что оно значит. Ничего! Отражает лишь вкусы и фантазию твоих родителей. Оно известно всем, но при этом оно ничего и никому не говорит, оно не первично. В нем нет ничего личного, никакой магии и тайного знания. По сути, оно даже не Имя, а так, прозвище. Вот ты себя считаешь русским, потомком славян. А знаешь имя зверя, которого они иносказательно называли медведем? Так как назвать настоящее имя - значит потревожить его хозяина, позвать его и навлечь на себя гнев. Вот и придумали …..медведя - ведмедя - ведающего мёдом. Но не об этом толк. Да кстати, и поговорка: О волке толк, а вот и волк! - тоже к тому же. А разговор о том, что славяне вели свой род и имена от того, кого вы ныне унизительно называете лесными животными. Именно они были прародителями племён. И богами.

Странное совпадение. От Древнего Египта до славян, слыхом не слыхавших друг о друге. Боги в образе животных. Вернее животные-боги. Необъяснимый приоритет существ низшего порядка, за коих вы держите животных, перед вами, венцами творения. Но странно сие лишь с вашей точки зрения. Вот ты своего друга называешь Серёгой, а поросёнка, что держит соседская бабка, - Борькой. Тут даже разница как-то не улавливается. Потому как полная бессмыслица имени или именная бессмыслица. Сам решай, как точнее обозначить сию ситуацию. А моё имя тебе неизвестно. Потому как знать его - значит владеть мной. Произнеся его сразу найти и окликнуть меня там, куда не докричаться, быть со мной и во мне постоянно. Ты вожделеешь о доступности моего тела. Однако это подобно тому, как мечтать о троне в качестве кресла. Не о том вожделеешь. Я ниточка от клубочка, что тебе ещё долго мотать в своей голове. И не стоит заморачиваться на физиологии. Законы природы, увы, неумолимы. Время подходит и я чувствую зов - здесь она подошла и прижалась ко мне. Сквозь платье и мою рубаху её твёрдые соски царапнули тело. - Ты хоть представляешь, что на тебя надвигается? Читал о кальмарах, что дохнут после брачных танцев, о рыбе, что идёт на нерест, забыв про еду, и умирает от голода? О зверье, что перестают чувствовать боль, страх и самих себя. Об инстинкте, что давит все прочие инстинкты. Включая и инстинкт жизни. Ваша самая великая любовь, описанная в ваших самых лучших книжках бледная пародия истинного инстинкта. Самые горячие из вас готовы жизнь отдать за любовь, а у нас это даже не обговаривается. Идёт непременным условием. Ваша любовь в сравнении с инстинктом подобна обезьяне перед Богом. Инстинкт продолжения рода - настоящее великого прошлого и реальность будущего, сошедшиеся в тебе трубным гласом природы. Зовом инстинкта, от которого вы закрылись гедонизмом, трёхминутным перепихом, контрацептивами и прочим безопасным сексом. За время цивилизации вы здорово деградировали. До хомячков. Не в обиду хомячкам будет сказано. Они ведь не сдают свой помёт в детдом.

- Всё! Сдаюсь! - заявил я. - Количество аргументов заменило их неопровержимость. Однако недостатки настоящего не повод идеализировать прошлое. Всё что ты говоришь - это слова, взгляды и убеждения. Критерий истины для одного, но не для всех. Даже для одного другого, например..

- Например, для тебя?

- Нет... но, допустим, что да.

- Ну, это в принципе мне и нужно. Переубедить тебя одного. А всех и остальной мир пусть переубеждают пророки и мессии. Только тут одна загвоздка… понимаешь, есть доказательства особого вида. Их предъявление решает спор, причём окончательно. Но порадует ли это победителя? Вот в чём вопрос. Антоний сомневался в любви Клеопатры. Неопровержимые доказательства её чувства он получил. Но...

- Ты сторонница брутальных аргументов? Зачем драматизировать реальность на пустом месте?

- Дело в том, что пустых мест не бывает. То самое место, на котором ты сидишь сейчас, пережило столько страстей и трагедий, что не счесть. Причём в не таком и большом временном отрезке. Тут ещё слезы и кровь не просохли полувековой давности. И совсем недавней… - Она осеклась, но я не заметил паузы. - Стены имеют другие понятия о времени. И то, что было, для них остаётся всегда «сейчас». Ты знаешь, мне с ними легче найти общий язык, чем с тобой. Гомо сапиенс несчастный!

- Может тебе стоит внятно и чётко сказать, то, что ты хочешь упорно объяснить намёками?

- Да как я могу донести убеждённому в собственной правоте человеку, прочно стоящему на ногах, весть о его перевёрнутом мире. Ничего у нас не получается. Ты увидел цепь событий, ты получил знаки, тебе дали послушать за пределами слышимости твоего уха и видимости глаз. Ты предпочёл напиться, забыться и не думать. В тебе увидели человека, способного на неординарный поступок. А поступок оказался случаен и шёл не от тебя, а от уровня алкоголя в крови. Который, в отличие от гормонов, у тебя никогда не занижен. Ты совершил не поступок, а пьяный закидон. И непонятно лишь одно, зачем случайности сыграли в закономерность. Почему окровавленный платок лёг на нашу кровь, нашего рода, и мы оказались повязаны законами родства крови.

- О каком платке идёт речь?

Хотя чего это я... У меня по жизни не бывало платка. Кроме его единственного. И ко всему платок был действительно грязен. Кто этот Яго в женской юбке, подсунувший треклятый платок?!

- Но я то всё без умысла! Я же чем было! И кто тогда ТЫ??

Тут она засмеялась. Не весело. Совершенно не так, как смеялась раньше.

- Давай версию! То я Эльза, привидение, то вампирша, сосущая твою кровь по ночам, а теперь кто? Волчица-оборотень?..Ты все варианты в отношении меня перебрал. Кроме одного. Вариант главной своей женщины. Безумно любимой. Трепетно и страстно, без тени сомнений и раздумий. Только реальность твоего чувства могла сделать меня твоей реальностью. Но ты предпочёл сомнения. С ними и оставайся. Но помни: сомнения убивают всё! А я… Отчаяние… Я… Да нет. Не нужно тебе моё имя.

Она вышла из комнаты. Босиком. Я думал, на минутку.

Больше её не увидел. Никогда.

/Катарсис

Я её ждал день, неделю, месяц... Я чувствовал её рядом и не находил нигде. От постоянных раздумий и воспоминаний я начал понимать её слова. Время амбиций и споров ушло, и их никто не заглушал. Раз я даже, следуя ей совету, нарисовал шариковой ручкой на лбу глаз и долго стоял перед зеркалом с закрытыми глазами. Пытался увидеть своё лицо. Кончилось всё тем, что я понял, почему зеркало меня недолюбливает. Потом долго оттирал чернила со лба.

...Время въехало в осень, затем в позднюю осень. Моё пребывание в деревне стало очевидно бессмысленным. Деньги заканчивались, припасов на зиму не было. Надо было уезжать. А уезжать было нельзя. Я ходил по лесу, сидел дома. К автолавке не показывался. Мной тоже совершенно не интересовались. Раз в лесу мне показалось увидеть Серёгу. Я пытался его нагнать, но он как сквозь землю провалился. Да я и не упорствовал особо в его розыске. Потому как искал не его.

Поначалу надеялся найти её место жительства. Обошёл деревни и посёлки в радиусе пятидесяти километров. Благо их раз, два и обчёлся. Стоял часами столбом у клубов, магазинов, почты. Считай, только подомовой обход не сделал. Никого ни о чём при этом не спрашивал. Как-то нелепо спрашивать о человеке, которого и имени не знаешь. Чутьё, зёрна которого она заронила во мне, подсказывало тщетность поиска её среди людей и на местности. Но более оно ничего не подсказывало.

Отчаяние... Одно из её последних слов. Только оно, отчаяние, не давало мне прекратить поиски, и только оно, отчаяние, было их результатом. Я совсем забросил себя и верно сильно изменился внешне. Не в лучшую сторону. Меня уже начали пугаться. Помимо того, что прекратил есть, вернее питаться в общепринятом понятии этого слова, отметил нарушение чувства времени и сна. Начал ходить ночами. Причём по лесу. Там где некогда плутал и днём, теперь отлично ориентировался в темноте. Лес был полон живности, Но у меня закралось подозрение, что и зверьё подобно людям сторонится моей особы. Хотя я был абсолютно безобиден. Для других. А то, что самую большую подлость и жестокость я совершил в отношении себя, было сугубо моим личным делом. Сколько это продолжалось - неизвестно, как и неизвестно чем закончится.

После одной из таких бессонных ночей, забылся к утру. Не спал - это точно. Даже не знаю, как и определить данное состояние. Чётко услышал её негромкие слова: «Ты знаешь, я только что умерла». Вскочил. Нет не так. Вскинулся. Напрягся в попытке услышать что-то. Неимоверная тишина пустоты подтвердила эти слова. Я выскочил из дома, сунув в карман пистолет, что лежал на табурете. Второпях, с пистолетом, случайно зацепил платок, что валялся с тех пор, как его туда положили. Туман змейками полз по земле и струился в сторону леса. Тишина, безветрие, нетронутая стеклянная роса на подёрнутой лёгкой желтизной траве. Ледяная трава с лёгким хрустом ломается под ногами. Куда бежать? Кого спросить? Стоял плакал и пытался сочинить молитву. И опять, в самый неподходящий момент, носом пошла кровь. Вспомнил про платок в кармане. Полез за ним. Случайность оказалась кстати. Но видно я плохо усвоил неслучайность случайности, чему меня учили всё это время. Высморкаться я не успел. Так как в курящемся лёгком тумане увидел хозяйку платка. Пожилая женщина, правда, сегодня в чёрном. Но я её сразу узнал. И протянул ей платок.

- Это ваш. Забирайте.

- Мне разумеется, что тебе он сейчас нужнее.

- Нет-нет! забирайте это ваш. Я вас узнал. Это вы мне его дали.

- Дала я. Но ты меня не узнал. Всё одно, я тебе очень благодарна. И потому обязана сказать. Её убили по ошибке. Охотники. Стреляли на звук. Она умерла сразу. Успела лишь проститься с тобой и простить их. Они испугались. Вначале пытались перевязать и даже повезли в больницу. Потом поняли, что она умерла, и прикопали. Сейчас они едут в город. Но дороги плохи. А на переезде будет гвоздь. При желании... нет, не при желании, это не то слово... Но ты понимаешь. Поэтому уж сам. - Она повернулась уходить в туман. - Я тебе лишнего наговорила. Вмешалась. Нераскаявшаяся грешница. А платок береги или сожги. Сожги, чтобы прекратить. Когда определишься. Ещё раз спасибо.

Вежливая какая-то. Но было не до того. Впереди было семь вёрст только до деревни. Бежать. Бежать. Бежать. У меня никогда не открывалось второго дыхания. Раньше заканчивалось первое. Сейчас я забыл про эту ерунду. Только вспомнил, что у Серёги был мотоцикл, немецкий. Откопал там же в лесу. Реанимировал. Хвастался, что на ходу. И даст фору нынешним. Мотоцикл мне пригодится.

/Серёга

Стучаться в деревне надо иначе, чем в городе. В городе дербанят в дверь, если звонок не работает. А в деревне в ворота колотят только с одной целью - разбудить собаку. А уж она подымет хозяев. Если собаки не слышно, а ворота не заперты, надо пройти двор, зайти в сени и стучаться уже там. Это скорее для вежливости. Так как нелепо представить, что, практически пройдя полдома, повернёшь обратно. Поэтому стук означает, что вовсе не в дом просишься, а сообщаешь, что пришёл. С Серёгой всё было и того проще. Собаки у него отродясь никогда не было. Потому как собаки водку едят весьма неохотно. А другого провианта у Серёги не наблюдалось. Ворота же у него всегда настежь. Но вот в сенях ждал подвох. Дверь открыта, вроде как, милости просим. Хотя чаще  это как раз означало, что хозяина дома нет. Уходя, Серёга дверь не запирал. Но вот если дверь оказывалась запертой, то хозяин дома и следовало подождать во дворе. Деревенские хорошо знали, что Серёга в данный момент в глубокой тайне от всех разбирает и чистит найденный в лесу пулемёт или винтовку. Поэтому я сразу ломанулся внутрь. Хозяина там не было. Я покричал его, пробежался по кухне, комнате, заглянул в чулан - результат ноль. Даже глянул под кроватью. Там, кроме разобранного пистолета-пулемёта Шпагина на серой простыне, ничего не было. Вещь в данный момент нужная, но я знал, что если предмет в разобранном виде - он в работе. «Доведённые до ума изделия», следуя терминологии Серёги, хранились у него в собранном виде. Искать было не досуг. Да и нужен был мне более мотоцикл.

Он стоял под навесом. Канистра с бензином в сенях. Всё как полагается по правилам пожарной опасности. Мотоцикл завёлся практически с полуоборота. Вот оно немецкое качество. Многолетний отдых в болоте и русские дороги не сломали БМВухе характер. Стреляя двигателем и оставляя синие облака бензина, я понёсся по дороге. Ранее водить мотоцикл мне не доводилось. Весьма зря. Понял, что проходимость дорог - понятие сугубо автомобильное. Для мотоцикла малосущественное. А дороги расквасились за эти дни напрочь. Снег лёг на мокрую землю, и под колёсами была сплошная каша. Я проклинал распутицу и одновременно надеялся на неё. Как не проходим их джип, наши дороги непроходимей. Так всё и вышло. На переезде у узкоколейки они меняли колесо. Вернее, поменяли. Совали разорванное колесо в багажник. Но не колесо приковало моё внимание, а кровь на снегу. Накапала из багажника. Я знал, чья эта кровь. Во рту у меня пересохло, челюсти свело судорогой. Я достал ТТ. Прав был Серёга, никаких сомнений не было. Стрелять я начал сразу. От ярости нетерпения. Наверное, они так и не поняли почему. Всё одно объяснить им я бы ничего не смог. И не хотел. Единственно, что меня удивило, пусть ТТ пистолет сильного боя, но то, как мужиков рвало на части и от машины летели куски металла, было необъяснимо. Правда, не в тот момент. Тогда я предавался мщению. До машины оставалось три метра, когда огненный столб пламени отбросил меня назад. Сидя в мокрой снежной каше, я смотрел, как пламя жрало машину. Казалось, потакая моей ненависти, оно выжгло даже металл. От машины остался лишь остов и двигатель. Он ещё дымился, когда я, подняв мотоцикл, поехал прямо по узкоколейке.

В милицию я явился не из чувства вины или ещё каких проблем с совестью. Просто я пришёл туда, так как не знал, что делать дальше. Акт мщения анонимный и без свидетелей был неполным в моём сознании. Важно, что Я сделал ЭТО. И что я прав. И правоту эту предъявляю всем. Пусть и без объяснений.

В милиции, вернее в пункте милиции при станции, сидел то ли дежурный, то ли отдыхающий товарищ. От него пахло перегаром, давно немытым телом и дёгтем. Или он им сапоги мазал, или от вагонов сам измазался. Китель расстёгнут до исподнего. А галстук висел на вешалке. Видимо для особого случая. Выслушал он моё признание с интересом, но без должной серьёзности. Словно в их глуши групповые убийства являлись рядовым случаем. Даже писать ничего не стал, только поинтересовался, где я живу. Узнав место моего временного обитания, накрутил телефон. Поинтересовался, что делают на другом конце провода, как прошла рыбалка и как здоровье жены. В конце разговора было сказано, и про меня: «Тут у меня с твоего участка сидит клиент. Приезжай и сам разбирайся. - Младший лейтенант усмехнулся в трубку. - На себя берёт мокроту у переезда. Нет, нет! Уж будь добр! Давай жду! У меня и своих дел хватает». Он велел мне ждать в коридоре. Странное отношение к опасным преступникам. Хочешь в дверь, хочешь в окно и ищи ветра в поле. Ждать пришлось с час. Время, правда, я уже не отслеживал. Наступило отупение и пустота. И жалость. К убитым. Было жалко, что я убил их так быстро и всего один раз.

Наконец соизволил явиться местный Анискин. Предпенсионного возраста и сознания, лейтенант. Пригласил в кабинет. Тот же самый. Хозяин его, проявив преступную халатность, вышел до приезда участкового минут за пятнадцать, велев мне ждать далее. Выслушав моё признание, Анискин стал задавать наводящие и дурацкие вопросы. Из наводящих было, чем я уложил потерпевших. Я сказал про пистолет. Он попросил предъявить. Я достал оружие, а он вместо того, чтобы взять его тряпкой и упаковать в пакет для сохранения отпечатков пальцев, спокойно сунул в карман. К дурацким вопросам относился его интерес, где я провёл начало октября прошлого года. Вопрос был несложный. Черт занёс меня тогда в Египет, где я по программе «всё включено», надирался десять дней кряду у бассейна. Он зачем-то дополнительно поинтересовался, есть ли в паспорте виза и билеты на самолёт. Насчёт билетов понятно. Кто ж будет хранить старьё. А виза в загранпаспорте. Как полагается. В аэропорту тамошнем шлёпнули. После он выдал мне листок бумаги и ручку. Велел писать под диктовку. Что, мол, я такой-то такой, добровольно явился и сдал найденный мной в лесу пистолет времён войны. Данным оружием не пользовался, и правонарушений его посредством не совершал. Ранее к уголовной ответственности не привлекался. Полагающееся мне вознаграждение получил. Точка. Подпись.

- А дальше? - спросил я, написав эту вопиющую неправду.

- Что дальше? - сделал вид, что не понимает, Анискин.

- Ну, с этими ... С убитыми-то?

- А, с этими? С ними всё в порядке. Твой мотоцикл там стоит?

- Мой.

- Вот и ладушки. Поедем на место происшествия, а потом ты меня домой отвезёшь. А то у меня газик сдох. - Нелогично заявил Анискин.

Он уселся в коляску, и мы поехали. На переезде спешились. Он спросил:

- Ну, где тут тобой убиенные? И прочие страсти-мордасти?

Переезд был на самом деле пуст. Никаких трупов и следов пожара. Я стоял в полной растерянности. А Анискин, подойдя к обочине, махнул рукой в сторону леса. Я пригляделся. В кустах лежал остов машины. Уже проржавевший и заросший травой.

- Вот здесь их убили. В прошлом году. В октябре. В аккурат когда ты в Египтах кувыркался. Из пулемёта расстреляли. Дягтерева. От всей души. «Два блина» не пожалели. Местный наш. Мы его вычислили. Только толку всё одно было мало. Цирроз и кровотечение. Он уже в горячке был, плёл ахинею несусветную. Ты от него, похоже, недалече ушёл. Ещё раз объявишься со своими признаниями - отправлю в дурдом. А теперь домой меня давай.

Уже у его дома, я спросил:

- А как же пистолет?

- Молодец! Добровольная сдача оружия поощряется государством. Полная амнистия идёт, и вознаграждение даже получается.

- И мне? - удивился я.

- Тебе нет.

- Почему? Я же ведь даже в ведомости расписался.

- А потому! Потому, что если мы сейчас будем подходить формально, то я должен поинтересоваться есть ли у тебя права и документы на мотоцикл, а я этим пренебрёг. Как и ты вознаграждением. Ко всему оно, тьфу! Разве это деньги?! Так ерунда, детишкам на молочишко! Моим.

Пообщавшись с милицией, в полной бестолковости поехал домой. Даже мотоцикл не вернул Серёге. Не в том состоянии был. По пути взял самогонки. Дома выпил её из горлышка. Показалась она мне кислой и без градуса. Однако рухнул как подкошенный.

...Ночью пришла она. В рубашке. Просто села в ногах. Строго так. Не прижалась как обычно. Смотрела в сторону. Глаз я её не видел. Сказала:

- Зря ты так. Разве можно убивать людей?! Твой Бог не так тебе велит. Ты на себя грех взял, - она встала. Оглядела себя. - Вот рубашка… в крови осталась. Постирать не получилось… Спасибо тебе за всё... не зря у нас было. Хоть и не вышло ничего… А бежал ты… бежал! я видела… Жалко только, что ты так не от любви, страсти, а от ненависти… Спалился, выходит, твой заниженный уровень гормонов… одним словом, прощай меня. А себя не казни… Не случилось… Наверное нам обоим не хватило… того, что ты называешь любовью…

Я вскочил, мгновенно проснувшись. И, сжав кулаки, орал в пустую темноту

- Я их убью! Я их всех убью! Не уходи! Я люблю тебя! Не уходи! Я люблю тебя!!!!

Что ещё орал, уже не помню. Орал и плакал. А потом вышел на улицу. Лес был тёмен и молчал. Ни одного звука. Ночная прохлада скользила по обожжённому лицу и волосам, приглушая боль...

Утром поехал отдавать мотоцикл Серёге. Двор его был пуст. Это понятно. Но и ворота оказались закрыты. Причём заколочены. Я отодрал доски и закатил мотоцикл. Дверь в сенях была открыта. Когда зашёл, пол под ногами визгливо заскрипел. Где-то я такое уже слышал. Дом, как всегда, был в запустении. Но сегодня пыли уж явно лишку, при всей Серёгиной безалаберности. Словно не три дня назад он тут был, а пару месяцев отсутствовал или более. В соседнем доме, что стоял в метрах четырехсот, я попытался узнать, куда запропастился Серёга. Бабка долго смотрела на меня с подозрением, а затем пробурчала:

- И чего надо… Ходют. Как забрал фершал, так и не видели его, понятно. В больницу его, говорят… А он так …хороший был. Пил токо… так все мужики так. Когда автолавки не бывало, он хлеб нам привозил… Иди, мил человек! Господь с тобой! Иди.

...Сельская больница представляла из себя деревянное здание без определённого прошлого и без будущего. Что здесь было ранее, догадаться не представлялось возможным. Вероятнее всего дом местного священника, так как поблизости стояли руины церкви, а сразу за больницей шло кладбище. Здание в своё время было обшито досками. Однако половина из них погнила и отвалилась. Под распотрошенной обшивкой торчал почерневший скелет брёвен. Окна светились тусклым огнём сороковатных лампочек. Стёкла местами были в трещинах, стянутых скотчем.

Я вначале хотел поискать приёмный покой или справочную. Однако дверь была одна. Видимо, на все случаи жизни и смерти. Сразу за дверью в комнатке стоял стол, ширма и кушетка. На столе стояла банка с градусником, лежал журнал с авторучкой и стакан со шпателями. Было ощущение, что фельдшера доктора Чехова вышли за минутку до моего прибытия. Я громко прокашлялся. Но видимо в больнице кашель - вещь обычная и внимание не привлекающая. Я вполголоса позвал: «Доктор!». Тишина. Ещё раз уже погромче: «Доктор!». И тут куча белья, что лежала за ширмой на кушетке, зашевелилась, села и сформировалась в пожилую женщину в очках и хирургическом халате.

- Доктора! - передразнила она меня. - А что сразу не профессора? Чего надо? Сам или привёз кого?

- Да нет, я сам по себе. В смысле, узнать.

- Что ж вы такие все любопытные? Всё вам узнать хочется. С утра узнавать надо! А не сейчас!

- Вы уж извините, что так, - начал я вежливо, хотя шестнадцать ноль-ноль по моим отсталым понятиям было ещё не поздним вечером и глубокой ночью. - Но я, знаете, издалека…

- Мил человек! Да у нас тут не издалека не бывает! А если грязь приплюсовать, то «близко» в наших местах просто не существует. Вот, бери градусник.

- Да мне градусник ни к чему. Я..

- Вот явился! Ещё и учить будет! Живо бери градусник и без разговоров! - и, встряхнув градусник, она ткнула им в меня как красноармеец штыком в немца. Я покорился и сунул ртутную стекляшку под мышку. - На что жалуешься?

- На непонимание.

При этих словах на меня глянули поверх очков и ответили:

- Психиатр у нас в районе! - подозрительно, но уже второй человек не сговариваясь, сватает меня психиатру.

- Нет, там мне не помогут. Мне ваша помощь требуется. Мне узнать надо про больного, что к вам поступил.

- Вот вечно так морочат голову! Нет, чтобы сразу объяснить по-человечески! Им для начала надо симулянтами прикинуться! Какой ещё больной? Когда поступил? С чем?

- С чем, это наверное вам виднее. Знаю лишь, что пил он. Жестоко.

- Ну, если тут складывать начнём всех пьющих, то мужиков подчистую и половину баб из деревень изымать придётся. Говори фамилию и когда поступал.

- Я извиняюсь. Сам я не местный. Знаком с ним по имени. Серёга... извиняюсь, Сергей. Даже отчества не знаю. У нас там по-простому ведь. И с датой должно так. На неделе, наверное, это всё произошло.

- Откуда он хоть? - начала она листать журнал. - Но что-то ты не то говоришь, голубчик. У нас на этой неделе мужиков не клали. - Архиповна! - прокричали в темноту коридора. - Может, ты чего упомнишь?

Появилась Архиповна. Кто такая по должности, не понятно. Но тоже перепоясанная и упакованная в хирургический халат. Возраста неопределённого. Без фигуры и прочих примет женщины, но явно помоложе, чем моя собеседница. В надежде на её толковость, я, торопясь, рассказал о Серёге из своей деревни. Даже внешность обрисовал. Она посмотрела на меня в задумчивости. Достала из шкафа журнал. Листнула его на середину и назвала Фамилию, Имя и Отчество. Затем диагноз и причину смерти. А главное дату оной. Меня аж зашатало. Я вышел не попрощавшись. И в волнении, от больницы завернул не туда. Упёрся в ветхий забор, за которым начиналось кладбище. У калитки стоял Серёга.

- Извини, что так получилось - сказал он виновато. - Я тебе объясню. Только давай пройдём. Чтоб ты присесть мог. - И повернул в сторону кладбища. Куда он шёл я догадался. В смысле, на чьёй могилке приглашал меня посидеть. - Вот видишь! - показал он рукой, - в бардаке жил, в бардаке и лежу! Даже фотографии личности не имеется.

Могила на самом деле вид имела откровенно заброшенный. Крест покосился, земля провалилась, всё заросло сорной травой. И ни одного венка. Мы сидели и молчали. Со стороны сидел один я. Начался мелкий дождь со снегом. Снежинки таяли на моих руках и падали сквозь Серёгу. Он заговорил.

- Я тебя предупреждал. Нет, явно сказать не мог. Каждый в своей жизни полный хозяин. Поначалу решил, что ты значит, городской и на наше мракобесие не поддашься. А потом вижу - туда же. Как с молоком встретил, так понял, что идёшь по полной программе. След в след. Я тебе объяснить хочу. Чтоб тебе, значит, облегчение душе вышло. Не было ничего! И никого! Поблавастилось тебе всё. Нет, не так. Было всё. Но не с тобой! Ты просто ненароком влез в чужую кутерьму. Знаешь, вроде как с утра соскочил, да ещё в похмелье, и чужую одёжку впопыхах надел. Только вышли не чужие штаны с рубахой, а жизнь. Это ж я всё был. И ходил, и гулял, значит… с ней. И из пулемёта их, значит, положил тоже я. Кстати, пулемёт мне уже простили. А вот то, что утопил ещё подростком соседских котят, тут сложнее. Меня ведь об этом никто не просил. Значит, сам вызвался. Это ещё на мне.

- Ладно, допустим, ты утверждаешь, что это всё с тобой было. Ну, а я говорю, что со мной. И получается, что твоё слово против моего и ничего более.

- Нет, тут уж ты извини. Это на меня уголовное дело заведено. Пусть и закрытое по причине смерти ответчика, но на меня. Это мой пулемёт в вещдоках значится. Это я его вырыл, отмыл, отчистил. Это я патроны к нему собирал, считай поштучно. А затем целую сотню из двух сковородок по ним засадил. Ствол даже пришлось поменять. Перегрелся, значит, от стрельбы и моей ненависти.

- Я, Серёга, не знаю, как и делить это всё будем. И стоит ли. Пулемёт верно твой. Но болит-то у меня тут реально и не меньше твоего. И руки и губы тоже не пустоту помнят. Можешь считать всё это блажью. Мол, что я в твою одёжку влез. Только так получилось, что твоя - не твоя, а мне её теперь донашивать.

- Да. Получается, один морок у нас с тобой на двоих. Я кашу варил, а хлебать тебя угораздило. Ты мне поверь, покойникам врать не сподручно, но до добра это тебя не доведёт. Не было ещё таких случаев, чтобы человек выпутывался. ЭТО держит. Сходи в церковь. Там верно помогут. Должны уметь.

- Одни к докторам. Причём хором. В дурку рекомендуют. Ты вот к попам отправляешь. Может тебе и виднее. Ты ведь над схваткой вроде как стоишь.

- Ну, ты меня в мудрецы потустороннего мира не выводи. Я пока неприкаянный и кающийся. Только одно могу сказать. Важнее всего оказывается искренность. Даже в грехе. Он тогда идёт по другой цене. Потом, опять же, по вере воздаётся. А не по знанию. Потому не ищи во всём истину, а больше верь. Особенно ей... в смысле, надо было верить… Ты знаешь, вы городские шибко умные, вот и профукиваете самое главное. Потому как главное не от ума даётся… Да что я тут. Неграмотный мужик, семь классов плюс коридор, хронический алкоголик, тебя обучать вздумал. Ко всему… я ведь тоже… имею тот же результат. Мы двое… оба не смогли. Вот и потеряли… Всё. И это, если пора, то иди. У меня-то теперь, понятно, времени немерено. А у живых дела.

Я уже повернулся, когда он сказал последнее.

- Я что хотел. - Он явно засмущался. Странно для покойного. - Ты там, в доме, сам дом, значит, забирай себе! Всё одно я один как перст был. Так что смело на память, значит. Возражений не будет. Только вот. Тут такое дело.. приходи ко мне. Ну, хоть изредка там. Разок. По пути, когда там встанет. А то ко мне никто так и не пришёл ни разу. Как закопали по казёнке… и всё. И опять…насчёт церкви. Я ведь крещёный был… Бабушка постаралась. Ты поэтому там…нет-нет! службу не заказывай. Это, верно, дорого. Но свечку поставь, пожалуйста! Самую тоненькую! Спроси у батюшки, куда там надо, и поставь. Ради… Даж не знаю за-ради кого и просить… А ещё… Ты, верно, знаешь…Ей-то свечка всё одно не к чему вроде как... но может тоже… можно.

/Скорбное место

В городе всё показалось чужим и непривычным. В деревне мне постоянно подчёркивали, что я городской. А уже на вокзале, прямо на перроне, меня чуть не сбил какой-то мужик и вместо извинений гнусно просипел: «Ишь встал! Раззявился! Деревня!». Я ничего не ответил этому коренному петербуржцу.

Дома соседи по коммуналке успели освоить мою территорию. Даже дверь в комнату загородили шкафом. Шкаф был массивный. Из цельного дерева. Сдвигать я его не стал. Потому как не по силам. Пришлось найти иное решение. Выкинул некоторое количество вещей и выломал заднюю стенку. Так и стал ходить через него. Получилось что-то вроде тамбура.

Вечером, обнаружив такой ответ на их баррикаду моей двери, сосед, бугай пятьдесят шестого размера, раскричался. Грозился нанести непоправимый урон моему здоровью. Кричал так, что набрызгал в лицо. Я полез в карман за платком, чтобы обтереть лицо и по рассеянности вытащил гранату, что нашёл как-то в лесу. Соседи разом резко сдёрнули с кухни. И два дня потом вообще не показывались. Затем появилась соседка с белой рубахой в руках и начала извиняться от лица всех за своё плохое поведение. Извинялась часа два кряду. После сообщила, что аннулируется график дежурств по мытью мест общего пользования. То есть исключают меня из оного. Категорически искореняется привычка занимать ванную и туалет по утрам сверх необходимого, а главное, прекращаются обеды на кухне. Вот так обыкновенная граната творит чудеса с людьми. Делает их симпатичными и интеллигентными.

Из всех накопившихся за моё отсутствие дел я не торопился решать ни одно. Если они ждали меня почти полгода, значит, имеют и ещё ресурс времени. На работу, правда, устроился. Главным критерием её выбора было полное невмешательство в моё сознание. Это удалось исполнить. До такой степени, что я не знал, где работаю и кем. Пил я весьма умеренно. Только утром и вечером. Успокаивал себя старой армейской поговоркой, конца 18-го - начала 19-го века: «Кто дважды в день не пьян, тот, извините, - не улан!». Я был совершенным уланом. Без выходных и перерывов.

Нашёл время съездить к приятелю, чтобы поблагодарить за предоставленное жильё в деревне и отдых там. Мы с ним посидели, выпили под незатейливую холостяцкую закуску. Поговорили на общие темы. Уже в дверях, прощаясь, я и поблагодарил за предоставленный на лето дом. Приятель, однако, повёл себя странно. Вначале он выслушал мои благодарности, а затем посмотрел на меня искоса. Словно искал подвох в моих искренних словах. И огорошил меня:

- Спасибо, конечно. Только не стоит благодарности.

- Как это не стоит?! Человек свою недвижимость от всего сердца! Безвозмездно! И не стоит! Вот она скромность, которая нас губит. Перманентно.

- Ты издеваешься?

- Более серьёзен, чем когда-либо!

- А зря. Вроде мы как друзья.

- Да нет. Спасибо! Совершенно серьёзно!

- Пожалуйста, - ответил товарищ тоном, означавшим окончание беседы. И добавил, закрывая дверь. - А дом в деревеньке у меня сгорел более года тому назад. Тогда, во время лесных пожаров. Я ещё страховку получил. Смешную, конечно. Даже квитанция где-то валяется.

Он закрыл дверь, а я стоял полным придурком. Я чувствовал, что сказанное им - абсолютная правда. А чем тогда является моя правда? Также я чувствовал, что, закрыв дверь, он стоит за ней. В каком-то сомнении и растерянности.

Хорошо, когда есть друг. Плохо лишь, если он считает тебя больным. А именно таким он меня посчитал. Как и некоторые другие, которые оказались в большинстве. Друзья, которые хотели мне помочь, гармонично объединились с врагами, что хотели от меня избавиться. В итоге, в один совершенно не прекрасный момент, я оказался в заведении, где плотность Наполеонов, Ньютонов, Моцартов, великих поэтов и прочих гениев высока как нигде. И несмотря на это, а может именно поэтому, место сие называется скорбным.

Определили в палату с видом на забор, за которым росли деревья, а сквозь их голые по-зимнему ветки виднелась дорога. Дорога была оживлённая. По ней постоянно ехали автомобили. Куда-то мимо. Палата была просторная. Поэтому народу поместилось много. Но люди попались нешумливые и спокойные. Если и были с двигательным беспокойством, то ерзали в основном в пределах кровати. Орать тоже никто не орал. Один попробовал. Ему воткнули укол. После он три дня спал и неделю сидел с высунутым языком на манер сенбернара. Кормили здесь регулярно. Но в основном таблетками. Из пищевых продуктов королевой местной кухни была капуста. Во всех видах. Я даже и не представлял ранее, что смешение капусты с водой может дать столько вариантов в меню. От салатов, первых и вторых блюд до десертов. Более всего проблем было с туалетом. Его не было. В смежной с палатой комнатке организовали горшечную. Унитаз, видимо, решили не ставить, дабы никто из пациентов не ухитрился слиться через канализацию. Сёстры были добрые и нас не били. Санитары совершенно наоборот.

Доктор, что вёл нашу палату, объявил меня банальным случаем. Причём перед другими врачами и студентами. Прямо на обходе. Так и сказал, что я представляю классическое онейроидное помрачение сознания. Отметил типичную диссоциацию между содержанием богатого фантазией и динамикой онейроида и поведением пациента, представляющим кататоническое расстройство в виде ступора. Затем объявил всё пережитое мной галлюцинаторным бредом. А в историю записал «Синдром Кандинского-Клерамбо». Тут надо напомнить, что известный психиатр Кандинский являлся одноимённым братом ещё более известного великого художника, основателя абстракционизма, течения в живописи, которое ушло не так далеко от моего случая и практики брата-психиатра. Грех тут сетовать. Оказаться в такой компании любой посчитал бы для себя не зазорным. Серьёзным недостатком явилось то, что пребывать в данной компании пришлось весьма долго. Причём главную причину этого я видел не в проблеме своего здоровья, а в том, что являлся типичным клиническим случаем. Называемым на языке медиков «студенческим случаем». А потому как клиника была базой медицинского университета, за меня держались. Держа без перспектив на выписку. Два раза в неделю ко мне приводили студентов, что мучили меня долгими сборами жалоб и анамнеза. Для получения зачёта по циклу им надлежало угадать мой диагноз. Чтобы облегчить жизнь себе и им, я сразу выдавал его. Хорошо если попадались троечники, которые с должным пиететом относились к любой подсказке. Если же моими кураторами оказывались отличники, с характерной для сих типов тупой въедливостью в предмет, они бились за истину до последнего. С ними я выбрал практику изображения обычного делирия. И наблюдая в перевёрнутом виде, как они пишут «Delirium tremens»2, тихо радуясь, поправлял: «Delictum3». Они смотрели на меня как на говорящую лошадь, и гордо уходили получать свой тременс от препода.

В наше время знания служат чаще всего поводом не к пониманию окружающего, а к презрению. И особенно окружающих. Врачи, медсёстры, студенты и даже санитары относились к нам пренебрежительно, полагаясь на превосходство даже самого недалёкого, но здорового ума над больным. Мы же считали своё сознание просто иным. Что никак не является поводом для медикаментозных репрессий. Однако власть и сила не на нашей стороне. И изменить тут что-либо невозможно. Требовалось смириться. Обязательно внешне и категорически не смиряться внутренне. Уйти в глухую оппозицию с проявлением внешнего конформизма. А ещё надлежало выйти из статуса учебного пособия.

Случай представился довольно скоро. Ко мне прикрепили двух студенток. С типичным общежитским макияжем. Это когда красятся в мелкое зеркальце, не видя общей картинки лица. Чтобы краситься, правильно говоря, накладывать грим, требуется трюмо. Чтоб обозревать лицо со всех сторон. Так одна из моих бабушек учила. Понятно не меня. Сестру. А эти две вертихвостки с перемазанными скулами, относились ко мне как к неодушевлённому предмету. Болтали обо всём подряд и без перерыва звонили по мобильнику. Благодаря тайком прочитанному в истории болезни диагнозу, они были убеждены в том, что знают обо мне всё. А я, невольно посвящённый в их разговоры и наученный видеть, слышать и обонять за пределами человеческих органов чувств, знал всё про них. И знания наши грешили взаимной бесполезностью и неуважением. Я про это уже упоминал, но пациенты с моим диагнозом отличаются вязкостью мышления. В принципе это были наивные девочки, испорченные господствующими нравами. Одна восторженно рассказывала о круто упакованном кавалер, с коим познакомилась в ночном клубе и отожгла по полной. Ждала от него звонка. Напрасно. Хватит того, что дождалась гонореи и незапланированной беременности. О первом факте она узнает через неделю, а о втором через полтора месяца. У другой в этот день были месячные. Болел живот, голова и настроение никакое. Однако она держалась молодцом. Даже с моим лечащим пыталась пококетничать. «Чтобы этот козёл не доставал на зачёте». Я решил, что пора. И инсценировал попытку группового изнасилования. В смысле попытался изнасиловать группу. Хотя насильник из меня после больничной капусты да лекарств никакой. Однако вязали меня всем отделением. Даже буфетчица прибежала. Стокилограммовая тушка, нафаршированная недополученными нами калориями, прыгала вокруг с необыкновенной энергией и орала: «Держи злыдня писюкатого!», хотя меня уже давно связали и укололи. Пыталась приложиться, скользкими от комбижира и внутреннего, личного сала, руками. Меня больше озадачили не её тычки, а слова. Позже я узнал, что с украинской мовы, «злыдень писюкатый» переводится как сексуальный маньяк. Такого гордого звания я никогда ранее ещё не носил.

Меня зашнуровали в смирительную рубашку, вкатили весь запас нейролептиков, что оказался под рукой, и уволокли в карцер, называемый деликатно отдельной палатой. Даже зачем-то привязали к кровати. Сколько я провёл там времени, не известно. Приходили тени в белых халатах, втыкали уколы, насильно разжимали рот и совали таблетки. Проводили и другую терапию. Инсулиновым шоком. Вводили инсулин, после чего следовал профузный пот, с чувством страха, необъяснимого беспокойства и с последующей потерей сознания. Хорошо хоть электрошок вышел из употребления. Благодаря инсулинотерапии, я открыл новые пространства и переходы во времени. Пространства представляли собой провалы глубиной до инфернальных миров, а временные переходы оказались пробоинами в стенах лабиринтов времени. Многие вещи кажутся сложными, пока находишься внутри них, но стоит воспарить сторонним наблюдателем, - оказывается, что на спираль времени претендует обычная ракушка. Правда, переходящая в другую ракушку. Строение которой уже не ясно. И так далее до бесконечности. Наверное, я сумел бы разобраться и усвоить принципиальную суть бесконечности конечных предметов и конечности бесконечных, если бы курс инсулинотерапии затянулся. Однако моё общее состояние резко ухудшилось. Специалистов по излечению мозговой хвори, я озадачил инкурабельной патологией со стороны прочих систем организма. Наверняка, отряд бы «не заметил потери бойца», кабы это не портило общие показатели статистики по больнице. Норму радикально излеченных пациентов клиника перевыполнила уже с лихвой. Главврач приказал выписать меня не долеченным, а живым. Диету из таблеток разнообразили столовской баландой. Уколы отменили вовсе. Я начал возвращаться из миров открытых пространств в помещение клиники закрытого типа.

В один из вечеров в мой карцер пожаловал лечащий врач. Он дежурил и от скуки или иной причины удумал совершить вечерний обход. Забрёл и в мою палату. Сел на кровать, хотя врачебная этика этому препятствует. Достал из кармана неврологический молоток и постучал меня им по голове. В последнее время я радовал его в ответ хоботковым рефлексом. Но сегодня находился не в настроении. И ко всему мне показалось, что ему хочется общения, и постучался он молоточком в лоб, как в дверь. Дверь моего сознания. Я уловил запах доктора и его проблему. Пьянство в одиночестве - верный способ появления виртуальных собутыльников. Сам через это прошёл. Он явно нуждался в собеседнике. Вот и решил поговорить со мной. Разговаривают же многие с собаками, лошадьми и машинами. И поступают совершенно правильно, так как ныне только с собаками да неодушевлёнными предметами и можно найти общий язык. Ну, видимо ещё и с душевно нездоровыми. Он говорил, а я вежливо слушал.

- Мир состоит из двух категорий больных. На тех, что признаны таковыми и тех, за которыми этого не признают. Они считают себя здоровыми, так как процент патологического начала в них не перевешивает объём, контролируемый здравым смыслом. Не отменяя при этом идею ложки дёгтя. Хотя весь этот здравый смысл - тупой конгломерат стереотипов общепринятого поведения. Если свести в одном месте людей прошлого века и нынешнего - они единодушно признают друг друга сумасшедшими. Сказать точнее - современное психическое здоровье - это общепринятый вид сумасшествия на данный период. Пройдёт время, сменится тип поведения, реакций, мораль и так далее? Нет! сменится стереотип психического нездоровья, воспринимаемого за нормальное. Узаконится в качестве нормы новая форма психопатии. Так, возьмём время до перестройки и саму перестройку. В моду резко вошла истерия. Истерический стиль поведения для масс и кликушество для лидеров. Ну и результат соответствующий. Перестройка была не политическим или социальным процессом, а чисто психопатическим. Бунт сумасшедшего дома со сменой вывески. И вся демократия обернулась выбором главного врача из состава больных. Причём выбрали из самых неизлечимых - запущенных алкоголиков-дегенератов. С необратимой энцефалопатией.

Психиатрическим больным оказаться, то есть обладать больным сознанием, - плохо. Однако быть умеренно больным - благо. Беда, если ты слишком отстаёшь в болезни или, того хуже, забегаешь вперёд намного. Так на шаг вперёд - это лидер, прогресс и авангард. Шаг назад - ригорист, ретроград, аутист. Шаг в сторону - диссидент, сектант, еретик. А вот три шага в сторону - это уже побег в безумие. И вот мы психиатры и есть пастухи общественного сознания. Государство нанимает нас, как всей деревней нанимают пастуха для выпаса деревенских коров. Чтоб не разбрелись, наелись и вечером подоить. Только наши коровы - мозги. Психиатрия всегда кара. Но гуманная. Раньше наших пациентов жгли на кострах, топили в мешках, изгоняли и распинали. Время стало лояльней к безумию и безумцам. Но суть не изменилась. Пусть заблудшую овцу не режут, а лечат, но гулять самой по себе ей всё одно не дадут. Потому как одна паршивая овца всё стадо портит. Мы инквизиция от медицины. Только надо услышать в этом определении гордую тайну касты хранителей разума, а не пошлость расхожих обвинений. Безумен тот, кто полагает, что безумие опасно само по себе. Оно опасно в легитимном состоянии. Дискредитировать его, придать статус болезни - наша задача. Только в форме болезни безумие, как форма иного сознания, может существовать в обществе. Но зато в роли болезни оно даёт полную свободу своим носителям. Вне компромиссов осознанной необходимости, правил хорошего тона и политической корректности. В наших стенах ты можешь объявить себя Гитлером, утверждать о благе холокоста и расизма. Да, тебя будут лечить. Но не по причине политических убеждений, а как больного вообще. Вот она суверенность сознания! Ты болен - это да. Но ты автономен в убеждениях. Нейролептики у нас на равных получают и Гитлеры, и Ньютоны с Наполеонами. Как говорится, демократия безумия налицо внутри этих стен. А по ту сторону царит безумие демократии. И что лучше - большой вопрос. Мы то специалисты тут. А там, в лучшем случае, наши недообследованные потенциальные пациенты рулят. А в худшем - те, кто как раз и рулит.

Я мысленно прервал его монолог, будучи не в силах выносить такое единство мыслей пациента и врача. При столь вопиющей разности положения. Но тут он ответил на мой молчаливый вопль:

- Вот лежишь чурбаном галоперидоловым, а я, как папа Карло, должен тут напрягаться. Да папа Карло рядом просто бездельник! Любое сосновое полено будет не такое деревянное, как ты (чего это он ко мне привязался? Словно я сам к ним в больницу и лично к нему напросился!). Должен к концу недели сляпать из тебя Буратину на выписку. (хорошая новость. Только посмотрели бы мы на Буратино после трёхнедельного обездвиживания. Это же какое Карабас-Барабасовское варварство - каталептика фиксировать!) Ну, ты сам тоже хорош! Зачем девок напугал - «А то, что мне рожу расцарапали до мяса эти испуганные особы, не в счёт? И что-то слабо верится, что современных девушек ЭТИМ можно напугать». Для успокоения мне им пришлось зачёт автоматом выписать (с этого и надо было начинать. Представляю, как они ржали по выходе над двумя идиотами. Одним, признанным официально, и другим его как раз и признавшим за оного). Ну да ладно. Хватит с тебя. Завтра переведут в палату. А там готовься вернуться в серый мир серых людей. Ещё пожалеешь. Никакое здоровье не стоит утраты грёз любви и прекрасной ирреальности. Ты знаешь, по большому счёту я тебе даже завидую. Ни наяву, ни во сне мне не хотелось никого убить за любовь. За деньги - да. За карьеру, обиду и даже за то, что на ногу в трамвае наступили. А за самое главное - никогда! Видимо, любовь никогда и не была в моей жизни главным. Самое большое душевное страдание проходило за неделю. Я удручающе здоров. Полное душевное здоровье на фоне полной бездуховности.

Он выпил мои таблетки и ушёл восвояси. Я же остался переваривать сказанное и диагностировать состояние доктора. О психиатрах господствует два представления. Якобы они все недалеко ушли от своих пациентов. А второе плавно вытекает из первого. Пока их подопечные корчили из себя Наполеонов, врачи прочно оккупировали нишу господа бога. Этот был не из тех. Не в смысле, что не из наших, а то, что не из их. Не из сонма богов. Однако к себе. Может это и есть признак выздоровления? Уходить от личной патологии к разделению проблемного сознания врача?

За этим напряжённым моментом осознания меня и застал сон.

...На следующее утро меня перевели в общую палату. Большинство не заметило моего длительного отсутствия. Надо сказать, что Наполеонов и прочих записных обитателей сумасшедших домов прошлого ныне нет. Теперь популярны другие герои. Благодаря телеящику, женские отделения забиты старушками педофильской ориентации, изображающими из себя известную певицу. Помимо «королев эстрады» наблюдалась мэрская Ксюша и карикатура на даму из правительства. Въедливая бабушка с некупируемым кверулянтским синдромом изображала главную блондинку от медицины и доводила врачей до белого каления критикой их работы и руководящими указаниями. Хотя с наших позиций, больная старушка выглядела более дельно, чем говорящая кукла министра. Была ещё одна дама, числившая себя губернатором известного города. Крайне культурного. Лечилась от снежной паранойи. Когда шёл снег, выдавала острый психоз и требовала, чтобы дворники срочно скоблили больничный тротуар до асфальта. Ещё была Новодворская. Настоящая.

Мужское отделение в силу вечной тяги нашего пола к политическим и глобальным событиям было крайне политизировано. Все до единой фракции Государственной Думы имели дубликаты своих лидеров на отделении. Одних только спикеров было трое. Их держали раздельно. Для пущего спокойствия. А у моего соседа наблюдался особенно сложный случай. Он страдал раздвоением личности. Изображал из себя диумвират власти. Мучился, в какой своей ипостаси выставлять себя на грядущих выборах. Обращались «раздвояшки» между собой демонстративно дружественно и коллегиально. При этом каждая половина целого тайно интриговала и собирала компромат на своего визави. Особенно удручало его материальное и властное неравенство в своих ипостасях. Свидетельства этого он находил в том, что левый тапок был явно новей правого и носок там надет без дырки. А компот в обед вообще являлся прерогативой лишь одной ветви власти. С жалобами на перепады рейтингов и индексов популярности своих раздвоений он частенько лез ко мне. Но я посылал его подальше. На три буквы. В суд. Конституционный. Он обижался. Оно и понятно. Так как председателя этого суда выписали ещё в прошлом месяце.

В одно утро, между кашей с чаем и кусочком маргарина, страдавшим манией, что он сливочное масло, и обеденными вариациями на тему водного раствора капусты, меня вызвали к врачу. Это было знамение. Так как обычно врачи сами приходили к нам. А самое главное, велели взять свои вещи. Как известно, нищему собраться - только подпоясаться. А психическому больному и этого не требуется. Потому как пояса у нас изъяты в целях нашей же безопасности. Как и бритвы. Поэтому личных вещей кроме зубной щетки при мне не случилось. Так и пошёл к дверям, радостно сжимая в кармане нежную от усердия в зубной чистоте щетинку. Санитар открыл дверь специальным ключом, довёл до кабинета заведующего отделением. Там мне вручили справку о выписке. С печатью. Когда я вышел из кабинета, санитара не было. Я оказался один. Абсолютно один! В целом коридоре! Один без всякого надзора. Иди куда хочешь. Правда, выход был единственный. Но! какой это был выход! Дверь его была открыта! Специальный ключ не требовался, и на двери были ручки! Тот, кто жил хоть неделю среди закрытых дверей без ручек, поймёт какое это чудо! Я, наслаждаясь, с десяток раз повернул туда-сюда ручку, открывая и закрывая дверь. Наверное, я на самом деле был здоров в этот момент. Так как кроме ощущения радости от свободы ничего не испытывал. Пятнадцать минут я не помнил о Главном в своей жизни.

/Эпикриз или осознанная реальность безумия

В вестибюле почему-то пахло щами из квашеной капусты, даже сильнее чем в палате. От запаха заныло в правом боку. Вылезшая из подреберья, от перекорма аминазином, печёнка не выносила не то что никакой еды, но и запахов. Запах шел от гардеробщицы. Она извлекала его из кастрюльки алюминиевой ложкой и прятала в своём организме. Занятая столь важным мероприятием, она долго не хотела обращать внимания на унылую фигуру, стоящую перед ней. Наконец заметила.

- Вот так всегда, портят аппетит! Выписывают их вечно не вовремя. Что бы не погодить!

При этих словах я даже испугался. Надо же, простая гардеробщица, а раскусила меня лучше любого консилиума. Тот выписал меня как абсолютно здорового и безопасного для общества больного, ориентированного в собственной личности, времени и месте (что и является критерием психического здоровья). Этот пароль в нормальный мир я знал на зубок. Оставалось получить вещи, а выписка и документы уже лежали в кармане. Гардеробщица принесла мешок с моими вещами и брезгливо смотрела, как я переодеваюсь. Единственно, чем она не побрезговала, это ста рублями, что должны были лежать во внутреннем кармане пиджака. Но не лежали. Затем она снизошла до разговора со мной, слова её пахли квашеной капустой, что видимо, провалилась в организме ещё недостаточно глубоко.

- Чего? Никто не встречает?

- А тихих редко встречают. - Ввязалась в разговор уборщица, что из всего полового простора вестибюля более всего желала яростно помыть сантиметры, на которых стояли мои ноги. - Вот за буйными всегда приезжают! И родственники и жёны в первую голову. Потому как это перспективные люди. А тихушник - он и есть всё одно тихушник. Его лечить - без пользы.

Надо было срочно уходить. Эти женщины видели меня насквозь.

- Не буйными, а беспокойными! - поправила, поджав губы, гардеробщица.

В мироздании гардеробщицы, несомненно, стояли по иерархии выше уборщиц и стремились показать это при удобном случае.

Осталось последнее. Пройти мимо цербера. Идти надо было спокойно, ничем себя не выдавая. Охранник, небрежно глянул мою выписку и буркнул:

- Иди.

- Куда? - чуть не спалился я.

- Обратно, домой.

В миллисекундной паузе между двумя словами, сердце моё успело окатиться ледяной водой и ухнуть в пропасть - «Обратно», а затем загореться фейерверком и взлететь в небесную высь - «Домой». Вначале я элементарно испугался, что меня возвращают в палату, а после обрадовался, что всё же отпускают. И лишь потом до меня дошёл истинный смысл. Наверное, не зря многие говорят, что я тормоз. Хотя стоило бы посмотреть на них самих после многомесячного потчевания коктейлем из галоперидола и аминазина. Слова охранника были не просто вещими, - они прозвучали с небес. Он подобно пророку направил меня. Сомнения в предстоящей жизни рассеялись. Всё определилось и стало по местам. Следовало идти обратно. Домой. И я пошёл. Обратно и домой.

В больничном парке дворник-узбек подетал дорожки красно-жёлтыми листьями, что, с тихим шелестом кружась, поднимались с травы и цеплялись к веткам клёнов. Осень была чудесна. За прохладной влажностью угадывались теплые дни лета. Надо торопиться за город. В палате больше всего не хватало неба. И сейчас мне его, зажатого между городскими крышами, тоже мало. Хотелось огромного, упавшего за горизонт и бездонного.

На пути оказалась церковь. Я встал у ограды и помолился. Мужик, собиравший налог с доброты в мятую алюминиевую кружку объёмом не менее пол-литра, рекомендовал мне пройти внутрь. Я не решился. Потому как был не готов. Он ответил: «Другие-то ходят и ничего!». Другие - это другие, а я отвечаю за себя. Но вслух спорить не стал. По его выжидательному взгляду я понял, что обязан внести и свою лепту в его предстоящее похмелье. Наковыряв в кармане банкноту, я протянул её ему. Он же, повертев в руках бумажку, спросил: «Что это?». Я пригляделся и объяснил, что это двадцать бат. Тайские деньги. Пусть и небольшие. В ответ он поинтересовался: «Что я с ними делать буду?». Я деликатно заметил, что не могу знать его личных планов и особенно в отношении уже его личных денег. «Что мне теперь из-за этой грёбаной двадцатки в грёбаный Таиланд ехать прикажешь?». Я ответил, что приказывать я не умею и не пробую. Но хочу рекомендовать, что в Таиланде, если он всё-таки туда соберётся, ругать деньги нельзя. На них изображён король. А оскорбление короля и его изображения - уголовное дело.

Тема затронула его за живое, и он предложил перетереть её более обстоятельно. Благо магазин недалеко. А в нём портвейн в бумажном пакете. Пили по очереди. Из той самой кружки. Товарищ называл её чашей, а подавая, велел: «Причастись!». Так сказать профессиональный цинизм церковного побирушки. Но меня, непонятно почему, чуть задело. В глубине огромной кружки красное вино приобрело чёрный цвет с тёмно-рубиновой каймой на стенках. Дешёвый портвейн оказался удивительно богатого вкуса. Густой и сладкий как мёд. Даже закусывать не имело смысла. Видимо давненько я не пил алкоголя. Это заметил и мой товарищ. Он плеснул остатки из коробки и сказал: «Вот, для принятия сил. На дорожку тебе. Как говорится, путь грешника неисповедим, а праведника - труден и страшен. - Поторопил: - Пей! А то скоро служба начнётся. Мне надо быть на месте!». Я решил, что он торопится, дабы не упустить выгоду. Мой собутыльник, посмотрев на меня внимательно, ответил: «Ты пребываешь здесь в заблуждении. Побирушка у церкви сидит не для собственной выгоды. Мы санитары ваших душ. Вы бросаете нам вместе с мелочью - покаяния с тайных грехов и страхов. Платите за счастье быть подающим, а не принимающим. Вы бросаете деньги от гордости, жалости, презрения и прочих чувств. Как камни. Без любви к ближнему. Так как за своего ближнего нищенку, стоящую коленями на голой земле, в грязи прямо перед тобой, никто не признает. Кроме Христа да истинных в нём. На каждой копейке, брошенной в мою кружку, свой грех, своя боль, своя мольба. И вечером, собрав всё это, я провожу раздел. Деньги пускаю на вино, а остальное омываю и причащаю в своей чаше. Это продавщица полагает, что отпускает мне портвейн, а...». В это время от храма раздался удар колокола. Собеседник махнул мне кружкой и заторопился прочь.

Я опасался, как бы не подхватить чего-нибудь от пития из грязной кружки. О том, что самая опасная инфекция - мысли, я как-то не подумал. А ещё я беспокоился, поставит ли он свечку, на которую я выделил деньги. На тонюсенькую. Как просили. Не пропьёт ли всуе?

До вокзала пешком было далеко. Пришлось сойти под землю. Люди в вагоне стояли слишком тесно и непроизвольную физическую близость привычно искупали душевной отдалённостью. В кассу вокзала очередь была недолгая. Не успел даже собраться с мыслями, куда следует ехать конкретно. Впереди стоящая старушка замешкалась с номерами поезда и кассир голосом динамика прокричала на её слепоту и бестолковость: «Место! Время! Документы! Деньги!». Деньги и документы у меня были приготовлены. А что скажу про место и время? Будь он неладен этот аминазин! Вспомнив, что в аэропорту требовали подавать паспорт без обложки, я начал освобождать документ от кожи. И тут порхнул листок. Подняв с пола и развернув его, я обрёл спокойствие. Там всё было указано. И даже схема прилагалась. Надеюсь, за три месяца ничего не поменялось.

Когда я шёл с билетом, давешняя старушка стояла посреди зала и молилась на стенку. На стене висел до боли знакомый портрет. Троцкий. Работы Бродского. Краски были на удивление свежи. Однако, что это может быть оригинал, я допускать не стал. А ещё порадовался слепоте старушки. Однако я переоценил её слепоту. Когда поравнялся с ней, она как бы в сторону прошипела: «Смотри осторожней с ними! Тут кто лицом умственного труда и одёжей не шибко плох, забирают! Давеча взяли как раз одного. Руки посмотрели. Они у него не рабочие. У него не то что мозолей нет, а даже в чернилах! Понятно расстреляли не мешкая. Они это за вокзалом делают».

«Они» - это революционный патруль из матроса в перепоясанном пулемётными лентами бушлате и двух солдат стоял на выходе на перрон. «Руки!» - приказал матрос. Я поднял руки вверх. «Нам покажь!» - хриплым голосом, со скрываемым сочувствием пояснил солдат. Несмотря на германский фронт и отравление хлором, приведшее к сожжению лёгких и голосовой хрипоте, он не мог привык­нуть к простоте революционного правосудия на заднем дворе вокзала. Я показал руки. «Ага! руки-то не наши! Факт!» - хищно обрадовался матрос. «Руки конечно не крестьянские, - согласился солдат, - Да ты токо внимательней глянь. Скока на них страданий! Это не руки экспло-татора!». Слова «эксплуататор» он выговорил в две попытки, но веско.

Меня пропустили.

Однако и на перроне стоял патруль. Офицер, два автоматчика и самое гадкое - собака. Настоящая немецкая овчарка. На моей памяти, если и была ко мне единичная симпатия со стороны представителей данного вида, и то от беззубых щенков да голодных бездомных дворняг. Едва ли эта меня пожалует. Да и солдаты с офицером не простые. Не из комендатуры, а эсэсовцы. Их зря с фронта не снимут. Значит серьёзно чего-то шмонают. Хорошо, что хоть они на заднем дворе не расстреливают. Цивилизованная нация. Грузят задержанных в фургоны и вывозят расстреливать за город. Оно и понятно. Умирать на свежем воздухе полезней для здоровья.

Я шёл навстречу судьбе ни живой, ни мёртвый. «Аусвайс!» - приказал автоматчик. Я протянул выписку из истории болезни, билет и паспорт. Паспорт вызвал у них одобрение: «Раша - гуд! СССР - нихт! Гуд! Санкт-Петербург - гуд! Ленинград - нихт!». Мне вернули паспорт и разрешили идти. Собаке же я не показался. Она могла бы, конечно, загрызть в момент, но, в отличие от людей, без команды, по своей инициативе, злодейств не совершала. «Ну и шмонит от некоторых! Хуже чем от лагерных!» - заметила она в мой адрес. «Я только три дня назад мылся», - попытался защититься. «Ага! Мне-то не надо впаривать басни. Тоже мне Крылов объявился».

Надо сказать, я этому весьма удивился. Нет не тому, что собака разговаривает. После галоперидола, я со всеми нахожу язык. С животными, птицами, деревьями и листьями на них. Меня удивило, что немецкая, пусть и чистопородная овчарка, чей кругозор я полагал не шире лагерного, знала великого русского баснописца. «Видимо, дедушка Крылов популярен среди животных на международном уровне» - решил я про себя, а собаке ответил: «Конечно, это ваше собачье дело, извините, я имею в виду, что это в вашей полной компетенции определять запахи. Но вот в оценке кто как пахнет, вы можете быть правой лишь с позиции крайнего субъективизма. Вкусы разных людей и то разняться, а уж между нами, мадам, извините, что так вас называю, просто не знаю замужем вы или нет, мадам собака, - зияющая пропасть». «Ага, - заметила собака, - а на дне её лежит обдолбанный аминазином и дешёвым портвейном философ. Знаешь, почему тебя не забрали в гестапо? Ты даже для них абсолютно бесперспективен! Да и я боюсь, не подцеплю ли от тебя блох. Потому и не кусила. И вообще, от твоего перегара у меня скоро нюх пропадёт. Поэтому вставай с четверенек и вали отсюда!».

Проходящая женщина, неодобрительно глянув на меня и ещё более неодобрительно на стоявших поблизости милиционеров, пробурчала: «Как в стельку пьяный, так они ноль внимания, а если едва шатается - так мигом в кутузку». Она была совершенно не права. Но доказывать ей и собаке, что поведение моё объясняется лишь синергизмом толики портвейна с аминазином, кумуляция которого в организме, благодаря трёхмесячному старанию врачей, крайне высока, мне было хлопотно. Я поднялся с коленок и проследовал в поезд. Там нашёл место и попытался заснуть. В голове проплыла мысль. Последняя трезвая. «Куда я еду?.. Зачем я собрался опять туда?.. Права была гардеробщица. Всё-таки рано меня выписали… рано...»

Во внутреннем кармане лежали схема и платок. Тот самый… как пропуск в настоящую жизнь.

Определённость в будущем-прошлом рождала спокойствие. Поэтому сон был крепкий и безмятежный.

 

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.