Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(7)
Николай Сахвадзе
 ПЕРЕУЛОК

Они, несколько разновозрастных ребятишек, стояли на середине широкой пыльной улицы провинциального города. «На златом крыльце сидели: Царь, Царевич, Король, Королевич, Сапожник, Портной. Кто ты есть такой?..»

Мальчика лет четырех они в игру не взяли, но он, в радостном возбуждении, все равно полез прятаться в странные, болезненно подрагивающие кусты. Сквозь мелкие листочки, облепившие путаный каркас ветвей, проглядывал, как показалось мне, переулок.

Оттуда выбежал малыш, переваливаясь на коротких ножках, задыхаясь от слез.

- Жор-р-ра, сволочь, - сказал старший мальчик. - Марш домой!

- Страшно там! - кричал Жора, и его трясло. Так трясло, так колотило бедолагу, что даже большие коричневые шорты на нем подрагивали и шевелились, будто жили отдельной самостоятельной от пацана жизнью. - Страшно! Страшно!

И вдруг я поверил ему, вдруг и мне стало страшно. А ведь все было как обычно. Солнце светило как каждый день, как тысячи лет назад. В тугом спертом воздухе завязло множество мух, обычных для провинции. Их гудение напоминало душный зрительный зал и работу проекционного аппарата. Небо было голубое-голубое. Медленно плыли по нему несколько облаков. Одно странное, вытянутое, похожее на гроб.

И страх не исчез. Он зазвучал во мне как долгая трагическая нота, как тяжкая трудовая песнь грузин.

Я подошел к кустам. Увидел, что листья на кустах подрагивают, переливаясь и завораживая, и меняют форму, то увеличиваясь в размерах, то уменьшаясь.

Я зажмурился и шагнул в кусты. Ветви цепляли лицо, волосы, одежду. Я на ощупь разводил ветви, чувствовал, как струятся меж пальцев теплые листья, и казалось мне, это не листья, а ртуть.

Мгновенная потеря памяти - ни чувств, ни кустов, ни воспоминаний...

Нестерпимый зной. Химические реакции в теле. Быстрые, бурные. От них легче.

СТРАХ

ЗНОЙ

ИСТОМА

I

- Здравствуйте!

Я открыл глаза. Это был изогнутый, почти горбатый человечек. Он был стремителен и гибок.

Я ответил неуверенно:

- Здравствуйте, - и огляделся.

Громадное красное солнце полыхало острыми протуберанцами. Фиолетовое небо нависло над желтым, низким, почти над самой землей, маревом. Воздух был тяжел от смрада.

Я стоял среди скопища домов на дымящемся жирном асфальте. Дома располагались беспорядочно и густо, и стены одних вползали в другие. Черные стволы деревьев со злой безнадежностью тянули к солнцу обугленные ветви.

«Домой, - подумал я. - Домой. Но кусты где?»

- Кусты! - сказал я гибкому человечку.

Он хихикнул, весь вибрируя.

- Простите, но это ведь растения движущиеся. Только что тут были, посмотришь, а их уже нет. Перекати-поле! - сказал он. - Заграждение, видать, не сработало, вот и занесло их из Пустыни. Но жаловаться никто не собирается. Может, это и полезно, чтобы Кусты изредка в Город заносило. У них и жизнь-то пятиминутная, а потом они растворяются. Я так слышал. Верно?..

- Верно, - механически подтвердил я, хотя не понимал ничего и был в растерянности.

- Говорят, от них люди исчезают, - продолжал человечек, - но чепуха все. В газетах даже как-то писали, что чепуха это. И верно, чепуха. Я ведь тут был, как они подкатились. И вы... Вы так прямо в них попали, и ничего - хе-хе! - не исчезли. - И вдруг, понизив голос, со странною хитростью сказал:

- А ведь вы из Правительства. Верно?

- Нет, - ответил я. - С чего вы взяли?

- Зайдите ко мне, - сказал он и торопливо потыкал некрасивым, как мятая сигарета, пальцем в скопище домов. - Это рядом. Ну зайдите, пожалуйста. Я вас очень прошу. Зайдите. - И потянул за рукав.

Мы шли мимо месива стен, окон, дверей и лестниц, мимо веревок с бельем и обугленных деревьев, мимо хилых равнодушных людей.

Наконец человечек потянул меня в сторону, открыл дверь и ввел в громадную комнату, сплошь обставленную современной мебелью, за исключением древней кровати резного дерева за чуть раздвинутым пологом изумрудного бархата.

Одна стена комнаты оставалась незаставленной, на ней - роспись, сделанная, несомненно, большим мастером: крепкая белотелая девушка с совершенными формами и прекрасным лицом отдавалась мавру. Голова девушки была откинута, а лежащий на ней мавр, блестя белками, блудливо смотрел на зрителя, в комнату. Тощая редкая травка, нежное фиолетовое небо, далекое розовое солнце с длинными тонкими языками протуберанцев.

- Вот так и живу, - сказал человечек и стал кланяться. Я с трудом отвел глаза от картины. - Так и живу, - продолжал он. - Всем доволен. Правительством доволен, ценами доволен. Ни на что не жалуюсь... А вы случайно не из Правительства? - опять спросил он.

- Нет, - сказал я.

- А-а, понимаю. - Он захихикал, приложив к губам кулачок. - Инкогнито. В народ, так сказать. В массы. Кто чем недоволен. Верно? Есть, есть такие. У-у, сволочи!.. Но я всем доволен. Вы уж, пожалуйста, запомните меня. Для меня все хорошо, все верно. Я доволен нынешним Правительством и вообще всем доволен. И нашим международным положением я доволен.

- Мне плевать, - ответил я.

Он снова захихикал:

- Как же, как же - инкогнито. Понимаю. В народ, так сказать, в гущу жизни. Правильное решение! Я - за! - Он вздернул свои тощие ручки, и рукава просторной одежды соскользнули вниз, к узким плечам. - А вот насчет этого что скажете?..

Придерживая за локоть, он подвел меня к кровати. Отдернул приоткрытый полог изумрудного бархата и выбросил руку вперед.

Я увидел обнаженную женщину. Я сразу же взглянул на стену. Да, это ее любил на стенной росписи мавр.

- Анана, Дочь Солнца, Нушапери-ханум!

Я не мог вздохнуть, так она была прекрасна.

- Хорошо? - спросил человечек, слюну сглатывая-сглатывая и задыхаясь. - Хорошо ведь?

- Да, - выдохнул я. - Да. Королева!

- Так возьми ее! - вскричал человечек. - Возьми ее всю. Возьми совсем. Любите. Насилуйте. Надругайтесь над ней, и я буду молиться на вас. Вы будете моим отцом, моим счастьем, моей концепцией. Делайте с ней, что хотите. Я ухожу.

Во рту у меня стало сухо.

- Куда же вы? - закричал я. - Постойте!

- Ухожу, ухожу, - возбужденно шептал человечек, пятясь. - Не буду мешать вам. Меня уже нет. Все... - И он юркнул в крохотную дверь возле буфета.

Потрясенный, стоял я и смотрел на ту, что лежала вытянувшись на кровати, прямая, спокойная, гордая. Ее литое, крепкое от здоровья и молодости тело сводило с ума.

- Иди ко мне, - сказала она. И тихий голос ее ударил по мне, убил все мысли и желания, кроме одного. - Иди же, - сказала она.

И зазвучала неведомо откуда музыка, зазвучала с такой страстью, с таким накалом телесного наслаждения, что уже не было сил противиться ему.

И шагнул я, и положил руку на ее грудь, и сжал грудь, и грудь заскрипела, как позднее спелое яблоко, и не поверил я, что мог кто-то спать с ней, и взглянул на картину, чтобы решиться на это, и увидел...

Мавр ПОДМИГИВАЛ мне!!!

О-о, в этом было что-то столь подлое, столь отвратное, что от ужаса я закричал и плюнул в подмигивающий глаз.

И попал.

В глазах обнаженной, той, что лежала на кровати, было удивление. Потом она приподнялась на локте и теперь во взгляде ее был страх. Она смотрела на меня.

- Господи, что же это... - шептал я. - Что со мной?!

Тут открылась дверца и вошел человечек. Гибкий сгорбленный человечек. Он был в смущении, одежда его была в беспорядке, а когда он подошел ближе, я увидел в его правом глазу плевок. Вернее, шарик слюны, повисший на нижней реснице.

«Сволочь», - подумал я.

- Обидели вы меня, - прошептал он. - И ее вы очень обидели.

Он кивнул на женщину.

Женщина стояла у кровати, завернувшись в бархатный полог. Ее головка была еще прекрасней на этом фоне, но мне уже и на нее плюнуть хотелось, так мне пусто и тоскливо было.

- Что же это такое?! - сказала женщина. - Вы ведь из Правительства?

- Нет, - крикнул я. - Нет. Провалитесь вы вместе со своим Правительством. Куда я попал? Кто вы?

- Это моя жена, - сказал человечек. - Все в порядке, не беспокойтесь, зарегистрированная. И паспорт могу показать. Где у нас паспорт, источник моего спокойствия? - спросил он у жены. - Где паспорт?

- В комоде, - ответила женщина.

- Я ухожу, - сказал я.

Человечек захныкал:

- Не мог ведь я ошибиться. Ну никак не мог. У меня глаз наметанный. Я сенаторов, министров, продавцов и домовладельцев сразу узнаю, с одного взгляда. А жена моя это, собственная жена, не извольте беспокоиться. Ну полюбитесь хоть раз с ней. Ну сделайте одолжение. Она ведь моя, в паспорте зарегистрированная.

- Сгорите вы к чертовой матери с женой и паспортом, - сказал я и пошел к двери.

- Как же так, как же так?! - Он вдруг заплакал. - Вы только посмотрите - какая женщина! Я ведь сам с ней не спал ни разу. А Правительством, Конституцией и нашим международным положением - во как доволен.

Я оглянулся. Вытянув вперед руки, он показывал мне большие пальцы, чтобы видел я, как искренне доволен он всем этим: Правительством, Конституцией, международным положением.

Я вышел.

Громадное красное солнце с пылающими протуберанцами. Фиолетовое небо. Ослепительно-желтое марево над жарким черным асфальтом. Тяжелый смрад.

Абсолютно никаких изменений. А мне казалось - выйду, и все будет как обычно.

Прислонился к обугленному дереву. Ствол был горячий.

Куда идти, чтобы вернуться в свой мир, где обычное солнце и обычные дома, ровные улицы и зеленые деревья? Куда идти мне?

Струился мимо поток людей в серых балахонах. Людей маленьких, тощих и, вроде, даже беззащитных. Что это за люди? - нелепые, как стриженые овцы.

Тут вышел мой гибкий, горбатый: метнувшись, не заметив меня, в людскую гущу, выловил высокого крупного человека в черном и, сказав что-то, потащил мимо дерева, мимо меня к двери.

Высокий вырвался и зашипел:

- Via!1 Куда тащите?.. Сыщик, да? Сыщик? Слухач? Я убью вас.

- Из Правительства? - спросил горбатый, вертясь и облизывая ему руку розовым язычком. - Вы ведь из Правительства?

Приятно, когда кто-то лижет руку нежным розовым язычком. Высокий постоял, блаженствуя, затем вырвал свою конечность и резко сказал:

- Я революционер. Я ненавижу это Правительство. Я сделаю все, чтобы свернуть шею эти подлым сычам, этим застарелым боровам, и пусть даже умру я, но умру за благородное дело, и сама смерть моя зажжет сотни молодых сердец этим же благородным огнем.

- Оно уже зажгло! - Завизжал человечек. - Оно зажгло мне сердце. Оно зажгло его пламенным огнем. Я всегда ненавидел наше Правительство. Я ненавижу нашу Конституцию, я недоволен нашим международным положением!

- Вашу руку, camerata2! - сказал высокий. - Дайте мне пожать вашу мужественную руку.

И он схватил и затряс ручонки горбатого.

А тот, визжа от радости, потащил его в свою дверь, говоря:

- Зайдите ко мне. Я вас очень прошу. Зайдите ко мне. И, пожалуйста, запомните меня... Я всегда был недоволен нашим Правительством. Для меня все плохо, все скверно.

И они вошли.

II

Я проводил их взглядом и попытался привести в порядок мысли.

Так стоял я, скорбь ела меня и ела.

Тут заметил я массивный особняк красного кирпича, крытый белым блестящим шифером. Перед ним был ухоженный участок в пару квадратных метров. На участке росли цветочки.

Казалось, глаз должен отдыхать на всем этом: на цветах, пусть чахлых и невзрачных, на высоком строении. Ничего подобного - особняк и цветочки вызывали во мне злое утомительное раздражение, и я отводил глаза, но тут же опять смотрел на особняк, опять отводил и опять смотрел.

Я приблизился к нему. Достал пачку «Примы» и зажигалку - тонкую квадратную зажигалку, замечательное изделие знакомого кустаря. Прикурил.

Открылась дубового теса дверь, и вышел пригнутый человек со скучным примятым лицом. Добропорядочный костюм черного цвета висел на его плечах печально, как на пугале: костюм был рассчитан на крупного человека. Я тихо засмеялся.

Он неторопливо поднял голову, увидел зажигалку, и взгляд его блеснул. Взгляд алчный и изучающий.

- Войдите... вы голодны. - Он сказал это почти нежно, с сочувствием распахнул дверь.

Я вошел.

Что сказать вам об обстановке? В этом доме было все: ковры, мебель, зеркала, бархат, банки с консервами, бутылки различного калибра. На потолке - тонкие длинные трубки ламп дневного света. По углам - радиоприемник, телевизор, унитаз (тут же, в комнате, у буфета), дымчато-алый, фаянсовый. На буфете фарфоровые и гипсовые статуэтки. Знаете, эти конькобежцы всякие, боксеры, балерины, медвежата, голенькие мальчики на горшочках, Красные Шапочки, Серые Волки...

- Хорошо живете, - сказал я.

- В достатке. В достатке и в счастье, - ответил он с бесстыжим достоинством. - А жизнь дана человеку, чтобы бороться за счастье. Вот я и борюсь как могу. Сказано, усердие - золото приносит. Верно сказано. Ох и верно! - Он покачал головой и прикрыл глаза, но я чувствовал, что он наблюдает за мной, и смутное беспокойство зарождалось во мне.

- Знаете, я лучше пойду, - сказал я.

Он встрепенулся:

- Что вы! Что вы! - сказал он, дыша жарко и нервно. - Раз пригласил, то ничего не поделаешь: накормить надо.

- Не надо, - ответил я. - Я, пожалуй, пойду.

- Вы ведь голодны...

- Да, - сказал я.

- Ну вот поедите и пойдете. - Он взял консервную банку и ловко вскрыл перочинным ножом. Подал мне чайную ложку, сказал:

- Кушайте.

Я поблагодарил и стал есть рыбные консервы, кусочки жирной сельди в приторном желе, но беспокойство не уходило.

А человек тем временем сел напротив и, избегая меня взглядом, говорил жалобно:

- Без хозяйки дом сирота. Да разве найдешь сейчас порядочную хозяйку, чтобы и она, как я, в дом все несла, а не из дому. Чтобы не упускала своего...

- А чужого не трогала, - сострил я. «Невпопад», - подумал тут же.

А он продолжал жалобно:

- Мне чужая боль не нужна.

«Что-то я тебя не понимаю, - думал я. - Что ты за фрукт? Вроде слабый и маленький, а я боюсь тебя почему-то. Почему?»

Хлеба он не дал, а просить я стеснялся. Правда, была на столе сухая корочка, и я взял ее и стал жевать осторожно. Он видел, что я взял сухую корку, но хлеба не предложил.

Потом кашлянул охрипше. Я поднял голову. Он смотрел на меня не мигая.

- Что у вас за вещица... странная? - спросил он скучным голосом.

- Где?

- Да вот, как я выходил нынче, так вы от нее прикурили.

- Зажигалка, что ли?

- Зажигалка... - сказал он.

Я вытащил ее из кармана. Он протянул руку.

- Разрешите... Разрешите посмотреть этот странный механизм.

А у самого кончики пальцев подрагивают.

Я дал. Он схватил ее - тонкую отличную зажигалку - цепко, любовно. Крутнул крохотное колесико - вспыхнуло пламя. Зажигалка работала безотказно.

- Ну, увидели? - сказал я. - И отдайте.

А он в ответ расти начал, даже не начал, а сразу! мгновенно! вдруг! вместо пригнутого человека в вислом костюме встала передо мной ухмыляющаяся гора мускулов, туго обтянутая добропорядочным костюмом.

- Тут мне недавно бульдог попался, - начал он. И голос у него тоже изменился - мощный, хриплый. - Громадного роста бульдог, - продолжал он. - Забежал этот подлый пес на мой приусадебный участок и четыре цветочка смял. З-зараза! Я загрыз его, - сказал он и, по-волчьи приподняв губы, похвастался крепкими, острыми, как бритва, зубами.

А потом повернулся задом, задрал пиджак, вытащил рубашку и майку из брюк и показал на мощной мускулистой спине глубокие шрамы. Спина была покрыта густой лоснящейся шерстью, и только вокруг розовых шрамов были гладкие пустоши: шрамы остались от крупных острых зубов.

- Это что же... бульдог?

Как я ни старался, голос подрагивал.

- Ха! - сказал он. - Бульдог... Бульдога я схватил запросто, не утомившись. А это человек. Ох и крепкий был, сволочь! Не хуже меня за жизнь цеплялся, за достаток. Однако не зря мне папашка с малых лет вдалбливал: схавай ближнего и не забудь про дальнего, ибо дальний опомнится и сожрет тебя. Известно: жизнь - борьба, а люди в ней хуже зверей диких, хуже чудовищ. Махайроды! И если ты не загрызешь, то тебя загрызут! - это уж точно.

«Черт с ней, с зажигалкой! - подумал я. - Главное - выбраться. Выбраться отсюда...»

- Ну, я пойду.

- Уходишь? - Он усмехнулся, заправил рубашку и майку в брюки, опустил пиджак и приосанился. - Иди, - сказал он. - Не обижаешься?

- Нет, - ответил я, - не обижаюсь. Но страшным человеком вы мне кажетесь. - И, плюнув на все, неуверенно добавил: - Язвой вы мне кажетесь.

- Я?! - вскричал он, и глаза его от расстройства увлажнились. - Я?! Потомственный Мещанин? Язвой?! А других ты видел тут? Видел?

- Видел одного.

Я почувствовал себя сытым и теперь потомственного мещанина не очень боялся. В конце концов, ничего такого отталкивающего в нем не было.

То ли он почувствовал это, то ли по какой другой причине, но стал успокаиваться.

- Ты, наверное, только с Космодрома? - сказал он. - С другой планеты?

Я подтвердил, хотя толком в этом мире ни в чем еще не разобрался.

- Вот-вот, - сказал он. - Все летают, летают, деньги пускают на ветер. Сверлят дыры в атмосфере, а они ведь не заделываются. Сколько средств без толку ухлопали, а?! Эх, псы-собаки, ненормальные! Сначала бы на Земле порядок навели.

- На Земле? - переспросил я.

- А то ж где? Ясное дело, тут, на Земле.

Я обалдел. Я ведь не химик, не физик и даже не генетик и вообще в этих науках ни фига не смыслю. Я простой помощник мастера на гардинной фабрике. Вот кто я! Но то, что на Земле ни такого неба, ни такого солнца ни в какой стране, ни на каком полушарии не наблюдается, я знал... А оплывшие скучные дома? Таких домов я даже в журналах «Наука и жизнь» или «Техника - молодежи» (я выписываю эти журналы) не видел.

- На Земле... - повторил я. - Странно.

- Хе-хе, - сказал он. - Тут ты, друг разлюбезный, и не такое увидишь. - И опять, вскипая злостью, сказал: - Язва! Это я язва? А ну пошли, я тебе не то покажу.

И он потащил меня из своего забитого коврами, мебелью, консервами дома, где только птичьего молока не было, на улицу, бормоча: «Ты увидишь. Увидишь. Не то еще увидишь».

III

Мы вошли в темное неупорядоченное скопище домов. Потомственный Мещанин - ах, что за гибкий и сильный мужчина! - пригнулся, отыскал в фундаменте кривого высокого дома дыру и, став на четвереньки, сказал:

- Лезь за мной.

Я полез.

Очень скоро мы попали в низкое подвальное помещение - округлое, без окон. В одном углу горел смоляной факел, кто-то воткнул его за железную скобу, и факел горел и горел, горел давно - с чадом и чуть потрескивая. В помещении было дымно.

В углу, под факелом, нормального роста и нормальной толщины человек объедал труп женщины. Вместо ног у трупа были кости, живота не было, слабо белели сквозь дым ребра - человек уже объел мясо со всего этого и теперь рвал зубами левую грудь.

- Посмотри на троглодита! - заорал Потомственный Мещанин, и человек с пронзительным визгом шарахнулся в сторону.

Меня трясло.

- Что это?

- Это директор крупного предприятия, - сказал Потомственный Мещанин, хохоча. - Задрот Эрисихтонович собственной персоной.

- Вон! - закричал директор крупного предприятия. - Вон! Ублюдки! Сволочи! Необлизанные недоноски! Вон отсюда!

- А сам-то! - с величавым смешком сказал Потомственный Мещанин. - На себя посмотри.

Директор крупного предприятия съежился и упал возле наполовину объеденного трупа. Он плакал. Он плакал от злости, от того, что мы узнали его тайну, и кусал землю, и рвал зубами куски сырого чернозема, и ел его, и плевался, и опять плакал и жевал.

- Зачем он это сделал? - спросил я. - Кто эта женщина?

- Жена, конечно, - ответил Потомственный Мещанин. - Сей скопидом денег на поминки пожалел, а потому решил, что более удобно тайком сожрать ее.

- Врешь! Врешь все, скотина! - закричал директор крупного предприятия и вскочил, остервенело тряся кулаками. - Я не из жадности, я из любви. Чтобы она во мне была.

- Другому расскажи эти басни, а я не мальчик, - сказал Потомственный Мещанин и склонил голову набок. Он склонил голову набок, чтобы и меня, и директора крупного предприятия держать в поле зрения. - На моей памяти уже был сходный случай, - продолжал он. - Только герой той истории на поминки о жене из нее самой котлет, ромштексов, пельменей и бифштексов наделал. А мяса, как сейчас помню, мало положил. Мало было мяса - один хлеб. Вот где постыдная история!

- А я все равно из любви! - плакал директор крупного предприятия. - Мы были всюду вместе, всегда вдвоем. Как колорадские жуки... А вы сволочи! И уходите отсюда, потому что вы лучшие человеческие чувства оплевываете.

- Посмотрел? - спросил Потомственный Мещанин.

- Да.

- Ну и пошли отсюда.

Я полез в дыру первый. Он за мной. Я добирался к выходу, когда он вдруг завизжал сзади. Протяжно так завизжал, с чувством. Я вылез наружу. Закурил.

Я успел и сигарету скурить, и окурок раздавить, когда он наконец-то из дыры показался. Одной рукой он зажимал рану на ягодице.

- Укусил, курва такая! - пояснил он.

Я не стал интересоваться, что случилось с Задротом Эрисихтоновичем. Может, Потомственный Мещанин там, в дыре, просто рану зализывал. Я спросил о другом:

- Зачем вы показали его?

А он так удивился, что и о ране забыл.

- Думал, поймешь, - сказал он. - Я ведь покой больше всего ценю. Покой и достаток. А это и есть счастье. А Счастье - это Истина. Я это когда еще понял. Я это понял в молодости. Все положил, а своего добился. А ты вот чуть не разрушил того, что я десятилетиями возводил, - язвой меня назвал. Тьфу! Какая же я язва? Это директор крупного предприятия - Язва, а я - Потомственный Мещанин. - Он так и сказал эти слова - с больших букв, и голос его звенел, как хор ребятишек.

- Да, - сказал я.- Спите спокойно. Язва - это директор крупного предприятия.

Я был такой усталый и такой потрясенный, что как только он о покое заговорил, так мне и отвечать не хотелось. «Покоя бы, - подумал я. - Ну хоть чуточку покоя».

А вслух сказал:

- Вы не Язва. Вы Потомственный Мещанин. Спите, дядя, спокойно.

- Спасибо, - сказал он и ушел эйфорически счастливый.

С моей зажигалкой.

IV

Я думал, где бы мне отдохнуть и оглядеться. Ну разве что поймешь в этом месиве из изуродованных домов и людей в серых балахонах, из веревок с бельем и обугленных деревьев. И еще черт знает что было в этом месиве.

Двигаясь сквозь него, как во сне, я вспомнил нечто, что меня волновало еще больше и настораживало. Я вспомнил о тех десятках тысяч людей, которые исчезают с планеты Земля ежегодно. Они растворяются, как дым от сигареты.

Вот так я думал. И на память мне приходили строки из газет, книг по статистике, из романов, из документальных повестей. Строчки о людях, бесследно пропавших, хотя мертвыми их никто не видел, никто не хоронил их, никто не рыл им могилы.

Я думал о пропавших без вести.

Считал нелепым пропадать без вести, то есть сводить с собой, с паршивым неудачником, давние скучные счеты. Когда жизнь вокруг вроде бы и не плохая.

Вот о чем (или почти об этом) я думал, когда шел сквозь вздыбленное месиво домов, людей, лестниц, обугленных деревьев и веревок с бельем.

V

Так шел я, пока не уткнулся в черные, большие, как ворота, двери. У дверей стоял лакей - черный пиджак, белая рубашка, галстук, массивные кожаные башмаки; вместо брюк - клетчатая шотландская юбчонка.

- Что вам угодно? - спросил он по-русски, но с акцентом. - Ваш вид не внушает мне доверия.

- Зачем вы так говорите?

- I hаve reason to say it1, - ответил он. - Я вижу, что вы из русской части Города. Не знаю, из какого Квартала, но вы оттуда.

- Ну и что?

- Ничего. Но все вы слишком любопытны. Итак, что вам надо здесь?

- Хоть немного отдохнуть, - сказал я. - Вот все, чего я хочу.

Он посмотрел на меня с удивлением.

- Странно, но вы не лжете.

Я подтвердил:

- Не лгу.

- Ну что ж, входите. - Он с трудом оттянул половинку двери. - Лучшего места для отдыха и покоя вам не найти. - И засмеялся.

Этот смех мне не понравился. Но я пошел.

Сначала был высокий пустой вестибюль, выложенный черными и белыми плитками кафеля. В вестибюле стояли низкие журнальные столики и большие серые кресла. На столиках были пепельницы, полные окурков. В воздухе висела тяжкая рассеянная пелена табачного дыма. На стенах - плакаты. Я прочел один: «Солнце, воздух, онанизм - укрепляют организм!» - и быстро пошел через вестибюль. Подошел к одной из многих дверей и некоторое время стоял, не решаясь притронуться к дверной ручке.

Потом открыл и увидел множество людей. Они сидели в длинных рядах красных кресел и слушали высокого белокурого человека в зеленом костюме, который стоял на сцене перед микрофоном. Он говорил по-русски.

- Для детей школьного возраста мы организовали военно-патриотическую игру «Угар». Мы сделали это для того, чтобы в случае чего (а сейчас, когда идет колонизация планет далеко за нашей системой, могут произойти недоразумения с инопланетянами), так вот - я и говорю - мы организовали эту игру для того, чтобы зажечь в детях Города дух патриотизма. Мы дали им настоящее оружие. Мы разрешили им во время игры уничтожить пять процентов населения Города - все в тех же высоких патриотических целях. Мы сделали все, что могли и что считали нужным.

Бурные непрекращающиеся аплодисменты, переходящие в овацию.

Крики из зала на русском и других языках: «Да здравствует Правительство!», «Слава Правительству Города!..»

Высокий белокурый человек в зеленом костюме переждал аплодисменты, а как только шум стих, продолжал:

- Да, мы сделали все. Но тем не менее среди части молодежи началось непонятное брожение. Мы увеличили производство наркотиков и спиртного, уменьшили выпуск презервативов и книг Достоевского. Сожгли и прекратили печатать собрания сочинений Мишеля Монтеня, Льва Толстого, Гарри Отшельника и других. Но брожение продолжалось.

Крики из зала: «Ввести смертную казнь!», «Позор!», «Уничтожить недовольных!»

- Мне понятно ваше благородное возмущение, - печально сказал белокурый. - Ведь все это происходит в то время, когда подлинные патриоты находят занятие по душе, изощренно доставляя удовольствие своему телу. Ну а так как главная задача демократизации общества - благоденствие гражданина, то мы не можем не приветствовать подобных проявлений. Хотя, не могу не отметить, что в это же самое время находятся некоторые типы с завихрениями в извилинах мозга.

Угрожающий рев зала. Крики: «Сволочи!», «Линчевать!»

- Да, братья мои, неприятно, но они есть. Но государственный аппарат Города тоже не дремлет. Благодаря хорошо поставленной работе Комитета Внутригородской Безопасности, увеличилось число слухачей и число стукачей.

Тут рассеянный белый свет в зале стал матово блекнуть, пока ничего не стало видно, и тогда там, где была сцена, возникло сияние, и все увидели пустую улицу. Темнело. По улице шныряли тени. Они припадали к окнам, заползали в щели, специальные приспособления позволяли им забираться по стенам.

Потом сияние на миг померкло и когда возникло вновь, это была уже площадь, посредине которой стояло здание в форме громадного утиного яйца. Мимо здания шли ряды людей с ушами, как бумажные кульки. Эти люди пели:

Я стукач или ты?

Все мы, братцы, стукачи!

Ай-лю-ли! Ай-лю-ли!

Все мы, братцы, стукачи!

Потом их сменили ряды людей с оплывшими и изможденными лицами. Эти люди пели иную песню: «Ох ты! Ах ты! Все мы педерасты». У многих из них красовались на груди ордена и медали.

- Об этом я говорил, - звеняще и торжествующе сказал белокурый.

Раздались аплодисменты. В зале медленно возник белый рассеянный свет. Я стер со лба испарину и почувствовал, что и спина у меня мокрая. Я стоял у двери, выглядывая из-за шторы красного бархата. Мне было нехорошо.

Между тем высокий белокурый человек в зеленом костюме стоял на сцене и говорил:

- Но не для этого, друзья мои, мы собирались здесь, чтобы глядеть на стопроцентных патриотов. Нет, посмотрите на иного человека. Если только можно назвать его так. - Он достал платок, вытер пот на лбу и на шее; было видно, что он не любил говорить, а был человеком действия и сейчас устал от своей речи. - Как вам известно, некоторых мест нашей планеты не коснулось всемирное бедствие и мы не стали там трогать людей, если они не хотели перебраться в Город, а более того - предоставили им некоторую суверенность. Одним из таких мест явился Тибет. Так вот, там должен состояться Первый Международный форум хип-хипов, как мы называем молодежь непатриотического настроя.

Угрожающий рев зала.

- Я не знаю, как они проходят или собираются проходить Пустыню, но одного из них мы захватили при выходе из Города. Введите, - сказал он.

И в тишине, в пустой до щемящего гула тишине, два могучих человека в серых плащах и с буграми под левыми подмышками ввели на сцену парня. Он был худой, заросший, с баками и с большими глазами.

- Вот он, - сказал белокурый. - При нем был нож с выбрасывающимся лезвием, буханка черного хлеба, сигареты, коробок спичек, книга стихов ныне забытой поэтессы... э-э... - Он вытащил из кармана блокнот, полистал. - ...Марины Цветаевой. Номерной знак, которым снабжен каждый житель Города, отсутствует. Сигареты указывают, что он из кубинской части Города, книги стихов - что русский. Сам одинаково хорошо говорит не только по-русски и испански, но и по-гречески, по-английски, по-французски.

По залу скользнуло осторожное хихиканье. Тихое, подобострастное.

- Ну, что ты нам скажешь?

Парень медленно высвободился из рук двух бугаев и тихим хрипловатым голосом сказал:

- Я не Цицерон, не Демосфен и даже не барон Мюнхгаузен и сказать хорошо, наверное, не смогу. Мне было бы легче, если б вы хотя бы попытались меня понять, но у вас абсолютно нет такого желания, и мне тяжело вдвойне объяснить вам то, чего вы от меня добиваетесь. Я ведь и сам еще не все понимаю. Я знаю одно - так жить дальше нельзя, слишком много подлости, наушничества, разврата. И когда человеку, в котором есть хотя бы зачатки человеческого благородства, приходится жить в таком окружении, в таком мире, то, естественно, он хоть как-то, но будет протестовать, если он не последняя сволочь. Это будет стихийный протест, и он будет выражаться по-разному. Раньше, еще до всемирного бедствия, в результате которого почти все выжившее население Земли было вынуждено построить Город и поселиться в нем, раньше все было проще. В те далекие-далекие времена протест выражался посредством мятежей и бунтов, грабежей и насилия.

Белокурый подал едва заметный знак.

- Короче! - крикнули из зала.

- Короче! Короче!

- Вы пытались кулаками выбить из меня программу хип-хипов, - сказал он. Шум стих. - Слушайте же... Полное отрицание старших, все зло от них... Никакого созидательного труда на пользу обществу, пока оно не станет правовым...

Крики: «Подонок!», «Сволочь!», «Целомудренник!»

Белокурый в зеленом костюме поднял руку, крики прекратились. Он спросил:

- А что ты можешь рассказать о себе?

- О себе я скажу одно: я сын состоятельных родителей.

- И это все?

- Все.

Белокурый медленно обтер губы кулаком и неожиданно очень ловко сшиб парня с ног. Тот выплюнул выбитые зубы и поднялся. Его шатало. Двое в серых плащах ударили его с двух сторон под грудную клетку. Парень вскрикнул и обвис. Тяжело поднял голову и, ловя воздух ртом, из которого сочилась кровь, сказал:

- Ах, Максим Горчица!.. Бедный Максим Горчица... - и упал и больше не поднялся.

- Он знает мое имя, - сказал белокурый. - Откуда он его знает?

- Не можем знать, комрад Максим, - сказали серые плащи.

Белокурый стоял молча и что-то припоминал. Все в зале, казалось, не дышали - такая мертвая тишина была.

- Зураб Иосифович звонил мне насчет сына, - сказал Максим Горчица, потер щеки ладонями и закричал вдруг, колотя руками по микрофону: - Нет! Не может быть! Не может быть! Только не это!..

Грохот в зале стоял страшный. Я выскользнул из зала. Вестибюль плыл. Столики, пепельницы, кресла, табачный дым... Я закурил, переждал приступ слабости и пошел к выходу.

- Ну как? - спросил лакей, жеманно оправляя клетчатую юбчонку. - Отдохнули?

Я молча сшиб его с ног. Это вышло у меня не так ловко, как у белокурого Максима Горчицы, но тоже неожиданно и красиво.

VI

Очень странно, прямо-таки удивительно, что я увидел эту тщательно замаскированную дверь. Дверь открывалась туго. Я сначала думал, что она заперта, но потом ткнул ее задом покрепче, она и открылась.

И я вошел. В комнате был завал. Мусор, книги, белье. За столом, где царил раскардаш из окурков, рукописей, бутылок, сидел человек в ярко-грязном халате. Он был узкоплечий, высохший, лысеющий, возраста неопределенного.

Когда я вошел, он закричал, но тут же успокоился и спросил с удивлением:

- Кто вы?

- Какая разница, - сказал я. - А вы кто?

- Я... - Он смутился, но смутился со страхом и очень фальшиво. - Я поэт, - сказал он.

- Бывает, - сказал я.

- Простите, вы откуда? - Он потыкал в дверь пальцем.

- Ну не из окна же, - ответил я и тут только заметил, что окон в квартире нет. На потолке горели длинные матовые трубки, и весь свет был от них.

- Понимаете, - сказал поэт, - я очень давно, просто ужас как давно не выходил в Город. Вы не знаете, как там... читают поэта Катяшкова?.. Или, может, не читают?..

- Не знаю, - ответил я. - Я просто помощник мастера на гардинной фабрике. Вот кто я!

- Ах, - сказал поэт, - знаете ли вы, сколько сомнений, сколько тягостных сомнений приходит на ум в этой древней запыленной комнате. - Он смахнул с кресла ботинок и пару книг и предложил сесть.

Я сел.

Он возбужденно продолжал:

- Иногда кажется, что ты бездарь и все, что тобой написано, - все напрасно. Да, да! Вы не поверите, но это так. А ведь у меня вышло десять сборников. А все равно - сомнения. И так всегда, когда создаешь духовные ценности. Хотите, я вам прочитаю что-нибудь? - И, не ожидая согласия, он принял странную позу (поэты, наверно, всегда принимают странные позы) и начал, подвывая (поэты, наверно, всегда подвывают):

Иду, иду -

не вижу края...

Конца не надо -

дайте край!

В чем суть?..

Уснуть, моя родная.

Уснуть,

Чтобы продолжить путь.

- Ну, как? Ну и - как? - спросил он в чрезвычайном волнении и беспокойно шевеля бровями и тут же, не слушая меня, сказал: - Я вам еще одно прочту. Это из цикла «Сексуальнейшие баллады». Это вы должны оценить. Это вы поймете.

И дальше пошло уже столь жуткое, столь непотребное: «водосточные трубы влагалищ», - что меня и сейчас дрожь пробирает.

Да, зябко мне было от всего этого.

А когда он спросил мое мнение, я ответил:

- Видите ли, чтобы оценить что-то, надо сравнить. Я слабо знаю литературу. Если бы я имел возможность послушать еще хотя бы одного поэта, я бы, пожалуй, высказался.

О, глупец! Ведь я думал, что если он давно никуда не ходит, то откуда же здесь возьмется другой поэт?

А мой собеседник даже обрадовался. Правда, в радости его было что-то сомнительное и боязливое.

- Хорошо, - сказал он. - Пойдемте.

Он подошел к высокой узкой тумбочке, на которой стоял чей-то ощерившийся бюст. Взялся за голову бюста и повернул ее. Перед нами в стене открылся темный проем.

- Входите.

- Сначала вы, - сказал я.

Он вошел. Я следом.

Когда он зажег свет, я увидел, что мы стоим на частой железнодорожной решетке, а снизу на нас смотрит глубоко запавшими глазами изможденный, обросший, остроносый человек в лохмотьях. Он сидел в бетонированной яме на краешке нежно-белого унитаза. Внизу, в яме, только унитаз и был, да еще цинковый тазик, куда, наверное, сливал поэт какую-нибудь бурду для питания этого несчастного.

- Я вас слушаю, - сказал я.

Поэт помялся, неловко улыбаясь:

- Знаете ли, а ведь этот человек тоже поэт. Давно, еще когда мы были дружны и молоды и только начинали свой литературный путь, все критики предрекали мне великую будущность. Я был молод, я был тщеславен, я поймал его в ловушку. Я уже и не помню, сколько лет он сидит в этой яме. Я не даю ему ни бумаги, ни чернил, ни покоя, а он все равно сочиняет. Он царапает ногтем на стенке (у него очень крепкие ногти), он обладает феноменальной памятью. У-у, подонок! Стихоплет! Гаденыш! Сдох бы скорей, что ли!

Он с яростью плюнул на человека в лохмотьях. Тот снизу захохотал. Меня передернуло от его смеха. Это был гулкий, всезаполняющий, чудовищный и какой-то свободный, что ли, смех. Катяшкова, хотя он уж, наверное, часто слышал этот смех, трясло мелкой дрожью.

Умеют из кустов и леса

Стрелять предательски Дантесы, - сказал человек в лохмотьях, усмехнулся и, насвистывая, похлопал по нежно-белому унитазу.

- Во что вы верите? - закричал я. - Во что? Ну, пожалуйста... В чем ваша вера?.. В чем? В чем она? Ваша вера!!!

И тогда он встал. Он был прямой, длинный, как гвоздь. И сказал мне, сказал серьезно, без воя, без трагических жестов; так впервые, плюнув на все, горько и трогательно целуют в провинции любимую девушку, так впервые думают о самоубийстве, о самосожжении на пятачке перед Центральным гастрономом, вот как он сказал мне такие строчки:

И если втопчут,

вместят на этой

веселой

тропе

В тесто кровавых рубах.

Верю!

Вечно будет над миром

петь

Солнечная труба!

И он перестал мне казаться несчастным.

- Пойдемте, - сказал Катяшков. Он тоненько скулил от ненависти к человеку в лохмотьях. - Пойдемте.

Он потушил свет, и мы вышли. Он повернул голову бюста на место, проем исчез.

- Не надо сравнивать, - сказал он. - Мне нехорошо отчего-то. Тоска внутри какая-то. Старость, старость это. Проклятая старость. Я, пожалуй, отдохну. А вы простите меня, пожалуйста, но...

- Я ухожу, - сказал я.

- Да, да. Но простите меня.

Я усмехнулся.

- Вам тяжело будет перед смертью, - сказал я. - Честное слово, вам будет тяжело.

Он, кажется, хотел ответить, но тут дверь открылась, и вошел приятный человек в наглаженном темно-синем бостоновом костюме. Костюм и напомаженные волосы расточали сытый запах духов. Катяшков вскричал. В его крике были ужас и бешенство.

Он сбросил со стола картонную коробку - и я увидел маленький пульт с десятком переключателей, судорожно защелкал ими - и я увидел, что с каждым щелчком в комнате то открывается посередине яма с острым металлическим колом, то обрушивается сверху громадная масса влажного песка, то открывается в стене амбразура и оттуда с коротким пугающим свистом вырывается тяжелая арбалетная стрела... Я понял, что он хочет убить человека, источавшего сытный запах, и хотел стукнуть его по голове, чтобы прекратить это. Но человек в моей помощи не нуждался, он ловко уклонялся от всех ловушек, скользил меж ними, как вьюн, да еще при этом стихи читал:

Пусть мечутся враги,

Оружием звеня.

Мы не боимся их

Ни пули, ни огня.

Он отвесил изящный поклон, и стрела из арбалета, свистнув над головой, вонзилась в серую, давно не беленную стену. Это был последний неизрасходованный переключатель, щелкать больше было нечем, и Катяшков упал головой на стол и заплакал.

Пришелец сказал с пафосом:

...Что делать... В этом мире изначала

И по сей день бывает иногда -

Смеемся мы, когда рыдать пристало,

Острим тогда, когда грозит беда...

Тут он повернулся и спокойным пружинным шагом преуспевающего человека пошел к двери, ловко перепрыгнув яму с колом и обойдя гору песка. Он открыл дверь, вышел. Но тут же всунул голову в комнату и сказал, мило улыбаясь:

Он даже умер бы на время,

Чтоб я скончался навсегда, -

и исчез.

- О подлый, подлый! - говорил Катяшков, стуча головой по столу. - Хам! Дерьмо! Ублюдок! У-у, какой он скользкий!

- Тоже поэт? - спросил я.

- Тоже, - сказал он. - Тоже. И, наверное, сейчас уже очень известный, а? Вы не знаете?

- Не знаю, - сказал я.

- И он всегда приходит мучить меня. Почти каждый день. Каждый день! И я не могу поймать его. Ну никак не могу. Никак! Какой он скользкий! Сволочь он, сволочь!.. Он и в лагере строгого режима был, и в сумасшедшем доме. И нипочем ему все! Нипочем!.. - Он замолчал, потом спросил с тоской: - Неужели вы меня не знаете? Я Антонин Катяшков. Неужели меня не читают?

- Не знаю, - сказал я. - Не знаю. Все может быть.

И ушел.

VII

Скоро я попал на обширную площадь, покрытую булыжником. Булыжник был древний, площадь была ровная, как стол для игры в теннис. Когда-то звенели подковами о булыжник копыта лошадей, стучали с четким взрывным эхом сапоги солдат, а теперь, наверное, протяжно шлепают в дни празднеств гусеницы медленно идущих танкеток с оружием, чтобы созерцал народ свою мощь и был спокоен. Так я подумал.

Посредине площади стояло здание, по виду - огромное яйцо. Было оно ослепительно белое, с красноватым отливом. Без окон, без дверей, без единой трещины, без единой лазейки или щели.

И вокруг яйца толпилось множество народа, в основной массе своей хилые и невзрачные, в серых балахонах. Я стоял в начале улицы, она была расположена несколько выше, чем площадь, мне было видно, что передние ряды колотятся стрижеными головами об яйцо и что-то кричат. Возможно, они кричали: «Проклюнься!»

Недалеко от меня сидели вокруг костра подростки и жарили на прутиках выпотрошенных голубей. Милая акварель детства. Правда, за спиной у ребятишек висели автоматы. Настоящие, боевые, зловеще-синеватые.

Мимо шла согнутая, как буква «зю», старушка с авоськой. На ней - грязная, неопределенного цвета фуфайка, длинная черная юбка, деревянные башмаки, на голове - большой серый платок, из-под которого выбилась тощая прядка седых волос.

- Эй, старая! Поди сюда, - сказал мальчик лет двенадцати.

Мне было столько же, когда умерла моя бабушка. Еще никто и никогда не любил меня так, как она. Все плакали, когда ее хоронили, - и дед, и мать, и отец, и мои тетки, и моя сестренка - все плакали, а я нет. Я не плакал. Когда человек очень страдает, когда страдание становится его сущностью, единственным ощущением бытия, - тогда в человеке уже нет места для слез. А я очень страдал, и я не плакал: ведь бабушка любила меня больше всех на свете. И сейчас мне плохо, когда я думаю, что, наверно, никогда никого не смогу полюбить так, как любил свою бабушку.

И поэтому, когда услышал, как двенадцатилетний подончик, сволочишка (его-то еще и подонком или сволочью назвать нельзя), когда я услышал, как он нагловато-равнодушным тоном поманил старушку: «Эй, старая! Поди сюда», - я оцепенел от ненависти, я захлебнулся ею.

- А ну спой нам что-нибудь, - сказал мальчик.

- Что? - прошептала старушка.

- Ну что-нибудь о современной молодежи. Ты любишь современную молодежь?

- Да-а...

- Врешь, старая. Врешь ведь... Ну да ладно. Ты пой, пой давай.

И старушка, глотнув слюну, запела дребезжащим, как трамвайный звон, фальцетом:

Красную Шапочку заметил

Серый Волк среди берез...

Но другие нынче дети -

Еле ноги Волк унес.

- Да ну?! - хором вскричали дети, разыгрывая хорошо отрепетированный спектакль.

- Да, - сказала старушка.

- Ну и как?

- Кашляет, - печально ответила старушка, и ребятишки расхохотались.

И тогда я не выдержал и подошел к ним. Я подошел и сказал:

- Что же это? Ведь она вам каждому в прабабушки годится. Вы бы, наоборот, помогли ей, до дому довели, авоську бы донесли. Разве можно так со старыми людьми обращаться?

Они слушали меня внимательно. С каким-то ленивым интересом.

«Ах, как плохо я говорю, - подумал я. - Разве с ними так говорить надо? Разве так?»

А у старушки тряслись губы. Вы когда-нибудь видели, как у старушек губы трясутся?

- Что-нибудь еще? - спросил тот самый мальчик и выразительно поиграл затвором автомата. Подошел и ткнул мне в живот дуло автомата. Дуло было жарким, почти раскаленным. И пусть за всю вашу жизнь вы сто десять раз были на волосок от смерти, но в сто одиннадцатый это будет так же остро, как в первый, - к смерти привыкнуть нельзя. Я не выдержал, схватил за дуло, дернул, отскочил. Автоматная очередь ударила в булыжник. Брызнул щебень - пули были разрывные. Я ударил мальчика кулаком по голове, и он стал оседать. Я схватил его, вскинул на спину и побежал, слегка петляя.

Ударили вслед автоматные очереди. Я чувствовал, как вздрагивает на спине еще неокрепшее мальчишеское тело. Я метнулся в первую улицу, в первый проем.

Они бежали за мной. Их легкий топот не давал мне опомниться, прийти в себя. Я задыхался, и сердце билось в глотке, и не мог я уже дышать, и чувствовал, что вот-вот свалюсь.

Тогда я сбросил мальчика и остановился, посмотрел на него. Боже мой! Он даже мертвый сжимал одной рукой автомат, он так и не выпустил его. А топот приближался и гремел в моих ушах. Я дернул автомат, но не смог вырвать. Пальцы мальчика, словно сведенные судорогой, держали его цепко. Я ударил каблуком по пальцам и только тогда смог разжать их.

И тут появились они. Дети с автоматами. Глаза их горели огнем охоты, жутким азартом охоты на человека.

- Вот он! Вот он! - закричали они, страшно довольные. - Попался!

Ну не мог!.. Ну не мог я стрелять в них. Вы бы смогли?.. Не мог я! А они держали меня на прицеле и медленно приближались. И вдруг один из них беспокойно завертел головой и спросил:

- А старуха никуда не денется?

- Дылда остался, - бросил другой сквозь зубы, - он подколет ее...

Это был самый длинный из них, с маленькой головкой и плоским лицом. Я дал короткую очередь в предплечье. Он завизжал, упал и стал буйно и бестолково кататься по асфальту. Все замерли.

Да, конечно, они не раз убивали людей, но то были взрослые. А это был их сверстник, и они остолбенели, словно поняв впервые, что из этих же автоматов можно стрелять и в них самих. Они смотрели на длинного, который рыдал и метался по асфальту, и руки у них дрожали.

Я медленно пошел вдоль стены. Увидел узкий, как щель, коридор, свернул туда, прошел шагов, может быть, пятьдесят и куда-то провалился.

Мне пришлось пролететь несколько отчаянных, как крики плакальщиц, метров. Я упал, сильно ударился правой коленкой и, возможно, потерял на некоторое время сознание.

VIII

Когда я очнулся, вокруг было темно. Пахло плесенью и портвейном. Вверху чуть светлело круглое отверстие.

Я поднялся. До отверстия было высоко. Подпрыгнув, я не дотянулся, а только растравил боль в ноге.

Присмотревшись, увидел вдалеке тлеющие точки. Я пошел, прихрамывая и волоча автомат. Шел долго, и когда приблизился к огонькам, они оказались слабыми фонарями. Фонари висели на огромных бочках. На каждой бочке фонарь, на каждом фонаре красная цифра. Бочек было великое множество. Я открыл кран одной из них, и потекло великолепное старое вино. У него был коньячный запах, который кружил мне голову. Я немного выпил и закрыл кран.

Потом долго петлял среди бочек, распутывая лабиринт номеров. И когда наконец добрел до бочек с однозначными номерами, то силы мои были на исходе. Я выпил еще старого вина, теперь уже другого сорта, и заснул. Я не могу сказать, сколько длился мой сон, но, наверное, долго: я всегда сплю долго, если выпью.

Проснулся от скрипа дверных петель. Дверь была в нескольких шагах от меня. Я заполз между двух бочек и затаился. Бочки были пустые и рассохшиеся. Пахло от них отвратительно.

В подземелье вошел сутулый старик. В руках у него было полиэтиленовое ведро. Он с унылой неторопливостью прошел мимо меня, где-то далеко-далеко остановился, и я услышал цвирчанье тягучей струйки. Когда он набрал полное ведро и пошел к двери, я, пригнувшись, поспешил за ним. Но меня подвела больная нога: я упал.

Старик оглянулся.

- Vivi Dios!1 - сказал он.

У меня неплохая реакция. Я закинул автомат за спину, прыгнул к старику и ударил его, но не во всю силу, ребром ладони по шее. Старик свалился, я едва успел перехватить ведро с вином.

- Старый хрыч! - произнес нетерпеливо голос за дверью. - Скоро ты там?

Я сунул ведро в приоткрытую дверь. Чья-то крепкая рука взяла ведро, я выглянул. Это был квадратный мужчина с закатанными по локоть рукавами серой рубашки. Он торопливо уходил, четко, по-военному, двигая ягодицами. Ведро с вином он нес бережно. За спиной висел автомат «томпсон».

Я вернулся в подземелье. Похлопал старика по щекам, что привело его в чувство.

- Vale me Dios!2 - прошептал старик.

- Куда я попал? - спросил я.

- Vale me Dios!- опять прошептал он.

- Идиот, - сказал я. - Что тут?

Старик приподнялся и сел, бережно потирая шею.

- Винный погреб Яйца, senor.

- Какого Яйца?

- Вы, очевидно, с другой планеты, - торопливо сказал старик. - Вы, очевидно, только с Космодрома. Яйцо - это Дом Правительства.

- Какого Правительства?

- Правительства Города.

- Ясно, - сказал я. - А идти, чтобы попасть внутрь, в эту дверь надо?

- Si, - подтвердил он.

Я подошел к двери. Дверь была крепкая, обитая с обеих сторон толстым войлоком. В дверях был хитроумный замок, и торчал ключ.

- Я запру тебя, старик! - сказал я. - А вернусь, так сразу выпущу. Я ненадолго.

- Вряд ли вы вернетесь, - ответил старик.

- Вернусь. Обязательно вернусь. Не бойся.

Я запер дверь, прошел светлое узкое помещение с высоким чахлым фикусом в полиэтиленовой кадке, что напоминало мне проходную предприятия, и вышел в большой изогнутый коридор. Светло-серые стены излучали приятный свет. Настроение мое улучшилось, потому что до этого глаза были страшно натружены ослепительными всполохами протуберанцев и знойным маревом над асфальтом. Теперь мягкий сумеречный свет от стен был для моих глаз лучшим лекарством.

Я поправил автомат за спиной и пошел дальше, насвистывая что-то глупое: «Бреду, ссутулясь, сквозь чужие лица...»

Скоро по одну сторону коридора я увидел двери, расположенные через равные промежутки. Кое-где у дверей стояли здоровенные парни в серых рубашках с автоматами. Стояли они как попало: кто ровно, кто привалившись к стене, а кто и вовсе присел на корточки, положив автомат на колени.

Я прошел мимо одного из них. Он посмотрел на меня равнодушно, достал из кармана сухую желтую сигарету и закурил. Выражение его лица явно свидетельствовало об умственной неполноценности. У следующей двери никого не было. Я открыл дверь, а сам уголком глаза посмотрел, как поведут себя парни. Никто не сдвинулся с места. Я вошел.

Это был потрясающих размеров зал. От стен струился тот же мягкий свет. За громадным черного мрамора столом-эллипсом в центре сидело не менее полусотни людей в добротных черных костюмах, во фраках, в смокингах. На столе лежали груды пожелтевших бумаг, книг, газет и стояли бутылки, сифоны, стаканы, фужеры.

- Продолжим, - сказал один. Это был высокий, ослепительно черный, почти лиловый негр с седой шевелюрой. - О чем мы говорили?

- О самогоне... - медленно и однотонно ответил другой. - О том, что свободное общество должно гораздо целенаправленнее переключаться на духовные рельсы, на духовное основание. И наша задача - всемерно способствовать этому.

- Арданское... - сказал третий. - Необходимо добиться, чтобы в каждом сердце поселилось милосердие и благотворительность. Это преобразует людей, и они поймут, что гармония вполне возможна и даже необходима без присутствия алкоголя.

- Чача... - сказал четвертый чиновник, похожий на осу. -Народ давно сказал свое слово: «Когда вино в человеке, разум его в бутылке». Вот вам квинтэссенция удивительной мудрости, отражающая опыт предков.

- Потин... - сказал ирландец. Он был пьяный и рыжий, какой и представлялась мне эта нация по книгам Луи Буссенара. - Мы - политики. И не стоит мыслить так вульгарно. Да. Это слишком большая роскошь для политика - мыслить вульгарно.

- Арака. - Кажется, это был индиец. Но настроен он был решительно и совсем не в духе той философии, что несказанно удивила воинов Александра Македонского, ступивших в пределы Индии. - Интересы Города - центральный стержень нашей деятельности, на который нанизываются, как на шампур, все остальные интересы, в том числе и интересы отдельной личности.

Первый кивнул:

- Ясно. Итак, подводим итоги, - продолжал он. - Мы с вами тщательно, чтобы не совершить ошибки, просмотрели всю эту массу книг, писем, газет и журналов. Понятно, что пьянство является сейчас страшным бичом Города. Какие будут предложения?

- Сажать самогонщиков, - сказал кто-то.

- С ума сошел? - встрепенулся ирландец. - Да ведь тогда придется посадить каждого второго жителя Города.

- М-да... - протянул кто-то. - Главное - ничем не нарушить стабильности... А это точные сведения?

- Абсолютно.

- Повысить цены?

- Да как после этого людям в глаза смотреть?

- Что же делать?

Продолжительное молчание.

- Есть предложение перекурить.

Все подняли руки.

- Принято единогласно, - сказал негр. - Перекур.

Все взяли по сигарете. Тут один из них заметил меня и, свистнув, сказал:

- Эу, братец! Скажи там насчет вина, пусть еще ведерко доставят.

Я вышел.

Парни с автоматами опять не обратили на меня внимания. Я прошел коридор, потом узкое светлое помещение, открыл крепкую, обитую толстым войлоком дверь.

- Вернулись? - удивился старик.

- Ну.

- И никто ничего не сказал?

- Еще вина ведерко.

Старик усмехнулся.

- Пойдемте.

Он достал из кармана мощный электрический фонарик с ярким узким лучом, и мы пошли между бочек. Когда мы дошли до того места, где вверху чуть светлело круглое отверстие, старик достал из-под кучи хлама тонкую лесенку.

- Я забыл закрыть люк, - сказал он. - По-моему, это единственный ход из Яйца. Им, кстати, только я пользуюсь. Больше на моей памяти никто не заходил сюда, никто и не выходил. Вы первый.

Теперь я понял, почему там, в зале, обсуждался вопрос о самогоне по полуистлевшим газетам и книгам. В то время как в Городе «увеличили производство наркотиков и спиртного, уменьшили выпуск презервативов и книг Достоевского» (так говорил Максим Горчица), Правительство Города упрямо рассуждало о повальном пьянстве и никак не могло принять решение, которое, впрочем, никого и не интересовало.

- Чем они питаются? - спросил я.

- Тут есть вместительные холодильные установки, большие запасы пищи. Мое дело - вино. Его, в этом я ручаюсь, еще на четыре поколения хватит.

- Прощайте, - сказал я, отдал старику ключ от двери и полез вверх по лесенке к бледному кругу. - Не забудьте, что они еще ведро вина просили.

- Не забуду, - сказал он. - Всего доброго. Счастливого пути. И прикройте, пожалуйста, люк. Справа будет железная крышка.

Я вылез в темный узкий коридор, прикрыл люк и, пройдя коридор, вышел в скопище домов.

IX

Может быть, я проплутал в подвале и пробыл в Яйце очень долго, а может, по какой природной причине, но меня удивило, что смещение солнца по густому фиолетовому небу было мне неприметно.

Я отметил это и почувствовал, что устал. Надоело мне блукать по фантастическим скопищам изуродованных зданий. Надоело до посинения. Это напоминало кошмар, когда вы ложитесь на ночь с набитым, как жесткий солдатский матрац, желудком, и вам обязательно приснится что-то, не имеющее отношение к реальной жизни. Я, к примеру, в этом случае брожу в геометрических конструкциях, и меня очень смущает, что нет никакой возможности узнать цель или хотя бы направление. Но одно дело, когда это сон, и уж совсем другое, когда это наяву. Когда вот они, перед вами, стены домов, вползающие друг в друга, и вы можете их потрогать или ударить кулаком и в кровь разбить костяшки пальцев.

Не знаю, сколько я шел - час или два, но наконец увидел, что скопища кончаются и на линии ослепительно желтого окоема стоят бесчисленные ряды колючей проволоки.

Я приблизился. Простуженно взвизгнула пулеметная очередь. Я бросился на землю, рванув на лету затвор автомата. Но стреляли не в меня.

Вдали, вдоль ряда колючей проволоки, бежал парень в джинсах, в тонком свитере, в кедах и со спортивной сумкой. За ним гналось человек двадцать в зеленой форме, беспрестанно строча из автоматов. Они бежали в мою сторону. Должен заметить, что в их погоне было нечто пассивное.

Парень петлял, пригибался, падал на землю, вставал и опять бежал, петляя. Я короткими очередями ловко снял вырвавшихся вперед преследователей. Мое армейское начальство порадовалось бы и поняло, что недаром выдало мне в свое время ворох благодарностей.

На людей в зеленой форме стрельба моя тоже произвела впечатление. Они побежали назад.

Парень вернулся к убитым, взял два автомата и стал бросать в спортивную сумку запасные магазины. Длинные прямые рожки на пятьдесят патронов. Я тоже взял штуки четыре про запас и сменил опустевший магазин в автомате.

- Спасибо, - сказал парень.

- Не за что, - ответил я. - Куда ты идешь?

- В Тибет.

- На форум?

- Да. А что?

- Я в Город вообще случайно попал. Сам не знаю как. И выбраться не могу.

- Пойдем вместе. Отшельник поможет.

- Пойдем, - согласился я.

Выбирать не приходилось, и я сразу поверил ему, уничтожив в душе всякие поползновения на подозрительность. Было ясно, что без чьей-либо помощи я буду бродить здесь до свинячьей пасхи. Я даже не стал выяснять, кто такой Отшельник.

Мы пошли вдоль колючей проволоки. Возле одного столба парень остановился, присел на корточки, повозился у основания, и вдруг рядом с нами земля раздвинулась, и открылся вход в подземелье. Мы спустились вниз по узкой лестнице. Отсюда уходила вдаль серая бетонированная труба диаметром метра в полтора. Земля над нами сдвинулась, нигде не стало видно ни пятнышка света.

- Труба прямая, - сказал парень.

Я пошел за ним. Идти приходилось согнувшись, от этого здорово ныл позвоночник.

Наконец я услышал, что парень остановился, и, сделав по инерции еще два шага, тоже стал. Вверху открылся проем. Мы поднялись по узкой металлической лестнице. Как только вышли наружу, проем исчез.

Мы стояли на вершине песчаного бархана. Перед нами шли ряды колючей проволоки, а за ними высилась тяжелая зубчатая громада Города. Несло смрадом.

Я обернулся. Сзади без конца и без края, до смутной линии горизонта, расстилалась искрящаяся желтая Пустыня.

Парень достал из кармана компас.

Шли мы долго. В светло-фиолетовом небе неподвижно, как впаянное, полыхало жаром красное солнце. От его неподвижности было еще более муторно и тоскливо. Нигде ни травинки, в небе ни облачка, ни птицы, ни вообще живого существа. Только в стороне катил иногда легкий, как сквознячок, ветер большие, льющие завораживающий свет Кусты.

У парня был трехлитровый термос с горячим зеленым чаем и бутерброды с домашней колбасой. Глоток чая время от времени был единственным, чем мы пытались спастись от жары. Впрочем, парень переносил зной более терпеливо, чем я.

Не утруждая вас описаниями путешествия через желтые пески Пустыни, утомительные, как вечность, скажу только, что в конце концов мы увидели вдали подрагивающую в знойном оранжевом мареве тростниковую хижину на берегу большого озера. Место было чудесным, как мираж.

Мы подошли. У двери хижины стоял бородатый мужчина, седой, босой, полуголый. На нем были только рваные джинсы с ржавыми заклепками. Он был бордовый от загара.

- Здравствуйте, - сказал он. - Все ли спокойно в Городе?

- Покой у тех, кто надел серые балахоны, - хрипло отозвался парень. - Этот человек со мной. Он сам скажет о себе.

- Входите, - пригласил Отшельник и отступил в сторону.

В хижине было прохладно. Посредине стояли две раскладушки. У стены - стол, плетеные кресла. На столе лежал нож с круглой деревянной ручкой, кусок хлеба, две очищенные луковицы и стояло высокое ведро с тусклой розовой жидкостью. В ведре плавал ковшик.

Я зачерпнул и выпил. Это был освежающий напиток, резкий и холодный. Отдал ковшик парню. Он тоже выпил, потом бросил автоматы и сумку в угол, упал на раскладушку и заснул.

Я сел в кресло. Напротив, тоже в плетеном кресле, устроился Отшельник. Я достал сигареты, угостил его, закурил сам. Мы помолчали. Потом он спросил:

- Вы с Космодрома или шагнули в Кусты?

- В Кусты, - сказал я. - И если бы знал, чем это кончится, подобной глупости не делал бы.

- Понимаю, - сказал Отшельник и, щелкнув указательным пальцем по сигарете, сбил пепел. - Вы хотите вернуться?

- Да. Хотел бы.

- Полной гарантии я вам не могу дать, - сказал Отшельник. - Но, если повезет, вы попадете в свой мир. Шансов у вас будет немного. Согласны?

- Да, - кивнул я. - Но как получилось, что я попал в Город?

- Вы слышали о параллельных мирах?

- Кое-что... в научной фантастике.

- Постараюсь объяснить, - сказал Отшельник. - Во Вселенной существует множество схожих миров. Отличие их друг от друга иногда незначительно, а иногда наоборот - ничего схожего. К примеру, в древности грандиозная битва, которая у вас, в вашем мире, кончилась гибелью и расчленением одного государства, в другом мире кончилась победой, которая увеличила мощь и территорию страны. А еще десяток таких случаев в последующие эпохи - и схожести в этих двух мирах будет немного. Понимаете?

- Да, - сказал я.

Отшельник раздавил пяткой сигарету и продолжал свои объяснения:

- Во время вашего пребывания в Городе, вы, очевидно, слышали о всемирном бедствии. (Я кивнул.) Не распространяясь о его сущности, скажу только, что одним из его проявлений явились Кусты. Были семена их занесены из глубин Большого Космоса или возникли здесь, на Земле, - неизвестно. Но удивительное свойство Кустов - непосредственно граничить с трехмерным пространством миров - доставило в свое время немало хлопот.

Тут он прислушался. Снаружи донесся ровный постукивающий шум. Отшельник подошел к раскладушке и потряс парня за плечо.

- Пора, - сказал он.

Парень вскочил, потер глаза, взял сумку и автоматы. Мы вышли из хижины. Невдалеке стоял небольшой вертолет, похожий на дохлого головастика. Вертолет был старый, оранжевый. Краска на корпусе потерлась и облупилась.

- Может быть, вы тоже полетите? - спросил Отшельник. - Скоро у нас будет весело. Знаете поговорку: как коту не плутовать, а кнута не миновать? Нельзя жить так дальше.

- Нет, - сказал я. - Хочу вернуться. - И, вспомнив Жоржа Донтона (было время - я увлекался историей), добавил: - Отечество нельзя унести на подошвах своих башмаков.

- Хорошо сказано, - заметил Отшельник.

- Ну, я пошел, - сказал парень.

Он пожал нам руки и пошел к вертолету. Лопасти заработали, гоня на нас жаркий воздух, и вертолет легко скользнул вверх, быстро уменьшаясь. Когда он окончательно растворился в небе, мы с Отшельником вернулись в Хижину.

Отшельник подошел к стене, достал из кармана пластмассовую коробочку, нажал кнопку. По стене побежало невысокое черное пламя арабских письмен, и стена, подчиняясь законам «Тысяча и одной ночи», бесшумно раздвинулась.

- Ну что ж, попробуем, - сказал Отшельник.

Я шагнул за ним.

Мы стояли на маленькой квадратной площадке, вокруг площадки были Кусты. Листья на Кустах подрагивали, переливаясь и завораживая, меняли форму, то увеличиваясь в размерах, то уменьшаясь. За Кустами виднелись высокие горы с длинными снеговыми вершинами. Свежо и остро пахло нарзаном.

- Я сейчас уйду, - сказал Отшельник.- В «Руководстве по возвращению в родной мир» сказано, что объект возвращения должен чувствовать сам, когда нужно шагнуть в Кусты. Прощайте.

- Прощайте, - сказал я. - Желаю всего доброго. Очень искренне желаю.

- И вам того же.

Он ушел. Кусты зашевелились, и все вокруг ожило. Я слышал лязг мечей, истошные визги, оглушительную музыку, людской разноязычный говор, автоматные очереди; как в тумане, видел перед собой пеструю буйствующую ярмарку и концентрационный лагерь, потом рыцарский турнир, девственные тропики, бетонные плиты космодрома; и тут же странный синий человек с хвостом, как у крокодила, копошился в стогу сена, десяток солдат расстреливали истерзанную голую женщину, доисторическое чудовище разверзло громадную пасть с трехъярусными зубами...

- Жор-р-ра, сволочь. Марш домой!

- Страшно там! Страшно!

Я зажмурился и шагнул в Кусты. Ветви цепляли лицо, волосы, одежду. Я на ощупь разводил их, чувствовал теплые листья. Но, казалось, это не листья, а ртуть.

Мгновенная потеря памяти - ни чувств, ни Кустов, ни воспоминаний.

Пронзительный холод. Химические реакции в деревенеющем теле, быстрые, бурные. От них легче.

...Я стоял у забора. Забор был крепкий, кирпичный, а переулка не было. Совсем не было.

Посередине широкой пыльной улицы провинциального городка играли дети.

В небе висело солнце, обычное солнце, какое видят каждый день в течение многих тысячелетий и которому давно никто не поклоняется. В воздухе вилось множество сытых крупных неповоротливых мух, обычных для провинции. Небо было голубое-голубое. Облако, похожее на гроб.

«Может, все привиделось, - подумал я. - Может, не было ничего?»

Но тут с плеча моего соскользнул ремень. Я на лету перехватил автомат...

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.