Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(69)
Ефим Гаммер
 Навязчивое детство

Кругосветка - вот что прельщало и соблазняло его, этого истребителя танков в цивильной одежде, этого клоуна и шутника, похожего выправкой на кадрового военного, а поступками на бесхарактерного прожигателя жизни, только и умеющего, что сидеть с приятелями в кабаках и попивать дешёвое винцо.

Потребностей у него практически не было. Он мог прожить на сухарях и воде год, а то и два. Способен был обходиться без многого, что принято считать неотъемлемой частью жизни современного человека.

Что ему телевизор, компьютер, радиоприёмник или походы в кино. Что ему пикник на лоне природы и безнадёжные поиски истины в спорах у костра о политике, искусстве, достижениях науки.

Он не любил всего этого, хотя - скорее по привычке, чем по желанию - не отказывался и от путешествия с дамами куда-нибудь на острова, с шашлыками, пивом под водку и обязательными анекдотами, и от утомительных капустников с друзьями-театралами, и от заумно пустых разговоров о премьере столь же заумно пустого спектакля.

Привычка - эта вторая натура - заставляла его жить по инерции. И он жил по инерции, памятуя, что однажды вся мишура отодвинется в сторону своеобразным занавесом, и он предстанет на сцене жизни в своём истинном качестве. И люди - свидетели удивительного для непосвященных превращения - начнут протирать глаза, думая, что ошиблись, и это не он, их постоянный попутчик, ничем особенно не выделяющийся прежде. Но затем, спустя совсем короткий срок, вынуждены будут понять, что ошиб­лись в нём куда раньше, создавая ложное мнение на основе поверхностных впечатлений.

Дани Ор носил свои мечты в так называемом розовом кармане детства.

Почему розовом? Этого он не знал. Просто-напросто розовый цвет ему нравился более других.

Почему в кармане? Догадаться не сложно. Что остается от детства в зрелые годы? Всего лишь слабые воспоминания. А где их хранить? При этом, размышляя вроде бы здраво, Дани Ор не имел ни малейшего понятии о том, где находится этот розовый карман детства. Но свято верил, что самое ему место в одном из укромных уголков души. И следовательно, как только он, Дани Ор, станет самим собой, перед ним чудесным образом распахнется розовый карман детства, и он нырнёт в живые глубины воспоминаний, чтобы вновь почувствовать себя ребёнком, начать жизнь сызнова, и уже не подделываться ни под кого, не облачаться в заимствованные у друзей представления о человеке сегодняшнего дня.

Однажды так и случилось. Дани Ор ощутил, что каким-то чудесным образом розовый карман детства распахнут, и пора кинуться за воспоминаниями. Минуту спустя, будто выйдя из прошлого, он подумал: это случилось не впервые, не раз и не два он возвращался в детство, а потом повторял самого себя - зрелого, опять и опять превращаясь в неуправляемого истребителя, если не танков, так рыцарей или их младших братьев - погромщиков.

Смутно помнилось, как возвращался он в детство с костра инквизиции, и вновь, но уже в другой семье, праздновал совершеннолетие - бар-мицву, читал нараспев молитвы и, не ропща, шёл под нож пьяного гайдамаковца, облепленного пухом из распотрошенной, как мамин живот, перины.

Смутно помнилось и другое: как расстреливали его семью в Бабьем Яру, а он, прикрывая дрожащими ручками младшую сестричку, шептал - «Шма Исраэль» и медленно, по мокрому от крови скату, сползал в глубину могилы.

Уходя памятью в прошлое, Дани Ор внезапно осознавал себя в осажденной римлянами крепости Масада. Он лежал на каменном полу и, скользя пальцами по лезвию ножа, тянулся к рукоятке, чтобы подняться и погибнуть в бою. Но подняться ему никак не удавалось. Нет, не потому, что ранен. По другой причине: из-за нехватки сил - мальчишка! - слабак по сравнению с дюжим противником.

Римский легионер наступил ему на грудь и, видя, как рука ребёнка с прыгающими вслепую пальцами тянется к рукоятке ножа, сказал: «Тебе мало одной смерти. Помни и знай: ты примешь сто смертей. В каждом поколении своего перерождения. И никто тебя окончательно не убьет».

«Да будет так!» - сказал мальчик и умер, не умерев до сегодняшнего дня.

А день сегодняшний ничем не отличен от вчерашнего. И, может быть, Дани Ор совсем не тот, каким видится себе в сомнамбулических представлениях о былом. Может быть, все эти воспоминания придумал самостоятельно. Хотя бы в те минуты жизни, когда сидел в окопе в ожидании атаки сирийских танков.

Может быть…

Однако что-то не отпускало его от многократно повторяющегося видения детства, странной восприимчивости к реалиям минувших эпох.

Как-то раз, попав на раскопки в районе Мёртвого моря, Дани Ор нашёл древний меч, времён обороны Масады, и вдруг его охватило чувство узнавания, странное чувство - острое, пробирающее ознобом. Он чувствовал этот меч кожей, и ему показалось, что оголенное острие клинка нацеленно вонзается в него, и нет уже секундочки - той одной, спасительной, чтобы уклониться, избежать удара.

Дани Ору было неприятно держать этот меч в руках. Он отдал драгоценную находку археологам и сбежал с раскопок в родной Иерусалим, чтобы снова посиживать в кафе, попивать сухое винцо и вести пустопорожние, мало интересные ему разговоры о творчестве новой кинозвезды и, естественно, о любовных её похождениях.

- Три мужа?

- Четыре!

- Ого! Вот даёт!

- Это тебе не…

А сирийские танки, все, подбитые им, превратились в металлолом и ржавеют на минных полях памяти.

/Продление жизни

В трехкомнатной квартире, в холле, на неприбранном журнальном столике, у дивана, где он коротал ночные часы, чтобы реже заходить в пустую спальню, шоколадка с потрепанной обёрткой, ополовиненная бутылка коньяка, две рюмки, одна измазана губной помадой.

С кем пил? И когда? В голове не укладывалось. А тоскливое ожидание воспоминаний не давало отвлечься, даже включить телевизор. Так теперь, после травмы, довольно часто. Угораздило «поцеловаться» на пешеходном переходе с машиной, и на тебе - сотрясение мозга, пару недель без встряски мозжечка, ответственного за ориентацию в пространстве, если не в жизни, больничный покой, таблетки, уколы, а затем провалы памяти. Хотя помнится: «не пить!» - типа непререкаемое врачебное предписание.

Правда, с исполнением врачебных предписаний не получилось. И не из-за слабости духа. Всё проще, когда прорезался пророческий дар, который - хочешь - не хочешь - надо чем-то питать. Почему-то лучшей пищей для него считается коньяк. Либо водка. Либо вино.

Кем считается? Запамятовал? То-то и оно! Самим тобой считается. Почему? Хотя бы потому, что дар этот прорезался именно под напиток с алкогольными градусами. Как? Вздрогнем-вспомним…

Он наполнил рюмку, чокнулся со второй, в потёках от губной помады, и глотнул, переносясь мысленно в зазывное минувшее.

«Пусть первая строка будет написана не мной», - спонтанно решил он в том относительно недавнем прошлом, чуть больше двадцати дней назад, когда на закате сентября 2014-го под трубный зов - звуки шофара - вступали в Новый год по еврейскому календарю - 5775-й, визуально и впрямь выглядевший очень по-еврейски. Как ни поверни, слева направо или справа налево - 5775. - Пусть!

И открыв наугад книгу, Дани побежал по клавишам домашнего компьютера: «Густой аромат роз наполнял мастерскую художника».

Перечитал, удовлетворенно кивнул и добавил ещё одну строку из середины книги, полагая: она привнесёт смысловую загадку в интуитивно зарождающуюся повесть. «Лучше было бы, если бы всякое прегрешение влекло за собой верное и скорое наказание».

Подумал. Опять удовлетворенно кивнул. «Лучше было бы… Но живём по-другому, и прегрешения влекут к новым прегрешениям, а те дальше в лабиринт неосознанных желаний. Выход в любом случае один - смерть. А случиться эта шутка заклятая может в любой неподходящий для жизни момент, однако всегда лучше, чтобы на старости лет, когда далеко за…»

Он поморщился, соображая, какую изобразить в уме цифру. Но вместо цифры представилось кладбище, ровный ряд надгробий, с выбитыми им самим на сером мраморе или розовом граните рисунками и именами-фамилиями, под которыми даты рождения-смерти.

3. 8.1937 - 5. 6. 2010.

2. 5.1940 - 7. 1. 2012.

А это кто такой скоротечный? Всего сорок четыре года. Вот угораздило преставиться, и как раз - ого-го! - сегодня, в день рождения... Ба! Да это же Орлёша Бложкин, поэт из соседнего подъезда. Горд тем, что инициал имени рядом с фамилией даёт непередаваемое, дорогого значения для литератора сочетание О. Бложкин - нарочно не придумаешь! Не про него ли ходят в народе юморные вирши? Про него, понятное дело. Ведь кто - никто, а я сам, балуясь рифмой, писал, сам и публиковал в Интернете в своём Живом Журнале. Дай Бог памяти, как там?

Прочёл убогие стихи,

и убедился: дядя Лёша

до дней своих последних дожил,

не отступившись от сохи.

На горизонте вражьи тли.

В мозгах темно от чернозёма.

И как обычно, не все дома.

А дом на краешке земли.

«До дней своих последних дожил…» Ух ты! Какое предвидение. Хотя… подожди-подожди! Не расписывал, как помнится, его памятник. Да и виделись вчера, ввечеру, у разведёнки Сони Надомницы на сабантуе. Пили вместе, чокались, а потом разругались вдребезги. Из-за стишков. Нет, не этих, вроде бы других. Разумеется, других. Экспромтом пришедших в голову. Да вот и они, заклинились, видать, в мозгу.

Страдал в запое дядя Лёша.

- Не написал стихов хороших.

- Так напиши! Так напиши!

- Но нет простора для души!

- А в космос выйти есть желанье,

чтоб поглазеть на мирозданье?

Толчок. Пинок. Рванул он к Богу.

Поручкался, ходил с ним в ногу.

И много говорил, что держит думу,

как бы набрать на книжку сумму.

Но Бог намёка не расслышал.

И с чем пришёл, с тем Лёша вышел.

А Бог? Вздохнул и молвил: «Дожил!

Даёшь талант, а просят гроши».

Звонок в дверь.

- Не заперто!

- А самострела нет, Дани? - сказал с иронией в голосе Орлёша Бложкин, входя в мастерскую художника, она же салон трехкомнатной квартиры в иерусалимском районе новых репатриантов Гило.

- Извиняться пришёл? - лениво спросил Дани, обладатель исключительно популярной среди израильского бомонда фамилии Ор (Свет), и перевёл глаза с экрана компа на ссутуленную фигуру гостя с отечным лицом, гривой поэтически взъерошенных волос и густой синью под глазом.

- Наоборот, за извинениями.

- Во множественном числе?

- Достаточно двух. За стихотворное надругательство. И за подбитый глаз.

- Лёша! На двух рысаков разом не садись.

- Хорошо, согласен на одно извинение.

- За фингал?

- За грязное твоё стихачество.

- Не кощунствуй, Лёша. Стихи - дар Божий.

- Это когда они - мои стихи!

- Имей уважение к собратьям по перу.

- А ты меня уважаешь?

- Выпьем, что ли?

- За тем и пришёл. День рожденья у меня, а все разбежались.

- Пруха - не старуха, мужик! С утра люди деньги зарабатывают! Не баклуши бьют, как мы с тобой.

- Ладно! Вечером, за рюмашкой, определим, кто баклуши бьёт, а кто поэму в триста срок окончил.

- Приглашаешь?

- А то! Заодно отметим и Роше Шана - Новый еврейский год.

Орлёша вынул из бокового кармана клетчатой куртки плоскую бутылку водки с навинченным колпачком, поставил на журнальный столик у дивана и вопросительно посмотрел на холодильник, ожидая барственного жеста хозяина.

Жест и последовал. За ним скрип открываемой дверцы и: «а на закус у нас...».

- Квас, - срифмовал Дани, поднимаясь из-за компьютера и подтягивая поясной ремешок, чтобы брюки не спадали с намечающегося брюшка.

- Не оскверняй минуты вожделенья!

Орлёша поспешно сервировал стол: колбаску - сюда, маслице сбоку, рядом с хлебцем, огурчики к маринованным помидорчикам, и поближе к стопарикам, чтобы не тянуться.

- Вздрогнем? - предложил Дани.

- Разливай!

- А сам чего? Ага! - догадался Дани, приметив с какой дрожью пальцев незваный гость подносил ко рту скользкую килечку пряного посола. - Выглядишь отвратительно.

- Однако мной ежедневно любуется голубое небо, а ночью луна.

- Добавь завершающий картину мазок: «а наша планета выделила мне бесплатный ежегодный тур вокруг солнца».

- Добавил. Дальше?

- Будь здоров!

- Буду!

- Не смеши Бога, говоря о своём будущем.

- Чего так?

- Об этом потом, а сейчас выпьем.

Твердая рука художника, когда он не поэт-юморист, без перелива наполнила граненые стаканчики. Ими Дани и чокнулся сам с собой, а затем один опорожнил залпом, а второй осторожно влил в обидчивого приятеля, стараясь не расплескать пахучую жидкость на его прыгающих губах.

Вечером вся богемная компания собралась за пиршеским столом.

- Чёрно-белый мир имеет очень много оттенков. В особенности для того, кто умеет видеть. А это  не каждому дано, - поднимая рюмку за здоровье Орлёши-именинника, красноречиво говорил Дани: облачён в вельветовую двойку - пиджак и штаны, подобно Модильяни, если следовать экранной версии фильма 1958 года с Жераром Филипом в главной роли.

- Выпьем! - сказал Орлёша: одет согласно торжеству в черно-белую тройку, украшенную галстуком-бабочкой, и лакированные штиблеты на завышенном каблуке, что важно для представительства в редакционных кругах, когда хочется «расти» в чужих глазах. - Не надо философствовать. Тем более искать оттенки на моей физии.

Он заглотнул водку, и под аплодисменты приноровливо подцепил на вилку маринованный грибок.

- Другой бы за грибком гонялся полчаса, - прокомментировала Соня Надомница, вся из себя пышная - в теле, с бюстом, выпирающем в розовом бюстгальтере из полупрозрачной кофточки, и чмокнула любимца Парнаса в щечку.

- Вас бы поженить! - благодушно высказался округлый по конфигурации Юлик Вертушкин из музея древностей, где он работал охранником у входных дверей, оценивающим посетителей на предмет склонности к терроризму и, соответственно, проверяющим их сумки и карманы.

- А мы и так можем сделать «горько»! - подался на соблазн Орлёша и обхватил податливую в недавнем прошлом на походы в загс рыжекудрую подругу.

- Были когда-то и мы рысаками! - заметил Юлик, игриво толкнув локтем свою супружницу Мину, женщину упругой нервной системы, не испорченной даже за клавиатурой компьютера путём правки текстов местных графоманов.

- Чего ни сделаешь ради куска хлеба, - произнесла супружница в пространство. И тут же, чтобы не подумали чего лишнего, взяла из фаянсового блюда квадратный листик тонко нарезанной халы, покрыла его столь же тонким слоем масла и добавила сверху красной икорки. - Не кошерно, но здорово.

- И питательно! - добавил муженёк.

- И не опьянеешь, - подхватил Жора-искуситель, по фамилии Эйдсон, служивший реставратором в комиссионном магазине изобразительного искусства, когда не являлся критиком русскоязычной литературы.

- А если не опьянеешь, не пора ли налить по второй? - подал голос Дима Муркин, обозреватель газеты «Новый Восток», только что выигравший по лотерее Грин-карту и, следовательно, отчаливающий на днях в Штаты.

- Пора, пора!

- Туда, где за тучей белеет гора!

Прерванное дыхание. Звучный глоток. Перешлёп губ. Сочное чавканье.

- А по третьей?

- Бог троицу любит! - подхватил бармен Грошик, с лёгкостью профессионала, до краёв, но без перелива, наполнил ёмкости пахучей жидкостью. - Счастья и радости!

- Долгие лета!

Орлёша побулькал горлом, с волнением внимая пожеланиям. И вдруг, то ли его перехватило воспоминанием, то ли неприятием недавно услышанного, произнёс с укоризной:

- А мне именно на сегодня накликали смерть.

- Кто осмелился?

- Распрекрасный наш Дани, надгробных ваяний мастер, когда не юморит стишками.

- За какие прегрешения?

- Из-за шкодливого интереса к толкованию снов, хотя смысл в них, доступный разумению, никогда и не ночевал.

- И что такого он натолковал?

- Позвольте, я сам, - вскипятился Дани, выпрямился во весь рост, поспешно дожевывая маринованный грибок. - Это был не сон. Просто сижу-гляжу, думаю о преходящих событиях жизни, и вдруг пригрезилось: кладбище, памятники с профилями незабвенных обитателей высших миров, и - на тебе! - внезапно запись на нашего именинника. Белым по серому камню, моей рукой вырезанная.

- О, да ты ещё и графолог!

- Спец по загробной магии!

- Лучше разольём по маленькой. На хрен нам страшилки, когда выпить хочется, - вставил свои пять копеек Жора-искуситель.

- Даньке не наливать! - накалялся Орлёша, зачем-то скидывая штиблеты с ног. - Заживо похоронил. Тапочки, мол, откину. И когда?

- Когда выпить хочется?

- Заткнись, Жора, со своими намёками, - не утихал Орлёша, выставил на освобожденном стуле туфли и пояснил маловразумительное действие: - Оставляю на сохранение свои «тапочки», чтобы имеющий глаза да увидел: тапочки откинул, а жив-здоров. И пойду отлить.

- А Машенька масло уже пролила?

- Уймись, недодел!

Жора унялся, передав эстафету Дани, гораздому на выплески эпиграмм.

- В «литейку» путь тебе указан. Иди, приятель, на восток! Не потеряй в дороге разум. А то тебя не примет Бог.

- Данька!

- Ладно, молчу.

- И молчи, пока не вернусь. Сколько уже натикало?

- Без пяти полночь.

- Вот-вот, полночь. Значит, на повестке новый день. Отолью и отметим: все врут календари!

- Даже надгробные! - схохмил Жора, провожая взглядом «кандидата в покойники», шатко продвигающегося по коридору.

Минута, вторая, третья. Время не имеет обратного хода - не выпивка, если пошла не в то горло. Настенные часы с маятником - не приглушить, а они уже гулко отбивают - бум-бум-бум, так и не дождавшись знакомого каждому из присутствующих раскатистого слива воды в унитаз.

- Да что с ним там, заснул? - тревожно пробормотала Соня Надомница.

- Иди - посмотри.

- Жора! Я женщина!

- Это когда спать с ним - женщина, а сейчас подруга дней суровых.

- Хорошо. Но ты со мной…

Нервное ожидание. Случайный глоток. Шумный выдох. И…

- Скорую! Звоните за помощью! - визгливый крик. - Он не дышит.

Медицинское заключение было разумно и лаконично, называлось «Эпикриз», что уже само по себе требовало перевода. К тому же написано на языке израильской клиники «Хадаса» - возрожденном Бен Иехудой иврите, принадлежащем к семитской группе и живущем на планете людей с переменным успехом три тысячи лет.

Так что переведем и попытаемся понять по мере разу­мения.

ЭПИКРИЗ

Скончавшийся от кровоизлияния в мозг гражданин Израиля О. Блошкин получил ушиб головы при столкновении с унитазом. Вышеозначенное падение произошло по причине того, что пошёл в туалет по маленьким надобностям организма босиком и писал горячей мочой, которая, оставив тело, вынудила его внезапно охладиться до потери сознания больного. Это и послужило причиной падения, закончившегося смертью без признаков жизни.

Держа перед собой на фанерном пюпитре в прикнопленном виде ксерокопию эпикриза, Дани сосредоточенно набрасывал эскиз рисунка, которому предстояло украсить надгробную доску в изголовье усопшего. Выкристаллизовалось нечто вроде пушкинского пера, естественно, гусиного рода по оперению, и размашистая строка, вырезающая неровной струйкой крови извилистую борозду на вечном камне. Экспромтом у Дани - благо работал карандашом, а не зубилом и молотком - выкатилась на поверхность покладистого бумажного листа, не одна строка, а две, три и, наконец, четыре, причём каждая ещё более ядовитая, чем поэтическая кровь.

ЖЕРТВА МОЗГОВОЙ АТАКИ

Удар случился по мозгам.

И вышел он наружу.

Теперь он там, где проще нам

на гвоздик вешать уши.

Под влиянием самопровозглашённых стихов недавнее, непродолжительное, надо заметить, как и положено в Израиле, пребывание на кладбище с опусканием укрытого саваном тела в могилу, как-то скрасилось, минуя горестные нотки. Уши торчком, и внимай напутственному слову товарища всех покойных поэтов Жорика Эйдсона, обещавшего написать в литературный журнал «Братство баулов» статью о творчестве О. Бложкина, не замутнённом погоней к мимолетной славе. Но так как сейчас он у гробового входа, а не в творческом кабинете, то и слово скажет походное, имеющее, должно быть, значение при пропуске на тот свет, когда имеющий уши ангел да услышит.

И потупив взор, глядя на развёрстую перед ним землю, Жора сказал нечто важное, магнитофоном, правда, не записанное, но вошедшее в память.

«Что он такое проникновенное сказал?» - подумал Дани и потёр кончиком карандаша висок.

«До репатриации наш незабвенный друг звался Алексеем. Проще, Алёша, - вот что он сказал. - В Израиле, как и многие из нас, переназвался по местной моде, дабы выглядеть человеком с ивритскими корнями. И превратился в Орлёшу, памятуя, что «ор» на иврите - «свет», как и в присущей нашему Дани фамилии. В результате такого превращения сегодня на кладбище перед нами не кто-нибудь, а Свет Лёша, человек с заглавной… нет, с двух заглавных букв. И следует со всей ответственностью думать, что сей свет - неугасим по своей изначальной природе, и он будет доходить даже до наших потомков, как от далёкой звезды. Так что… да… свети нам, Орлёша - Свет Алёша, до дней последних донца. Теперь с того света. А мы будем жить на этом, согреваемые лучами твоего загробного сияния. И помянем тебя раз, помянем два, пока не закружится голова. Будем жить, господа!»

Будем! Будем! - откликнулось в мозгах у Дани прерывистым звонком телефонного аппарата.

- Алло! Кто на проводе?

- Русский КК.

- Не понял.

- Коля Киллер.

- Тот, кто живет с Надомницей, когда Лёша в запое?

- А Лёша и без запоя не мешал. Импотент.

- Теперь уже точно. А чего звонишь?

- Хочу назначить встречу.

- Убийственную, Киллер?

- Для тебя фартовую.

- Это как понимать?

- По уровню образования. Ты что, фраер? В бабках не нуждаешься?

- Нуждаюсь.

- Тогда жди.

Трубка дала отбой.

Дани взялся за карандаш, почесал грифелем за ухом, обмозговывая сказанное Колей, непутёвым малым, с золотой фиксой начала девяностых годов минувшего века, но не потерявшей блеск и доныне, стоит открыть рот.

«Дать бы ему по зубам!» - мелькнула шальная мысль, чаще посещающая его, когда был боксёром, но тут же смытая новым звонком, теперь уже в дверь.

- Открыто, разбойники!

Дверь откликнулась женским голосом:

- Мы в одном экземпляре. И не с большой дороги. Мы разбойники пера.

- Ещё этого не хватало!

Дани поспешно перевернул лист бумаги с эскизом.

«Красивей бывают только голливудские кинозвёзды», - подумал он, поднимаясь из-за стола навстречу гостье в приталенном платье плюс лаковой сумочке на длинном ремешке и кожаной шляпе с широкими полями, что для Израиля вообще-то не свойственно.

- Я к вам не одна, - сказала женщина, притягательно посмотрев на Дани.

- А с кем? - попался он на стародавнюю удочку бесшабашных школяров советских времен.

- С ней. Близняшкой моей по фамилии, - и вынула из пластикового пакета малокалиберную бутылочку водки.

- А-а, - догадливо улыбнулся Дани, принимая подарок. - По паспорту, значит, Голд?

- Точнее, Голдтова. В симультативном переводе сразу с двух языков - немецкого и иврита - золото хорошее. Но мы не о золоте, мы о напитке, претендующем на высшую пробу. Значит, для личного общения я просто Нелли.

- Та самая?

- Да-да, Нелли Голдтова из ежедневной газеты «Тайное - явное» и многих интернетовских изданий. Сядем?

- Сядем, выпьем, закусим, - смущённо отозвался Дани, расстегивая верхнюю пуговичку на сорочке, чтобы легче дышать.

Время от времени ему попадались статьи Нелли Голдтовой, и всегда они были связаны с какими-то скандалами. То жена одного известного в русскоязычной среде поэта сошлась с его яростным литературным оппонентом и снабжала в перерыве между любовными схватками материалами, компрометирующими мужа. То маститый писатель выпустил в свет под своим именем книгу, составленную из неопубликованных рассказов почившего в бозе приятеля. То группа издателей убыточного журнала, стремясь срубить копейку на литературном обмане, создала из воздуха популярного автора и насобачилась под его видом кропать в большом количестве романы и повести, выдвигаемые уже от своего официального имени на денежные премии. То коллекционер русского авангарда продал музею картину, которую, оказалось, написал не Казимир Малевич, а он сам. Причём особенно не перетруждался. Замазал полотно чёрной краской и сказал: это эскиз к знаменитому «Чёрному квадрату».

Интересно, с чем пожаловала сегодня эта писучая баба? Какие суперсплетни намеривается отразить своим блудливым пером при его, вполне возможно, бессознательной помощи?

Про «помощь» Нелли выхватила тут же из непрошенных мыслей, будто родилась телепатом,

- А кто нам откроет бутылочку?

Дани нехотя отвинтил металлический колпачок, разлил по стаканчикам, не покидающим журнальный столик, будто на вечном посту там поставлены караульными. И вспомнил, на закуску ни колбаски, ни ветчинки.

Нелли уловила растерянность в его глазах. И, смеясь, вынула из сумочки плитку шоколада.

- Подать поэту на конфету! - дурашливо провозгласила рифмованную чепуху. И, опережая возражения, вполне серьезно уточнила: - По журналистскому расследованию, в Москве наметилась новая алкогольная тенденция: водяру закусывают сладким. Более того, мёд заливают в бочки со спиртом. Говорят, что таким образом возрождают старинную медовуху.

- Медовуху готовят по иной рецептуре, - сказал с некоторым облегчением Дани, закусывая шоколадкой. - Да… кстати, какое дело у вас до меня?

- Ах, мы живём по песне из кинофильма «Последний дюйм»? Что ж, тогда ближе к оригиналу будет: «какое мне дело до всех до вас? А вам до меня!»

- Вот именно, до меня.

- До вас никакого. А вот до Жорика Эйдсона дело есть.

- Так обращайтесь к нему.

- К нему я обращусь после того, как он гикнется. И напишу, какой он был замечательный критик русской словесности, но внезапный инфаркт… либо вражеская пуля… либо осколок от самодельной ракеты наших двоюродных братцев…

Нелли вопросительно уставилась на Дани.

- Какого чёрта?

- Не чёрта, дорогой, а оракула. Вы ведь, кажется, оракул.

- Чего ради?

- Так в народе говорят. «Что предскажет, то и сбудется. Скажет - «умрёт!», значит, умрёт, день в день, час в час. Итак?

- Нелли, не выводите меня из себя.

- Какой отпад, Дани! А ежели выведу, куда вы втиснетесь? Не в меня ли? Ваши намерения?

- Сначала выпить и закусить.

- А потом?

- Потом удалить вас из своей жизни. И… приятных… воспоминаний.

- Тогда до встречи на страницах «Тайного - явного» и на Фейсбуке.

Вспышка гнева хороша тем, что её легко утолить рюмкой водки. Хороша и тем, что, попадая в кадр, преображает фотогероя и позволяет ему выигрышно смотреться на развороте газеты. В особенности с такой подтекстовкой: «Дани Ор, в прежней, до репатриации жизни Орлов - новый пророк Земли обетованной. Кому предскажет гикнуться, тот и откинет тапочки точно в назначенный срок. Кто на очереди? Критик русскоязычной литературы Георгий Эйдсон. Когда похороны? Об этом в статье».

Дани готов был разорвать газету на мелкие клочки. Но это не исправит ситуацию, которая, нет сомнений, вышла из-под контроля.

- Сука! - сказал вслух, благо никто не слышит. - Ничего я не предсказывал насчёт Жорика.

Но не успел он подумать о плане действий на ближайшее время, обещающее немало неприятностей, как вновь гости.

Кто теперь на прицеле у его нервной системы? Коля Киллер, пёс приблудный. Вот человек-заноза: досталась по наследству немецкая фамилия, так, пожалуйста, решил соответствовать. Нет, чтобы записаться добровольцем в израильскую армию. Или кинуться наёмником в иностранный легион. Куда там - кишка тонка! А ведь делает вид, будто он тайный главарь смертельно опасной банды. Вид делает, но никто его виду не верит, и при встрече подчас насмехается: «Кого, Коля, прижучил на этот раз?» В ответ обычно - загадочная улыбка и похлопыванье по нагрудному карману курточки спортивного покроя, будто там лежит чек на предъявителя.

- Не заперто? - спросил Коля, входя.

- Нам некого бояться.

- Само собой, Дани, если я уже тут.

- А что?

- Тебя ищет Жорик.

Коля хозяйски прошёлся по комнате, остановился у мольберта с портретом девушки, почмокал губами, вы­давил:

- Неплохо! Но вернёмся к нашим баранам.

- Каким баранам? Валил бы отсюда!

Дани нервно накинул мешковину на мольберт, чтобы его Люба - та, невосполнимо утраченная Любаша, какой встретилась в юности, не смотрела с полотна изумленными глазами на нежданного ценителя живописи с лицом матерого хищника, способного восторгаться разве что танцем живота.

Коля протянул руку, намереваясь покровительственно потрепать Дани по расхристанной прическе, но напоролся на свирепый взгляд, и отошёл к журнальному столику, все ещё держащему, как на подносе, початую бутылку «Голда».

- Не допили? - посмотрел со значением на Дани.

- И это тебе не нравится?

- Это как раз мне нравится, - хмыкнул Коля, и глотнул из горла, показывая свою «крутость». - Налить?

- У меня что ли рук нет?

- Принято.

- Тогда выкладывай, что за дело привело тебя ко мне?

- Бизнес, и ничего личного.

- А говорили, что ты шляешься по знакомым с одной целью - за башлями, лишь бы взять хоть сотенку в долг.

- И не вернуть? Пусть говорят, но для тебя замечу: сегодня - и это без всяких сплетен - все сидят в заднем проходе.

- Что ж, иными словами, осуществлена заветная мечта гомиков. Присаживайся. Поговорим.

Коля угнездился в кресле, Дани на диване. Разлили на двоих. Молча выпили. И опять разлили. Тут разговор и потёк.

- Предлагаю свои услуги, - начал Коля без затей. - Какие? Наёмного убийцы. То бишь под фамилию будь сказано - киллеровские.

- На кой мне?

- Прижучим Жорика - гиганта мысли. Ему крышка в указанный газетой срок, а тебе прямая выгода - пророческая! Опять предсказание попало в точку. Станешь чисто Робин Гуд по предсказаниям и сможешь на этом деле капусту срубить. Предскажешь этому, предскажешь тому, глядишь, и перевоплотишься из лесного разбойника-стрелочника Робин Гуда в знаменитую пророчицу Ванду, что из Болгарии.

- Вангу!

- Ну, Вангу! От перемены мест слагаемых сумма не меняется. В миллионеры своим ходом выйдешь, и заодно со мной поделишься.

- За какие коврижки, Коля?

- Я буду людей убирать по твоим наводкам. Этому - каюк, допустим, в мае, значит, чтобы не маялся лишнее, отправим к праотцам в указанный срок. Этому пятаки класть на глаза в октябре, значит, пустим его под откос осенью, чтобы лишний раз не мёрз зимой. Хорош расклад?

Дани загадочно усмехнулся.

- А если я предскажу дату твоей смерти, а?

- С мозги свинтился? - опешил Коля Киллер.

- На самоубийство согласишься по моей наводке, чтобы красоваться в саване на глазах у заплаканных родствен­ников?

- Что за отстойный прикид? Да пошёл ты!

- Сам иди, и закрой дверь плотнее, а то надует за тобой всякой вони - не продохнёшься.

- Я тебе ещё пригожусь, - сказал Коля Киллер, заглатывая последнюю порцию выпивки.

Великие будни набегают, но старятся, не дожив до праздника. И убого перелицовывается жизнь, переиначиваются слова, а мысли и вовсе путаются в голове, затянутые в хоровод досужих мнений.

И тоска обнаруживается там, где должно верховодить веселье. Мрак, холод, гнёт. И отчаянная решимость поглощает:  плевать на праздники, приходящие за буднями! Сегодня - мир твой, и завтра твой, и послезавтра, если по глупости не будет отдан случайным доброхотам, прикидывающимся друзьями.

Будем людьми! А для этого надо жить, и ни в коем разе не умирать до назначенного времени!

А когда оно - означенное время?

Дани передёрнуло. Ещё этого не хватало: самому себе назначать означенное время. Конечно, лучше бы знать конкретно, чтобы определиться, земные дела завершить и спокойно закрыть глаза, как последнюю страницу прочитанной книги. Но вряд ли получится спокойно. Столько натворил, столько накуролесил. Да и сейчас, даром что придумщик, врубился в такой фантастический реализм, что того и гляди схлопочешь неприятности. Всё как на старой фотографии в два противоположных цвета: здесь чёрное, там белое, хотя, если подумать, чёрно-белый мир имеет очень  много оттенков, в особенности для того, кто умеет видеть, а это  не каждому дано, не каждый - художник от природы.

Дани был художником широкого творческого профиля. По призванию и многообразию дарований. Это его и мучило. Чувствовал и понимал: гениальные творения, ради которых родился, так и не созданы. Ни в прошлом, ни в настоящем, да и в перспективе явятся разве что во снах. Оттого и под воздействием неудовлетворённости перекидывался на пограничные виды творчества, памятуя: талант во всём даровит. А теперь, когда угораздило нежданно выявиться пророком, нужно и в этом качестве не оплошать. А это… Да-да: что сказано, то сбудется, а сбудется - не забудется, и в памяти людей оставит всходящее семя. Лет через двадцать, вспоминая о нынешних днях, будут говорить: это произошло, когда Дани Ор предсказал точную дату гибели нашего незабвенного… «Угораздило! - подумал Дани. - По мне ли - зарабатывать выигрышные очки на смерти людей? Впрочем, этот Жорик Эйдсон - настоящее чмо паникёрского рода, ему и откинуться в нужный срок - не проблема, если слух пошёл, что приговорили. Мнительный, трусливый… услышит: по пророчествам, мол, предписан каюк, и никакого Киллера не понадобится. Позвонить, что ли? Успокоить? Сказать человеку: «Не приговаривал я тебя, Жора, живи и не кашляй».

Дани не успел поднять трубку, как опять телефонный вызов.

- Алло! Жора? Лёгок на помине.

- А без помина не можешь?

- Могу, пока…

- Пока не умер, да? Какие нелады ты мне напророчил, что уже ни слова без поминовения?

- Ничего на твой счёт я не пророчил! Это Нелли влезла со своей отсебяшкой.

- Не притворяйся божьим агнецом! Предлагаю сделку.

- А подробнее?

- Я твою картину, ту, где ромашки-лютики, выставлю у нас в комиссионке. За хорошие деньги.

- Жора! Напоминаю, ты при оценке назвал её мазнёй. «Ни один идиот эту картину не купит!».

- Это был прикол. А сейчас скажу: не купит, если под ней твоя подпись, Дани Ора. Однако я, если ты не запамятовал, ещё и реставратор. Прибавлю к ромашкам-лютикам пару подсолнухов. И подскажу коллекционерам: неизвестный Ван Гог. Полотно, мол, найдено на блошином рынке в Старом Яффо. А оно, как показала экспертиза в Тель-Авивском университете, не что иное, как первый эскиз к его знаменитым «Подсолнухам». И считай башли.

- Пруха - не старуха?

- Что?

- Долго ли считать?

- Деньги - счёт любят.

- Яснее нельзя?

- Чего неясного? Если ты такой мировой пророк, то продли в предсказаниях жизнь мою. Сроки положи разум­ные: лет, положим, до ста. Я в долгу не останусь, полотна твои выдвину на аукционы.

- У меня как раз одно почти готово. Хочешь взглянуть?

- Уже.

- Что «уже»?

- Уже бегу.

Трубка дала отбой. Дани возбужденно поднялся с дивана, шагнул туда, шагнул сюда, неопределённо хмыкнул и направился к мольберту, обмакнул кисть в краску, надеясь до прихода оценщика ART-искусства добавить несколько штрихов и подписать картину.

Сирена скорой помощи оторвала его от мольберта, когда он, наложив последние мазки, любовался завершённой работой. Выглянул в окно.

- Что случилось?

- Человек попал под машину! - откликнулась женщина в кожаной шляпе, стоящая рядом с амбулансом.

- Кто? - осёкшимся от испуга голосом спросил Дани, узнавая в свидетельнице происшествия журналистку Нелли Голдтову.

- Тот, кому ты смерть накликал. Вот так совпадение!

- Жорик? Это ты ему смерть приписала в газете. У меня и в мыслях не было.

- А это мы сейчас выясним: было или не было.

И Нелли, опасливо поглядывая по сторонам, чтобы не попасть под колёса, перешла улицу и направилась к входной двери.

Безумие мысли рождается с неизлечимой болезнью. Это Дани понял непременно, когда заставил Нелли, усадив в кресло, оправдываться в содеянном.

- Какого чёрта ты написала, будто я предрекал смерть Жорика?

- У тебя очень сильная экстрасенсорная энергетика. Настолько сильная, что просто публикация твоего имени в подвёрстку с какими-либо предсказаниями, уже влияет на судьбу людей.

- Не дури! А то получается: ты больше знаешь обо мне, чем я сам.

- То-то и оно.

- Объяснись.

- Хорошо. Но это - чур! - только между нами.

- Кому разглашать? Весь мир видел меня в гробу и белых тапочках.

- Кстати, о белых тапочках. Я только-только из больницы.

- Ну и что?

- Констатировали - рак.     

- Я тут причём?

Машинально Дани взял со стола блокнот и стал карандашом набрасывать портрет Нелли Голдтовой. И внезапно увидел, впервые за всё время общения: глаза у неё и впрямь мёртвые. В них - ощутил чуть ли не физически - нашла себе временный приют смерть. «Временный», - подумал отвлеченно. И осознал: смерть, действительно, временный житель, как съёмщик квартиры. Поселяется на недолгий срок, а как проводит на тот свет, расстается с клиентом, и переезжает на другую квартиру.

От несуразности ассоциаций он чуть было не рассмеялся - «доморощенный философ». Но вновь посмотрел в мёртвые глаза Нелли, поперхнулся и, скрыв неловкость, протянул ей рисунок.

- Нравится?

- Как живая, - грустно вздохнула она.

- Живая и жить будешь дальше! - спонтанно откликнулся на беззвучный крик о помощи.

- За тем и пришла. Спасибо за оптимистическую прибавку к прогнозу жизни и смерти. А то жила с ощущением, будто меня драли шелудивые собаки.

- Объяснись, не понял.

- Всё-всё! Убегаю! Мне достаточно, что ты продлил мне жизнь. Теперь я с надеждой смотрю на своё будущее.

- Подожди! - Дани перехватил ее, поднимающуюся с кресла, за руку. - Ты мне так и не растолковала, почему предписала смерть Жорику от моего имени?

- Чего там толковать? Просто хотела проверить, как отзовётся слово.

- Но ведь это слово твоё.

- Э, нет! Я же говорила о твоей невероятной экстрасенсорике. Достаточно к твоему имени в подвёрстку дать какое-то предположение о жизни или смерти, и оно превращается в исполненное пророчество.

- Теперь ты будешь спекулировать моим именем?

- Зачем же так? Мы не в Советском Союзе с его законами о спекуляции. У нас развитый капитализм. Бизнес и ничего личного, как говорит Коля Киллер по подсказке из забойного фильма.

- Но я ведь помог тебе выйти из кризиса.

- Мне помог. Поможешь и другим.

- Мне предпочтительнее сидеть в башне из слоновой кости и заниматься творчеством.

- Придётся переквалифицироваться. Теперь твое творчество: продлевать людям жизнь. А прибыль - «фифти-фифти», как говорят в городе жёлтого дьявола.

- В Пекине?

- Чудак! По Горькому, в Нью-Йорке.

- Не был, - вздохнул Дани, - ни в Пекине, ни в Нью-Йорке. Нигде! Первая заграница - Израиль, она и последняя до сих пор. Кроме Бейрута, где я побывал на первой ливанской вой­не. Ни на что денег нет. Картины не покупают, прозу почти не печатают, просят взамен журналистику, а стишки… да, стишки ходят по людям, но с гонораром не возвращаются.

- Вот я и предлагаю…

- Догадался. Но я в это не играю.

- Ты - нет, я - да! Помнишь, «а до смерти четыре шага»? В нашей воле ходку к смерти удлинить, и не на шаг, не на два… Людям, отравленным предсмертным страхом, добавить год-два жизни благодаря вере в твои живительные предсказания. Гуманно, не так ли? И песня на новый лад прозвучит куда лучше, вот так: «а до смерти сто двадцать шагов».

- Но сначала надо намекнуть человеку на близкую смерть?

- Тебе ничего не надо. Я сама займусь пациентами. И буду выбирать тех, кому и без того смерть глядит в глаза. Я же журналистка, забыл? А, значит, не зря лежала в больнице с раковым диагнозом. Подсуетилась между процедурами и составила списочек кандидатов на операцию. Так что тебе придётся лишь считать «зелень» и добрым словом продлевать жизни.

- Я не собираюсь никого приговаривать!

- И не надо! Ты будешь выводить из стресса. А стресс обеспечу я. У нас - забыл? - свободная пресса.

- А тебя, Нелли, не будут мучить угрызения совести?

- Мне не до совести! Мне самой на операцию надо собрать кругленькую сумму! И если я, по-Маяковскому, не приравняю перо к штыку, то тебе придётся украшать своими рисунками моё надгробие.

Нелли попыталась подняться из кресла, но не тут-то было.

- Это что ещё за штучки? - возмутилась она, схваченная за кисть собеседником.

Однако сколько ни возмущайся, а рот, запечатанный клейкой лентой, будешь держать на замке, и рукам воли не дашь: схвачены скотчем крест-накрест, и шаловливым пальчикам, приученным плясать на клавиатуре компьютера, теперь будет не до танцев.

Лежи в спальне на мягкой кровати и плачь себе в подушку, помня об утраченных иллюзиях, посыпанных пеплом отчаяния, и невозможности выдать под грифом «экстренно, в номер» очередную порцию предсказаний новоявленного пророка из иерусалимского района Гило, где за тысячу лет до нашей эры молодой пастушок Давид из Вифлеема (Бейт Лехема), будущий еврейский царь, пас коз и баранов, играл на дудочке и сочинял стихи и песни.

Эх, Дани-Дани! Умён, но не предусмотрителен. Руки девушке связал, забыв, что шаловливыми пальчиками она и в этом состоянии двигать способна. А пальчики «хруп-хруп», щелкнули замочком женской сумочки, перекинутой через плечо, вытащили карманный компьютер, набрали номер смартофона Коли Киллера. И пошло-поехало: «Твой наезд Дани видел в окне. Придумай что-нибудь путное, но без угроз, чтобы он в полицию не сообщил. А то ещё придётся оплачивать услуги адвоката, когда на операцию денег не набрать».

В соседней комнате задребезжал телефонный звонок.

Ох, как не хотелось Дани снимать трубку! Трахнул бы ею о стол, но вместо того, сдерживая себя, перенёс аппарат на подоконник и стал наблюдать через окно за происходящим на улице, интуитивно предполагая, что скорей всего звонят оттуда.

- Алло!

- На проводе Киллер!

- Коля, отвали!

- Это не проблема. По уровню образования тебе пора уразуметь, что я уже отвалил и нахожусь по незнакомому адресу. Почему? Потому что ты собрался в полицию. И не в гости, чтобы выпить рюмку водки и скушать бутерброд с колбасой, а с форменным доносом.

- О чём?

- О наезде на твоего дружка Жорика.

- Он жив?

- Отделался лёгким испугом, как Остап Бендер.

- А кто был за лошадь? Ты?

- И это скажешь в полиции?

- Ты? - повысил голос Дани, разглядев на углу в телефонной будке Колю Киллера, и у него зачесались кулаки, как в юности, когда приходилось и не по такому жуткому поводу давать по зубам.

- Господин Случай!

Дани со злостью бросил трубку на рычаг и - на улицу. Рванул, не глядя, на мостовую, и - к телефонной будке. Но не добежал. Угодил под удар бампера, выскочившего из-за поворота автомобиля.

 

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.