Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(69)
Галия Мавлютова
 Добрые соседи

Мы живем бок о бок уже много лет. Он внизу, а я наверху. Если бы знала раньше, что это за человек, ни за что бы не стала жить в этом доме. Но все плохое, как водится, случается неожиданно. Он поселился на первом этаже, и сразу послышались грохочущие шаги грядущего скандала. Сосед всю жизнь проработал в снабжении. Это было давно. Еще при советской власти. Советское снабжение оказало неизгладимое влияние на мировоззрение моего соседа. Он считает себя выше любого закона. Он не признает государство как таковое.

Жить с таким человеком по соседству - мука мученическая. Был бы бомж, пьяница, драчун, бытовой скандалист, было бы проще. Сдала бы его участковому, и пусть они там разбираются. Но, увы, мой сосед вполне дружелюбен и мироустроен. Вежливо здоровается по утрам, улыбается, а вечером как включит перфоратор двадцатилетней давности, видимо, еще с госснабовских щедрот, причем включит на всю мощь - так, что перепонки лопаются. Шум, грохот, свист, как на войне. И вдруг среди всего этого бедлама вырубается электричество. Оно, бедное, не выдерживает нагрузки. Жизни нет. Пришлось вступать в бой.

Долго мы бились за личное пространство, каждый стоял на своём. Победа оказалась за мной.

...Однажды сосед пришел клянчить мировую. Позвонил в дверь и попросил пощады. Теперь выходные дни стали выходными, а вечерами можно было читать книги и гонять чаи без опасения, что останешься без чая и света. Всё хорошо, что хорошо кончается. Не было больше повода ссориться с соседом. Его жена мило улыбалась при встречах. Она всё таскала с собой таксочку. С рук её не спускала. Как-то обе помогли мне открыть тугие ворота. Собака крутила мордой, явно презирая меня. Но я поблагодарила и улыбнулась собачке, а через два дня наткнулась на толпу народа в подъезде, человек сорок столпилось на площадке.

«Похороны у него, что ли?» - подумала я и просочилась сквозь скопище народу.

И на следующий день узнала, что и впрямь похороны. У соседа скоропостижно умерла жена - та самая, что два дня назад мне любезно улыбалась. Умерла в одночасье, без болезней и хворей, просто уснула и не проснулась.

Сосед похоронил супругу, неделю ходил в трауре, а в начале второй привел себе невесту, под свой возраст, но живенькую. Я была возмущена до глубины души. А тут еще сосед с невестой повадились вместе выгуливать таксочку-подлюку. Идут себе втроем, такие благостные, таксочка по земле волочится, морда умильная: мол, слава богу, не бросили на улице, не усыпили, пожрать дают и на выгул выводят. А новобрачные с еще более умильными физиономиями к поводку прицепились, словно приклеились. А я при этом обливаю всю троицу ядовитым презрением. Такса на меня сердится, гавкает, сосед глаза прячет, а его невеста рдеет маковым цветом.

Как-то утром я встретила счастливого соседа у по­мойки.

- Никак жениться собрались, Иван Моисеевич?

- Собрался, - ехидно подтвердил сосед. В его ответе звучало нарочитое бахвальство: мол, знай наших, я еще и не то могу.

«Ага, если тебя к тёплой батарее прислонить», - мысленно парировала я.

- Вот ведь какая несправедливость! - я скривила губы в усмешке. - Ладно, вы быстро забыли жену. Бог с вами. Но как могла забыть она?

Я кивнула на таксочку. Животное мигом поджало хвост и виновато опустило глаза.

- Все пустое на этом свете, ведь так? Был человек, и нет человека. Человеческая память короткая, а собаки приобрели людские повадки.

У меня окончательно испортилось настроение. Нужно спешить на работу, а я стою у помойки и рассуждаю о бренности бытия. И ведь не собиралась я его обижать. И таксу не хотела стыдить. Я убеждала себя, что была права, когда давным-давно сделала выбор в пользу одиночества.

И все-таки я ошибалась. Сосед заплакал. Слезы текли по его лицу, перемешиваясь с дождевыми каплями. Он их не вытирал. Молчал и плакал. И собака прослезилась. Одна я оставалась сухой и бесстрастной, как полено. Впрочем, нет - я рассердилась. На себя. За то, что влезла в чужую душу, походя и без спросу - вот так, прямо у помойки, по пути на работу.

- Извините, - сказала я. - А вдруг на том свете лучше, чем всем нам, оставшимся здесь?

- Ничего, ничего, - он махнул рукой. Дескать, прощаю неразумную.

Собака сердито тявкнула: видимо, решила заступиться за обиженного хозяина.

И я ушла, оставив их наедине с воспоминаниями.

По дороге думала о странной реальности. Почему всё так сложно на этом свете? Кому можно верить, если собаки предают хозяев?..

Соседа было жалко, правда только до первой остановки. Уже в троллейбусе вспомнилось, что он привел женщину ровно через неделю после смерти жены. И сразу жизнь приобрела знакомые очертания. И всё встало на свои места.

/Из жизни богомолок

Иван Иванович потеребил рукой галстук, что свидетельствовало о высшей степени волнения. А разволновался он от чтения журнала: «Есть в природе богомол религиозный, после ночи любви самка-богомол пожирает своего избранника, она начинает есть его с головы…».

Сердце немного притихло, но вдруг вновь прерывисто застучало, и Иван Иванович расплылся в улыбке. В кабинет впорхнула симпатичнейшая, милейшая Марья Ивановна.

«Сейчас будет просить что-нибудь», - подумал Иван Иванович и весь напрягся от желания помочь. Он любил помогать женщинам, особенно когда волновался.

- Иван Иваныч, милый, мне бы рукопись сверстать, срочненько! - нежно пропела Марья Ивановна, но в пенье явственно прозвучали стальные нотки приказа.

- Ах, Марья Ивановна, милейшая, непременно, всегда рад помочь! - ещё больше расплылся Иван Иванович. - Только сначала сходите к Марии Ивановне.

И он снова уткнулся длинным лицом в глянцевый журнал, а Марья Ивановна сделала ему ножкой, ручкой, потрепетала в воздухе ладошкой и ускользнула, оставив после себя дивный-дивный аромат, слегка напоминающий загадочную жизнь насекомых.

- Ах, Мария Ивановна, я к вам на минуточку! - пучит губки Марья Ивановна уже в соседнем кабинете.

Там её явно не ждали. Дамы на одно лицо (сразу виден почерк Ивана Ивановича), разница в мягком знаке. Не дай бог, кто перепутает, ему больше не жить.

- Ах, Марья Ивановна, всё-то вы торопитесь, - спохватывается Мария Ивановна, сочась мёдом, а про себя думает, мол, шиш Марья получит, а не вёрстку.

- Ах-ах, и не говорите, дорогая, всё спешу, вздохнуть нет времени, - жеманится Марья Ивановна.

Игра пошла по-крупному, дамы попали друг в друга, как в «яблочко».

- Я вам принесла рукописсссь, - сюсюкает Марья Ивановна, вытаскивая на свет изящнейшее портфолио, а сама думает, возьмёшь, гадина, рукопись, иначе Иван Иванович тебя уволит, каргу старую. Обе дамы давно не девушки, а вполне зрелые особы.

«Сволочь! Задарма сверстать хочет. Нашла дураков. А всё Иван Иванович. Кобель! Тоже сволочь!» - прикусывает губёнку Мария Ивановна.

- Ах, Марья Ивановна, можно же было передать с оказией, - Мария Ивановна лучится ангельской улыбкой, - да и не к спеху рукопись ваша. У нас верстальщики на три года расписаны.

- Иван Иванович просил побыстрее сверстать, а я не смогла ему отказать, - сказала, как выстрелила: пах-пах, и наповал.

Мария Ивановна убита, но стоит на прямых ногах, сразу видно: по-хорошему она не сдастся.

- Да что вы! А мне Иван Иванович велел ничего не брать! - слова вылетают по очереди: та-та-та-та...

В воздухе чувствуется задымление, цели огнеупорные. Куда бить - не понятно. А во всём виноват Иван Иванович.

- Ах, Марья Ивановна, как вы всё успеваете? Всё пишете и пишете, - начался второй акт поединка.

- Ах, Мария Ивановна, так ведь характер-то у меня не мёд! - парирует Марья Ивановна.

- Да, я тоже не сахар, - вежливо поддакивает Мария Ивановна, - если надо - съем!

«Сожру с потрохами! Живого места не оставлю!» - написано в её глазах крупным шрифтом.

- Прямо с тапками! - сладко вторит Марья Ивановна, а сама размышляет: «Эта сожрёт!»

- С тапками, - медоточит Мария Ивановна.

Приговор подписан. Рукопись будет свёрстана в срок, но на платной основе.

Обе улыбаются. Самец поделён и разрезан на куски, богомолки скушали его и не подавились. Аппетит у обеих отменный. Дамы облизнулись и заскучали. Пора и честь знать.

- Я вам позвоню, - Марья Ивановна изображает восторг нежным прижиманием к себе портфельчика.

- Пишите, Марья Ивановна, пишите! - не просит, а требует хозяйка.

Следует прощальный воздушный поцелуй, за ним томное закатывание накрашенных ресниц. Слышится восхитительное чмоканье. Всё! Двери захлопнулись. Обе выдох­нули с облегчением. Иван Иванович был отменный. Обед прошёл удачно. Вот вам и Mantius religiosa.

/Животные страсти

Надо жить страстями...

Эти слова из какого-то фильма на всю жизнь запомнились. Они для меня как руководство к действию. Что наша жизнь без страсти? Ничто. Пустота. Дырка от бублика. Да, грешна я, грешна, не скрою. Сначала прятала, прикрывалась, думала, окружающие не догадаются, а теперь не только от себя, но и от людей не скрыть свой грех. Народ все видит. Особенно женщины. Сначала одна сказала, вроде бы невзначай, потом другая шепнула, третья мимолетом намекнула. И каждая норовит не в бровь, а в глаз: дескать, всем ты хороша, подруженька, только он у тебя никуда не годится. Ну не твой он. Не твой. Не для тебя создан! Чересчур выдающийся. Все норовит выставить себя напоказ...

Да, согласна, девочки; между нами, говоря, он такой, принципиальный. Диктатор. Сколько себя помню, всегда был жесток ко мне, а я терпела. С ним ведь не поспоришь. Ни сна, ни отдыха, ни покоя от него нет. Как меня измучили эти животные страсти, дескать, а вдруг ты куска хлеба лишишься? Что тогда со мной будет? «Со мной» - это не со мной, это с Ним, окаянным.

В свои годы я вполне сохранилась, не стыдно и на людях показаться, но меня подводит моя последняя страсть, мой повелитель и прихлебатель одновременно - последний и единственный друг. И другого в моей жизни уже не будет. Сам он неказистенький, небольшой такой, кругленький, но наглы-ы-ы-ы-ый! Вообще, очень беспокойный гос­подин. А в последнее время житья от него совсем не стало. Вечно хочет есть, кушать, жрать, поглощать, питаться, обжираться, наслаждаться, гурманничать. Я посвятила ему лучшие годы. Отдалась целиком. Вся. Без остатка. День и ночь работаю на него. А он разборчивый. Живет по понятиям. То он будет есть, а это не станет, то это ему подавай, то еще что-нибудь, чего никто никогда не ел, а ему вынь да положь. Уговаривать бесполезно. Если надумаю поменять работу, образ жизни, изменить обстановку - ни-ни, ни за что не позволяет. Ни за какие коврижки.

Он привык к размеренности, к аккуратности. У него свой норов, свои правила, свой устав. Раньше, когда была помоложе, мы с ним уживались. Сейчас уже не помню как, но как-то договаривались: я ему пищу телесную, а он мне - душевный покой. Так и жили. Ладком да мирком. А тут совсем совесть потерял. Еду выбирает, нос воротит, все норовит загнать меня в магазин для богатых, а когда я впихиваю в него еду для бедных, всячески сопротивляется. Не желает быть наравне с массами. Говорю же, наглый. Приходится крутиться. Хожу каждый день в офис, высиживаю, считая часы и минуты до окончания рабочего дня, чтобы вечером подвергнуться изощренным пыткам. Устала - не устала, а ужин приготовь, да не простой, а вкусный, обильный, сытный, и чтобы глядя на стол, глаз бы радовался. Заскучала я от такой жизни. Затосковала.

А тут вдруг предложили мне принять участие в концерте, и не где-нибудь, а в музее Достоевского. В кои-то веки сам классик меня в гости позвал, как персону важную. Артисты приехали из Финляндии - с костюмами, нарядами; переодеваются, переговариваются, бурлят, фонтанируют восторгами, а я сижу и ломаю голову, чем своего повелителя ублажить. Никакой радости от концерта. Не жизнь, а маета. И тут мой взгляд упал на фигуру одной участницы. Стройная, гибкая, как тростинка; муж рядом с ней - помогает наряжаться в разные диковинные наряды. Живут же люди, горя не знают. Спрашиваю, мол, как это вы устроились, что вы такая стройная, как же это у вас получилось? А она мне в ответ этак с вызовом:

- Быть стройной - это каторжный труд! Надо работать над собой, а не заглядываться на чужие фигуры.

А я и не заглядываюсь, своя красота имеется. Я тоже хочу быть стройной и гибкой, и чтобы не мной повелевали, а я бы диктовала условия! Так засвербело у меня, что потеряла я интерес и к концерту, и к музею. Сижу, как на иголках, а эта фифа - ну, та, что без живота - подъелдыкивает: мол, делайте вот такие упражнения, сядьте на стул и ломайтесь по сто раз на дню, и если станете гибким стебелечком, мучитель от вас и отстанет.

Я быстренько управилась с концертом и побежала домой - упражнения делать. О себе надо думать в первую очередь, прихлебатель подождет. Да хватило меня ненадолго. Всего на два дня. И снова все пошло по-старому: так же колочусь, готовлю, строгаю, жарю, парю. На третий день всуе помянула черта и пошла в платную клинику на Фонтанке: говорят, там всех желающих успешно лечат от ожирения. Врачи мне помогут, они придумают, как спасти меня; за деньги нынче все можно сделать.

В кабинете меня сначала на весы поставили, и выяснилось, что жира во мне мало. Больше того, его недостаточно для нормального функционирования организма. Жуть какая-то. Мне даже страшно стало. Как же я живу на белом свете? Без клетчатки функционирую. Это мой прохвост все соки из меня вытянул. А у доктора вид стал совсем тусклый и вялый, явно намекает: мол, вы, тетенька, напрасно по клиникам болтаетесь; люди сюда не от хорошей жизни приходят, не то, что некоторые. Меня тоже охватили уныние и стыд: и впрямь, чего я болтаюсь по клиникам? Что я тут забыла?

- Он у вас в порядке? - спросил доктор. - Он вам мешает?

Вопрос поставил меня в тупик. Я задумалась. Да нет. Не мешает. Я о нем часто забываю. Сразу вспомнилось, как он спасал меня в годы голодной юности и нищей молодости. Никогда не канючил, не жаловался - наоборот, изо всех сил помогал выжить. И еще я подумала, что днем он ведет себя смирно: не бурчит, не ноет, не раскаляется. Бушует преимущественно по вечерам - пока не насытится, не угомонится.

А доктор в раж вошел: разные процедуры мне выписывает, договор со мной хочет заключить. Я посмотрела на сумму и охнула. Нет, доктор! За такие деньги я этого мерзавца на сухой паек посажу, он у меня узнает почем фунт лиха, я его в две шеренги построю, а клинику за версту обойду. Нечего мне тут делать...

Нет, не мешает он мне. Нам хорошо вдвоем. Он у меня всем на зависть - маленький, кругленький, нагленький; все равно я его люблю. Ради него горбачусь в офисе, прогибаюсь в кабинете у начальства, лебезю перед сослуживцами. Он благо жизни питает.

У него даже имя есть. Он - это его величество Живот! Мы идем с ним по долгой дороге жизни в одной тесной связке. Без него и любви никакой не будет. Даже к родине. Он у меня - всему голова. Не будет его, и жить не захочется. Страсть моя последняя, неизбывная - куда я без тебя денусь?

/Морская иллюзия

- Хороша! Ах, как хороша! Необыкновенно хороша! - приговаривала Люся Лоховкина перед зеркалом.

Она и впрямь была хороша: белокурые волосы, слегка вздернутый носик, холеные руки, тонкая талия… Мечта мужчины. Люся нравилась военным, предпринимателям и продавцам ювелирных магазинов. Но ей не везло, и она никак не могла подцепить самого настоящего мужчину - ну, такого, каким он представлялся ей в дамских, не совсем скромных грезах.

Люся преднамеренно заходила в разные «Сапфиры» и «Аквамарины», чтобы наткнуться как бы случайно на мужчину из категории настоящих и заодно проверить свои чары. Причем в тот угол, где за прилавком скучали продавщицы из женского сословия, она не совалась, а шла прямо к стильным и аккуратно причесанным мальчикам, ласково улыбающимся из-за прилавков, словно они только и ждали, когда к ним заглянет Люся Лоховкина. Впрочем, вскоре их улыбки таяли, как мороженое на июльском солнце: денег у Люси отродясь не водилось. Зато у нее были чары, симпатичная внешность и пустой кошелек.

Однажды Люсе надоело впустую таскаться по ювелирным магазинам, и она решила наведаться на моря-океаны: по слухам, там было море разливанное разных мужчин - настоящих и скучающих в одиночестве. Недолго думая, Люся выбрала Мертвое море. Говорят, оно омолаживает с одного заплыва.

С первой минуты все пошло, как по маслу: и отель попался не слишком дорогой, и погода пляжная не по сезону - ради дешевизны Люся покатила в обетованную страну в конце февраля. По холодку, так сказать. И кавалер мигом нашелся: Люсю как волной окатило, когда она его увидела, хотя воды в Мертвом море ровно по колено, и окатывает лишь нижнюю часть ступней. Кавалер сам подошел, представился: дескать, предприниматель, а что он предпринимает, не признался.

«Скрытный, - подумала Люся, - таким и должен быть настоящий мужчина».

Курортный роман развивался стремительно, разрастался и распухал прямо как на дрожжах. Вскоре Люся почувствовала, что Марлен что-то затеял: молчит, поглядывает как-то исподлобья. «Наверное, в койку потащит, - подумала она. - Фигушки ему, пусть сначала женится. Все они такие: чуть что - сразу в койку. Нет уж, на фиг! Только через ювелирный магазин!»

Люся настроилась на решительный лад. Она подавала Марлену ладошку исключительно лодочкой, по-свойски брала его под руку, всячески намекая на серьезность отношений. Море лениво плескалось у босых Люсиных ног, словно предрекало ей пустопорожность хлопот, но любительница настоящих мужчин лишь отмахивалась от него, ее интуиция подсказывала, что дело идет к бриллиантовому колечку семимильными шагами. Марлен не скупился, два раза они посещали концерт и ресторан, и за все платил, разумеется, мужчина. Наконец, он произнес сакраментальную фразу:

- Люся, вечером мы идем в ювелирный магазин!

Люся так и обмерла. Вот оно, свершилось! Сегодня он купит ей кольцо и сделает предложение. «Заодно узнаю, что он там предпринимает», - подумала она, едва не задох­нувшись от нахлынувшего счастья.

В бутике они долго бродили от прилавка к прилавку, и Люся все мерила и мерила глазами разные кольца и браслеты, ловя на себе восхищенные взгляды одиноких женщин, забредших в магазин в надежде подцепить заветную мечту. Когда Люся выбрала таки колечко с бриллиантиком, тысяч этак на пятьдесят с лишним евро, всегда серьезный Марлен наконец улыбнулся:

- Вот о таком кольце всю жизнь мечтала моя жена!

Одинокие женщины, от зависти застывшие как мумии, и стильные продавцы за прилавками хором засмеялись: слишком глубоким было Люсино горе, а когда оно безмерно глубокое, да еще и без дна и покрышки, то выглядит убогим и нелепым, а потому смешным.

- Две недели думал, как выбрать кольцо, а потом понял, что ты одна мне сможешь помочь! - с этими словами Марлен хотел обратиться к Люсе, но ее и след простыл.

Она бежала к побережью Мертвого моря, чтобы утопиться, но море было по колено, и утопиться не получилось.

На завтрак Марлен не пришел. И на обед тоже. И на ужин. И Люся Лоховкина поняла, что путевка у него закончилась.

/Баба Роза и турбуленция

В одном учреждении однажды случились большие перемены. Ни с того ни с сего назначили нового директора, да не простого, а креативного, хотя предыдущего сняли за эту самую креативность. Уборщица баба Роза, с детства славившаяся любопытством, услышав новость про новое начальство, сразу просунулась в кабинет посмотреть, кто там теперь главный. Просунулась и удивилась - как бы беды не накликал. Да и было чему удивляться: в крутящемся кресле сидела особь мужского пола лет двадцати от роду по имени Иван Иваныч. Баба Роза хоть и была отъявленной атеисткой, но со страху перекрестилась пять раз кряду и от греха подальше пошла натирать полы.

«Толку от него как от козла молока, намаешься тут с ним!», - думала она, сердито орудуя шваброй.

Но баба Роза жестоко ошибалась. Иван Иваныч не любил подолгу сидеть в кресле - с утра до ночи он метался по учреждению, наводя новые порядки. Хотел было и бабу Розу до ума довести, но она ловко вывернулась, сказав, что, мол, не Иван Иваныч, а она тут наводит порядки. Юный директор от таких слов озадачился, но в подробности вдаваться не стал, оставив вредную бабку на потом.

И завертелась-закрутилась в учреждении новая жизнь. Поминутно сыпались приказы и инструкции, проводились бесконечные совещания под протоколы, бешеные принтеры выплёвывали разномастные рекомендации и разъяснения. Иван Иваныч имел привычку нависать над каждым сотрудником, требуя производственной турбуленции. Это странное слово словно прилипло к учреждению. Оно витало в коридорах и офисах, шумно взрывалось и тучно опадало на пол, как падают листья поздней осенью под порывами ладожского ветра. Однако сотрудники не бунтовали, покорно склонив головы под гнётом новых веяний.

Наконец Иван Иваныч добрался до бабы Розы, видимо решив, что настало время включить в турбулентный поток и малоквалифицированную рабочую силу. Не на ту напал.

- Да я и слова такого не знаю! И с чем его едят - не пробовала! Поганое оно! - отрезала баба Роза в ответ на просьбу Иван Иваныча срочно внедрить турбуленцию в мытьё полов. - Я уборщица, чего с меня взять?

- Не уборщица! - поднял кверху указательный палец Иван Иваныч. - Путцфрау!

- Чего-чего это? - испугалась баба Роза.

- Путцфрау, - повторил Иван Иваныч, явно злясь на бестолковую бабку, - отныне ваша должность будет называться именно так. У нас турбуленция!

Баба Роза ощетинилась: мол, не позволю себя оскорблять.

- Ой, снимут тебя с должности, милок, за такие слова! Помяни моё слово - снимут!

- Х-ххэ! - ощерился Иван Иваныч. - Не знаешь ты, бабка, какие у меня связи! Знала бы, по стойке «смирно» сейчас стояла!

- Какие-такие связи? - передразнила баба Роза.

Иван Иваныч мотнул головой и указательный палец, длинный и острый, турбулентно взлетел ввысь. Он извивался сам по себе, как червяк. Баба Роза даже разволновалась, глядя на дёргающийся палец, и, обречённо махнув рукой, побрела мыть полы.

С тех пор, едва увидев начальника, новоявленная путцфрау пряталась в кладовке, надеясь, что всеобщая турбуленция обойдёт её стороной.

А учреждение тем временем бурлило, как кипящий котёл. Полы не выдерживали натиска бегающих ног, и в некоторых местах линолеум затёрся до дыр, создавая бабе Розе лишние помехи в уборке помещений. Все стали обращаться к ней исключительно по новому регламенту: дескать, где эта путцфрау, куда пошла путцфрау, почему путцфрау до сих пор не включена в общий процесс турбуленции? Баба Роза терпела молча, надеясь, что бог и высшее руководство всё видят и не дадут в обиду рабочего человека, но бабины Розины молитвы не доходили до бога. Иван Иваныч чувствовал себя превосходно и все отчёты наверх сдавал в срок и без лишних заморочек.

- Поставь там нулик, Аллочка! И ещё один! - кричал он через стенку новой секретарше с ногами от ушей и декольте до колен. - Не ленись!

- Слушаюсь, Ваничка! - звонко голосила секретарша и ставила нулики во все многостраничные статтаблицы и отчёты.

«Крестики бы тебе поставить, турбулентный ты наш! - сердилась баба Роза, слушая боевую перекличку в отчётный период. - С ноликами у тебя хорошо получается. Ой, не к добру всё это - к войне!»

Между тем, в ожидании грядущих бедствий учреждение за три месяца пришло в полный упадок. Вихревые потоки опали, так и не развившись, учреждение всем штатным расписанием впало в ламинарный анабиоз. Сотрудники окончательно одичали. Одни сидели на диванах, расставив ноги и бездумно вращая белками глаз - другие бродили по коридорам, изредка натыкаясь друг на друга, и в страхе отшатывались, словно нечаянно налетели на покойника. Были и такие, кто осел на корточках вдоль стен, тупо глядя в одну точку. Даже рододендрон не выдержал, зачах, а ведь ещё недавно цвёл пышным цветом. Теперь на его месте торчала пустая кадушка с сухим черенком. Один Иван Иваныч весело носился по учреждению, напоминая мохнатого шмеля. За прошедший квартальный период все десять пальцев рук молодого начальника превратились в самостоятельные движущиеся существа, неустанно напоминавшие окружающим о высоких связях в поднебесных высях. Пальцы растопырились до такой степени, что даже по улицам Иван Иваныч ходил без перчаток. Не налезали.

Кончилось всё внезапно, как и началось. По истечении третьего месяца пребывания нового директора в должности, ошеломлённая Аллочка впорхнула в кабинет Иван Иваныча и воскликнула, предварительно опустив декольте ниже колен, - данную манипуляцию она совершила просто так, на всякий случай.

- Ваничка, что это за хрень пришла? Я не поняла.

- Что там у тебя? - Иван Иваныч милостиво заглянул в глубину Аллочкиного бездонного декольте.

- В-о-о-о-т, - просипела Аллочка, протягивая служебное письмо на гербовой бумаге.

«Освободить от занимаемой должности в связи с утратой доверия за некорректную постановку нулей в отчётном периоде…»

Иван Иваныч остолбенел, не понимая, что происходит. Его руки тянулись наверх, намекая служебной бумаге, что у него высокие связи и всё схвачено, но в дверь уже входили другие официальные лица.

«Слава тебе, господи! Войны не будет, а то развели тут турбуленцию!» - улыбнулась баба Роза, провожая взглядом разом ссутулившуюся спину Иван Иваныча.

Он уходил не один - следом шустро семенила Аллочка, пытаясь держаться прямо, но всё заваливалась набок. Иван Иваныч шёл, нагнув голову и не глядя по сторонам, он спешил покинуть поле поражения. Пальцы на руках несостоявшегося начальника больше не топырились. Все десять безжизненно повисли вдоль долговязого туловища.

 

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.