Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(69)
Вадим Молодых
 Безденежье

Человек с тонкой шеей забрался в сундук, закрыл за собой крышку и начал задыхаться.

Даниил Хармс «Сундук»

/Пролог

Гога Последышев раздумывал, где провести вечер...

А чего думать-то? В ближайшем «Капкане», благо это вертеп в чистом виде, без претензий, там всё по-простому. Выключая компьютер, укладывая бумаги в ящики стола, сдувая невидимую пыль, словно отдуваясь от рабочей суеты, ожидаемо и радостно почувствовал, как нутро наполняется предалкогольной волной, напитанной оптимизмом и энтузиазмом. Лихо поднялся на гребень этой волны, хлынувшей уже вниз по ступенькам лестницы, и выплеснулся из дверей парадного на улицу.

Люди.

Машины.

Звуки.

Суета.

Хорошо!

Пьяниц в «Капкане» было уже много, как обычно в пятницу после работы. Гога сразу же наметил столик, за который он сядет. Ему обязательно нужен был собеседник. Ему понравился человек при галстуке, что было диковинной редкостью здесь. Причем галстук, костюм при здешней их нелепости были привычны обладателю, они «жили» на нем весьма органично - это всегда бывает видно. Стало быть, человек интеллигентный. Гоге нравились люди, которые умели разговаривать без «бычняка», ясно и спокойно даже по пьяни. А человек за столом был ещё и не пьян… Во всяком случае, Гоге так показалось... К тому же он курил - в пепельнице был раздавленный, полностью выкуренный (это показательно!) «бычок».

- Вы позволите?

Человек поднял глаза - не сказать, что они были приветливы, но и недовольства вмешательством они тоже не выражали. Скорее, в них колыхалось безразличие. Но - вежливое!

Кивнул человек.

Гога расселся и закурил.

Подошла официантка…

- Сто пятьдесят коньячку, - взгляд в лицо соседа, тот кивнул. - Салатик овощной летний, - снова согласие. Гога опять демонстративно взглянул в соседскую тарелку. Отбивную… - скривившийся в неприятии рот соседа. - Отставить! Бифштекс рубленый, - кивок одобрения. - Лимончик… - сосед глазами показал недоумение, а рукой на своё блюдце с нарезанным лимоном. - Не надо лимон. Сок апельсиновый…

- Грейпфрутовый, - уверенно встрял сосед и добавил: - И чистую пепельницу, пожалуйста.

Он протянул руку опять же с видом совершенно безразличным, но в то же время симпатичным своей искренностью.

- Будем знакомы? Жора. Если угодно, Георгий. Но это слишком длинно и сложно… А Георгий Георгиевич нудно.

- Так я тоже Георгий… И тоже Георгиевич…

Слава богу, что подавальщица отвлекла. Расцепили руки. Наполнили рюмки - каждый сам свою своим. Выпили.

Теперь серые глаза Жоры - Георгия Георгиевича-два - выражали настоящий интерес… У него вообще-то лицо было не то чтобы неприметным, а каким-то привычным, что ли?.. Знакомым даже как будто. Гога даже подумал, что если бы им сейчас расстаться, то через минуту он его лица и не вспомнит… А когда снова увидит, то и не узнает, словно не видел раньше никогда. Абсолютно не за что было зацепиться - никаких особенностей во внешности.

- Это, однако, прикольно! - с легким воодушевлением заговорил аристократично жующий Жора.

- Что прикольно? - спросил прекрасно понимавший о чем речь Гога.

- Бросьте придуриваться. Вы понимаете, о чем я.

- О совпадении имён?

- Я, признаться, не верю в совпадения. - И добавил: - Может мы родственники?

Гоге в голову пришла совершенно трезвая мысль-недоумение: почему-то этого Жору совпадение их имён удивляет заметно меньше, чем его. Может он врет, что его так зовут? Но он же первым представился. Не мог же он для такого вранья знать, как зовут Последышева. Тогда почему он так неестественно спокоен? Актёр он, что ли?

- Простите, а вы кто?

- Когда-то я был математиком, - ответил Жора. - Теперь - на пенсии по инвалидности.

- В аварии побывали? - Последышев спрашивал автоматически, только после озвученного вопроса понимая его правильность, ведь если человек умственным трудом занят (математик - суть ум и есть!), то он не может иметь производственных травм.

- Отнюдь. У меня инвалидность как раз профессиональная. Грубо говоря, «крыша поехала»…

Гога закурил. Ему показалось, что спокойно.

- Не волнуйтесь, - улыбнулся в ответ на это Жора. - Я не псих… В обычном понимании. Я псих только с математической точки зрения.

- Это как?

- Я сумел доказать, что экономика - это не наука. Она не имеет никакого отношения к математике. Она только имитирует математические вычисления и расчёты, причём, в отличие от заблуждения, без которого научных исследований не бывает, экономика призвана делать это с сугубо порочной целью. С тем, чтобы представляться объективной. Экономика хочет выглядеть лучше, чем она есть на самом деле. Вернее, она выполняет задачу казаться лучше. Больше скажу… Её на самом деле вообще нет!

- Как это?

- Да очень просто… Но я боюсь, что очень просто это для меня… А для вас, простите великодушно, может оказаться не так… Вы не математик?

- Не-ет… Но я знаю, что такое объективность.

И Гога после этих своих слов даже зауважал себя.

- Отлично! Не станете же вы приравнивать объективность… м-м-м, допустим, физических теорий, подтверждаемых практикой ежесекундно, к объективности, в кавычках, экономических теорий…

- Я не понимаю…

- Ну смотрите! Ясно же, что любой предмет, лишенный опоры, непременно упадет вниз. Так? Это определяет закон всемирного тяготения. Он объективен. То есть, хотим мы этого или нет, никакой предмет не упадёт вверх. Так? А в экономике такой безупречности нет. Там многое зависит от желания человека. Давайте еще выпьем… За науку!

Псих-математик расцвел. Он перестал быть серым и неприметным. У него даже щёки загорелись. И было ясно, что это от мыслей, а не от коньяка. Впрочем, сами такие мысли, по мнению Гоги, могли от коньяка возникнуть. Но с другой стороны, этот-то высказывает их не прямо сейчас. Теперь-то он их уже повторяет. Это было очевидно.

- Н-но есть же какие-то очевидные вещи… Ну-у, например… Ясно ведь, что если товара или услуги меньше, чем есть на них спрос, то цена будет выше.

- Совершенно верно! - радостно воскликнул Жора. - Но давно уже никто не знает, чего в реальности меньше, а чего больше. Нефтью, например, торгуют в долг. И не по оплате долг, что всегда считалось нормальным. Нет! Нефть в долг. Платишь сейчас, а её ещё только будут выкачивать. И не только с нефтью эдак-то… Это ненормально. Это покупка даже не кота в мешке. Это покупка ничего… Или ещё… Одна и та же вещь может стоить совершенно по-разному в одном и том же месте в одно и то же время!

Гога ничего не понял и искренне недоуменно таращился. Жора это отметил.

- Да-да, дорогой мой. Цены двух абсолютно одинаковых вещей могут на порядок различаться. Просто у одной вещи есть официальный бренд, а у другой - такой же! - нет. Пиратской ее прозвали, словно она чужую функциональность силой отобрала. Своя у неё функциональность. Штаны - они и есть штаны от рождения и до смерти. Они греют и прикрывают срам, как бы ни назывались… Но люди согласны платить за бренд втридорога. Почему? Да развели их торгаши на бабки мнимым суперкачеством и химерой престижа… Торговля не есть экономика! Торговля давно уже психология…

- Скажите, а вы знакомы с психоло… психиатрией?

- Вас интересует, был ли я в дурдоме?

- Да, - смело подтвердил Последышев.

- А как же?! Не пугайтесь… Поймите, объявить меня сумасшедшим - это единственный способ уберечь существующее положение вещей. Вы только представьте себе, что бы было, если бы мне… и не только ведь мне - таких, как я, много! - дали не то что Нобелевскую премию, а даже бы просто высказаться во всеуслышание.... Просто я раньше времени рождён. Вернее не так… У меня почетная и благодарная только в будущем миссия быть в пионерах науки об истинном мироустройстве.

Гога шёл сюда, конечно же, с желанием поговорить о чём угодно отвлечённом, но он не предполагал, что беседа предстоит с психом - полным его тёзкой к тому же. Этот непризнанный гений начал уже раздражать своим самомнением, которое, правда, совсем даже не выпирало в его словах, а звучало вполне естественно. И это тоже раздражало. Он же псих, но вроде как и не псих совсем.

- Но экономические модели же работают? - возразил Гога.

- Да как сказать… Работают, вроде как… Это похоже на астрологию. Тоже ведь совпадения случаются, и тогда о них начинают трезвонить на весь мир в тональности «Вот видите! А мы вас предупреждали!».

- Вы же не верите в совпадения…

- Вот именно! Это и есть несовпадения.

- Как это?

- А вы попробуйте представить жизнь без денег.

- Это как?

- Ну представьте. Нет денег… Их, кстати, совершенно лукаво назвали «эквивалентом». Они давно - изначально! - совсем даже не вспомогательное средство. Они - категория основная! Чего лженаука экономика и добивалась. Это идеология. Это мощнее всех предшествующих религий. Это дьявольски гениально придумано…

На последних словах, сказанных необыкновенно горячо, Гога понял, что запомнил это лицо.

1

В субботу утром Гога Последышев вышел из дома, сел в машину и поехал на рынок за продуктами… Загрузившись пакетом с картошкой и уже отойдя от рыночного прилавка, он вспомнил, что не заплатил. Крестьянско-кулачного вида тётка молчала. Она улыбнулась на прощание своими крепкими и редкими зубами и - забыла про деньги. Гога сначала не глядя отошел назад, потом ускорился и скрылся с тёткиных глаз за угол. «Мелочь, а приятно», - подумалось ему само собой. Не сказать, что он был жадный. Но всё равно - было приятно. Тетка не обеднеет, и он не разбогатеет, однако же… приятно.

В супермаркете Гога удачно подсуетился и первым подрулил со своей тележкой к включившейся в работу по случаю ажиотажа резервной кассе. Пока пикал сканер, Гога с беспокойством шарил по карманам и понимал уже, что ни наличных, ни карточек нет. «Забыл! Но где? Чёрт! Придётся ехать обратно. Просить кассиршу «запарковать» тележку, пока обернусь… Идиот!» А кассирша тем временем смотрела на него с лёгким раздражением типа: «Чего встал-то? Проходи быстрее, малахольный».

- Извините, - забормотал Георгий Георгиевич (как раз тот случай!), стараясь казаться твёрдым и уверенным в этой нелепице. - Можно я покупки пока здесь у вас оставлю. Домой съезжу… Здесь рядом! Деньги забыл…

- Не надо ничего тут оставлять, - сморщилась в растущем раздражении кассирша. - Проходите, гражданин, не задерживайте очередь.

- Но денег нет с собой! Что, выгружать всё обратно?!

- Не надо ничего выгружать! Гражданин, проезжайте, чес-слово!..

Шеренга очередников, начиная сзади, забродила - задние-то не в курсе происходящего, а задержка по неизвестной причине раздражает куда как сильнее.

- Иностранец, что ли? - спросила активная и заинтересованная домохозяйка из середины очереди. - Кто-нибудь языки знает? Кассиру помочь…

- Так он по-русски разговаривает, - возразил стоящий через одного от Последышева пенсионер.

- Ну в чём там дело?! - раздался громкий голос пузатого, хорошо одетого мужчины из конца очереди, который своим тоном показывал, как ему это всё неинтересно, а времени жалко.

- Давай, дядя, двигай! - без злобы шевельнул Гогу спортивный парень, стоявший следом за ним.

Он буквально приподнял его руками и вынес из прохода. Следом прикатилась тележка с наваленными в неё продуктами.

Про Последышева сразу же забыли, будто не было его вовсе. А он ничего не понимал и тупо смотрел то на безразличную к нему кассиршу, то на корзину с едой. Жратва - вот она! Он - вот он! А деньги?! Халява второй раз подряд - многовато. Так не бывает.

Гога стоял и видел, как тот самый парень за ним прошёл, не заплатив и панибратски ему при выходе подмигнув. Затем прошёл пенсионер. Затем ещё люди - явная домохозяйка, озабоченная языкознанием. Все проходили свободно и спокойно. Впрочем, не совсем свободно. Кассирша сканером всё-таки считывала штрих-коды. Но ни один из покупателей не подавал ей ни наличные купюры, ни карточки. Да и кассовый аппарат был какой-то непривычно маленький.

Последышев проморгался. Отвернулся - повернулся. Стал смотреть на другие кассы. Та же история: сканер считывает информацию, и покупатель отходит от кассы. Никакого очевидного движения денег не видно. «Но сканер-то пикает! - думал Гога. - Может это новая какая-то форма оплаты уже действует, когда вообще ничего не надо предъявлять? Может они у меня по роговице глаза бабки с карточки сняли?.. Или по запаху?.. Так я образцы вроде не сдавал...»

Езда не смогла отвлечь его от недоумения, и он специально для проверки-провокации заехал на «свою» заправку. Вылез и, подойдя к знакомому зданию АТС, увидел, что чертовщина продолжается. Привычного окна кассы не было… Не было так, как будто не было никогда. Он в прострации по очереди зашёл во все открытые двери заправки, заглянул даже в туалет и посмотрел на очко - нет кассы. «Ну и что? - заставил он родиться спасательную мысль-надежду. - Может заправщику платить надо». Вернулся к машине.

- А платить кому? Вам?

Заправщик словно бы не слышал вопроса. Закрыл бак, захлопнул крышку и улыбнулся - порядок, мол, отъезжай, не задерживай. Но Гога уже не мог сдержаться.

- А деньги?! Платить кому?! Куда?!

Тот молчал и улыбался.

Последышев близко подошёл к заправщику и увидел, что тот, привычно и хорошо знакомый в лицо, внешне как бы переменился. До того неуловимо, что это невозможно было бы описать словами. Всё то же самое, но… Не то! Будто это близнец того - знакомого - заправщика его подменяет. У близнеца своя, совершенно отличная от брата жизнь, свои интересы, свои мысли и эмоции, которые и отражались в его глазах и во всём внешнем облике.

- Послушай!.. - заговорил прямо в лицо заправщику Последышев. - Я должен заплатить за бензин… Куда?! Почему вы не говорите, сколько и куда?!

Ещё немного, и он взял бы заправщика за грудки комбинезона. Но тот снова улыбнулся, довольно искусственно впрочем, и сделал шаг к следующей машине, демонстративно забывая о Гоге с его неврастенией и жестом показывая новому клиенту, что предыдущий, мол, мозгами повернулся....

По недлинной дороге домой расстроенный Последышев едва не влип в самосвал с раствором, шлёпавший говноподобные кучи на дорогу, принял самосваленную на него брань и увидел в зеркало окурок, вылетевший в его сторону из бранного водительского рта, когда он того в спешке обогнал-таки.

Как только Гога оказался дома и свалил на кухонный стол продукты, то первым делом он решил выпить для успокоения. Уже открыл бар своего серванта, как раздался призыв домофона.

- Кто?!

- Мебель для господина По-сле-ды-шева, - по слогам прочитал наряд-заказ грузчик.

- Какая, к чёрту, мебель?..

- Ваша, если вы Последышев... Вы Последышев?

- Да.

- Ну так открывайте.

Больше всего Гогу сбивала с панталыку не сказочная доставка какой-то мебели как таковая, а весёлая и спокойная безапелляционность грузчика. Гога, вошедший уже в ритм неожиданных и необъяснимых переживаний, рефлекторно нажал кнопку на домофоне. Через несколько минут в дверь позвонили. Человек в комбинезоне, по виду не принимающий никаких возражений и не понимающий, с чего бы им вдруг взяться в этой жизни, после дежурного «здрасьте» и взгляда в паспорт заказчика рукой бесцеремонно, но аккуратно отодвинул хозяина с прохода и в квартиру вплыл фундаментального вида шкаф-пенал старинной работы. Гога узнал давно случайно виденную и вслух понравившуюся ему антикварную вещь из комиссионного магазина.

- Хозяин, куда этот «гроб» ставить? - на ходу, пыхтя, спросил мастеровитый «бугор».

На слове «гроб» Последышев словно проснулся. Его даже не покоробило - его передернуло от этого слова! Он снова наполнился живым недоумением.

- Так куда ставить-то? Тяжелый же…

- Несите сюда. Ставьте здесь. Спасибо.

Сделав дело и не обратив внимания на благодарность и вопрос во взгляде хозяина (вслух он уже опасался спрашивать), грузчики свернули ремни и вышли из квартиры.

- Распишитесь, - бугор подсунул бумажку. - До сви­дания.

Дверь захлопнулась. Гога выдохнул в голос и пошел выпивать. Думать он собирался потом.

2

А о чём думать? Ведь он не понимал причину происходящего. Очевидно только, что это всё уже следствие чего-то. Но чего?! Чтобы понимать, надо знать! А Гога ничего не знал. Пытаясь привести к спокойствию рой пустых, разрозненных и жужжащих в башке, как пчелы в улье, мыслей, он водил глазами по комнате. Взгляд сам собой остановился на новом незнакомом объекте - шкафу. В привычной и обыкновенной, каких много, комнате-гостиной вновь прибывший шкаф был инородным телом. Он был не отсюда. Как бы временно сюда помещённым. Теперь уже, вспомнив про «гроб», Гога не передёрнулся, а только лишь отметил неприятно пощекотавшие мурашки на спине. Подошел и открыл единственную дверцу шкафа.

В длинном - ростовом - зеркале увидел настолько растерянное лицо, что… не испугался, нет - острота пугливости была, наверное, уже притуплена, - Гога удивился непривычному выражению своего обычно уверенного лица. Глаза, с весёлой искрой и лукавым прищуром, были теперь широко распахнуты. Они не смотрели - они недоуменно таращились. Трёх вертикальных морщинок-раздумий между бровями не было, но со лба не сходили горизонтальные складки-беспокойства. Нос оставался прежним - широким, но словно бы заострился. Рот был приоткрыт и, казалось даже, шевелился в такт дыханию, как у рыбы. Губы влажные… Хотя… Не хотелось видеть их слюнявыми, но… слюнявые - так точнее. Покрытый привычно брутальной щетиной подбородок с ямочкой теперь смотрелся неухоженным, даже запущенным. Волосы взъерошены то ли ветром в машине, то ли рукой - везде, где нервничал. Клетчатая, повседневная рубашка, хоть и была заправлена в джинсы, но настолько уже из них выбилась, что нависала не небрежно-аристократично, а совершенно по-плебейски. Да и джинсы… Старые, давно не стиранные. Чего он, вообще, в них опять влез?!

Каждая мелочь - чепуха - раздражала. Всё было не так! Только рваных носков и грязи под ногтями не хватало, но и так смотреть на себя было неприятно, и Гога, заглянув в пространство шкафа - ожидающе пусто и чисто, «как в гробу… тьфу ты, чёрт, что за наваждение!», закрыл его.

Налил еще рюмку. Теперь не коньяка, а водки. Проглотил, взял сигарету крепкого, красного «Честерфильда» и посмотрел на телефон.

- Кому звонить-то? - вслух спросил он сам себя.

И выпуская дым кольцами, вдруг понял, что боится рассказывать о сегодняшней чертовщине кому бы то ни было. Что нет у него сокровенного, закадычного друга, которому без стеснения можно было бы рассказать о том, что он - Гога - сегодня с утра ни черта не понимает в простых обыденных вещах.

- Фу ты, чер-рт! - прошептал Гога. - Бред… Кому зво­нить-то?

Его привлек забытый уже номер в телефонной базе, которую он давно так детально не прокручивал - незачем было в каждодневной однообразной суете. Его случайная… как назвать-то?.. не любовница, нет - слишком короткой была их связь. Но Гога хорошо помнил всю душевность этого романчика, потому и приключением - интрижкой - его называть не хотелось. Похоже было, что Ольга действительно любила, потому что когда она ему надоела, то не доставала, не ныла, не скандалила, не театральничала. Берегла его как любимого, а себя как гордячку. Именно так она ему вспоминалась.

- Что я ей скажу? «Привет, Оля, это я. Поздравь, у меня съехала крыша»? Она спросит: «Ты так шутишь, потому что мне звонишь?». А я что скажу? Что соскучился? Что всегда о ней думал? Не поверит - она не дура! Ну и хорошо! Мне сейчас как раз «не дура» и нужна. Или «не дурак» - все равно. Пусть будет она. Так и скажу: на хрен, мол, ни наличные, ни кредитки не понадобились нигде… Так! - Гога даже подскочил. - Бабки… Карточки…

Он еще раз «пробил» свой «лопатник». Документы - на месте. Денег, карточек нет. Обшарил все карманы одежды, в которой вчера был. Нет! Но не терял ведь. Портмоне - вот оно! Где деньги?! Карточки?!

Ещё раз в это утро вздрогнуть - даже вскрикнуть от испуга - Гогу заставил телефон в руке. Шёл вызов. Трясучий и, как казалось, требовательно громкий, словно военная строевая команда. Гога глянул и обомлел: звонила та самая Ольга. В голове даже мелькнуло: «Ясновидец».

- Здравствуй…

Голос дрожал. Подумать от чего - от любви ли? - Гога был не в состоянии. Его уже трясло.

- Пг-ри-вет...

У него получилось еще хуже, чем у неё. Затем, как обычно: «Как дела?», «Давно не виделись», здоровье, погода. Сумели разговориться до внятности звуков. Он успокоился, умно и терпеливо ждал главного. Соблюли приличия, преодолели условности, и время главного настало…

- Ты не поверишь… Со мной сегодня такие странности происходят…

Гога ждал другого, но как только она заговорила о странностях, он интуитивно понял, что сейчас речь пойдет о том, от чего его уже трясти стало - от сегодняшней чертовщины. Он даже обрадовался - не до любви сейчас, девушка!

- … С меня в магазине сегодня денег не взяли. Представляешь? - продолжила Ольга, и Гога представил ее легкую улыбку так отчетливо, словно увидел её перед собой.

- Как это - не взяли?

Ольга словно обрадовалась вопросу, как будто она, как и он, боялась своего сумасшествия. Чужая заинтересованность, пусть даже бы фальшивая (а у Гоги она была самая что ни на есть искренняя, и Ольга это по-женски почувствовала), давала ей надежду, что с наваждением можно будет покончить.

- Так. Не взяли и всё. Я набрала кучу всяких разных тряпок к осени, а у кассы вдруг обнаружила, что деньги дома забыла, - Ольга уже начала чисто по-женски суетливо кудахтать. - Ну, думаю, сейчас такой неудобняк будет. Начала уже «заднюю включать», а шмотки такие хорошие - я их давно себе присмотрела, получки ждала - бутик классный, хоть и дорогой немного. А они, смотрю, уже упаковали все так красиво в пакетики, коробочки… - Гога уже начинал злиться от этого порожняка. - …ну, думаю, придётся признаваться, что денег с собой нет. Представляешь?! А в бутике люди - сегодня же выходной - все такие солидные и на меня смотрят. А бабы - стервы - смотрят, естественно, чего это я набрала. И на сколько, разумеется! Всем же интересно, ты же знаешь…

Она ему уже надоела. «Ох, бабы! Давай ты по делу, дура», - мысленно гаркнул Гога, но вслух сдержался:

- Оль, ты извини… Я занят немного.

Она осеклась и заглохла. Вспомнила, что он - чужой для нее. Продолжила снова рефлекторно хитрым, разведывательно-извиняющимся тоном:

- Я начала им про деньги лопотать, а они меня не понимают… Даже не то, чтобы не понимают. Они вообще этого - про деньги - как будто не слышат. Словно звуки выборочно не улавливают.

Гоге очень понравилась ее последняя фраза. Нет, Ольга всё-таки не дура. Она словами определила то, что он тоже видел и слышал, но никак не мог зафиксировать в мозгу точной формулировкой.

- Так может они забыли? - глупейший вопрос, но что ещё он мог сказать, выигрывая паузу для раздумий.

- Как это забыли?! Ты не понял! Я одна стояла возле кассы - кассы, понимаешь?! Они только со мной разговаривали. Они мне в глаза смотрели! А денег не взяли! Мало того, там и ценников не было. Вещь есть, а ценника на ней нет! Бирка есть, а цена на ней не проставлена! Чё тут непонятного?!

Ольга разнервничалась так, что аж засопела. Очевидно, она думала: «Какие же мужики тупые!» Гога молчал. Ему стало ещё хуже - непонятнее, чем было до её звонка. Правда, было и небольшое облегчение - осознание того, что он не один в своем недоумении.

Ольга успокоилась очень быстро и легко, когда Гога, сработав как опытный соблазнитель, отвлёк её от денежных переживаний предложением встретиться. Ольга словно бы сразу же и забыла (скорее всего так оно и было!) о своих необъяснимых приключениях, весьма прибыльных с материальной точки зрения, надо сказать, но потому и мистически опасных, ибо Ольга была уже взрослой девочкой и по опыту знала, что безнаказанной халявы не бывает. «О-ох, бабы…» - снова подумал Гога, когда услышал мгновенно сменившийся с истеричного на игривый тон своей бывшей. Она сразу же ввела в реализацию заложенную природой в женщин игру в недоступность типа «А ну-ка, отними!» или «… догони». На самом деле, конечно же, Гоге она как была «до фонаря» с момента их расставания, так и оставалась, но она стала его невольной союзницей - товарищем по несчастью непонимания происходящего. А он в этом происходящем не хотел - боялся! - быть один.

Договорились «не теряться» до встречи.

3

Гога ещё выпил - теперь опять коньяку, потому что беспокойство не проходило. Но… Голова понемногу остывала. Нер­вы понемногу успокаивались. Хотя и не без коньяка и водки.

Он снова закурил. Опять крепкую сигарету, но теперь «Парламент».

Включил телевизор, настроенный обычно на спортивный канал - единственный, который был минимально забит официозным - раздражительным - агитпропом. Шёл какой-то теннисный турнир. Мужской финал. Первый номер мирового рейтинга играл со вторым. Принципиальный матч: один спортсмен хочет престиж сохранить и укрепить, другой хочет его отнять и присвоить. «Интересно, какие «бабки» на кону? - подумал Гога. - Оп-па… Ну-ка… Ну-ка». Он сделал звук погромче и стал вслушиваться. Но комментатор - хороший, по мнению Последышева, что уже было само по себе редкостью - не говорил о деньгах выигрышного фонда.

«Стоп, мужчина! - Гога сам охладил свой нарастающий психоз. - Интернет!»

Набрал в поисковике название теннисного турнира. Английским владел не свободно, но символы доллара и фунта знал хорошо. Стал внимательно вчитываться - без толку: участники, достижения, история, победители… Всякая ерунда! Про деньги где?! В лихорадочном кружении сознания сама собой сфокусировалась идея позвонить знакомому любителю тенниса - и игроку, и болельщику. «Он, конечно, удивится, чего это я, мол, такими подробностями заинтересовался… Что сказать? Что заключил по пьяни пари на победителя. А цена пари - процентная доля от их суммы. Точно! Так, стоп… У них там призовые миллионные… Ну и хорошо! Один процент - серьёзные бабки для пьяного спора. Потому и интересуюсь! Отличный повод для звонка».

Знакомый теннисист проходил по телефонной базе как «Коробкин», что неудивительно, так как его настоящая фамилия была Коробов. Леонид Коробов, имевший в своих кругах еще одно прозвище - Le Corob - с аристократично, по-французски грассирующим звуком «г-р».

- Ал-ле, - ответил Коробкин, произнося не «ё», а именно «е» в конце… Впрочем, нет - так мог ответить только Le Corob.

- Привет, Леонид. Это Георгий… Помнишь? Мы встречались… Да-да… Ха-ха-ха… Это я. Как дела? Да ты что?! Везёт тебе… Ты знаешь… Мы ведь на «ты»? А-ха-ха, помню, помню… Ты знаешь, я как-то так к теннису приобщаюсь… Нет-нет, только как болельщик. Пока, во всяком случае. Но я теперь тоже не прочь побывать на Уимблдоне. Замолви там словечко за меня по поводу билетов на следующий год... Не проблема? А почём?..

Гога разозлился сам на себя за своё последнее «почём». Ему даже представилось, как от этого простецкого словечка сморщилась гладкая физиономия Коробкина.

- Значит это я тебя в Англии застал? Ну извини, дружище! Хрен с ней, с Англией… Тут дело в другом… - раздёрганный Гога теперь уже злился из-за дороговизны роуминга и ещё более простецкий «хрен» даже не заметил. - Ты меня слышишь? Лёня, скажи… Алё… Слышно меня? Я тут поспорил с одним х-х… мужиком, кто победит. Алё! Сумма пари - процент от призового фонда… Алё! Лёня! Лёня! Ты слышишь меня? Алё! А-а, чёрт!!!

В трубке раздавался гул - помехи, как будто сам теннисный стадион гудел и шипел и был слышен прямо из Англии. В Гогину голову сами собой пришли мысли о мистике. Он сбросил вызов. Ввинтил окурок в пепельницу и собирался было уже усугубиться в алкогольном опьянении, но пришла СМС. «Абонент №… снова в сети». Последышев выругался, принялся удалять СМС, но пока жал кнопки, завибрировал вызов - Коробкин. «Аристократ!.. Вежливый, сука!»

- Да! Лёня! Ты куда-то пропал!...

- Это не я пропал. Сам-то понимаешь, что говоришь? Я - в Англии. Поэтому если кто и пропал, так это ты. Ладно, сейчас не об этом… Ты вроде как про призовой фонд спрашивал…

- Да! - Гога уже боялся верить своим ушам.

- А тебя общий размер интересует или только победный?

Гога после этого вопроса чуть было уже радостно не крикнул «Спасибо!», потому что узнал всё, что хотел, но сдержался и продолжил уже спокойно плести про пари и процентные ставки. Он услышал сумму и в долларах, и в фунтах, и общую, и для победителя. И он благополучно забыл эти цифры, как только закончился разговор.

На радостях Гога щедро залпом врезал коньяку. Смачно закусил-пообедал. Покурил. Куда? С кем? Или к кому? Так Ольга же! Сама звонила - скучает… Прямо сейчас и надо… Чего тянуть-то? Оделся поприветливей для дамы и взбод­рённый хорошо заеденным алкоголем вышел на улицу.

И вдруг вспомнил: «Деньги!» Последышев так резко остановился, что в него сзади врезалась своей коляской молодая мамаша. «Господ-з-я, чес-слово!» - присвистывала она, выруливая вокруг него.

- Скажите, у вас деньги есть? - огорошил её вопросом слегка нетрезвый, но приличный с виду человек-препятствие.

Приличный вид сразу перестал быть безопасным.

- Господ-з-я! - мамаша натурально испугалась, но, получше увидев не дегенеративное лицо «препятствия», сразу же успокоилась и даже заинтересовалась. - Простите?..

- Деньги у вас есть? Рубли… или доллары - всё равно.

Гога сам почувствовал растущую неестественность улыбки, но молодая мама смотрела на него дружелюбно и одновременно то ли не слыша его вопроса, то ли не понимая его. Последышев перестал быть обаятельным. В глазах притормозившей коляску мамаши мгновенно вспыхнуло беспокойство. Алкоголь продолжал бесконтрольно разогревать Гогу, и он, уже даже не пытаясь показывать дружелюбие, снова спросил про деньги. Мамаша рванула с места коляску, как гоночный болид на дистанцию.

- Псих! - бросила она напоследок.

Гога так успел разгорячиться тупостью «молодой наседки», что чуть было не засвистел ей вслед, но сдержался и только ругательство прошипел. Дальше двинул спокойнее. Выбрал размеренный, соответствующий настрою и состоянию шаг, достал телефон. «Абонент временно недоступен». Ну и ладно - Гога никуда не торопился, а Ольга жила неблизко, был выходной день, и можно было под настроение прогуляться, не торопясь. Он и пошел хоть и в заданном направлении, но отнюдь не короткой дорогой, а через центр.

4

Размышляя на тему безденежья, хорошо это или плохо, Гога дошел до автосалона, в котором явно что-то происходило. Любопытство и праздность завели его внутрь.

Возле ярко-жёлтого порше 911 группа людей выясняла отношения уже на уровне «Кто ты такой?!». В центре стоял растерянный менеджер. Он стоял и хлопал глазами то в одну сторону - на хорошо одетых людей с раскрасневшимися от недоумения лицами, то в другую - на бомжеватого вида нахальных забулдыг с одинаковым выражением рож. Через минуту Последышев понял, что две компании не поделили машину.

- Да с какой стати я должен уступать кому-то… непонятно кому!.. свою машину?! - возмущался мужчина из первой группы.

- Я раньше сюда пришел! - кривил щербатый рот мужик из второй.

- Ну и что?! - повышал голос первый. - Я машину именно такого цвета ещё три месяца назад заказал. Она для меня и приехала! А вы берите серую или чёрную… Все равно ведь, в какой вы своё… говно повезете до первого столба.

- Ах ты, сука! - скорее для демонстрации, чем для действия рванулся в его сторону оскорбленный. Его показательно сдержали товарищи. - Если бы я хотел чёрную, я бы взял чёрную. Но я хочу жёлтую, - и демонстративно обращаясь к салонному служке, - тебе понятно. Давай, шевели поршнями, автодилер, заворачивай машину в кулёк.

Менеджер-мерчендайзер… продавец, короче… ну пусть ещё будет «консультант» для солидности… заявил, что сейчас позовёт старшего менеджера. По его лицу было видно, что он хочет просто свалить из скандала, спрятаться, исчезнуть, пересидеть где-нибудь, пока тут всё само собой не рассосется - типа, может второй жёлтый порш с неба упадет… вернее, в ворота закатится.

Пришёл не один мужчина постарше продавца, а ещё двое с ним в охранной униформе как группа поддержки… или, скорее, быстрого реагирования.

- В чём дело? - спросил мужчина.

Орать начали не только эти двое - заорали обе группы одновременно. И начали махать руками. Почти сразу жестикуляция превратилась в удары. Стали раздаваться приглушенные сухие звуки - по одежде, и мокрошлёпающие - по мордам, значит. Начиналась свалка, в которой - к своему удивлению! - Гога стал невольным и пассивным участником. Он оказался между двух противоборствующих сторон. Причем члены как элегант-группы, так и люмпен-группы (назовем их так для ясности) одновременно воспринимали его как врага. До тех он не дотягивал и от него, к тому же, воняло спиртным - моветон, а этих - превосходил и пахнул отнюдь не портвейном. Попал, одним словом. И сразу это почувствовал, когда с элегант-стороны получил пощёчину, а с люмпен - поджопник. Надо было как-то определяться…

Примечательно повели себя сотрудники автосалона - они не успокаивали дерущихся, не разнимали сцепившихся уже в смертельной классовой схватке, охранники не били как положено - профессионально - распоясавшихся хулиганов. Никто не орал благим матом, не звал истерично на помощь. Они все - и продавцы, и группа поддержки - тихо и умеючи, бочком и пригнувшись, свалили из гущи разгорячённых людей, словно имели опыт такого свала в многочисленных разборках их как будто не автомобильного магазина, а базарного вертепа, где все страждущие перепились уже с утра.

И тут в голове Последышева родилась мысль-дока­зательство давешней теории его тёзки Жоры, что экономика не имеет отношения к математике...

Ведь получалось, что двое автосалонных охранников совершеннейшие паразиты… Они даже не предприняли никакой попытки наведения порядка на своей территории. А стали звонить в полицию. Но это может делать кто угодно и без отдельной единицы в штатном расписании с окладом и премиальными! Ну, в крайнем случае выходило, что они охраняют главного менеджера… Вернее, типа охраняют - присутствуют при нём. Служат для психологического воздействия. Как атрибуты и подтверждения социального статуса босса… Но! Утверждать высокий статус принято только породистыми тварями. А эти?! У них же рожи глупые и некрасивые! Какая уж тут порода?..

И в этот момент отвлекшемуся на раздумья Гоге прилетела смачная плюха. Вопрос рентабельности торговли вмиг забылся. Снова встал вопрос классовой принадлежности. Думать над тем, что и этот вопрос - тоже из экономических категорий, которые так безжалостно - чохом - отвергал его тёзка Жора, было некогда. Приходилось строго по наитию, без политэкономического анализа, определяться в пристрастиях. Получив по морде от породистого представителя элегант-группы, Гога, само собой, проникся симпатией к дворнягам. Он даже спиной к ним встал в боевой стойке, согнув руки в локтях. Напрасно, как оказалось…

Тут же, получив мощный удар в спину, опережая собственные ноги, полетел в объятия ворвавшихся в салон полисменов. Врезался лицом в твердь бронежилета, сразу же получил дубинкой по тому месту спины, куда его за секунду до этого ударил или даже пнул злой и сильный люмпен. Гога упал. Сразу для профилактики сопротивления получил армейским ботинком под ребра, услышал внутри себя хруст и провалился… Вернее, вплыл в темноту.

5

Когда он открыл глаза, то обнаружил себя лежащим на деревянном помосте зарешёченной комнаты. «Обезьянник!» - понял Гога. Об этих вещах в жизни Последышев знал только по слухам, рассказам и новостям. Ему никогда еще не приходилось бывать в таких местах, так как жизнь его проходила до сих пор без особых приключений, и Последышев вынужден был отметить, что происходящее с ним ему не нравится всё больше и больше. И не столько экстремизмом переживаний - испугов! - сколько непредсказуемостью. Может каким-то сорви-головам и интересно так жить, но Гога… то есть, Георгий Георгиевич совершенно не кайфовал от такой новизны ощущений.

Гога приподнялся на локте и охнул от боли в груди. На него обратили внимание другие невольники:

- О-пач-ки! - скривил стандартную, как в кино про уголовников, гримасу на щербатой морде самый активный, очевидно претендовавший на роль «пахана в хате». - Оклемался, болезный…

Последышев пришёл в себя и тоже присмотрелся к сокамерникам - это была давешняя люмпен-команда из автосалона. Верховодил ею, разумеется, тот самый - основной у них, который в магазине на порш губу раскатывал.

- Не состоялась, значит… - мучительно громко прошептал Гога.

- Чё не состоялось, фраер? Чё ты несёшь? Мозги тебе отшибли, что ли?

- Покупка не состоялась! - произнес Гога. - Машина-то в магазине осталась?!

Напоминание о машине «босоту» разозлило:

- Ах ты, козё-ол!..

- Да пошёл ты, босота! - нахально глядя в глаза «босоте», уже в голос спровоцировал того Гога и приготовился к обороне… Морально приготовился. Физически не успел.

Полицейские не дали бойцам раздухариться.

- Последышев! С вещами на выход!

Люмпен скривил показательную гримасу для своей «братвы» - не везёт, мол. Зловещим шипом, глядя и сплевывая в пол у Гогиных ног, нарочито негромко обозначился:

- Не прощаемся, фраерок, еще встретимся!

- Не дай тебе бог одному меня встретить! - не уступил концовки Гога и порадовался за себя, выходя в распахнутую полицейским дверь-решётку.

Стремительность смены планов и пейзажей, лиц и событий не позволяла Последышеву хоть на секунду приостановить верчение калейдоскопа впечатлений, чтобы даже не одуматься - куда там?! - а хотя бы возопить мысленно: «Что происходит?! И - главное! - почему?»

Мало того, забывшись с устатку от эмоций, сидя у стола оформлявшего какие-то бумаги полисмена, Гога сначала намёками, потом всё больше и больше в открытую, наконец, совсем прямым текстом стал предлагать тому договориться без протокола и несколько раз спросил «Сколько?». Но полицейский смотрел, словно сквозь него, и явно не то что не понимал - вообще не слышал Последышева. Гога говорил в матрас - в вату.

Через несколько минут Гога предстал перед судьёй. Трон, мантия - всё, что положено для торжественности обряда правосудия. Только в глазах вместо радости и энтузиазма от отправления вселенской справедливости - бесконечная усталость и скука от рутины бытия. И от тупости «клиентуры», вероятно! Потому что во взгляде отчетливо читалось: «Как же вы меня достали своим убожеством!..»

Подсудимый Последышев даже как подсудимого себя не мог ощутить поначалу. Словно бы всё не с ним происходило - как в кино. Но постепенно речь обвинителя (если этот коротенький спич можно назвать речью?) всё-таки дошла своим смыслом до его понимания, и Гога искренне в голос возопил:

- Так я-то тут при чём?! Не я ведь бил - меня били!..

И дальше с полнотой свежести пережитых событий и со всей горячностью усугубляемых здесь (разумеется, по ошибке!) отрицательных эмоций. На что судья с совершеннейшим привычным спокойствием ответил:

- Подсудимый, то ли вы били, то ли вас - это уже неважно. Раз вы здесь, то приготовьтесь отвечать по заслугам… И по закону…

- По какому?! - снова вскричал Гога, чем заставил сморщиться судейское лицо.

- По административному! Пока… А если будете вести себя неуважительно к суду, то и до уголовного ваше дело дойти может. Вам ясно, подсудимый?

Подсудимый Последышев, будучи от возмущения не в силах вымолвить слово, замотал головой в таком яростном отрицании, что даже напугал дремавшего стоя с открытыми глазами охранника-пристава. Тот дёрнулся в пробуждении и схватил голову подсудимого, как арбуз, который пробуют на спелость. Гога стал не только обезмолвлен, но теперь ещё и обездвижен - самое подходящее состояние для ожидаемого судьёй ответа:

- Да…

Сухой деревянный удар отпечатал виновность и наказание - полторы декады принудительных работ «По санитарной очистке души и разума осуждённого, а также, попутно, среды обитания его самого и других его сограждан».

Процесс, в котором Гога принял самое непосредственное участие в качестве обвиняемого, оставил в его душе и сознании двойственное ощущение. При всей впечатляющей внешней торжественной атрибутике и обстановке суть процесса была банальна и рутинна… Да собственно, это и не процесс был вовсе. Не обряд и не ритуал - так, некое подобие общественного конвейерного производства заключенных… вернее, в нашем случае, невольников-рабов, буквально привязанных-пристёгнутых к мусоросортировочному конвейеру мусороперерабатывающего завода…

6

Последышева встретил некий младший, судя по униформе, заводской руководитель. Гоге подумалось в этот момент, что не его ущербный статус явился причиной отсутствия главных официальных лиц и ковровой дорожки при встрече пассажира автозака. У завода несомненно есть хозяин, как бы он ни назывался. Но даже если этот завод и живёт как присоска к бюджету (а скорее всего так и есть, ибо это только «там» из дерьма умеют прибыль извлекать, у нас же дерьмо по определению убыточное), наёмный директор тоже не стал бы всё время торчать на своем предприятии. Буквально - атмосфера тому причиной! Да еще антураж… Да и персонал… В смысле, коллектив.

В сопровождении младшего «мусорного» сотрудника и полицейского Гога проследовал к рабочему месту у конвейера, возле которого ему мастер «вдоха в мусор второй жизни» выдал рабочие рукавицы. Оказалось, что это вся спецодежда. Но Гога сильно не переживал - его слегка праздничный (для свидания) после магазинно-полицейских приключений был, что называется, в самую мусорную тему. Георгий Георгиевич Последышев даже расписался в получении рукавиц, чему немало был удивлен, так как отсутствие денег не предполагает, как ему казалось, материальной ответственности. Чего ж тогда за рукавицы расписываться-то?! «Да ладно, нате!» - и он завернул на бумажке такую загогулину, какой у него никогда ещё не получалось.

Гогу пристегнули мало-мальски длинной цепью к какому-то «уху» на каркасе конвейера. Невольник Последышев включился в работу…

Проезжавший мимо него продукт человеческой жизнедеятельности был ужасен в любых его формах и состояниях. Невольно рождались мысли о бессмысленности всего и вся. Примечательным для самого Гоги стало то, что с этими мыслями брать в руки всю эту мерзость было легче… В смысле, менее брезгливей… не так противно, что ли!

Затем пришли мысли об Ольге… «Интересно, куда она пропала со связи - «абонент временно недоступен»? Может в туалете засиделась?.. Стоп! А телефон-то зачем выключать? Так затем и выключать, что засидеться собралась! И засиделась - он же не смог её услышать!..»

Гога, думая об Ольге, в этот момент разгребал руками какую-то зловонную гущу, непонятно из чего состоявшую. «И слава богу, что непонятно! - успел подумать он. - Хуже, если знать. Тогда точно сблевал бы…»

Но тут сразу за откровенной гадостью, или, может быть, точнее, в одном с нею ряду по конвейеру поехали деньги. Из головы Ольга исчезла так мгновенно, как будто взорвалась вместе с извилинами Гогиного мозга, где она жила всё это время. У Гоги от увиденного и от связанных с ним переживаний последних часов действительно резко заболела… точнее сказать, взболела голова. Гога даже промычал в голос. Деньги ехали всякие - бумажные рубли, доллары, евро, фунты, кроны, иены и еще черт знает что диковинное. Деньги ехали и в пачках, и в банковских целлофановых блоках, и врассыпную. Ехали бумажные банковские чеки, сертификаты, векселя и гарантийные обязательства на гербовых бланках. Ехали пластиковые карточки всех видов, включая платиновые. Ехало всё, что называлось деньгами. Если бы виртуальные - электронные - деньги имели своё материальное воплощение, то ехали бы по мусорному конвейеру и они. Но деньги ехали не одни - их вереница по-прежнему перемежалась привычным мусором и обычной грязью, то есть тем, к чему Гога уже начал привыкать. Но за деньги, пусть даже грязные, он не мог браться, как за дерьмо, - без почтения…

Георгий Георгиевич Последышев совершенно невольно так бережно и не торопясь вынимал из зловонных куч пачки и купюры, так бережно очищал их от налипшей посторонней дряни, так любовно разглаживал в ладонях целые ещё бумажки, что эта его медлительность стала отражаться на качестве работы - лента главного конвейера мусорного завода стала приходить к финишу нечистой. Через некоторое время под сводами длинного цеха взвыла сирена наподобие воздушной тревоги, до боли оглушившая всех работников конвейера. Они все аж присели, одномоментно, словно по команде, зажав уши ладонями. Конвейер остановился. Вдоль него уверенным шагом, в ногу шла группа людей в шинельного покроя блестящих чёрных кожаных пальто, блестящих чёрных скрипучих сапогах, чёрных респираторах на лицах и шумозащитных наушниках на головах, естественно - чёрных. Проходя мимо сидящего на корточках Гоги, чья согбенная фигура ритмично вспыхивала в свете красного тревожного маячка, какие были возле каждого рабочего места, группа остановилась. Повернулась. Главный в ней небрежным жестом отдал команду, и двое из свиты рассуетились на выключение маячка и сирены. Мгновенно стало так тихо, что согнувшимся работникам стало больно теперь от звона в их головах.

Они все продолжали прятаться под лентой конвейера. Только Последышева те же двое из свиты подняли и поставили на ноги, которые, впрочем, снова подкосились. Его ещё раз подняли и поставили - опять ноги не удержали тело. В третий раз его не только поставили, но и отняли руки от ушей, разогнули их с усилием по швам, подняли за подбородок голову и повернули её глазами на главного. Тот после короткой паузы, сняв наушники, но прямо через респиратор спросил:

- Почему допускаете брак в работе? - И повернувшись к своим спутникам: - Это кто у нас - арестант или наёмник?

Зашуршали бумаги в папках. Стал слышен судорожный шепот. Через пару секунд чёткий громкий ответ:

- Арестант. Вновь прибывший. По-сле-ды-шев… Георгий Георгиевич.

- Ну-с… Милейший Георгий Георгиевич, почему брак в работе? - главный заговорил зло и весело. - Вам что, порядки не нравятся? Это что, протест против решения суда? Или вы чистоплюй и вам противно здесь работать? - Широкий жест рукой. - А другие как же? А-а?

Гога тем временем мучительно приходил в себя и начинал узнавать этот голос. Наконец, он открыл глаза и всмотрелся в лицо издевавшегося над ним властного человека. Интуитивно стал представлять его без респиратора. Узнал.

- Это вы… - радостно проговорил очухивающийся Гога и засмеялся. - Это вы!

Главный растерялся и даже суетливо замешкался под взглядами своих подчинённых, которые пока не знали, как реагировать на восклицание нарушителя. Они ждали реакции Самого, которого узнал невольник. Значит ли это, что они знакомы? А при каких обстоятельствах они познакомились? При благоприятных, надо думать, ведь невольник улыбается. Но если так, то почему Сам не узнаёт невольника? Может не хочет? Или не может?

- Да… Это я… - утратив и злобу, и веселье, неуверенно проговорил начальник. - А вы кто?

- Так… Гога я! Мы с вами давеча в кабаке сидели… Выпивали… Разговоры разговаривали…

Главный смутился поначалу, но видя расплывающиеся в дружелюбных улыбках лица своих спутников, которые, знать, тоже были не дураки посидеть-побухать-поговорить, тоже невольно улыбнулся весьма приветливо, но мгновенно взял себя в руки и доиграл мизансцену в соответствии со статусом:

- Ну-с... Изволите нарушать! - и безлично обращаясь ко всей своей свите. - Поставьте замену на это место. А этого ко мне в кабинет… После душа, разумеется, и дезинфекции.

7

Ольга не могла встретиться со своим бывшим парнем в чём попало! Боясь себе признаться, но, тем не менее, прекрасно это понимая, она взволновалась предстоящей встречей. Она хотела ему опять понравиться, даже если ничего не получится снова - пусть посмотрит и пожалеет, что они расстались. По его, кстати, вине! Или желанию?.. Неважно! Вернее, тем более! Пусть сам себя костерит…

И Ольга позвонила своей парикмахерше, работавшей на дому:

- Валя, привет. Мне нужна твоя помощь…Мне срочно, прямо сейчас надо: укладку, маникюр, кожу почистить… По полной программе, в общем… Да как, Валя?! Ты что, не понимаешь?! Дело всей жизни… Какая, к чёрту, очередь?! Я вдвойне заплачу… Втройне!.. Ну выгони её, пусть в другое время придёт! Да ты что?! С ума сошла?! Мне сейчас надо… Да пошла ты!..

Ольга в сердцах с размаху запустила телефон в стенку. От стенки отлетели уже неаккуратные запчасти. Она выругалась и засобиралась в ближайшую парикмахерскую, оставив на полу симкарту

***

Давно сложившееся в этот день у Гоги ощущение, что он сам себе не принадлежит, укрепилось теперь с другой стороны, подобной приятному сюрпризу. Его не просто отстегнули от мусорной линии - с него вообще сняли кандалы. Буквально под ручки, как особо важную персону, его препроводили в заводской СОК - санитарно-освежительный комплекс, после которого в раздевалке его встретила идеально выстиранная, прожаренная, отстерилизованная, высушенная и аккуратно уложенная его одежда. Георгий Георгиевич когда одевался, подумал, что ни разу после обычной стирки у него не было еще такой чистой одежды. Он даже проникся всей важностью момента. И ему по ощущениям очень не хватало дисциплинирующей удавки галстука. Он даже попросил, «если есть такая возможность, то дать ему, пожалуйста». На что получил ответ, что «это лишнее в его положении, к тому же здесь не благотворительная организация, чтобы галстуки каждому каторжнику на шею наматывать». Причём прозвучало это в пренебрежительной тональности из категории «Пошёл вон!», но Гога не обиделся, вернее, не возмутился, потому что этаким образом его просьбу о галстуке отвергла второстепенная фигура - то ли банщица, то ли кладовщица, ну в крайнем случае, завскладом. Пехота, в общем, на которую и внимания-то тратить жалко.

И вот Гогу в автомобиле - не лимузине, правда, а в обычном автозаке, но уже только одного - вывезли за территорию и доставили в офис мусорного завода, в приёмную, где профессионально, хотя и чересчур, накрашенная секретарша предложила ему не только сесть, но и чай-кофе на выбор. Георгий Георгиевич подумал даже, что кофе он попьёт в кабинете начальника секретарши, да еще пожалуй, и с коньячком! Захотелось даже руки потереть в предвкушении, но сдержался.

Бесшумно и медленно - торжественно! - сами собой распахнулись двойные двери в кабинет. Секретарша не по-солдатски, но всё же быстро и строго встала и вытянулась, выпятив свою немаленькую грудь. Затем изобразила улыбку и отработанным жестом указала Георгию Георгиевичу Последышеву на вход в главный здесь кабинет.

К его удивлению кабинет не оказался роскошным. Кабинет был рабочим: большой старинный письменный стол на первом плане был завален книгами и папками, древними готовальнями, современными ноутбуками и планшетниками, дисковыми телефонами и сенсорными смартфонами, причем все они одновременно и какофонично сигналили, хотя и негромко. Кроме того из невидимых колонок разливалось торжественностью громкое и качественное звучание шестой серенады Моцарта. За столом сидел кабацкий Жора… то есть, Георгий Георгиевич, одетый в мантию наподобие судейской, только не чёрную, а алую. Но самым примечательным для Гоги стало то, что рукава у мантии были небрежно закатаны и обнажали гладкие, без волос, тонкие белые руки . Обе они лежали на небольшом свободном от рабочего беспорядка пространстве стола. В одной руке Жора держал дымящуюся сигару, в другой вертел пальцами старый облезлый циркуль. Присесть он не приглашал - некуда было, и Гога остался стоять перед столом, как нашкодивший двоечник в кабинете директора школы.

Директор школы… в смысле, завода поднял глаза, и в кабинете мгновенно стало тихо. Ещё через секунду откуда-то сзади Гоги зазвучала торопливая, разгорячённая, иностранная речь на фоне естественного шума, потом раздались громкие выстрелы и предсмертные крики. Следом - торжественное провозглашение чего-то непонятного (по-иностранному опять же), удар деревянного молотка, аплодисменты, рыдания и сдавленные, натужные крики. Гога отчётливо видел, что Директор поднял глаза без фокуса, как будто бы он смотрел сквозь Гогу. И Последышев повернулся за взглядом хозяина кабинета. На экране во всю противоположную стену транслировался видеоколлаж телерепортажей из судов, выносящих приговоры, и с мест приведения приговоров в исполнение. Жуткие в своей естественности и правде зрелища. Гога опять повернулся к Директору - лицо того не выражало никаких эмоций. Гога снова стал смотреть на экран.

- Ну что? - вопрос и одновременно с первым звуком за спиной погасший экран заставили Гогу вздрогнуть.

- Что что?

- Вы, Гога, наверное, думаете, что вы первый, кто впадает в ступор при виде больших сумм… точнее сказать, масс денег сразу? От больших масс… в смысле, сумм денег любой человек должен по замыслу впасть в ступор, в транс - изменить сознание. Причем даже если деньги всего-навсего выражены в числах на бумаге…

- Ничего я не думаю. - Гога бубнил точь-в-точь как двоечник, призванный к ответу.

- И напрасно! Очень плохо, что вы, Георгий Георгиевич - так, кажется? - ничего, как вы говорите, не думаете. Надо думать! Милейший, надо!

Последышев от неожиданного в своей искренности и живости возмущения Директора снова вздрогнул и последующие его нравоучительные слова слушал уже испуганный.

- Что вы на меня таращитесь, как идиот? - атака на Гогины мозги продолжалась. - С тех самых пор, как деньги вообще появились на свете… Вернее сказать - в жизни, потому что они явно не на свете, а во тьме, куда и нас всех тянут… тянули до сих пор. Так вот… О чём я? Ах да! Так вот… С тех самых пор они, деньги, на всех слабых и бездарных людей такое действие оказывают. Мало того, они даже многих талантливых людей в бездарность вводили своей химерой. Призрачным счастьем обладания собой. Ей-богу, как роковая женщина какая-то, напрочь истребляющая любые другие мысли в неокрепшей голове, кроме мыслей о самой себе. Так там хоть естество, а здесь что?! Это аномалия, милый мой Гога! Это лечить надо! Я и лечу. А вы оказываетесь трудным пациентом. Увидели неприбранные и разбросанные материальные ценности, выраженные в цветных бумажках и пластиковых пластинках… Вернее, якобы выраженных! Как может нулевая стоимость выражать реальную плюсовую стоимость, расположенную, к тому же, где-то далеко?! Так вот увидели эту дрянь на мусорном конвейере и сразу про работу забыли. А наш завод… Не морщитесь - наш завод, наш - наш с вами общий!.. стремится стать лучшим в своём деле. И переработка так называемых денег этому поможет! Во-первых, денег много. Во-вторых, они больше никуда, кроме как в печь, не годятся, так что трудозатраты на их утилизацию минимальны, а выход прибавочного продукта - тепла - максимальный. Деньги хорошо и долго горят.

- Но вы, Георгий Георгиевич, сами рассуждаете экономическими категориями. Вот прибавочный продукт упомянули.

- Вот именно что «продукт», а не химеру какую-то! Тепло можно ощутить. А деньги? Как вы их ощутите? Пошуршите ими в ладонях разве что.

- Но на деньги можно купить тепло! Не сжигая их вовсе!

- Вот именно, что их не сжигая. Значит, сжигая что-то другое - хорошо, если мусор. А если нет?! Вот и давайте сжигать деньги - прямая польза, которую можно ощутить. Повторяю: ударно сжигать - это самая подходящая для этого мусора переработка.

Гога ещё больше стал напоминать двоечника в директорском кабинете: он смотрел в окно, молчал и слушал, имея при этом вид вроде как покорный, но только потому, что от него требуют покорности, а он не может этому сопротивляться открыто и делает вид, что согласен.

- Деньги - это ложь! Если и не сами по себе, то стимулятор лжи, - продолжал воспитательную работу Директор… уже даже не завода, а по ощущениям Гоги, самой его жизни. - Вот вы, Гога, и сейчас лжёте! Делаете вид, что согласны со мной, а на самом деле за дурака меня принимаете. А даже подумать не хотите о простом…

- О чем это? - ехидно, точно как школьный хулиган, встрял в монолог директора Последышев.

- А о том, что это государство вас в мусорную жизнь определило за ваши же деньги.

- Как это?

- Очень просто: вы государство содержите своими налогами, выраженными в деньгах. А не будь денег, то и государства бы не было.

- Так вы анархист?! - почему-то радостно, вероятно, от наступившей четкой ясности воскликнул Гога.

- Не знаю… Может быть… Хотя вряд ли… Я не люблю давать устаревшие определения новым явлениям жизни. К тому же государство перестаёт иметь всякий смысл в его сегодняшнем виде. Оно же паразит, неужели вы этого не видите! Любое сегодняшнее государство - паразит. И деньги - это инструмент этого паразитизма. Оно собирает со всех дань уже просто за жизнь как таковую, дань в форме денег - всеобщего якобы эквивалента. И этих денег у него, у государства, по определению и должно быть, и есть больше, чем у кого-либо. Оно, государство, устанавливает такие правила, когда оно может не только иметь свои, но и контролировать чужие деньги, реализуя тем самым свою власть. А потом делает с деньгами - и своими, и чужими - всё, что захочет. Вот в чем суть денег.

- Так не будь меня, осужденного государством, и денег как зарплаты, кто бы на вашем… нашем заводе работал?

- Ну-у, милейший, это вы напрасно… Всегда есть те, кто только для мусорных работ и пригоден…

- А кто определять будет… хотя бы, способен определить, кого куда работать отправлять? - Гога в ходе разговора вконец осмелел.

Директор моментально перестал быть Жорой, переменился в лице до ледяной невозмутимости и ответил:

- Сейчас я буду определять! - с акцентом на «я». - Вы, я вижу, не можете отрешиться от прошлого в силу своего естественного страха перед переменами… Тем более, такими глобальными. Шутка ли попробовать без денег жить? А о чём думать-то тогда?! Так, Георгий? А-ха-ха… Смысл-то в чём будет теперь? Да?! Ах вы, убогие! Но впрочем, похоже, что я недостаточно убедительно агитирую вас за новую реальность… Реальность - обращаю ваше внимание! - уже реальность… Вы ведь сегодня не обнаружили денег у себя в карманах? Так? Это и есть реальность - она уже наступила. Придется смириться…

- А если не смиряться?

Директор после такого вопроса - зачатка бунта - на удивление успокоился и стал рассудителен, как матерый революционер.

- Ну хорошо… В принципе, вы не одиноки в своем скептицизме… Сейчас вас отвезут на место отбытия наказания за ваше, заметьте, несовершённое административное правонарушение… Так ведь, дело было? Попали просто в переплет, а вас за шкирку и на цугундер? Государство, милейший Гога, - ничего не поделаешь… Пока! Так вот… О чём я? Ах да! Переночуете в компании таких же бедолаг… Впрочем, там не все бедолаги - есть и несомненные злодеи, бесенята, можно сказать. Так вот… Завтра в компании таких же как вы скептиков поучаствуете в ритуале, посвященном торжеству новой реальности. Всё!

В кабинете мгновенно возникли два охранника. Они взяли не сопротивлявшегося Гогу под руки и, повинуясь директорскому указующему жесту, повели того в распахнутые двери. Вышли они все под последнюю команду Директора:

- Подведите и подержите его до конца смены в месте концентрации ритуального дерьма. Пусть посмотрит, как его много было в прошлой жизни.

8

По возвращении на мусороперерабатывающий завод Гоге, как почётному, вернее, непростому каторжнику, даже выдали марлевую повязку на лицо. Его посадили возле места выхода грязи с одного из конвейеров. Грязь была прошлыми деньгами. Последышев поймал свое сознание на том, что его гораздо меньше волнуют банковские блоки и брикеты упакованной в целлофан наличности, чем рассыпанные и замызганные, но всё ещё хранящие художественность и красоту исполнения купюры. Невыносимо хотелось встать, подбежать к вываливаемой в очередной грузовик куче и выхватить цветные бумажки из этой грядущей погибели. Разгладить их в руках, сложить в стопки, перетянуть хоть чем - хоть резинкой от трусов, лишь бы они, бумажки, не были в таком беспорядке, в таком небрежении. Плакать ведь хотелось, глядя на их, бумажек, мучения. Как по-варварски обходятся здесь с их достоинством, с их жизнеспособностью. Их не просто хотят уничтожить - их унизить хотят! Сколько же трагизма в этой драме! Как их возвышают тем самым эти недоумки! Георгий Георгиевич с гордостью осознавал, что он не карманы хочет деньгами набить - он спасти их хочет.

Постепенно он начал привыкать к однообразию варварской картины свала бывших денег в кузова самосвалов. В памяти Последыщева стали проплывать наиболее яркие его встречи с деньгами…

Первая его самостоятельная зарплата ещё в несовершеннолетнем возрасте. Когда магия денег была недоступна, и они нужны были только как эквивалент, для того только, чтобы у папы с мамой их не просить для покупки… А чего, кстати? Забыл… Ерунды какой-то: то ли плейера, то ли телефона. Папаша, помнится, ещё с важной гордостью стал посматривать на взрослеющего ребёнка. А мать как смотрела? Мать - с испугом. Точно! Она боялась за него в предстоящей его встрече с деньгами. Хлопотала мысленно. Чтобы те вышли на встречу в подобающем количестве. Чтобы не разбежались по чужим карманам. Чтобы не требовали от него каторжного труда за свою благосклонность, будто труд уличного промоутера может быть тяжёлым, даже если он участвует в заведомо глупых костюмированных и унизительных акциях или пытается всучить флаер каждому прохожему, через одного нарываясь на грубость. Тогда-то Гога впервые научился унижаться ради денег. Тогда-то они неуклонно стали менять свой статус с начального - эквивалентного всему в этом мире, на доминирующий в его мыслях, чувствах и желаниях.

Очень скоро самым большим… вернее, главным кайфом в его жизни стала зарплата, то есть момент передачи ему наличных купюр как компенсации за его терпение в неинтересных или даже противных занятиях. К слову, Гога никогда ничем с интересом-то и не занимался. Он и не знал, есть ли у него этот интерес к чему-либо, кроме самих денег, которые он искренне, но, по его мнению, безответно, полюбил. Они - деньги - со временем вытеснили естественную в жизненных соблазнах тягу к развлечениям, к модным тряпкам, к присущим молодежи «фишкам и фенечкам» типа гаджетов и цацек, даже моменты желанной близости с юными красавицами. Деньги, которых Гоге всегда не хватало, сколько бы их ни было, вытеснили из его головы всё.

Со временем Гога становился Георгием Георгиевичем, матерел и укреплялся в своей абстрактной жадности и практической жёсткости. Он продвигался по служебной лестнице не столько честолюбия ради, сколько зарплаты для. Менеджер, как он теперь назывался, это было так неопределенно, что можно было представляться кем и как угодно. Гога понемногу остепенялся в этой жизни, с удовольствием терял глупую молодецкую горячность и подумывал уже даже о женитьбе. Но отвлечённо! Он не мог долго думать о незнакомых ему вещах. А примеров перед глазами он не имел, так как не имел женатых и семейных друзей. У него вообще друзей не было! А зачем?.. Гога ведь, в принципе, вполне современный парень…

Вернее, мужчина уже. Вот не повезло ему - сидеть тут приходится, на мусор смотреть. В непонятных средах и обстоятельствах находиться. А так ведь хорошо всё шло. Жизнь совсем уже налаживалась - даже понравившийся шкаф домой уже принесли как по заказу! Чего б не жить-то?! И н-на тебе - мусоросборник!

И вот теперь он в прострации сидел и тупо смотрел на растущие в свете прожекторов кучи бывших денег…

Гога раскрыл глаза и очнулся от резкого падения и удара о землю. Он, было дело, уснул. Поднялся, осмотрелся. Увидел, что невдалеке на него с усмешкой смотрит заводской ИТР или полицейский надзиратель - не разобрать. Гога снова сел и с виноватым видом дождался, когда тот к нему подойдет.

- Иди спать! - Надзиратель махнул дубинкой в направлении барака. Он в брезгливости и хозяйской уверенности не стал даже сопровождать Гогу: - Умойся хотя бы, чмо…

9

Утренний рейс из Лондона должен был догонять вращение Земли и сокращать бессмысленную трату времени в тупом сидении в салоне самолета. Впрочем, сидение было не таким уж и бессмысленным - завтрак всё-таки. В бизнес-классе, которым после Уимблдонского турнира летел Леонид Коробов, он попросил черную икру, масло, багет, крепкий черный кофе и йогурт с ореховым круассаном. Шампанского не могло быть с утра в принципе. Есть особенно не хотелось, но подкрепиться стоило - до ланча на родине могло быть много суеты после недельного отсутствия.

Коробов отбыл представительский, имиджевый номер под рабочим названием (самым что ни на есть рабочим, ведь отдых при его теперешнем способе существования - это самая что ни на есть работа!) «Полет в Лондон на промежуточный отдых» и уже понимал, что он не просто следует принятым в его круге нормам с целью престижа и поддержания реноме - ему нравится такой образ жизни. Приятно соответствовать новому погонялу - Le Corob…

Впрочем после посадки он сразу вспомнил и свое старое, родное, погоняло - Коробкин. При прохождении таможенного контроля Леонид… sorry, Лёнька, Лёха Коробкин не обнаружил в своем лопатнике ни наличных, ни карточек. Первая мысль: «Надо было не Аэрофлотом, а British Airways лететь». Вторая: «Хрен с ними… Наличных было мало, а карточки успею заблокировать… Мать вашу!»

***

Утром после подъёма, туалета, зарядки, умывания и завт­рака, состоявшего из перловой каши с черным липким хлебом и ржавой горячей водой, называемой чаем, всех работников завода - и вольных в том числе - построили для посадки в автобусы. Куда, зачем - никто ничего не объяснял. Расселись и поехали колонной. Когда посадочная суета утихла, Последышев увидел впереди через два ряда сидений давешнего элегант-мажора из автомагазина, который оспаривал там первенство на порш.

Впрочем, элегантом он теперь совсем не выглядел, несмот­ря на ту же, что и в магазине, одежду (его тоже осудили и сразу сюда привезли, понял Гога). Она, одежда, была изрядно помята и замызгана, но выглядела по-прежнему дорого. Только в плюс к этому еще и эклектично, потому что абсолютно не вязалась с новой сгорбленной осанкой бывшего элеганта. Ещё больше Гогу поразило недоумённо-зашуганное выражение глаз, когда тот, спиной почувствовав внимание к себе, повернулся. Он тоже узнал Последышева и, как будто, обрадовался. Засуетился, пересаживаясь, чем обратил внимание ехавшего с ними надзирателя:

- Что такое?! Кто разрешал вставать?! Ну-ка сядь!

И как точка в приказе, смачный и звучный в тишине салона шлепок резиновой дубинкой по ладони. Мажор снова сел, жестами успев показать Гоге, чтобы тот не терялся. Последышев понял, что бывшему элеганту ещё хуже, чем ему - тот за все время пути больше ни разу не осмелился даже повернуться.

Ехали недолго и недалеко - на центральную площадь города, где уже столпился окружённый полицейским оцеплением народ, оставляя, впрочем, пустоту в середине на лобном пятаке. Автобусы разгрузились рабочей силой, которая тут же была построена и расслаблена командой «вольно». Через головы и спины впереди стоящих Гога видел в центре площади подобно срубу невысоко, в полметра, сложенные бревна. Бревенчатый квадрат был большой, и внутри него была навалена солома. Невдалеке на возвышении, в окружении полицейских в парадной форме, стояла фундаментальная трибуна с важными людьми, и рядом с ней - сверкающий медью духовой оркестр.Он настолько пронзительно грянул фанфарный призыв, что все вздрогнули, и толпа ожила и завибрировала, загудела.

По образованному Гогиной колонной проезду задним ходом к центру двигался первый самосвал. Из приоткрытой дверцы кабины с папиросой в зубах, с тревогой и матерщиной в глазах выглядывал назад водитель - он боялся переехать кого-нибудь из шмыгающих туда-сюда зевак. Наконец, он неуверенно, но аккуратно подъехал к срубу и начал поднимать кузов. Внутрь бревенчатого квадрата стали вываливаться деньги. Некоторые отдельные купюры, подхваченные ветром, залетали над свалкой. А некоторые даже до толпы долетели! Чем вызывали оживление. Впрочем, его очаги быстро гасились полицейскими дубинами. И тогда к работе вновь поступившей командой подключались Гога и все его новые коллеги - мусорщики, собиравшие разлетевшиеся купюры и водружавшие их на положенное место - в ритуальную кучу в середине бревенчатого квадрата.

Самосвалы пошли чередой. Оркестр беспрерывно играл марши. Всё чаще отвлекающиеся на само событие полисмены (им же тоже интересно!) упускали нарушения дисциплины на вверенных им участках сборища, и народ всё больше разбалтывался. Монотонность процедуры разгрузки стала надоедать, и важные люди на трибуне это поняли и решили не затягивать с кульминацией, тем более, что куча в центре сруба уже была большой и вполне достаточной для ритуала. Пока люди в специальной пожарной одежде поливали кучу керосином и поджигали её - ритуально, с четырех углов, Георгий Георгиевич Последышев, снова стоя в строю, подумал, что раз многие люди пытаются схватить разлетающиеся деньги, значит они знают, что это - деньги. Значит он не один в своем недоумении о происходящем.

Занявшийся огонь, закруглявший своё горючее дело клубящимся черным и вонючим дымом, вызвал оживление не только в толпе, но и на трибуне. К микрофону подошел директор мусороперерабатывающего завода. Даже на расстоянии был хорошо виден блеск его глаз… И трудно было уверенно сказать: огонь в них отражается, или они сами по себе сверкают. В любом случае магия этого взгляда заворожила публику, и она стала внимать оратору.

- Как прикажете к вам обращаться? - с ходу интригуя, зычно, с усмешкой вопросил Директор. - Кто вы все? Гос­пода?! - Не похоже. Товарищи?! - Неправда, потому что любой из вас готов другого порешить, если это будет выгодно. А что есть выгода в вашем понимании?

Огонь разгорался. Его топливо - деньги - было под стать толпе. В пламени разрозненные купюры корчились в муках; банковские карты, оплывая, сворачивались, стопки ценных бумаг, меняя цвет, ритуально и не спеша тлели и обугливались с четырёх углов.

- Выгода давно уже стала синонимом денег. Деньги - синонимом власти. Мало этого, деньги давно уже были технологическим способом превращения людей в программируемых роботов. Получение денег любой ценой - это дьявольская программа, внедряемая в мозг каждого. Роботами, работающими по одной программе, с настроенным на единый лад общим на всех соображением, управлять значительно легче - они все предсказуемы и понятны, как бараны на пастбище. Пастбище - это был потребительский рай, в который нас всех ввергли без нашего согласия, и в котором наша жизнь стала бессмысленной, как бессмысленно стремление к деньгам ради денег. Способы добычи денег не всегда - уже чаще всего! - бывали праведными! Значит деньги, то есть власть - в такой системе находилась и у преступников тоже! Или у бездарей, получивших её в наследство так же, как и сумму капитала, к созданию которого наследник не приложил никаких усилий и стараний, никаких талантов и способностей. Разве это было справедливо?!

Толпа нестройно и тягуче ответила:

- Н-не-е-е-е…

- Чего мычите, как скоты? А-а, понимаю… Вам просто страшно! Вас по этому страху и собирали… По единственному вашему главному страху - страху перед новизной и чистотой. Другие-то, нормальные люди и не вспоминают. А вы привыкли к тому, что вас постоянно кто-то совал мордой в грязь, заставлял разгребать дерьмо голыми руками. Для вас это - нормально. Вы живёте… то есть жили до сего дня с одной только надеждой, что когда-нибудь и вы станете окунать другого несчастного в дерьмо. Сейчас - вас, а потом - вы. Еще раз спрашиваю: справедливо это?!

- Не-ет! - гораздо стройнее и жёстче.

- Разве так можно жить?!

- НЕ-ЕТ!!!

Директор удовлетворенно откачнулся от микрофона, уверенным жестом показал на костёр.

- Здесь и сейчас я… вы… мы все сжигаем власть тех, кто не имеет на нее права! Нет у них власти больше. Нет больше денег! Теперь смысл надо искать в другом…

Толпа сжигателей денег напряглась в ожидании формулировки нового, одного на всех, принимаемого всеми смысла жизни. Отчётливо слышался треск костра, сжигавшего многовековую химеру человечества. Все смотрели в сторону трибуны.

Смотрел туда же и Гога… Или Георгий Георгиевич?.. Не-ет! Гога! Георгий Георгиевич теперь был только там - на трибуне. В толпе внимавших мог стоять всего лишь Гога. И он стоял! Он целиком влился в толпу, растворился в ней. Без неё его вообще сейчас не было. Не могло быть. Один за всех… Вернее, как все!

- Дай закурить…

Гога вернулся в себя после того, как его тихонько подтолкнули и прозаично, утилитарно даже, стрельнули сигарету. Последышев в отрешённом недоумении повернулся на тихий призыв и словно бы проснулся. Перед ним стоял совершенно не проникнутый общей идеей элегант-мажор из автомагазина. Тревожный взгляд его был не здесь. Он, лишенный неизвестной и потому заманчивой перспективы, беспокойно бегал в прошлой жизни, добывая себе бывшую радость в виде обыкновенного курева. Впрочем, проснувшийся и вернувшийся в бытие Гога сразу понял, что курево - это даже не повод, это версия для окружающих. Он мгновенно успел поразиться тому, как резко сам выскочил из общего настроя, как толпа сразу стала для него посторонней - просто толпой других - чужих! - людей.

10

Леонида Коробова курящим в обычном понимании назвать было трудно. Он курил только в охотку. В удовольствие. Это было ритуальным действом строго по какому-нибудь случаю. Например, по случаю успешно проведённого дня. Или просто неожиданной, как сюрприз, удачи. По случаю хорошего обеда или, чаще, ужина. Сейчас Леонид хотел перекурить совершенно обратный случай - потерю… или, говоря казенным, протокольным языком, утрату денег. Конечно, хрен с ней, с мелочью! Но неприятность как таковая требовала отметки в памяти неким ритуалом. Каким? Чего тут думать! Не бухать же с утра! Закурить - самое то! Да… Только сначала надо заявление в полицию подать. Не волнует, где пропали деньги - здесь или там. Пусть правоохранители разбираются. Пусть хоть Интерпол подключают - это их обязанность. Коробов исправно налоги платит. Ну-у… Во всяком случае ему никто ничего по налоговым статьям еще не предъявлял! Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Выйдя после паспортного контроля в простор аэровокзала, Коробов сразу же обратился к первому попавшемуся полицейскому .

- Где я могу подать заявление о краже? - вот так без «здрасьте» сразу спросил Леонид и чуть ли не за пуговицу взял молоденького и свеженького полицейского.

Тот не просто обратил внимание на Коробова - он еще и виновато улыбнулся:

- О чём, простите?

- О преступлении! Против меня совершено преступление!

Тот улыбнулся еще трагичнее в своей вине непонимания с первого раза.

- А-а, преступление! Сочувствую вам… Идите в ту сторону. Там ближайший опорный пункт. Вам обязательно помогут…

Войдя, «куда следует», Коробов взял листок бумаги и, не растекаясь мыслью, изложил пропажу именно так, как её и обнаружил. Подал заявление дежурному и остался стоять у того над душой, ожидая регистрации документа, чтобы сообщить входные реквизиты своему адвокату. Дежурный принял заявление и стал в него смотреть, одновременно слушая телефонную трубку. Затем сказал в неё «Есть!» и сразу же вернул бумагу Коробову со словами:

- Вы что, издеваетесь?

Положил трубку на аппарат. Укоризненно посмотрел на Коробова тем взглядом, под которым тот стал чувствовать себя Коробкиным - бумага была чистой. Он повертел её и так и этак - ничего.

Он снова сел и снова написал, теперь - быстрее и неряшливее. Сунул документ в амбразуру. Всё еще терпеливый полицейский снова вернул чистый лист.

- Что такое? Я же писал…

- Ручка пишет? Пишет… Пробуйте так… - начиная уже подозревать потерпевшего ещё не понятно в чем, дежурный с изменившимся от державной строгости лицом дал тому простой карандаш, кивнул головой, «всё нормально», дескать, «пойдет и карандаш для документа», приподнялся и стал выглядывать из-за бронестекла. Удовлетворился тем, как потерпевший начал водить рукой с карандашом по бумаге, уселся и стал ждать.

Коробкин снова написал. Подал заявление. Дежурный незаметно нажал тревожную кнопку. В дежурку молниеносно влетело отделение спецназа и взяло психа нежно, но твердо под руки.

- Присядьте. Всё хорошо. Всё в порядке. Сейчас приедет врач, и вам станет легче…

Прострация усаживаемого на лавку Коробкина не дала ему шанса на возмущение. Но как только приехала скорая психиатрическая помощь, неожиданный - подлый в своей заботе отнюдь не о его здоровье, а об общественном спокойствии! - укол он всё же получил. Для профилактики, которая очень быстро проявилась в угасании даже желания закурить…

11

- Надо сваливать! - безапелляционно, что не вязалось с его растерянным поначалу видом, заявил мажор после знакомства.

Звали его Рома… Только не Роман, а Ромуальд, чему Гога даже улыбнулся. Рома к такой реакции на своё полное имя уже привык и усугубил аристократизм, назвав свое отчество - Энгельгардович. Гога поначалу в митинговом гуле даже не расслышал и начал переспрашивать, на что Рома махнул рукой. Он становился всё более решительным:

- Валить надо!

- Куда?.. То есть… Как?

- Пока толпа… Пока не до нас… Пробираемся… Там поговорим…

И Рома решительно взял Гогу за рукав, пригнул его голову, пригнулся сам и двинулся сквозь плотную биомассу в направлении, обратном тому, в которое были направлены митинговые эмоции.

Двигались трудно и долго. Так долго, что Гога даже успел правильно подумать о себе как о случайном попутчике - никакого другого знакомого у Ромуальда здесь просто не было. Деваться мажору было некуда, вот он и взял с собой Гогу. Значит одному ему страшно. И было от чего - Гоге тоже становилось, мягко говоря, всё более беспокойно от невозможности контролировать ход своей жизни. Однако то состояние, в которое его Рома ввёл, стрельнув сигарету, не проходило под натиском общественного настроя, и Гога тоже проникался решительностью, раздвигал чужие плечи, руки и торсы, наступал кому-то на ноги, слушал мат, матерился сам, но двигался теперь уже даже без сцепки с Ромой, а просто не теряя того из виду.

Дошли до края толпы. Увидели оцепление. Насторожились и стали выжидать. Слава богу - недолго. Младшему полицейскому составу тоже было интересно посмотреть на трибуну, послушать, и они службу несли неаккуратно. Улучив момент всеобщего восторга, вызвавшего радость на лицах и полицейских тоже, жадно ловивших идущие с трибуны флюиды единения, беглецы проскочили сквозь неровный строй и спрятались в палисаднике. Слегка отдышавшись, Рома нервно зашептал:

- Георгий! Вы понимаете, что происходит?

- Н-нет, - честно и не менее страстно шепнул Гога.

- Они отменили деньги…

- Как это?

- Не тупите, Георгий! И не делайте вид, что вы всё ещё не сталкивались с проблемой отсутствия денег.

- Я с ней сталкивался часто. Правда, в последнее время не с отсутствием, а с нехваткой, - Гога смог даже пошутить.

- Забудьте! Теперь их нет… Вернее, их хотят отменить… Эти вот! - Рома небрежно кивнул в сторону толпы. - Вы этого хотите? Не задумывайтесь - я сам знаю, что нет. Иначе вся ваша предыдущая жизнь станет бессмысленной. Вы станете просто животным. Или даже растением. Без денег человек - растение! Ладно… Потом продолжим… Надо уходить отсюда. Вы со мной? Или, может, вернётесь?..

Последний вопрос был явной провокацией, вынуждавшей Гогу определиться. Он сразу вспомнил давешний скандал в автомагазине. Он снова явственно увидел недоуменное лицо мажора, который не мог не то что смириться, а даже просто понять, как это может быть, что некий оборванец претендует на заказанную им дорогую машину. И претендует совершенно оправданно - между ними ведь теперь не было никакой разницы. Денежные границы их статусов исчезли. Значит и Гога… в смысле, Георгий Георгиевич мог бы запросто получить такую же машину, о которой он до сих пор даже и мечтать не пробовал. Впрочем, запросто бы не вышло - вон как дело-то повернулось, скандал получился. Поэтому хрен редьки не слаще, и безденежье всей жизни пугало своей новизной всё-таки больше. И он решился:

- Я с вами.

- Отлично. Тогда уходим отсюда…

***

Ольга в туфлях со сломанными в дьявольской беготне каб­луками мчалась по улице, преследуемая группой взбешенных женщин. Все они имели странноватый для улицы вид, словно бы полуфабрикатный в ходе процесса по приготовлению привычных глазу красавиц - за ней гнались сорванные из кресел клиентки парикмахерской. Все они, было дело, облагораживали свою внешность: кто маникюрился, кто причесывался, кто лицо освежал… Так и бежали: недораздетые, с распаренными руками, с взъерошенными и недостриженными волосами, с масками на лицах. Жуть! Они еще и орали что-то несвязное, но уловимо злое. Встречные прохожие в ужасе шарахались и прижимались к стенам зданий. Никто не смел вмешаться. А может и просто не успевал. Ольга тоже была вне себя от злости, но по женской природе выживания интуитивно понимала бессмысленность и даже гибельность сопротивления, а потому - убегала. Она специально мчалась по проспекту в надежде, что погоня обратит на себя внимание своим нестандартным видом, и их остановит полицейский.

Так и случилось.

Рядом с процессией поравнялась патрульная машина, некоторое время прокатилась параллельно, затем ультразвуком сирены и резким манёвром на тротуаре перекрыла дорогу и заставила Ольгу врезаться, распластаться и скатиться с капота, а преследовательниц - остановиться. Ольга, даже не заметив падения, сразу встала за спиной жирного полисмена, ища в его объемном теле и полномочиях защиты.

- Ну?! - гаркнуло тело в сторону погони и взялось за висящую на поясе дубину. - Потом повернулось к Ольге и снова: - Ну?! Чё-о?!

- Она сумасшедшая! - визгливый крик из середины сбившейся и тяжело дышащей кучи.

И сразу разноголосица:

- Она на салон красоты напала!

- Она дебош устроила!

- Она там всё разнесла!

- Она парикмахершу избила!

Полицейское тело снова провернулось к полуфабрикатным красавицам:

- Спокойно, дамы. Разберёмся… Где парикмахерша? Кто?

- Она там… Лежит…

Опять повернулся к Ольге:

- В салоне красоты была?

Та кивнула.

- В машину!

И снова обращаясь к женской группе:

- Какой салон? Где?

Те разом повернулись и руками показали. И в этот момент вконец испуганная Ольга, инстинктивно почувствовав глубину опасности дальнейших разборок - теперь с участием полиции! - снова сорвалась с места и помчалась по проспекту. Через несколько мгновений она услышала за спиной крики, топот и коротко взвывшую сирену. Но она уже не оборачивалась. Она бежала, и в голове бежали трезвые и остывшие от встречного ветра мысли, которые ясно рисовали воспоминания её злостного хулиганства и перспективу административного - а то и уголовного! - наказания.

Ольга стала петлять сначала по проспекту, затем заныривая в переулки и дворы. Она выскочила из одного и ломанулась прямо через дорогу, не успев посмотреть по сторонам.

Визг тормозов.

Возникновение большой и удивленной от возникшей помехи автомобильной морды.

Удар. Падение. Провал…

Она обнаружила себя в раскачиваемом горизонтальном положении. Машина. Полицейская? Но почему тогда лёжа? А это кто? Врач, что ли? «Скорая помощь»? Точно! Ольга попыталась встать. Но доктор, сидящий над ней, ласково и строго прижал её плечи к лежаку.

- Лежите, лежите! Мадам, у вас шок...

И сразу с отработанной улыбкой, тихо уговаривая и успокаивая, запричитал:

- …Но ничего страшного. Не беспокойтесь. Всего лишь сотрясение мозга. Обычное дело. Хотя и неслабое сотрясение. Вам очень повезло, мадам. Некоторые в таких случаях с жизнью расстаются. А у вас - ерунда! Сейчас приедем в больницу. Полежите там. Отдохнёте от суеты. Подлечитесь. Поправитесь. Станете как новая…

Ольга закрыла глаза. Больница - это всё-таки не тюрьма.

12

Кустами уходили беглецы подальше от митинговой охраняемой массовки. Они собственно и не уходили - они уползали, по крайней мере, поначалу. Но наконец, наступило облегчение свободным от полиции пространством. Рома с Гогой смогли выпрямиться, хоть и продолжая прятаться за деревьями. Отчаянная радость свободы улетучивалась по мере роста в головах вопроса «Что делать?». Причём этот основополагающий вопрос всё больше становился фоном, на котором яснел яркостью и сиюминутной остротой вопрос «Куда идти-то?». Осмотрели себя, и возник новый вопрос: «Как?!». Они оба здорово вывозились, ползая по пересеченной местности. Отряхивание не помогло - грязь это вам не пыль. Гога тут в тему подумал, что последние революционные события пока только в грязь его ввергают, независимо от организационной природы этих событий. Ему нестерпимо захотелось принять ванну, освежиться, переодеться, отдохнуть в любимом кресле, посмотреть глупости по телевизору, потом лечь спать, проснуться утром и заняться той же милой дешёвой бессмыслицей, в которой так было хорошо до сих пор. Его мечтательный кайф сломал Ромуальд:

- Не так всё плохо… Вперёд, в магазин одежды!

И впрямь - нет худа без добра… Деньги-то для приобретения одежды не нужны теперь. Нет их, денег-то!

Беглецы проскользнули, словно тени, в тяжёлые двери первого же бутика. Их никто не встречал искусственной улыбкой, не приставал с предложением помощи, бутик, вообще, мало был похож на себя прежнего - пафосного, отчего Рома заметно растерялся. Зато Гога - наоборот - решительно взялся за руководство:

- Эй! Продавец! Э-гей!.. Кто-нибудь…

- Чего надо? - из-за кучи наваленных тряпок высунулась морда… хотелось бы вежливо сказать «лицо», но морда лицом не бывает!.. бесполого и вневозрастного говорящего существа. - Чё орешь?

- Нам бы переодеться поприличнее… Почище.

К собственному удивлению Гога развеселился от встретившего их хамства.

- Надо, так переодевайтесь…

Магазинное существо подобрело и сбросило к их ногам перевязанный пеньковой бечёвкой тюк тряпок.

- А куда всё нормальное подевалось-то?

- Чего-о? - скривилась морда. - Чё те не нравится? Вот - нормальное! Нормальнее не бывает…

И существо скинуло с прилавка еще один такой же тюк...

Выйдя на улицу, переодетые каторжане обнаружили, что они полностью в новом модном тренде: в надетых на тельняшки ватниках, своей стеганой сутью смотревшихся не хуже прошлых пуховиков, разве что цветом не таких веселых, в обутых поверх кед, блестящих, как лаковые штиблеты, галошах, на которые водопадом художественно-небрежно спадали синтетические штаны сине-буро-зелёного цвета. Фланирующие по проспекту свободные от денег граждане были наряжены примерно так же и выглядели при этом совершенно органично - если не со спокойствием, то с явным пофигизмом в глазах. Первоначальный дискомфорт, связанный с переодеванием, и жалость к своей прошлой одежде, принесённой в жертву политической целесообразности, быстро улетучились. Новые товарищи по борьбе двинулись вдоль улицы, не переставая по привычке - свежей, но уже прочной! - озираться по сторонам.

- Успокойся! - заявил Рома. - У тебя вид, как у объявленного в розыск…

Но взглянув повнимательнее в Гогины глаза, он осёкся, увидев, что тот на него смотрит так же - с беспокойным осуждением. Добавил, уже сам себя уговаривая:

- Надо успокоиться…

- Надо выпить!

Стали искать забегаловку. Нашли - «Капкан», конечно же. В него и попали. Там стоял ядовитый дым и пьяный гул, которые по ощущениям не могли существовать один без другого. Присесть за столик было невозможно. Получалось только привстать - столы теперь были в рост, очевидно, для «оптимизации» полезной площади. Некоторые парами стояли вдоль стены, разместив выпивку на узком парапете, протянутом по периметру помещения с малыми промежутками на двери и окна. Аншлаг был в «Капкане». Рома и Гога протиснулись внутрь к раздаче. За прилавком стояла буфетчица… Вернее, Буфетчица - с большой буквы! Бывалая крупная и бесформенная тётка со старым шиньоном и уверенным взглядом, в котором одновременно сквозило пренебрежение и тосковала жалость к «уродам непутёвым, пропивающим жизнь в этом шалмане». Два свежих урода в растерянности смотрели в прейскурант. Сверкнув фиксатым ртом, Буфетчица споро объявила:

- Чего там смотреть… Так скажите: портвейна или водки?

Рома растерялся гораздо раньше этого вопроса, поэтому ещё на подходе-подлазе к раздаче он уже не думал о джин-тонике, коньяке и прочих нелепостях, он думал просто об алкоголе, и вопрос заставил его только вникнуть в преимущества одной разновидности пойла перед другой. Портвейн можно пить без закуски, а водку надо хотя бы запить. Он спросил у Гоги утвердительным тоном:

- Портвейна? - И подтвердил Буфетчице, готовой к любому из двух решений: - Портвейна!

И только они проглотили содержимое двух граненых и не слишком чистых стаканов, как со звоном, громом и скрежетом разверзлась подсобка за спиной Буфетчицы, которая, ничуть не испугавшись, привыкшая и готовая ко всяким происшествиям, сразу же ринулась в свои запретные для других владения. Через секунду раздался ее громкий мат, сухие тяжёлые хлопки - такие, как по спине с размаху, и в дверь из подсобки, согнувшись и убегая от разъярённой тётки, выскочил растерянный мужичонка. Он заметался в замкнутом пространстве, упёрся в прилавок и, пряча голову от тумаков Буфетчицы, стал проворно и неуклюже от неё отмахиваться:

- Да пошла ты, ведьма!..

Гога сразу его узнал и невольно взглянул на Рому. Тот тоже узнал - это был люмпен из автомагазина. Он, как это принято писать в протоколах, «не справился с управлением автомобилем «Порше» и совершил наезд на внешнюю стену предприятия общепита «Капкан», пробил данную стену и совершил последующий въезд в подсобное помещение данного предприятия общепита». Ближайшие пьяницы замолчали и даже забыли о напитках. Всем стало интересно. Горе-водитель меж тем словно бы просочился сквозь объем Буфетчицы, и та доставала его снова уже в разгромленной подсобке. Самые любопытные в жажде развлечения ринулись туда, неуважительно, ногами преодолевая прилавок и увлекая в толпу не выдохнувших ещё как следует после портвейна беглых каторжников.

Жёлтый до аварии Порш разноцветием опрокинутых на себя, разбитых и разлитых бутылок и банок, смрадом выпущенной из них маринованной и спиртной отравы напоминал карнавальный экипаж. Буфетчица, теснившая люмпена, стала загребать с капота и крыши жидкие ошмётки и шлёпать в него. Через несколько секунд тот стал клоуном. Злым и жалким. Когда в него полетела всякая дрянь уже ото всех собравшихся, он увидел знакомые лица, и глаза его вспыхнули надеждой.

- Братцы, спасайте!

Расходившаяся в безобразии и свинстве публика обратила внимание на Гогу с Ромой по типу «Ах! Так он не один! Ату и этих тоже!..» В товарищей по несчастью полетело все, что попадало под руку. Люмпен сумел влезть в открытую дверцу машины и запустить мотор. Он резко газанул, и рёв движка заставил атакующих отпрянуть. Друзья воспользовались и чуть ли не вместе сразу влетели в другую дверцу. Порш задней передачей сорвался с места.

Развернувшись на тротуаре «карнавальная» машина с визгливой пробуксовкой, облагороженной басовитым рыком мотора, вырвалась на проспект. От неожиданно выскочившей из кустов пестроты мирно ехавшие по дороге машины начали резко тормозить, выруливать друг от друга, сталкиваться с консервно-стеклянным звуком, бешено сигналить и даже материться… Матерились, конечно, водители пострадавших машин, но со стороны казалось, что от боли и ужаса аварий матерились сами машины. Впрочем, беглецам было уже до фонаря… вернее, до фары. Освещала дорогу всего одна - та, которая не пострадала от неаккуратного въезда в кабак.

Понемногу начали успокаиваться. Стали переглядываться. Пассажиры обратили внимание, что Порш хоть и летит, но дергается и виляет, распугивая окружающих. Сидящий рядом с водителем Рома заметил:

- Что, права купил, а ездить не купил? Урод! Ты потому и в «Капкан» попал… Зачем тебе такая машина? Ты уже её угробил…

Люмпен всё-таки на урода не походил - он, скорее, был неряхой и грязнулей, но внимание обратил на другое:

- Что значит купил?

- А то… Права у тебя есть?

- А как же?! У меня теперь много прав…

- Вот-ий-вот! - дёрнулся в портвейной икоте Рома. - Что у тебя права, заслуженные что ли?!

- А какие же?! - возопил люмпен и одновременно резко повернулся в сторону пассажира. - Я чё, ничего не заслужил?! Ты чё, гнида?! Я, в натуре, заслуженный человек - столько лет терпеть!

И начинающий водила в ярости вывернулся, чтобы руками добраться до Роминой морды, схватился за грязные волосы, тот тоже проявил бойцовскую активность и вцепился в шею противника. Начали пыхтеть в усилии. Люмпен изгибался всем телом - ему мешал руль. Наконец он выпрямился, словно гимнаст, упираясь ногами в пол - в педали… Вернее, в одну - ту, на которой стояла нога - в газ. Машина рванула, мгновенно прибавляя скорость, и без того немаленькую. Начавший уже страдать сзади в тесноте Гога гаркнул призыв к успокоению и вниманию водителя на дорогу, но от его окрика оба спорщика с гневным недоумением на грязных лицах повернулись назад к нему. Гога, словно отмахиваясь, вернул взгляд люмпена куда надо, но было уже поздно… Снова консервно-стеклянный звук, только теперь умягченный изнутри отличной герметизацией салона и больно осязаемый телесно.

Врезались. Куда? Вернее, во что?.. Кто бы мог подумать - в огромный грузовик. А если точнее, то въехали под самосвал, который от удара осыпал разбитый Порш старыми купюрами, предназначенными в топку.

...Тишина стояла недолго. Очень скоро Гога сквозь вату беспамятства стал слышать голоса и скрежет. Затем почувствовал хватку и полёт. Он на руках спасателей медленно вылетал через развёрнутый ими зад машины. Приземлился.

- Живой… И даже в сознании…

Гога снова полетел. Теперь уже на носилках. Приземлился в салоне «Скорой помощи».

- А те двое? - снова голоса, но уже четче.

- Фарш…

Гогу, получившего обезболивающий укол, наркотик в отсутствие серьезной боли растащил на философский лад. «Как символично… - думал он. - Насмерть разбились о деньги…»

И действительно - оба погибли в той машине, которая заставила их познакомиться и стала для них роковой. И если раньше, когда их пути не пересекались, они друг друга вроде как не ненавидели, то теперь в этой ненависти они вместе и погибли: один, босяк, наконец-то обрёл перед смертью кучу денег, а второго целая куча привычных, но теперь бесполезных денег проводила в последний путь.

13

Больница - это безделье, это вынужденная любовь к своей болячке, это вход в курс дела во многих, если не во всех телесериалах, это разговоры обо всём с соседями по палате, а если палата одноместная - то пусть только с соседями по отделению на выбор и нечасто, но всё равно обязательные во время общих процедур. И главное - то, что больница - это скука… Даже тоска! Если скука затянется. А бывает, что тоска наступает сразу. Это когда человек… в смысле пациент, больной, не подготовился к больничной лёжке.

Последышев был не готов. Но он даже не затосковал, он сразу стал бояться. Он же беглец! Гога был уверен, что его ищут, и очень скоро найдут. Найдут - посадят. Надолго уже! А что делать беглецу? Бежать снова! Бежать дальше… Куда?! Домой нельзя - там засада. Впрочем, почему засада? Он же не уголовник… А вдруг уже уголовник?! Чёрт знает ведь, что происходит! Или произошло уже? Не-ет, происходит ещё, не закончилось, началось только. Деньги они отменили!.. А вместо них что?! А без них как?! Законы менять надо… И не только юридические - человеческие законы!.. Да что там! Традиции, образ жизни менять придется… А как? Это же тысячелетия псу по хвост. Ребята неадекватны, это ясно… А вдруг у них теория какая-то есть бронебойная? Они же должны были как-то ПОсчитать и ПРОсчитать всё… И, кстати, не факт, что ему, Гоге Последышеву, от этого хуже будет. У него-то денег в том понимании, в каком деньги можно называть деньгами, никогда не было. Мало того, и не предвиделось! Он всегда страдал от их недостатка для покупки того, дорогого, пусть даже ненужного, но важного для самооценки, что покупали другие, более счастливые люди. Гога таким всегда завидовал. Причем всем - и тем, кто был рядом, и тем, кого он совсем не знал лично, но знал о том, что они - суки такие! - есть, и Гога им как бедняк (в их представлениях) ничуть не интересен. А теперь… В смысле, к нему приспосабливаться… А если эти ребята-революционеры только власти хотят? Возьмут… Взяли уже?! И опять всё по-старому… Тем более, надо к ним приспосабливаться…

Размышляя таким образом, получивший в аварии сотрясение мозга Гога, глядя себе под ноги, прогуливался по больничной территории. Присаживался на скамейки, вставал и опять прогуливался.

- Гога!

Он начал озираться туда-сюда и даже вниз-вверх. Увидел: в окне женской половины его отделения на него смотрела Ольга.

- Гога! - ещё раз крикнула она, словно подтверждая саму себя, и сразу же с болезненной гримасой приложила руку ко лбу.

У Последышева задранная голова тоже напомнила о своем сотрясении, он опустил её и тоже взялся ладонью за лоб.

- Я сейчас спущусь, - услышал он.

Ольга выглядела отвратительно. Слава богу, Гога вспомнил, что он тоже - не подарок, и поэтому отреагировал без брезгливости. Они оба были жалки в старых больничных халатах, застиранных, выцветших и словно простреленных в разных, слава богу, приличных местах. Чтобы не созерцать это обоюдное убожество во всей его длине, сразу без предисловий присели на лавочку. И прежде чем кто-то из них первым заговорил, Последышев обратил внимание на других больных, фланировавших по дорожкам больничного парка. Они все были такими же убогими в своих одеждах, как и Гога с Ольгой. Все ходили в таких же старых махровых халатах, невзрачных от рождения цветов, и создавалось впечатление, что болезненные взгляды на лицах людей были не только от где-то расшатанных нервов, но и от расшатываемых здешней типовой больничной одеждой тоже.

- Ты чего здесь? - Ольга спросила первой.

- В аварию попал… Сотрясение мозга.

- И я… И у меня! - Ольга голосом изумилась так, что Гога невольно посмотрел ей в лицо.

Ольга с распахнутыми глазами продолжала:

- Я уже два дня здесь… Представляешь?! А ты, наверное, приходил… искал меня, звонил? А я здесь… И позвонить не могу… Телефон где-то забыла… Или потеряла… Наверное, когда под машину попала… Представляешь?.. Я же не помнила ничего… Даже как меня сбили… На перекрёстке… Я шла по переходу, а он… Представляешь?..

Ольга начала привычно, по-женски, щебетать-тарахтеть, и Гога поймал себя на том, что слушает её треп с удовольствием. И не в любви дело, нет… Просто любая словесная бессмыслица была самой лучшей терапией для его разболтанных за последние дни нервов, когда любые сказанные слова всегда имели жестокий в своей мощи смысл, трудный для усвоения - никаких нервов сразу не хватало. Всё время приходилось смысл догонять. Теперь в словах смысла не было вообще никакого. Отдых… Хорошо…

- Гога, что происходит?

Этот неожиданно родившийся из словесной жижи вопрос первым делом заставил Последышева подумать, что отдых закончился . И опять:

- Гога! Я ничего не понимаю…

Он посмотрел прямо в глаза Ольги. Те были всё так же распахнуты, но теперь полные слёз.

- Гога! Я боюсь…

Гога и сам боялся, но не станет же он в этом признаваться. И это простое житейское обстоятельство в отношениях между мужчиной и женщиной сыграло свою обычную - простую опять же! - роль и словно разбудило его. Он подумал, что может у Ольги спрятаться и обдумать… Впрочем, боясь честно самому себе признаться, про «обдумать» - это только для собственных мысленных приличий, когда стыдно считать себя трусом. И Гога со смыслом в нервной дрожи взял её руку.

- Давай сбежим отсюда! К тебе…

Ольга расценила его невроз как любовное волнение. Забыла мгновенно о страхе и недоумении, но помнила - по-женски! - о своем внешнем виде.

- Давай… Но у меня одежды нет… И у тебя… Как быть?

Она уже шептала, тянулась к нему и даже прикрывала призывно глаза, ожидая поцелуя. Гога ответил на призыв. Цинично ответил. Он не думал о ней - он думал о себе. О своём спасении. О тишине и покое. С ней, так с ней… Других-то вариантов не было.

14

Леонид Коробов разлепил глаза и увидел над собой незнакомое приветливое лицо.

- Просыпайтесь, Леонид. Как вы себя чувствуете? Хорошо? Вот и славно. Ну вы и поспа-ать, батенька…

Человек подал руку и помог Леониду подняться и сесть на кровати.

- Ну-у, - протянул человек, излучая позитив. - Давайте знакомиться. Я ваш лечащий врач. Зовите меня «господин доктор».

Коробов только теперь разглядел белый халат на человеке. На нагрудном кармане халата так и было вышито черной ниткой: «Господин доктор». Из кармана торчала шариковая ручка, какую Леонид помнил из детства - в школе такой писал, и очки, какие надевают на переносицу, когда пишут или читают. Доктор был моложав, гладко выбрит, ненавязчиво - чуть-чуть - демонстрировал изо рта хорошую металлокерамику, а со щёк - искусственный загар из солярия. Коробов даже уловил запах не самого дорогого, но вполне приличного одеколона. Рядом с сидящим на приставленном стуле доктором стояла девушка. Тоже в белом халате, на котором было написано…

- Да, батенька, познакомьтесь - это ваша госпожа медсестра…

Это и было написано. Коробов вгляделся - девушка была бесстрастна и пахла дежурной шанелью. Она держала в скрещенных руках белые листы бумаги, прижатые никелированной скобой к пластине.

Начиная смутно понимать, что произошло что-то неожиданно ужасное, Коробов снова перевел взгляд на доктора и попытался всмотреться в его глаза. Очень быстро ему пришлось взгляд… даже не отвести - уронить в пол. Глаза у доктора были не просто холодные, а - ледяные, они не просто смотрели, не мигая, они - пронизывали. Коробов вспомнил и понял, что он на непредсказуемой родине. Что он - Коробкин, и он - в коробке, называемой психиатрической больницей. Психушкой… Дуркой, если точнее.

- Доктор…

- Господин доктор!

- Простите… Господин доктор, что происходит?

- С вами?

- Да. С-с н-нами…

- Ну-у… С нами-то всё нормально. Со всеми всё нормально. А вот у вас, батенька, есть ма-аленькая проблемка. Поэтому вы здесь. Мы вам поможем её решить…

- А мы - это кто, док… господин доктор?

- Ну-у, это все мы: я, госпожа медсестра, всё наше здравоохранение, вся наша страна, в конце концов! Вам свой психоз в одиночку не преодолеть.

- А какой психоз?

Господин доктор сразу же словно завёлся. Как двигатель - он даже заурчал от удовольствия. Видно было, что он свое дело любит. Он - исследователь… Творец даже.

- Скажите, Леонид, зачем вы были в полиции?

Коробкин вспомнил всё, что с ним произошло. Он даже вскинулся так, что психиатру пришлось немного успокоить руками его порыв.

- Понимаете, доктор…

- Госпо…

Коробкин махнул рукой и отверг замечание как несущественное.

- Я пишу заявление. Я вижу, что я пишу. Подаю заявление, а когда он… полицейский его берет, то там ничего нет.

- А о чём заявление?

- О краже! У меня деньги украли… То ли в аэропорту… в каком-то… или при взлёте, или при посадке? То ли в самолёте?.. Это какое-то наваждение…

- Да что ж вы так разволновались-то, батенька? - оживился доктор и подал знак медсестре, которая сразу же вышла из палаты и тут же вернулась, передала что-то психиатру, и тот сразу сделался мягче, - Успокойтесь, Леонид.

Он плавными движениями рук и холодной улыбкой на лице усадил пациента обратно на кровать, с видом дарителя вручил ему одну бусинку драже, показал рукой - под язык, мол, покивал головой - витаминка, дескать, и ласково затем спросил:

- А что такое деньги, которые у вас украли?

Коробкин в недоумении резко заткнулся и прекратил трясти руками. Он даже сказал «У-ф-ф» и посмотрел в потолок. Ответил издевательским тоном, мол, нечего меня здесь дураком представлять:

- Это всеобщий эквивалент, если вас определение интересует…

- Эквивалент чего?

- Жизни! Мать вашу!

И как только Коробкин, снова вскочив, это со злостью произнес, то сразу же почувствовал и осознал полную нелепицу своей нервной суеты, захотел быть - и стал! - добрым и мягким не только душевно, но и физически в буквальном смысле - Леонид растёкся по больничной постели, как кисель.

15

Гога совершенно справедливо рассудил, что тянуть с побегом нельзя, ведь если ещё не появились надзиратели у дверей палаты, то должны появиться не то что скоро, а с минуты на минуту! Палаты, палаты… какой, к чертям, палаты?! - палат - обеих! - у Ольги-то после подробного рассказа дела оказались такие же - беглые. Короче, валить надо! С Ольгой. Так и сделали, пока не призвали к медицинской обязаловке и не хватились обоих, благо режим не тюремный.

- А одежда как? - опять спросила Ольга, чем сразу ввела Последышева в раздражение - ему до сих пор хорошо было, когда кто-то говорил ему что и как надо делать. На работе - старший менеджер, в побеге - Рома…

Но теперь ни менеджеров никаких, ни Ром нет, и он за главного. Становилось ещё страшнее. Думать с непривычки всегда страшно. А вдруг придумать не получится?! Или придумаешь да неправильно?!. Он взял себя в руки, суровым и твердым голосом ответил:

- В ближайшем магазине возьмём… За мной!

Они к удивлению не обнаружили забора, какой должен быть у каждого обособленного учреждения. Просто шли-шли лесопарком и вдруг вышли на проспект. Ближайшим встреченным магазином оказался… Ну конечно же, тот самый, в котором Гога уже переодевался с Ромой.

Существо в шиньоне ничуть не удивилось рваным больничным халатам на посетителях. Вероятно предлагая людям всякое тряпьё, привыкаешь к нему на ком-то и перестаёшь замечать. А может и наоборот - когда все в тряпье, то уже всё равно, что за тряпьё ты предлагаешь. Как бы то ни было, но существо Гогу не узнало. Скинуло очередной тюк молча. Могло бы и не скидывать - кругом валялись уже тряпки для всех сезонов, весьма однообразные, только одни набитые ватой, а другие - нет. Надо думать, что от посетителей в магазине отбоя не было - рылись - на халяву ведь, бутик опять же. В самом углу возился в куче некто, повёрнутый к центру задом.

Ольга от ассортимента пришла в ужас. Но он сразу прошел, когда она увидела себя в зеркале. В боевом больничном халате она смотрелась в любом случае хуже, чем предполагал здешний ассортимент.

Переодетые беглецы под ручку вышли на улицу - Гога думал о конспирации, Ольга - наоборот - как только он взял её под руку, думать вообще перестала. Зацепилась за мужчину - пусть тащит. Направляй только. Она и направила так, что они почему-то двинулись прямо по проспекту, не торопясь, словно прогуливаясь. Последышев задёргался было, но подумал и уже не возражал - парочка на променаде.

Они вышли на обособленно замощённый пятак перед входом в ювелирный магазин. Вернее, бывший ювелирный магазин. Теперь вывеска у входа, выполненная в традициях аскетизма, утверждала, что здесь находится «Государственное учреждение по распределению изделий из редких металлов и камней». На кустарно вклеенной в вывеску бумажке ручкой было выведено замечание, что распределение «справедливое». Из дверей вышла пара - мужчина и женщина, лицо мужчины было удовлетворённым, лицо женщины - счастливым. Пути двух пар пересеклись, и счастливая женщина, остановившись и пропуская Гогу с Ольгой, в нетерпении стала цеплять в уши простенькие серёжки. Она скороговоркой бормотала:

- Наконец-то… Я так хотела… А потом выпиши кулончик… Тот… Помнишь… Когда твой график снова?..

- Через полгода. Я же говорил, - Мужчина был доволен тем, что угодил и не особенно старался показывать брутальное безразличие.

Беглецы остановились и с невольным интересом смотрели на пару.

- Вы извините меня, но вам бы больше подошли не кольца, а висюльки… - вдруг сказала Ольга.

- Что значит больше подошли? - опередил спутницу мужчина. Он подобрался, напрягся, выпрямился и стал выше ростом.

- Ну-у… У вашей ж-же… спутницы лицо округлое, и ей что-то вытянутое надо в ушах.

- С чего это вы взяли?

- Ш-што я взяла? - от растерянности, а больше - от сурового вида мужчины, Ольга уже пожалела, что влезла с советом.

- С чего вы взяли, что мы можем взять что-то не по регламенту?

- Кто взя-взял?.. Что взя-взять?..

- Извините мою жену, - встрял теперь Гога. - Она ещё не привыкла.

- К чему не привыкла? - продолжал допрос дотошный человек.

Гога мгновенно сообразил и сопоставил - понял, что тот думает не так, как они с Ольгой. Теперь все думают не так! Ни его, ни, тем более, Ольгино замечание непонятны этим людям. Те действительно уже посматривали на них с подозрением. И тут снова горячо заговорила Ольга, очевидно пытаясь теперь помочь Гоге, как он ей только что:

- Понимаете! Драгоценный металл не может быть красив сам по себе. Некоторым людям вообще кроме серебра ничего подходит. Вот ваша ж-ж… спутница - как раз такой случай. Ей белый металл нужен… Ну если не серебро, то платина.

- Что значит драгоценный? - опять недоумение. - Может, редкий? Вы это хотите сказать? - Мужчина, окончательно созревший в подозрениях, нырнул рукой во внутренний карман своего полувоенного френча, вынул свисток и резко и пронзительно засвистел.

Гога с Ольгой даже сморщились от боли в ушах.

Гоге сразу вспомнилась сирена на мусорозаводе.

16

Прийти в себя Последышев смог, услышав марш духового оркестра, который сначала плохо, а потом, когда пронзительная трель тревожного свистка всё же стихла, отчётливо стал слышен. Гога, распрямляясь, коснулся плеча Ольги, сидящей на корточках с зажатыми ладонями ушами. Он мгновенно ощутил в сердце невероятную жалость к ней и ненависть к самому себе за то, что он - мужчина - не может обеспечить ей покой и счастье, а она поэтому вынуждена сидеть, сморщившись от душевной и физической боли. Ещё большая ненависть прошерстила его нутро - ненависть к этому деятелю новой реальности, который запросто может их в чём угодно заподозрить и обвинить, а потом сразу же по своему усмотрению призвать на помощь приданные ему силы правопорядка. Нового правопорядка, к которому Гога с Ольгой не то что не привыкли - они его ещё не поняли даже. А эти силы, тем временем, по свистку уже стояли над душами нарушителей. У них - у сил - на правых рукавах даже синие повязки были с отбитыми нитрокраской через трафарет буквами: ЛДП. Но крупные буквы аббревиатуры были не одни - они располагались на повязке лесенкой, и, всмотревшись, Гога увидел их расшифровку мелким шрифтом: Лучший Друг Полиции.

Звуки нового, незнакомого, красивого марша привлекли внимание всех: и элдэпешников, и мужчину и его женщину, и Гогу с распрямившейся в интересе к новым звукам Ольгой.

По проспекту, по его проезжей части, освободившейся от машин и всё больше заполнявшейся - откуда только взялись и где до этого были?! - тракторами и танками, парадным строем двигалась колонна людей с торжественными и строгими лицами. Перед оркестром красивым ровным шагом шел дирижёр, наряженный в сверкающую медальками и значками форму, и ритмично - вверх-вниз - отмахивал ритм и темп жезлом с кисточками. Следом за оркестром, в первой колонне, в её центре вышагивал одетый в строгую чёрную кожу Георгий Георгиевич.

Гога успел подумать, что тот опять ритуально водит заблуждающихся по разным идеологическим мероприятиям. Впрочем, успел ещё он подумать, стройность рядов и одухотворённые лица марширующих принадлежат, скорее всего, уже единомышленникам Георгия Георгиевича. После этих мыслей Гога испугался, что вождь его увидит. Гога засуетился, начал топтаться и отворачиваться, благо никто в их сложившейся группе на него уже внимания не обращал. А свистевший мужчина невероятно просиял лицом и даже прослезился от звуков маршевой музыки, исполняемой - надо отдать должное - превосходно и по слаженности, и по звучанию отлично настроенных инструментов. Он даже трубно высморкался в большой белый платок, который неизвестно как умещался в кармане его брюк… Протрубив и отдышавшись, со слезой в срывающемся голосе, всхлипывая, как раненый в душу, стал призывать к себе внимание колонн:

- Э-эй! Братцы-ы! Э-эй…

Его услышали или, скорее, узрели… Обратили внимание… Стали заученно улыбаться и подталкивать друг друга. Наконец, когда первая шеренга поравнялась с группой лиц у точки распределения редких металлов и камней, сигнал дошел до Георгия Георгиевича, и он, дав команду сомкнуть ряд плечо к плечу, вытрусил из шеренги-колонны в сторону призыва соратника по борьбе с денежными знаками.

Гога понял, что всё пропало… Опять!

- Батюшки светы! - воскликнул подошедший лидер.

Мужчина продолжал слезиться и даже внимания не обратил, что восклицание относится не к нему. Он стоял и молитвенно впитывал образ Георгия Георгиевича, снизошедшего до его бренности и никчёмности - святой человек, воистину вождь, всех соратников помнит и по именам знает! Но вождь вернул на землю - дело делать:

- Как же вы это, уважаемый, этого проходимца-отщепенца-лишенца поймали?! Вот уж спасибо, так спасибо… Услужил так услужил…

Мужчина стал приходить в себя после первобытного идеологического восторга:

- Так это… Георгий Георгиевич… Заговаривается он… И она…

- Кто она?

- Ну вот же… С ним она… Чушь какую-то про дра-го-ценные металлы плела… Что это? Непонятно… Нормальным людям.

- Вот то-то и оно, что нормальным непонятно. А потому что эти ненормальные! Так ведь, Последышев? Разве ты нормальный, если от безденежного счастья бегаешь?

- Без… чего? - совершенно искренне не понимая, спросил мужчина..

- А вот он знает, без чего! И баба его тоже, наверное? Разве у психа может быть баба - не псих? Элдэпешники, внимание! Этих двоих на обследование… Принудительное! В психушку! Немедленно! А вам, уважаемый, огромное спасибо за бдительность, расторопность, смелость… и-и… многие другие качества, присущие только истинным борцам за справедливое мироустройство…

Георгий Георгиевич начал пропагандистскую тираду, и слушатели наладились терпеливо внимать. Через несколько минут женщина присмиревшего спутника начала давить зевоту, таращить глаза и переминаться с ноги на ногу. Вождь это заметил и не стал тянуть с главным для баб решением:

- Вы, уважаемый, будете поощрены… Можете прямо сейчас вернуться в пункт распределения изделий из редких металлов и камней и выбрать себе… своей даме любую понравившуюся ей вещь.

Дама мгновенно проснулась и даже успела пожалеть, что её мужчине удалось повязать всего двух нарушителей. Ну да ладно - и это неплохо, кулончик-то там и заждаться не успел… Какой удачный день!

 

17

Итак, беглая влюблённая парочка снова была отдана на милость и профессионализм эскулапов. Профессионализм - это в буквальном смысле, ведь они - врачи - должны были поставить убедительный диагноз здоровым людям и потом от найденной ими болячки этих двух психов ещё и вылечить.

Гога, разведённый с Ольгой по разным палатам принуди­тельно-экспертного отделения, снова был облачен в больничный халат, тоже старый, но не такой ветхий, как давешний - травматологический. И псих Последышев понял, что этот факт имеет сугубо практическое значение - очень ветхим халатом проще, к примеру, удавиться, так как его легче вручную располосовать на ленты-веревки. Или с их помощью сбежать с запертого любого, выше первого - в решётках, этажа корпуса дурдома. А так - халат прочный, фланель такая, что только ножом или ножницами резать! Но режуще-колющих предметов у пациентов, понятное дело, нет. Один факт Гога особенно отметил - это то, что привезли их в дурку элдэпэшники и сдавали в приёмном покое не врачам, а ещё более тупорылым элдэпэшникам, даже в белые халаты не одетым. И даже с неприкрытыми повязками «ЛДП» на руках. Последышев, обдумывая этот факт, почувствовал себя Георгием Георгиевичем, когда понял, что дело по излечению психозов поставлено на поток, и уже не обязательно медикам дежурить в приёмном покое и принимать «больных».

Жёсткий график пребывания не оставлял обследуемым особого времени на безделье. Даже когда было официальное свободное время, оно не оставалось бесконтрольным со стороны персонала, пусть даже и не штатного - элдэпэшного. Телефон у Гоги отобрали. Он подумал было писать письма, не решил ещё только кому, но его и от этого отговорили психи, сославшись на то, что зав отделением имеет право на цензуру. «Обложили», - с отчаянием и даже обречённостью понял обследуемый Последышев. Его начали тестировать некие психиатры, ему уже даже что-то прописали из лекарств, успокоительных, для придания рассудительности, как сказал один из медиков… Наверное, медиков - он, по крайней мере, был в подогнанном по размеру белом халате.

Хорошо хоть прогулки были, хоть и на строго ограниченной территории.

В одну такую свежую минуту Гога увидел Леонида Коробова… Хотя… Выглядел тот, как Коробкин. Сидел на лавочке, имел отрешённый от действительности вид, смотрел в одну точку пустыми глазами, безразлично - никак! - реагировал на смявшийся и одновременно распахнутый больничный халат, открывавший линялые синие сатиновые семейные трусы, перебирал голыми, без носков, пальцами ног, выставленных на задники стариковских дешёвых тапок. Гога понял, что тот как раз и смотрит на свои игривые пальцы, а ещё, что слишком уж безразличный вид у Коробова… то есть Коробкина - словно бы нарочито отрешённый.

Не спеша, прогуливаясь, случайно Гога оказался рядом с ним и стал по обыкновению (как ему представлялось) психа тоже рассматривать коробкинские шевелящиеся пальцы на ногах. На мгновение те замерли. «Узнал, стало быть!» Гога сделал идиотское лицо и повернулся. Леонидовы глаза были так живы и умны, что даже испугали Гогу. Он в мгновение перестал быть идиотом. Глаза показали присесть рядом. Сел. Пальцами руки на голой коленке Коробов (он, он - точно теперь он!) показал, приказал даже, встать и прогуливаться. Встал. Следом тот. Пошли, не спеша, рядом, озираясь на часовых элдэпэшников. Те были спокойны. Одновременно, как по команде, оба приняли опять отрешённый идиотский вид, и Гога даже стал подхихикивать, как полный кретин. Коробов командующими глазами приказал убрать излишнее усердие. Гога показательно малость поумнел. Приготовился слушать. Ему даже полегчало на душе, так как появился новый очевидный лидер в ходе связанных с ним, Гогой, событий. Решительность Коробова и его безупречная конспирация так обрадовали Гогу, что он снова невольно, только теперь искренне радостно заулыбался. Сейчас ему расскажут, что и как надо делать. Хорошо!

- Ты как здесь оказался? - глядя в землю и почти не открывая рта, спросил Коробов.

- Так ведь… Это… Как его… - запричитал обескураженный Гога. Наконец, нашёлся: - Деньги отменили… Они… Это… Вот я и попал.

- Про деньги подробнее… Кто? Как? Зачем?

Леонид успел моментально пожалеть, что задал последний вопрос. Кому он его задаёт?! Психу, который и в нормальной-то жизни был неполноценным. А здесь-то уж!.. Он даже взглянул на Последышева, стараясь придать своему выражению лица как можно более глупое выражение, рассчитанное на наблюдателей, но Гога увидел настолько искреннее и вразумительное недоумение, настолько неидиотский испуг от неясности происходящего, что тут же сам снова стал бояться.

- Вообще деньги отменили! Нет их теперь! Теперь справедливость всё определяет…

- А кто определяет саму справедливость?!

- Так это… Как кто? Они и определяют…

- Кто они-то?! - Коробов явственно переходил из категории спокойных пациентов в беспокойные, даже шаг убыстрил.

- Ну как кто? Кто деньги отменил, те и справедливость определяют. Затем и отменяли деньги, чтоб всем владеть…

Коробов остановился и посмотрел на Последышева с уважением.

- Та-ак, а ты-то что же? Против отмены, что ли?

Гога поплыл. Он и сам не знал, за деньги он или против. Быть «за» бессмысленно - денег-то у него никогда не было… Ну по крайней мере, по понятию денег у Коробова… А «против» - тоже благополучие как-то не вырисовывается.

- Хрен знает, - ответил он честно.

- Та-ак. Теперь яснее становится. А я-то думаю, что такое? Ни в ментовке, ни в больничке никто меня не понимает. Да что там - не слышит даже!

Коробов начал сильно горячиться, даже раскраснелся. Забыл про конспирацию. Начал вышагивать туда-сюда поперёк дорожки в парке, как в собственном кабинете, проводя совещание с подчиненными. Гога резко и пронзительно понял, что добром эта горячность не кончится, и интуитивно спросил, какая у Коробова палата. Тот успел ответить до того, как к ним подбежали охранники-санитары и скрутили беспокойного психа, вкололи ему прямо через трусы что-то в зад и увели под руки обратно в здание. Но ещё чуть раньше Гога услышал, что сопротивлявшийся Коробов, когда его держали и зажимали служивые «медики», успел громко шепнуть ему: «Не глотай никаких таблеток!»

18

Главврач дурдома был морально готов к авралу, связанному с наплывом пациентов, которые в отличие от привычного «подавляющего большинства граждан» осознавали роковые для них нововведения в экономическом устройстве общества и помешались рассудком. Поэтому к переработке относился спокойно, и профессиональную привычку лично знакомиться с историями болезней вновь поступивших психов не бросал. Вот и теперь его привлёк случай с успешным в прошлой жизни человеком. По жизненному и психиатрическому опыту он понимал, что такие люди - это и есть его главный теперешний контингент. Самый трудный для излечения, вернее, выправления… если ещё точнее - выпрямления мозгов в нужном направлении! Он нажал кнопку вызова - в кабинет беззвучно, но заметно, чтобы не дай бог не напугать шефа, вошел адъютант-ординатор.

- Меня интересует личность… Если она у него ещё, конечно, осталась… Леонида Коробова. Я хочу на него посмотреть и побеседовать с ним. Подготовьте всё, что нужно: промыв желудка пациенту от принятых транквилизаторов, если уже всосались в кровь и мозг, то допингом его расшевелите, чтоб в адеквате был… Кроме того, презентационную группу санитаров приведите в готовность для сопровождения, пусть они обаянием светятся… И побыстрее! Да! Ещё… Халаты для всех сопровождающих с кремовым оттенком, а не белоснежные, чтобы больного не раздражать. Я жду...

Адъютант-ординатор вышел. Сразу отдал распоряжения в нужное отделение, чтобы помыли-побрили-причесали-одели нужного психа, дабы при виде его главврач в своей утончённости не дай бог не сблевал.

Коробов… Коробкин сидел на мягком полу в смирительной рубашке в комнате с мягкими стенами - внутри эдакого, вывернутого наизнанку объёмного, обтянутого светло-коричневым дерматином матраса, в котором затруднительно разбить себе голову, как ни старайся. Даже шляпки вбитых в стену гвоздей были смягчены ватой и покрыты тем же дерматином. От одного вида этих стен, пола и потолка, напоминавших детский надувной аттракцион, любая душа - даже буйно-психическая - становилась мягче и податливей.

- Освободите его! - приказал главврач.

Коробкина поставили и размотали.

- Ну-с, милейший… Как вы себя чувствуете?

При всей приветливости обращения Коробкин, заставляя себя соображать, понял, что это - суть профессиональный приём, а потому в искренность впадать не собирался. Просто кивнул головой с виноватым видом, больше не буду, дескать.

- Вы понимаете меня? Вы можете отвечать?

Коробкин напрягся ещё больше, выжимая из себя остатки психиатрической успокоительной дури:

- Да, я вас понимаю и могу отвечать, доктор.

- Называйте меня «господин главврач», - указующий перст на бейджик.

- Да, господин главврач… А по имени-отчеству нельзя?

- Ни к чему менять регламент. Итак… Вы, как я понимаю, не можете понять… Ха-ха, понимаю - понять…- Доктор вполне квалифицированно расслаблял напряжённого пациента своим отработанным дружелюбием в лёгкой для восприятия болтовне. - Что-то вас заставляет тревожиться… Что же?

Коробкин, становясь Коробовым, усмехнулся…

- Как же мне не беспокоиться, док… господин главврач, если меня в дурку…в психбольницу заперли?!

- Ну-у, это следствие… А причина-то вашего беспокойства в чём? С чего всё началось?

Из сознания Коробова сразу вытеснил Le Corob:

- У меня деньги пропали, когда я из Лондона летел.

Главврач качнул головой от досады:

- Деньги, деньги… Скоро вся больница будет с одними признаками сумасшествия. С одним диагнозом! Присядем…

Он показал ладонью команду «Сесть!» и тут же сам уселся на мат по-турецки.

- Поймите, милейший, постоянные мысли о деньгах, переживания от их потери, от их якобы нехватки - это болезнь, поразившая всю цивилизацию. Её - больную цивилизацию - надо лечить! И я её лечу.

- Бросьте! - неожиданно твёрдо, как при ведении своих прошлых, весьма успешных дел, сказал Le Corob. - Не унижайте себя ерундой, госп… Да что там!.. доктор. Деньги - это власть. Так всегда было! В конце концов, все власти и добиваются, пусть даже неосознанно…

Главврач даже не обратил внимания на подчёркнутую неофициальность обращения и тоже разгорячился:

- Да?! А у меня - безденежного! - полная власть над вами - денежным! Значит, что-то в вашей сентенции не работает…

- Деньги не работают! - в сердцах воскликнул Le Corob. - Их же нет! Их потому и отменили, чтобы власть удержать. Нашли, так сказать, иной способ её реализации. Но пользуясь властью, вы… или не вы?.. Да и вы тоже!.. будете вести себя так, как и ваши предшественники во власти - вы будете… Да что там!.. вы уже заставляете людей делать то, что вам выгодно. То есть денег нет, а выгода как таковая никуда не делась.

- Но выгода теперь - это справедливость. Стремление к ней, по крайней мере. И тот, кто ближе к ней в своих мыслях и действиях, тот, у кого её больше, тот и будет успешен. Деньги же искажали справедливость! Не было её. У вора, укравшего много денег, прав было больше, чем у честного человека. Это ли была справедливость?! А теперь она есть…

- А кто её определяет?! Справедливость-то?! Вы?! И, главное, как?! У вас что, есть какие-то критерии справедливости, с которыми все могут согласиться?

- Все не могут быть одновременно согласны, люди же разные!

- Да-а?! - Le Corob осмелел - обнаглел даже, и в пылу поиска истины в мироздании стал скатываться к базарной стилистике - он всё больше возвращался к себе как Коробову. - И как же быть с несогласными? Какой у вас план?

Главврач после этих вопросов заметно, может быть даже показательно - психиатр ведь! - успокоился и слегка задумался.

- Несогласные - это наша боль! Они ведь и не согласны-то только потому, что не до конца понимают всю полноту и мощь людского стремления к справедливости. И ведь если они не понимают, значит это мы плохо им объяснили… Но я не собираюсь посыпать голову пеплом! Безусловно, есть и злонамеренные враги, которые теряют свою выгоду в новом устройстве общества и государства. Выявить врагов, отделить их от заблудших граждан - вот наша задача минимум…

- А максимум? - спросил Коробкин с соответствующим выражением лица.

- Максимум - это справедливость для всех!

- Вы кто - господь бог?!

В этом вопросе, несмотря на накал страсти в произнесении и даже хлопок ладонью по мягкому полу, снова стал виден и слышен Коробов.

- Чего ж до сегодняшнего дня ваш господь бог во всякой своей справедливости путался? Вконец ведь запутался… И запутал! Это же очевидно было до сих пор. Надо ему помочь распутаться.

- Ага... Вы, значит, помогать будете, - пробурчал Коробов, впрочем - теперь уже снова Le Corob. - Как будто он вас выбрал как распутывальщиков… Не распутывальщики вы - распутники!..

Главврач поднялся и, переступив с ноги на ногу, поворачиваясь, искоса посмотрел на продолжавшего сидеть Коробова, тихо и твёрдо скомандовал:

- Пациента ко мне в кабинет. Одного без санитаров. Он неопасен.

На самом деле главврач понял всю опасность, исходящую от этого пациента, и недопустимость того, чтобы его высказывания слышали другие, еще не окрепшие в своей убеждённости, чаще - безразличии, люди. Он, конечно, знал, что большинству плевать на все эти разговоры, на все эти споры и искания. Большинство людей о таких вещах и не думают вовсе. Им главное - это спокойствие и комфорт, максимально возможный в любых данных условиях. А что касается создания самих таких условий, борьбу за них, то большинству это не по зубам. Но… Мало ли. Сегодня некто - простой и глупый санитар, не задумываясь исполняющий чужие распоряжения. А наслушается такого вот!.. И задумываться начнёт! Мнение своё вырабатывать. Оно надо?

И так же тихо, обращаясь уже к Коробову:

- Жду вас к себе на рюмку чая…

И, уже выходя в услужливо открытую дверь, услышал:

- Как вас, всё-таки, зовут, господин главврач?

- Георгий Георгиевич. До встречи.

19

Последышев хорошо запомнил рычащий шёпот Леонида, когда того заламывали санитары, и решил не глотать пилюли в первый же раз, когда это надо было делать по медицинским (или по элдэпэшным?) показаниям. Он придумал прятать их под язык, а проглатывать только воду. Даже развеселился от этой идеи, когда стоял в очереди у поста медсестры, на котором был выставлен поднос с пластиковыми именными стаканчиками, в которых сухо брякали таблетки, когда каждый пациент опрокидывал стаканчик себе в рот. Гога тоже высыпал и сразу же прижал пилюли во рту предусмотрительно поднятым заранее языком. Потом запил водой и, глотая, для убедительности даже резко запрокинул голову. Стоящий в военной выправке рядом с «госпожой медсестрой» санитар поверил было, но неопытный новичок психушки Последышев сразу после глотка стал так явно шевелить во рту языком, укладывая там таблетки поудобнее для последующего конспиративного плевка, что служивый «медик» заподозрил неладное и, остановив пациента, приказал открыть рот.

«Всё пропало!» - Гога так испугался и запаниковал, что чуть не заплакал. Он затрясся и, начиная заранее оправдываться, замычал - не только страх, но и пилюли под языком не позволяли ему произнести что-то внятно. В медсестре проснулось медсострадание. Она так решительно и осуждающе посмотрела на садиста-санитара - явно случайного человека в деле врачевания людских душ, что тот не стал препятствовать отходящему от поста по велению сестринской руки Последышева.

«Пронесло!» - не веря своей удаче, подумал Гога и ощутил острое желание опорожниться. Он не пошёл даже, а затрусил в туалет.

Стоя над раковиной и задумчиво полоская после склизкого, сопливого мыла руки, он увидел в окне, как целая делегация элдэпэшных санитаров, возглавляемая завотделением и старшей медсестрой, сопровождает Леонида на пути в отдельно стоящий и тщательно охраняемый и запретный не только к посещению, но даже к проходу к нему, коттедж.

«Влип Коробкин!» - подумал Гога и сразу же устыдился своей паскудно-ехидной радости, что Лёня влип. «А может и не влип… А как раз наоборот...» Теперь Гога уловил в своей душе некую зависть - ту самую, привычную и устоявшуюся уже - к Коробову, который, по Гогиному мнению, был вообще везунчик в этой жизни. Вот и опять! Идёт он, понимаете ли, в обитель самого главврача, то есть в место, куда не то что больных, а и врачей-то охрана пускает только по вызову. А вот он сам, к примеру, Георгий Последышев, настолько мелок и незначителен в своей персоне и своём влиянии, что ему там, в резиденции главврача, не бывать ни в каком качестве - ни из-за того, что «влип», ни из-за «наоборот». Он - Гога - никто! А этот - Коробкин-сука - вечно вылазит!

Последышев пропитался такой ненавистью, что только от громкого хруста пережёвываемых таблеток очнулся и вспомнил, что в своём страхе забыл выплюнуть пилюли, как ему ненавистный Коробов рекомендовал. Он даже хотел было из вредности или, как он сам это хотел понимать, - из чувства протеста и собственного достоинства, сожрать-таки эти чёртовы таблетки, но вспомнил, что его никто не видит, и не перед кем тут значимость корчить и некому характер показывать. А самому себе понравиться - это бессмысленно. И потом… Не мог же Коробкин в ту минуту насилия над собой советовать Гоге что-то заведомо плохое. Не такой он коварный… Да и… Зачем?! В общем, убедив себя таким образом, Гога таблетки выплюнул в раковину и тщательно её ополоснул.

Вроде бы успокоился… Но зуд в душе оставался. Зудило любопытство: зачем Коробов препровождён к главному? Ведь целая делегация в свите. И такое ощущение от процессии, что в его - Коробова! - свите. Словно они его почтительно сопровождают. Вон какой он был нарядный и причёсанный, важный и гладкий! Не-ет, надо узнать!

И Последышев в нарушение режима, игнорируя положенный после приёма лекарств отдых, лучше - сон (для расшатанных и непонятливых нервов-мозгов полезно), крадучись высквозил на улицу. Пригнувшись, короткими перебежками на одних носочках, что чертовски трудно в больничных тапках, Гога, прячась в парковых кустах и палисадниковых зарослях, подобрался к заветному особняку. У входа стоял дюжий охранник, одетый даже не в белый халат медика, а в униформу самого настоящего охранника, вероятно, чтоб страшнее, в смысле, строже для посторонних было. Кроме того его пояс был увешан всякими охранными приспособлениями, фенечками и цацками - там были многочисленные кожаные кобуры, чёрт знает для чего. Но одна из них - для электрошокера-то точно! Самой примечательной и, вероятно, главной вещью в экипировке была чёрная то ли резиновая, а может и железная, палка. Лицо… Нет - рожа всё-таки!.. была квадратная с показательной свирепостью, усугубляемой чёрными очками в каплевидной оправе.

«И как его проходить? - задал лазутчик себе резонный вопрос. - Может обезвредить? Часового, типа, снять…» Но эту мысль Последышев, ставший думать к собственной радости вполне здраво и резонно, отмёл сразу, ибо техники этого дела не знал, имел голые руки и противника, раза в два больше его самого.

«Хитрость! Смекалка!» И Гога бросил в отдалённый куст, находящийся вроде как в зоне внимания конкретно этого «рекса», комок подобранного сырого чернозёма. Куст издал нужное шевеление своих веток с нужным звуком, и охранник устремился туда, разве что не гавкнул, как настоящий рекс, в начале своего служебного броска. Последышев, улучив момент, всё так же на полусогнутых рванул к двери особняка.

20

Le Corob, сидевший в глубоком кожаном кресле, в одной руке держал блюдечко с чашкой кофе, в другой - сигару. Из невидимых динамиков неспешно текла и обволакивала Маленькая ночная серенада Моцарта. Избавленная от синтетического вонючего тапка босая левая нога утопала пальцами в шерстяном персидском ковре и не могла не шевелить ими в такт музыке в ворсистом удовольствии ручной работы. Вторая, правая нога, лежала согнутая на левой и тоже обозначала симфонический такт движением ступни вверх-вниз.

Но привычный и ценимый в прошлой жизни кайф не мог - не имел права! - расслабить Коробова до полностью кефирного состояния. Он ни на секунду не забывал, что не он здесь хозяин положения. А хозяин ни на секунду не может называться его другом или хотя бы партнёром в делах, завязанным с ним общими интересами и зависимым от него, и потому - безопасным.

И всё еще ощущая во рту послевкусие хорошего коньяка, оттенённого хорошим чёрным кофе и гаванской сигарой, Коробов, выгоняя из себя остатки Le Corob(а), провокационно спросил:

- А по какому уровню вашего «Уложения о справедливости» проходит такого рода отдых?

Выпустивший ноги из плена дорогого атласного халата, который он надел, конечно же, неспроста, а для контраста с больничным халатом гостя, сидящий в другом кресле главврач поднял голову и с улыбкой, вполне дружелюбной, глянул на пациента.

- Не пытайтесь меня уязвить, Леонид. Я, естественно, не помню пункта - уровня, как вы говорите, - действующего теперь Кодекса - уложения, по-вашему, - справедливости. Но это и не важно. Поверьте, тут всё абсолютно по заслугам. Да и что особенного-то?

- Особенного ничего, но и так понятно, что не каждый гражданин в этой стране может так встречать малознакомого гостя…

- Ну-у, дак это!.. - оживился хозяин. - Всегда было так! Кто-то под Моцарта с коньяком, кто-то под водку с попсой… А некоторые - под портвейн с гармошкой.

- Мне почему-то кажется, - Коробов говорил теперь очень осторожно, - что раньше, до перемен, именно вы - не под портвейн, конечно, а под водку с попсой. Теперь же… Понятное дело - есть что терять… Только-только получив.

- Бросьте, Леонид. Подумайте лучше о себе.

- В каком смысле?!

Коробов испугался и уже начал превращаться в Коробкина, даже конечности его замерли, но главврач, удовлетворённый этим новым подтверждением своего доминирования, улыбнулся снова:

- Вы же умный человек, Леонид. Везучий к тому же… Мы, заметьте, совсем метафизику со счетов не сбрасываем и согласны, что есть люди везучие и невезучие… Так вот… О чём я? Ах да! Вы - человек везучий. Даже в том, что сидите сейчас здесь. Нам такие нужны. Нам нужен успех. Вы дружите… дружили с успехом в прошлой жизни, так подружитесь с ним и сейчас. И нас подружите. Мы и так подружимся, без вас, но вам-то почему бы не поучаствовать в нашем общем деле? Обратите внимание: простой главный врач обычной психушки запросто угощает пациента дорогим коньяком, хорошим кофе и сигарой. И пусть это для вас было обыденностью, и ничего удивительного для вас тут нет. Но… Надо уже в вашем случае говорить в прошедшем времени: не было. Раньше! Теперь этого может не быть - уже нет у вас! Это-то вы поняли, наконец? Идите к нам, Леонид. Мы берём не только тех, кто - за совесть, но и тех, кто - за страх. Вы ведь боитесь потерять то, что у вас было? А вы уже потеряли! При том, что ваш опыт, ваши умения остались при вас и могут - и будут! - весьма полезны.

- Но я всё время имел дело с деньгами… Теперь их нет.

- Да. Вы имели дело с деньгами. Но целью-то вашей, пусть неосознанной, была власть! Уж поверьте мне как психиатру. Кстати, предметно о власти… У меня - простого врача из дурки, пусть даже главного, теперь её столько, что никакими деньгами её не смоделируешь. Вот и вы здесь - в моей власти. И я могу вас полностью вылечить! То есть так, что вы выйдете отсюда совершенно счастливым человеком. Как всякий идиот - совершенно счастливым. Вы же не хотите такого счастья?

Осознание всей серьёзности ситуации заставило работать мозг с максимальной мощностью. В результате чего была достигнута максимальная эффективность - Le Corob пронзительно почувствовал всю пользу своих заграничных счетов, о которых ни прежняя власть не знала, ни теперешняя не знает. Коробов своим закалённым в период первоначального накопления капитала мозгом отчетливо понял, что согласившись с новым бизнес-предложением, он сможет увеличить свою капитализацию там, куда он уже давно собирался перебраться. Да всё никак не мог остановиться в своей охоте за синей птицей. Всё пожирнее её хотелось. И вот теперь возможен последний - фанфарный - аккорд личного присутствия во власти. Это ж сколько можно будет теперь отсюда выкачать! Бесплатно! При полном отсутствии денег как таковых!!! Это ли не есть теперь главное здесь условие для бизнеса, когда фактическое - числовое - денежное выражение имеет значение только там. Здесь деньги теперь уже никакого значения не имеют. Власть в чистом виде! Безо всяких подсознательных штучек - самая что ни на есть осознанная и понятная другим. Главное будет в этом бизнесе - вовремя свалить с места охоты, пока другие, кто появятся потом - а они появятся! - не успеют его за холку взять. И здесь есть смысл положиться на своё чутьё, оно ведь ещё не подводило - даже этот вот отметил…

- Я не хочу идиотского счастья… Я, пожалуй, соглашусь на сотрудничество, - по старой бизнес-привычке без восторгов, сдержанно, как бы в раздумьях и неуверенности, чтобы конрагент выше ценил, даже не сказал, а почти что прошептал Леонид Коробов.

21

Последышев, хоть и был конспиративно согнут, однако сумел разогнаться на короткой дистанции так, что с громким костяным стуком врезался во входную дверь, оказавшуюся запертой. «Ничего удивительного», - успела мелькнуть в его голове мысль-молния перед тем, как включилась звуковая и световая сирена. Гога ещё раз по инерции отшатнулся и ухнул дверь плечом, потом сразу присел в ожидании болезненных последствий своего рейда. Успел про себя отметить, что рад такому результату - сирене, которая, понятное дело, не даст - уже не даёт! - спокойной жизни «этой скотине» - Коробкину. Чем бы он там с главврачом ни занимался. Гоге очень хотелось увидеть сейчас его лицо - полное беспокойства и недоумения. А может быть даже - страха! Последышеву к его мгновенной радости даже успело представиться это испуганное выражение лица… морды! коробкинской, перед тем, как к нему, Гоге. «были применены меры силового воздействия» вернувшимся глупым охранником.

Тот, будучи хоть крупным и тренированным, в силу неопытности забыл про спецсредства и начал использовать только свою дурную силу и просто крутить нарушителя. Гога сразу не сдавался и, проявляя чудеса гибкости, всё время выскальзывал из рук блюстителя и упрямо смотрел на дверь. Он должен был увидеть выражение лица… рожи! «этой сволочи».

«Ага! Вот и она!» Коробкин стоял за спиной главврача, распахнувшего дверь толчком, вырубившего сирену, видя, что охранник при исполнении, и вставшего «руки-в-боки» в дверном проёме. Лица главврача Гога не видел - так, одно яркое (халат!), вытянутое на высоту роста пятно с белой (лицо!) кляксой вверху. Но лицо… озабоченную рожу Коробкина он видел предельно чётко. Собственно она одна и была в фокусе его взгляда, остальная картинка была размыта.

«Не испугался, значит, сука!» И Гога, испытывая пронзительную неудовлетворённость, начал натужно выкрикивать:

- Лёнька! Лёнька! Меня накрыли! Всё пропало! Прости, Лёнька! Я всё испортил!..

Сработало! Главврач заинтересовался и подозрительно посмотрел на своего гостя. Потом опять на Гогу. Которого охранник уже заломал, но, догадливый, рот которого затыкать не спешил.

Теперь в Гогином фокусе проступило лицо главврача, сузившего в неприятной догадке глаза.

- А-а-а… Так вот как! Ах ты!..

Главврач даже замахнулся в сердцах на Коробкина, который по своей всё той же привычке хищного ведения дел быстро подавил в себе растерянность и стал пытаться что-то сказать. Однако пришлось пригнуться от замаха и опять испугаться. Страх сковал всего Коробкина вместе с его лицевыми мышцами, которые при испуганном выражении глаз, кричавших, что «всё не так!», в спазме растянули его рот в идиотскую улыбку, да так и оставили.

- Кретин! - с искренней злостью рыкнул хозяин особняка и сделал знак рукой прибежавшим дежурным охранникам, похожим на санитаров, и санитарам, похожим на охранников.

- Гео-ргий Гео-ргиевич! - тональностью умоляя, справился, наконец, с параличом Коробкин.

Но не полностью, поэтому, хоть и срывающимся, но всё-таки слышимым голосом удалось произнести только начальные звуки слов, остальные выходили шёпотом. Однако Последышев своим обострённым восприятием разобрал прозвучавшее имя-отчество и так искренне удивился, полностью прекращая усилия по сопротивлению «рексу», что тот тоже обмяк и переключил внимание на главврача, как зовут которого он до этого не знал и не спрашивал - не положено.

- Так ведь я тоже Георгий Георгиевич! - прямо в раскрасневшееся от усилий лицо… Да, теперь больше похоже на лицо! …сказал Гога перед тем, как другие заботливые служивые руки приняли его от постового «рекса» всё в том же согнутом и скрученном состоянии.

- Я ещё одного Георгия Георгиевича знаю, - кричал эстафетно… скорее - этапно передаваемый пациент Последышев. - Очень важный человек… Я с ним лично знаком! Могу и вас познакомить… Вас обоих! Слышите, вы! Э-э-эй! Суки…

Коробкин очухался, судя по тому, как резво он вытолк­нул главврача из дверного проёма, выбегая на свободу. Он снова стал, по крайней мере, Коробовым - до того шустро, оправданно и понятно он рванул прочь от дома и охранников. Поймали и повалили на землю его, конечно, быстро. Поставили на ноги и под руки подвели к главврачу.

- В карцер обоих! Раздельно!

- В жёсткий? - спросил старший, самый мощный из санитаров.

- В мягкий… Пока… А то они в горячке ещё головы себе поразбивают.

22

Когда скрученных в жгут, согнутых в пополам нарушителей куда-то приволокли, то они услышали, что у служивых возникли проблемы...

- Примите обоих! - знакомый голос, интересовавшийся давеча у главврача режимом содержания.

- Куда?! - другой, уверенный, даже нахальный незнакомый голос.

- В карцер! Мягкий пока. По отдельности.

- Где я тебе отдельных карцеров найду?! - снова незнакомый голос, теперь ещё более наглый в своём неподчинении указанию. - Всё забито уже! Прут их и прут! Начальство что, думает, у нас площадЯ резиновые, что ли?!

- Но у меня распоряжение…

- А у меня мест нет!!!

И Последышеву, и Коробову после этих слов, сказанных со специфической интонацией, без которой они теряли свой смысл отрицания и мощь пренебрежения, одновременно обоим представился коротконогий лысый человек с замызганной папкой под мышкой, в стоптанных запылённых башмаках, бесцветных штанах - то ли джинсах, то ли трико, и в синем халате кладовщика. Человек таким и был! С той лишь разницей, что халат был не синим, а белым… Когда-то белым - заведующему буйным отделением слишком чистый халат носить не полагается. Специфика работы не очень чистая.

- Что же делать? - с искренним отчаянием спросил громила-охранник-санитар.

- Ладно… - смягчился тоном и приёмщик. - Есть у меня один закуток… Как знал - велел подготовить! Только что ремонт закончили. Своими силами, энтузиасты, блин! Туда их давай… Но только обоих вместе! Больше некуда.

И застучал своими стоптанными башмаками по деревянному полу. Двинулись за ним. Остановились. Звук отпираемого замка. Скрип открываемой двери.

- Да-а! - это сопровождающий «рекс» с недоумённым восхищением.

- А чё? Классно сделали, правда? - это самодовольный хозяин.

И перед тем, как Гогу и Лёню выпрямили, им обоим одновременно успела представиться победная ухмылка на круглой морде завотделением. Когда выпрямились оба, как по команде, одновременно взглянули первым делом на хозяина - точно: рожа, как луна, ухмылка злая. Лысая башка хозяина кивком дала команду, и их грубо закинули в помещение. Снова резко скрипнула дверь. Стало темно. Загремел - глухо теперь с той стороны - замок. Зажёгся свет из забранного в решётку фонаря с плафоном из толстого стекла и лампочкой внутри.

Гога, потирая затёкшие руки, стал осматриваться. «Мягкий карцер» явно был в прошлом маленьким подсобным помещением. Упомянутый наплыв «посетителей» сделал его карцером. Мягким! Щадящим, можно сказать: стены и пол были покрыты старыми, в пятнах от явной мочи и блевотины, полосато-выцветшими матрасами-тюфяками. Они были запросто так, вероятно в спешке, насквозь через сбившуюся в комки вату приколочены обычными плотницкими гвоздями. Где-то под шляпкой была шайба, чтобы матрас не рвался, а где-то и не было, не завод же шайбовый - больница! На потолке матрасов не было. Не хватило, может? А скорее всего, некогда было, да и неохота - потолок был высоким и, вроде как, неопасным - не допрыгнуть. Оттуда и свет лился. То ли лениво, то ли экономно…

Гога открыл было рот, разворачиваясь к напарнику для обмена мнениями, но не успел произнести внятно оконченного звука, а только будто бы тявкнул горлом и клацнул резко захлопнутым ртом - ему снизу шлепком ладони досталось под подбородок. Гога даже вытянулся во весь рост и, не успев удивиться, мгновенно сложился в поясе на согнувшихся ногах от сбитого дыхания - вторая рука напарника кулаком резко и точно въехала ему в солнечное сплетение. Этот двуручный приём - зацеп под бороду и удар в вытянутый живот - Леонид любил больше всего, так как он уже однажды выручил его в лихой разборке с пьяным хулиганом.

С удовлетворением от свершившегося наказания не известно почему подставившего его лоха он смотрел на согнутое в позе эмбриона, лежащее на боку тело. Оно не дышало - не могло, слишком качественный удар получился. Оно краснело лицом, таращило полные ужаса глаза и спазматически пыталось глотнуть воздух, который сбился в комок то ли в легких, то ли ещё где в бронхах и сам себе мешал входить-выходить.

Босяцкий больничный халат, разбросанные по загаженному тюфяку пластмассовые шлёпки, хилые молочно-белые ноги, напряжённые судорожным сгибом в костлявых коленках, тельняшка, потерявшая чёрно-белый контраст и становящаяся с каждым днём всё больше однотонной, иссиня-красная рожа над ней с жалостливым вопросом в выпученных от удушья глазах, нечесаная башка, из которой ртом выходит натужный хрип - всё это довело Коробова до высшей степени омерзения. Он схватил мерзавца за грудки и рывком поднял-поставил на ноги.

- Почему? - прошипел Леонид в Гогину харю. - Зачем?! А-а-а!

И не в силах долго сдерживаться, разворачиваясь телом, метнул Последышева в стену, как увесистый, полный куль дерьма. Спиной и боком, не успевая перебирать ногами, Последышев влетел в смягченную матрасом стену, которая с приглушенным треском провалилась, осыпалась и открыла за собой проход в большое пустое пространство. Это был обеденный зал столовой отделения. А новый «мягкий карцер» - когда-то помещение раздачи, которая по мере наплыва неадекватных пациентов стала менее нужной, чем изолятор для нарушителей нового психического порядка. Свободно и грузно летящее тело Последышева открыло заколоченное фанерой и замаскированное матрасами бывшее раздаточное окно. А сам Гога, упав в новом месте, смог даже от неожиданности вдохнуть. И пока он заново учился дышать и жить, Коробов успел сообразить, что это шанс и двинул в дыру так уверенно, что даже на Гогу наступил. Тот не заметил хамства - испугался, что снова останется один, сам-на-сам без начальства, и потрусил следом, не обращая внимания на одышку.

Но не совсем пустым оказался зал. Озираясь в горячке побега, Коробкин налетел на стоявшее в проходе между столами ведро и перевернул его. Сначала раздался в тесноту втягивающий звук, а следом сразу - текучий, просторный, разливной. Из ведра на свободу широкой площади выпустили зажатую стенками ведра и своей массой воду, которой мыли пол обеденного зала. Закончился саунд-этюд протяжным сопровождением катящейся цинковой жестянки под ударный аккомпанемент брякающей дужки. Леонид встал и замер. Гога даже присел за его спиной.

- Вы шо, психи, ошалели! - шип, а не голос, но такой громкости, словно змея-анаконда. - Шо, шары не видят, куды прёшь-ш-ш?!

Держа швабру наперевес, на них наступала гренадерского вида тётка. Косынка, потное лицо, чёрный сатиновый халат и галоши - всё у неё было в классическом стиле. Санитарка!

- А почему вы не в белом халате? - неожиданно для себя спросил от пугливой растерянности Последышев.

Атака гренадёрской тётки мгновенно захлебнулась так, что полковое знамя-тряпка, широко и торжественно распущенное на штандарте-швабре, мокро шлёпнулось на пол. Коробов уважительно глянул на Последышева и показал ему большой палец, одобряя психический манёвр. Санитарка в показном безразличии сняла со стола, перевернула-поставила, с шумом развернула стул и, охнув-отдуваясь, села.

- Ты, сынок, тока представь, шо будет с белым халатом, если я його надену… Вот и старшая медсестра тоже вечно попрекаить, шо я не по форме… А иде я возьму халатов-то?! Он у меня один-одинёшенек! Белый-то. Колы начальство всякое разное с инспекцией у нашем дурдоме бываить, так надо ж, шоб ён - халат-то - белый был! Так рази ж будет, ежли в ём говно-то по полу возить? Вот так-то… И выговоры дають, а халатов - шиш. Нету, говорят…

Под рассказ задетой за живое санитарки беглецы тихонько, со всей возможной осторожностью, удивляясь тому, что им больше хотелось не побеспокоить санитарку в её монологе о слабой организации дела в психушке, чем попасться на глаза персоналу, просквозили на выход из столовой.

23

Ощущение свободы подгоняло по лестнице ноги сами собой, и к выходу осторожная трусца превратилась в самый настоящий галоп. Но Гога, тем не менее, держался вторым номером и в пинком выбитую и распахнутую, закрытую на ключ до этого, входную дверь второго подъезда здания первым выскочил Коробкин. Последышев даже чуть не врезался в неё, закрывшуюся таким же резким обратным поворотом. Хорошо, что притормозил. Даже успел заметить в секунду открытого уличного пространства, что там имело место некое скопление людей. Может поэтому и затормозил рефлекторно. Снова - уже тихонько - приоткрыл дверь и увидел, что Коробкин мгновенно оказался в гуще каких-то возбужденных женщин, судя по одежде, - пациенток. Они все усиленно требовали к себе внимания от Коробкина. «Что тут?» - невольный, немой вопрос. Приоткрыл дверь пошире, но она, неконтролируемая, уже сама снова распахнулась и схватившие Гогу женские руки выдернули его из укрытия. И в этот момент заиграла музыка. Вальс Штрауса, шипящий в частотах от плохого качества записи и гудящий в колонках от их древнего возраста.

- Белый танец, граждане! Повторяю… Внимание! Граждане, белый танец!

Это был тот голос, который по правилам гражданской обороны должен объявлять воздушную тревогу. Во всяком случае, Гога так это ещё с детского возраста из кино помнил. Нудящий, обязанный проникнуть в те уголки душ, которые у душевнобольных ещё способны адекватно реагировать на призыв.

И снова на фоне слегка приглушённой для акцентирования музыки:

- Граждане! Белый танец… Внимание, белый танец!

Гогу женщины растаскивали с таким искренним мучением на лицах, с таким катастрофическим предощущением отказа, что их всех невозможно было не пожалеть даже при полном непонимании происходящего. Коробкин же - наоборот, уже стал слышен вдалеке в своей искренней злобной брани, которая тем самым выдавала весь переживаемый им ужас недоумения. Между тем, на площадке вальсировали пары. И некоторые были вполне полноценны: мужчина и женщина. А некоторые и вальсировали неплохо! Жизнь очевидно продолжалась… Непонятно было Гоге, что это за жизнь тут. Одновременно он успевал с удовольствием замечать, что его беглец-компаньон при всей своей горячности не смог освободиться от женского психического внимания и удостоился ещё и внимания надзирающего медбрата, строго и вежливо пока пытавшегося утихомирить разволновавшегося кавалера.

Размышляя таким образом и безостановочно вертя головой, Последышев обнаружил себя уже в паре, и уже даже делающим некие движения, подобные зачаточно-танцевальным. Он уже, было дело, придал вопросительное выражение своему лицу и повернул-опустил его глазами на партнёршу, но та сама сказала:

- Это данс-терапия, Гога. Они таким образом вводят «съехавшие» мозги обратно в социум…

Это была Ольга, и Гога сначала обрадовался и тут же сразу испугался. Испугался интуитивно, что она станет обузой или даже помехой для него, вынужденного теперь следовать за Коробкиным. В побег - так в побег, в карцер - так в карцер. Хоть под расстрел, что уже казалось совсем даже не невероятным. Так вот даже под расстрел идти она могла бы помешать.

А впрочем…

Глядя в её радостные от встречи глаза, Гога даже расчувствовался: представил себя трагическим героем, которого - руки за спину! - ведут на эшафот, где его уже ждёт палаческая расстрельная команда с масками (это обязательно!) на лицах. Она, Ольга, его последняя и самая верная любовь, простоволосая, в неком подобии платья Марии-Магдалены, убивается, глядя в его уводимую спину. Периодически она вздевает руки к небу в мольбе за героя-любимого, которого через минуту не станет. Он - в белой (белоснежной!) исподней шёлковой рубашке с широкими рукавами и узкими манжетами, на которых контрастируют яркие пятна алой крови. Его крутили и ему заламывали руки. Кровь видна также на расстёгнутом… разорванном (конечно же!) вороте. И на груди - его пытали… Нет - просто били. У него красиво разбита губа и рассечена бровь. Его горящие глаза выражают торжество момента праведной гибели.

Гога даже всхлипнул от патетической жалости к самому себе - герою, как вдруг…

- Го-га! - Ольга по слогам вернула его в прозу танцующей психбольницы. - Ты на ноги хотя бы не наступай! А ещё лучше ритм слушай: раз-два-три, раз-два-три… Танцы же, Гога! Ты чего расплакался-то? Таблеток обожрался?

- Мы сваливаем, Оля. Мы в побеге. Хорошо, что тут такое столпотворение… Нас уже, наверное, ищут…

Последышев окончательно вернулся к жизни и стал искать глазами шефа-компаньона. Тот тоже типа вальсировал одновременно с несколькими партнёршами - так и не отбился.

- А я? Возьми меня с собой!

- Нельзя, Оля.

Гога даже состроил приличествующую гримасу по типу «Спецзадание, ты же понимаешь!».

- Если ты меня с собой не возьмёшь, я вас прямо сейчас сдам охране…

Это она говорила, проследив за Гогиными глазами, увидев обвешанного психичками партнёра, и только потом взглянув в глаза самого Гоги. Он сразу мгновенно и пронзительно понял, что она не блефует - так и сделает. Но испуга у Последышева не последовало - скорее наоборот, он обрадовался и стал уверенно, как заправский танцевальный соблазнитель, вести партнёршу в нужном направлении - поближе к Коробкину.

Тот не танцевал - тот топтался, обвешанный женским полом, который уже и сам перестал бороться в соперничестве за кавалера.

- Лёня! - громким шёпотом заговорщика позвал Последышев.

Коробкин повернулся, его взгляд выражал призыв о помощи. Но сразу же возбуждённая женская рука жёстко вернула его лицо обратно… Одновременно с этим на Коробкина хищно устремились ещё два глаза - Ольги, которая заинтересовалась таким популярным самцом. Раз на этом мужчине сразу три бабы висят, значит неспроста. Ольга откровенно отвернулась от партнёра - секунду назад ещё любимого! - и даже перестала двигаться. Гоге стало обидно - опять, понимаешь, этот Коробкин. На пустом месте! Вот уж воистину не знаешь, откуда ждать подвоха.

- Ты чё? - громко со злостью спросил Последышев свою визави.

Он встряхнул её за плечи, отчего та даже ойкнула.

- Ой, Гога, твоему товарищу помочь надо… Он не выр­вется от этих дур… Как его зовут?

- Лёня… Лёнька!

Тот снова услышал и, отряхиваясь лицом от чужих рук, снова повернулся в мольбе. Но на этот раз не один. Повернулся и медбрат. Остановил кучу шевелящихся вокруг Коробкина пациенток, жесткими движениями избавил их от забытья, умудрился профессионально встать одновременно между всеми и строго спросил:

- В чём дело, граждане психи?

Стал с нарочитым подозрением во взгляде переводить его с Гоги на Лёньку и обратно. Медленно - туда-сюда.

- А дело в том, что непонятно, - снова машинально и спасительно, неожиданно для самого себя нашёлся с ответом-вопросом Гога. - Почему это у вас танцы днём? Вечером же обычно…

Он хотел было распространиться насчёт знакомства в танце, возникновению симпатий, возможного продолжения знакомства, которому сопутствует романтика ночи… Но медбрат - скорее санитар - порушил всю его поэзию ответом сугубо лечебного свойства:

- Эти танцы не для знакомства, а для терапии, призванной помочь избавиться пациентам от дурных мыслей, которые во множестве могут заполнять любую голову, будь она в одиночестве. А упомянутая вами романтика способствует отвлечению от этих мыслей и настройке сознания на позитивный лад. А то что днём - так это какая разница? Если сильно дурные будут, то можно вообще по три раза в день такие массовки устраивать. Вам нравится? Лучше, чем в палате сидеть?

- Безусловно!

- Ну так и танцуйте… Танцуйте, я сказал! Нечего тут думать…

Набравшись строгости от собственного ответа санитар помог избавиться Коробкину от чрезмерной популярности, силой оторвал руки двух женщин от его одежды и увёл их подальше, махнув напоследок рукой обеим парам, танцуйте, мол.

Лучшего момента было не придумать. Пока они, смешанные с толпой непонятно какого отделения, находились в гуще народа, они было в безопасности. Но их наверняка уже хватились и ищут, значит с минуты на минуту начнут прочёсывать весь танцующий пятак. А может уже начали!

В общем, обе пары, не сговариваясь, повинуясь одновременному рефлекторному импульсу, стали двигаться в сторону от скопления надзирателей - к лесопарку. При этом партнёрша Коробкина, пережив ажитацию охоты за самцом и утратив соперниц, откровенно перестала им интересоваться. Топталась чисто механически, как с манекеном. Лёнька не стал предпринимать никаких действий для возврата внимания к себе, хотя и почувствовал некоторую досаду от столь унизительного конфуза. Однако деловой человек снова - как обычно, когда надо! - взял в нём верх над кобелирующим повесой, и в маскировочные кусты он шмыганул уже в одиночестве. Того же самого он ждал и от Гоги, роль которого в дальнейшей игре за успех он обдумал и взвесил - без компаньона трудно. Пусть будет. Даже лучше, что такой. Но эта-то!.. И он возмущенно-вопросительно кивнул головой в сторону Ольги, затаившейся в укрытии вместе с ними.

- Это моя девушка! - заявил Последышев, стараясь придать тону безапелляционное звучание.

- Ты с ума сошёл! - зашипел в ответ Коробов. - Нам сейчас только идиоток не хватает!

- Она не идиотка! - Гога вскинулся в возмущении, даже привстал.

И тут ему в помощь совершенно спокойно заговорила сама Ольга.

- Леонид, я знаю, что вы убегаете. Возьмите меня с собой. В противном случае, я сразу подниму такой хай, что вам далеко не уйти…

И словно бы оставила многоточие во фразе для того, чтобы закончить её визуальной точкой - змеиной улыбкой.

Коробов мгновенно перестал злиться. Он в секунду переполнился уважением к Ольге, к её деловому подходу. У него даже промелькнула мысль, что в его новой затее лучшего компаньона не сыскать. Пусть Гога «шестерит», а на эту бабу можно в серьёзных вещах положиться… Да и не только в серьёзных - она совсем даже ничего… Переодеть… Причесать… И вполне можно положиться… И не раз!

24

Главврач недоумевал: вместе ли были беглецы, которых не оказалось в карцере?.. Приспособленном, кустарно слепленном из фанеры карцере - завотделением урод… Да! Но он же не прораб! Он же не виноват, что психов с каждым днём всё больше и больше. Он выходил из положения по мере своих сил и возможностей. А они не велики. Очевидно же, что дурдомовских койко-мест хватать перестало. Народ как по команде сбрендил - целиком и сразу. Однако ладно… Не о глобальном надо думать, а о частном. Так вместе эти придурки или нет? Возле коттеджа эта безобразная сцена… Причем один - тот, что попроще - всячески показывал, что они вместе, а второй явно возненавидел его за это.

За это ли? За это, за это! Слишком очевидно изменилось его лицо - такое не сыграешь, если, конечно, не артист… А он не артист! Он всего-навсего купец… Скорей всего было так: эти двое, вместе оказавшись в едином замкнутом пространстве, начали выяснять отношения, дошло дело до драки, вот стену и выломали… Да, но такое ощущение, будто стену выламывали, точно зная, где и как - в других-то местах комнаты никаких повреждений нет. А может завотделением с ними заодно?! Чем чёрт не шутит! Не-ет, это вряд ли. Какой ему резон? Перебежчиками становятся, как правило, в трагические дни поражений, чтобы отыграть свою прошлую враждебность и основать себе будущий базис благополучия и спокойствия. Но благополучие и спокойствие сейчас в людских сознаниях целиком и полностью связаны с новой властью и с новой реальностью, которую эта власть приводит в жизнь. Не стал бы такой опытный человек, как завотделением психбольницы с многолетним стажем работы при разных режимах определения идиотизма, заниматься вредительством и вредить тем самым себе самому. Он же не дурак! А может… Не-ет, не может быть! Ну, а вдруг! Сидел себе человек всю жизнь среди психов - реальных и мнимых - да и чокнулся сам, потерял адекватность восприятия. Или вдруг кто-то из его персонала стал врагом? А что?! Очень может быть! Не досмотрел, стало быть. В любом случае он виноват! Засиделся… Зажрался… Глаз замылился… Очевидного не видит… Не хочет видеть…

- Заведующего буйным отделением ко мне… Быстро! - главврач начал действовать с внутренних распоряжений, затем перешел на внешний уровень. - Соедините меня с главным полицмейстером… С этим… Как его?..

- С Георгием Георгиевичем, - подсказал исполнительный голос из динамика.

- Да. С ним.

***

Беглецы из кустов палисадника наблюдали, как из подъезда Последышева бригада грузчиков (Гога их узнал по «бугру»-бригадиру) вытаскивала его одностворчатый шкаф-пенал.

- Хорошая вещь, зачем она у тебя была? - проговорил в голос бесстрашный Леонид.

Впрочем, может он забыл о страхе, увидев редкую вещь и по опыту сумев издалека разобрать её антикварность. Le Corob, как и всякий человек, претендующий на вкус и имеющий свободные деньги, был неравнодушен к любому проявлению редкости. А от эксклюзивности у него даже дыхание сбивалось.

Последышев, видя как по-хозяйски в его отсутствие обращаются с его домом, думал не столько о пенале, сколько о собственном бесправии, в котором он оказался. Ему опять захотелось повиниться перед главными теперь людьми. Захотелось, чтобы они его простили. Чтобы отпустили домой. Вернули всё на свои места в его доме. Отдали ключи. Взяли под охрану закона… Пусть нового - любого, только бы под охрану. Захотелось ему закрыться в своей квартире. Спрятаться от всех и всего…

- Ну, к тебе нельзя - это ясно, - Le Corob, вмиг ставший Коробовым, перебил последышевские раздумья. - А вещь хорошая… Только она у тебя в квартире была лишней… Разве нет? Я представляю твой дом, когда в него занесли эту вещь… Надо было следом, сразу, все твои дрова вынести и выбросить…

- Какие дрова?

- Мебель твою предыдущую! Её нельзя рядом с этим держать - страшно. А если выбросить, то спать на чём? Да? Разве что в пенале… Вечным сном…

Гога почувствовал, что от его лица ушла кровь. Ещё он успел понять, что кровь отлила не от страха перед воспоминаниями о магии пенала, а от возмущения: пенал-то его! Он уже у него дома стоял и не важно, каким образом он у него в квартире оказался. Оказался и всё!!! Вещь принадлежала ему! А теперь что же? Какие-то люди… Какие-то, какие-то!.. Не имеет теперь значения, что Гога их раньше узнал при выполнении ими совершенно обратной функции… Какие-то люди без его ведома хозяйничают в его доме. Грабят, по сути, среди бела дня! Последышев резко вскочил в полный рост над кустами палисадника:

- Эй, вы! - громким криком он заставлял всю округу (и грузчиков, разумеется) обратить на себя внимание. - Э-эй!

И не давая возможности своему доминирующему спутнику что-то из предосторожности предпринять, Гога прямо через колючие кусты двинул к своему подъезду.

- А ну неси обратно! - он сам себя своей уверенностью в голосе подбадривал.

Безликие грузчики, не опуская хоть и узкий, но тяжёлый - из цельного массива дерева - щкаф, обратили взоры к харизматичному бригадиру-«бугру», которого Гогин окрик отвлёк от вчитывания в ордера на погрузку-разгрузку:

- Чего неси?! Куда неси?! Ты кто такой?!

Ласковый, но страстный порыв ветра навстречу Гоге распахнул полы его больничного, словно госпитально-фронтового, халата, вскинул вверх и назад волосы на голове, сузил и размочил до жёсткого блеска глаза. Тельняшка на его теле тоже как будто бы посвежела в своём чёрно-белом контрасте и добавила геройства в облике. Шаг под порывом ветра невольно стал твёрже, и даже вынужденная согбенность на ветер выглядела, как психическая атака. Строй обороны стушевался и двинулся обратно к подъезду. Но командир остановил беспорядочное отступление, повторив вопрос атаке:

- Ты кто такой?

- Я хозяин! А вы как в мой дом попали?!

- Так… Это… У меня наряд… Ордер, - «бугор» откровенно растерялся и даже не пытался этого скрывать. - На вынос и погрузку шкафа-пенала… И остальной мебели, если в машине место будет… И бензин…

- Какой, на хер, наряд-ордер? - Гога уже не играл решительность, он уже реально возмущался. - Это мой шкаф! Понимаешь? Мой! Кто, кроме меня, может им распоряжаться? А-а? Кто?!

- Так ить… Сказали, что хозяин осужден, дескать… И теперь ничего егойного уже нет… Иди, говорят, грузи и вези… Я ж не знал… Мне сказали, что ты сидишь уже.

Очевидно было, что бригадир грузчиков тоже вспомнил Последышева и потому документов не спрашивал - видел их уже, когда шкаф вносил. «Бугру» было очевидно также, что гр. Последышев никакой не зэк, а пациент - роба-то больничная - старый байковый халат. И снова было очевидно, что в суете последних дней диспетчеры стали то и дело путаться и подставлять его с ребятами. И надо им это дело высказать… Даже компенсации потребовать в виде… А в каком виде-то?

Но «бугор» не смог додумать мысль до конца, потому что хозяин квартиры жестами и криками погнал его нагруженных «орлов» обратно на этаж. Причем так энергично размахивал руками, и так смачно матерился, что бригадир счёл за благо укрыться в кабине грузовика.

Гогины яростные глаза ему увидеть всё же пришлось ещё раз - тот прошёл мимо и, остановившись у кабины и глядя через лобовое стекло, повертел кистью руки так, как поворачивают ключ в двери. Пришлось отдать, когда «орлы» вернулись сверху, и ещё раз увидеть злые и решительные глаза, которые, не мигая, смотрели, пока хозяин шкафа не прошёл мимо кабины и не исчез за спиной и в зеркале заднего вида.

Гога не стал заходить домой, а благоразумно вернулся к своим товарищам по бегству из дурдома.

- Мальчики, давайте ко мне двинем, - это Ольга. - Мне почему-то кажется, что у меня чисто. Только у меня там вся одежда женская. Мужская как-то не приживалась…

На последних словах Ольга сначала посмотрела на Гогу с упрёком, потом на Коробова - с надеждой.

- Двигаем туда, - скомандовал не склонный к лирике Коробов. - Если там чисто и тихо, то как раз об антиквариате и поговорим. Есть идея…

25

Без приключений «огородами» (благо их много в центре любого города) преодолев опасное пространство, беглецы укрылись-заперлись в Ольгиной квартире. Холодильник оказался беспомощным… Вернее, в нём, даже работающем, из оставшихся съедобными за эти дни продуктов были только перепелиные яйца и дешёвые рыбные консервы, которые потому и продолжали лежать в холодильнике, что Ольга и сама их не ела. Их срубали сразу и быстро! И Ольга тоже! В морозилке была только женская радость: пакет овощного рагу, бывшая зелень и брусника. С мужской радостью - мясом - морозилка вообще, похоже, была незнакома.

Первым вопросом повестки дня «делового обеда» с рыбными консервами встала проблема покупки… в смысле, приобретения еды. В виде мяса, желательно. Кто пойдёт? Большинством мужских голосов была выбрана Ольга - переодеться-то в цивильное может только она. Куда идти? Здравые мужские головы рассудительно присоветовали пройтись по старым адресам магазинов.

Ольга, собираясь на спецзадание, истосковавшись по уважению к себе - стильной и красивой, оделась настолько ярко, что выглядела бы вызывающе даже в прежнее время. Она ещё и краситься собиралась, показавшись на секунду из спальни в своём наряде и забирая из ванной какие-то косметические цацки.

- Ты что? С ума сошла?!

Женские мозги понимали, о чём речь, и сразу обиженно надули женские губки.

- Ты что, не видела, в чем теперь люди ходят?!

Увлажнились в обиде женские глазки.

- А ну быстро переодеться! И тряпки брать не из шкафа в спальне, а с вешалки в кладовке… Еще лучше бы - из гаража! И никакой краски на мор… лице!

- Ну чего вы, мальчики, - захныкала неадекватная обстановке красавица. - Я же вам понравиться хочу…

Зацепило. Даже проняло. Смягчились суровые мужские сердца, и мужские рты стали ласково объяснять и без них понятные женской голове вещи. При этом в мозгах Гоги родилась было зацепка к этому её множественному числу: «мальчики», а не к его - единственному. Но зацепка - не крючок, сгладилась моментально, стёрлась сиюминутной суетой: желанием ополоснуться, заставить себя максимально расслабиться и отдохнуть от переживаний. Поэтому он, забыв обиду, вместе с Коробкиным тараторил то, что женщина хотела услышать. Отыграв спектакль с уговорами и согласием, Ольга снова переоделась - теперь в бедную старуху - и отправилась добывать «мясо, хлеб и чего-нибудь выпить».

Как оказалось, на улицу одну Ольгу Коробкин отправлял потому что хотел наедине по-мужски поговорить с Последышевым. Гога даже морально приготовился к выяснению отношений по поводу прав на Ольгину любовную благосклонность, но суть предмета оказалась намного значительней…

- У тебя, вообще, какие планы на дальнейшую жизнь, - тоном наставника заговорил Коробов, значительно - фундаментально! - усаживаясь на кухонную табуретку.

Гога ответить не мог, не потому что не знал, а потому что даже задумываться об этом боялся и вообще был рад любой простецкой суете, не связанной со стратегической умственной деятельностью. Но эту природу своего мало-мальски равновесного душевного состояния он понял только сейчас, когда оно уходом Ольги вынужденно было поставлено в режим «stand by». Последышев почувствовал мгновенный и резкий дискомфорт: после приятных суетливых мыслей о еде, ванне, отдыхе и даже после хлопотливых беспокойных мыслей о перемене Ольгиных чувств куда более значительная забота, бесцеремонно навязываемая теперь Коробовым, отвергалась его психикой напрочь, как нечто губительное для общего душевного здоровья.

- Может сначала пожрём? Отдохнём малость? - замямлил Гога. - Потом серьёзные разговоры разговаривать будем…

- Потом баба придёт! - Коробов перебил его спокойно, но резко. - Потом вообще не до таких разговоров будет! Потом другие разговоры пойдут, потому что придут другие мысли. Итак, чё ты делать собираешься?

Коробов чуть было не добавил в свой приказ обращение «клоун», логически просившееся из приказного тона, но сдержался - не время. Испугает. А то этот клоун дрожит и без обозначения его места под солнцем. Не надо усугублять. Рассуж­дая таким образом, Леонид и сам себя успокоил, дабы выйти на привычный ему в любом деле конструктивный лад.

- Ну! Чего молчишь-то?

Гога, уже севший на краешек табуретки напротив шефа, полными молитвенных слёз глазами смотрел на того и молчал. Коробов тоже уставился в него немигающим взглядом и дождался, когда Гогина нижняя губа начала явственно подрагивать. Удовлетворился и заговорил снова:

- Здесь жизни не будет. Я имею в виду страну, а не квартиру… Впрочем, ха-ха, квартира-то тоже в этой стране, значит и в квартире жизни не будет… При всём уважении к хозяйке. Квартиры, а не страны, я имею в виду, ха-ха…

Последышев попробовал растянуть лицо в ответной улыбке. Получилось не очень. Но и это уже был хороший признак его адекватности, хотя и предыстеричной.

- Короче… Георгий… Валить надо! Я готов взять тебя с собою. Или, может, ты хочешь остаться?! Строем походить? Даже не солдатским, заметь, тут теперь солдатским строем только благонадёжные ходят, а ты… Ты - тюремным ходить будешь! Это в лучшем случае, заметь… Мы ж ещё ихних новых законов не знаем… Вдруг у тебя статья подрасстрельная? Побег! И… Чё ты там ещё натворить успел? Точно могут грохнуть…

- Так и тебя тоже! - борясь с нагнетаемым страхом, ехидно заметил Гога.

Точно заметил, поэтому Коробов благоразумно смолчал и как бы не услышал, а продолжил:

- Но не с пустыми же руками отсюда дёргать! Правильно? При теперешнем-то бардаке! А взять особо нечего. Рыжьё, вон, сам рассказывал уже под жёстким контролем. Да и остальное… Уже всё взяли, я думаю… Но всё - да не всё! Слишком мало времени прошло - они бы физически не успели всё подмять… В общем, в музей пойдём. Больше некуда.

- В как-какой музей? - Гога совершенно искренне распахнул удивлённые глаза. - Зачем?!

Лицо Коробова приобрело рабочее, повседневное выражение - тоже совершенно искреннее. Тон речи стал рассудительным и почти советующимся.

- Понимаешь, у меня, конечно, есть активы в заграничных и банках, и фондах… Счета, акции, инвестиции… Можно было бы и так свалить! Подальше от этой казармы… В смысле, зоны! Ха-ха, для нас с тобой это теперь актуальней! Так ведь? Ха-ха-ха-ха… Но меня жаба задушит, если я… мы ничего отсюда не возьмём в виде компенсации за моральный ущерб! Ни хрена себе - в дурку упрятали! Нашли дурака… дураков! Ха-ха-ха…

Он так развеселился собственной шутке, что в Последышева тоже вселилась некая лихость типа «А вот хренушки вам, ребятки!». И Гога вполне по-мужски рассмеялся, а не захихикал. Он даже стал догадываться, причём тут музей, но захотел-таки подтверждения догадке:

- Ты что, думаешь, там ещё есть что взять? Ты думаешь, что даже можно будет взять?

- А вот и посмотрим… Чёрт! Переодеться надо, а то меня воротит от здешних новых… модных течений!

Гога с удовлетворением поймал себя на острой злорадной мыслишке «Так тебе и надо, козлу! Отвыкай от своих парижев, гнида!» и даже ухмыльнулся. Но Коробов эту усмешку вопринял как согласие:

- Ладно, это мелочи. Придётся потерпеть быдлячьего восторга…

В двери послышалось движение ключа - Ольга! Или нет?.. Партнёры напряглись.

- Мальчики! - она, слава богу, и сразу с кудахтаньем. - Меня щас какой-то мужик на лестничной клетке так разглядывал, когда дверь открывала. Ужас! Замков-то уже в дверях нет ни у кого. Не нужны, наверное. Чё прятать-то? А прятаться нельзя, наверное. А я ключом… Но я ему такую мину состроила, мол, чего с бабы взять, она ж, в смысле, я - дура, мол… Всё никак от замка не избавлюсь… Всё некогда… А мужика в доме нет… Он, придурок, наверное мой взгляд даже за намёк принял! Ха! Вот смеху-то, если сидит там сейчас, грёзами себя тешит про соседку. Урод!.. Вот ей-богу…

- Ну что там? - удивительно, но перебил её Гога.

- Ой! А мяса-то нет… Там вообще мало что осталось от прошлой жизни… В мясном отделе только засохшие потёки на лотках остались… Такие застаревшие… Бывшая кровь, типа… Противные… Чем нас кормят?.. Вернее, кормили… Ужас…

При этом, уже не кудахтаньи, а щебетаньи, она выложила на стол каменные пачки с пельменями, слипшимися еще на заводском конвейере и так и замороженными, пластиковые упаковки горчицы и хрена, которым просроченность хранения не то что не страшна, а даже в помощь, несвежий хлеб и две простых, с «бескозыркой», зелёных бутылки водки. Полуфабрикатный натюрморт - да ещё и с алкоголем! - внушил оптимизм и посеял энтузиазм: Коробкин схватился за пельмени и стал дубасить камнем-пачкой по столу, раскалывая их на единицы, а Последышев, не спрашивая хозяйку, сам нашёл большую кастрюлю, наполнил её водой и поставил на газовую плиту.

26

Беглецов не только в больнице хватились. Гораздо раньше их официально начали разыскивать правоохранители, которые в условиях отмены старого права и неопределённости хоть какого-то нового всё больше и больше становились приказными карателями. Но как бы там ни было концептуально, побег из-под стражи во все времена вызывал тревогу, ибо являл собой дерзость по отношению к власти. Поэтому полиция поиск наглецов считала делом своей чести и не забывала о нём в суетливой повседневности. Вопрос о всяких беглецах стоял в повестке каждого оперативного совещания.

А они и не знали, что возможность жить не по чужой указке-разрешению у них пока есть тоже в результате обрушения старой бюрократической системы и несоздания ещё пока новой, которая, в конце концов, повторит старую же. Какой бы революция ни была - пусть даже строго антибюрократической - она в итоге породит новую бюрократию. И та совершенно искренне станет считать, что выполняет обязанности по борьбе с бюрократией, то есть борется сама с собой.

Но пока этого ещё не было, и разрозненность полицейских и психиатрических структур нового режима не позволяла им плодотворно объединиться в поимке беглецов - всех, кто от кого-то или чего-то бегал, то есть без контроля государства перемещался в пространстве и времени. Одно слово - хаос. «Бардак»! И любое движение, ведущее к его упорядочению, даже если это будет внешнее, постороннее движение, любым бюрократом вопринимается как спасательный круг, брошенный свыше…

Поэтому когда после самостоятельных поисков по больнице, расспросов завотделением, поломойки, танцевальных инструкторов - медбратьев и сестёр, охранников и санитаров, главврач позвонил в полицию, там с тревожной скоростью сорвалась с места оперативно-следственная группа во главе с самим начальником полиции. Небольшая заминка в стремительности произошла, когда совместными полицейско-психиатрическими рассуждениями решали, где «трясти» подозреваемых. Мент настаивал на кабинете главврача: строгое место, мол, пусть сразу ответственность чувствуют. Главврач уклонялся: незачем, дескать, людей раньше времени в волнение вводить - замкнуться в ступоре могут. Его доводы, окрашенные медицинской терминологией, звучали убедительно и вполне скрывали простое нежелание пускать «этих ментов-дуболомов» в свои владения. Расселись в ординаторской терапевтического отделения.

- Санитарку сюда! - скомандовал главный полицейский.

Ввели гренадерского вида тётку, надевшую по такому торжественному случаю свой единственный белый халат, малый по размеру и потому застегнутый не на все положенные в общении с начальством пуговицы, а в местах, где это всё-таки удалось, растянутое межпуговичное пространство неэстетично показывало фрагменты мрачного исподнего белья. Впрочем, халат от этого казался белее, чем был на самом деле. На лице санитарки обострилось привычное в жизни беспокойство.

- Как дело было? - допрос свидетеля начался без предисловий.

- Так ить… Рассказала уже… Вот йому… Главврачу, то есть… Георгию Георгиевичу нашему. Такой же вопрос и был…

- Теперь мне расскажи, женщина!

- А вы кто? Как звать-то вас?

- Не важно, кто! Звать пока Георгием Георгиевичем… А будешь буксовать, то гражданином начальником стану. Ясно?

- Так ить… Вот же Георгий Георгиевич… Тож такой же, что ли? От ведь…

Растерянность на лице тётки перешла в страх непонимания. И неверия, что для этой интеллектуальной категории людей гораздо губительнее. Санитарка вошла-таки в тот самый ступор, о котором предупреждал главврач, правда в другом контексте. Она стала именно буксовать ещё при полном отсутствии последующих вопросов. Создалось впечатление, что она и первый-то забыла и перестала слышать его повторения, а только переводила взгляд с одного Георгия Георгиевича на другого и так и бормотала «От ведь…». Её пришлось вывести проветриться, попить водички - лучше чайку.

- Заведующего отделением!

Вкатился шустрый лысый толстячок в стоптанных запылённых башмаках и сразу начал вытирать вспотевшую голову платочком.

- Как они стену выломали?

- Кто?

Главврач вскинул голову в недоумении:

- Да эти трое! Беглецы! Которых я к вам в отделение, в карцер направил!

- Так их двое было.

- Ну двое, - мент профессиональным тоном мгновенно успокоил начавшие было расходиться психиатрические нервы. - Третья потом появилась. Без вашего участия. Вроде бы…

Заведующий буйным отделением разволновался ещё больше - теперь только панически, и стал ещё более усиленно тереть лысину и лицо платочком.

- Двое, да… Двое мужчин… Один по направлению в истории болезни Коробов, как сейчас помню, а второй… Второй - Последышев Георгий Георгиевич… Ей-богу!

И виноватый взгляд на своего шефа - главврача. Снова елозящий по лысине платочек.

- Успокойтесь. Не надо нервничать. Я, например, тоже Георгий Георгиевич…

Глаза доктора забыли как моргать и уставились на полицейского. Из открытого в прострации рта вытекла и растянулась струнка слюны. Этого тоже пришлось вывести на время.

- Давайте следующего… Кто у вас там? - полицейский начальник по привычке не нервничал.

А вот психиатрический главврач уже профессионально отмечал последствия ужаса, переживаемого допрашиваемыми, усугубленного высоким чином и важностью полицейского, который к тому же ещё и представляется Георгием Георгиевичем. Точь-в-точь как главврач. Неспроста же! Мало того, они ещё и спрашивают в два голоса про третьего Георгия Георгиевича. Этакую психологическую коллизию не всякий здоровый-то и спокойный разум переварит, а уж ввергнутый в стресс - тем более.

- Надо их вместе поспрашивать. Одновременно обоих, а то поодиночке вы их… им очень страшно.

Полицейский посмотрел на доктора - тот говорил совершенно серьёзно.

- Ну что ж… Вы доктор… Психиатр… Вам виднее, что там у них в головах происходит. Так может, всех сразу соберём?

- Может и придётся… Но начнём с этих двоих.

- Давайте этих обоих сюда.

Через минуту двоих свидетелей, уже чувствовавших себя подозреваемыми, снова втолкнули в ординаторскую. Главврач, увидев на их лицах беспокойство, сделал жест ладонью в сторону полицейского: не спеши, мол. Тот кивнул согласно: ладно, дескать, начинай сам.

- Коллеги, - проникновенно, как с больными, заговорил главврач. - Мы собрались здесь не для того, чтобы в чем-то вас уличить и наказать. Мы здесь для того, чтобы выяснить правду. И без вашего участия нам это трудно, потому что вы знаете то, чего не знаем мы…

- Пока, - злобно-таки вставил-встрял полицейский.

- ...и никак не можете нам толком рассказать обстоятельства дела, - продолжал доктор, успев с укоризной глянуть на него. - А вопросы те же самые, что и я вам задавал. Только теперь другой человек спрашивает. И тоже Георгий Георгиевич…

В этот момент распахнулась дверь.

- Господа офицеры, смир-р-рна! - проорала вломившаяся в кабинет квадратная, красная от усердия-усилия рожа, размазанная по половине головы, коротко и прочно насаженной на запечатанный в черную кожу торс.

Начальник полиции и главврач подскочили и вытянулись «во фрунт». Полицмейстер даже попытался устройниться - пузо втянуть.

В кабинет не спеша, без суеты - солидно! - вошел Самый Главный Георгий Георгиевич - лидер всех прочих Георгиев Георгиевичей и вождь других разноименных граждан.

- Ну-с, друзья мои, что поделываете? Везут меня, понимаете ли, смотрю - броневик полицмейстера тут стоит. Да… Так вот… Уж не заговор ли плетёте? Ха-ха, - немигающие глаза, улыбка одним ртом.

Последняя фраза хоть и была шуткой по стилю, но прозвучала в высшей степени зловеще. Полицейская и медицинская спины мгновенно взмокли и похолодели. Снова с сочным потрескиванием ремня вылезло полицейское пузо. Но расслаб­ление это возникло отнюдь не от благодушия при виде всеми любимого вождя, а от страха огорчить его. По той же причине подчинённые высокопоставленные лица были растянуты в положенных по стилю улыбках радости и восхищения.

- Итак, почему вы здесь? Что случилось? - персональный вопрос полицмейстеру.

- Побег, Георгий Георгиевич…

Никто из VIP-персон не обратил в разговоре внимания, как на последней фразе-обращении изменились лица свидетелей-подозреваемых. Они стали ещё испуганнее! Они теперь пытались смотреть уже даже не на двоих Георгиев Георгиевичей оновременно, а на троих! Но глаз-то у всех всего по два! Вот вам и проблема уже ярко выраженного психиатрического свойства.

- Да и хрен бы с ними! - усмехнулся между тем вождь. - Мало их теперь бегает, что ли? Жрать захотят - сами придут… Или беглецы такие опасные? Настоящие психи? Что?! Маньяки-убийцы?

- Хуже…

- Докладывайте.

- Это организованная группа, психически-преступно сдвинутая на неподчинении и отрицании, - начал главврач.

- Экстремисты! - зарапортовал полицейский. - Очень опасные! Этот побег у них не первый. Вернее, у двоих из них. Причем совершенно очевидно, что попадая до сих пор в поле нашего внимания и контроля, они медленно, но неуклонно сближались, используя столь хитроумный… Я бы даже сказал, изощрённый способ установления прямого контакта…

- Мудрёно как-то… Попроще - вы о чём?

- Специально попадая то на одну больничную койку, то через побег на другую, двое из них искали связи со своим главарём, прибывшим из-за границы и доставленным сюда из аэропорта. Очевиден зреющий заговор!

- Так это значит, что они за границу будут уходить… Но когда?! Вернее, после чего? Сделали-то они что?

При этом Главный смотрел то на одного, то на другого. Главврач с удовольствием кивнул на полицмейстера - его дело, мол.

- Так это… Не успели ещё… Точнее, не смогли пока… Вернее, мы не даём!

- А их планы вам известны?

- Так это… Затем и ищем… В смысле, объединяем усилия!

- Ясно! - лёгкий убедительно-показательный хлопок по столу, и сразу же указательный палец вверх. - Дело переходит под мой личный контроль. Докладывать постоянно. Лица мерзавцев, личные дела, личные вещи, личные связи - всё сюда.

Главврач выложил истории болезней с фотографиями в фас и в профиль.

- Так я этого знаю! - совершенно искренне воскликнул Самый Главный Георгий Георгиевич. - Да, помню… А мне он показался совсем даже не потерянным для общества, просто слегка заблудшим в социальных исканиях гражданином. Маскировался, стало быть… Под дурачка косил… Талантливо, ничего не скажешь. Как его зовут, говорите?

- Последышев Георгий Георгиевич!

- Что? - вождь переспросил невольно, рефлекторно отреагировав на обращение, когда услышал своё имя, сказанное по-служебному браво. - А-а, это вы о нём…

Затем Самый Главный сделал показательно строгое лицо и веско заговорил:

- Еще раз повторяю: докладывать постоянно! Я хочу быть в курсе каждого шага, вздоха и глотка в банде Георгия Георгиевича.

И глядя в лицо полицмейстера:

- Вам ясно, Георгий Георгиевич?

И сразу же без паузы - главврачу:

- Вам ясно, Георгий Георгиевич?

Проникшись важностью задания, двое подчиненных сумели единодушным хором слаженно прогорланить:

- Так точно, Георгий Георгиевич!

Не успел стихнуть последний звук службистского рвения, как раздался совсем другой природы крик со стороны:

- А-а-а! Все едины! А-а-а…

Это заведующий буйным отделением - скорей всего, судя по очевидному диагнозу, уже бывший - не выдержал воздействия калейдоскопом одноименных лиц и в полном соответствии со своей психиатрической практикой - уже прошлой - взбесился. Он с криком вскочил со стула, воздел руки к небу… нет, пожалуй, только к потолку и рванул к двери, где с твёрдым стуком врезался в стену-охранника, который с удивлённым видом механически выполнил свою служебную обязанность. Тут же открылась дверь, вошли два абсолютно неудивлённых санитара, приняли буйно помешанного под руки и вывели из ординаторской. Сразу стало тихо - неожиданность привела в лёгкую растерянность всех. Но в тишине стало слышно неотчётливое бормотание. Взгляды устремились на тётку санитарку, по правилам очной ставки, сидящую на стуле напротив сошедшего с ума завотделением. Та переводила взгляд с одного Георгия Георгиевича на другого, потом на третьего, снова на первого и причитала:

- От ведь… От ведь… От ведь…

Психика у бывалой тётки оказалась поустойчивее докторской, и она помешалась тихо.

Когда её ласково под ручки увели, и столь же стремительно, как и прибыл, отбыл Самый Главный Георгий Георгиевич, полицмейстер после небольшой паузы повернул голову на тёзку-психиатра:

- А что он там про заговор брякнул?

Поворачиваясь, лицо главврача приобретало выражение испуганного и безусловного отрицания:

- Ты с ума сошёл!!!

Но после этого впервые неосознанно высказанного диагноза, в его глазах всё же вспыхнул… нет, не вспыхнул, а отразился огонёк ответного интереса.

- Нам самим, конечно, на первый план выходить даже пытаться нечего - у этого козла реальный рейтинг, - шёпотом, озираясь по углам, но открытым уже текстом выложил полицмейстер свой свежий идефикс психиатру.

- А если больным его объявить?

- Было уже… Контрмеры отработаны… При повторе мы сами точно заболеем… Ненадолго… С летальным исходом…

Лицо психиатра снова вытянулось. Рот от страха открылся.

- Ладно… Не ссы, доктор… Придумаем что-нибудь… Подождём удобного случая…

27

А «экстремистские» планы преступной антигосударственной деятельности, между тем, только ещё разрабатывались. Планировать не хотелось. Во всяком случае, развалившемуся с полным животом на диване Гоге. Он с усилием заставлял не закрываться в дрёме свои глаза и не открываться в зевоте рот. Получалось не очень - через раз. Особенно со ртом. Не взбодрил даже приход в комнату помывшей посуду и убравшейся на кухне Ольги. Она было уселась в кресло, но сидящий в другом Коробов начальственным и строгим жестом указал на стоящий напротив него диван. Ольга повиновалась, поймав себя на чувстве кайфа от подчинения и даже ощутив, что у неё есть низ живота. Гога тоже хотел сосредоточиться пусть даже не на повестке дня планёрки, а на близости дамы, но его отвлекал от греховных мыслей посвящавший в общую схему дальнейшей жизнедеятельности Леонид Коробов:

- Для начала мы должны привести себя в порядок. Вода, слава богу, ещё течёт, и поэтому первым делом - в ванную. Я начну. Мыться-бриться… А чёрт! Бриться-то как? Чем?! - Он осёкся, затем мгновенно подумал о другом и спросил с надеждой: - Мадам, а нет ли у вас каких-нибудь бритвенных принадлежностей? Или… Пардон, вы одна живёте?

Ольга, взметнув радостно брови и обозначив губами слово «Да!», выбежала из комнаты, сразу же вернулась со своей сумочкой и достала из неё один одноразовый станок:

- Вот! - она сияла, даже светилась счастьем.

Но Гога обрушил её восторг услужения своим лениво-жлобским вопросом:

- А чё один-то?

Ольга растерялась. Лицо мгновенно сквасилось. Она не ожидала такого хамства по отношению к её сюрпризу и плаксиво запричитала:

- Так ведь больше не дали в одни руки… Я говорю им - двое мужчин-то… А они в ответ, мол, лезвие двойное на одном станке - вот как раз на двоих, дескать… Каждому по новому лезвию… Такие правила у них… Теперь…

- У кого, у них?

- Ну, в пункте распределения… Так теперь магазины называются.

- А пена? Или помазок хотя бы?.. - Последышев, захмелевший и насытившийся варёным фаршем в тесте, продолжал по-барски хамить.

- Ну довольно! - жёстко оборвал Коробов и с ещё одной надеждой глянул на несчастную и наполовину опровергнутую в ожиданиях Ольгу, та смотрела на него не просто с благодарностью - с восхищением уже.

- А после бритья?! - по инерции пронудил Гога, но всё-таки подобрался и сел ровно.

- Руками рожу намылишь, - с воодушевлением коман­дира-победителя продолжал Леонид. - А после бритья - ха-ха, водка. Там как раз для тебя на донышках осталось.

Бывшие слёзы огорчения радостно обрисовывали смеющееся Ольгино лицо. Она, не отрываясь, смотрела на Леонида. Он, не отрываясь, смотрел на неё. Злой Последышев смотрел на обоих и всё понимал про них двоих и про себя - одного.

- А теперь к делу! - Коробов нарочитой строгостью пытался снять с себя наваждение Ольгиной симпатией. - Первым в душ иду я… И н-не потому что… А потому… Что… В общем… Нам надо будет ещё выйти сегодня с Гогой.

- Куда? - вопрос женщины, покорённой мужским благородством, важен всегда не в содержании, а в форме - интонация была обезоруживающей.

- Так это… дела же у нас…

- Какие? - распахнутые немигающие глаза позволяли думать, что Ольга спрашивает механически, не думая сама.

- Н-ну-у…

Ольгин нежный взгляд, влажный от любви, отвлекал от дела и рождал в его душе неуместную двойственность: он в эту минуту очень хотел любви и боялся спугнуть её явный романтизм своей деловитостью, но цинично не хотел брать её потом с собой, разумно предполагая её как обузу: то устала, то страшно, то месячные, то ещё чёрт знает что у баб случается в приключениях. Да и!.. Зная себя, Коробов-Коробкин-Le Corob хорошо понимал, что она ему на фиг не нужна в принципе: там на свободе таких Оль… Н-да. Но сейчас-то она нужна точно! «После меня пусть в душ идет она, а этот потом… Пока он там будет скоблиться, мы с ней! С чистой и свежей…»

- В разведку мы пойдём, - неожиданно заявил Последышев и прервал мысли Коробова и мечты Ольги.

- Так я же была уже!

- Ты была здесь… На близлежащей территории, - обрадовался Коробов находчивости партнёра. - А мы сходим подальше.

- Бросаешь?

Этот извечный женский вопрос заставил Коробова укрепиться в мысли, что ситуация с ней ещё более дремучая, чем с любым с ним - даже с Гогой Последышевым. Еще и не было между ними ничего (как ему, цинику и материалисту, казалось - Ольга-то в мечтах уже всецело принадлежала ему!), а она уже начала свои бабьи штучки.

- Не бросаем! - подчеркнуто во множественном числе, чтоб отделить любовь от дела. - Не бросаем!

- Тогда с собой меня возьми.

- Нет, это опасно.

- Ну скажи хоть, куда вы собрались?

- Э-э-э, посмотрим, что и как в городе. А ты будешь здесь обеспечивать наш тыл. На войне как на войне.

- Какой, к чертям, тыл?! - Ольгины слёзы теперь стали злыми. - Я с вами!

- Нет!

- Тогда говори, куда вы?

Гога не выдержал этой нудной семейной сцены, в которой к тому же участвовала его бывшая (что уже ясно!) мадам, и гаркнул:

- В музей!!!

Ольга переменила выражение лица на презрительное:

- А-а-а… Ясно… По культурным ценностям соскучились… А я, значит, мешать буду! Лишний рот, типа! Под раздачу меня! Так?!

Коробов после её возмущения оторвал-таки ненавидящий взгляд от несдержанного Последышева, который посвятил в тайну ещё одну совершенно ненадёжную голову, и посмотрел на проницательную (как оказалось!) Ольгу:

- Ну что ты?! Ну что ты? Как ты могла так подумать? Нам… Мне просто хотелось быть уверенным, что нам будет куда вернуться.

- Ага! Как же! Под раздачу ты меня оставлял, потому и говорить не хотел. Чтоб, когда полиция меня здесь накроет - а она накроет, она, наверное, уже сюда идёт - я ей при всём моём желании от страха и боли ничего сказать бы не смогла. Ну и гад же ты, Лёня! Я иду с вами! Мне деваться некуда. И тебе теперь тоже - придётся меня с собой брать! Или убивать… Но я орать буду… Я соседа того позову! И в ванную я пойду первой! Потому что я женщина! - И отвернув голову шёпотом добавила: - Коз-зёл!

Встала, качнув Гогу поролоновой волной, и уверенно вышла, зажурчав через мгновение водой и прекратив тем самым совещание. Коробов как смотрел ей, уходящей, в спину, так и остался с повёрнутой к выходу головой, только глаза сузил в жуткой злобе. Гога тоже замер в страхе пошевелиться от понимания, что расстроил планы шефа. Впрочем, глаза того расширялись по мере проступавшего в них рассуждения. «Ну и хорошо! - думал Коробов. - Чем раньше, тем яснее и лучше! А то потом ещё труднее было бы: любовь, слезы, сопли… Точно! А если бы я сдуру ещё и влюбился бы? Нет, нет и нет! Какая, к чертям, может быть любовь?! Здесь и сейчас? И с кем?! Не нужна она…» Он повернулся, наконец, к Последышеву:

- С ней всё… Из-за тебя, козла! Болтаешь языком, как метлой машешь.

- Что всё? - не желая понимать и бояться, спросил Последышев.

- Пойдешь сейчас в ванную и там всё сделаешь…

- Что всё?! - в борьбе с остро подступающим страхом Гога проигрывал.

- Отправишь её в подводное плавание! - зловеще прошипел главный эктремист.

- Я?! Ольгу?! Как эт-то? Да ты что?! Поч-чему я? Я не смогу!

Он снова увидел сужающиеся в злобе глаза, перекошенный в брезгливости рот и задергался на диване - даже ноги на него подобрал точь-в-точь по-женски.

- У-у, гнида! - сказал раздельно вполголоса Коробкин. - Толку от тебя… Сиди и обсерайся здесь… Чмо!

Коробкин медленно подошёл, смял-сгрёб ладонями на груди тельняшку Последышева, отчего тому стало тесно дышать, притянул безвольное тело к себе и оттолкнул обратно на спружинившую спинку дивана:

- Молчать, сука, бояться!

И спокойно вышел из комнаты. Через секунду Гога услышал треск и звон сорванного шпингалета, затем плюханье, захлёбывающиеся визгливые крики, прерываемые бурлящими звуками, мат Коробкина. Последышев почувствовал, как у него от лица отхлынула кровь. Он на деревянных ногах стал эвакуироваться на кухню - подальше от стремительно набиравшего полноту ужаса, хорошо слышимого из-за незапертой и приоткрытой двери в ванную комнату. Когда он проходил через прихожую, то вскрикнул и рухнул на пол от острой неожиданности, резанувшей всё его нутро - в дверь постучали. По совпадению почти сразу раскрылась от толчка дверь в ванную и Коробкин крикнул:

- Гога, помоги!

Еще через мгновение раздался истеричный крик освободивщейся на секунду Ольги:

- Гога! Помоги-и-а-а…

И сразу же новое бурление-плюханье и тяжелые удары кулаками во входную дверь, приглушенный крик оттуда:

- Откройте! Что там у вас происходит?!

Переживаемая Гогой кульминация событий оставила его совершенно без сил. Он так и сидел, даже почти лежал на полу, когда от сильного удара с треском слабого замка отлетела от запоров входная дверь, и какой-то мужчина, мгновенно оценив обстановку, швырнул ему в лицо букет цветов и пробежал прямо по его животу в направлении ванной. Начались возня и сопение. Борцы из тесноты выдавились в прихожую, и освободившаяся, наглотавшаяся воды, еле живая Ольга узнала в своём заступнике того самого соседа, который с интересом её давеча разглядывал на лестничной клетке. Она сидела, поджав ноги, поперёк ванны, держалась за бортик и невольно коротко думала о божьем промысле и собственной бабьей глупости, которая так опрометчиво и несправедливо оценивала героя при первой встрече.

А он, между тем, начинал брать верх над утомившимся в ванной Коробкиным, который снова начал вскрикивать по другому теперь поводу:

- Гога! Помоги!

Герой-сосед ничего не просил, только пыхтел в усилиях единоборства, словно бы понимая, что у спасаемой им дамы его сердца совсем нет сил даже для дыхания, не говоря уже о помощи ему в праведной борьбе со злодеями.

Гога, приведённый в действительность повторным криком Коробкина, наконец, встал и двинулся к сцепившимся борцам. Сосед, выждав, попытался лягнуть его ногой. Гога к собственному удивлению вполне ловко поймал и перехватил его ногу, рванул её вверх и от себя. Влюблённый сосед повалился набок, увлекая Коробкина. Борьба продолжилась в партере. Но теперь стало двое секундантов-помощников - Ольга, видя неравенство мужских сил, напрягла последние свои и совершенно голая и мокрая, как ведьма-русалка, и злая, как Валькирия, тоже вышла из вспененного омута ванны. Гога, увидев её глаза, снова испугался до прежнего состояния оцепенения и замер. Коробкин, пользуясь тем, что был сверху, вырвался-таки из цепких рук, подскочил, пнул лежащего противника, впрочем, несильно, схватил за шкирку Последышева и рванул его, устремляясь к выходу из квартиры. Последнее, что услышали Ольга и тяжело дышавший сосед, - это был топот ног по лестнице.

- Кто э-это та-кие?

- Теперь никто, - Ольга со смертельно усталой нежностью смотрела на спасителя.

- Они же ва-ас уби… уф-ф… убить хотели… Поч-чему?

- Не знаю… - она, обессиленная, снова не могла думать так же, как чуть раньше с Коробовым.

- Где у вас телефон? Надо звонить в полицию…

28

- Слава богу, что ты, придурок, не сказал этой стерве, в какой именно музей мы собираемся. Не сказал, потому что не зна-ал! - мокрый Коробкин лукавил, восстанавливая свое пошатнувшееся в проигранной схватке реноме вожака - он и сам не знал, вернее, не придумал ещё, куда они пойдут.

Стремительный стартовый галоп сменился уже на трусцу, которую лёгкой можно было назвать только по темпу и скорости передвижения. На самом деле трусца в исполнении двух морально и физически утомлённых скакунов была тяжёлой и волнистой. В конце концов, сил совсем не осталось даже на то, чтобы бояться погони. Присели. Огляделись. Отдышались.

- Это даже хорошо, - продолжил поднимать моральный дух (прежде всего свой!) Коробкин. - Что мы не побрились. Какая-никакая, а конспирация, причём вполне естественная - значит хлопот меньше.

- Да уж… Конспирация… - издевательски заметил Последышев. - Ты на себя посмотри - мокрый весь…

Это надо было принимать во внимание и двигаться тайными тропами, пока одежда не высохнет. Впрочем, и в сухой одежде выход беглецов на широкую дорогу жизни даже не предполагался.

- Они всё равно не успеют…

Теперь всё надо было делать быстрее. Зайти, чтобы отсидеться, некуда и не к кому. И тем не менее, Коробов от своей отчаянной идеи ограбить музей (или просто взять там что-то ценное - смотря как пойдёт) не отказался. Теперь это для него было делом принципиальным. Хоть что-то, желательно подороже, но взять! Сейчас выбрать и проследить за режимом охраны, а ночью - взять. И он вспоминал, где тут ближайшее заведение культуры, в котором, к слову, ни он, ни Гога ни разу-то и не были в своей прежней, спокойной жизни, смысл которой составлялся исключительно денежными интересами. А однажды и проезжал недалеко от места их теперешней конспиративной дислокации - мимо красивого старинного здания, на котором невольно, стоя в заторе, читал бессмысленную тогда и так нужную сейчас вывеску «Галерея».

Окольными путями они без приключений добрались и вошли в открытые приветливые, как казалось, двери.

Смутная тревога неизвестности жила, конечно, в душе Коробова, но увиденное хоть и не испугало его, но всё-таки до ужаса поразило: в рамах картин не было! Вместо них в центре рам были прилеплены обыкновенные репродукции на обыкновенных листах бумаги. Причём процесс подмены был в самом разгаре. Бабуля, божий одуванчик - по виду, смотрительница, аккуратно в полной музейной тишине лепила туфту в зияющие пустоты.

Опешивший главный экстремист остановился в недоумении. Плетущийся сзади Последышев ткнулся лицом в мок­рую всё ещё спину. В этот момент к бабуле из другого зала подошла смотрительница помоложе и что-то сказала. Та повернулась, увидела беглецов и радостно воскликнула:

- О-о, да у нас посетители! Сами! Безо всякой экскурсии. Это, знаете ли, редкостью было даже в прежние времена. А уж теперь-то!.. Вы что, с пляжа? Как это правильно: сначала освежить тело, а следом душу. Проходите, господа. Впитайте духовного здоровья, ведь его так не хватает обезумевшему человечеству.

- А г-где вс-сё? - прерывисто просвистел обманутый в своих ожиданиях Коробов, которому в отсутствие оргинальной красоты не суждено стать Le Corob(ом).

- Вы о чём, милейший? Ах, об этом! - бабуля сделала пренебрежительный жест в сторону только что вывешенной репродукции. - Это, дорогой друг, символ парадоксальности нашей жизни: когда деньги её определяли, то висели оригиналы, причём главный вопрос, терзавший тогда не только простых неискушённых зрителей, но и так называемых искусствоведов был «Сколько она - картина - стОит?». Теперь денег нет. Но и картин не стало. Их смысл, знаете ли, потерялся. Никому теперь неинтересно смотреть на плоды вдохновенного, а порой и мучительного творчества гениев, не зная денежного выражения этих плодов.

Пока Леонид пытался усвоить сказанное старухой, Гога сообразил, что бабка ориентируется в деньгах. Это было несвойственно, как он уже привык, обычному человеку этого нового времени. Значит бабка-то непростая! И он, заинтересованно спросил:

- А вы помните про деньги?

- Во-от! - протянула она, удовлетворённо раскрыв щербатый рот. - И вы о том же! Трудно воспринимать новую закономерность, правда?

- А сами картины-то где? - очухался Коробов.

Коллега помоложе что-то шепнула, отошла к окну и выложила на подоконник чистый лист, линейку, треугольник, ручку и плакатное перо с флаконом туши. Бабуля жестом позвала за собой нежданных гостей и у них на глазах начертила в середине листа квадрат. Затем аккуратно, под линеечку, плакатным пером сделала его черным и оставила сохнуть на солнышке.

- Репродукцию, говорят, найти не могут. Ха! Ох уж мне эта беспомощность нашей молодёжи. Чего тут репродуцировать-то? Вжик, вжик - и готово. Какая, с позволения сказать, картина, такая и репродукция. Так ведь?

- Это гениально!

Коробов преобразился: у него заблестели глаза, разрумянилось лицо, он вытянулся в рост, словно избавился от усталости и потрясений, и даже как будто окончательно просох.

- Символичная вещь, господа, - не заметив разбуженной живописью метаморфозы посетителя, продолжала старушка. - Знаете второе название этой, с позволения сказать, картины? «Конец искусства». Служила иконой в своё время… И теперь послужит…

Она взяла самодеятельность двумя пальчиками, отошла в угол зала и там, намазав листок клеевым карандашом, согнула пополам и прилепила репродукцию. Прямо в угол - углом же!

- Это гениально! - повторил теперь уже Le Corob.

Смотрительница, не поворачиваясь и, наклоняя голову, любуясь своей работой, продолжала:

- В любом, даже самом губительном, на первый взгляд, обновлении всегда бывают положительные моменты… Вот ей-богу, раньше для некоторых ценителей, в кавычках, можно было не картины как таковые вывешивать, а кассовые чеки с пробитой ценой. В них вглядывались бы внимательнее. Вот, в частности, сюда, вместо этой сиюсекундной уменьшенной копии, которая ничуть не хуже оригинала.

- А я с вами несогласен!

Это прозвучало, как гром, за спинами беглецов. Они и бабуля-смотрительница, повернулись на голос и увидели ещё одну, теперь экскурсионную, группу людей в чёрной коже, во главе которой Последышев узнал Главного Георгия Георгиевича.

29

Le Corob хоть и не знал в лицо Самого Главного, но по свите смог мгновенно сообразить, что их с Гогой накрыли.

- Быстро сдала, сука!

Он встал плечом к плечу с Последышевым и, крепко смяв рукав того в своём крепком кулаке, начал снова становиться Коробовым, напитанным отечественным свободолюбивым героизмом.

- Сдала-то ладно… Быстро нашли! - Гога возразил ему тоже героическим шёпотом.

- Я с вами несогласен, - еще раз, уже тише, так как внимание к себе привлёк, сказал вновь прибывший.

Он не спеша, сделав останавливающий для свиты жест, двинул к бабуле. Следя за ним, экстремисты, в конце концов, увидели и повернувшуюся на свежий уверенный голос смотрительницу галереи. Она сияла. Она цвела не только лицом - она всем телом струилась лучами торжества! Гордо приподнятое слегка повернутое лицо, отставленная нога в простой туфле, дешевизна которой служила подмогой бабкиному вызову всякой возможной бездуховности, и осанка, выдававшая в ней несломленную, а только слегка погнутую временем аристократку.

- Вы несогласны с моим взглядом на обновление? - не спрашивая, кто он такой, очевидно, угадывая, что непростой, уточнила бабка.

- О-о-о, мада-ам… - протянул её оппонент. - С этим я, как раз, всецело согласен! Больше скажу: в обновлении не просто бывают положительные моменты. Обновление… Настоящее, полное обновление!.. из них и состоит!

Он, наконец, приблизился к ней на расстояние вытянутой руки, взял сухую старушечью ладошку, поднес к губам, слегка чмокнул, погладил ладошку своей ладонью и не выпускал из рук ровно столько, сколько надо для убеждения в полной симпатии и доверии.

- Шар-ман-н! - прогундосила очарованная бабка.

Соблазнитель продолжил:

- Но… Мне, конечно, понравилась ваша метафора про кассовые чеки в этих рамах… Однако же трудно принимать от вас - хранительницы духовного и прекрасного - такое злое разочарование в человеческой природе. Как вы можете, мада-ам-м?

- О, шар-ман-н! - у бабули от промелькнувших воспоминаний молодости глаза закатились, но она мгновенно вернулась из прошлого. - Бросьте, молодой человек. Именно здесь-то и напитываются снобизмом не только по отношению к другим, но даже и по отношению к себе. Поэтому моя критика оправдывается абсолютно равной самокритикой. Я вам совершенно откровенно скажу, что на вопрос о каталожной или аукционной цене вывешенной здесь картины мне всегда нравилось отвечать. И я отвечала с гордостью! И чем больше было число, тем больше было гордости.

Она смущённо засмеялась, слегка отворачивая лицо от собеседника.

- Ха-ха-ха!

Оппонент взял мадам-бабулю под руку и, склонив к ней голову, медленно повёл её комментировать осматриваемую экспозицию. Свита дёрнулась было, но увидев указательный палец, сразу же замерла и уставилась на беглецов.

Те стояли и переминались, не зная, что делать. Впрочем, делать-то и действительно нечего было - стой себе и жди, когда пнут сапожищем под ребра или в пах и поволокут за волосы в полицейский «бобик». Сразу же после разговоров о прекрасном и духовном здоровье нации.

Сделав круг по залу, высокие стороны подошли.

- Господа! - воскликнула расчувствовавшаяся старуха. - Теперь милости прошу вас всех в гости ко мне в мою фамильную усадьбу за городом. Особого застолья и праздненства не обещаю - не готова была! Но чай из настоящего кузнецовского сервиза, пиано-музыцирование и танцы - это всенепременно! Да-да-да! И не думайте отказываться - смертельно обидите!

Последнее обращение было адресовано экстремистам, словно бы те и впрямь могли отказаться. Впрочем, бабуля была чиста в своих помыслах - она ведь не знала, что происходит на самом деле.

- Мадам! Сервиз от фарфор-завода Кузнецова делает любой чай стократ вкуснее! - Георгий Георгиевич снова склонился в поцелуе руки хозяйки будущего бала. Потом глянул на неё снизу вверх лукавым глазом и добавил: - Раритет… Редкость даже для богатых музеев…

Бабуля морщинисто покраснела. Кавалер хитро улыбнулся и снова поцеловал ей руку.

Когда на улице рассаживались в спецтранспорт, то бабуля, с почётом препровождённая на сиденье рядом с водителем, недоумённо спросила:

- А почему вы молодых людей в тельняшках в будку сажаете? В кабине же есть место…

Георгий Георгиевич отшутился в полном соответствии с выбранным стилем общения:

- Мадам, не стоит волноваться… Они же в тельняшках! Согласитесь, что концептуальная законченность мизан­сцены настанет, когда люди в полосатой одежде закроются в салоне, окно которого тоже забрано в полоску.

И дежурный чмок старушечьей ладошки, от которого бабка снова улыбнулась, теперь, впрочем, тоже лишь дежурно.

Через полчаса беспробочной езды под сирену и проблесковый маячок въехали в бабкино садово-огородное товарищество и под шум давно некошеной травы под днищем остановились. Прибыли.

Это была старинная дворянская усадьба с колоннами на фасаде дома, между которыми тяжело темнела дубовая дверь, запертая на большой висячий замок, покрытый, словно старческими пигментными, рыжими пятнами ржавчины. Музейная бабка, не прерывая прогулочной беседы «ни о чём» со своим постоянным теперь кавалером, вынула руку из его галантного локтевого плена, достала из своей сумки - весьма объёмной, чтобы быть ридикюлем, и маловатой, чтобы таскать впрок картошку - связку ключей и повернулась к замку. Заскрипело старое железо - заворчала старая хозяйка. Невнятность шёпота быстро перешла в отчётливый мат - она не могла провернуть ключ. Состроила на лице болезненную скорбь. Георгий Георгиевич щелкнул пальцами и направил один - указательный - на дверь. Люди из его свиты мгновенно подскочили, вежливо отставили бабку в сторонку, капнули в замок из откуда-то взявшейся маслёнки, провернули ставший ласковым механизм, распахнули глубоко вздохнувшую дверь и встали по бокам её в показательно заметном полупоклоне.

- Всё верно… - задумчиво проговорила старуха, возвращая руку в учтивый плен перед торжественным восшествием в дом. - Зачем тут деньги?..

...Музыкантов, конечно, не хватало. Напрашивалось звучание некоего аристократического марша в исполнении не военной флейты и барабана, а целого скрипичного ансамбля. Впрочем, это ощущалось только поначалу…Когда по ступенькам поднимались Коробов и Последышев, державшие (скорей всего, самостоятельно - без команды!) руки за спинами, то марш был бы неуместен - нелеп даже. Для них по стилю вообще музыку было не подобрать. Разве что «Мурку»… Точно! «Мурку», но без слов, а только тему! Чисто скрипочкой… Одной! В натуре…

Но зато внутри дома!.. Музей! Не иначе… Эклектичное собрание всевозможных антикварных вещей и вещиц - от мебели до рюмок. Их разнообразие и несоответствие друг другу придавало всему дому свой собственный неповторимый стиль - стиль отрицания всякого стиля. По типу: садись и бери, где и что больше нравится, хоть на модерновую табуретку с кружкой пива, хоть в средневековое кресло с угловато резной хрустальной рюмкой коньяка. Георгий Георгиевич, войдя, даже зааплодировал:

- Нигилизм проповедуете, мадам? Ха-ха. Так вы наш человек!

Глаза его, впрочем, не смеялись - они оценивали. И это не ускользнуло от бабкиного внимания:

- Ах, оставьте, Георгий, ваши шуточки. Я не коллекционер. Я музейный работник…

- Это видно, - вставил кавалер.

- …И мне дорога каждая вещь сама по себе. Здесь есть даже булавки и зубочистки из слоновой кости, причём работы совершенно разных мастеров. Знаете, как это бывает? Идёшь так по залам на службе, идёшь и вдруг - раз! - вещица на полу лежит. Сразу-то и не поймёшь, что именно… А наклоняться-то уже трудно - возраст, знаете ли… Но пересиливаешь себя, сгибаешься для истории, подбираешь, глядь - а это и не вещица вовсе, а вещь! Какой-то мерзавец ухватил ненароком или по злому умыслу, цены и ценности её не зная, да и обронил тут же, не заметив. Невежды! Как трудно с ними, вы себе не представляете...

Георгий Георгиевич сидел в троноподобном кресле, смахнув с него предварительно запылённый холщовый чехол, и поддакивал, хитро улыбаясь в прищуре. Светски беседуя таким образом, он, между тем, отдавал распоряжения своей свите: развести огонь в печи, приготовить углей для самовара, протереть посуду из буфета, сервировать стол… Ну и так далее. Гога с Леонидом были приданы в помощь на хозработы.

30

Расселись на чаепитие в гостиной показательно: Георгий Георгиевич с хозяйкой за главным столом по всей его длине напротив друг друга, при этом все лишние стулья числом десять штук были убраны не просто из-за обеденного стола, а вообще вынесены «из залы». Удивлённо-вопросительный взгляд старухи на повелителя судеб сразу приобрёл тень отчётливой злобы, лишь только стало ясно, что двое в тельняшках будут сидеть унизительно отдельно, а свита повелителя - вообще стоять или суетиться вокруг главных действующих лиц. То, что она сама принадлежит к их немногочисленному числу, самолюбие бабки не грело - много всякого в ее жизни уже было, чтобы эдакой банальной ерундой обманываться - она здесь просто хозяйка дома, но не положения.

- Простите, Георгий, великодушно, но я ясно вижу, что двое «матросиков» у вас явно в нарушителях ходят… Под конвоем! Позвольте мне на правах хозяйки узнать, почему они несвободны?

- О-о-о, мадам… Свобода и её антипод - несвобода суть так диалектичны, и в такой зависимости от эмоционального восприятия в каждую конкретную секунду каждым конкретным индивидуумом, что их трудно определить кем-то посторонним для этого индивидуума. Скажу только… Как посторонний, заметьте!.. Что сейчас, в эту секунду, эти, как вы выразились, «матросики» свободнее, чем были ещё пару дней назад. Так ведь, матросики?

Те молча кивнули.

- И тем не менее, Георгий, - старуха демонстративно добавила менторской строгости, - почему их «пасут» ваши «вертухаи»?

- Да всё потому же!

- То есть…

- Они неверно понимают свободу, если рассуждать о ней применительно к большим массам людей, а не к отдельным субъектам. Они и выступают в своих мыслях о ней как сугубые субъекты-единоличники. Так нельзя! Это заблуждение! Нельзя упрямствовать в своей денежной несвободе. И ладно, если бы сами по себе блудили по закоулкам своей рабской рефлексии. Но они заражают… пытаются заразить ею уже действительно освобождённых, передовых, прогрессивных граждан…

- Можно подумать, что эти передовые, в кавычках, граждане сами в своём сознании и осознании себя дошли до такого понимания свободы. Это вы их туда втолкнули. Без спроса! Многие верят… Так всегда поначалу… Но это быстро проходит, поверьте моему опыту…

- А у вас, мадам, не проходит совсем!..

- Давно живу, мне незачем новые веры. Я ещё первое обобществление собственности помню… Хотя! Пардон, - старухино лицо просветлело от вспыхнувшей догадки-молнии. - Вы-то как раз никакого обобществления частной собственности и не затевали! Вы просто её отменили как категорию, чтобы можно было её попросту отбирать и присваивать, утверждая, что её не существует. Говоря словами вашей новой веры, вы присвоили - незаконно, заметьте! - себе право распоряжаться всеми материальными ценностями на подконтрольной вам территории. Ф-фу-у!.. Как банально-то!

Старуха театрально сморщилась в показном разочаровании. С фырканьем отхлебнула из чашки кузнецовского фарфора. Поставила чашку на блюдце и повернула лицо прочь от объекта волнения. Ручки сложила на коленках.

- Не отменяли мы никакой собственности, - сморщился в свою очередь совершенно искренне от слов-разоблачений Георгий Георгиевич. - Владейте, чем хотите! Заводами, газетами, пароходами… Но перестаньте оценивать пользу всего этого суммой денег, которая может быть совершенно несоответственна. Мы не собственность отменили, а деньги, которые в неокрепших головах недалёких граждан есть уже даже не олицетворение, а сама собственность как таковая. Понимаете?! Не вещами они владеют, а их олицетворением. Но это нонсенс! Олицетворение не может приносить никакой конкретной пользы. В конце концов, оно перестаёт её и олицетворять! Когда деньги становятся объектом накопления. В банках коммерческих или банках трёхлитровых - не так и важно. Ибо коммерческие банки давно выделились в так называемую финансовую сферу экономики, когда деньги, то есть олицетворение собственности, не производят ничего, кроме ещё большего олицетворения. Но ничего - оно и есть ничего! Пусть даже в олицетворённом виде, что по сути есть великий обман.

Это всё звучало уже как лекция. Но звучание она имела лёгкое и даже непритязательное - то самое, которое возникает, когда человек знает, о чём говорит, любит своё знание и с искренностью делится им с теми, кто ещё пока не в курсе этих очевидных и простых вещей.

- Вот вы, мадам, - продолжал Георгий Георгиевич. - Всю жизнь имеете дело с олицетворением творчества, с искусством. Но даже эта сугубо духовная категория имеет своё материальное воплощение - картину, написанную красками на холсте. А при владении деньгами нет никакого, подчёркиваю - никакого материального воплощения собственности. Собственность, по сути, только предполагается. И заметьте, зависит… зависела от совершенно абстрактных вещей, таких как, к примеру, валютный курс. То есть ваш особняк мог сегодня стоить, условно говоря, сто рублей, а завтра - полста, оставаясь при этом совершенно без изменений как особняк. Это что?! Это почему?! В нём что, за ночь стало жить на пяьдесят процентов хуже?! Нет! Тогда что? Курс! Ликвидность, так называемая. Количество денег в обороте. Количество олицетворения собственности стало определять состоятельность этой самой собственности… Дичь какая-то!

Лектор однако же понемногу разгорячился в своём искреннем недоумении, переходившем в возмущение, и резким кавалерийским броском поставил на стол опустошённый в праведной жажде стакан в серебряном подстаканнике с литым изображением лихого и поэтичного всадника-знаменосца.

- Да и в искусстве - живописи, архитектуре - не всё однозначно даже в желаниях, доложу я вам, - снова держа в одной руке блюдце, в другой с оттопыренным мизинчиком - чашку, заметила в раздумье смотрительница музея. - Картины - это ведь тоже деньги. Заметьте последовательность цепи: не деньги - картины, а картины - деньги! Ценные бумаги - полотна, стоимость которых часто вообще необъяснима. С чего вдруг издевательская мазня оценивается дороже художественной красоты как плода многолетнего труда настоящего художника, умеющего… чаще - умевшего писать живыми красками лицо главного героя так, чтобы вызвать у зрителя чувства и эмоции, не используя абстрактных… в смысле, абсурдных, образов.

- Браво, мадам, вашей убеждённости, - сказал Георгий Георгиевич. - Но, по-моему, искусство нельзя рассматривать, руководствуясь теми же принципами, что и науку. Метафизика - это вам не физика. Есть же вообще необъяснимое понятие гениальности.

- Да, но так же, как лженаука, есть и понятие лже­искусства!

- Вкусовщина…

- Но каким же тогда должен быть вкус, чтобы считать «Чёрный квадрат» живописью?!

Старуха со стуком поставила на стол блюдце и со звоном на него - чашку.

- Вкус тут ни при чём, мадам. Тут - маркетинг!

- Но автор же дал название своей картине… в смысле, полотну - «Конец искусства», - осторожно влез в разговор Коробов, неудобно сидящий на детском резном готическом стульчике за маленьким в хохломской росписи столиком. - То есть он и сам не относил свой квадрат к искусству…

- Это кокетство, молодой человек, - улыбнулся повелитель. - Оправдание, в лучшем случае - озорства, в худшем - лицемерия.

- Но с какой стати это оправдание стОит теперь таких денег?! - вскричала хозяйка дома.

- Теперь это ничего не стОит. По крайней мере, здесь…

- Вот именно, что здесь, - прошептал, глядя на плавно узорчатую, хохломскую, крышку стола, Коробов и, повернувшись к соседу Последышеву, взялся за готическую спинку стула. - А там?!

Затем с провокацией в тоне спросил в голос:

- Скажите, Георгий Георгиевич, а как обстоит дело с международными расчётами? Там-то, за границей, денег не отменяли. Там вообще резких революционных движений не принято делать.

Георгий Георгиевич улыбнулся и с удовлетворённым чаем и беседой видом закинул ногу на ногу и закурил сигару:

- Как вы точно и в то же время метафорично про резкие революционные движения выразились. Браво! С вами приятно говорить - интересно… Я и не буду оспаривать постулат первичности экономики, то есть преимущества материального над духовным, и… О чём я? Ах да! Так вот… Внешние расчёты в деньгах останутся, ясное дело. Там, за границей, в силу традиций свободы и её продолжения - благополучия, люди гораздо спокойнее в отношении денег. Им незачем наши резкие движения, а потому придётся с этим считаться, иначе нам будет просто нечего есть. Но деньги-то при таких делах давно уже стали виртуальными. Никто никому давно их в чемоданах, грузовиках и вагонах с пароходами не перевозит. Наше государство теперь просто монополизировало все расчёты с использованием этих электронных денег.

- Но это уже устоявшийся принцип управления капиталом! Другие-то способы ещё хуже…

Это опять Коробов, сидевший в сторонке рядом с таким же уничижённым Последышевым - оба с маленькими, в весёлую расцветку из мультиков, чашечками в руках, с трудом державших сервизную невесомость.

- Вы, молодой человек, как вас там? Э-э-э… - обращение лица к наиболее интеллигентному, в очёчках без оправы, человеку из свиты, получение мгновенного ответа. - Да! Коробов! Вы, надо думать, неспроста Черчилля цитируете… Нравится вам Англия, я вижу… Она всем, кто вроде вас, нравится. Так вот… О чем я ? Ах да! Так вот… Вы о деньгах говорите, прямо как Черчилль о демократии: остальные методы, типа, ещё хуже…

Георгий Георгиевич снизил планку высокомерия, дав понять тем самым, что готов выслушать возражения - сам бог велел, дескать, раз уж демократию упомянули, и ограничив так свою свиту в проявлениях излишнего верноподданного рвения по урезониванию зарвавшегося отщепенца. Повелитель даже головой кивнул Коробову (имея в виду и своих рексов, разумеется): ну-ну, мол, продолжай. И тот продолжил:

- Но ведь если вы в своём радикализме будете последовательны, то в конце концов придётся и государство как институт власти… Р-р-р…

- Ну-ну! Что замолчали? Реформировать?

- Разрушать!

- Во как! А вы молодец, Коробов! Смелый. Но спор так спор! Почему разрушать, потрудитесь объяснить.

Вдохновлённый Коробов даже встал, отодвигая ногой стульчик и задевая столик. Последышев поперхнулся. Чашечка, выпадая из его руки, брякнула, остатки чая разлились из неё. Свита напряглась ввиду нештатности ситуации, но сразу же сообразила и всем составом одновременно вперилась глазами в бабку, пребывавшую в полнейшей эйфории от дискуссии, вернувшей её в молодые годы. Она одним лишь аристократичным жестом показала новой прислуге, где взять тряпку, чтобы убрать возникшее свинство. Последышев растерянно переводил взгляд с лужи на неё, на Георгия Георгиевича, даже на незамечавшего конфуз Коробова и виновато улыбался, всем своим видом показывая, что озадачен он не столько своей неловкостью, сколько нахальством товарища. А тот, между тем, с горячностью заговорил:

- Вот вы упомянули паразитизм финансистов… Но главный паразит, главный тормоз прогресса - это государство, олицетворяемое людьми, которые всячески тормозят развитие, желая оставить существующее положение дел. Им ведь и так хорошо. Вот вы… Первым делом нарастили мускулы своего нового государства, увеличив полицию, создав целую государственную… государственную, государственную, не спорьте, она - не добровольная!.. структуру Лучших Друзей Полиции. Ещё много чего сделаете… сделаете, сделаете - никуда не денетесь!.. в истории полно примеров. А для чего? Чтобы дань собирать! И не важно, в каком виде. Захватив власть, вы стараетесь её удержать. И первое, что пришло вам на ум… как и всем вашим предшественникам!.. это усиление своего - теперь уже вашего собственного репрессивного аппарата. О каком прогрессе тогда речь?

Было странно видеть уверенного до сего момента Георгия Георгиевича в раздумье. Наконец он заговорил:

- Шаг назад, видите ли, неизбежен именно потому, что надо удержать власть. Но не только поэтому… Предшествующая система управления дошла до такой степени лицемерия, что воровство стало её истинной концепцией. И тут простой люстрацией уже не обойтись было, ибо даже дворники на закупке мётел откат имели. По сути, в прежнем государстве существовала двойная система податей. Одна - официальная, другая, ставшая в конце концов основной - тайная. Вернее, якобы тайная, про которую не то что знали, в которой участвовали все без исключения. Не подвергать же люстрации всех - это невозможно так же, как борьба с коррупцией самими коррупционерами. Вот и закономерный шаг - отмена денег, приобретших уже не финансовый, а идеологический… даже психологический смысл. Но идеология - это всегда бессмыслица, которой люди во власти удерживают в смирении и покорности безвластных людей - рабов. Да вы садитесь… Не напрягайте мою охрану.

- Хорошо… Я сяду… Но дальше-то что?

- Вы сейчас о ком? О себе или о государстве?

- О государстве, разумеется, и, стало быть, о себе тоже!

Последнюю фразу Коробов произнёс с таким залихватским пафосом, что бабка не могла не зааплодировать. Ей вспомнилась искренняя лихость пьяных революционных матросов её молодости, которая подкупала и очаровывала пансионных девушек, уставших от скучных кавалеров из собственного сословия.

- Да отомрёт государство, - чуть ли не зевая от очевидности высказываемой мысли, лениво произнёс повелитель. - О-то-мрёт! Никуда не денется. В нормальных странах уже отмирает.

- И как же люди будут самоорганизовываться? - спросил Коробов.

- Да как угодно! - воскликнул Георгий Георгиевич так, как будто это-то совершенно второстепенная вещь уже. - Через корпоративную общность, например. Эдакое маленькое государство под флагом компании. Со своей структурой, со своей службой безопасности, со своими нарушителями правил, в которых подписались все сотрудники-граждане этой корпорации. Это, заметьте, уже существует. Зачем же его ещё дублировать неким общетерриториальным образованием, совершенно, как вы правильно говорите, паразитическим.

- Н-ну, допустим, что внутри компаний так и будет…

- Не будет, а уже, пожалуй, есть!

- Допустим. Но вот вышли они все с работы… И как теперь их, разношёрстных, не связанных корпоративными интересами, организовывать в общество-то?

- Да сами пусть организовываются! Люди они или нет, в конце-то концов?! Они и организовываются очень быстро посредством Всемирной Сети, например, когда все прежние принципы идейного объединения людей, по партийной принадлежности, тоже вполне логично становятся бессмысленными. Ибо человек сегодня возмущён чем-то конкретным - пойдёт и пошумит, а завтра благодушен - дома успокоится безо всякой политической активности. У нас же как только любой вчерашний холоп в боярское кресло усаживается, так сразу начинает думать, что все другие холопы к самостоятельности неспособны. И никто ему не задаст вопроса, как он сам-то до боярских почестей и привилегий добрался? Не позволяет он теперь таких вопросов задавать - не любит таких вопросов! Вот вы и упоминаете «мускулы государства»... Для чего они? Чтобы сохранять нерушимость многочисленных «нельзя». Запрет первичен в любом государстве! Запрет, а не конструктивная идея. Запрет любой передовой идеи, потому что она, любая идея не только в области общественной организации людей, но и в области уже обыкновенного технического прогресса - прежде всего, информационного - становится опасной для самого государства как такового. А почему? Да изжило оно себя! Ну, или изживает… Не успевает государство за жизнью и не успеет уже никогда. Любое сегодняшнее государство - это вчерашний день. Но ведь он - вчершаний день - так сладок и упоителен для государственных людей! Хочется его тянуть по возможности. Вот и тянем… И будем тянуть! Но прогресс в любом случае остановить невозможно - это и служит залогом развития. Пусть и не всегда стремительного, как хотелось бы. Однако же территориально-племенное деление землян все больше уходит в прошлое. Так ведь?

Тишина стояла полнейшая. Таких слов от повелителя, спокойно и рассудительно предвещавшего собственную бессмысленность, не ждал никто. И разогретая в душе Коробова отчаянная смелость в возможных возражениях своим невостребованным кипением вынужденно приводила к параличу перегретого и неостуженного мозга. Однако он же и первый смог выбраться из оцепенения:

- Простите, уважаемый, - со всей возможной обличительной небрежностью в обращении «уважаемый». - Но самый верный способ обеспечения развития - это конкуренция. Вы же предлагаете «заморозить» развитие в мини-государствах-корпорациях. А тогда если внешняя конкуренция теоретически возможна, то организационную конкуренцию внутри самих компаний… их внутриполитическую конкуренцию, если угодно, вы предлагаете отменить…

- Ничего я не предлагаю, а предполагаю и только. И потом, при наличии конкретного полноправного хозяина - главного акционера, о какой внутренней конкуренции может идти речь? Всё равно всё делается так, как он - хозяин - считает нужным. Оно ведь и в большом сегодняшнем государстве так обстоит. Поэтому не о бутафорской конкуренции надо говорить, а о реальном контроле, чтобы хозяин в безудержности своих желаний не перебарщивал.

- И как же вы предлагаете… предполагаете ограничивать размах власти хозяина?

- Да профсоюзом, например, чего выдумывать-то! - широко раскрыв глаза и рот, выплеснул из них очевидность Георгий Георгиевич. - Только нормальным, а не сегодняшним - бутафорским, опять же, профсоюзом.

Начавшая было вздрёмывать бабуля уверенно и живенько проснулась. Заёрзала. Плеснула себе свеженького чайку, кипяточку из самовара и, начав загадочно улыбаться в возникшей паузе, погрузила в чашку сдобный сухарик. Соснула его и с влажным хрустом надломила дёснами.

- Ох, помню я эти профшоюжи, - зашамкала полным ртом, захихикала. - Как придёт, бывало, по профшоюжной линии органижованная группа… Да в швой выходной день! А откажаться-то, пошлать подальше, не могут - боятшя, што путёвку потом в санаторий не получат. Вот и ходят, интереш ижображают…

Бабка со вкусом и фырканьем втянула жидкость из блюдца, которое стояло в её руке на кончиках вытянутых пальцев. Следом отправила в рот конфету. Зажмурилась в удовольствии. Затем снова - уф-фр-р-р… Да так всё - сыто и смачно, когда еда уже не ради еды, а ради наслаждения вкусом, что никто не решался ломать её искренний кайф.

Дожевала, фыркнула ещё раз и продолжила:

- Им же, дуракам, прости господи, развлечений хотелось в свой выходной день-то! А музей с его живописью - разве ж это развлечение? Это ж пища для ума! Её переваривать нужно… Усилия нужны… Для многих это хуже работы… Если работа нелюбимая… И если думать даже на ней не привыкли.

- Что, прямо все картины - пища для ума? - провокационно спросил Георгий Георгиевич.

Смотрительница удивилась вопросу:

- Все.

- И «Чёрный квадрат»?

- Понимаю вашу иронию, Георгий. Допускаю, что это сложно назвать картиной. Но то, что это пища для ума - однозначно.

- Да уж! Вы прямо так долго думали, так озадачивались, когда копию за пять минут разлиновали и тушью замазали…

- Это частный случай, и он не может служить общим примером! К тому же я, как вы понимаете, и сама не отношу «Чёрный квадрат» к живописи!

- К живописи - да! А к чему, вернее, куда вы его относите, точнее, уже отнесли? - и неожиданно переставшим быть ласковым тоном. - Где оригинал, бабуся?!

- А вам какой из четырёх? - съехидничала «бабуся».

- Мне - все! В смысле, всё! - и ладонью по столу хлоп, чего испугались и жалобно звякнули чашки и ложки.

- Не знаю, гражданин начальничек, - смотрительница в своём старческом опыте уже разучилась бояться.

- Зато я знаю!

Повелитель встал, с протяжным шумом отодвигая ногой тяжёлый старинный стул, приподнял свой край стола и переставил его, поворачивая, отчего испуганные чашки окончательно попадали в кучу к трясущимся уже под блюдцами ложкам, сорвал с пола и захлестнул, подняв пыль, угол ковра и открыл пол с гладко, заподлицо, вмонтированным в него люком.

31

- Есть ли у вас в доме незаконно хранящиеся материальные… и художественные ценности, которые вы добровольно хотели бы выдать представителям закона?

Дежурная монотонность казённого вопроса заставила сидевших за столиком Коробова и Последышева склонить головы… Пусть и не виновные «здесь и сейчас», не имеющие отношения к этому вновь возбуждаемому делу, однако в принципе-то, в другом месте и в другое время - виноватые! Значит, виноватые вообще перед новым правопорядком, и не в номере статьи дело! И даже не в содержании! Какая разница, если чувство вины есть у самих преступников - они знают, что виноваты!

Спутники Георгия Георгиевича мгновенно перестали составлять его свиту и стали оперативно-следственной бригадой и конвоем. Они заняли места согласно полицейскому уставу - возле подозреваемой. Мятая, тёртая и гнутая долгой жизнью старуха в отличие от слабовольных «матросиков» наоборот раззадорилась и раскраснелась в азарте, отчего даже морщины на её лице разгладились:

- Ха-ха! Вы сами-то себя слышите, граждане узурпаторы? «Незаконно хранящиеся…», «представители закона…»! Ваш закон - незаконен!!! Ваш закон даже не воровской! Он - беспредельный!..

Старухин крикливый протест был прерван резко придвинутым ей под колени стулом. Падая на него задницей, она даже остатками зубов щёлкнула, чему сама удивилась, выпучив глаза - она уже, было дело, совсем забыла про свои зубы, родные или искусственные - не так и важно.

Последышева с Коробовым объявили понятыми при обыске.

- Пока понятыми! - заметил Самый главный, покивав в их сторону указательным пальцем. - С вами потом…

Снова обратился к хозяйке, вытянув руку:

- Ключ!

Та механически дёрнулась встать, но упавшие ей на плечи конвойные лапы прилепили её к сидению. Бабка кивнула головой:

- В сумке…

На свет опять появилась верёвочная связка. Очкастый опер присел на корточки и начал перебирать железки и медяшки. Очень скоро от неудобства и усердия, от бессмысленности теперь своей тщедушной учёной интеллигентности начал нервно потеть. Поднялся, расстегнул, скинул кожанку. Снова присел, завозился, забормотал, зашипел, прищемив палец. Прижатая к стулу бабка торжествовала в злости.

Наконец замок люка приятно проклацал, отодвигая язык-засов, и очкарик выдохнул в облегчении. Поднялся в рост и, качнувшись, невольно косо ступил одной, уставшей в присяди, ногой на люк. Тот мгновенно и легко, но с лязгом, отъехал в сторону, заставив, кроме бабки, всех других - даже Георгия Георгиевича! - вздрогнуть, а очкарика провалиться, утешая раздраженный металлом слух наблюдателей сухими и мягкими теперь - почти ласковыми - ударами тела о ступени.

- А чёрт! - искренне сердечно выругался повелитель и подошёл к дыре в полу.

Осторожно подошёл - не близко, словно ко входу в преисподнюю. Позвал:

- Э-эй! Ты там живой?

Тишина. Снова выругался:

- А чёрт!

И скомандовал:

- Все вниз! Один останься.

Скоро из люка стали доноситься голоса:

- Осторожнее ты, морда!..

- Сам ты!.. А-а-а! На ноги не наступай!..

- Темно. Двигайся быстрее…

- Ух ты! На что-то мягкое наступил…

- Это очкарик… Да стой ты! На голову лезешь…

- Свет тут есть?

- Спичку зажги…

Услышав последний возглас, к люку подскочил вождь:

- Не вздумайте! Отставить спички!

- Да и в искусстве - живописи, архитектуре - не всё однозначно даже в желаниях, доложу я вам, - снова держа в одной руке блюдце, в другой с оттопыренным мизинчиком - чашку, заметила в раздумье смотрительница музея. - Картины - это ведь тоже деньги. Заметьте последовательность цепи: не деньги - картины, а картины - деньги! Ценные бумаги - полотна, стоимость которых часто вообще необъяснима. С чего вдруг издевательская мазня оценивается дороже художественной красоты как плода многолетнего труда настоящего художника...

- Браво, мадам, вашей убеждённости, - сказал Георгий Георгиевич. - Но, по-моему, искусство нельзя рассматривать, руководствуясь теми же принципами, что и науку. Метафизика - это вам не физика. Есть же вообще необъяснимое понятие гениальности.

- Да, но так же, как лженаука, есть и понятие лже­искусства!

- Вкусовщина…

- Но каким же тогда должен быть вкус, чтобы считать «Чёрный квадрат» живописью?!

Старуха со стуком поставила на стол блюдце и со звоном на него - чашку.

Что-то рвануло внизу.

- Лезь вниз… Да не ссы! Взорвалось уже… И поднимай всё, что там есть. Что как?! На ощупь!.. - приказал повелитель.

Последний дееспособный (а может и последний живой!) опер начал переставлять ватные ноги по ступеням. Из-за струившегося вверх дыма его движение вниз выглядело постановочно инфернальным. Дополнял мизансцену ужас в глазах, которые он даже опустить боялся - таращил, поднимая по мере спуска, и ступени преодолевал приставными шажками, натоптывая их ногой.

А дым всё шёл и шёл. Более того, он сгущался.

- Здесь тряпки какие-то тлеют… Кхе-кхе-кха-кха, - раздался сдавленный кашель снизу.

- Какие ещё тряпки? - крикнул вопрос Георгий Георгиеич и строго посмотрел на бабку.

- Не знаю, - ответила дыра в полу. - Тут ничего не видно. Гха-гха-гха-х-хр-р… - Кашель стал грудным. - Они, кажется, в рулонах…

Хозяин положения побледнел, бросил взгляд на хозяйку дома и увидел, что та тоже сошла с лица. Ужас происходящего заставил хором панически заорать:

- А-а-а!

Бабка первой проворно подпрыгнула к люку. Георгий Георгиевич истерил уже ей в спину, вернее, сверху на уходящую вниз голову:

- Это не тряпки, кретин! Это холсты!

А следом - бабка… Голосом, в котором звучали все её адресованные самой себе проклятия за то, что она, старая и опытная, минируя тайник, не задумалась о безопасности картин, не важно даже, в каком их качестве - как культурных экспонатов или воплощения капитала:

- Всё погибло! Сейчас краски на полотнах пламенем возьмутся!.. Пожаротушение включится…

Через пару секунд из дыры вылетел весь в дыму первый свиток. Поймал его, конечно же, Георгий Георгиевич - двое «матросиков» страхом были прилеплены к полу на расстоянии.Снизу слышались возня, разнополый и разновозрастной кашель, такая же ругань… Повелитель хлопками ладони затушил и развернул полотно - так и есть: «Чёрный квадрат»! Обрадоваться или огорчиться он не успевал. Нагнулся и заорал вниз абстрактное:

- Шедевры дава-а-а-й!

Закончился крик резким «й» уже внизу, куда Георгий Георгевич нырнул «рыбкой» - его пинком под зад отправил туда тихо и стремительно подкравшийся Коробов. Сразу же задвинул крышку и повернул так и торчавший в ней ключ.

- Ф-фу-у-ух-х!

- Они ж-же погибнут, - не понятно, про кого - людей или про экспонаты, прожужжал, словно неясное насекомое, Гога, задутый скоростью происходящих событий.

Коробов посмотрел на него приблатнёнными глазами Коробкина. Однако к собственному удивлению примирительно дал успокоительного:

- Не ссы… Щас от дыма пожаротушение включится… Бабка же сказала… - Ещё раз вздохнул в облегчении и добавил утешительного вранья: - Потом вентиляция… Откачка воды… И те и эти уцелеют…

32

Коробкин не только сам резко поднялся, но и рванул вверх за грудки Последышева, стряхивая с него тем самым прострацию:

- А теперь быстро… Бегом! Чёрную краску сюда!

- Как-кую? Зач-чем? Г-где? От-куда?

Гога залепетал обычный для непонятливого труса набор вопросительных слов, тем не менее всё более наполняясь осознанием… Не осознаванием, что делать и как, а осознанием себя как ведомого, как подручного, как «шестёрки» Коробкина. И стоило этому осознанию дойти до степени привычки, стать полным, то не только в голове комфорт появился, но и по телу разлился чувственный кайф буквально до покалывания изнутри в непредсказуемых точках различных частей тела. Гогу даже передёрнуло от удовольствия.

- Бфр-р-р-р… - встряхнулся он, как собака.

- Не знаю, где и откуда! - продолжал массировать Гогину психику Коробкин. - Сарай видел во дворе? Кладовку у входа? Там посмотри… Не может быть, чтобы не было! Краски, лака, туши… Иди! Прошмонай там всё… Только быстро! И только чёрную…

Гога Последышев даже пинка под зад получил, впрочем, вполне беззлобного - дружеского даже, ободряющего.

Снова пошло дело…

Коробкин же без эмоций расстелил на полу давешний холщовый чехол с троноподобного кресла, логарифмической линейкой и транспортиром, найденными в ящике антикварного письменного стола и имевшими метрическое деление, наметил на холсте примерный квадрат 80х80 см и стал шарить ножницы. Нашёл! Тоже старинные и невероятно тупые. Взялся резать. Больше получалось рвать… И это безумно вдохновляло Коробкина. Разве что долго пришлось возиться.

Ближе к концу возник Последышев с жестяной банкой, торчащим в ней прутком от веника и со склянкой:

- Вот! Синяя нитроэмаль! Пойдёт… А для черноты туши плеснём…

Лёнька заинтересованно и с сомнением отвлёкся от холста, посмотрел на банку-склянку, затем на Гогу.

Тот торжествовал! Глаза горели. Рот шевелился в дыхании так же, как в речи. Снова горячо заговорил:

- У него во всех оргиналах, Лёня, всё равно квадрат не чисто чёрный… И не чисто квадрат… Это он зрительно квад­ратный и чёрный… Так что забодяжим, намажем по холсту - будет не отличить… Небось не «Джоконда»…

Коробкин аж задохнулся от восхищения и уважения.

- ...Надо только поля у холста забелить. В сарае нет белой… Но это мелочь… Сейчас холст об стены потрём - побелеет…

Энтузиазм переполнял. Гога так вдохновенно и умело делал туфту, словно бы к себе на работу снова попал и на душевном подъёме выполнял привычные бессмысленные обязанности как раз в день получки.

Через полчаса творческих мук «картина»-копия была готова - сам чёрт бы не отличил, если бы не нитровонь от краски.

Энтузиазм, подхваченный летучими химическими молекулами, испарился.

- Скажи, Лёня, а зачем нам ещё и поддельный квадрат? Есть же настоящий…

- Да… Но нас-то двое! По квадрату на нос…

Гога с сомнительным подозрением глянул на компаньона. Тот заметил недоверчивый взгляд:

- Согласись, две картины - это лучше, чем одна. Дороже!

- Ага… Себе ты, надо думать, настоящий квадрат определил, а мне - туфту. Чё-то как-то…

- Ну что ты?! - горячо возразил расцвеченный порядочностью в красный цвет Le Corob. - Весь гонорар - поровну.

- Так хватило бы и за один… Меньше, зато без риска. Ведь экспертизу-то не обманешь… - сфилософствовал Гога, демонстрируя успокоенность, но затаив обиду и подозрение.

- А не надо даже пытаться экспертизу обманывать.

- Как это?! - Последышев вылупил удивлённые глаза. - А как же тогда?

- Экспертиза как работа оплачивается… Верно?

Гога молча кивнул.

- Во-от… СтОит немного приподнять оплату экспертизы как работы, и экспертиза как результат, как заключение, станет гибче, скажем так… А если добавить премиальных в авансе, то экспертиза даже как работа станет искать не отличия… а сходства как доказательства уже не подделки, а подлинности любой мазни - тем более такой, как эта. Ну какое, скажите, зрителю дело, когда - сто лет назад или теперь, и чем - маслом, нитрокраской или, вообще, кузбаслаком замазано равностороннее пятно на тряпке, если результат во всех случаях один и тот же - пов­торюсь, ровное чёрное пятно? А-а? Зачем же совестливой экспертизе чего-то там якобы разоблачать? Или, точнее, кого-то? Нас?! В чём?! В том, что это не он, а мы пятно поставили?! А какая, хрен, разница, скажите на милость?! Типа, с именем художника гадить на холст - это совсем не то же самое, что гадить без имени… Извините, гадить - это, в любом случае, гадить. Но тогда зачем же экспертизе как работе самоутверждаться на сфальсифицированном разоблачении? Говно - оно и есть говно. Тем более, когда выглядит одинаково…

Коробкин задумался на мгновение и принюхался.

- Впрочем, воняют-то они действительно по-разному… Ха-ха-ха.

Но вот взгляд его потеплел в благодарности Последышеву - свежая мазня отчётливо подсыхала.

- Опалить надо…

- Зачем? - Гога снова искренне удивился.

Ему, как простому мастеровому мошеннику, был неведом тонкий мир психологического влияния. А Коробкину… Коробову, как купцу, эти материи были не только известны - они были в его деле обязательны к применению. Он подпалил зажигалкой с двух сторон смотанное в рулон полотно. Одну сторону затушил быстро. А другой дал погореть, пропуская дым через холщовую трубку. Наконец, затушил-захлопал и кинул «картину» Гоге:

- Сверни. Краской вверх… Как родную.

Гога опять смотал.

- Рвём когти!

- Куда?

- На вокзал.

- А ещё два квадрата?

- Сгорели они при пожаре! Ясно? Только эти два мы и успели спасти… Даже людей так не спасали, как эти шедевры! Но всего два уцелели… Это теперь основная легенда… Смотри! Не ляпни лишнего…

И перед носом у Гоги возник измазанный синим и чёрным, невероятно вонючий ацетоном кулак. Гога даже нос сморщил.

Коробкин удовлетворился гримасой как знаком понимания и дёрнул головой в сторону двери, «За мной!», дескать.

33

Беглецы тщетно пытались пройти на перрон. Пробрались туда через багажную и вынырнули из подземелья аккурат у двери вагона, возле которой, сдерживая густую толпу, стоял распаренный службой элдэпэшник и повторял в сотый раз:

- Говорю вам, вагон переполнен, а на буфера и крышу, согласно приказу, никого не пустим.

На него напирали взбешённые люди, тыча в нос билетами посадкома, выданными на этот номер вагона. Злобная ругань, крики, толкотня по всему перрону. Коробкин видел, что сесть обычным порядком на поезд не удастся, но ехать-то надо, иначе… Страшно подумать!

Отозвав Гогу в сторону, посвятил его в свой план действий: надо одному пробраться в вагон, открыть окно и втащить второго.

- Ты в кожанке… Давай… Понаглее! Рожу сделай властную…

- Как это?

- Кирпичом!

Последышеву и впрямь хорошо подошла кожаная куртка, скинутая очкариком в доме смотрительницы, и если бы не выражение глаз, то он вполне бы сошёл за представителя новой власти. Отрепетировали взгляд. Как только что-то сакрально-тупорылое наметилось - вперёд! На штурм! Гога пошёл к вагону. Бесцеремонно растолкав пассажиров, взялся рукой за поручень.

- Эй, куда?

Последышев оглянулся на коренастого элдэпэшника.

- Я из Особого отдела округа. Вот сейчас проверим, все ли у вас погружены с билетами посадкома, - сказал он тоном, не допускавшим сомнения в его полномочиях.

Настоящий службист осмотрел его, вытер рукавом пот со лба и сказал безразличным тоном:

- Что ж, проверяй, если влезешь.

Работая руками, плечами и кое-где кулаками, взбираясь на чужие плечи, подтягиваясь на руках, хватаясь за верхние полки, осыпаемый градом ругани, Гога в азарте всё же пробрался в середину вагона.

- Куда тебя чёрт несёт, зараза?! - орала на него жирная тётка, когда он, спускаясь сверху, наступил на её колено. Она втиснулась своей семипудовой махиной на край нижней полки, держа между ног набитый под расползание «молнии», клетчатый баул. Такие же стояли на всех полках.

На ругань тётки Гога ответил вопросом:

- Ваш посадочный билет, гражданка?

- Чиво? - скривилась та на незваного контролёра.

С самой верхней полки свесилась чья-то «блатная» башка и загудела контрабасом:

- Васька, что это за хрен явился сюда? Дай ему путёвку на «евбаз».

Прямо над головой Последышева появилось то, что было Васькой. Здоровенный парень с волосатой грудью уставился на него бычьими глазищами:

- Ты чё к даме пристал? Какой тебе билет?

С боковой полки свешивались четыре пары ног. Хозяева этих ног сидели в обнимку, энергично щёлкая семечки. По всему видно было, что эта компания железнодорожных мародёров чувствовала себя абсолютно в своей тарелке. Однако надо было втаскивать в вагон Коробкина.

- Чей это баул под окном? - спросил Последышев старика в картузе с кривой ж/д-кокардой.

- Да вон той кобылы, - показал тот на толстые ноги в растянутых перекрученных коричневых хэбэшных чулках.

Освобождая место, встал вплотную к окну. Рывком открыл и, упёршись коленом в баул, за руки втянул в окно Коробкина. Не успел элдэпэшник заметить это нарушение и воспрепятствовать ему, как было уже поздно - даже окно снова закрылось, став одним из многих однообразно грязных.

- Во гнида, сам влез и ещё одного тащит!

Со всех сторон неслась ругань. А кто-то невидимый сверху пискнул:

- Мотян, рубани его, козла!

Но дело оборачивалось совсем по-другому. Коробкин, рефлекторно став в форс-мажоре Коробовым, мгновенно оценил обстановку, прыжком подскочил на верхнюю полку и с силой ударил кулаком по наглой роже, призывавшей Мотяна к произволу. Ударил с такой силой, что пискля свалился в проход на чьи-то головы.

- А ну брысь отсюда, босота, а то перестреляю, как собак! - бешено заорал Коробов, переполненный классовой ненавистью.

Верхняя полка быстро была очищена. «Блатная» башка поспешно эвакуировалась в соседнее купе, и скоро скандал начался там. Но до него уже не было дела. Сидя в узком пространстве, отгороженные клетчатыми тюками от соседей, Коробкин и Последышев расслаблялись, мысленно завершая очередной этап спасения.

Медленно полз поезд. Перегруженные, расхлябанные вагоны, скрипя и потрескивая сухими кузовами, вздрагивали на стыках. Вечер глянул в окно пустой синевой. За ним ночь затянула вагон черным пологом. Скорость медленно, но росла, перестук стал неуловимо ритмичным и убаюкивающим. Тряска стала покачиванием. Вагон затих и уснул.

34

Поезд начал притормаживать.

- Внимание! Поезд вошёл в санитарную зону. Поезд вошёл в санитарную зону, - загундосил проводник.

- Щас шмон будет, - поведал знаток новых правил, пролежавший молча, как багаж, всю дорогу на третьей полке.

- Как шмон? Почему? - Коробов изумился.

- К границе приближаемся - вот и шмон…

- Ни хрена себе приближаемся - до границы еще сотня вёрст!

- А таперича с каждым разом шмон всё раньше и раньше… Санитарную зону расширяют… Даже людей унутрь поглубже переселяют… Штоб значит никакая зараза оттедова не проникла… А ежели проникнет, так штоб в санитарной зоне и сгинула…

- Так мы же не оттуда, мы - туда!

- А это, стало быть, штоб унутреннее здоровье нации не разбазаривать, здеся его охранить.

И действительно - за окном проплывало немалое число людей в погонах: строгих пограничных со звёздами и игривых таможенных со стёклышками. Зона… Пограничная, она же санитарная.

- С вещами на выход! - скомандовал Коробкин, спрыгнул вниз и сдёрнул Последышева.

- Ку-да? Зач-чем?

Но вопросы спросонья он задавал, привычно уже двигаясь после поступившей команды.

- Я же сказал - на выход!

Однако «охранение здоровья нации» уже было в действии. Пометавшись по тамбуру и подёргав ручки забранных в решётки и запертых входных дверей, главный экстремист выругался так грязно и громко, что Гоге стало стыдно.

- В сортир, - услышал он горячий конспиративный шёпот Коробкина.

Заперлись. Стараясь по возможности больше тереться друг о друга, а не о стены и поручни, намотали сложенные вдвое «картины» на свои тела под задранными тельняшками. Попыхтели, отдуваясь от санитарного ж/д-комфорта, подёргали кран, поматерились отсутствию воды и вышли.

Как оказалось, шмон пограничный теперь стал куда как основательней… Первое, что приказано было сделать, это:

- С вещами на выход!

Всех пассажиров с багажом вывели… даже вытолкали прикладами для быстроты из вагона, построили на перроне в шеренгу, и каждый выложил перед собою всю свою поклажу.

Беглецы стояли порожняком - выложить было нечего. Ни сумок, ни чемоданов, ни вещмешков, ни узелков. Налегке ребята ехали к границе. Это вполне логично вызвало подозрения.

Мало этого, собака-ищейка, подведённая для обнюхивания, стала злобно облаивать одного подозрительного. Его глаза при этом тревожно забегали, и подозрительный гражданин начал их прятать, чем лишний раз убедил в необходимости личного досмотра.

Чего это ты тряпкой обмотался?.. Ах, утеплился… Что тут, на тряпке-то? Что?! Тебя спрашивают! Почему она так странно покрашена? Ах, не знаешь… Так почему ты её прятал? Ах, не пря-атал… Н-на тебе, для откровения!.. Ну что? Ага, вспомнить решил… Значит знал и просто забыл? Н-на тебе для прояснения!..

Стимулируя таким образом память Последышева, пограничники и таможенники много ещё раз выдохнули в голос «Н-на!», оставляя не только в памяти, но и на лице и теле контрабандиста следы попытки пересечения рубежей родины.

Когда Гога уже подвергался риску забыться раньше, чем начнёт рассказывать правду о крашенной тряпке, в «обезьянник» для профилактики упрямства втолкнули второго - Коробкина. Он ещё не успел остановить пробежку после толчка в спину, как ему сразу же подняли руки «в гору», и погранглаварь тяжёлой ладонью от души хлопнул его по животу. Получился именно хлопок, характерный в своей звучной сухости. Рывком была задрана вверх тельняшка:

- А-а, и этот «заряжен»… Что тут у тебя?

- Вы не имеете права… - неуверенно начал было Коробов, стремительно становящийся Коробкиным.

В ответ прозвучал традиционный вопрос «Што-ё?!» и сразу же продолжение в патриотическом возмущении:

- Ты такая же тупая мразь, как и твой напарник! Вам волю дай - вы всю страну вывезете за тридцать сребреников…

Затем последовал еще один рывок - немилосердно сорвано прилипшее к потному телу полотно. Сорвано опасно для целости и полотна, и тела. Сорвано так резко, что Коробкин снова невольно протрусил - теперь вдогонку за холстом в сторону еле живого Гоги.

Ужасный вид первого контрабандиста, не способного уже внятно говорить, должен был сподвигнуть второго к сговорчивости в показаниях о целях-явках-паролях.

- Да вы что?! - зашептал пересохший от испуга рот Коробкина.

Он, закалённый в деловых битвах, включавших в себя и насилие, и даже изуверство по отношению к соперникам по прошлым денежным вопросам, оказался не готов к встрече с изуверством лицом к лицу. Он ведь раньше считал насилие чем-то само собой разумеющимся в обойме бизнес-приёмов по достижению поставленной цели, но никогда сам лично не участвовал в «разборках», а только отдавал приказ и получал «отчёт о выполненной работе» от нанятых им костоломов. А тут! Вот она - жертва! Вот они - костоломы! И самое страшное было то, что Коробкин не мог понять, зачем, почему они так жестоки по отношению к другим людям, которые им ничего не должны и ничем не обязаны. Бессмысленность жертвы приводила не то что в недоумение - в исступление даже.

Ему стало так искренне и нестерпимо жаль бедолагу Последышева, что у него сама собой вытекла и покатилась по щеке слеза, солёный вкус которой он через секунду ощутил на губах, спазматически сглотнул и переполнился желанием просить прощения за то, что втянул бедного Гогу в свои стяжательские игры.

- Георгий… - прошептал он, невольно подчёркивая этой официальностью всю искренность переполнивших его чувств, и, боясь дотронуться до разбитого лица, погладил его по руке. - Боже, Георгий… Как же так?

Затем поднялся и по начинаемой уже забываться, но всё ещё живой привычке брать даже самую безнадёжную ситуацию под контроль, брезгливо после Гогиных кровавых соплей потирая руки, объявил:

- Это вам так просто не сойдёт… Пригласите врача… Я хочу, чтобы он снял и зафиксировал побои на лице и теле Георгия Георгиевича…

Произнесённое вслух имя-отчество контрабандиста заставило вытянуться служебные тела и шеи, а рожи принять служебное выражение: полуоткрытый влажный рот и немигающий взгляд.

- К-как вы с-сказали? К-как вы его н-назвали? - верноподданно пробормотал главный пограничный начальник.

Имя повелителя знал каждый! Произносить его всуе ещё (или уже) не боялись, но только в уважительном контексте. А тут такое! Возможно ли?..

И закалённый в деловых битвах Коробов мгновенно сообразил, что это шанс. Шанс повернуть очередную безнадёжную ситуацию в свою пользу и сделать её выигрышной. Кроме того его вдохновила пограничная метафора про «тридцать сребреников» - хотелось думать, что тут, ближе к загранице, люди всё ещё нормальные. То есть знают про деньги… Или хотя бы помнят.

И он драматически продолжил:

- Вы - психи? Вы - садисты? Вы кого изуродовали?! Это же… Это же…

И вдруг, заставляя втянуться в плечи встревоженные шёпотом погранично-таможенные головы, заорал:

- Это же Георгий Георгиевич! Сам!!! Лично! Идиоты! Н-ну!..

И сейчас же не только головы втянулись, но и тела пригнулись, и ноги присели. Ведь Георгий Георгиевич известный выдумщик… Креативщик не только в своём руководящем деле, но креатор и в любом другом - подчинённом… Запросто мог вот так, без предупреждения и подготовки, без сопровождения и охраны, с гусарской лихостью и бесстрашием, с общенародной любовью и доверием нагрянуть в их санитарно-пограничный рай… в смысле, край для проверки их таможенно-фискальных дел. Что ж теперь будет-то?!

- А ты… вы кто такой? - спосил главный, чтобы хоть что-то сказать, услышать свой голос и как-то этим сбросить оцепенение.

- Я… Я… Какая теперь разница, кто я?! При ваших-то делах! Ну, референт… В смысле, ревизор…

Пограничный начальник смотрел на его голое теперь пузо, открыв рот.

- А-а… документы у вас есть?

- Разумеется, нет! Кто ж в разведку… в смысле, ревизию документы берёт?

- У меня ешть… - прошипел, как мог, с присвистом, с хрипом и бульканьем дышавший Последышев.

Коробов обмер: «Господи, пронеси!» Он опять не контролировал ситуацию…

Документом оказалась сорванная с планшета на больничной койке справка с информацией о пациенте, которую Гога схватил в трудную минуту желудочно-кишечного кризиса, справедливо опасаясь отсутствия бумаги в туалете отделения. Но бумага тогда в туалете была - бумага-газета с портретом первого лица (как положено), причём такого качества, когда первое лицо похоже на любое гражданское лицо в стране и, по Гогиному тогдашнему испуганно-озабоченному впечатлению, на него самого больше всех остальных.

Больничная ксерокопия титульного листа истории болезни, таким образом, сохранилась, так как потом Гога то ли забывал её выбросить, то ли опасался быть уличённым в преступлении по отношению к государственной ксиве. Бумажка кочевала из кармана в карман, становясь всё более ветхой до невозможности прочитать весь текст. Хорошо сохранялся только портрет пациента, который, и будучи новым, как и газетный, подошёл бы любому лицу. Кроме того отлично просматриваемая оригинальная печать синими чернилами придавала сложенному вшестеро (для таинства ревизии, конечно же!) листку сакральной солидности, особенно учитывая безупречность и чёткость сохранившегося имени рядом с фото: Георгий Георгиевич. Плюс ещё диагональная красная полоса через весь лист. Строго! И страшно!!! Даже вчитываться…

Документ, вернее, жирно вписанное в него и многократно обведённое шариковой ручкой имя-отчество подействовало на служивых вполне благоприятно - оно их парализовало. Le Corob даже мысленно перекрестился по-европейски - слева направо, совсем, впрочем, об этом не задумываясь, а строго ритуально, как будто через левое плечо три раза сплюнул, и снова подивился спасительной находчивости Последышева. Находчивости, которую трудно - невозможно! - предугадать, отчего она, как сюрприз, радует вдвойне.

- Ну?! Убедились?! - предельно нахально, утвердительным тоном, спросил Коробов. - Что делать думаете?

Однако при всей напускной наглости обращения Последышев, как посвящённый в таинство «ревизии», всё же уловил прозвучавшее в голосе беспокойство. А вот погранстаршОй вернулся в реальный мир только после акцентированного толчка. «Ревизор» справился с наружным проявлением беспокойства и ещё более нахально, практически по-блатному, протянул:

- А-а-а! Что, спрашиваю, делать думаешь?

- А-а-а? - с придыханием протянул в ответ пограничник с интонацией, обратной коробкинской. - А-а что надо делать?..

Коробкин чуть было не шикнул «Вешаться!», но вовремя притормозил и вновь отдал инициативу:

- Ну-ну… Приди в себя… Представь, что ты на шлагбауме… Что вы обычно делаете в нештатной ситуации? Ситуация-то нештатная! Согласен?

И добавил, зловеще усмехаясь:

- Георгий Георгиевич, вообще, человек нестандартный! - с таким членораздельным и неторопливым звучанием имени-отчества, что погранец от страха окончательно очнулся и вернулся в жуткую реальность.

- Начальству по команде надо бы доложить… Оно бы… И не докладывали бы… Если мелочь какая… Подумаешь - контрабанда!.. Но тут… Но сейчас…

Коробкин глянул на разбитую и опухшую Гогину рожу, удовлетворился его неузнаваемостью и закусил удила «Была - не была!», иначе не вырваться.

- Ну так докладывай! Всё, как есть… Да очнись ты!

И, совсем уж распаляясь в собственной отчаянной лихости, небрежно добавил:

- И сюда своё начальство вызывай… Скажи, мой приказ.

Он ещё раз посмотрел на Последышева, державшего уже у глаза заботливо поданную примочку с бодягой, позволил себе полуулыбку и задорно затараторил:

- Вы ведь молодцы! Вы же не знали о проверке… Двое контрабандистов пытались переправить через границу материальные ценности… - Оценивающий реакцию взгляд, мгновенная поправка на всякий случай: - …художественные экспонаты. Но у нас… в смысле, у них… ничего не вышло. Благодаря вам! Ну, перестарались немного… Но в пылу державного рвения, ведь! И поэтому Георгий Георгиевич на вас зла не держит.

После замечания о переусердствовании Гогин одноглазый взор на компаньона снова налился кровью, но теперь уже от обиды, которая подобно одной большой - главной! - гематоме выплывала наружу откуда-то из глубины души.

- Так это материальные ценности… в смысле, художественные экспонаты? Странные они какие-то…

Все повернулись на голос, а наткнулись на обескураженный и внимательный взгляд одного из лучших постовых у пограничного столба на автодороге.

- Это, молодой человек… Господин офицер… Высокохудожественные супершедевры! Они странностью своей и знамениты.

- А почему они одинаковые?

- О-о! Это на ваш неискушённый поверхностный взгляд. В них огромная концептуальная разница. И это ещё не все - их четыре должно быть, но два экземпляра погибли при пожаре…

- Так, а в чём их разница? - любознательный постовой переформулировал свой вопрос - теперь «от противного».

- В замысле, - заумничал было Коробов, но вспомнил суть дела и исправился. - Вернее, исполнении…

Гога невольно хмыкнул в усмешке и скривился от боли в лице. Взгляд постового поумнел после этих слов до ясности, не приличной для подчинённого.

35

Разгорячённый главврач ходил взад-вперёд по полицмейстерскому кабинету.

- Он отыгрывает свои детские комплексы, - твердил он устные основы своей будущей работы на соискание Нобелевской премии. - Это же очевидно! У него солдатиков в детстве не было - отсюда эта страсть к парадным шествиям, к танкам и бронетранспортёрам… Он ведь даже меня - медика! - в броневик из скорой помощи пересадил! Зачем?! Людей пугать?! Только и разрешил, что красный крест на нём нарисовать… А его отношения с бабами? Ненормально, когда человек в шестьдесят лет ведёт себя так же, как в тридцать. Были бы ещё у него фаворитки стоящие, я уж не говорю о достойных! А эти! Дворняжки беспородные… Никакого аристократизма в красоте - плебейки смазливые. Его в молодости девушки не любили - он свой юношеский комплекс и отыгрывает с кем попало. С теми, каких молодым человеком ещё хотел... Да не имел. А если теперь дело доходит до… как в анекдоте, «а поговорить?»… тогда что? Они же у него глупые! Выходит, что ему с ними и поговорить не о чем? Не-ет! Он с ними глупые разговоры и разговаривает, потому что сам дурак!

Доктор так резко и громко поставил заключительный диагноз, что сам испугался собственной решительности и осёкся. Даже голова в плечи вжалась. Шёпотом продолжил:

- Он псих… У него симптомы не психологического, а уже психиатрического свойства. Точно вам говорю. Его лечить надо!

- Да, - согласился полицмейстер, удовлетворённый такой убеждённой горячностью напарника-заговорщика, который профессионально обосновывал необходимость отлучения повелителя от власти.

Но торопиться нельзя - всё надо делать наверняка. В самый подходящий момент. Поэтому горячка горячкой, она трогательна… Даже романтична, но заговор - это, как и месть, блюдо холодное.

- Пусть ваша версия, доктор, всё же будет запасной…

И сразу же, предупреждая очередную врачебную вспышку:

- Пока!.. Пока запасной. Она ещё не развита, чтобы называться планом, не говоря о проекте. Пусть вызревает с вашей помощью…

Желание доктора возразить разбилось звоном телефонного аппарата. Полицмейстер взял трубку:

- Да… Да? Вот это да! Ну да?! Да нет… Ах да-а!!! - Затем пауза с мимическими метаморфозами и наконец: - Да. Есть! Слушаюсь!!!

Полицмейстер повернул искажённое злобной брезгливостью лицо:

- Нашёлся пропащий, чтоб его… На границе эксперименты свои проводил… Ревизию, типа… Боеготовность инспектировал… Всё за свою безопасность переживает…

- Ну и?..

Полицмейстер усмехнулся абсолютно без злорадства, а, скорее, с усталой озабоченностью:

- Ну и… Повязали его мои орлы. Ответили достойно на провокацию. Они ж не знали, кто это… Загримирован он под контрабандиста… Лицедей, чтоб ему… Придётся лететь… Надо у военачальника истребитель взять, чтоб быстрее… Да и наш это любит… Когда на истребителе-то… Только вот…

- Что? - доктор не скрывал волнения от предчувствия важных событий.

- Какой-то непонятный хрен - то ли референт, то ли ревизор - хрен знает! - уже приказы мне отдаёт. Вместе с ним был задержан. Чё происходит?!

Полицмейстер с такой искренностью недоумевал, что доктор тоже сумел почувствовать себя ничего не значащим ничтожеством. Но полицмейстер при этом унижении разозлился, а доктор - испугался.

- Полечу… Там и увижу этого нового «приказчика».

- Приказчик - это тот, кто приказы выполняет, а не отдаёт.

- Вот-вот… И я о том же… Вернее, мы! - и строгий пронизывающий взгляд. - Сколько можно чужие глупые приказы выполнять? Пора отдавать свои умные…- И пропуская доктора первым на выходе из кабинета: - Мы же с вами умные, коллега, если можем дураков распознавать? Ха-ха… Ждите меня с новостями.

Психиатр проводил его до броневика глазами, наполненными злобой. Шёпотом, чтобы только он сам мог себя слышать, заметил:

- Приказы умные отдавать собирается…«Ждите меня». Ну-ну… Умник!

И сплюнул в сторону заголосившей сирены и карнавального света мигалок.

36

Полицмейстер, когда увидел «Георгия Георгиевича», чуть искренне в бога не поверил: возможна ли такая удача без божьего промысла! И больше всего ему понравилось затравленное выражение изуродованного побоями лица грядущего самозванца.

- Да-а-а! - проговорил он упрёк подчинённым в показном ужасе.

Но сразу же демонстративно подобрался до уровня присущего положению государственного подобострастия и засуетился:

- Георгий Георгиевич! Дорогой вы наш!.. Он терпеть не может лизоблюдства, имейте в виду, - поворот-замечание своим подчинённым, затем обратно. - Не извольте беспокоиться - всё заживёт, как на соба… Простите, Георгий Георгиевич! Я в растерянности … Пойдёмте отсюда… Или… А ну, вы все! Оставьте нас. Вон отсюда! Во-он!!!

Коробов, видевший все метаморфозы выражения лица прибывшего начальника, понял, что тот всё разгадал. Более того, он понял, что теперь не до конца сам всё понимает… А именно: что будет дальше? Почувствовал только страх в груди, как предвестник нехорошего предчувствия. Страх как предчувствие. И точно:

- А ты кто такой? - присущая государственному положению вновь прибывшего формулировка вопроса и соответствующее выражение государственного лица.

- Так ить…

- Ладно, сиди. Пока… - совершенно искреннее отсутствие интереса.

 Страх в коробовской груди отчётливо становился даже не предчувствием как таковым, а уже даже пониманием.

Полицмейстер, тем временем ликуя, продолжал не верить своей удаче, тоже в глубине души побаиваясь её по генетическому опыту многих поколений предков, убедившихся, что «просто так хорошо не бывает». Он тоже боялся рождения предчувствия чего-то нехорошего. Но сосредоточиться на ощущениях было некогда.

Поставив стул напротив Гоги… То есть, конечно же, Георгия Георгиевича!.. Не будучи врачом, но имея опыт допросов с квалифицированным расквашеванием чужих лиц, полицмейстер уверенно взял того за подбородок и стал поворачивать туда-сюда, с каждым поворотом всё больше просветляясь во взоре от радости. Ещё бы! Сам собой отпадал вопрос с поиском лицевого хирурга. Как же этому не радоваться - ведь не душегуб же он, полицмейстер-то, в самом деле! Не придётся, стало быть, ввиду служебной целесообразности одну душу потом нейтрализовывать. Хорошо! Одним лицевым хирургом, стало быть, больше останется... А то что у повелителя у самого теперь ро… в смысле, лицо стало малость другим?.. Так это он в политических схватках, переходящих в огнестрельные, ножевые и рукопашные бои, такие шрамы получил. Потрясающий пиар! Даже думать не надо - само всё прёт…

Отдав обязательные распоряжения по устройству и размещению высоких лиц для отдыха и реабилитации в номере-люкс подведомственной гостиницы и по учреждению двух постов охраны внутри и снаружи номера, полицмейстер на радостях назначил секретное совещание с узким кругом высокопоставленных подчинённых с предварительной баней, с банкетом, цыганами, массажем… И так далее - насколько желания и сил хватит. Да! Кстати… Сначала, разумеется, в баню проводить Георгия Георгиевича! И чтоб банщик там… Брадобрей высочайшего умения и старания - лицо-то у повелителя… Парикмахер… Что этот? Какой этот? Ах, этот! Напарник, типа… Ревизор, в смысле… Да, и его тоже - в баню. Ну не здесь же его арестовывать, порождая тем самым вредные и опасные слухи и сплетни. Если этого «ревизора» повелитель взял с собой, то пусть он с ним и уедет.

- Они… В смысле, он…

- Кто?

- Ну этот… Ревизор… Картины назад требует.

- Что? Прямо требует?

Пограничного дежурного не на шутку смутила ухмылка в последнем вопросе непосредственного начальника.

- Так точно. Верните, говорит, художественные и… эти… как их… - служивый с туповатым видом достал бумажку. - Ма-те-ри-аль-ные цен-но-сти…

Полицмейстер развеселился:

- Что, так и сказал?

- Так точно! - густая красная краска приятного смущения по всему служивому лицу от хорошего настроения непосредственного начальства.

- Ну раз требует, так верните, конечно… Впрочем… Принесите-ка сначала их мне. Посмотреть хочу.

Полицмейстер выбрал одну из двух.

- Передайте её ревизору.

Через минуту нарочный сержант вернулся с виноватым видом.

- Оне и вторую тоже требуют…

- Што-ё?! А ну веди его сюда!

- Виноват, как это - веди?

Полицмейстер мгновенно вернулся из службистского забытья в нагнетаемую им самим реальность:

- Н-ну-у… В смысле, веди меня к нему!

Коробов и сам не рад был проявлению своей отчаянной жадности, но ничего не мог с собой поделать - само вырвалось. Да ещё и гордыня эта - рудимент прошлой жизни. Однако он удивился, когда увидел не разъярённое, а весёлое лицо главмента. Тот с ядовитой любезностью спросил:

- Что-то не так, ваше превосходительство?

- Верните весь ревизионный реквизит! - Коробов отчаянно трусил, а потому говорил подчёркнуто гордо.

- Вам ваш вернули.

- Этот не мой!

- Ну что вы? Как же можно так говорить? Вы перепутали в волнении… Этот ваш. Именно этот! Не мог же сам Георгий Георгиевич намотать на себя эдакий новодел, пропитанный всяческой химией! Кроме того, что это не соответствует его положению в обществе, так даже в целях конспирации невозможно такое, ибо слишком очевидно было бы.

Змеиная улыбочка приводила Коробова в отчаяние. Он только по инерции продолжил:

- Так обе мне и верните… Для материального отчёта… Принял-сдал…

- Простите, какого отчёта? Кого перед кем?

Коробов, кусая губы, отвернулся и не видел вежливого полупоклона полицмейстера перед тем, как тот вышел.

37

- Гога, - позвал Коробкин, когда они улеглись на койки в номере.- Но невнятная необходимость, вызванная увиденным отношением персонала к напарнику по несчастью, заставила поправиться: - Георгий Георгиевич…

Неподвижное тело на другой койке молчало.

- Георгий… Георгиевич…

Тишина.

- Гога!

Коробкин подскочил к соседней кровати. И только хотел было схватить напарника, как тот сам поднялся. Сузившиеся глаза с ненавистью и злорадством глядевшие в самую душу Коробкина - в самую его… её коробку, заставили замереть.

- А ну-ка на место! - прошептал Последышев. - А то щас охрану позову…

Коробкину мгновенно представилось, что будет с ним, если повелитель только пальцем на него укажет своим подчинённым. Но он, не привыкший проигрывать, произнёс-таки ехидным тоном:

- А я охране всю правду про тебя расскажу…

- Всю правду, говоришь… Ну-ну… Ха-ха-ха… Ты самоубийца? Хотя… Какая теперь для тебя разница?

Вид торжествующего в своём величии мелкого человечишки вернул Коробкина из состояния истерики в рабочий ритм. «Валить надо!» - промелькнула в его голове очевидная логическая, единственно возможная концовка событий, и он вновь сделался хитрым.

- Да… Извини… Ты прав, конечно… Это я от нервов… Перенервничал… Из-за тебя…

- Из-за меня?! Ах ты, сука!!!

Обида наполнила не только душу и разум Коробкина. Ему казалось, что всё нутро его: желудок, печёнка и кишки вместе с сердцем переживают сущую несправедливость - он ведь по-настоящему пожалел пострадавшего Гогу. А тот теперь?! Валить надо отсюда! Туда!!! Только по-тихому…

Коробкин вернулся на свою койку. Даже глаза прикрыл. И даже уснул было. Но ненадолго - старая привычка контролировать и свой сон из обоймы всё тех же привычек прошлой жизни. Анализируя обстановку, он к своему удовлетворению, находил, что не так всё и плохо. Раз его не скрутили сразу, значит здесь и сейчас скручивать и не станут. А почему? Им невыгодно…

Кому им, Коробов не задумывался - смысла не было. Он теперь один против всех, даже против этого урода недоделанного. Вот ведь гнида! А ещё говорят, бедность, дескать, не порок. Порок! Да ещё какой… Мгновенно перестроился, гадёныш. Силу… Власть почувствовал. Не было ни гроша, да вдруг алтын! Как раз тот случай… Ему упоение сиюминутной властью не даёт даже задуматься, что он-то как раз рискует гораздо больше. Он ведь даже не игрок - он разменник в дьявольской интриге, какую плетёт этот полицмейстер, которому ширма, витрина нужна. Да, скорей всего, и не ему одному - такие дела в одиночку не делаются. Может и тот, что у старухи в подвале остался, не настоящим повелителем был…

Впрочем, какая разница! Хрен бы с ним… С ними… Пусть теперь делают, что хотят. А Коробова не трогают именно потому, что он приближённый, стоящий за этой витриной - повелителем. Значит охрана за дверью их не пасёт, а реально охраняет. Надо сваливать… Потому что если и будут от Последышева избавляться, то потом. А от Коробова - сейчас! Обратный отсчёт его существования явно уже пошёл.

Коробов прислушался в надежде услышать сопение с соседней кровати. Услышал даже не сопение, а похрапывание. Вполне спокойное и, как подумалось, даже довольное… Впрочем, взяв себя в руки и отогнав ненужную сейчас - неконструктивную! - ненависть, решил с усилием, что это хрип в поломанной побоями носоглотке.

- Чтоб ты задохнулся, - не смог не прошептать, но и не смог не добавить, - но только после того, как я свалю.

Тихо поднялся, нашарил свою «картину» и просочился в санузел. Там практически в такой же тесноте, как и в вагонном клозете, проделал ту же операцию - обмотался ею. Словно тень, проскользил ко входной двери, замер, вслушиваясь - спит, гнида - и приоткрыл дверь.

Охранник дремал на стуле. Открыл глаза и посмотрел на объект учтивым и вопросительным взглядом. Коробов, прежде чем заговорить, вышел и плотно закрыл дверь. Потом сделал радостно-хулиганское выражение лица и прошептал:

- А где у вас тут можно спиртного взять? Не спится...

Охранник озадачился:

- Так ить… Это… После двадцати двух нигде…

- Как это? Почему?

- Так ить… Закон местный… Санитарная зона… Бдеть надо… Ночью с особой строгостью.

Коробов подмигнул:

- И чё? Ты, типа, точек не знаешь, где торгуют?

Охранник со стыдливым видом потупился.

- Ну! - продолжил горячий шёпот Коробов, не успев обратить внимание, что охранник не растерялся от его слова «торгуют». Леонид даже палец к губам поднёс, показывая необходимость соблюдения заговорщической тишины и включая тем самым туповатого службиста в свой шутливый секрет, оказывая ему высокую степень доверия, которое трудно отвергнуть. Тем более, когда его проявляет такой важный, но такой, в высшей степени, нормальный и демократичный человек.

- Давай, родной… Слетай… Я здесь сам на часах побуду…

Последний довод вконец расслабил служебное рвение дежурного, и тот кивнул головой. И даже подмигнуть в ответ осмелился. Коробов улыбнулся. Ему показалось, что тепло и вполне дружески.

- Бабки есть? - спросил автоматически и чуть ли не начал шарить по карманам перед тем, как сообразил и испугался, что сейчас сам всю операцию и провалит.

- Да там не у бабок… - успокоил его ответом посыльный, озираясь по сторонам. - Там дед торгует…

Последнее замечание заставило Коробова снова напрячься так, что даже забыть про шёпот:

- Что дед делает?

- Торгует… За деньги… За границей есть такое понятие - деньги. Там без них никак. Вы разве не знали? У нас тут все знают… Только молчат…

Но хоть и тупой был охранник и целиком поддался профессионально раскинутому Коробовым доверию, однако вовремя сообразил, что перед ним не какой-то там залётный собутыльник, а человек совсем другого статуса, для которого это уже могут быть и не игрушки вовсе, поэтому осёкся и спрятал глаза. Виновато пробормотал:

- А вы разве не знали? Ладно… Куплю - у меня есть немного денег. Приду потом, расскажу про них…

И как можно быстрее постарался скрыться с глаз высокопоставленного пьяницы, пока тот «по горячим следам» не стал задавать трудные вопросы о нарушении госдисциплины… А там, глядишь, и не станет… А если и станет, то потом… Главное - не сейчас. Сейчас он, охранник, сам своей чрезмерной откровенности испугался.

Служивый потрусил в одну сторону коридора, а через пару секунд Коробов, соответственно - в другую.

«Вернётся, а меня нет, - на бесшумном ходу мысленно рассуждал беглец. - Вернётся - молчать будет. Подумает себе в успокоение, что я не дождался и спать ушёл. Стучать в дверь не станет - побоится, да и не скажет никому - не будет же он в своём нарушении дисциплины признаваться… По крайней мере, до утра - пока его пытать не начнут. Значит, время добраться до границы ещё есть… Так! Первое дело - это харч с собой какой-то взять, чтоб сил хватило. Где? В ночном магазине купить… А на что? Стоп! Что значит купить?! Взять!!! Просто и именно взять! Вот она - палка о двух концах. Кретины! Деньги они отменили… А эти-то… Всё про деньги знают… Не-ет, ребята, их так просто не отменишь! Это и хорошо - значит есть возможность поторговаться, если что…»

Коробов от крейсерского движения к чёткой цели и своих логических рассуждений, приведших его в такой привычный, в такой, как оказалось, совсем даже не прошлый, а самый что ни на есть настоящий по-прежнему мир, окончательно успокоился в своей решительности и открыл дверь дежурного «Государственного пункта распределения первоочередных продуктов питания».

38

Пограничный столб на автодороге был последней точкой, где теплилась одна только служебная жизнь нового - безденежного - государства. За ним, столбом, дорога, оставаясь такой же по виду, по ощущениям становилась опасной. Любой, редкий теперь, путник, отметившись у последнего пограничника и получив строгую карту минных полей, контрольно-следовой полосы непосредственно на границе, секретных дозоров с собаками и жёстким приказом стрелять без предупреждения, настолько проникался ответственностью момента пересечения границы двух способов жизни, настолько напитывался метафизикой перехода из одного существования в другое, что пребывал в состоянии изменённого сознания, как под наркотиком, и не мог задумываться о бессмысленности всех этих строгих полос-полей-дозоров, когда любому выдаётся карта с их местоположением и обозначенным красным карандашом пути их обхода.

Впрочем, почему любому? Если бы к границе подбирался самый настоящий перебежчик, желавший пересечь границу без разрешения соответствующих госорганов, то на посту у последнего погранстолба он бы, конечно, никакой такой карты не получил бы. Никогда! И ни за что! Граница на замке!.. Он, перебежчик, получил бы только неофициальную инструкцию (за небольшую плату в валюте или натурой по тоже не официальной, но жёсткой таксе), где можно взять, чуть вернувшись в последнюю в стране деревню, копию такой карты.

Давешний любознательный постовой, заинтересовавшийся культурными ценностями… в смысле, экспонатами, сидел в своей будке, следил за шлагбаумом, подвязанным шнурком в положение «Проход-проезд закрыт!» и пил свежезаваренный пахучий заграничный чай из жестяной банки, которую ему с очередным экстрим-путешественником передал коллега «с той стороны». Пограничники делали маленький совместный бизнес прежде всего валютного характера, но и такими маленькими сюрпризами тоже друг друга баловали, подчёркивая тем самым своё друг к другу расположение не только в деловой сфере. Хотя и это тоже был деловой момент и назывался там, за рубежом, тимбилдингом.

Непосредственная, рукопожатная, близость к загранице позволяла постовому думать о себе лучше, чем о других - он ведь знал некоторые секретные вещи. А другие - простые граждане - о них не знали. Это здорово ему помогало в его нелёгкой службе, когда вот так, в одиночестве, он сутками нёс свою вахту вдали от цивилизации. Эта мысль придавала ему веса в собственном сознании и повышала его самооценку. Правда, когда в мозгу само собой рождалось слово «цивилизация», то картина представлялась почему-то пейзажами городов не его родной страны, а разных заграничных стран. Но это неважно! Цивилизации ведь тоже разными бывают… А такие самопроизвольные экзерсисы сознания… или подсознания?.. пограничник сам себе (другим - ни-ни!) объяснял той самой простой близостью к границе - бытие определило сознание… Или подсознание? Неважно! Определило… А что именно - дело психологов… Ну, в крайнем случае, психиатров, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!

Пребывая в таком привычном философском - а что ещё делать? - расположении, постовой по-настоящему испугался постороннего гремящее-звенящего звука с вверенного ему участка. Но испуг мгновенно прошел под доминирующим влиянием принятой когда-то присяги, в которой постовой подписался, что он «по примеру героических предков… переполненный осознанием величия Родины… под строгим взглядом боевых товарищей… вспоминая святые глаза матерей, жён и сестер с дочерями… никому и никогда не позволит…». Он включил фонарь и выскочил из будки на звуки оханья и мата.

Оказалось, что в темноте попал в аварию ночной велосипедист, не заметив первого же «лежачего полицейского». Постовой осветил сморщенное в боли лицо потерпевшего и с изумлением узнал высокопоставленного ревизора, сопровождавшего Георгия Георгиевича в рейде по рубежам Великой Родины. Ещё больше удивился постовой, когда понял, что абсолютно не взволнован новой встречей с начальством. А через секунду сообразил, что отсутствие волнения объясняется просто - вид у начальства был не начальственный. Испуганный даже… С чего бы это? Не от падения же… Тем более, что и травм-то особых нет, чтобы болью и кровью усилить боязнь.

- Здравия желаю, - объявил постовой положенное по уставу приветствие, звучавшее по смыслу как никогда кстати.

- Что, фонари нельзя поставить, что ли?! - возмутилось начальство.

- Фонари есть… Лампочек нет.

Постовой отметил про себя, что во всех смыслах очень рад высказанной правде: и в том, что не его вина в происшествии, а тыловиков; и в ощущении удовольствия от того, что начальство, наконец, на себе почувствовало плоды плохой организации снабжения отдалённых мест службы; и в том, что лишённая света, служба его стала как бы более секретной, что ли, а значит - значительной.

Ревизор к своей гримасе боли сумел добавить ещё и гримасу презрения, даже сухо и показательно плюнуть в брезгливости, как вдруг призывно заговорила рация постового.

- Первый крайний на связи, - ответил тот, не переставая смотреть на ревизора-велосипедиста.

И по меняющемуся выражению лица с безразличного на внимательное, даже на подозрительно-хищное, Коробов, уже почти Le Corob, снова начинавший чувствовать себя Коробкиным, понял, что речь идёт о нём.

- Есть… Принято!

Ничего удивительного… И пусть внутригостиничный охранник не стал бы так быстро трубить тревогу, но её просигналил ограбленный им возле магазина велосипедист. А что было делать?! До границы-то ещё чёрт-те сколько вёрст, а двигаться надо было быстро… И тут такая удача - велосипед! В ту минуту Коробов и велосипедиста-то не замечал - просто сел и поехал прямо от пункта распределения жратвы. И ведь почти успел! Э-эх! Надо было с дороги сворачивать! А куда? Здесь кругом колючая проволока…

- Послушайте… Уважаемый… Может договоримся…

Коробкин залопотал не столько от растерянности, сколько от неосознанной необходимости выиграть время и понять настроение постового. Тот стоял и просто кивал головой, глядя на нарушителя, - тоже время тянул в раздумье. Оба определяли свои стартовые позиции в предстоящих переговорах. То, что переговоры состоятся, поняли оба и быстро.

- Слушай, постовой… - первым горячо (ему нужнее!) начал лже-ревизор. - Я знаю, там ещё понял, - ты парень умный. Пропусти, а-а? Никто ведь не узнает, что я тут был. Я насовсем ухожу. Я не вернусь. А кроме нас никто не знает… Ты молчать будешь… А я… Даже если и заговорю, так никто здесь не услышит… А если и услышит кто из начальства, так всегда можно будет сказать, что это происки и провокации… А-а, родной? Никакого риска для тебя…

Ослеплённый направленным светом фонаря Коробкин не видел выражения лица пограничника, но в молчании того чувствовал свою надежду.

- Сколько? - прозвучал, наконец, тихий главный вопрос из зафонарной темноты, словно из преисподней.

- Да у меня и нет ничего с собой...

Постовой в темноте пошевелился, и Коробкин отчетливо увидел загоревшийся красный огонёк рации.

- Стой! Подожди! Служивый! У меня там деньги есть… Много денег… Я тебе пришлю… Ну хочешь, расписку напишу?

И тут Коробкина словно осенило:

- У меня картина с собой! Та самая… Что ты в обезьяннике видел! Одна из двух… Шедевр… Большой цены вещь…

Коробов так осмелел в своей эврике, что даже повернул фонарь в руке постового так, что свет стал падать на обоих.

- Двадцать миллионов долларов по каталогу ей цена! Что такое доллар, знаешь? Зна-аю: зна-аешь!.. Бери! От всего сердца дарю. Чисто подарок, а не взятка…

Последнюю фразу Коробов произнёс рефлекторно, совершая привычную в своей прошлой жизни лицемерную игру в приличия.

- Покажи…

Коробов достал полотно. Развернул в руках:

- Во-от…

- Давай, ладно… Да не спеши ты! Щас карту дам… Только извини - копия от руки… Ничего, разберёшься… Двадцать миллионов, говоришь?

Постовой уже мысленно прикидывал, за сколько реально он сможет продать полотно, надо ли связываться с коллегой «с той стороны», и уже понимал, что не надо - зачем лишний рот в долю брать… А как реализовывать тогда? И за сколько? Ясно, что за двадцатник не получится… Но за десятку-то! Да даже если за пятёрку… За тройку даже! За один миллион хотя бы - уже хорошо… Такой шанс бывает только раз в жизни… Не-ет, самому надо реализовывать. Дёргать, короче, надо… С этого дурацкого поста… Из этой дурацкой страны… Тут до заграницы доплюнуть можно!

Постовой выдал перебежчику собственноручно срисованную карту с обозначением ключевых точек. Договорившиеся стороны пожали друг другу руки, и одна из сторон получила даже лёгкий дружеский напутственный подсрачник и со смешком удовольстия потрусила в сторону счастья, забыв про велосипед.

В будке постовой развернул картину, убедился, что это она и есть, но к своему не особому удивлению не почувствовал удовлетворения. Не ощутил он и мандража перед реализацией задуманного. Он осознал себя почему-то дураком! И анализировал, с чего бы это. Надо было объяснить самому себе, иначе покоя не будет. Ясность пришла быстро - он продешевил…

«Этот-то не просто же так за бугор когти рвёт… Не налегке же! Чё он там про заграничные деньги плёл? Ерунда… На понт брал… Цену скидывал… И скинул ведь, жучара! Картинкой отмазался… Потому-то такой довольный пошёл… Есть у него что-то в рюкзачке… Точно! Потому и отворачивался, когда картинку доставал… Догнать! Отобрать всё! В любом случае - валить… И отсюда, и его!»

И только разобравшись в своих подсознательных переживаниях, постовой с удовольствием вздрогнул от волнения перед самым решительным шагом в своей серой до сих пор жизни. Он даже чаем в возникшей душевной суете поперхнулся и, откашливаясь и матерясь, выскочил из будки. Рванул было к лежащему велосипеду, но резко затормозил, сделал пару шагов обратно, отстегнул и швырнул в сторону ненавистной теперь будки рацию и, хохоча от собственной решительности, рванул в погоню.

Издалека ещё увидел свет костра в придорожных кустах. Оставил велосипед и тихо подкрался. Ревизор-перебежчик сидел на бревне и, зачерпывая воду из родника, чистил рукой свою одежду - к загранице готовился.

Бывший постовой резко вдумался в ситуацию, взялся было за брючный ремень, но вспомнил о трофее, скрутил в жгут картину и сзади скрещёнными руками накинул её на шею подлого и жадного врага. Растягивая руки и одновременно отходя назад от жертвы, заставил её в хрипоте и бессилии, судорожно схватившись руками за удавку, тащиться за ней ногами по земле. Подержал так для верности, пока хрип не затих, ноги не перестали дёргаться, и только потом ослабил. Всё… Готов!

Отдышался не столько от физического усилия, сколько от нервного, и стал судорожно искать. Обгрызенная булка хлеба, ливерная колбаса, ещё какая-то съестная дрянь… Ценности где?! Постовой обыскал брюки на безжизненном теле, залез, не обращая внимания на труп, даже под рубашку - и тут нет ничего.

«Обманул-таки, гнида! Кинул! Земля тебе пухом… Впрочем… Какая, к чёрту, земля?! Хоронить тебя, что ли? Времени нет… Картинка - так картинка… Тоже деньги… На дороге не валяются».

И, испытывая, тем не менее, не злость от неудачи, а удовлетворение от ясности того, что он поимел максимум возможного, бывший постовой собрал обратно в вещмешок всё, что высыпал, сунул в него не стоившее ни гроша заветное помятое полотно, взял свою же карту и пешком двинулся по пересечённой местности к границе своего призрачного счастья.

39

Полицмейстер, хоть и устал после ночного совещания, но не мог не думать о главном - о чудесном (иначе не скажешь) возникновении нового, чрезвычайно полезного, персонажа в их заговоре… Хотя… Почему «их»? Его! Его заговоре… Психиатр-то тут фигура совершенно неравноценная. Вспомогательная… На всякий случай - если понадобится узурпатора психом выставлять для законности последующей изоляции как опасного для общества. А тогда это и не заговор вовсе! Продолжение даже не революции уже, а просто ведения дел в экстремальном режиме. Перенервничал повелитель от дел - расстройство его настигло… Потом, кстати, расстройство настигнет и самого психиатра - шутка ли столько сумасшедших диагнозов от ломки старого уклада. Впрочем, с доктором всё может быть и по-другому, чтобы население однообразием не раздражать… Но об этом главмент решил подумать в рабочем порядке - по мере наступления «Психчаса», как он это уже условно назвал.

От раздумий его отвлёк резкий звонок спецсвязи.

- На проводе… - откашлявшись для положенной по уставу твёрдости в голосе, ответил полицмейстер. - Где нашли? Какой смотрительницы? Какого музея?.. Успокойтесь, полковник, то есть, простите, уже генерал, и возьмите себя в руки. Докладывайте по порядку…

В полицейской душе само собой быстро рождалось сомнение: «Так переть постоянно не может!» Однако же он отдался на волю провидения, справедливо решив не уклоняться от везения, а самому помогать ему в развитии.

- …Этого не может быть, генерал… Да потому что Георгий Георгиевич находится здесь, а не там в подвале какой-то старухи! И он жив-здоров, спит богатырским сном после проведённого им рейда по границе. Да! Под охраной наших орлов… Что значит «не может быть»?! Я лично с ним здесь разговаривал не так давно… Что значит «как давно»? Позже, чем ваши эксперты констатирвали смерть этого вашего двойника! Двойника, я говорю! Георгий Георгиевич мастер на такие штуки… Да, успокойтесь, генерал, то есть пока ещё полковник, и не забывайтесь! Ну, так-то лучше…

Полицмейстер ликовал в душе всё-таки с опаской: «Не-ет, ей-богу, так переть постоянно не может! Ну а вдруг само провидение призывает нас… меня к последнему решительному шагу? Не отказываться же!» И он, показательно смягчаясь в тоне и голосе, продолжал:

- Слушайте мой приказ, генерал… Да-да, генерал… О двойнике никому ни слова! В морг его, в наш секретный морозильник - я сам на него посмотрю, больше чтоб никто не видел… Да сами решайте, полковник, что делать с вашими сотрудниками, которые его нашли! Объявите их сумасшедшими, это теперь модно, и сдайте в дурку, я договорюсь с главпсихом!

И снова заставив себя успокоиться и смягчиться:

- Да, ещё… Распорядитесь о срочном прибытии сюда борта номер один. Ну-у… Георгий Георгиевич сюда инкогнито прибыл, попросту, на поезде… Рейд, сами понимаете… Никто не знал… Так давайте ему сюрприз сделаем - сами без повеления его любимый борт номер один подгоним, чтоб он хоть немного отдохнул на обратном пути. Да… И торжественную встречу руководителя организуйте… Да… По регламенту чтоб… Ну и договорились. До связи, генерал.

Утром выяснилось, что исчез референт-ревизор. К удивлению многих полицмейстер совершенно этим обстоятельством не взволновался… Ни сил после бессонной ночи, ни желания что-либо изображать у него уже не было. Более того, он хоть и не спал совсем, но голова, простимулированная удачным ходом дел, продолжала работать с энтузиазмом и решила, что его спокойствие в этом вопросе придаст дополнительной властной загадочности, а вопросов по этому поводу никто задавать не осмелится. Не стал полицмейстер и охрану, прошляпившую беглеца, отдавать на растерзание коллегам-друзьям, даже не стал сурово глядеть в её сторону, чем и у самого виновника происшествия, которого лже-референт так легко облапошил, вызвал приступ дополнительного уважительного страха.

«И хрен с вами, тупорылые бараны, - оценивал главмент верноподданность своих псов. - Вам это знать и ни к чему… Пока по крайней мере… За границу ушёл, сволочь… Но как?! Граница-то на замке! Неужели же кто-то из моих орлов нечист на руку? Ладно, проявятся… Оба!»

Посвежевший лжеповелитель тоже взглядом выказал некую вопросительную озабоченность, даже мямлить что-то пробовал про исчезнувшего напарника, но ответный суровый взгляд полицмейстера сразу привёл ситуацию в контролируемое статус-кво.

Загрузились в самолёт. Георгий Георгиевич с утра выглядел определённо лучше. Опухоль сходила с лица.

- Где-то я тебя раньше видел… А-а, Георгий?.. Георгиевич…

Полицмейстер от неопределённости узнавания даже за давешний документ - копию титульного листа истории болезни - снова взялся. Да разве там что разберёшь?!

- Это точно твой лист?

- Мой.

- Где я тебя мог раньше видеть?

- Не знаю… Я вас не помню…

- Тьфу ты… Не сутулься… тесь… Привыкай… те… и к прямой спине, и к обращению уважительному… Етит-твою! - Увесистый, и в то же время почтительный шлепок по спине. - Ты уже не Гога!

При этом полицмейстер так злобно заглядывал прямо в зрачки Последышева, что тот не то что Георгием Георгиевичем себя не чувствовал, но даже и Гогой как-то не совсем - с натяжкой, с усилием, в муках пытаясь вспомнить теряющееся ощущение самого себя.

И это, получив, наконец, объяснение стало раздражать. Страх начал больше раздражать, чем пугать… Он и страхом-то постепенно переставал уже быть, становясь всё больше озлобленностью.

В самолёте, к тому же, происходила суета замкнутого пространства, привычная для полицмейстера и радостная своей услужливостью для нового «лидера». Обращение на «вы», полупоклоны обслуги, её готовность и даже предупредительность в услужении. Снова возник из ниоткуда, словно бы из багажного отделения (А что?! Очень может быть!..), врач и стал делать тщательнейшие и нежнейшие процедуры на новом повелительном лице. Последышев невольно проникался собственной значимостью, которая вполне логично выводила его на одну, первую руководящую инициативу: «Надо этого козла приструнить! Я тут кто? А он?!» Но решительности на немедленное действие не хватало, хотя Гога объяснял сам себе это осторожностью и рассудительностью. Вёл себя покорно. Пока…

Говорили ни о чём… Разгадывали кроссворд… Наконец и прилетели.

- Не забудь поприветствовать толпу, - шепнул полицмейстер стоявшему уже в просвете выхода из самолёта Последышеву. - Где же я тебя видел?

Тот вскинул руку в приветствии и уверенно (откуда только взялась эта уверенность?) потрусил вниз по ступенькам трапа.

Положенная по регламенту в его пункте «Переполненные радостью граждане с энтузиазмом встречают своего руководителя», отсортированная и просеянная по родословным показателям толпа в аэропорту начала по команде режиссёра трясти национальными флажками в руках и выкрикивать оптимистичные, слегка агрессивные, патриотические слоганы.

Вновь созданный, помимо своей воли, но к своей, пока ещё неосознанной, радости, руководитель слегка опешил от неожиданности, стушевался и забуксовал на сходе с трапа, принял растерянное выражение лица, стал невольно шарить глазами по свите и уткнулся взглядом в единственного знакомого - полицмейстера, ища у него поддержки.

И в эту секунду тот его наконец-то узнал! Вернее, вспомнил… Вспомнил, как покойный уже теперь настоящий повелитель затребовал дело о группе экстремистов, шарахавшейся по полицейским участкам и больницам, включая психушку, и остававшейся-таки неуловимой. Этот - оттуда! Полицмейстер даже головой кивнул и моргнул глазами в удовлетворении, что Последышев расценил как знак одобрения и поддержки, сделался уверенней, повернулся и направился к персональному броневику, окруженному полицейскими мотоциклами с пулемётами в колясках.

Главмент взял за пуговицу своего первейшего зама, оттянул в сторонку и контрразведывательно распорядился:

- По ходу движения колонны пусть переполненные радостным энтузиазмом граждане, пожелавшие видеть своего лидера, несколько раз затормозят… Да что там!.. остановят главброневик. Покачают его на руках…

- Что - броневик?! - привыкший к доверию верный зам перебивал смело и по делу.

- Повелителя! А впрочем… Ты умница! Броневик и пускай покачают на руках… И срочно отправь группу во дворец…

- Кого брать? - спросил зам.

- Не кого, а что! Поэтому и группу подбери поумнее, порасторопнее… Надо найти в бумагах Георгия Георгиевича… того - настоящего!.. уголовное дело на группу засланных эстремистов-диверсантов… Помнишь его?

Зам кивнул.

- Его, уголовное дело, было дело, затребовал под личный контроль…

Полицмейстер кивнул в сторону главброневика, облеп­ленного со всех сторон любовью простых граждан.

- …Так вот, мне его, дело, срочно!

- Это всё? - не глядя, спросил зам и щелкнул пальцами в направлении своего, теперь собственного, зама по оперативной работе.

- Нет! Ещё не всё! Там же найди медицинские бумаги на эту же группу. Истории болезней… Да что там! Тебе доверяю… Историю болезни одного её члена…

Зам кивнул в сторону главброневика и состроил вопрос на лице.

- Да! Его.

- Так, может уголовным делом и ограничимся? Быстрее будет - возни меньше.

- Брось! - нервно осадил его главмент. - Кого теперь удивишь в нашей стране одним только уголовным делом?! Тем более во власти! У нас традиция вековая - захват власти преступным путём. А сразу после захвата преступник перестаёт им быть. Но только если он не псих! А тут - псих! Ты меня понял… Поэтому дело… в смысле, историю болезни - обязательно! Ясно?

Одновременно с утвердительным кивком головы зам щёлкнул каблуками.

Полицмейстер, пребывавший в организационном беспокойстве, не замечал в первом кольце особо приближённых встречающих главврача психбольницы.Тот своей тренированной в медицинской практике памятью, конечно, тоже узнал мало теперь опухшее лицо бывшего экстремиста, вокруг которого совершалась верноподданная суета. Начиная понимать своим отработанным профессионализмом, что творится что-то пока ему неподвластное и лично опасное, главврач выработал план «лечения» ситуации в благоприятную ему сторону. Он подозвал своего зама, ответственного за режим психиатрического спокойствия.

- Срочно! Организуй группу медбратьев… Только не тупых костоломов!.. Их тоже, конечно - как же без них?! Но и бригаду пошустрее. На машинах… бронемашинах скорой помощи, с сиренами, пусть мчатся во дворец. Там в рабочих документах Георгия Георгиевича… - вопросительный кивок зама в сторону главброневика. - …Да-да, в его бумагах надо найти историю болезни Георгия Георгиевича…

- Как вы сказали?! - искреннее недоумение в вопросительном взгляде исполнителя.

- Как слышал! Но это не всё! Там же должно быть… Есть!.. уголовное дело на него же. Обе папки ко мне!

- Так, а на фига нам уголовное дело-то, если по истории болезни ясно, что он, - кивок в сторону главброневика, - псих?

- Э-э-эх… Это ты ни фига не понимаешь - молодой ещё. Чё толку от одной истории болезни? Ну и псих? Ну и что?! У нас все - психи. Ты только глянь, что тут происходит… Это что, нормальные люди? Псих для психов - не псих. Он может вызвать их беспокойство, только если представить его опасным. Лично каждому! Вот уголовное дело на психа, да желательно со смертями, - это и есть доказательство его опасности. Действуй!

40

Раскачиваясь в броневике на руках восторженной пуб­лики, Георгий Георгиевич стал, наконец, ощущать вполне отчётливое беспокойство. Сам себе, правда, врал, что это не интуиция предсказывает ему что-то, а дискомфорт с непривычки к таким бурным проявлениям любви и верности. Впрочем, почему «к таким бурным»? У него в жизни, в его сером последышевском существовании, никогда не было никаких проявлений чего бы то ни было. Есть от чего забеспокоиться! Вернее, утомиться… Даже сидя в наглухо запечатанной, на всякий случай от родных - любимых и влюблённых - граждан, бронированной консервной банке. От растерянности Гога даже ни разу не высунулся из верхнего люка, чтобы поприветствовать толпу. Впрочем, толпа, действовавшая по команде, была не в обиде - она делала всё, как положено: поднимала, кричала, качала. А что там на уме у внутрисидящих, не её дело… Однако длительность и отсутствие информации извне стали угнетать Гогу настолько, что он перелез из десантного отделения вперёд, уселся на командирское место, даже не сгоняя оттуда охранника - тот сам уполз, и стал смотреть через триплекс и бойницы по сторонам.

Последышев узнавал путь - тот же самый, что и в его прошлый невольный визит к директору мусоропереработки Георгию Георгиевичу. Причем и в этот раз - снова невольный визит и снова на медленной скорости… Хотя, почему визит-то?! Он теперь домой едет! И даже по собственной воле, вроде как… Прикажи он сейчас вознице… Или как он там называется?.. свернуть в любую другую сторону, то что? Не свернёт что ли? Свернёт как миленький!..

Однако это подбадривание самого себя отдавало таким фальшивым и тухлым душком, что у Гоги в носу явственно завоняло.

И было от чего! Восторженных граждан в такой близости от конечной точки, понятное дело, уже не было - они своё уже отыграли. Но…

У въезда в главные ворота, которых уже и самих-то тоже не было вовсе, происходило рукопашное сражение. Крепкие ребята в форме полиции и элдэпэшников пытались пройти сквозь кордон не менее крепких ребят в белых халатах с засученными рукавами и завязками на спине, которые не только не пускали тех, но и сами пытались пройти сквозь вражеский кордон внутрь двора. Одним словом, драка состоялась за приоритет в проходе - никто не хотел уступать.

Сигналили, врезаясь друг в друга, броневики скорой помощи и патрульно-постовой службы. Въезд таким образом был заставлен и даже завален разноцветным металлоломом, издававшим стоны и сочившимся топливом из своих растерзанных чревов.

Пешие полицейские дубасили белохалатников, а те, не уступая, кололи противников шприцами прямо через одежду. Если удавалось ввести содержимое шприца, то потерпевший… или уже пациент психиатрички?.. начинал конвульсивно дёргаться в судорогах. Его, упавшего на землю, медики пинали ногами, топтали каблуками глаза и носы, пока их самих подоспевшие на помощь своему брату по оружию менты не начинали охаживать по почкам, рёбрам и вискам резиновыми палками со стальными сердечниками. Вопли, мат, кровища, бессознательные и обезумевшие тела, лежащие или ходящие, как тени, пока их окончательно не забивали те или эти.

Схватка не только была в самом разгаре - она разрасталась, так как подъезжали новые силы с обеих сторон. Вой полицейских и медицинских сирен резал уши , из всех окон, откуда можно было видеть сражение, выглядывали головы зевак, лица которых были обезображены выкриками поддержки - от кого-то ментам, от кого-то медикам. Мало этого, из некоторых окон головы исчезали, и становилось понятно, что они вовсе не прятались от опасности. Не-ет! Они сами хотели - рвались! - в ряды тех или этих сражающихся, всё больше и отчётливее разделяя гражданское население на психов и ментов, самозабвенно убивающих и калечащих друг друга самим не понятно зачем и за что.

Дело, наконец, дошло до полного безграничья, когда уже стало не ясно, прорывается ли кто-нибудь через снесённые ворота. Вновь прибывшие силы, судя по ним, и не знали, ради чего бьются. Постепенно и быстро вся площадь превратилась в кровавое побоище, в котором уже зазвучали призывные вопли боевых труб и выстрелы из всех видов оружия.

Стоять на месте становилось не только опасно - невозможно! Броневик с Последышевым стал раскачиваться уже не сценарно ликующей толпой, а стихийно взбешённой. Кто-то уже топал ногами по его стали сверху, словно по голове Георгия Георгиевича. Его личная охрана, стеснённая малой обзорностью бойниц, выскочила из машины и вела бой снаружи, забыв про него самого. Сквозь открытый люк две дюжих руки - одна в измазанной кровью белой тряпке, вторая в окровавленном камуфляже - вытянули водителя, начавшего вопить, и захлебнувшегося своим криком сразу, как только оказался снаружи.

Гога в ужасе, дергая рычаги, нажимая кнопки, щелкая тумблерами, выдал длинную очередь из пулемёта. Куда, в кого? Он даже не видел. Перепрыгнул на место водителя, каким-то чудом пустил мотор и сразу сорвался с места, успев услышать хруст переезжаемых броневиком рук, ног и рёбер. Он мало-мальски совладал с управлением тяжёлой машиной, старался крутить баранку и объезжать дерущихся людей, направляясь в сторону бывших ворот, разгоняясь и намереваясь протаранить свалку металлолома из бывших медицинских и полицейских броневиков. С удовольствием увидел там, у горы уродливого железа, помятые персональные броневики самих полицмейстера и главврача. Добавил газу.

Но хорошо, что не успел подъехать вплотную - вытекшее топливо наконец вспыхнуло. Взорвалось даже! Сразу всё, растекаясь стремительными огненными ручьями внутрь обезумевшей толпы.

Гога затормозил, вывернул баранку и снова вдавил педаль газа. По головам, телам, рукам-ногам живых и мёртвых, расталкивая и роняя всех и вся на своём пути к спасению, он устремился прочь от полицейско-психиатрического безумства. Впереди рука об руку маячили две убегающие фигуры. Направился за ними - слишком уж толково и уверенно они покидали площадь, словно бы знали, куда и как надо ретироваться, чтобы выжить в мясорубке.

- Ба!!! - с невольным животным восторгом переорал Гога шум мотора и лязг разболтанного уже железа, когда узнал в двоих убегающих главмента и главпсиха.

Одного - полицмейстера раздавил сразу и до сожаления быстро - тот, наверное, и понять-то не успел, отчего умер. Зато за вторым попетлял с наслаждением. И вдавил его трясущееся тело и треснувшую в крике ужаса башку в стену, к которой его припёр. Даже отсалютовал себе из пулемёта, когда развернулся.

Но мгновенно забыл про радость возмездия - к нему самому мчались неустрашимые уже его смертоносной сталью бойцы обеих армий, которым было теперь абсолютно всё равно, кого убивать - лишь бы убивать. Они и броневик бы голыми руками убили, будь он живой.

«Куда теперь?!» В голове сам собой родился судорожный ответ: «Домой!» Последышев мчался навстречу летевшим с зажжёнными фарами и с включёнными сиренами полицейским и медицинским уже не только броневикам, но и старым машинам ППС и скорой помощи, набитым теперь простой пехотой из Лучших Друзей Полиции и Пациентов Психоневрологических Клиник. Обе силы в одной колонне с диким энтузиазмом летели на лобное место перед мусороперерабатывающей конторой, чтобы там казнить друг друга и сообща превратиться в отходы. Один только Гога, Георгий Георгиевич Последышев, впервые в жизни ехал не в общей массе людей, а навстречу им, разлетавшимся своими лёгкими машинками от столкновения с его грозным и тяжёлым броневиком.

Гога гордился собой в эти минуты! Но и боялся по привычке. Он влетел в пустой и тихий родной двор, сломал и смял несколько кустарников, врезался в вековое дерево и остановился прямо на полисаднике. Выскочил из железной коробки и на трясущихся ногах просеменил в подъезд и по ступенькам - на этаж. Дверь открыта. Вошёл. Захлопнул дверь. Замки действовали - заперся. Всё равно страшно! Заглянул на кухню. Протрусил в спальню. Из неё вынырнул в зал. Вот оно - спасение! Пенал. Гога открыл дверцу шкафа и влез в него. Непослушными пальцами, ломая ногти, сумел-таки зацепиться за крючок на дверце и притянуть её к себе. И только в темноте вздохнул в облегчении.

/Эпилог

- В который раз уже на этот адрес выезжаем… Я его навечно теперь запомнил…

- Бугор, а теперь-то зачем?

- Тэ-э-к-с… Ща наряд гляну… Етит-твою! Опять за тем же… Это уже не смешно даже… Как вредная привычка!

- Так зачем? Напомни…

- Шкаф-пенал… Старинной работы из целого массива дерева.

...Гога проснулся от волнения… Не нервного, а, буквально, физического - он, будучи внутри своего убежища-пенала, закачался вместе с ним, ощутимо потеряв снизу твердыню - пол.

- Чё такой тяжёлый-то?! - натужно спёртый в усилии молодой голос.

- Ну-ка, поставили обратно… - другой, тоже напряжённый, голос, но теперь рассудительно-опытный.

Волнение кончилось - пенал поставили.

- Бугор! - тот же голос постарше. - А может он не пустой? Иди сам посмотри…

Дверца открылась, и Гога зажмурился от света.

- Да нет тут ничего! - знакомый по прошлым встречам голос бригадира грузчиков. - Я ж говорю, что из массива дерева. Старинная вещь! Потому и тяжёлая…

- А чья она была?

- Да жил тут один менеджер…

- Кто-ё?

- Ну, теперешний приказчик так раньше назывался: ме-не-джер…

Гога видел прямо перед собой отрицавшего его самого бугра - тот смотрел не на Гогу, а словно бы сквозь него на пустую заднюю стенку шкафа.

- Пыль оботрите и несите. Устанете - ребята подменят… Ну-ка стой, - бригадир сунул голову внутрь, заставив Гогу отпрянуть в испуге. - И внутри тоже пыль оботрите. Щас тряпку дам…

После бригадира в проёме возник молодой грузчик с плотной холщовой тряпкой в руке, начавший больше для проформы махать ею внутри шкафа по стенкам, вынуждая Гогу гнуться-уворачиваться самыми изощрёнными способами.

Однако же Последышеву было очевидно, что как бы он ни изгибался, но не задеть его в тесном замкнутом пространстве рука грузчика не могла. Но ведь не задела! Вернее, ни он - Гога, ни грузчик этого не почувствовали… Мало того, было ясно, что этот грузчик, так же как и бугор, его вообще не видит. Гогин мозг рождал в немом крике вопрос: «Что происходи-и-ит?!»

Влетевшая прямо ему в лицо тряпка заткнула его крик в последнем гласном звуке «и», а сразу захлопнутая дверца шкафа как будто утвердила заключительный согласный звук «т».

Шкаф снова всплыл на волнах-руках. Стал, покачиваясь, периодически менять статус со стоячего на лежачий и обратно. Кантуемый Гога нервно мял в руках брошенную в него тряпку.

И вот опять вертикаль. Резкая, рывком, фиксированная постановка шкафа на твёрдую основу, вероятно, в кузов. Последышев от рывка даже выронил тряпку. Стал шарить рукой, ухватился за край, потянул. Тряпка стала разворачиваться…

Распахнулась дверца, снова ослепив Гогу ещё большим - уличным - потоком света.

- Чё тряпку-то сюда швырнул? Забери в машину! - крик старшего голоса. - Лови!

Гога приоткрыл глаза и увидел летящую из кузова, как в замедленной съёмке, давешнюю тряпку, развернувшуюся своей изнанкой в воздухе в хорошо ему теперь знакомый «Чёрный квадрат». Дверца закрылась.

- Куда его? - сквозь шорох наматываемых снаружи шкафа крепёжных верёвок спросил через минуту молодой голос.

- Тебе-то какая разница? - ответил голос постарше. - Бугор знает, куда и зачем… Только бугор всегда и знает…

 

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.