Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(7)
Евдокия Рульская
 ЖЕНЩИНА В АВГУСТЕ

1.

И я, как оплавленная шоколадная конфетка, растекаюсь на пляжном холсте.

А что, картинка: ноги на ширине плеч…

В колыбельную полудрему вкрадывается шепелявый шорох - сыпучая волна лениво набегает на берег и, печально всхлипнув, отползает, насыщая воздух сводящим с ума настоем выпаренного из водорослей йода и царапающим сердце тоскливым поскрипыванием чаек.

Евгений предлагал путевку в сочинский санаторий, но я отказалась. Променяла на живописный закуток и компанию с Ольгой. Вполне пристойное по нынешним меркам заведение в устье изумрудной бухты. Десятка три одно- и двухэтажных кирпичных, игрушечно нарядных коттеджей являли собой опамятовавшееся после анархических девяностых годов цековское оздоровительное учреждение. В светлом номере трудолюбивый кондиционер днем и ночью проливал бальзам на перегретую душу. Я предвкушала погружение в блаженную заводь одиночества. Не надо ждать звонков или внезапного приезда, который как бы предполагается, но из-за его вечной занятости может и не состояться. Военная косточка, дальний потомок – что не так давно тщательно скрывалось – одного из сподвижников адмирала Колчака: долг, служение родине, на плечах погоны. Изнуряющее ожидание сюрприза - приезда - утром, днем, вечером. А я скромно мечтала о нескольких днях свободы, свободы принадлежать самой себе, своим прихотям и настроениям, не подчиненным ничему вне меня.

- Pardonnez-moi, n,est-ce place occupee?

Задиристый голос выудил из колодцев полусонного самопознания. Рослый молодой человек в щедрых, безразмерных бежевых шортах и жизнерадостно парусившей на ветру просторной белой футболке заслонял солнце. Бледный шрам зигзагом прочерчивал правую щеку и, в совокупности со смеющимися синими глазами, придавал физиономии незнакомца воровской шарм. Рядом небрежно подбоченился стройный парень в белых брюках и синей рубашке навыпуск с погончиками на плечах, более компактный и собранный, чем приятель. Безмятежный взгляд бродил по моим распластанным чреслам, и я недобрым словом помянула не в меру продвинутый купальник. Тряпица была собственностью Ирины, двоюродной сестры. Скоропостижная примерка накануне выезда подпортила настроение. Человек – это стиль. Веревочки и тряпочные полоски скорее раскрывали, чем скрывали женские секреты и не гармонировали с моими представлениями о том, что такое хорошо и что такое плохо.

Сестрица сощурила близорукие глаза:

-В этом наряде ты нарушаешь одну из библейских заповедей. Но в этом что-то есть, клянусь тебе!

…Ревнивая Ольга надулась. Она запалила сигаретку и отвернулась к горизонту. С первой юношеской затяжки Ольга выработала свой стиль: затянувшись, она откладывала сигарету на пепельницу или на краешек блюдца, двигала утомленными пальцами, как пианист перед роялем. И уже потом сигаретка, схваченная опять же этими пальчиками, эротично обволакивалась губами. И если она прикусывала фильтр без ритуальных пассов, значит, была очень не в духе. Она слыла сексапилкой и неутомимо трудилась над укреплением репутации. «Надо успеть пожить!» Два неудачных замужества совершили переворот в ее мировоззрении: соединяться не обязательно на всю жизнь. И в сумме «много раз» как будто складывались в одну наполненную жизнь, и она ее собирала по кусочкам, как мозаику. Соблазнять раскрепощенными ножками – это ее сладкий крест. А я, сдержанная и целомудренная (таким был образ в соответствии с распределением ролей), хранила женские добродетели и лишь иногда отступала от имиджа.

Пляжная обнаженность беспола и неэротична. Без умысла голые плечи и без намека раскинутые локти дышат не флиртовой первобытной естественностью, но от прямого взгляда незнакомца стало неуютно, и руки потянулись к полотенцу - прикрыть коленки и крупную, с полтинник, родинку на бедре.

- Aujourdhui - non, – помедлив, оценила новую форму завязывания знакомства.

- Ой, извините, - кривлялся долговязый. - Мы с коллегой только что из Канн, с кинофестиваля. Так привыкли к французскому, что и забылись. Милостиво прошу извинить.

- Жаль, а я-то понадеялась, что вы Ален Делон…

Как бы намекая на неслучайность своего присутствия, они уронили сумки и с показным равнодушием огляделись по сторонам. Неподалеку в скопище поджаривающихся ягодиц и плеч зияла просторная залысина, но… Намерение устроиться по соседству с нами отчетливо прорисовывалось.

Все тайное становится явным. «Если откликнется на французский, бросаем якорь». Бабушка Лиза фанатично верила, что владение французским языком само по себе является достаточным преимуществом на все случаи жизни. Она хитростями и посулами выучила-таки любимую внучку проворно тарахтеть на пристойном французском в пределах бытовой лексики. Она и тут не промахнулась… «Извините, это место не занято? – Сегодня - нет». Орел или решка. Скучающие бонвиваны в поисках достойных подружек. И красиво, и культурно. Ну-ну.

Но так или иначе – вот они, голубчики, бабушкина «мошкара».

2.

Немыслимо представить – мой двадцатый выезд на побережье. Юбилейный. И двадцатое доказательство когда-то открытого бабушкой Лизой закона:

- Положи виноградную гроздь на блюдечке - и не заметишь, как заведутся мошки. - Бабушка обожала образные сравнения. - Так и вокруг женщины всегда мужчины. Вот, представим пляж. Только появится женщина, и – вуаля!- мужчина. Как из воздуха.

Пляж был помянут неспроста. Смуту внесла Тамара Прокопьевна, конопатая мамина подруга. Она в прихожей скидывала пинком богатырские - не всякий морской пехотинец носит такие - туфли, шумно топала по квартире и громко, как на собрании, рокотала. Детей у нее не было, с кандидатской застопорилось лет десять назад, и все неиссякаемые родники своих инициатив она расточала в институтском профкоме на благо другим людям. Она-то и добыла двухнедельную путевку на черноморскую базу отдыха.

- Вот уж эти мне пляжи и купальники, - проворчала бабушка Шура.- Выставит зад и радуется. Стала бы я раздеваться перед всем миром. Срамота.

- Ну, если ты разденешься... – Бабушка Лиза смерила взглядом возвышающийся над столом утес и подобрала тонкие губы - сейчас выпустит шильце. Я по очереди вступала в безобидный сговор то с бабушкой Лизой, с которой мне было интереснее и веселее, то с бабушкой Шурой - с ней было покойнее и защищеннее. Предательство великодушно прощалось. И сейчас я не сдержалась, вообразив бабушку Шуру в купальнике, и хихикнула. - Даже мумии из пирамид разбегутся.

- Да и пусть разбегаются, мне-то они на что? – Не с бабушки ли художник Суриков писал каменный лик боярыни Морозовой на известном историческом полотне? На скуластом, как у монголки, лице пробуравлены две дырочки для глаз, и в них вставлены колючие лучинки, которыми она бесцеремонно тыкала в собеседника.

-Рядом с женщиной должны быть мужчины. - Нажимая на слова, как на педаль фортепиано, и с неуместной для мирного застолья неуступчивостью, смысл которой я разгадала много лет спустя, Лиза добавила: – Мужчина – это случай.

- Никаких случаев. - По Шуриной щеке скользнул пунцовый луч заходящего солнца. Как отблеск инквизиторского костра, на котором несломленный еретик страдал за истину. - Мужчина - это судьба.

Шура макнула квадратик печенья в чайную чашечку и весьма не изысканно – моветон! - слизнула размякший краешек.

- Мужчина у женщины должен быть один. На всю жизнь. Суженый, - звякнула ложечкой по блюдечку, как точку поставила. Впрочем, не удержалась и ехидно добавила. – Конечно, если повезет.

Намек на трех мужей, в разное время шествовавших по жизни рука об руку в компании с Лизой.

3.

В миг моего сотворения в меня вселились и с тех пор, то виляя хвостиком, то выпуская коготки, в мирном разладе сосуществуют два начала. В мудреной микроскопической спиральке под названием ДНК - дезоксирибонуклеиновая кислота, вот словечко-то! - на которой молекулярными буквами расписана моя персона со всеми выкрутасами, аминокислотам, унаследованным от Лизы, парно противостоят антагонисты из генетической коллекции Шуры. Давным-давно простилась и с той, и с другой, но они продолжают вечный спор во мне. И очень часто просыпаюсь я Лизой, а засыпаю Шурой, или наоборот.

У бабушки Лизы были две любимые темы: книги и Ленинград. Ленинград – это ее юность, и рассказывала она о нем талантливо и вдохновенно. В моем воображении прорастали тесные, искушенные петербургские улочки с фасадами из обмусоленного временем камня. Я рисовала себя студенткой в довоенном городе на Неве, и меня тревожили болезненные очертания Адмиралтейского шпиля и Исаакиевского собора на исходе призрачной сырости белых ночей.

Последние двадцать лет Лиза преподавала зарубежную литературу в нашем педагогическом институте. Как о живых людях, с которыми только что рассталась, она рассказывала о Дон Кихоте, Чайльд Гарольде, капитане Гранте, Монте-Кристо, Айвенго, Жане Вальжане, мадам Бовари. Негнущиеся спины, напудренные парики, сверкающие лорнеты, вытянутые тросточки, седеющие бакенбарды, отвесные лысины. Французы и англичане, иногда испанцы и итальянцы, но никогда – боже сохрани – немцы. Общий коммунальный портрет выдуманных лиц отличался от аналогичного, составленного по канонам романов социалистического реализма. В ее крови навсегда растворилась отрава нескончаемой тоски по инаковому, то есть недосягаемому, и эта тоска - по моим более поздним догадкам, - наложила отпечаток и на ее характер, и на внешность. Только так я могу объяснить ее склонность к нездешней, иногда умышленно выставляемой, манерности. Она любила к месту и не к месту ввернуть французское словечко: «а пропо», «трэ бьян», «комман са ва?», «экскюзэ». И не то чтобы тщеславно щегольнуть иноземным словечком. Галльский оборот - с прононсом, разумеется, - увлекал в старомодные замки и задушевные кафешантаны, к благоухающим парижскими ароматами элегантным мужчинам, к умеющим отвечать на любовь, но при этом разборчивым, женщинам.

Это была ее уловка, уход в другой мир, в который заманивали прочитанные книги. Жизнь Лизы пронеслась подобно легкой тени растаявших в вышине переменчивых облачков в соответствии с однажды заведенными строгими правилами. Она оставалась верной себе до последних минут. И когда оступилась на обветшалом крылечке и с переломом бедра на полгода угомонилась в постели, она, как и во времена своего женского ренессанса, из последних сил сопротивляясь антиэстетизму увядания, гипсовыми пальцами выуживала из косметички карандаш для подведения век, пилочкой соскабливала налет времени на слюдяных ногтях и вылавливала тень юности в грустном зеркальце. Раз в неделю ее комната, пахнущая розой и медоносом, с резными слониками и фарфоровыми статуэтками на полочках серванта, наполнялась по-скворцовски веселым клекотом. Маленький лысый армянин, гордость салона «Красота», порхал на пружинистых ножках, торжественно цокал языком, и ножницы пели в его руках. Мастер ворожил ловкими пальцами над локонами понимающей толк в его искусстве седеющей старухи с ясными глазами, которая, подавляя своей величественностью и неоскорбительной надменностью, грациозно возлежала на высокой перине в неудобной старинной кровати - след давно истлевших родственников дворянских кровей. И однажды вечером, когда летучий пурпур окрасил верхнюю кромку тюлевой занавески и огромная сонная муха вяло влачилась внутри оконной рамы, она, погребенная под воздушным сооружением в стиле барокко, не вернулась из путешествия в сумрачный провансальский замок и навсегда заснула с безмятежной улыбкой человека, уверенного, что он сумел перехитрить всех.

Со вторым мужем (первый, подполковник Советской Армии, погиб в 1949 году в Германии при невыясненных обстоятельствах), профессором марксистско-ленинской философии Московского университета, убежденным сталинистом, старше ее лет на двадцать пять, в начале пятидесятых она жила вполне бесхлопотно. Сытая, беззаботная в бытовом отношении жизнь воспринималась ею как нечто не подлинное, как приготовление к чему-то более значительному. Радовала только работа. Она вела семинарские занятия в университете, пригретая приятелем мужа, известным исследователем творчества Бальзака.

Представляю, как Лиза медленно поднимается по массивной с чугунными перилами лестнице. Подошвы босоножек чиркают по завитушкам истертых латинских цифр. Обычно здесь столпотворение, а сейчас торжественная пустота. И она восходила под романтические своды, где ее дожидались любимые и вечные Вийон, Верлен, Мериме…

Она не сразу догадалась, что сбившие с мысли громкие слова адресованы ей:

- У меня сегодня праздник. Не могли бы вы принять эти скромные розочки?

- Праздник? Какой?

- Вы улыбнулись мне…

И пухленькие щечки преподавательницы французского романтизма запылали. Вот такая икебана: семь розочек и полыхающий бутончик с ямочкой на щеках.

Смуглый потомок варягов и греков совершенствовал познания на курсах в альма-матер. Оливковые глаза историка из южного города смеялись, когда он шутил, молчал и говорил. Беспечный и скучающий гость столицы, озабоченный вечерним досугом, он весело кружил голову тоненькой преподавателке в синеньком платьице, с выразительными изумрудными глазами и соблазнительно-привлекательными - предмет ее постоянных комплексов - грудями. Он дразнил подковыристыми вопросами на семинарах и отважно вызывался высказаться по любым темам. Из провинциалов он выделялся вольнодумством и артистизмом. Скепсис ее отталкивал, а вот юмор и мягкая ирония привлекали. Лизу поразило, что он читал книги дореволюционных изданий из чудом уцелевших аристократических и интеллигентских библиотек, не скормленные в буржуйках и не пережеванные индустриальными челюстями в тарно-картонную массу.

Двадцатый съезд КПСС разжал железные клешни режима. Покатилась очередная волна надежд русского народа. Многие, в том числе и Лиза, даже поверили, что начинается новая жизнь. Ей казалось, что потеплел голос диктора, который по радио зачитывал официальные новости. А на страницах газет и журналов стало больше человеческих – не про мартены и домны – стихов и слов: «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно…». Из путешествия в один конец – без права на переписку - возвращались исхудалые опальные комдивы с печальными глазами и осунувшиеся, надолго разучившиеся говорить громким голосом политзэки. Вдруг появились на полках книжных магазинов и в библиотеках поэты и писатели, о которых как бы давно забыли, но которые никуда не исчезали, - Есенин, Блок, Андреев, Бабель, Бунин, живые или уже вечные, со стихами и книгами. «И свобода вас примет радостно у входа».

Квадратная комнатка угрюмого многоэтажного общежития больше подходила для экскурсий, чем для нормального житья. Толстые стены скрадывали звуки в коридоре и порождали иллюзию полной изоляции от всего мира. И эта деталь пришлась как нельзя кстати. Южанин щебетал в девичье ухо на французском - из какого навоза на кугутском юге произросло такое? - Поля Верлена и Шарля Бодлера. И наперегонки, торопясь пропустить и опоздать, они выбрасывали в полусумрак новые и новые имена, как будто это были пароли, которые вели по только им ведомому пути. Воображение уносило туда, где каждый из них уже бывал. Поодиночке бродили по вычитанным улочкам, и теперь им предстояло встретиться и соединиться. Мимо Консьержи, башни Сен-Жака, по улице Риволи, мимо церкви Сент-Этьенн-дю-Монн к Люксембургскому дворцу… Конечно же, Триумфальная арка… А площадь Бастилии?.. И над немыслимо фантастическим миром - величественная и изящная Эйфелева башня.

Что было дальше, я могу только догадываться. Шампанское, приправленное романским воркованием. Отстреливающий все лишнее щелчок ключа в замке – дялгзв! Прочная панцирная сетка кровати – тогда умели делать добротные вещи - оглашала окрестности изумительным скрипом, стоило только присесть на краешек. Никому не нужный скрежет. И они, подобно Мессалине, предпочитающей циновку императорскому ложу, свили временное гнездышко из матрасов и одеял прямо на паркете.

Но не будем об этом. Это деликатно и тонко. Лиза не одобрила бы столь пристрастное внимание к подобным материям. Она ни разу в жизни не употребила слова «секс». Об этом можно думать, догадываться, но избави вас Боже от высказываний вслух. Это, пардон, дурной тон. И не судите строго: тридцать пять лет – не слабый довод в пользу долгожданного искушения! В тридцать пять женщина еще открыта для перемен, и если возникнет тот, единственный, который предназначен для нее и только для нее, будьте уверены, она его узнает и откроется ему. Да, это знак судьбы – именно так все и понимала Лиза и, зажмурив глаза, тянулась доверчивыми губками навстречу обаятельной неизвестности. Ох уж эти общежития! Ох уж эти знатоки французского, которые вызубрят таблицу спряжения неправильных глаголов ради удовольствия шепнуть в зардевшееся ушко «je vouz aime». Финал не мог быть иным: она побросала в чемодан все, что поместилось из своих пожиток, и с четырнадцатилетним Колей покинула вместительную профессорскую квартиру на Арбате - с паркетным полом, налившейся старинными изданиями библиотекой и преданной домработницей. И на юг. На юг! В степной городок, прославленный Толстым и Ермоловым, столицу пшеничных полей, откуда возлюбленный, в ожидании официального титула ее третьего мужа - увы, ненадолго - через день слал в белокаменную, до востребования, тоскливые lettrees на французском - без единой ошибочки! - языке. «O, quel chance!»

Бабушка Шура книжек не читала. В небогатом сельце, лепившемся к разбитой асфальтовой дороге под Пятигорском, на родине мужа, она помогала колхозникам выхаживать коров, свиней, случалось, и собак и кошек. И еще много лет после того, как она вышла на пенсию, вечером ли, утром чья-то нетерпеливая рука теребила калитку: «Николаевна!…» - кто-то из односельчан за советом и помощью. В детстве я изредка наведывалась вместе с родителями в прочный бабушкин дом, сложенный в пятидесятые годы из турлука. До сих пор звенит в ушах равновесная, липкая деревенская тишина, в густоте которой после девяти вечера вязнут мысли. В палисаднике под окнами с синими ставнями состязались в благоухании с десяток унизанных колючками кустов роз; солнечным росным утром они напоминали атом, как его представляют ученые: ядро, а вокруг неутомимо снуют, обустраивая вселенную, электроны – пчелки, и во дворе аккуратно пахло не коровой и навозом, а влажным цветочным базарчиком.

Шура передвигалась по двору, наклонив выпуклую спину, и приземлялась онучами в намеченную точку, и все пространство вокруг нее состояло из таких точек, пронумерованных в одной ей известном порядке. Приметливый глаз выслеживал, где прочесать граблями, а где поддеть вилами. А когда приходил черед прожорливой кроличьей прорве, она снимала с гвоздика острый серп и терялась в безбрежном огороде, узком и длинном, убегающем к пирамидальным тополям. Вместе с ней и охапкой скошенной люцерны во двор вваливались запахи свежести и дурмана стекающего по иссеченным корешкам хлорофилла. Кролики раскидывали длинные уши и трудолюбиво перетирали клетчатку в диетический продукт, и в их оскаленных профилях с рубиново вспыхивающими зрачками мелькало нечто вовсе не травоядное. Размеренно взвивалась вверх лопата, высвобождая от навоза сажок - резиденцию задорно повизгивающего хряка. И меланхоличное мычание пятнистой Зорьки бабушка тоже не оставляла без внимания. И все хрюкающее, кукарекающее, мычащее население двора зависело от движения ее бровей, хорошего настроения, и она собирала окружающий мир вокруг себя, стягивала к себе, как замешенное тесто, смятое ее неутомимыми руками, из растекшейся по столу бесформенной мучнистой массы превращается в небольшой колобок, в точку, в центре которой - она.

Вспомнилось, дедушка Петя капризничал, и бабушка уговаривала:

- Ну, пересядь, пересядь. Вот вытру пол, и вернешься.

Одуванчикоголовый дед беззлобно ворчал. Распространяя тяжкие вздохи и кашель, переставлял обтянутые колючими шерстяными носками ступни – бабушка сама выделывала пряжу из овечьей шерсти и вила прочную толстую нить - и перебирался в маленькую сырую комнату, пропитанную запахом овчин, наваленных на печь-лежанку. Насмехающаяся над медицинской тщетой хворь, как моль, точила изнутри его некогда богатырский организм (он до конца жизни отдирал зубами крышки с пивных бутылок), перетирая внутренние органы в труху, и не позволяла ему ни наслаждаться жизнью, ни хотя бы с тихой, незаметной радостью совершать прохождение по земному пути.

Давным-давно, по своей добросовестности и привитой сельскими родителями ответственности наглотался он на посевной дуста (а по-научному ДДТ), которым в конце пятидесятых еще разрешалось протравливать семена. Трактористу-то ничего, он в кабине, а дед, немного принявший с утра для бодрости, в тот предпраздничный день подменял крепко выпившего прицепщика. Торопились: сам ссыпал вредоносный порошок из мешков в бункер сеялки, да еще ладошкой перемешивал – где наша не пропадала, на войне и не такое видывали! С тех пор и приключились у него головокружения, одышки, боли в груди, ноги отнимались.

Меланхоличные его руки не дотягивались не то что до конька крыши - не годились и для пустяковой работы: навесить калитку на заборе. И в дождь, и в ясно он хандрил. Отлученный от материальных удовольствий, он сосредоточился на доступных умственных исканиях. Из толстых книг выделял энциклопедии и толковые словари, в сжатых формулировках находя кратчайший путь к истинам, которые он инстинктивно, как собака траву, нащупывал. И еще – газеты. Любая газета мечтала бы о таком преданном читателе. Вступая в перепалку с авторами центральной «Правды» и местной «Сельской нови», он дотошно черкал красным карандашом. И как-то раз послал в редакцию районной газеты свои заметки. Кусочек письма был опубликован в обзоре читательской почты, и взволнованный и ликующий дед расстилал драгоценный манускрипт на столе, как карту сражения, и торжественно зачитывал гостям, увлеченно комментируя эпизоды, которые чего-то недопонявший редактор сократил в ущерб смыслу. Над рассказчиком не рассеивалась густая, как ночь, туча приторно-сладковатого «Беломорканала», потому что едва папироска испускала последний дух, он тут же запаливал новую, и с каждым выпущенным колечком дыма как будто что-то истекало из деда в пространство.

Неповоротливый, как мешок с картошкой, толстый фельдшер, больше похожий на землекопа, чем на врача, красными пальцами теребил стетоскоп, вслушивался во внутреннюю жизнь деда и после осмотра отпускал добрый совет:

- Андреич, ты бы того, завязывал с куревом…

Кланы расселяются по материкам, ведут свое существование, непрочными ниточками связанные друг с другом. А сколько их, неизвестных, выпавших из рода, затаившихся в казахстанской степи или кержацкой тайге двоюродных, троюродных, давным-давно не отзывающихся, но по-прежнему своих, родных? И в каждом большом роде сыщется троюродная, а то и далее отжатая от главного генеалогического ствола, тетка или бабка Паранька, о которой слыхивали вполуха, но никогда не видывали. И вдруг – вот она, живая, подлинная, костяная нога, все помнит и обо всех все знает, досягнула до их обломка рассыпавшегося по стране клана, проездом откуда-нибудь из Самарканда в Астрахань, калика перехожая, всю жизнь на колесах, кочует от семьи к семье, с Урала на Украину, с Украины в Казахстан, из Рязани в Оренбург, обрастая слухами, тайнами и притчами, энциклопедия новостей десятилетней давности, а то и более ветхих, но все равно новых. В один прекрасный день ее пестренькое, как перепелиное яйцо, личико возникает в дверном проеме, и следом за ней, как холодный пар в избу с мороза, вкрадывается запах железнодорожного вокзала, заношенной фуфайки и вагонного коридора, который упирается в туалет. Бойкие бесцветные глазки сходу понеслись по прихожей, сопоставляют и сравнивают, как для обстоятельного отчета, напряженно морщится ссохшийся, как ягодка боярышника, лобик. Привычно устроилась на полу на расстеленном у батареи одеяле. Нет, только здесь, так ей сподручнее, это ее место! – ибо именно так, всю жизнь с краешку, в уголочке, около, сбоку, незаметно, скромненько, никого не притеснив, от комфорта уклоняясь, - странница по святым уголкам Памяти, вестница угасающих родов.

Я подглядывала, как гостья раскладывала по-мышиному пахнущие узелки и мешочки, как распустила и скребла деревянным, древним скребком длинную, совсем еще не седую косу. А потом она, маленькая и невесомая , выкупанная, чистенькая, розовая, в простенькой ночнушке, вся еще в дорожном нетерпении, томимая сладкими воспоминаниями о густеющих в сотах памяти встречах и расставаниях, будет за полночь требовать чаю. Тут она полновластная царица с положенными и понятными прихотями, она в центре внимания, ради нее, чтобы послушать ее речи и воспоминания, чтобы выслушать длинные приветы от полузнакомых сестер, братьев, внуков, сватов, вспомнить забытое, и собрались в поздний час ближайшие родичи, которых тоже гложет червь памяти. И, заедая сушкой третью или четвертую узорчатую пиалу – пью только из своего! - путаясь во временах и именах, она погрузится в проселочную немоту деревенской Илиады о бабушках Феклах, тетях Марфах, дедушках Проклах и дядях Терентиях, былинные имена которых косвенно свидетельствовали о подлинности их бытия. И в который раз насладится описанием подробностей похорон и свадеб - и кто был, и где сидел, и что пил, и чем болеет, семейных тайн и преданий, и уже в предутреннем совином мороке дернет за кончик мифа, о котором при девочке, то есть при мне, поминать вроде бы и не след. Но Вера как бы уже и спит, сморенная заполночными посиделками. Спит, да не спит, вполуха прислушивается, как бабушка Паранька, не стесняемая уже малолетней девочкой, по-деревенски бесстыдно, то есть не придавая им городского смысла, вворачивала откровенные словечки. И вот через нее-то и стало известно, что однажды подруга приступила к бабушке Шуре:

- Ну не мужик твой Петя, хворый он для этого дела, а ты баба еще молодая, в теле, чего тебе мучиться: заведи кого-нибудь.

- Это при живом-то муже? - изумилась бабушка.

- Ну и что, ему не убудет, а тебе-то каково?

- Не говори, не надо, - только и прошептала, побелев лицом, бабушка.

А в молодости-то Петя гуливал, не сильно, не охально, но водился за ним такой грешок, имел слабость изнывать беспричинно по слабому полу; было несколько историй, но каждый раз, будучи разоблаченным, он искренне, со слезами, каялся и, наверное, говорил чистую правду, что любит только бабушку - и больше никогда ни с кем! - и она верила и прощала.

А какая она была, бабушка Шура, в свои сексуальные тридцать пять лет? Я не знала. Как и не могла представить бабушку в постели с голым мужчиной.

4.

Новых соседей звали Григорий и Владимир. Выяснилось также, что они адвокаты. Работают в собственной частной фирме, которую возглавляет младший по возрасту Григорий. Дела у компаньонов идут неплохо, потому что они умело представляют в арбитражных судах интересы тех, кому есть что терять после великолепной российской приватизации.

Современные мужчины отменно сохраняются в постюношеской поре лет до сорока, а кто и дольше. Так что сразу и не разберешь, кто перед тобой: молодящийся майор в отставке или студент, нагоняющий на физиономию бывалость. Друзья на вид были лет на восемь-десять младше нас с Ольгой. Непримечательное это открытие кольнуло и намекнуло на некую фатальную уже несходимость с иной жизнью, и тревожно заныло в сердце, как будто от меня убавилось. И я увидела себя восемнадцатилетней – боже, когда это было! - на покрытом тиной бережку мелкого прудика за околицей бабушкиной деревни. Я подглядывала за соседскими белобрысым Сашкой и Лариской с беличьими глазками. Они, не замечая меня, затаились с удочками в подсвеченных лучами умирающего солнца камышах, погружаясь в тайную от меня, взрослой, жизнь. Он беззвучно шевелил толстыми губами над ее ухом, и она изумленно вскинулась – замедленное изумление в лице - и встряхнула косичками. И я мучилась оттого, что не знала, о чем они шепчутся, и подозревала недоступную мне тайну, которую никогда не выведаю. В их мире уже не было места для меня, никогда я не буду для них своей, и все, что они скажут мне, будет уже не то и не так сказано, и я, даже если очень захочу, никогда не смогу ответить, встряхнув косичками, лупоглазому мальчишке. И от этого было больно, а изумительные кувшинки все тонули в зацветшей зеленой воде, и рыжие камышинки задумчиво несли аккуратные головки на стройных тонких шейках, и изумрудная лягушка неоправленным перстнем выставилась из илистой жижи и тайно следила за мной немигающим латунным глазом, и дрогнула тяжелая водная твердь, и где-то разломилось, упало и покатилось бесшумно, как шуршащее по мелкому гравию звонкое колесо первого в моей жизни сияющего лучистыми спицами двухколесного велосипеда…

Иногда, созерцая свою физиономию в зеркале, я забывалась и представляла, что в отражении я прежняя, двадцатилетняя. И ничего еще не произошло – не было встречи с Аркадием, свадьбы, странного существования сначала вдвоем, а потом и с дочерью, которую каждый из нас любил сильно и по-своему и которая удерживала наш союз; не было постоянно пребывающего во мне тревожного подозрения, которое я не могла ни подтвердить, ни опровергнуть, что жизнь катится не так, не туда, и чем дольше это длится, тем дальше ухожу я от своего, мне предназначенного; и вот я, юная, вновь у собственных истоков, и на этот раз все у меня получится по-другому, по-настоящему.

Все, что полагается пережить двадцатилетней девушке, у меня было, и с избытком. Были вьющиеся вокруг пареньки - иногда по двое-трое ухажеров претендовали на свободный вечер. Были предложения руки от ровесников и людей заметно старше. Были изнурительные, до боли в губах, поцелуи в подъездах, свидания на остановке или у кинотеатра, робкие прикосновения в комнате со вставленным в замочную скважину ключом. Были букеты роз и хризантем, истеричные телефонные звонки после полуночи, ревнивые допросы, веселый смех и чувство легкости. Слезы, страх потери? – этого, наверное, не было. Да, именно этого-то и не было, и я легко расставалась, иногда даже не замечала: просто на месте, где вчера был один, появлялся другой. Был и нет, и все, и никакого следа в памяти.

Без ахов и охов я принимала свои тридцать пять, и не от безысходности, мол, а куда деваться, а потому что любила своей возраст. К этим годам я научилась понимать себя. Созрела для любви и жила в ее потоке, а не в истеричном, изнуряющем ожидании. Верила в себя, в свои силы, знала, чего хочу, в том числе и от мужчины. Понимающий что к чему Овидий не спьяну ведь признался: «Я люблю женщину, возраст которой перешел за 35…»

Молодые люди уверенно взялись за новых знакомых: напор смеха, шутки и вполне приличные анекдоты, не бородатые и без сальностей. Ничего не значащие и ни к чему не обязывающие слова и жесты. Пустяки, но – знаки неравнодушия. Мороженое, которое один из них любезно преподнес нам в первые минуты знакомства, или бутыль холодного кваса, своевременно извлеченная из сумки.

Кстати, о квасе.

- Не люблю эти импортные фанты и пепси. Мне ближе наше, отечественное, – заметил тот, кто был ниже ростом и представился Григорием.

- Слышу речи патриота.

Желание язвить возникает, если новый знакомый импонирует. Что-то вроде теста.

- Квасного? - насмешливо уточнил он.

Понятно, на этом где сядешь, там и слезешь.

- Терпеть не могу патриотических лозунгов…

- Ага, патриотизм как последнее прибежище негодяя…

- Не совсем, конечно. Ну вот я - женщина. Что же, прикажете мне гордиться своим полом?

- А почему бы и нет? – вмешался Владимир. - Я, например, чрезвычайно гордился, если бы был женщиной. Я вставал бы каждое утро в шесть часов, вывешивал государственный флаг на балконе и как гимн распевал: я не сею, не вею, не строю, я горжусь своей женской судьбою…

Ольга вскинула ладошки и авансово всхлипнула. В школе она неплохо ладила с короткими дистанциями. Преподаватель физкультуры Лев Армаисович, между нами Лев Арбузович, жилистый армянин в синем спортивном костюме и судейским свистком на веревочке, влюбленными глазами поедал Ольгины ножки. Впрочем, без каких-либо дурных мыслей: они добывали для школьного музея кубки и грамоты на городских и областных соревнованиях. Правда, иногда огорчал фальстарт: она нервничала и срывалась прежде выстрела. Мы частенько судачили об искусстве выжидания. Она все понимала, соглашалась и – ничего не менялось. И сейчас: все страхи и ожидания на ее физиономии.

- Были и другие мужчины. - Псевдоумный треп меня увлекал. - Которые начинали утро с благодарности Богу за то, что он не произвел их женщиной.

- Это, конечно, нехорошие мужчины, – усмехнулся Владимир.

- А еще один, более гадкий мужчина, - подыгрывал Григорий, - советовал: идешь к женщине – возьми плетку.

- Ну конечно, - я не собиралась сдаваться, - как же иначе стоять на коленках перед прекрасной дамой…

- Ребята, давайте жить дружно, - рассмеялся Владимир и быстрыми, как пассы фокусника, руками раздал бутылочки «Баварии». - Мой друг, как вы поняли - гнуснейшая и препротивнейшая личность, поэтому предлагаю выпить за Евтушенко. Он сказал гениальные слова: самый настоящий мужчина – это женщина!

Мне показалось, что Григорий сознательно уходит в тень, уступая инициативу балагуру Владимиру. Впрочем, когда он как бы нехотя и лениво брался за сольное исполнение, производил впечатление как раз не второстепенного свойства.

«Еще один неразгаданный». Впрочем, не без любопытства. Отчего же, пусть напрягается – не в шахматы же поиграть подсели. Мы с Ольгой еще не старицы. Тетки в самом соку.

Новый знакомый словно догадался, что я думаю о нем.

- У меня неудачная фамилия.

- И какая?

- Даже неловко называть.

- Ну не Дураков же? – некстати встряла Ольга.

- Нет, не Дураков.

- Интересно, какая же? – пытала Ольга, делая на этот раз работу за меня.

- Печорин.

- Ну, бывает и хуже, – пожала я плечами, не понимая замысла многоходовки.

- Григорий Александрович Печорин – полный тезка! – Владимир смеялся заразительно и убедительно. – Мерзкий эгоист и интриган, доложу вам, все как у великого русского классика.

- Нет, в самом деле?

- Вы имеете в виду эгоиста и интригана? - улыбнулся Печорин.

- Нет, про совпадение.

- Да, именно так, - кивнул он. - Может быть, поэтому люблю Лермонтова.

Но думал-то он явно не о Лермонтове и смотрел на меня так, будто сказанное имело отношение и ко мне. Впрочем, догадаться было нетрудно. Как же – Вера. Вера, в девичестве Лопухина. Возлюбленная Печорина. Компашка собирается,

Он снова как будто прочитал мои мысли:

- Кстати, обратите внимание на этого скромного джентльмена, – и показал пальцем на Владимира. - Фамилия у него тоже нестандартная – Ленский.

Ленский услышал, что речь о нем, и лицо его расплылось в довольной улыбке.

- Ну и слава богу, что не Грушницкий. А то бы до стрельбы довели, – засмеялась я, а в мыслях уже промелькнуло: так, Ольга, вот она, подставляет пятки солнышку. Для полноты счастья не хватает Татьяны и Евгения. Дочь Татьяна, увы, взрослеет, и в этом году предпочла компанию сверстников. В наличии имелся и Евгений, и, ко всему прочему, он тоже носил не постороннюю непонятно куда заворачивающему сюжету фамилию - Ларин. Он остался в родном городе. Впрочем, не исключено, что эти имена - трюк, обкатанный, как гладкий голыш на берегу, курортный прием. Ну и Бог с ним, даже если так. Не хуже ведь, чем: «Девушки, а вы вечером свободны?..»

- Да у нас тут сплошной литературный вернисаж намечается.

Я не знала, что ответить. Образы и скрывавшиеся за ними смыслы мелькали быстрее, чем я могла переварить.

- Имена даются не случайно, – усмехнулся он. За эту небрежную вспышку на губах, на которую ему лень было тратить лишнюю миллисекунду, я на первых порах на него злилась. - И влияют на судьбу своих хозяев. Они накладывают на настоящее печать своей истории.

Задел назидательный тон поучения.

Допустим, я Вера Лопухина, а он Григорий Печорин, и мы встретились. Ну и что из этого вытекает? Ничего. Ровным счетом ничего. Господь строг, но не преднамерен.

5.

- Обрати внимание на то, как волна набегает на берег и откатывается обратно, - показал рукой Печорин, - как будто кто-то задирает юбку на женской ноге.

Под бессвязное бормотание накатывающейся волны ни один обсуждаемый с первым встречным сюжет не кажется неприличным. Мы понемногу добрались до темы «Мужчина и женщина».

- Один мой приятель, прожигатель жизни, – начал Григорий, – развил целую теорию космоса по имени Море, а если точнее – курортного романа.

- Ну и чем же ваш приятель потряс человечество?

- Во-первых, девять месяцев в году он живет, как спартанец, не зная выходных и праздников. А потом на три месяца выезжает на побережье, сорит деньгами: вино, рестораны, девушки, пальмы, яхты.

- Красиво жить не запретишь.

- Он утверждает, что надо торопиться насладиться жизнью, пока молод и здоров. В Ялте или Сочи за несколько недель и даже дней он заряжается жизненной энергией на оставшийся год. Море - это праздник духа и тела. Люди вырываются из оков обыденности. Их принимает мир, в котором живут по законам свободы. Есть мир спорта, есть мир кино, есть мир рулетки. А есть – море. Только здесь, вдали от рутинной суеты, на какое-то время можно погрузиться в стихию жизни и позволить себе делать то, что хочешь.

- Занятная теория. Ты предлагаешь мне вступить в общество поклонников моря?

Язычок ветра лизнул листки его блокнота, и на раскрывшейся странице я увидела рисунок. Женщина в купальнике. Приглядевшись, оторопела: мой портрет. Она комфортно расположилась на диване, закинув ногу за ногу. Руки сомкнуты на затылке. Недлинные волосы едва достают до плеч. Небольшие, четко обозначенные груди. Беззащитно узкие плечи, плавная линия бедра перетекает в каплеобразный овал. Перелистала блокнотик. Еще несколько эскизов посвящены все той же персоне.

- Что это? – спросила я.

- Идеальная женщина, - не моргнув глазом ответил он и засмеялся.

- Что-что?

- Я оговорился. Это – капля. Некоторые физики утверждают, что это самая совершенная форма на земле. Теперь я понял, почему. Капелька желанной благодати. Скрытый соблазн, скованный эрос. Зашифрованная смесь стыдливости с греховностью.

Так-так. Завлекающий наклон головы, округлая линия бедра, нога заброшена на ногу. Такой он меня видит. Неужели я со стороны представляюсь игривой кошечкой?

Курортный роман как зеркало… Давняя, давняя тема. Курортный роман – это иногда и для кого-то может быть благом. Ранним утром вы покидаете так и не остывший за ночь вагон усталого поезда, вдыхаете тягучий, свежий запах сырого моря и недоверчиво ступаете на асфальтовый перрон приморского городишка. И вас от коленок до ключиц пронизывает тревожным предчувствием начинающейся отдельности вашего существования от прежней жизни. Отдельности от людей, с которыми знались, дружили, были близки в родном городе, о котором напоминает с поскрипыванием тронувшийся вагон и вместе с которым медленно, но неотвратимо, до полного растворения в предрассветной дымке, удаляется последнее зримое и осязаемое напоминание о временно оставленном мире. Вас обволакивает субтропический чувственный поток, который вынесет за скобки предыдущие ваши привязанности и обещания, вымоет из памяти напоминания о ссорах и обидах, недомолвках и недопониманиях, и вы очаровавшись обманчивой правдоподобностью оного, погрузитесь в него. А когда пелена очарования спадет, вы затоскуете по прочной определенности оставленных (отложенных? приостановленных?) домашних ритмов и обязанностей и с запоздалым раскаянием ощутите свою нераздельность с целым и единым, болезненно переживете свою немыслимость без этого целого. И вас подхватит неодолимый порыв восстановить беспечно прерванную цельность. Вы будете торопить дни, чтобы с накопленным избытком радости и веселья, как в воспоминание о счаст-ливом детстве, вернуться к друзьям, родителям, детям. Хотя, может случиться и совсем не так, и вместо того, чтобы набраться сил и свежести, вы поделитесь ими со случайными спутниками…

6.

- Не верю! Не верю! Не верю!

Григорий выставил открытые ладони:

- Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Тебе не больше двадцати пяти!

И я принимаю льстивый комплимент, а отвергнутое доказательство - фотография дочери, одухотворенная чистым порывом мордашка восьмиклассницы- отправилось обратно в сумочку. Мужчина и есть то волшебное зеркальце, в котором мнительная женщина высматривает свои лета.

На море три дня - почти вечность. Как морская миля превосходит сухопутный километр, так и проведенные на море дни вмещают в себя больше, чем в обычной городской суете.

В нешумной, без вокзальной суетности и неприбранности, столовой встретились, как старинные знакомые, и завершили трапезу за общим, покрытым салатной скатертью столиком. Отвесив шутливый поклон, Володя нагромоздил тарелки и стаканы на один поднос и, прихрамывая и весело выкрикивая «Па-аберегись!», изобразил расторопного трактирного полового из «Мертвых душ», который почтительно вскидывался в ответ на трубные сморкания Чичикова: «Не изволите ли чего?».

Вечером столкнулись под обволоченной разноцветным шаром лампой возле размалеванного, как матрешка, магазинчика, и меня удивил собственный непоказной восторг.

Друзья выбирались на берег с утра, и когда мы, неисправимые совы, прицельно переставляя шлепанцы между раскиданных рук и ног, шествовали по пляжу, нам уже было сбережено местечко. По-прежнему громковещал неунывающий Владимир, а Григорий как бы подыгрывал.

- А вот не желаете ли такую драматическую историю? – начинал Владимир. Достойная великого пера величественная драма развернулась в городском парке на моих глазах…

Игрушечный взлохмаченный мопс вырвал кожаный поводок из рук толстой маленькой хозяйки и вприпрыжку понесся по обсыпанной солнечным золотом асфальтовой дорожке. Она семенила следом короткими ножками. Зенон и Черепаха. Фортуна свела их у фонтана, и беглец решительно предстал перед черноухой овчаркой. Умная собака, которой природа в этот миг приказала любить, повернулась к ловеласу альковным местом и, стыдливо опуская глаза - ну очень хочется! – томилась в ожидании. Весело наблюдала за сценкой юная парочка, надолго устроившаяся на скамейке. Обезумевший от свалившегося счастья кавалер скреб коготками передних лапок по крупу, жалобно поскуливал, вновь и вновь посягал на посланную судьбой невесту, но розовый побег раскаленной плоти никак не мог сомкнуться с вожделенным. Обреченных на платоническую симпатию разделяла бесконечность. А вы говорите - Шекспир!

Совсем не одно и то же разговорчики на песочке или на скамеечке под трепетным каштаном, и даже за интимным столиком ресторана, и приглашение нового человека в свой, пусть и временный, но уже обжитый, насыщенный твоим теплом дом. Друзья как бы ненароком заглянули в наш светло- зеленый теремок. Григорий щурился, как будто все запоминал, и с тщательно скрываемым любопытством исследовал до краев наполненный пляшущими фотонами аквариум, в который превратилась наша походная лачужка. Прищуренные глаза задержались на помятой юбке, заглотили вытершиеся коленки джинсов. Как вдоль струны, провел пальцем по лакированной кожаной сумочке и прислушался. Подбросил на ладони простенькую зажигалку. Присел на краешек постели. Он, как ищейка, крался по одному ему ведомому следу, втягивал ноздрями рассеянные в жилище запахи и приноравливался к пространству, которое было наполнено температурой и ритмами женского тела, и я понимала, что - моего.

Пиво «Туборг», предусмотрительно охлажденное и разлитое в искрящиеся фужеры, жирная вяленая шемайка, изнывающая по роковым ставкам колода карт - несколько послеполуденных часов пронеслись со скоростью курьерского, обласкавшего небрежным светом сонный полустанок.

Состоялся и ответный визит. Поразили опрятность и армейский порядок мужского обиталища. Мы насладились неж-ными мелодиями: друзья, не чуждые своеобразного сибаритства, прихватили в поездку музыкальный центр.

Я дотронулась до налившейся тяжестью двухпудовой гири, задвинутой в угол вместе с набором гантелей:

- Это вы с собой возите или мужчинам полагается по путевке?

- Гриша мечтает Шварценеггера перемочь, - резвился Ленский.

- Дурная привычка, - усмехнулся Григорий. – Отец с шести лет приучил по утрам приседать и отжиматься и пробегать несколько кругов на стадионе.

- Отец, наверное, был спортсменом?

- Нет, обычный контрразведчик. Возглавлял школу боевых единоборств.

С годами истаяло волнующее в юности ожидание от нового встреченного мужчины особенной, посвященной именно тебе проницательности, с какой он заглянет в твои глаза, разберется в твоих метаниях, оценит тебя и одобрит. И ты, благодарная, доверишься и прижмешься зардевшейся щечкой к мужественному плечу. Взрослея, я узнавала себя, училась разбираться в своих настроениях и управлять ими. Пришла уверенность, и я уже не оглядывалась на мужчину, который оценил бы меня. Теперь я сама хотела распознавать, что представляет собой он.

Вот первые эскизные наброски к психологическому портрету. Сильный, несуетный, уверенный в себе. Снисходительность? Ну, это не порок. Иногда - минус. Иногда - плюс. Бабник - без смущения подхватил с песка вывалившийся презерватив и запихнул в карман. Что ж, его жизнь. Если любит баб, что тут плохого? При мне перекинулся шуточками с двумя телками. Меня зацепило краешком волны коровьей страстности, пущенной из-под фиолетовых век одной из них. Словом, покоритель. «Что-то давненько меня не покоряли…» Как знать, может быть, в местах, протокольно изъясняясь, его постоянного местопребывания торчит скрижаль Казановы или просто вбит колышек, на котором он засекает зарубки: сорок такая-то… И моя участь - стать еще одной дефиской в клинописном отчете о проделанной работе. Этот гусар, скорее всего, планировал содрать с меня скальп в первый же вечер. Ну что ж, дерзайте, вьюнош!

7.

О чем бы ни заходил разговор, Печорин искусно разыскивал тропинку, которая исподволь выводила к теме отношений мужчины и женщины. Он как будто что-то хотел выведать у меня. А я отзывалась и поддерживала исповедальный тон бесед, которые Григорий выстраивал так, будто абстрактный джентльмен толкует с выдуманной светской дамой, и при этом было ясно, что в вопросах и ответах подразумеваются он и я. Я сразу разгадала правила предложенной игры и приняла: все равно через несколько дней мы разъедемся.

В самом начале он многозначительно бросил:

- Впрочем, женщина не может быть откровенной. Она боится жестких тем и предпочитает недоговаривать.

- Почему же? – возразила я.- Есть женщины, которые могут говорить обо всем.

- Есть?- провоцируя, усомнился он.

- Конечно! - храбро приняла я вызов.- Ты просто не встречал таких.

- Хотелось бы.

- Может быть, тебе и повезет…

- Буду надеяться.…

Таким образом, договор был подписан. И мы, как два самурая, крались на напряженных цыпочках с обнаженными клинками и выжидали, высматривали, и никто не решался нанести первый удар.

- Есть много женщин, которые ни разу в жизни не изменяли мужьям. Но нельзя найти женщину, которая изменила бы один раз. - Он говорил спокойно, даже насмешливо. Но в его глазах мелькнула тревога.

- Сам придумал? – съязвила я.

- Хотел бы, но, к сожалению, опередили.

- Что бы ты сказала о женской верности? – спросил он.

- Я думаю, что ее придумали мужчины для собственного удовольствия.

- Женскую верность?

- Все это: девственность, целомудрие, грех, измена, верность. Мужчины хотят сделать из женщины иконку и доставать, когда понадобится. Помолился, полегчало. Получил свое - освободился. И забыл.

- Ты против верности?

- Я против навязываемой верности. Женщина никому ничего не должна. Она вправе самостоятельно распоряжаться своим телом.

Откровения на грани исповеди с незнакомым человеком в купе поезда, в гостинице, на морском берегу - это как сладо-страстное подглядывание себя в другом: перед молчаливым слушателем выбалтывается запретное и даже постыдное. Неизбежность расставания гарантирует сохранение тайны. Все, что говорил мне Григорий и какие вопросы задавал, - это были и мои вопросы, и это так же волновало и меня...

Говорили мы вроде бы на равных. Но я чувствовала, что вела диалог на пределе, а он легко меняет темы разговора, удерживает в голове несколько направлений. И ведет себя так, будто у него всегда под рукой что-то вроде запасного донского полка князя Дмитрия, укрытого до поры в дубовой роще.

Через два или три сеанса, разбираясь в своих впечатлениях, я обнаружила, что при внешней откровенности и слово-охотливости он сообщил о себе меньше, чем выпытал обо мне, даже не выпытал, а просто поднял оброненное.

Я не раскаивалась в своей беспечной откровенности, но все-таки можно быть и посдержаннее.

- А разве у женщины не бывает чисто физиологического возбуждения? Допустим, у нее давно не было мужчины. Ее разъедает желание.

Я вспомнила, что, случалось, и по месяцу, и больше обходилась без постельных радостей. Неприятно. Но не это провоцирует. Не это…

И сказала об этом вслух.

- Ладно, ну а когда женщине очень хочется?

- Бывает.

- Ну и?

- Что ну и? Она легла под первого встречного?

- А что, у порядочной женщины не может быть близости с тем, кого она еще несколько часов назад не знала?

- Несколько часов как познакомилась и сразу в постель? Ну, это слишком уж реактивно.

Сказано так, что Григорий не смог понять, бывает это у порядочных женщин – читай между строк: у меня - или не бывает. Но большей точности от женщины он и не добьется. Вообще-то я стерва. То есть могу быть стервой. Иногда. Это всегда неожиданно и непредсказуемо для меня самой. Из песни слов не выкинешь. Я могла - было, было - уступить незнакомому мужчине. Это было, и почему я это делала, не знаю. Захотела, и все. А может быть, наоборот, не захотела сопротивляться. Ему. Или себе? Захотела побыть грешницей, чтобы потом покаяться. Хотя никакого раскаяния никогда не было. Раз сделала – значит сделала. Лучше делать и каяться, чем не делать и каяться. Одним словом, стерва. Но говорить с ним об этом, естественно, я не буду.

- Ты считаешь, что все женщины самки. Что любую можно взять за побрякушки или какой-нибудь туман.

- Дело не в этом. Просто все люди делятся на мужчин и женщин. Мужчине нужна женщина, а женщине мужчина. Я могу быть мужчиной, обладая женщиной. Точно так же и женщина, когда отдается мужчине.

- Любимому мужчине.

- Ну, а если не любимый? Разве такого не бывает?

- У кого как. Но об этом не стоит говорить, этого нет.

- Как нет?

- Вот так, нет и все. Это женщине не интересно, она об этом не помнит.

- То есть с ней может произойти взбрык, каприз, и она изменит?

- Если это и случится, это будет совсем не то, чего хочет она от мужчины, и совсем не то, что об этом думает сам мужчина.

8.

Скромненькая вальпургиева ночка.

Я предвосхищала легкость подконтрольного опьянения с позволительными глупостями, которым сопутствуют нарочитый смех, несимметричные жесты и законспирированная дерзость двусмысленных фраз. И еще хотелось сочного застольного изобилия.

Вместо утомительных хождений жарким вечером по прокуренным кабакам друзья предложили «скромные посиделки» в «смиренной келье». Стол был - одно слово - хорош. Обозрев словно сошедшие с полотен Рубенса щедрость и избыточность, скуповатая по жизни и по необходимости вынужденная считать каждую копейку Ольга изогнула ниточки бровей:

- Представь, сколько все это стоит!

Владимир молча наблюдал за произведенным эффектом и остался доволен. Он прогнулся в полупоклоне и вытянул руку в сторону воплощенного застольного коммунизма.

- Прошу пожаловать. Не обессудьте, что Бог послал…

Судя по всему, Бог был в отменном расположении духа. Пол-литровые банки красной и черной икры, балык, маринованные грибочки, копченая кефаль, прозрачные – можно наблюдать лунное затмение – кружочки сервелата. В сторонке, в кастрюле, как гарантия основательности, шашлыки, уже замаринованные и ждущие приказа взойти на угли во имя прекрасных дам. По-южному дурманящая ароматами рассыпчатая вареная картошка, обсыпанная прожаренными луковыми колечками (увы, не для меня, с детства не переношу жареный лук). Алые, лопающиеся от избытка любви помидоры, скошенные в глубокую крестьянскую тарелку, перемешанные со сметаной, посыпанные укропом и петрушкой, ладные малосольные огурчики. И в россыпи, как пехотное сопровождение, - апельсины, бананы, яблоки, груши, конфеты. В центре отнюдь не наспех сооруженного натюрморта - мартини, в темно-зеленой, неизящно угловатой бутыли в форме плащ-палатки, как часовой на страже веселья. Бутылка, («Нет, господа, не бутылка, - оскорбился Владимир, - сосуд! «Лыхно» не подается в бутылках»). «Лыхно» - для ценителей подлинного вина. Впрочем, если душа жаждет, пожалуйста - запотевшая граната кристалловской «Гжелки» и «Наполеон». Вот оно, приворотное зелье, обольстительный отвар, который вот-вот польется в вытянутые губки тонконогих, похожих на перевернутых балерин, фужеров.

Ленский в выпущенной поверх шорт майке по-домашнему развалился на стуле и весь вечер щурил на Ольгу блестевшие эпикурейским восторгом глаза. Он неспешно насыщался вкусом земных блюд и, растягивая губы в блаженной улыбке, зазывал вкусить преходящих житейских радостей. Неутомимо впрыскивал в топку пирушки необременительные анекдоты и забавные байки. «А это предложение читается в обе стороны: не зело пурген негру полезен», или: «город стих, и вечер умолк, принимай, дорогая, супружеский долг».И, неподражаемо заикаясь, растягивал слова и гоготал громче и раньше всех. Ольга откидывалась на спинку стула, вскидывала густые черные волосы и преданными трелями подзванивала ему, успев – предусмотрительная! - выставить чувственные губы и открыть чудную линию по-девичьи нежной шеи.

Печорин явился в свет в облегающем светлом костюме с серебристой искрой. Пиджак при движении переливался зыбью. Из нагрудного кармана небрежно - представляю, сколько сил ухлопано на фиксацию этой небрежности, - выглядывал завиток небесно-синего платочка. Он возник на пороге внезапно, но я успела перехватить Ольгин цепкий маслянистый взгляд: линкоровская устремленность образа была отрепетирована ради меня. Тут же сброшенный по причине туземной знойности пиджак стекал по металлической спинке стула - мавр справился со своим делом, - а белозубый хозяин, доступный и свой в доску, шутил и декламировал забавные спичи.

Маленькие печоринские руки – будоражащее сочетание «белоручковости» и необычайной их силы – как в бесконтактном каратэ замирали в микроне от линии, отсекающей от мира мою плоть. Нечаянно споткнулись коленками - невинная шалость - и, уклоняясь от повторения, он неосторожно приблизился, и мужская подробность дерзко напомнила о себе, и он смущенно отступил, отвлекая от преждевременно обнаруженной тайны. Понимание им этой преждевременности волновало и сближало заговорщической тайной. Мои ладони устроились на его плечах, и, заглядывая прямо в глаза, я дразнила партнера, упиваясь чувственной независимостью от мужчины.

Пятнистый дворик дарил прохладу. Сквозь виноградную листву процеживались томатные сполохи сплющенного заката. Стремительный уголек сигареты, как олимпийский бегун с факелом, мчался впереди диалога, и – одна на всех – разгоряченная зажигалка приятно обжигала ладонь и собирала вокруг себя, как возле костра, и распирало иллюзорное чувство Демиурга в замкнутом, принадлежащем тебе пространстве. Мир сжался в светящуюся точку, и лучи не выходят за ее пределы. Прошлое и будущее соединились здесь, и все, что может случиться, сосредоточено в тебе, и ты счастлива подвластными тебе завершенностью и совершенством мира.

- А сейчас хор дистрофиков исполнит народную песню… Властная Володина рука перенесла нас на сцену. Молодецкие голоса грянули «Ты ж меня пидманула, ты ж меня пидвела». Громче всех старался Владимир. Он не преувеличивал, когда предупреждал о медведях, которые в детстве потоптались на его ухе. Григорий знал все песни до конца и не сбивался. Закончили смотр художественной самодеятельности плавной «Широка страна моя родная».

Я подготовилась к вечеринке. Пока Ольга раскладывала пасьянс на Печорина, я выскользнула за двери. Темнело. С десяток серебристых гвоздиков уже были вбиты в небо по самую шляпку. Мимо калитки шествовал степенный гражданин в плавках и с отвисшим до коленок животиком. Я торопилась и, не обращая на него внимания - море! - стащила с себя майку и юбку и набросила на бедра, перехватив булавкой, разрезанную черную кисейную косынку. Двумя крыльями она спадала до щиколоток.

Перед народом явилась танцовщица из «Тысячи и одной ночи» в импровизированных шелковых шальварах и голым животом. Я не равнодушна к гипнотической пластике арабских мелодий. Раскачивающаяся кобра и сыпучая текучесть песчаного бархана. Последний раз я экспонировала свое голенькое брюшко - тогда оно, признаюсь, выглядело позмеиней - на третьем курсе, незадолго перед свадьбой. И после никогда уже не хулиганила. Созерцательной эротикой танца живота я овладела, когда дружила с арабским студентом. У него были сиреневые глаза и оливковые щеки. Дальний родственник одного из кувейтских принцев изящно воздевал к небу тонкие руки с прозрачными ногтями на длинных пальцах и расшифровывал для меня тайны Корана. Я была прилежной ученицей и выучила сотню арабских слов. Он был скромен и деликатен, как и подобает принцу крови. Он не пытался меня поцеловать, и это продлевало наши философские штудии. Но, несмотря на королевскую корректность, меня не покорила колодезно холодная глубина восточной мудрости. В памяти от культуры Синдбада-морехода остались, пожалуй, пристрастие к настоящему кофе и танец живота.

Ольга застенчиво подтанцовывала и живот не обнажала. По правде говоря, она была достаточно закрытой и скромной дамочкой. И Ленский подмигнул Печорину: «Лед тронулся…»

9.

В перевернутой копне, запорошившей небосвод, жизнелюбиво копошились светящиеся жучки. Глазастая ночь уставилась на меня миллиардом любопытных зрачков, и стало неуютно, как дождевому червячку, который корчится на пустынной асфальтовой дорожке.

Ольга признавалась, что самые неуютные минуты для нее – начальные: знакомство состоялось, но все еще смутно, не определенно. Изнуряемая сомнамбулической зависимостью от непредсказуемости мужчины, она неистово томилась, истязая себя сомнениями. С восторженным писком она ринулась к маслянисто-выпуклой поверхности, таинственно мерцающей в лунных бликах, и прыгала по песчаной отмели, как нашедший хозяина щенок.

В морском меню три дежурных блюда: приятные беседы на свежем воздухе, щедрое застолье и вечернее купание в лунной дорожке, случается, и голяком. А после – сладкое.

- Господа, предлагаю не мочить личные вещи! - гудел Владимир в сложенные рупором ладони. – После девяти вечера разрешается купаться без ничего. Дамы – вход в открытое море налево, кавалеры – направо.

- Ага, еще и соломки подстелить. – Это уже мой голос.

Горячие пальцы подруги браслетом сдавили мое запястье:

- Веруш, ну чего тебе стоит…ради меня…

Подруга – длинные ноги, искристые глаза, утопленная в себе улыбка и несоразмерное отсутствие нахальства и уверенности в себе - панически боится, как бы не сорвалось. Она скорее предпочла бы за неделю ни разу не погрузиться в морскую пену, чем вернуться «девочкой». Скорбь умножало незадавшееся приключение. На второй день по приезде в колеблющемся зное перед нами возник пляжный лев: карточные фокусы, бородка эспаньолка, потрепанные фирменные кроссовки, загорелый торс и – увы - желтые зубы. Словом, слегка поношенный, но вполне жизнерадостный сангвиник лет тридцатипяти, не впроголодь кормящийся от побережья. Он умчал окрыленную Ольгу на катамаране навстречу заходящему солнцу. Морская прогулка завершилось высадкой в душной холостяцкой мансарде - Ольга отказалась разбивать бивак на песчаном ложе, потому что отдавалась она только в постели. Не так важно, с кем, важно – где. Этому правилу она не изменяла. Чертог Казановы поразил орнаментом из пустых пачек сигарет «Мальборо», «Кент», «Винстон», «Пьер Кардан» во всю стену. Балкончик прогибался под тяжестью выставленных пустых бутылок. Галантный идальго картинно перебирал ловкими пальцами струны гитары и, многозначительно поглядывая на Дульсинею, исполнил несколько испанских и итальянских серенад, но больше нажимал на русский и городской романсы. В течение вечера он поочередно прикладывался то к ручке прекрасной дамы, то к флакону дешевого коньяка.

В конце концов процесс пошел как бы сам собой и несколько в ином направлении, нежели предполагала Ольга. Она пропустила момент, когда кавалер запутался, где ручка прекрасной дамы, а где рюмка коньяка. И когда он вспомнил о прямых обязанностях черноморского донжуана, африканской страсти уже не случилось: мужской эликсир бесполезно истек на жаждущее лоно до того, как «штык Наполеона проник в пещеры Соломона». Идальго развел руками, посетовал на жару и комаров и прикрыл глаза. Опечаленная горлица в одиночестве брела по неосвещенным улочкам. Мелкая собачонка в испуге метнулась в сторону. Спасаясь от нечаянных встречных, Ольга таилась за вишней или сливой, пока не затихали чужие шаги. Понимающе ухмыляясь, за ней подглядывал ироничный месяц.

Мысли путались в размягченной мартини голове и подстрекали на невинные глупости. Я, еще раз усомнившись – надо ли? - уступила липкому искушению и сбросила на песок последний редут, стоящий на страже моей женственности. Нежный голенький моллюск проклюнулся из-под панциря. И сразу же со всех сторон к нему потянулись похотливые щупальца. Они были рядом и скрывались – до поры до времени – в темноте.

Море, будто безмерное миролюбивое животное, задремавшее до утра, чутко вздыхало у моих ног. Гуще, чем днем, пахло водорослями. Волглые губы вбирали меня в себя, и бесполая ладонь подхватила снизу, от ступней, омывая и бесстыдно лаская. Под ногами, воскрешая в памяти образы детских страшилок, шевелились бархатистые волоконца водорослей. Круглая и мягкая, как растрепанный вилок капусты, жирная медуза прижалась к животу, и я брезгливо отпрянула от ее слюнявого поцелуя и рухнула в смутную черноту.

Раскатистые голоса расстилались над антрацитно отсвечивающей низиной и угасали в войлочных потемках. Шумный Ленский, как дирижерской палочкой, размахивал бутылкой «Лыхно» и предлагал отхлебнуть:

- Я сегодня в роли заботливой кормилицы!

Послушные губы прикусывали кромку стеклянного горлышка, припорошенную крошками растрепанной пробки, и не вместившиеся в глоток терпкие капельки сползали по мокрому подбородку на плечо, и солнечные брызги, накопленные грузинской лозой, неслись по артериям, согревая и воспламеняя.

Море простиралось, как бескрайняя раскрытая постель. Я скользила, вытянув руки. Бесконечно близко, по-дельфиньи синхронно существовал стремившийся ко мне Григорий, и трепетные волны, заряженные импульсами его тела, накатывались на мои плечи. В подводном мраке терялись цвет, запахи и линии. Возбуждающая своей очевидностью близость мужского тела. Присутствие разлитого в морской воде мужского желания. Моя беззащитная обнаженность, потаенная в непроницаемых потемках и открытая лишь внутреннему зрению, пребывала как скромный намек, оконтуривая волнующую неясность пока еще тщательно скрываемых намерений. Печорин, более вездесущий и присутствующий, чем на суше, намеренно отдалялся от меня и при этом почти сливался со мной. Он изредка, нечаянно или умышленно, касался моих плеча и бедра, и я плескала на него ладошкой и, отводя руку, сама мимолетно прикоснулась к теплому гладкому телу пальцами и, вздрогнув, отдернула руку, как от электрического разряда. Таким сильным было искушение сжать в ладони прочное и твердое продолжение мужчины…

Выходили по каменистому дну. Я споткнулась о скользкий булыжник и прислонилась к Григорию. И вновь потаенное прикосновение. Скоротечное, чтобы не успеть ни оскорбиться, ни обидеться, и продолжительное, чтобы он уловил нечаянный порыв и по-своему истолковал. Я не видела его глаз, только слышала прерывистое дыхание. И это нечаянное, настойчивое напоминание о мужской избыточности. Ненавязчивое, едва осязаемое, как порхание крыльев вспугнутой в темноте птахи. Выскользнув из незавершенного полуобъятья и уклонившись от назревавшего поцелуя, в деталях восстановила в памяти эпизод, когда растирала сухим полотенцем не облученные ультрафиолетовым потоком груди, изменнически броская матовая белизна которых выдавала мою наготу. Облепленные песчинками и водорослями ступни не попадали в колечко трусиков, и я натянула просторную юбку на голые бедра и вонзила плечи в скромненький топик. Ну вот, а теперь продолжим светскую беседу:

- Ты не замечал, что мужчинам свойственно пустяшное внимание расценивать как готовность женщины лечь в постель?

Печорин, застигнутый врасплох, молчал.

- Я готова быть откровенной с тобой. Буду поддерживать беседы хоть до утра, поучаствую в невинных приключениях – сопровожу в ресторан, на дискотеку, если тебе захочется, буду изображать твою подружку. Но не больше.

- Женщина знает, что не хочет близости с новым мужчиной?

Я помедлила с ответом и опять выдавила из себя не то, что хотела, да и должна была сказать, как бы не связывая себя с окончательным выбором. Почему? – я этого не смогла бы объяснить:

- Всего и всегда знать невозможно.

- Прости, если обидел. Просто ты приехала на море одна.

- Раз одна, значит, ищет мужиков и развлечений?

- А что в этом предосудительного?

- В самом деле, ничего.

Потерянный разговор двоих, не решивших между собой главное: вместе они будут спать или нет. Когда нет – это одно, когда да – тоже понятно. Когда, может быть, да, а может, и нет - томление. В самом начале я хотела взять тон взрослой дамы по отношению к Печорину: старшинство в возрасте – разность поколений. Но упустила, соблазнилась прикинуться девочкой, заигралась, он поверил, а теперь назад – никак.

10.

Миниатюрный будильник показывал половину четвертого.

На прозрачных стрекозиных крылышках, сияя перламутровыми глазами, с седьмого неба спорхнула благоухающая Ольга и свалилась на постель, раскинув руки обворожительным распятием. Фредди, сиреневый сиамский кот, выгнулся у бедра хозяйки и предосудительно гипнотизировал меня совиными глазами. Ольга и в поездках не расставалась с котом, он спал с ней – если, конечно, она коротала ночь в одиночестве, и в путешествиях кот вел свои амурные счеты, но теперь он вынужденно постился, тосковал, одним словом, бездарно губил кошачью молодость по пустякам и от души завидовал хозяйке.

В отличие от Ольги я не люблю посвящать в детали. Но основное - что это было, что это тот мужчина, - она знала. И когда ей случалось увидеть меня в компании с мужчиной, даже ей не знакомым, она каким-то способом вычисляла, просто знакомый или тот, с кем это было. И смотрела так, будто представляла меня в постели с ним. И я позволяла ей это, потому что тайна только тогда по-настоящему тайна, когда о ней знает или хотя бы догадывается хотя бы одна душа. Я и сама хотела, чтобы она знала про мои тайны. Например, то, что мне иногда не терпится потрогать мужчину за это место – прямо ладонь горит. Ольгу искушает желание поцеловать, охватить губами. А Наташка любит прижать к груди и возить вдоль живота. Ольге нравятся те, кто взрослее, опытные, а Наташка косится на молодых. Она выглядит старше своих лет, ее взрослит южное, жесткое лицо, и юные партнеры возвращают молодость. А мне импонируют те, кто скрытен, в ком ощущается не лезущая напоказ сила.

Мы знали о романах друг друга. Впрочем, мой список был намного короче. А последние три года и вообще не обновлялся. Я не заводила чреватых увлечением знакомств, потому что в моей дамской сумочке, в которой я никак не наведу порядок, среди прочего добра хранилось фото Евгения, о котором Ольга ничего не знала.

- У меня такого еще не было, – сияли глаза подруги.

Давненько не слыхивала таких признаний. Чаще на вопрос: «Ну, как?» - было пожатие плечами: да так себе… Вырождается мужик…

- Он пять раз…

- Пальцы загибала?

Подруга пропустила мимо ушей скепсис:

- Он так классно!..

- И что же он классно?

- А то! – захохотала Ольга и показала бедрами, что. - Еле живая, ей-богу.

- Гигант секса. Поздравляю.

- Они какие-то чокнутые. Может, на допинге сидят?

- Они?

- Кстати, твой Печорин еще хлеще.

«Ну вот, уже и мой», - подумала про себя, но женское любопытство – не миф:

- А ты откуда знаешь?

- Вовка рассказал.

У Владимира недержание слова. Так о чем речь? А вот о чем: Григорий может поднять свой инструмент и удерживать его в рабочем состоянии, когда и сколько захочет.

Далеко же они с Владимиром забрались.

- Что это значит?

- А то и значит. Он мне не показывал.

- Жалко.

- В этом он похож на Мопассана.

В девичью крадучись проникла учтивая тень великого соблазнителя и притаилась. Совратитель не одного поколения читателей и читательниц как-то поспорил с другим великим романистом Флобером, тоже почтенным бытописателем нравов. И вот они явились в публичный дом. Классики мировой литературы потрудились на славу.

- Господин Мопассан за один час имел шесть - шесть!- проституток.

- Что значит имел?

- А то и значит, не перебивай.

Вооруженный швейцарским брегетом Флобер вел статистический учет. На него похоже: очень уж дотошен и подробен в описаниях. Хотя и делает это чудно. И все равно как-то неприятно: Флобер возле сцепившейся парочки, даже если один из них и Мопассан. Жаль, что об изнанке литературных шедевров умалчивают авторы учебников литературы.

- И что, Печорин тоже к проституткам наведывался?

- Не знаю. Может и ходил. Вовка говорит, что Печорин, если захочет, может все это проделать.

«Боже милостивый, о чем только не болтают приличные на вид бабы», - подумала я. Действительно, женщин нельзя отпускать одних…

11.

Словно высеченное из куска черного мрамора авто. «Фольксваген», готовый к прыжку, вытянулся перед хозяином. Печорин провалился в кресло и слился с машиной. Он приспустил боковое стекло и помахал рукой. И я, по всему выходило, провожала его. Он умудрялся любую мелочь превратить в символ парности нашей совместной траектории. Ольгина белая панама уже на заднем сиденье, белозубо скалится Ленский. Помыслами они уже в Геленджике, на вечно тенистой приморской аллее. А я…Я наградила себя одиночеством, ради которого и совершила путешествие.

Мечты, мечты!..

Одиночества было в избытке. А вот наслаждения им, даже элементарной радости от него – нет. Все вокруг потускнело и поблекло. Как будто то же самое, что и вчера, но это было уже нечто другое. Чучело живого.

В глаза бросилось то, на что и вчера, и позавчера не обращала внимания, а сегодня наводило уныние. Невыносимо жаркое в этих местах солнце. Раздражали розовые от ультрафиолетового избытка животы и спины и высохшие арбузные корки в песке. В прибрежной пене, как раскормленные амебы, шевелились клочки мусора и напоминали остатки каши на неопрятной бороде.

Баркас на приколе, торговые павильоны…Все существовало уже не само по себе, а было деталями картины, из которой исчезло что-то самое главное. На этот сырой замшевый валун Печорин вскочил и декламировал спич Одиссея в честь Пенелопы - целомудренной, верной, нежной. Если он имел в виду поколебать меня, то ему это удалось. Да, хочу быть верной, нежной. С целомудрием, увы, проехали.

Рыжеусый фотограф в соломенном канотье. Уговорил увековечиться на цветной пленке в образе парочки самураев. Я вспоминала фильмы про японских ниндзя и натягивала на физиономию подобающее выражение, а он увлеченно командовал:

- Сжать зубы! Нахмуриться!

Кучерявый карапуз лет трех забрался на руки Печорину.

- Вот, погляди, - кивнул он на малыша, - мы ищем внеземной разум, инопланетян. А они рядом с нами. Это – дети. Ведь они при рождении не понимают нас, а потом быстро овладевают языком. Чем не контакт с пришельцами?

Инопланетянин верещал на руках Григория. Скрытое удовольствие просвечивало сквозь смуглые щеки мамаши, худенькой узбечки с узкими – и как она рожала? – бедрами. Они с мальчиком приходили всегда в одно время, в девять часов, раскладывали узорчатый плед, и после одиннадцати она подхватывала малыша за руку и он послушно семенил маленькими ножками и грустно оглядывался. Наверное, она выложила все накопления, чтобы привезти мальчишку к морю, и на остальное просто не хватало - она отворачивалась от бродивших по пляжу торговцев с толстыми сумками и поила малыша из заправленной кипяченой водой бутылочки. Григорий подкармливал мальца сникерсами, кока-колой и жвачкой.

- Ваш муж так ладит с детьми, - на прощание стрельнула в меня маленькими, блестящими, как спелые арбузные семечки, глазками соседка.

И я зарделась.

Под голубым зонтиком две искательницы приключений, вроде нас с Ольгой. Начинают громко хохотать, как только приближается особь с заросшей волосами грудью. Полненькая смуглая уже слегка подвяла – пора бы и о диетке поразмышлять, да и с пивком не так тесно общаться. Ее подружка, наверное, ровесница Григорию. Ничего фифочка, и ножки откуда надо растут. Явно крашеная - ну прямо с ума бабы посходили, будто у мужиков одни блондинки на уме. Пышная грудь, будем объективны, имеет что сообщить миру в отдельном послании. Но, увы, малость подвела попа. Да, плосковата. А эти господа, дитя мое, не равнодушны к тыловым аксессуарам. Таинственная незнакомка целит зеркальные очки в мою сторону и, несомненно, подглядывает: ну да, одна, укатил кавалер! Торжествует: сама подкатывалась к Григорию – за такое мстят вечно. Хотелось бы знать, со стороны заметно, что Ленский с Ольгой уже переспали, а мы с Печориным – как брат и сестра? Наверное, да. Когда-то на философском семинаре услышала поучительную байку о мудром греке Демокрите. В гостях он приветствовал служанку словами: «Здравствуй, девушка», а утром почествовал уже: «Здравствуй, женщина». Такой вот проницательный. Понимал толк не только в атомах. Впрочем, может, он самолично и рукоположил ее?

По прикрытой вялыми листьями подорожников тропинке ноги сами привели к фиолетовому домику. Над кирпичными ступеньками кокетливо навис желтый козырек. Подсохшие виноградные листья волнистой виньеткой обтекали крошечный дворик.

- Станет скучно, можешь зайти, послушать музыку, - протянул на прощание руку Григорий. На ажурной серебряной цепочке, матово вбирающей в себя утренние лучи, вздрагивал ключик. Прозаичная безделица, примечательная припаянной серебряной пластиночкой: вот вам и миниатюрное распятие. Ключи от дома, как скрепляющие обручи. Обручальные ключи. Ключи как проявление фрейдистского потаенного: откройся.

Вот сколько смыслов вычитала я в пустяковом послании. Ключи Синей Бороды! Меня понемногу захватывала затеянная им игра, прозрачная и изломленная, как рифленая зыбь дна на песчаном мелководье в ясный день. И я не придумала ничего лучше, чем нанизать экзотическое колье себе на шею. А куда его?

Три дня назад Григория просто не было. А утром он отлучился на полдня. И вместе с ним исчезли определенность и напор, и забавляющие, и волнующие. Мне показалось, что усохла частичка меня самой, состоящая в сопротивлении хитроумным атакам. Что делать с ним? С ним интересно. Приятно. Я мгновенно привыкла к нему. Вместе с ним утром, днем, вечером, и как естественное продолжение – постель. Я обойдусь без этого, мне хватает его слов. Но он… Почему мне это небезразлично?

Ключик не пригодился. Прочная деревянная дверь с алюминиевой ручкой затворяла иной мир, проникнуть в который я не отважилась.

12.

На лоцманских картах местечко обозначено как Коса. Пустынный уголок. Десятка полтора каменных чушек торчат над равниной и пунктирно убегают к горизонту. На плоском сером валуне чутко дремала белая чайка.

Звенела чудная тишина. Обрюзгшее светило лениво сползало в Турцию и слепило и пекло уже неяростно. В дрожащей сизой дымке застыл маленький кораблик. Я укуталась в махровое полотенце и, вжавшись подбородком в выставленные коленки, отбивала зубами дробь – вода была хоть и теплая, но я перебрала. Я привыкла к тому, что Григорий выходил из воды со мной вместе, как бы намекая на право быть рядом, провожать и встречать. На этот раз он задержался. Он надел маску и неторопливо кружил на одном месте, как будто что-то искал.

Щелкнув зажигалкой, я вытянула руку и, прищурившись, обнаружила, что теплоход-таки перемещается. Матросы драят, как и полагается, палубу, радист выставил уши в потрескивающий эфир, а капитан в белой фуражке глядит в бинокль и высматривает причал, на котором в утреннем тумане застыла одинокая фигурка морячки. И в этот миг Григорий исчез. Я не придала этому значения. Он часто демонстрировал искусство Ихтиандра, задерживаясь под водой бог знает сколько. Наверное, когда-то он поставил целью жизни лучше всех делать то, что может делать мужчина. И сейчас пожинает плоды. В детстве меня завораживала сказка про лису, петушка, кота и дрозда. Я представляла погоню: из мешка высунулся петушок: «Несет меня лиса за синие леса…», - на выручку товарищу поспешают ловкий кот и сосредоточенный дрозд в огромных сапогах. Дрозд был для меня загадкой. Маленькая пташка. Не сильная, не хищная, не быстрая. Но - необъяснимая магия верности и действия. Григорий напоминал сказочную птаху. И пока я продиралась сквозь всю эту мудрость, тлеющий фитилек превратил в пепел половину сигареты. Зеркальная гладь пугала первозданной пустотой. Она равнодушно уже погребла под собой сгнившие пиратские корабли, разрушенные города, бочки с тусклым серебром, пантикапейские амфоры и истлевшие кости потерявшихся в равнодушных водах скитальцев.

Фейерверк брызг и пены - и я с облегчением вздохнула: он шумно взмыл над поверхностью. Растянувшаяся на полторы минуты драма со счастливым финалом: он возвращается. А чем, интересно, занят он? Во вскинутой руке какой-то предмет, а что – я не сразу разглядела. Зато когда рассмотрела… Ну кто бы мог подумать: вызволенный из целлофанового заточения на лагунной голубизне – представьте себе! - букет алых роз. Правой рукой разбрасывает сверкающие пиастры, в левой - пылающие бутоны добытого с морского дна земного чуда, - он был похож на щенка, который, забавно подняв мордочку, толчками приближается к берегу.

Самый непредсказанный в моей жизни сюрприз.

Мизинец недоверчиво дотронулся до колючки – настоящая. И особенный аромат дрожащих лепестков, переживших ужас погружения в бездну: пахло не морскими водорослями и медузами, а утренним садом. Золотистые паутинки света, капелька росы на смородиновом листе, скворец на вишневой ветке, пчела на алом лепестке, промокшие босоножки, божья коровка, улети на небко…

Вот оно – яблоко искушения. Еву совратило любопытство: а что дальше? Но я-то знаю, что может быть дальше. И все же: а что?

- Ты не могла бы войти в воду нагишом?

- Что за фантазии!

Ничего предосудительного: он желает заснять меня обнаженной на фоне заката. Причем со спины. Не более того!

А почему бы и нет?

…Клавиша «Ентер» - это жест Создателя: да будет! Да будет свет! И оживился плоский монитор ноутбука. Это было уже вечером. Я пригубила чашечку с кофе и с опаской наблюдала за тылами таинственной незнакомки. Я не следила за тем, какие пируэты она выделывает с красным шаром – подкидывает на руках, опускает на плечи, падает ниц перед пышущим божком. Меня больше беспокоило другое – не мелькнет ли где -либо на бедре лишняя складочка, и вздохнула с облегчением. Кинопроба не выявила видимых изъянов. Хотя один разгрузочный день в неделю уже не повредил бы.

- Слава богу, хоть живота не видно!

Я провоцировала его на примитивный комплиментик. И приготовилась к шутливой реплике, которая вытекала из смысла моего послания.

Вместо ответа он зачерпнул мою отзывчивую ладошку и задержал на губах. Как будто затворил свои уста. Понимай как знаешь. И вложил между указательным и средним пальцами красную гвоздичку. Он играл уже по другим правилам. И мне опять стало неспокойно. Это всегда бывает после любопытства. Зябко стоять перед выбором, к которому он меня подталкивал. Слово еще не было высказано, но оно уже замерло на губах. А может, это я все выдумала…

- Принимаю. Приз за исполнение лучшей женской роли в жанре ню…

13.

Бесшумно спорхнувшая ночь поджидала нас в опутанном виноградниковой рябью дворике. Растерянная дорожка вела к разостланной скатерти-самобранке. Из окна на остывающий столик устремлялся косой пучок и высекал мерцание на гранях пузатых фужеров. Из раскрытой коробки «Ассорти» выглядывали рыжие носики трюфелей. Надкушенное краснощекое яблоко нависло над краем стола. От темного выгнутого донышка «Ростовского шампанского» вспрыгивали пузырьки, и на одном из не до конца опорожненных бокалов затаился малиновый штрих губной помады…

В щель пробивалась по-домашнему теплая полоска. Я взялась за ручку, до которой не посмела дотронуться днем, и вступила в узкую, как тамбур вагона, прихожую. Вторая дверца в комнату была распахнута настежь. Матовый плафон равномерно изливался на приставленные к стене стол и два металлических стула...

По комнате ручейками растекалось нежное итальянское мелодио. Красиво и уместно страдал Челентано.

Посреди покоев, как в темных водах, покачиваясь на волнах, плыл полосатый матрас. Плыл и плыл себе, без руля, без ветрил. Было так тихо, что стало слышно, как шевелятся и вздыхают парафиновые ягодицы. Они были белые и какие-то суетные. От Ольги остались одни выставленные острые коленки и бледные пальчики, запутавшиеся в рыжей шерстке на пояснице Ленского. Средний палец существовал самостоятельно и ритмично, как при игре на контрабасе, сжимался и разжимался, и она нескромно постанывала, выдавая свое участие в заговоре против меня.

Меня как будто раздели донага и выставили в витрине универсама. По тротуару спешат прохожие, и я боюсь пошевелиться, иначе они меня обнаружат и сбегутся. Словно загипнотизированная, я несколько секунд впитывала раскачивания, ритмичные, как взмахи крыльев выстроившихся в клин лебедей.

Они были поглощены собой. Олино лицо обострилось, и резче обозначились утонченные узкие скулы. На губах проступила улыбка, и лицо ее, более откровенное и естественное, чем обычно, было просто прекрасно. Это был человек, равный своим желаниям и свободный от них.

Она открыла дымчатые глаза, улыбнулась и поманила рукой. То ли приглашая, то ли, напротив, отталкивая. И вернулась обратно…

Печорин кашлянул за моей спиной, обозначая свое присутствие, и подхватил меня под локоть. Закрыл дверь, щелкнул включателем и, пододвинув стул, опустился рядом со мной. Фужеры уже были наполнены. Предложил сигарету и щелкнул зажигалкой. И я затянулась «Парламентом». Сердце билось. Все нормально, все хорошо. Он делал вид, что ничего не видел. Невозмутимо поглядывал по сторонам и выпускал голубые колечки. У него это получалось ловко. Аккуратные атомные грибочки, истончаясь и разбухая, плавно взмывали в сторону Полярной звезды, просвечивающейся сквозь прорехи во временной крыше.

Я не сомневалась, что друзья подстроили шоу. И Ольга им подыгрывает. Помогает ускорить развязку моего романа.

Григорий пристально посмотрел мне в глаза:

- С любой женщиной может произойти такое?

«Это значит, - подумала я, - с тобой может это произойти? А если да, то сейчас. Здесь…»

- Произойти всегда может все, - ответила я.

- Это позиция?

- Скорее, кокетство.

- Пушкин писал жене – не кокетничай, а то побьют.

- Когда женщина обещает что-то мужчине, это не значит, что она именно это обещает.

- Но он может превратно истолковать ее.

- Ну и что?

- Выходит, она – провокатор.

- Ты же доказывал, что мужчина хочет женщину. А женщина хочет провоцировать мужчину. Она провокатор от рождения.

- То есть она не ищет с ним близости как таковой?

- Она хочет близости с одним-единственным.

- А если его нет рядом?

- Значит, не хочет.

- Ну, это мазохизм какой-то.

- Не знаю. И вообще, я, наверное, пойду к себе. Что-то голова кружится.

- Давай еще посидим, поболтаем.

- Нет, я пойду.

- Я тебя провожу.

- Пожалуйста, не надо. Я с полчасика хочу побыть одна.

- Значит, через полчаса мы увидимся?

- Как хочешь.

- И все- таки я тебя провожу.

- Не бойся, не украдут.

Мужчине всегда нужна гарантия встречи. Каким бы сильным он себя ни изображал.

14.

«Морской воздух насыщен купидонами. Ты разве не знала, зачем взрослые люди навещают побережье?»

Я умела категорично определять свое отношение к людям. В отличие, например, от Аркадия. Искусство прямоты и определенности ему чуждо. Он избегал отказывать, даже если в душе этого и желал.

Впервые я столкнулась с этой особенностью характера мужа через месяц после нашей веселой и многолюдной свадьбы.

Валера и Жанна, парочка молодоженов, отмечали новоселье. Валера два года домогался руки моей подружки Жанны, дочери колхозного бригадира. Не одного его пленяли тонкие, почти аристократические черты лица, изящный носик и благосклонная улыбка, которой она одаривала претендентов. Валера взял настойчивостью и веселым языком. Сейчас он сиял и порхал между кухней и праздничным столом, обнаруживая хозяйственность и основательность, которых я не предполагала в шутнике и балагуре. Крохотная, снятая за небольшие деньги комнатка по вместительности не намного превосходила каюту космонавтов. Она была устлана коврами, обвешана картинами, эстампами, фотографиями, и кое-где, как в щелочку, выглядывали кусочки входивших в моду финских моющихся салатно-лиловых обоев. Источали гостеприимный свет толстые свечи в тонконогих подставках с купоросными разводами.

Словно с неба свалилась ладненькая стюардесса в синем добросовестно отутюженном костюмчике и бесцеремонно втиснулась между хозяином и мною. Она познакомилась с хозяйкой в парикмахерской, свела с приличным мастером и, компанейская, любительница шумных сборищ, явилась как своя и увела застолье от привычных наших тем. Смазливая мордашка, глазенки-пуговки, аккуратно пристегнутые погончики, заигрывающий голосок. Небесная птичка в разгар веселья поправила черный узкий галстук на белоснежной сорочке и поднялась:

- Большое спасибо. Извините, завтра ранний рейс…

Вместе с ней отбыла аэрофлотовская компаньонка, мрачноватая красавица с тяжелой челюстью и мраморно-белым лицом, за два часа ни разу не выпустившая из рук бокал с коктейлем и не произнесшая ни одного слова.

Конечная остановка хорошо видна с балкона. Когда трамвай, изгибаясь, плавно разворачивался, поскрипывая колесами, по стенам и потолку метались зарницы электрических разрядов. Аркадий топтался в прихожей, натягивая туфли. Он сопроводит дамочку до остановки.

Злая и обиженная, я спросила уже дома: зачем? Он пожал плечами: она учит английский, он хотел помочь освоить пару фраз.

Муж увереннее держался, когда служил чему-то. Или уверял себя, что это так. Его влекло к необжитому, иному, словом - к другим. Новое женское лицо – и он трепетал, отрекаясь от былого.

Как-то, роясь в письменном столе, я наткнулась на машинописный текст. Он имел привычку перепечатывать свои дневниковые записи. Записки представляли собой выдержки из дневника, который он вел в больнице. Автора вдохновило небесное создание, по совместительству трудившееся медсестрой.

«20.10. Появилась Лена. Откуда? Зачем? Что будет? Ничего не знаю. Но я тут ни при чем. Я сопротивлялся, правда, с желанием проиграть.

Вообще-то от первого потрясения, которое пережил при первой встрече, я оправился. Но обаяние ее по-прежнему влечет, и я готов угадывать за ним загадку, самонадеянно полагая, что смогу управлять событиями, и чего-чего, а уж ее-то под угрозу не поставлю. А для этого главное, чтобы девчонка в тебя не влюбилась. А я?

Проклятая дилемма: либо хитрить, лукаво переложить все на нее, пустить все как бы на самотек, принимая как неизбежное – надо же, встретился, случилось, рок виноват, при этом зная, чем все кончится. Либо взять в свои руки, и это было бы честнее. Но я-то знаю, что в конце концов это приведет либо к постели, либо к ссоре. Любовница? Я не только этого хочу. Но себе лицемерно говорю, что не столько (неразборчивое место). Но я этого желаю, чего врать. А ханжеское воспитание вопиет: как неблагородно! Хотя нет ничего нормальнее, чем то, чем заканчивается знакомство мужчины и женщины.

21.10. Куда я лезу? Утром возомнил, что владею собой и что все, что мутилось в голове и настроениях – уже в прошлом. Но вот внезапно, совсем неожиданно встретил ее и – врасплох застигнутый, раздавлен безжалостно, повергнут в прах. Я готов часами сидеть у ее кабинета, подкарауливать ее в коридоре. У меня дрожат пальцы, срывается голос, я не могу говорить с ней, несу чушь – слежу за каждым словом. За что? Гнать это сладкое мученье – мне ли не знать, какую катастрофу могу накликать на свою голову? Пока я еще в силах, по крайней мере, сбежать – в прямом смысле этого слова - и хочу этого, хочу идти дальше. Неизвестность трех-пяти-десяти завтрашних дней приобретает надо мной необъяснимую власть.

Но почему я думаю только о себе? А она? Каково может быть ей?»

На этом месте я споткнулась. Какая трогательная забота!

«Сейчас я для нее еще ничего не значу. Абсолютно ничего. Мое исчезновение не вызовет в ней и досады. Любопытство некоторое, может быть, обыкновенное в таких случаях оживление кокетства, заигрывание, приятность от внимания к себе – вот, пожалуй, и все, что как-то поворачивает ее ко мне, волнует. Но не более. А я умышленно привязываю ее к себе. Она чувствует это, и это ее радует, но она не знает, к чему это ведет.

Лена должна была прийти к четырем, но появилась в двенадцать. И все мое спокойствие, так хорошо налаженная работа – сидел за столом, конспектировал - полетели к черту. Ее присутствие выбивает из седла. Каждая секунда ее присутствия нагнетает что-то во мне. Двигаться, действовать. Опять брожу по коридору – столкнуться, увидеть.

А что грешнее: изменить со шлюхой, которую завтра забудешь, или вот так с восторгом отдаться чужой душе, жить ею, мечтать о ней – и все при полном целомудрии? Вот тебе и не согреши!

27.10. Позавчера она была в ночную смену. Почти два часа провели у окна. Я ее понуждал к этому, хотя она и могла бы спокойно удалиться. Любопытство подталкивало ее. Она спросила: «У вас не сложилась личная жизнь?» И у меня не хватило смелости ответить, что у меня, в общем-то, все нормально: жена, дочь».

Святая правда. Он словно тяготится открытостью отношений с женщиной. С женой. Он не хотел, чтобы все знали, что эта женщина – его женщина. И любовница в этом отношении удобна. Она анонимна. Он любил анонимную жизнь. Он боялся проявления себя. Я случайно заметила, что он ночью мочится в раковину на кухне – чтобы не производить шума в тесном туалете.

Я сложила листочки и вернула на прежнее место. Ему, естественно, ничего не сказала. Но и не забыла. Прочитанное мало что добавило к тому, что я уже знала о его склонности притереться к иной жизни. Он только тогда дышал полной грудью, когда объяснялся с объектом внезапного преклонения. Это для него было как преддверие интимного акта. Капиллярное истечение собственной сущности. Когда записка улетала, он какое-то время еще жил ею, пока не накапливались новые впечатления и возникала новая потребность писать, то есть признаваться в преклонении. Он вел странное лунное, отраженное существование и легко становился данником проявленного интереса к себе, выдавая банальное человеческое любопытство за нечто большее. Наблюдая за ним, я предполагала, что он испытывает наслаждение от самого процесса своего прорисовывания в чужом мнении. Он никого не хочет обидеть, он такой - он даже не изменяет, переспав со случайной подружкой, он всего лишь тупо выполняет долг перед чужими женщинами, в зависимость от которых регулярно попадает.

Эпистолярная волна вынесла его к моим ногам. И уползла обратно через несколько дней после свадьбы. Он никогда уже не сочинял для меня ни писем, ни записок. Я не сомневалась, что через несколько дней после выхода из больницы он забыл об этой самой Лене, и бог весть сколько с тех пор раздарил подобных объяснений, исповедей, мгновенно влюбляясь и болезненно переживая каждую мимолетную свою привязанность. Его преследовал романтический кошмар, из которого он не мог вырваться и который толкал его в тайную от меня, параллельную жизнь. С годами таяло уважение как к мужчине, сильному, защитнику, но я многое ему прощала и оберегала как отца дочери.

Марш Мендельсона грянул через три месяца после нашего знакомства. День в день. Романтичный и красивый пример роли случая в жизни человека. Познакомились случайно, в студенческом общежитии. Я засиделась у подружки. Надрывается проигрыватель. Хорошо бы чаю! Сей момент. И я с пустым чайником вываливаюсь в закопченный общежитский коридор. Лампочку, конечно, из патрона кто-то выкрутил. И в этом полусумраке, как в тумане, нечаянная встреча. Уверенный в себе, разговорчивый. Позже выяснилось - сотрудник редакции. С букетом роз разыскивает ту самую комнату, в которой на блюдечке дымится моя сигарета. Кто-то когда-то на вечеринке его пригласил. Кто? Он не помнит. В пустынный вечер, томясь неуютной свободой, вспомнил адрес.

В тот день наши, доселе существовавшие в полном неведении друг о друге, миры вошли в соприкосновение. Несколько реплик, и мы обменялись сувенирами: он с чайником отбывает трудовую повинность. А я прикоснулась губами к лепесткам благоухающего сюрприза. Наверное, очень удивилась бы, если бы мне сказали, что молодой человек, который внесет закипевший чайник, несколько минут назад дал себе слово: она будет моей женой.

-Да, - признался он позже, - был толчок в груди.

Мне польстило откровенное признание. И тональность, некаждодневность этих слов стали ведущим мотивом нашего сближения.

Розы я унесла с собой и скорее всего через день-другой забыла бы о дарителе, как это случалось со многими его предшественниками. Но он напомнил о себе. В почтовом ящике я обнаружила конверт. Письма приходили каждый день. Короткие или длинные, шутливые или ироничные, в которых он изливал себя и приучал меня к своему присутствию. Мне нравилось. Только много позже я поняла, что профессионально пишущий человек, не лишенный художественных талантов, сочиняет естественно. Слова его не имеют статуса поступка и даже намерения, которое закрепится в действие и затвердеет.

15.

День рождения Аркадия совпадал со старым Новым годом. Вместе с четой Ивенских – Михаилом и Натальей - явилась и пышная белокурая Эльга. Не жирная, и даже не толстая, но телеса так и перли из-под клетчатой блузки. Заместительница сотрудничала с мужем так тесно, что это вошло в фольклор конторы. Скромненько приткнулась между высоким, зло остроумным Михаилом и его меланхоличной черноокой половиной. Глазки не поднимает, застенчиво тянется ложкой в салатницу. А ведь могла бы и совесть поиметь и не являться.

Мы с Танюшей воткнули в круглый бисквитный торт тридцать крохотных свечек. Несколько штук дочка зажгла собственноручно – она без ума от отца, хотя и редко его видит. Именинник шумно задул свои годы, и Таня, прихватив куклу, за руку повела меня укладываться.

В положенный срок гостями овладел энтузиазм прощания. Взлетали рюмки и фужеры на посошок. И вот снимают с полки шапки и надевают зимние ботинки последние трое, и муж вызвался проводить. Так, вчетвером, и растворились в дверном проеме. Расставание растянулось на добрые полчаса. Вернулся с озабоченным лицом. Зябко передергивает плечами и добросовестно, с излишними подробностями, рассказывает о чем-то правдоподобном.

- Сама посуди, завтра понедельник, редакционная планерка…

Вот они и обсудили – не за праздничным же столом об этом - кое-какие детали предстоящего разговора. А дело очень важное: анонс новой рубрики.

Про анонс Светлана не говорила ничего. А вот… И приспичило же, когда все нормальные люди спят, тащиться с мусорным ведром. Ну кто, как не подружка, первой разведает гадость и принесет на хвосте? Доклад получился кратким и емким. Полночь. Заплеванный переход между третьим и четвертым этажами. Закиданный непотребной дрянью мусоропровод. И этот прилип к ней, как к кислородной подушке. Жуть, такая холодрыга, пар изо рта валит.…

Это был далеко не первый - и, к сожалению, не единственный случай.

Да и о чем толковать, если не прошло и месяца после нашей свадьбы и на Азовском море…Мы гостили у друзей. Прокаленная августовским зноем пыльная станица. Я с уже начиненным брюхом. Токсикоз. На ночлег нам определили душную комнатку, отделенную от зала занавеской в горошек. Я не могла донырнуть до дна заоблачной перины. Из ноздреватого мрака возникали, потряхивая слоновьими ушами, некормленые комары. Аркадий, оставив меня одну на съедение насекомым, веселился с дружками. А в полночь потащился на берег и, мелькая голыми ягодицами, барахтался в прибрежных водорослях с дальней родственницей жениха, разбитной волжаночкой из Саратова. Тоже, рассказывали, не замочившей купальника.

Обидно не то, что с бабой познакомился и глазки строит. Я на это смотрела проще, чем многие подруги. Он журналист, всегда с кем-то знакомится, новые впечатления, откровенности. Черт с ним, если бы где-либо в командировке.

…Со своими одеялом и подушкой я перебралась в Танину комнату.

По утрам молча расходились: я отводила дочку в садик, он - на троллейбусе в редакцию. Так же в молчании совершали неизбежные действа у чадящего еще семейного очага: купить хлеба, вынести мусор, подмести пол… Он прикрепил к телефонному гнезду дополнительный шнур, и теперь в его задраенном кубрике появился параллельный аппарат, и ему уже не приходилось понижать голос или извращать речь эзоповыми вывертами, когда часов в одиннадцать ночи он выпархивал в электронную форточку из супружеских тенет и вольготно изливался перед чуткой и понимающей его тонкую натуру подружкой. И я теперь не вслушивалась, как прежде, презирая себя, в обрывки фраз. Его жизнь в изолированном отсеке приобрела черты совершенной отдельности от моей, и эта ясность, как ни странно, принесла облегчение.

Постельные рейды Аркадия, всегда торопливые и быстрые, оставляли ощущение незавершенности. Может быть, оттого, что это было для него как обязанность, как привычка. Мне нужен восторг, лесть, приятные слова, на крайний случай. Но он мною не восхищался. И даже в сердцах как-то бросил: ты бревно в постели. Женщины злопамятны. Много времени спустя эта фраза вынырнула в ситуации, о которой, конечно, муж никогда не узнает и которой я не горжусь. Но я не была бревном. Это знала я, и это знал тот, кто оживил «бревно». Ему это понравилось, и он подкупал меня топорным комплиментом:

- Ты чудо, я таких еще не встречал. Ты лучше всех.

Я и без него знала, что я лучше всех. И мне было безразлично, бревно я или не бревно. Я хотела, чтобы меня любили.

…Было страшно оставаться в квартире. Какая дура, что согласилась отправить Таньку с мамой в деревню. Оставаться одна я не могла. Но и не хотелось изливаться перед Ольгой или Наташкой. Это потом, когда сюжет развяжется. И станет прошлым. А пока это еще настоящее и жжет. Злость, обида, наверное, отчаяние, непонимание, почему именно со мной. И еще смирение перед открывшейся новой правдой, с которой теперь придется, так или иначе, жить. И вот это новое и выталкивало из дома, в ночь, непонятно куда и зачем, навстречу неустроенному, к неясным образам, которые манили своей неконкретностью. Будь что будет. Ничего не хочу. Ни о чем не жалею. Отдаюсь тебе, господин Случай.

С вешалки, не выбирая, сдернула черную блузку. Надев черные же брюки, перед трюмо разметала по плечам волосы. Из зеркального полотна, как из другого мира, печально взирало чуть ли не юное лицо с по-детски припухшими губами. В глубине слегка раскосых – бабушкин ген – спело-вишневых глаз тоска и меланхолия. Я нырнула в черные же туфельки на высоком каблуке, которые в будни не жаловала, но – женщина на шпильке совсем иначе несет ногу. Шпилька – как постамент уверенности в себе и независимости. И еще вызов дикой стихии, которая рассеяна по неисчислимой орде мужского пола. За спиной катакомбно дрогнула дверь. Что-то, звякнув, свалилось с полочки и разбилось.

Оживленный перекресток на самой многолюдной в городе улице. Вечер не торопит. Стою себе и покуриваю. Наслаждаюсь предчувствиями и напитываюсь излучениями окаменевающего распутства остывающего тротуара.

Долго скучать не дадут – и двоих я с удовольствием откомандировала. Одномерные, заданные лица. Нет, ребята, я никого не жду. В том числе вас. С шорохом притормозила черная «Волга». Худощавый коротко остриженный бородач лет тридцати пяти. Большие темные глаза, доброжелательная улыбка...

- Девушка, не подскажете, как проехать на улицу Декабристов?

- Подскажу.

На мягком широком сиденье было просторно.

- Отчего такая грустная?

Употребленное «отчего» вместо «почему» располагало к незнакомцу. В двух словах можно почувствовать приобщенность к эстетизму речи. Отчего – это ближе к пушкинской эпохе. Читает. Думает.

- Меланхолия.

Он засмеялся открыто и весело.

- У вас - и меланхолия?

Я подыграла:

- А почему вас это удивляет?

- Ну, меланхолия - это все-таки от одиночества. А вы не можете быть одинокой.

Все ясно. Как же, такая вся замечательная – и одинокая, не может быть! И вместо ответа:

- У вас можно курить?

Он молча кивнул.

- А спичек не найдется?

- Их есть у меня…

С самого начала я дала ему понять, что не строю долгоиграющих планов.

- Извините, как к вам обратиться? – спросил он, когда после нескольких фраз стало понятно, что и он, и я не прочь продлить нечаянное знакомство.

- Давайте окружим нас тайной, - предложила я. - Пусть я буду для вас просто незнакомкой.

- Нет, незнакомка не очень подходит. Я бы назвал вас Незабудкой. Боюсь, я вас уже никогда не забуду.

- Хорошо. А вы оставайтесь для меня анонимом. Согласны, господин Аноним?

- В этом что-то есть, - засмеялся он. - Немножко только непроницаемо.

- Не страшно. Попробуем раскрыть эту непроницаемость.

Мы последними покинули ресторан. Несколько горячих танцев, две пачки сигарет, бутылка шампанского и бутылка сухого и разговоры, разговоры, разговоры. Женщина любит ушами. Мои уши благоухали. Стало легко и вольно, передо мной открылись все пути, ради меня черноусый, уже не молодой музыкант с круглыми кошачьими глазами выдувал кларнет, быстро перебирая пальцами. Отступили сомнения, я верила в себя. Я была красива и неотразима. Я расточала улыбки, смеялась и соблазняла всех мужчин за соседними столиками, и двое или трое подвыпивших кавалеров приблизились к нашему островку, чтобы иметь счастье ангажировать даму. И я хохотала и смотрела на моего спутника, и прорезалось что-то такое в выражении его глаз, что они любезно раскланивались и достойно отчаливали, и мы оставались с ним, и говорили обо всем, о высоком и непонятном, о литературе и музыке, о демократии и свободе, о зарплате и росте цен и все время ненавязчиво соскальзывали на разговор обо мне, о том, что чувствовала и думала такая красивая, умная, обаятельная, милая, прекрасная, наверное, удивительно счастливая. И он мне все больше и больше нравился, умный, спокойный, сильный, уверенный в себе, я знала его уже тысячу лет и верила ему.

- И куда тебя отвезти, домой?- спросил он.

- А что, могут быть варианты?

- Если захочешь.

А чего я хотела? Вечер уже подарил то, что я искала. Пустая квартира не пугала и не представлялась заброшенной и унылой. И я уже видела, как поверну ключ, слегка надавливая вверх, и, вздрогнув, отворится дверь, и нежуткая теплая темнота соскочит с бельевой веревки, от сохнущих Танюшкиных колготок, и колобком скатится под стол. Электрическая лампочка вылепит меня из тьмы. Я люблю яркий свет и даже днем, возвращаясь домой, нащупываю выключатель. Свет отсечет сомнения, и я с головой погружусь под одеяло, и потеряюсь под ним, погребенная мягким пологом, утопая в собственном горячем дыхании. И не хотелось прекращения чудесного полета. Глаза спутника загадочно блестели, и не было никакой силы оборвать это очарование. Я хотела, чтобы он оставался рядом, и ждала продолжения. И была признательна Анониму и верила ему. Он вознес меня так высоко, что я готова была согласиться на все, лишь бы это длилось, длилось, длилось. И еще хотелось, чтобы было радостно и ему и чтобы он нашел то, что искал, и ему стало тепло, и если это тепло спрятано во мне, я хочу, чтобы оно открылось ему. И поэтому я и не хотела придумывать какие-то другие слова:

- А что, время еще детское. Если тебе нетрудно еще потерпеть меня…

До сих пор он даже не пытался поцеловать. Объятия и прикосновения около оркестра в толчее изображающих танец пар не в счет. Но уже перешли на «ты» и, возможно, были так близки, как не могут быть близки друг другу случайные люди. Мне казалось, что более близкого человека нет на земле.

И если бы он сразу предложил, нашел элегантную формулировку приглашения завернуть к нему (на чашечку кофе, чая, на самоварчик, на кружку самогона), я отозвалась бы без промедления. С открытыми глазами. Но это была бы обыкновенная интрижка…

- Давай покатаемся? – улыбнулся он. - Поедем за город…

Озеро проглотило луну, и она, как невидимый плод, шевелилась в глубинах водного чрева, и по поверхности гуляли смутные сиреневые и бледно-желтые полосы. В камышах мерцали фиолетовые пятна. Утомительно недотягивали ноту сверчки, а вдоль берега вспыхивали тлеющие угольки. В воде было теплее, чем на воздухе, и не хотелось выходить, как будто что-то жутко ласковое заманивало в глубину. Он угадывал мои желания, и когда я, не попадая зубом на зуб, подумала, что хорошо бы горячего чаю, в его руках возник термос, и такого сладкого, такого горячего, такого настоящего чая я никогда в жизни ни до, ни после не пила.

Город был уже серым, когда пучок от фар выковырнул из мрака табличку, обозначающую городскую черту.

- Итак, куда тебя везти сейчас, домой? - спросил он.

И, не дожидаясь ответа, небрежно добавил:

- Впрочем, можно по пути заскочить ко мне.

На этот счет у меня была заготовлена фраза:

- Нет ничего чудеснее, чем трио: балкон, восход и чашечка кофе.

Когда поднимались по лестнице, я подумала, что, может быть, он ничего другого и не ждет, и ему достаточно болтовни с не уродиной и неглупой бабой. Он насладился близостью порога, который переходить опасно, заглянул в желтые глаза соблазна и теперь сохранит навсегда память о незнакомке, не вместившейся в телесность, оторвавшейся от желаний, ставшей тонким голосом…

- Надо же, - огорчился он, - опять нет света.

Он чиркнул зажигалкой и призвал на помощь тонкую, прогнувшуюся свечку, которая выдохнула узенький завиток пламени. В раскрытое окно вливалась августовская ночь. Луна проникала в сумеречную комнату и сквозь мелкое сито засеивала потолок и стены тонким слоем сиреневой пыли. Где-то далеко дамские каблучки отстучали на тротуаре нервную морзянку чужой вызывающе скрытной жизни. В слабосильном свечении по шифоньеру, столу, книжным полкам метнулись смутные тени, и я, как и в ресторане, в машине и на озере, опять не могла разглядеть цвет его глаз. Я с ожиданием всматривалась в обрамленное темной бородой удлиненное лицо, в высокий лоб, под которым скрывались добрые мысли и намерения, мне были симпатичны короткие волосы, ежиком поднимавшиеся после недавней стрижки, как он сказал, под ноль. От хозяина веяло добром, силой и пониманием, и не отпускало ликующее ощущение счастья, которое так негаданно, так вовремя, пусть совсем ненадолго, свалилось на меня.

Весь вечер он нескрываемо любовался мной. Это было не липкое выхватывание коленок или груди нескромным взглядом. Я мгновенно привыкла к его вниманию, оно волновало, стало тканью длившегося всего несколько часов союза. Толстый ковер податливо сжимался под ногами, и жесткие ворсинки щекотали босые ступни. Приглушенный звук магнитофона, танец, более близкий, чем в ресторане. Он, ласково нашептывая приятную чепуху на ушко, уверенно миновал всех стражей женской бдительности – реальных или мнимых, искренних или притворных, - и вошел в мои пределы и стал частью меня самой.

Я уплыла за горизонт. И где-то на полпути в далекую страну, где солнце и небо, море и звезды, цвет и звуки перемешались и слились с моими голосом, губами, пальцами, меня подхватили волны, упругими кольцами исходящие от пульсирующего ключика в том месте, где он сливался со мной. И я закачалась вместе с морем, земным шаром и вселенной и стала чуткой и отзывчивой частичкой захватывающих дух вознесений. Глубоко внутри оторвалась крохотная точка, стремительно понеслась, все нарастая и увеличиваясь в размерах, и вдруг превратилась во что-то огромное, переполнившее меня и рвущееся из моего тела к морю, к солнцу, к звездам, и со всполохами и молниями, ослепив и оглушив меня, взорвалась...

Первое, что бросилось в глаза, когда он зажег свечу - офицерский китель на вешалке. Он же был и последней вещью, которую я запомнила, когда он поддерживал меня под локоть, пока я заскакивала в туфельки.

Через несколько дней он уезжает – получает новое назначение. Куда? Очень далеко! Завтра он поедет в округ. Вернется через три дня. И очень хочет встретиться. Хочет сказать что-то.

- Говори сейчас! – Я совсем отвязалась.

- Давай через три дня. Хорошо?

- Улажено!

Хотелось изрекать загадочные, как египетские иероглифы, вечные фразы. Обозначать то, что происходит. А что происходит? Не знаю, но что-то ведь происходит.

Черная верхушка тополя отчетливо вырисовывалась на фоне светлеющей полоски. Где-то, пока еще далеко, разбегалась перед прыжком заря. Может быть, новая заря и моей жизни.

Ну вот, почти дома. В двух или трех окнах уже зажгли свет. Я ощущала себя чужеродной в немоте просыпающегося двора. Ночь бледнела, торопливо перетекала в полусумрачную зримость, как будто намеренно выдавая нас.

- Прощайте, Аноним…

- Значит, через три дня на том же месте?

- Да.

Он издалека наблюдал, как я приближалась к подъезду и, наверное, проследил за восхождением черной блузки через запыленные оконца лестничных пролетов. Когда я выглянула из окна кухни со своего пятого этажа, «Волги» на прежнем месте уже не было…

…Мы не можем заглянуть в расписание собственной жизни. Даже на несколько дней вперед. Об этом я подумала, водрузившись на круглое вращающееся сиденье в баре - незаменимый тренажер для выработки правильной осанки. Аркадий пододвинул бокал с синей трубочкой. В этом заведении всегда было тесно. Нам, можно сказать, повезло, и мы с ходу спланировали как бы в специально для нас приберегаемое местечко. Незаменимая резиденция для переговоров на нейтральной территории. Крошечная Женевочка. Никто, включая бармена за стойкой, не обращает на тебя внимания. Совершеннейшая предоставленность самому себе. Не помню, когда мы вместе последний раз были в баре. По-моему, никогда. Должно было случиться нечто из ряда, чтобы он обратился к такому экстраординарному способу выяснения отношений со своей законной женой. Настолько своей, что в обычные дни о ней можно и не вспоминать.

Муж не интересовался, ни чем я занимаюсь, ни что меня беспокоит помимо стирки, готовки, хлопот с Танькой. Как будто ничего самостоятельного и интересного, отдельного от него, у меня быть не может, и я всего лишь спутница, послушная, исполнительная, призванная терпеть и принимать. Возвратившись из театра, который он посетил «по роду службы», или, задержавшись в редакции «во имя производственных интересов», он скрывался в своей комнате и продолжал неутомимую вахту: потрошил газеты, листал исторические и научные труда. А когда уставал, восстанавливал душевные силы под классику, и боже сохрани его потревожить. Он никогда не задавал вопроса: «А что дома? Чем помочь? Чем бы заняться вместе?» Если он что-то рассказывал, то о своих делах, о чем думает, что у него получится и чего он хочет добиться. И скучнел, когда я пыталась отвлечь на свои или семейные заботы.

Аркадий оскорбился бы, узнав о моих случайных, даже не романах, а скоротечных знакомствах, чаще всего невинных, которые прекращались, едва начавшись. Но не из-за ревности, а потому, что я посмела самостоятельно это сделать.

Наши отношения таковы, что если он вдруг появится – я спокойно прекращу знакомство. Но если его нет – я чувствую себя свободной и не обязанной думать о нем. Он ничего не знает – и ему все равно. Ему действительно все равно, что со мной. Я давно перестала быть для него загадкой, и он, наверное, считал, что все про меня знает.

Утром я навестила гинеколога. Плановая процедура – и вот вам новость: я плодоносная смоковница. Этого мне только не хватало. Со своей жизнью разобраться не могу, а тут новая на подходе. Очень своевременно, как включение парового отопления в апрельскую оттепель. Обсудив новость с Ольгой и Натальей, решилась… Как это часто бывает, один поступок вытягивается в непредвиденную цепочку событий. Аркадию я сообщила не только об аборте. Нам лучше всего прекратить эксперимент совместного существования. Годы еще молодые, и пока не поздно, надо ковать новое счастье.

- У тебя кто-то есть? – утвердительно спросил он и заглянул мне в глаза.

Первые его слова, посвященные обсуждаемой теме.

Я пожала плечами. Если бы он спросил: «Ты с кем-то спала?», может быть, я и сказала бы про Анонима. Может быть, хотя едва ли. А так – кто у меня есть? Пока никого. Был и был, кто знает, что будет завтра.

- Не делай этого. – Он молча смотрел на меня. И в его лице опять появилось то выражение, которое привлекало меня в первые дни нашего знакомства – сосредоточенность на другом, которого он хочет понять.

Он не чужой, он просто не стал моим.

- Я тебя прошу. У нас все будет по-другому. Я хочу, чтобы у нас был еще один ребенок.

Нерушимая связь женщины с мужчиной возможна только через ребенка. Тогда она и физиологически сливается с ним. А без детей – какое бы оно ни было духовное и романтическое, легко разломится. Распадется, как незакрепленный фиксажем негатив на фотобумаге от солнечных лучей.

Он всегда хотел сына. И когда родилась дочь, расстроился. Хотя и скрывал это. Меня это тогда обидело. Но это прошлое. Далекое и, главное, уже безболезненное. В него можно тыкать иголкой, как в атрофированную мышцу. Оно уже никак не связано с будущим. Надо думать о будущем.

Я потягивала смесь ликера, шампанского и апельсинового сока и думала, что в эту минуту около газетного киоска прохаживается Аноним. В руке букетик цветов. Наверное, роз, а может быть, ромашек. Хотелось бы узнать, но уже никогда не узнаю. А может быть, его уже и нет. Полчаса – это уже не опоздание, это – знак. Интересно, какого все же цвета у него глаза? Ну что ж, никто не может знать наперед.

После уличной духоты и пыли меня принял покой укромного парка больничной обители. Из-под сводов упирающихся в небо крон древних платанов и акаций нисходили плоские солнечные столбы, опоры невидимого храма. Я кожей ощутила, как здесь теряются объемность и ритм и остается лишенное индивидуальности и перспективы плоское деление. Так сохраняет себя какое-то время ручей, вбежавший в озерцо: по инерции его частички еще мчатся вместе в отдельном беге, но уже не сами по себе, все больше и больше теряясь в общем потоке, отголоске бесконечного, вечного.

Мимо сухонького старичка с остренькой лиловой лысиной (глаз споткнулся на пластмассовой бутылке поверх пижамы на веревочке, скрученной из бинта, с мутной, оттекающей по трубочке мочой), мимо рассохшихся скамеек с молитвенно оцепеневшими, как на фресках, фигурами, погружаясь в обрывки приглушенных - полушепотом - фраз и в пугливые всплески постороннего смеха, вобрав в себя уклончивые взгляды посетителей и утопленную в глазах временных обитателей корпусов тревожную надежду, порадовавшись счастливой улыбке седого ветерана с колодкой орденов и огорчившись слезам стройной калмычки, восхитившись изумительно величественным шествием утомленного своим знанием врача и оценив неприметно-трудолюбивое снованье санитарок, я миновала и огромный трухлявый пень, и окурки около зеленой скамейки, и дальше, не поднимая глаз, мимо по горло втиснутого в гипсовый панцирь парня с исхудавшим, почерневшим лицом, мимо брызнувших неуместным соблазном голых коленок остроглазой практикантки - и вот, наконец, родильный корпус. Еще не поздно, ноги отказываются всходить на ступеньки.

Утром я долго стояла у кроватки. Танюшка во сне, наверное, почувствовала мое присутствие - да и как она могла его не почувствовать! -личико прояснилось, веки дрогнули, будто она силилась открыть их и вглядеться. Дотянулась до шелковистых волосков и не могла наглядеться на самую дорогую на свете мордашку. И с каким-то нарастающим холодком выглядывала на ее лице приметы взросления, а это значит, и старения, которое, конечно же, еще далеко-далеко, но оно неминуемо, как неминуемо сначала медленное, а потом все ускоряющееся приближение к черте, за которой уже ничего нет. К этой черте день за днем, час за часом приближается каждый человек, и плохой, и хороший. И от осознания не детской, а взрослой включенности еще не жившего по-настоящему ребенка в покорную череду обреченных, от этой самой жестокой в мире несправедливости заныло сердце, и охватил порыв, бессмысленный и бессильный, - оградить, выхватить дочь с неумолимого и равнодушного эскалатора, заслонить от неот-вратимого разрушения.

Из ординаторской боком выдвинулся сочный, не по летам седой грузин и эксклюзивно для меня обнажил два ряда аккуратных белых зубов.

- Здравствуйте, Верочка! Как давно я вас не видел. Вы сегодня изумительно выглядите.

- Вахтанг Илларионович, я всегда так выгляжу.

Он вздохнул, вспомнив, что я не студентка и не практикантка. Насчет моей неотразимости мы с ним однажды уже объяснились. Он не совсем правильно оценил ситуацию, с мужчинами случается. И все-таки прекрасный хирург и большой умница. Крупные, грустные даже тогда, когда смеется, глаза.

- Всегда рад вас видеть.

Как ни навещу Ленку, она в одной позиции: строчит ручкой. Худенькие плечики, выставленные лопатки. Так и хочется шлепнуть ладошкой: « А ну распрями спину!»

- Слушай, ты учителка или врачиха?

- И не говори, кума. Бюрократия заела…

Сестра на год младше меня. И не замужем. Не спешит. Ухажеров хватает, но единственного нет. Она развращена вниманием. Мужская половина человечества никак не выдвинет из своих рядов достойного претендента. Мужчины надоедают ей через две недели. Она рациональнее меня и никогда не врюхается сгоряча. Но я не сказала бы, что она счастливее.

- Наверное, тяжело все время видеть вокруг себя больных и страдающих людей? – спросила я под настроением прогулки.

Сестра, не понимая, оторвалась от бумаг:

- Ты о ком?

- О тех, кто здесь, в больнице.

Она пожала плечами:

- Ты знаешь, я даже не замечаю. Наверное, привычка...

- Ну да, привыкли. Вы и при покойнике будете пирожки лопать.

- Ага.

- Вот так попадешь в психушку, и психи покажутся нормальными.

Она захохотала.

- Ага, и не заметишь, как сама психом станешь.

В светлую процедурную, отгороженную ширмой, скорбно, как в воды Стикса, ступил сумрачный пациент с поникшим орлиным носом. Там, как мне говорила сестра, мужчинам делают массаж простаты. Процедура пикантная, и понятно, почему пациент в синем спортивном костюме старательно изображает на лице отрешенность перед двумя молодушками.

Но мне не хотелось смеяться. Я подумала о том, что семь лет назад я выглянула из амбарно-громадных дверей, совсем не изменившихся с тех пор, разве что два или три раза перекрашенных, с завернутой в одеяльце Танькой на руках, и меня встречали прилетевший по этой причине из Сибири давно ушедший от нас отец и сестра – Аркадий был в командировке. А сейчас я возвратилась сюда, чтобы прекратить другую, начавшуюся во мне жизнь, потому что Аркадий так и не вернулся из командировки.

- Ну что, все-таки надумала? – спросила Лена.

- Да.

- Тогда вперед, Эмилия уже здесь.

16.

Куда бы меня ни занесло, в моей сумочке всегда фотография с надорванным уголком.

Любимая фотография - не то слово. Символическая. В запечатленном образе все: радость жизни, надежда, сила, уверенность. Символ веры. Или символ Веры? Тот, кто выпустил из объектива «птичку», выбрал подходящий момент. Бог водит рукою дилетанта. На скамейке под искривленным карагачем мужчина в камуфляже. Через раскрытый ворот пробивается зебристая тельняшка. На коленях автомат. Он прищурил глаза, задорно хохочет. А может быть, только там, где смерть и пули, смеются так беззаботно?

Человек не хозяин своей судьбы. Но он хозяин своих сомнений.

«Я всегда хотела принадлежать себе. А принадлежу другому. Он далеко, но я зависима от него. Григорий мне любопытен. Ничего другого пока нет. Приятен, и все. Приятно с ним болтать. Да, что-то волнует, когда его взгляд охватывает меня. Он что-то обо мне знает или хочет узнать. А я? Я думаю о другом. Почему я от него так завишу?»

И даже сейчас я не хочу себе признаваться в том, что и прибыла сюда, в одиночество, за тем, чтобы спокойно разобраться: кто для меня Евгений? Кто я ему? Что со мной произошло?

Хандра жирела по мере того, как троллейбус подбирался к моей остановке. Закаленный либерализацией и приватизацией городской люд снисходительно сносил реликтовые неудобства общественного транспорта. Из переполненной коробки выскользнула все еще под впечатлением скорректированного и «правильно» завершенного диалога с директрисой, в результате чего не осталась без месячной надбавки к зарплате. Мало что решающая тридцатка сверху. Но и тут сэкономили, осчастливили через одного. При дележке обо мне позабыли: в расчет принимаются не мозги и способности, а умение жалобно заглядывать в глаза начальству. Вот такой общий фон еще одного заурядного никудышнего дня.

Отметилась – другого слова и не подберу - в гастрономе. Хлеб, молоко, картошка, яйца. Вчера, сегодня, завтра. Боже мой… Для восстановления душевного равновесия прицелилась к бройлеру - покупка разжижает концентрацию адреналина. Утром Танюшка спрятала голову под подушку и не хотела вставать. «Я страус. Меня нету». Выуживала «страуса», как котенка из-под шкафа, и, конечно, наобещала с три короба. И вот они, сияющие витрины, кисельные берега. Мрачная продавщица, скорбно закатив подведенные глаза, тоскливо выжидала, пока натрясу на ладонь остатки из кошелька. Гулять так гулять – Танька обрадуется и литровой «Коле», и шоколадке.

В последние годы мне редко снятся сны. А если что и мелькнет, то какое-то бесцветное, как в старинной кинохронике. И то почти не помнится. Этот предстал в цвете и красках. И я видела все, как наяву. Это был он. Не портрет, разумеется, а прототип, каким он мне померещился.

Слава богу, и мы дожили до шоу под названием «выборы». Общественные организации ветеранов войны и труда и афганцы собирали подписи в поддержку генерала Ларина. Электорат, особенно пенсионеры и женщины, охотно расставался с автографами. Благостные лики кандидатов обсыпали заборы, столбы и двери подъездов. Листовки, как первая пороша, устилали лестничные площадки, и один нестойкий гражданин даже поскользнулся на цветных буклетах. Многие жильцы выбрасывали растиражированное слово к народу, не вчитываясь. По утрам уборщица, тихая Надежда Григорьевна, встряхивая прямыми черными волосами, стучала совком и вспоминала добрые времена, когда старьевщик на лошадке объезжал дворы и раздавал детям резиновые шарики и авторучки в обмен на мешки бумаги. Отдельные лица будущих избранников были слегка подпорчены пририсованными усиками и бородками. На отменно высоком государственном челе жирный фломастер уверенно начертал «Вор». Рекламная продукция Ларина не привлекала хулиганов. Звезда Героя на груди. Свежий взгляд. Твердо сжатые губы. Венчающая волевой портрет генеральская фуражка с дубовыми листьями. Образ вполне соответствовал народным чаяниям порядка и твердой руки.

Из лаконичных агиток я выведала, что бывший комбат выводил роту из ловушки, подстроенной душманами, не кланялся пулям и покинул Афганистан на последнем бронетранспортере. Командир заботился о рязанских и калужских пареньках в армейских гимнастерках и под пулями тащил на спине подстреленного верзилу-сержанта. И таки спас, влив на перевязочном пункте пол-литра своей крови. Слуга царю, отец солдатам!

Круглая зеленая настольная лампа, мой друг чуть ли не с первого класса, зажигалась под полночь. В тишине я раскрывала газету и читала все, что попадалось о генерале. Обводила статью красным карандашом, как будто выводила из строя. И только потом уже скрипела ножницами. В серой папке с черными тесемками вместе с газетными вырезками хранились и листовки, и плакаты. Папка была помечена буквой «Л» и пухла на глазах, наполняя и мою жизнь еще не понятным мне смыслом. Или подготавливая к чему-то важному. Я досадовала, когда не удавалось посмотреть его телевизионные выступления. Они были лаконичны и не суетны. Он просто отвечал на вопросы и с улыбкой парировал выпады оппонентов. Мне нравилось то, что он говорил. И то, как держался. И снова не могла избавиться от ощущения, что мне знакомы и это лицо, и голос, и даже интонации.

Наши предки были не так уж темны и наивны, когда сходились в церкви и запускали молитвы в небо. Что есть бюллетень, который я сквозь щелочку протолкала в избирательную урну, как не видоизмененная форма той же молитвы? Послание в инстанцию с пожеланием определить мне ангела-хранителя. Выпущенный из моих рук голубок понес в клюве веточку генералу Ларину. И это привело к первой в нашей семье политической дискуссии. Муж был связан с демократическим блоком или тем, что осталось от него. Его уязвило предательство жены.

- Это же сапог! – яростно шипел он. - Ты разве не понимаешь, зачем их пихают во власть? Они же задушат демократию!

Бюллетенями избирателей вооружали несколько активисток за длинным столом. Сухонькая старушка с гладким, как у луковки, личиком, оторвалась от зеленого сукна и наставила прикрытое седой прядью ушко в нашу сторону. И может быть оттого, что подвернулся нечаянный свидетель, я намеренно громко и резко сказала вслух то, о чем говорили все мои знакомые:

- Надоели ваши болтуны.

Это был Голос. Он выманил из скорлупки, в которой я прозябала много лет, и повелел. И я подчинилась. Бодрой скороговоркой голос диктора «Радио России» сообщил, что сейчас московское время одиннадцать часов тридцать минут. Пробивавшийся на подоконник сквозь заиндевевшее окно лучистый пучок цеплялся за колючки алоэ. Я набрала номер завуча. Раньше я сто раз извинялась бы, просила, оправдывалась, и скорее всего ничего не получила бы. Сейчас мой язык был телеграфно отрывист и категоричен: «Да, я больна. Да, сегодня не смогу. Да, найдите замену. Спасибо».

Адрес предвыборного штаба уже предусмотрительно переписан в блокнотик.

Посредине пустой комнаты скучал канцелярский стол, и с него благообразными бакенбардами свисали растрепанные газетные подшивки. Агитационные экспонаты продолжали нести уже излишнюю вахту. Знакомый портрет с призывом: «Генерал Ларин вас защитит!». Красноармеец в буденовке целился в избирателя длинным пальцем: «А ты поддерживаешь Ларина?» Глаз зацепился за не совсем логичное в этом помещении черное пианино. И уже потом я услышала его. Над инструментом нависли крутые плечи, укрытые темно-зеленой камуфляжкой, и пепельная папаха. Гора навалилась на крошечный стульчик, и толстые пальцы проворно бегали по клавишам. Вечная, нежная и элегантная «К Элизе». Исполнитель закрыл глаза и плыл в одиночестве. Блаженная улыбка соединяла счастливца с оставшимися на земле. Я постояла в нерешительности несколько секунд и, вместо того чтобы развернуться и незаметно улизнуть, подкралась к пианисту. Черные клавиши, как всегда, теплее, чем белые. Но это уже не я – меня вел Голос. Так, в четыре руки, довели сюжет до финала. Стихли последние аккорды. Он словно очнулся, осмотрелся, вскочил на ноги и сдернул с головы папаху:

- Извините, что же выстоите! Вот, пожалуйста, стул!

Я запрокинула голову и глядела снизу вверх. Круглый стульчик норовил развернуться и выскользнуть из-под меня, и я пятками удерживала равновесие. Бесшумно возникла смутная фигура плечистого мужчины в свитере, и рядом опустился второй стул. Генерал его пододвинул, и вот мы рядышком, как в соседних креслах в партере. Я украдкой разглядывала скуластое лицо, вьющиеся каштановые волосы, зачесанные назад, густые брови, которые играли вместе с улыбкой, и не могла понять, откуда во мне уверенность, будто мне оно знакомо?

Какими судьбами я здесь? Я просительница от имени педагогического коллектива училища. Да, проблемы, и немаленькие. Течет крыша. Нет денег на организацию бесплатного питания для детей из малоимущих семей. Нет денег…

- Что ж, я все понял. - Внимательные глаза излучают доброту и понимание.- Давайте договоримся так. Подготовьте письменное обращение на мое имя. Если хотите, можете отправить по почте.

- Нет, что вы. Я сама принесу!

- Вот и отлично.

- Спасибо.

- До встречи.

Ночью подсознание растянуло белый экран, и я смотрела кино. Ущелье. Бородатые автоматчики. Дымится и падает вертолет. Урна для голосования. Взрыв. Плакат «Все на выборы!» Он в шинели на холме с подзорной трубой. Храм. Хор. Колокол. Он над пением, вне плоти. Я целую иконку и возжигаю свечу. И вдруг он обнимает, целует в губы. И торжествует едкое, не отпускающее последние дни желание…

- Ну что ж, хуже не будет… - вздохнула директриса и подписала ходатайство. Она ни во что не верит. - Попробуйте…

Обращение к депутату сложено вдвое и наполняет подъемной силой. Я лечу.

Над апартаментами поработала рука искусного дизайнера. Кожаные бежевые кресла приглашали нырнуть в комфортные пучины. Преданно сиял до блеска отполированный стол. Российский флаг на подставке в углу. Святящийся экран монитора. Телевизор «Панасоник». Я поискала глазами и обрадовалась - старомодное пианино на прежнем месте. Оно грустно сутулилось, потесненное модерном и офисным комфортом. Хозяин радостно улыбнулся, прервал телефонный разговор и поспешно выбрался из-за стола навстречу:

- Чай, кофе?

- Да, конечно…

Я кратко обрисовала все то же отсутствие финансов, долги за электроэнергию. Все это подробнейше изложено в письме, которое он внимательно просмотрел.

Закончился депутатский прием длительной прогулкой. Недавний снегопад приодел елочки в кокетливые белые полушубки. Высоко в кронах над дневной нормой трудился дятел-стахановец со сточенным затылком.. На укромной аллейке я прикрыла глаза, а открыв их, обнаружила себя в тесных объятиях. И долгожданный поцелуй, неожиданный и пронзительный, как грозовой раскат, отозвался в сердце. И таким ли уж неожиданным был он? В то яркое солнечное утро, когда я набрала номер завуча и предупредила, что заболела и не могу вести занятия, я знала, что именно так все и закончится. Вернее, хотела этого, и верила, что Господь разделяет мои планы. Наверное, он услышал и дал сил и смелости. Впервые в жизни проявляя инициативу не намеком, не обнадеживающей улыбкой, а пугаясь своего цинизма и наглости - у него семья, дом, родные, жена, сын - зная, для чего это делаю, замирая от жуткой угрозы возможного отказа или, что то же самое, деликатного уклонения, как бы между прочим, но твердо и определенно, почти небрежно, как привычное дело, глядя прямо ему в глаза, я спросила: «Можно вас завтра украсть?». Дятел на ветке замер. Спутник какое-то мгновение вглядывался в мое лицо и понимающе кивнул. И только тогда я расслабила сжавшиеся в кармане пальцы и выпустила горячий амулетик - запасной ключ от Ольгиной квартиры.

Он заглянул мне в глаза и прошептал:

- А я уже боялся, что ты не узнала меня…

Эти слова всего лишь на одну миллионную долю секунды обогнали вспыхнувшую догадку:

- Аноним?

Гости спонтанно обустраивались вокруг сверкающих кувертов. В семь часов подал голос электронный будильник. Из окошечка вместо кукушки высунулась лохматая физиономия и семь раз прорычала: «Пи-ва! Пи-ва!» Все званые уже были в сборе, и кое-кто даже пригубил «кристалловской» и испытывал мельхиоровые снасти на разносолах. Хозяин, невысокий бородатый брюнет в очках, ввел в комнату знаменитого генерала и депутата, лично знакомого с Ельциным. Сенсация вечеринки, главный номер культурной программы. Ларин - стройный, великосветский, в темно-синем костюме - держался уверенно и спокойно. С одобрительной улыбкой протягивал руку, и больше всех был доволен бородач, представлявший своих друзей. Со стороны выглядело так, будто не Ларина знакомили с теми, кто явился раньше, а напротив, он принимал парад. Аркадий недавно подготовил большое интервью с генералом. Передачу заметили. На правах чуть ли не приятеля он ринулся навстречу, демонстрируя радость и подчеркивая умелыми жестами высокое статусное положение запоздавшего гостя. Пока они оживленно переговаривались, я медленно приходила в себя. Его явление было для меня ошеломляющей неожиданностью. Это была первая наша встреча при знакомых.

Муж подвел его:

- Знакомьтесь, Евгений Николаевич, моя жена Верочка…

Обмирая и не поднимая глаз, вытянула ослабевшую руку и как сквозь сон осязала горячее дыхание на тыльной стороне ладони.

Немного сдержанный, немного насмешливый. Он быстро освоился, и когда запели, весело подтянул, и через пару часов все считали его своим.

Наташка - школьное прозвище Пышка - на любого встречного мужика смотрела как на своего, который ненадолго отлучился. Мои друзья давно вели себя не как любовники, не как муж и жена, а как зажившиеся под отчей крышей, не стесняющиеся нечаянной обнаженности брат и сестра. Они по привычке пользовались одной постелью, но под общее одеяло сходились редко. В компаниях же пара представляла прочный дом, дружную семью. Он предупредительно чиркал зажигалкой, как только в ее пальцах появлялась сигарета, бросался к стулу, когда она поднималась, а у вешалки, прощаясь с хозяевами, она, даже не оглядываясь, расправляла плечи, на которые вездесущий джинн тут же набрасывал шубку или курточку. Николай шумно раскланивался с мужчинами, знакомых женщин чмокал в щечку, незнакомым прикладывался к ручке. Прочный, уверенный в себе, укорененный в нерушимых традициях добропорядочный семьянин. Но на губах, выдавая его, блуждала авгуровская улыбка, и, оглядывая мужчин и женщин, друзей и незнакомых, он прозревал их второй, не выставленный напоказ, план жизни, и нередко после вечеринки его записная книжечка пополнялась новым телефонным номером.

Наташа увядала без романов. Последней ее страстью был худой высоченный налоговый инспектор. Он наклонял голову набок, как голубь, когда прислушивался. И что удивительно, никогда не играл в баскетбол. Я перехватила цепкий взгляд ее черных беспокойных глаз и поняла, что больше о Налоговом кодексе говорить мы не будем.

Мой генерал – ах, как много я дала бы, чтобы они хотя бы заподозрили, что он мой! – был в центре внимания. Аркадий давно забыл про «сапог». Большинство собравшихся за столом голосовали на выборах против Ларина. Но полковник Ларин когда-то - в 1991 году – по поручению генерала Лебедя уговаривал десантников присягнуть Ельцину. Мы были в провинции и ждали, а он – там и действовал. Поэтому выборы выборами, а генерала чтили, и с каждым последующим тостом интерес и уважение к нему возрастали.

Наташа поменялась стульями с лысым столоначальником и как бы ненароком, повинуясь обстоятельствам, приникла к плечу моего мужчины. Расчетливо отсервировав губы и прилегающую ударную территорию - щеки, подбородок, заостренный лепной носик, подведенные брови, - набором обольстительных улыбок и гримас она начала осаду. Спелая ягодка умела заражать брызжущей аппетитностью. Как кошка у мышиной норки, она караулила генерала. С другого конца стола я, как ни прислушивалась, не могла разобрать ни одного слова из их оживленного диалога и, не знаю почему, предчувствовала опасность. Наташа нечаянно толкнула под локоть соседа, и ложка с оливье опустилась на лацкан пиджака. Смущенно улыбаясь и извиняясь, он выбрался из-за стола. Отброшенная торшером его тень приобрела контуры Натальи и скользнула за ним. Я не спускала глаз с подруги. Все было ясно: она взяла новый след.

Моя паника неслась впереди меня. Она зазвенела серебряной ложечкой из опрокинутой чашки и отлетела отбившейся ручкой. Больно ударила коленку острым выступом шкафа. Она мчалась впереди, она вела меня, как собака, которая знает цель, уносится вперед и возвращается, чтобы вести за собой, и торопит заполошными, отчаянными глазами – Опоздаем! Не успеем! Погибнем! – вперед, к полынье, к ручью, в котором терялся след, расходились одни только круги, которые подтверждали: да, тут и исчез, недосягаем…

Крадучись, прошла по коридорчику. Дверь в ванную закрыта изнутри. Понятно, он там. А где Наталья? Ее нигде не было. Я толкнула дверь в туалет – пустой. На балконе ее тоже не было. Стало быть, в ванной, вместе с ним. Зачем она там? И почему он с другой женщиной за закрытыми дверями?

Я ему верила, а он закрылся с бабой в ванной.

Оставалось только смириться с неизбежностью случившегося. И самой сгорать - как две вспыхнувшие одна за другой сигареты - и растворяться в дыме возвещающего о бедствии сигнального костра. Вот бы прижаться к буднично равнодушной двери ухом. Забарабанить кулаком, закричать, вспугнуть, по-звериному вслушиваясь. Но нет, нельзя, кругом любопытные глаза, чуткие уши. И вот вынырнула рыба-прилипала, нет, пиранья, радостная и довольная собой подруга, первая злодейка. Я на нее и не поглядела, а следом – он. Тревожно спокойный, обманчиво невозмутимый. И я, презирая себя, по-подлому вычитываю на непроницаемом, еще более дорогом лице приметы отчуждения. И сердце поскакало по ступенькам.

Евгения я подхватила под локоть у последней черты. Еще мгновение, и он переступит порог, и его увидят, зазовут, захватят. Застолье развалилось на несколько групп, и каждый был уже сам по себе. Раздобревшие гости противостояли уложенным на подносах красным ракам с вытаращенными маковками-глазками. Над столом стояло потрескивание разламываемых клешней. Гремел Высоцкий, и уже никто ни на что не обращал внимания. Я дрожала вместе с моим голосом:

- Мне надо что-то тебе сказать, – и рукой маню, подталкиваю, туда, к месту преступления.

Защелка отсекла нас в капсуле, которая неслась вне времени и пространства. Мы встречались уже почти год, и это было как один протяженный сон. Я не могла бы сказать, что больше захватывало меня: само свидание или предвкушение его, растягивавшееся на несколько дней. Я много раз представляла, как это будет, и это приходило в самых неподходящих для эротических иллюзий местах. Но сейчас все произошло внезапно. Десять минут назад и в голову не пришло бы, что со мной может случиться такое. Молния на брюках. Нетерпеливый палец укололся о заостренный кончик металлического язычка... Подозревала ли я что-то? Какое это имело значение. Я никого ни в чем не подозревала. Если Наталья его соблазнила, он сейчас ничего не сможет. Вот и вся логика. Я предчувствовала худшее и готовилась к нему.

А меня обнимал мужчина, который две недели меня не видел. Губы, волосы, плечи, все такое - если он чувствует так же, как и я, - неутоленно манящее.

Лишь бы он не догадался, какие глупости…

Разморенные гости бродят по квартире, разглядывают репродукции, толкутся на балконе. Все обратили внимание на то, что Евгений запирался с Наташкой. И пусть подружка злится и отбивается от намеков. До нас пока никому нет дела. Как хорошо, что никто не знает и не догадывается!

Дверная ручка пошевелилась. Встрепенулись крылья легкого испуга: сейчас откроется, и кто-то войдет, застигнет и, испуганный открытием, в страхе захлопнет дверь и понесет, понесет весть, которая, разрастаясь, переполнит собой коридоры, кухню, комнату…

Нет, никого, все тихо. Мы одни. Боже мой, как тесно в выстланной тусклым кафелем каморке, пропитанной запахом сырой одежды. Как мало места в этой жизни, чтобы вместить все, что переполняло меня и сулило воскресение…

17.

Итак, я замыслила наедине с собой честно, насколько это вообще возможно, разобраться: что же со мной происходит? Попробую собрать воедино обрывки догадок и размышлений и написать что-то вроде сочинения на тему: «Я и Евгений». Или «Евгений в моей жизни». Или просто «Он».

Неровные дни второй, тайной жизни стали для меня более значимыми, потому что попытки наладить открытую совместную жизнь с мужем закончились крахом. И только сейчас я впервые по-настоящему ощутила себя женщиной и без огорчений, не записывая прожитые годы в напрасно потраченные, поняла, что подлинная женственность во мне только-только пробуждается, и мне открылся другой взгляд на мир, взгляд глазами самки, воспринимающей жизнь не только «верхом», но и «низом».

Пришествие Евгения наполнило мой мир эросом. Теперь я знала, что такое навязчивое желание, усмирить которое можно только вдвоем. По многу раз в день я представляла наши свидания. Желала этого прежде казавшегося мне примитивным действа. Ждала, чтобы он избавил меня от угнетающего предвкушения. Сексуальность далась мне в грубой предметности - возбужденном твердом мужском члене, скрипе кровати, плотском наваждении, ослепляющем, убивающем осторожность и предусмотрительность. Заманивающий голос. Зов извне. Повеление. Мотылек спешит на пламя. Совокупление. Соитие. Тоска по разделенному, разлученному. Репликация хромосом, разносчиков памяти о первоначальном взрыве.

Меня подкупал восторг, который вспыхивал в его глазах, когда он брал меня. Он наслаждался мною и желал меня. Я была на верху блаженства. Исторгнутый моими губами знак - символ не любви даже, а данности ему. Я ему дана. Ему дана я. Я женщина, которая дана…

И мой горячий шепот в ночи: я тебе дам. Вечное обещание…

Он находил меня в училище, и я неслась по гулкому коридору в преподавательскую и прижимала к щеке нежную, горячую телефонную трубку. Он избегал звонков домой – только в исключительных случаях - и был лаконичен: «Не в семь, а в пять. Хорошо?» И в ответ шепот: «Да, конечно!»

Ожидание его звонка стало содержанием моей жизни. Радость, надежда, кошмар. Если он долго не обнаруживался, я не находила себе места, и все мысли были подчинены одному: узнать, где он. Найти, позвонить, услышать родную хрипотцу. Убедиться, что с ним все в порядке и он по-прежнему со мной. Что врать, именно так: со мной, готов входить в меня и переполнять животворной субстанцией, которая сосредоточена только в нем. Не выдержав ожидания, сама разыскивала: ты свободен завтра? Мы могли бы встретиться? Это звучало как: я соскучилась по тебе, я хочу тебя. Любить – это прежде всего бояться потерять любимого. А потом уже наслаждение с ним.

Счастливое ожидание, томление плоти и духа. Одухотворение плоти, оплощение духа. Воплощение – это и мой переход от желания к плотскому осуществлению его. Успокаивалась и, торжествуя, считала минуты до условленного часа, наслаждаясь гнетом вожделенного нетерпения.

С Евгением я была готова делать это всегда и везде. Я смотрела на мир как на детали соединения с желанным мужчиной. Как в психологических рисунках: найдите, что еще изображено здесь? Во что бы я ни вглядывалась, во всем угадывала очертания места, где можно это сделать. В неуютном, безобразном подъезде я представляла, как прижалась бы спиной к холодной стене… А густые заросли туи наводили на мысли о том, что и здесь можно укрыться. Я понимала, что это – наваждение, идефикс, которая скоро пройдет: мало ли какие заскоки посещают нас. Слепая привязанность к мужчине, всегдашняя готовность к близости с ним, наверное, не совсем нормальны. Но не проходило... Я была его женщиной, его любовницей и его девочкой одновременно. Да, девочкой, невинной девочкой, потому что с ним это было как первый раз. Я никогда не знала, что будет через миг, сколько бы раз это не случалось. Это было таким огромным, что я не могла запомнить. Всегда, как изумление, непредсказуемо, и я верила, что отдавалась ему в первый в своей жизни раз. Он первый подлинный мой мужчина и единственный. Остальных не было.

Желание мужчины было слито с Евгением. Некогда безадресное томление было направлено на него. Я видела и слышала его «низом». Его голос отзывался внизу живота.

«Чтобы преодолеть искушение, надо ему уступить». Куда уж больше? Я сама стала сплошной уступкой желанию, органом желания, а оно не отступало и все разрасталось. Вначале меня это радовало - после стольких лет женского сна наступило пробуждение. Греховная связь питала меня. Я жила ожиданием мига, когда он растворялся во мне, проникал в меня и несколько мгновений осуществленного единения жил во мне и наполнял собой. С ним восстанавливаются и проявляются мои полнота и цельность. Мое тело прилипало к нему, как заблудившаяся половинка некогда пребывавшего целого, разлученная в несчитанные времена космическими силами. И мы чудом нашлись, столкнулись, и не отсюда ли такое слепое и неодолимое влечение к нему, так больно переживаемое единение с ним, до ключиц, до самой простенькой молекулы, которая сохранила память о единых генах. И я постоянно желала его. Я мечтала соединиться с ним. Сделать это, я хотела, чтобы это состоялось. И мне всегда казалось, что именно на этот раз произойдет что-то особенное, и что потом все будет по-другому, наступит окончательное совершенство, и моя встреча с ним – как гарантия этого. Но это происходило, и опять начинались дни ожидания новой встречи, которая даст окончательное решение.

Если это правда, что некоторые животные умирают во время случки, то умирают они от счастья встречи с собой. Счастье это длится недолго, и вскоре на его место, как на пепелище, опустится гложущая тоска, которая, как вакуум высасывает тебя из собственного скелета.

Я не обещала ему верности. И он не спрашивал меня ни о чем. Ничего не требовал, ничего не обещал. В этой недосказанности было нечто прочное, что нас связывало, помимо обоюдного стремления к телу друг друга. Я была ему верна. Я и прежде почти не обращала внимания на мужчин. А теперь они просто исчезли, были вычеркнуты, подтверждая мое добровольное прикрепление к нему.

Я не хотела называть это любовью, боялась этого слова. Подобное признание потребовало бы от меня решительных поступков, которые смели бы преграды между нами. Я не думала об этом, иначе сошла бы с ума. Но чем больше проходило времени, тем чаще об этом размышляла. Меня настораживало, что, как мне казалось, прозрачные и светлые наши отношения были освещены неестественным светом. Таким же четким и ясным, как солнечный, а иногда и более пронзительным, но иного происхождения, - словно лунным, отраженным. И этот свет по иному укладывал тени на лицо Евгения и, наверное, и мое, по-иному высвечивал признаки того неуловимого и не извлекаемого из души, что не поддается определению и всегда ускользает от испытующего взгляда. В моей нежности к Евгению вместе с нотками веселья и радости проступали пока еще неясные очертания чего-то отравляющего мое сердце непонятной тоской.

В сладострастии, которому я открылась так порывисто и безоглядно, постоянному ожиданию которого не могла противостоять, я ощущала тревожный привкус иного зова. Время от времени я чувствовала себя плененной мушкой, лапки которой опутывает тонкой паутинкой искусный паучок, пока не упакует в беспомощный кокон, состоящий из одного-единственного желания. И вот уже мое обреченное сердечко приготовлено для страстного укуса, и наступает миг зачаровывающего и усыпляющего поцелуя. Не было в моей жизни ничего сладостнее этого упоительного ожидания умирания.

Я распределяла свою жизнь от встречи до встречи с ним. Длительный, растягивающийся порой на целые недели, промежуток времени, когда мы не виделись, был отмечен моей выключенностью из жизни. Ничто не имело значения, кроме ожидания будущей встречи.

Однажды он неожиданно позвонил, когда я температурила, 38 градусов, и я помчалась. Я не смогла бы выдержать две недели предстоящей разлуки, и все эти две недели, день за днем кляла бы себя за это «нет, не смогу». Шофер, щуплый мальчик в солдатской шапке, всю дорогу молчал, как будто понимал, кого и для чего он везет. А через два часа он же доставил меня назад из гостиницы..

Евгений выдергивал меня с дней рожденья, с научных конференций – он появлялся в городе, у него был свободный час, и я, счастливая, бросала все, рисковала всем, лишь бы встретиться, и вся моя жизнь вмещалась в этот час, и ничего другого не существовало.

Вечное ожидание. С ним хорошо, но его никогда нет рядом. Невозможность быть с ним и с ним не быть.

18.

Интересно знать, что будет дальше. Проницать, прозревать, предвидеть. Знать так, чтобы при этом не проживать знание. Все, что может случиться, очевидно и предсказуемо. Интригу питает предчувствие подробностей. Мне, наверное, кружит голову завязавшийся сюжет с Григорием. Он ведет к постели. Таков закон жанра. Постель – плата за тайну. Потом, пережив, скажу себе, что никакой тайны не было. Но сейчас я этого еще не знаю. Догадка - не доказательство.

Что дальше? Уступить – и затухающая любовь на расстоянии? Но у меня уже есть фантомная любовь. Мне хватит. Просто уступить и забыть – рискованно. Он слишком близко подкрался, он уже во мне. Будет тлеть привязанность, тоска – я боюсь этого и не хочу.

Я сняла с узкого голубого подоконника чашечку с остывшим кофе и распахнула окно настежь. Малокровный полумесяц с любопытством покосился на меня. Над верхушкой шелестящего тополя беззвучно ползла красная мигающая точка. На прямой паутинке бесшумно спустился паучок и, перебирая лапками, развернулся, как головка перископа, замер. Я выглянула наружу, и меня охватила тоскливая прохлада южнорусской ночи. Поясок развязался, и распахнутые полы халата шевельнулись, как сложенные крылья.

Подальше, куда угодно, от гнетущей неполноты и незавершенности. Только бы не оставаться в эту минуту одной, в этом жутковатом одиночестве, а может быть, даже и единственности во вселенной. За избавление от этой жути я готова заплатить любую цену.

Последняя затяжка. Я потянулась к булыжнику, который, как зуб мудрости, торчит под окном, и вздрогнула: на камне пошевелила лапкой бурая лягушка и замерла, со стороны наблюдая за мной вакуумно-пустыми глазками.

-Так и оставайся.

Голос Григория за спиной. Я и не услышала, как он прошелся по деревянному полу. Он сзади и шепчет в затылок. Просяще-робкие пальцы прикоснулись к плечам. Пальцы горячие. Если сию же секунду не освобожусь…

Не шелохнулась.

Легкие ладони пообвыкли и неторопливо поползли вниз.

Я затаилась и выжидала. Любопытство, искушающее любопытство – что будет? Росток на каменистом выступе. Цепляюсь из последних сил. Чуть в сторону – и сорвусь.

Надо что-то делать. Гипнотическое очарование неопределенности парализует.

Он исследует мой силуэт ладонями и уже подобрался к окрестностям, заповедным для глаз.

Что-то мешает оттолкнуть.

Осторожное прикосновение. Очень откровенно, и это уже не рука. Чудо, которым он управлял по собственному хотению, - вот оно.

Дальше некуда.

Я стремительно распрямилась.

- Мы так не договаривались.

И все-таки стараюсь смягчить голос. Я не негодую и не приказываю, а извиняюсь за его неучтивость. Делаю первое и последнее предупреждение.

Хотелось бы знать, чего добиваются феминистки? В Штатах зачуханный синий чулок засудит почтенного джентльмена за игривую улыбочку. Из мухи невинного комплимента раздуют слона сексуального домогательства. А этот втихомолку подкрался и пристраивается за спиной - очень романтично. А я улыбаюсь. Почему? Неужели правда - море, озон в воздухе, свободные нравы? Остановись, Верочка, тебя занесло!

Печорин отступил на шаг и покорно молчал. Сброшенный с загорелых плеч темно-синий халат свисал с моей кровати. В остальном экипировка ничем не отличалась от того, чем снарядила его мать при рождении. Рептильно цепенел знак мужской готовности.

Как не симметрично обнажение мужского и женского тела! Женщина, даже обнажаясь, остается верной своей природе – скрытна и лукава. Мужчина ничего не может увидеть там, куда с детства мечтает заглянуть. Все скрыто, и чтобы понять и узнать, он должен проникнуть. Женщина – ловушка, заманиловка, западня. Она провоцирует: войди, и тогда ты меня познаешь! А мужчина – весь на виду. Его намерения предъявлены: иду на вы! В своей готовности он открывает женскому взгляду нечто большее, чем она видит, смущая ее своей излишней наготой.

Григорий напоминал античную скульптуру. Один пустячок отличал его от греческих изваяний: древние мастера почему-то жалели глины и камня для воплощения мужского начала. И изображали его вялым младенческим отростком, над которым хихикают, листая учебник истории древнего мира, девочки-шестиклассницы. А это - застывший перед прыжком хищник. Интересно, они думают, что женщины балдеют от грубой демонстрации желания? Верят, что это соблазняет? Хотя, что скрывать, упорное желание - можно выразиться и покрасивее, например, жажда, да, жажда глотка воды в знойной пустыне - моего тела не оскорбляла, ласкала воображение. Он хмелел от меня, хотел меня, посылал сигналы, но пока не переступал красной черты, за которой – хамство, пошлость, разрыв. Никто никогда так открыто не предъявлял мне своего желания.

Передо мной обнажился Аполлон. Четыре дня назад я его не знала. А сегодня он угощает меня сеансом эксгибиционизма, и я не возмущена.

Психическая атака? Терять ему нечего, завтра мы расстаемся. До свидания, гуд бай, адью. Я знала, что будет последний натиск, и с любопытством гадала: что? Не выдержали нервы? Но впереди еще полночи. И все для него пока что складывалось (я посмотрела на развитие сюжета его глазами) не так уж и безнадежно. Где фантазия? Где выдумка? Где изящество?

А дальше все случилось, наверное, не так, как предполагал он, и вовсе уж не так, как могла думать я.

- Усмири гвардейца. - Я принимала вызов и нащупывала тон для продолжения игры. Надо было отвечать, но так, чтобы не придать значения выходке. Ввести в контекст игры и нейтрализовать ее значение. Превратить в ничего не значащее, факультативное действо. Я протянула руку, обозначая «гвардейца», и все случилось само собой: я дотронулась пальцем и, заторможенно понимая, что меня несет не туда, обхватила это и крепко сдавила и смотрела ему в глаза, наливаясь ужасом.

19.

Он вернулся через полчаса, успев принять душ, побриться и даже почистить зубы. (Если мужчина любит себя, он бреется утром, если женщину – вечером. Французская пословица из нетленного бабушкиного сундучка). И вот он - в светлых брюках и оранжевой майке. Свежее лицо, мягкая улыбка, блеск карих глаз и едва уловимый строгий аромат качественного мужского дезодоранта - бодрый, опрятный.

Пока он отсутствовал, я переставила сумки, сняла со спинок кроватей джинсы, запихнула глубже под кровать высунувшиеся кончики белых босоножек. Я решала главный женский вопрос: что надеть? Брюки или юбку? Душа тяготела к брюкам. Они контрастнее подчеркивают женственность. Но и укрывают ее. Платье, тонкое, обнимающее фигуру, - это как призыв и вызов. Остановилась на шортах. И закрытые на замок, и легкая обнаженность. Добру молодцу урок… И черный топик: светлые плечи на черном фоне…В черном есть нечто недоговоренное, гипнотизирующее. Он как намек. Предчувствие завершающего - эх, хорошо бы при свечах!- диалога, которого не избежать и который может вывезти бог весть куда.

Печорин выложил из пакета неизбежные бутылки сухого красного и неизвестного мне ликера, шоколадки, апельсины, сок и – умеет, не откажешь, создавать сюрпризы! – два пузатеньких у основания и сужающихся к горлышку бокала для коктейлей. Не забыл и о разноцветных трубочках. Настал черед и массивному бронзовому подсвечнику, потемневшему от времени, с завитушками. Завершающим аккордом стало укрепление толстой свечи на ножке и ритуальное воспламенение спички.

«А вот и рояль в кустах!». Подсвечник в запасниках гастролирующего по побережью сердцееда смахивал на кролика в шляпе фокусника - всегда под рукой. Это уже тянуло на перебор. Целенаправленно и - надо же! - очень уж к месту. Неужели и это входит в джентльменский набор обольстителя, который он повсюду таскает с собой? Впрочем, в изобретательности ему не откажешь.

А чего ты ожидала? Эксклюзива, естественно, чего же еще. Единственный раз, и только для вас! Как же, размечталась.

Григорий - а может, он и в самом деле читает чужие мысли? – повернулся ко мне:

- Представляешь, этот канделябр я отхватил в Геленджике, в лавке всяких древностей. Это подарок тебе. Ты ведь любишь старину.

Всхлип выключателя, и электрическая груша беззвучно увяла. Стены нашей хижины слились с ночью, пространство вокруг словно уплотнилось. От вздрагивающего язычка нарастала оранжево-желтая сфера, в которой были мы. Одухотворенное пламя воскрешало надежды, лечило и успокаивало. Хорошо бы сейчас полистать старинный фолиант, до которого лет двадцать, а еще лучше, сто, никто не дотрагивался. Забраться с ногами в кресло, укутаться в мохнатый плед и водить пальцем по тусклым плоским гравюрам, всматриваться в надменных дам с зонтиками и поджарых кавалеров на набережной пушкинского Петербурга.

Он облокотился о стол и, подперев ладонью щеку, молчал. Воленс-ноленс, мне пришлось сдавать первую подачу в последнем сете нашего затянувшегося поединка:

- Ну, любезнейший господин поверенный, вы слишком много выведали обо мне. Пора поквитаться. Теперь вопросы буду задавать я.

- Я готов. - Он как будто ожидал. - Я говорил тебе, что мой любимый поэт - Лермонтов. Наверное, это мистика с влиянием имен на судьбу человека. Но у меня так.

Он помолчал, потягивая из соломинки только что приготовленный напиток.

- Ты помнишь такие строчки:

«Начну обманывать безбожно,

чтоб не любить, как я любил.

Иль женщин уважать возможно,

Когда мне ангел изменил?»

- Ранний Лермонтов…

- Да. И в этих строчках зашифрована моя история.

- Недурно для начала.

Истории этой одна тысяча лет. А может быть, и все две.

«Ах, он любил, как в наши лета

Уже не любят. Как одна

Безумная душа поэта

Еще любить осуждена»

Жила-была девочка по имени Маша. Мария.

«Ну вот, - пришел и мой черед веселиться - и Мария здесь. Княжна Мэри. Вся компания в сборе».

20.

В глубине заброшенного городского кладбища упрятано тихое местечко. Полуразрушенная могила купца Никодимова с медным оплавленным крестом, вырастающим из засыпанного пожелтелой листвой холмика. Осунувшаяся кирпичная часовенка с черными глазницами прямоугольных бойниц. Выщербленный заплесневелый плоский валун у подножия. Потрескавшиеся гранитные плиты, сквозь которые продирались волоконца неистребимой щирицы. Полукруглую площадку скрывали от посторонних взоров густые ветви тополей, кленов и березок. Запущенный уголок, сюда не доносятся ни детские голоса, ни даже скрип трамваев. Григорий любил бывать здесь один.

Но нынче его опередили: возле установленного треножника с кисточкой в руке замерла девочка. Алый берет, клетчатая куртка, голубые потертые джинсы. Сочный импрессионистский цветок. На нежное плечо задумчиво спикировал резной кленовый лист. Печорин вознамерился так же незаметно и уйти. И ушел бы, если бы не огромные радужные очки «стрекоза», неуместные для времени года. Они нелепо оседлали маленький носик. Это привлекло внимание. Не вынимая рук из карманов, он незаметно приблизился и заглянул через плечо девочки на почти законченный пейзаж.

И все объяснилось: незнакомка экспериментировала. Экзотические стекла перемешивали цвета и оттенки, и глаз, потерявший привычные ориентиры, в смятении отдавал необычные приказы руке, и куст получался не совсем обычным: как будто поджаривался на медленном огне, и разлетающиеся брызги обволакивали сияющей аурой каждый листочек и веточку.

- Здорово придумано, - восхищенно пробормотал он, вовсе не рассчитывая быть услышанным. Оценив подсмотренное, он, скорее всего, так же незаметно и удалился бы, может быть, на какое-то время, сохранив в памяти озаренное вспышкой божьей искры непосредственное прелестное личико. Если бы…

Девочка вздрогнула от голоса, быстро обернулась и в смущении отделила от лица фантастические очки. И извинительно улыбнулась. И ему предстал несравненный портрет – две чудесные спелые вишенки и удивленно изогнутые черные ниточки над ними. Искреннее, не стесняющееся обнаружиться удивление на личике. И трогательная, доверчивая улыбка. Да, невинность. Да, чистота.

Если бы кто-нибудь знал, как это случается. С ним это случилось, наверное, именно тогда: изумленные глаза, милый вздернутый носик, овал бледного личика. Встреча с Марией не посланный ли свыше знак, которого он ожидал?

Тронутый ее доверчивостью, он молча наблюдал за волшебством перетекания индивидуалистических цветов в образ, берущий начало у единого истока. По верхушкам берез и елей потянулись неровные тени. Сумеречная тишина разливалась по зыбким дорожкам. Пора уходить. Он напоследок оглянулся, как бы запоминая чудный островок, на котором ему привиделся очаровательный мираж. И опять же, все это, может быть, так и осталось бы в его памяти, если бы не резной кленовый лист. Он церемонно снял его и с шутливым поклоном преподнес девочке.

- В ознаменование творческих удач!

Озябшие пальчики вспорхнули, как трепетная бабочка, она с серьезно-забавным выражением бережно спрятала сувенир в планшет.

- И вы носите такие тяжести? – изумился он, подставляя плечо под ремень переносного планшета. - И куда только родители смотрят?

И опять она поразила его сосредоточенностью и серьезностью ответа:

- Мне обычно папа помогает, а сегодня он не смог…

Изогнутая гусеница трамвая, в народе прозываемая «кишкой», проскрежетала и унесла унылый свет окон в темноту. Кучка озябших пассажиров распадалась на глазах. Пора было прощаться и им. Мария поправила воротник и протянула руку: «Огромное вам спасибо. Теперь я и сама справлюсь...» Сейчас он весело подмигнет девочке. По-гусарски приложит пальцы к козырьку мнимой фуражки. Невозмутимо развернется на каблуках, то есть пятках поношенных кроссовок. И возобновит прерванный путь, который вел в общежитие. Козырнул двумя пальцами и – левое плечо вперед - изготовился к решительному уносящему шагу. И вот молодецкой решимости и недостало. Что-то удерживало и упрашивало отложить расставание. Ну, хотя бы до коричневой двери с серебристым глазком посредине и красной кнопочкой звонка… Он опустил необременительную ношу на ребристый резиновый коврик перед дверью. У Марии были мягкие покрасневшие озябшие ладошки. Он осторожно подхватил их и обогревал своим дыханием, и у девочки заблестели глаза, когда он потянулся губами.

21.

- А что было дальше?

Всегда интересно, как у других. И если у кого-то счастливо завершается, хочется верить, что это – постоянно подтверждающаяся гарантия справедливости мира и что у тебя тоже все будет хорошо.

В тесные ряды на книжной полке встроилась новая стопка: учебники французского языка с пятого по десятый класс. На один класс у него уходила неделя. Книжка всегда была с ним. Лучше всего подходили трамваи и троллейбусы. Устраивался у окна - что, впрочем, случалось редко, - а чаще цеплялся одной рукой за поручень и заучивал слова и целые фразы. Позже по дешевке приобрел на барахолке польский самоучитель французского с пластинками, с помощью которого подкорректировал и произношение. И когда в один прекрасный день ответил Марии на французском, она восхищенно прошептала:

-Ты гений…

Девочка добросовестно спрягала правильные и неправильные глаголы на французском языке в специализированной школе.

Она видела в Печорине необыкновенного человека, и это ему нравилось.

Вслух читали Ахматову, Цветаеву, Мандельштама.

Театр.

Музеи.

Выставки.

Голодные стартовые годы реформ дополнялись свободой духа и нашествием культурного и интеллектуального разнообразия. Полупустые театры держались на энтузиазме подвижников искусства. Они с Марией были самыми преданными и благодарными зрителями.

Он засиживался у изголовья Маши, когда она простудилась и слегла, и выдумывал забавные истории, над которыми она смеялась. К этому времени ему исполнилось 18 лет, а на двоих с Машей им было 33 года. Это число не было случайным: у него по-особенному дрогнуло сердце еще в тот, самый первый раз, когда он разглядел на приколоченной к двери металлической табличке две тройки. Небо управляет нашей судьбой. Он был уверен, что это число покровительствует их с Марией будущему, которое будет чистым и ясным.

- Вот, смотри. - Маша раскрыла малахитовый, словно заплесневевший от времени, старинный фолиант Даля. – Помнишь, это ты подарил кленовый листок? Я его засушила и сохранила. Он напоминает сердечко.

Святая, нежная, чудная.

Он вновь пережил упоительную легкость единения и согласия с высшим и добрым, которое любит его и дарит ему целый мир. Он с благоговением замер перед возносящимся ввысь храмом. Ветер шевелил складки обтрепанной накидки, и в недосягаемой вышине смутно вырисовывалась башенка. Открыватель новых земель и островов. Странствующий рыцарь. Он предложил учредить орден Кленового Листа и немедленно был посвящен в первые рыцари.

Она звала его «капитан Грей», и он наслаждался музыкой этих слов - капитан Грей - и верил, что это так.

Два года, день за днем, как сон, как нежный туман, пронеслись, прошелестели, просочились. И если бы в его сутках было не двадцать четыре, а сорок, пятьдесят часов, каждую истекающую минуту он все равно посвятил бы Марии, чтобы помнить о ней и напоминать ей о своей любви. Он сочинял письма на лекциях. И не ленился поздно ночью протащиться на трамвае два десятка остановок и бросить очередное признание в зеленый почтовый ящик с маленьким стальным замочком и цифрой 33. Он ликовал, воображая, как она раскрывает конверт, вчитывается в первые строки и к ним же возвращается, прочитав все. И как она прижмется губами к строчкам и вдохнет в них подлинную жизнь, и листок сохранит тепло и вкус ее губ. Он улыбался и просыпался. «Университетскую» давно проехали, и он брел пешком несколько кварталов в дождь или стужу. И чем мерзостнее была непогода, тем радостнее билось сердце. И он жалел, что она об этом не знает, и верил, что она догадывается. И все это, претерпленное им, еще больше роднит их, и они уже единое и нераздельное целое. И так будет всегда, даже тогда, когда вечность разрушится и по прогнозам физиков вселенная начнет сжиматься и возвращаться в первоначальную точку коллапса и будет вспышка, и эта вспышка будет их любовь. Он и Она.

Меня увлекала музыка искреннего повествования. Даже если все это чистая выдумка, все равно красиво и напоминает собственные ожидания. Может быть, я задумалась и отвлеклась на второстепенную деталь и упустила признание в любви, а может быть, Печорин об этом и не рассказывал. И я домыслила. Представила в интонациях и настроениях, в той ауре, которая над этим витала. Были торжественность и свечи, и, конечно, величавая прохлада старинного замка, каменной стены в конце концов. И пурпурная рубаха, эфес шпаги и коленопреклонение.

«Я буду вечно любить тебя!»

Вечно любить и вечно хранить Верность.

Если бы я выслушала этот рассказ лет десять или пятнадцать назад, я не поверила бы. Не захотела бы верить. Я бы не смирилась с тем, что кто-то все-таки поднялся над... Только у меня могло быть по-настоящему. А сейчас мне было интересно и хотелось верить. Хотя, как мне показалось, на каком-то месте действие остановилось и развитие прекратилось. Что-то там произошло у них, я этого не могла понять и пыталась угадать, чем закончится эта такая простая история.

Печорин не омрачал зачетку «неудами» только благодаря феноменальной памяти и воловьей работоспособности. Ночью повзрослевшая, но по-прежнему доверчивая и, казалось, еще более беззащитная в этой своей взрослости девочка – Ваша Нежность – безмятежно спала, и тогда он, освобожденный на несколько часов, временно покидал пост у Знамени Верности Любви, и утро заставало его за стареньким столиком, голова на раскрытом учебнике.

Святая. Нежная. Волшебная.

Он носил ее на руках и берег свою мадонну.

«Конечно, он не спал с ней», – подумала я, но не рискнула спросить.

- Я боготворил ее, - словно угадав мои мысли, продолжил он. - Мы целовались, но не больше.

Настоящий рыцарь ценит в прекрасной даме неземное.

- Прямо герой Александра Грина. – Не знаю, чего больше в моем шепоте: зависти, юмора или сожаления по своему, несбывшемуся.

- В юности я любил Грина.

- А сейчас?

- И сейчас люблю. Но понимаю его место.

- В литературе?

- И в жизни.

- Неискоренимый романтик…

-Не только. Меня вела его фраза «Жизнь – это черновик выдумки».

- А Лермонтов? Он же совсем другой.

- Конечно. Слово «люблю» к Лермонтову не подходит. Он меня перевернул. Я ездил в Пятигорск на Машук и лежал на том месте, где по преданию был убит Лермонтов. Для меня он не поэт.

- А кто же?

- Не знаю. Может быть, дикарь.

- Ничего себе!

- Кинг-Конг в галстуке. Мцыри. И все крушит. Может быть, он был психом. Хотя иногда из него вырывалось и такое: «Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть. На свете мало, говорят, мне остается жить». Никто так не говорил.

Он помолчал и добавил:

- По-моему, Лермонтов и Грин – это одно и то же.

- Что ты имеешь в виду?

- Насилие над собой во имя идеала или принципа. Грин об этом сочинял, а Лермонтов пережил.

- Каждый писатель живет жизнью своего героя.

- Но не каждый подчиняется судьбе своего героя. Или, наоборот: через героя предсказывает свою судьбу.

- Ты имеешь в виду Печорина?

- Не только. Печорин – это половина Лермонтова, которая осталась жить.

- А другая?

- Умерла. Он убил.

- Грушницкий?

- Да. Сначала он убил его в романе. А потом разделил его судьбу.

- Это совпадение.

- Нет, не совпадение. У таких людей, как Лермонтов, не могло быть совпадений. Это было запрограммировано. Он так захотел.

- Понимаю, и ты позаимствовал понемножку у того и другого?- Я пошутила. Но это было прямое попадание. Но он умел держать удар:

- Ты догадлива! Тогда добавь - и от третьего, – засмеялся он. - Лермонтов - один в трех лицах. Но экспериментировал над собой он. Его пример увлек и меня.

- И в чем суть этих экспериментов?

- Наверное, в противостоянии обыденности, привычности жизни. Хотелось неповторяемости, уникальности. Единственности и несопоставимости ни с кем.

- Это уже гордыня.

- Нет. Я ведь за все платил сполна.

Золотистый пучок сквозь щелку в бордовых шторах дотягивался до круглой медальки. Машин трофей вместе с аттестатом зрелости был выставлен в центре собрания семейных реликвий. Рассохшаяся трубка прадеда-полярника. Фотография деда, работника атташе на Кубе: на рубке сахарного тростника в компании с бородатым Фиделем Кастро. А это, стало быть, Машенька… Еще одно колечко, скрепляющее семейную традицию. И по традиции же, заведенной еще дедом-географом, за вечерним столом чай разливали в пиалы и пили с конфетами «подушечка» вприкуску. Днем, утром как угодно - с вареньем, джемом, сахаром, пастилой, медом, пирожными, но вечернее чаепитие при свечах – только вприкуску. Под задушевное слово. Запивая карамельку индийским чаем, мама, Светлана Васильевна, задумчиво подпирала литую круглую щеку ладонью и намеренно горестно вздыхала: «И что же теперь будем с Машкой делать?» Григорий прикусывал карамельки на правах своего. Владимир Николаевич, Машин отец, заместитель главного инженера машиностроительного завода, долго не мог поверить, что Печорин за три месяца выучил французский. Сам он когда-то был на месячной стажировке во французской фирме и обожал все французское. Ему нравилось, что молодой человек не курит и не балуется спиртным, и он обращался с ним почти как с будущим зятем.

Решали: что делать дальше? Учтено было все, в том числе и протекционистский звонок друга семьи Евгения Трофимовича, занимавшего немалый пост в областной администрации. Бескорыстное репетиторство Печорина – это само собой…

С незапамятных времен первая учебная аудитория студента – картофельное поле. В сентябре старенький автобус одолел расползающуюся сырую проселочную дорогу, и гогочущая ватага вывалилась около каменного здания бывшей школы. В бывших классах под высокими потолками уже были выставлены кривоногие койки, заправленные по казенным канонам однообразно негнущимися сатиновыми простынями и колючими суконными темно-синими одеялами. И на одной из них разместилась Мария.

А Григорий поддался на уговоры и махнул на Чусовую – спуститься на байдарке по чистой, как слеза, и своенравной горной реке. На первое сентября у него имелись кое-какие планы, но он с Марией ими не делился. На перекате он вывалился из байдарки, ударился головой о камень, около часа провел в ледяной воде и чудом остался жив. С воспалением легких пополнил контингент инфекционной больницы. Неуютный коридор, пропахший мокрой ветошью и подгорелой манной кашей, сноровистые усталые нянечки с помеченными красной краской ведрами и швабрами с вышелушенными черенками. Но самым непреодолимым препятствием на пути в село, где его ждала Мария, была кастелянша. В ее сундуках скрылся печоринский костюм с ботинками и ремнем, а в обмен он получил задранные выше щиколоток воздушные штанишки и пижаму с начинающимися на локтях плечами. Он страдал, воображая, как не находит себе места она, не зная, что с ним. И, может быть, уже отпросилась у факультетского руководства и разыскивает его в городе.

Селение было окружено молчаливым лесом и безмерными картофельными плантациями. За деревенской околицей не только картошка росла. На легкомысленных опушках ворожили длинноногие березки с задранными подолами. Скрюченные сосновые иголочки шевелились под подошвами на морщинистой тропинке. Овальный луч, ослепив, скользил по просиявшей лужайке. Дробное эхо отзывалось на голос веселого второкурсника, который с первого дня преследовал Машу хмельными влюбленными глазами и увлекал хохотать над пустыми, но смешными байками. Порхающая улыбка неунывающего бабника. Димка-дефлоратор, факультетская знаменитость.

В подвяленной копне, дурманящей изумительным настоем накопленных за лето восторженных запахов медоносного клевера, жирно-зеленой осоки, волокнистой пастушьей сумки, в упоительной тишине, возносящейся до неподвижных крыльев замершего в вышине коршуна и необременительно для очарованного слуха прерываемой тонким жужжанием ленивой пчелы и бесшумным усердием волокущего соломинку муравья, он и сотворил из Марии женщину.

- Я признаюсь тебе в самом черном поступке в моей жизни. Никому никогда этого не рассказывал, даже Вовка не знает.

Я не узнавала его.

- Я ударил ее.

- Как, избил?

- Нет, конечно. Но, может быть, еще хуже.

Он уже все знал - спасибо добрым людям. Часа три упорный могиканин, скрывая лицо от знакомых жильцов за воротник плаща, маскировался в окрестностях почти родного подъезда. Часов в десять из него с лаем вырвался черно-белый колли Джон, с восторгом наскочил на грудь Григорию, по-приятельски лизнул в нос и сгинул, увлеченный чужими запахами. Выглянул хозяин пса, обволоченный тайной зачатия и рождения Марии, с поводком в руках, застегнул куртку, поправил кожаную кепочку (всегда либо на его голове, либо на гвоздике у дверей), чиркнул зажигалкой, выхватив из сумерек Машины скулы и разлет бровей. Побледневший Печорин торопливо смешался с туевым кустом. Ноги, словно опущенные в полынью, одеревенели – туфельки на тонкой подошве. И прикрыл рукой сердце, громкий стук которого мог выдать.В бледном тумане, вырванном из ночной глыбы тусклым фонарем, нарисовались две смутные фигуры. «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана». Соединив руки, они наплывали на него, покачиваясь и касаясь плечами, как бы наслаждаясь слитностью совместного шествия. Его оглушил и оскорбил заливистый девичий смех. С ним она никогда не смеялась так упоительно-весело. И это веселье подрезало жилы надежды. Какие сожаления и раскаяния у того, кто так смеется? Этот искренний, из души идущий смех вытеснил его из мира, в котором оставалась Мария. Все, что он намеревался сказать, теряло смысл.

Не зная, что и зачем он делает, Печорин поспешно взмыл на четвертый этаж. Но никто наверх не последовал. Они затихли, наполнили своим шепотом холодный подъезд. Изредка, как по дымоходу камина, возносились смешки, неразборчивые обрывки реплик - продукты распада чужого доверительного общения. Вскоре в стылой пустоте лестничного пролета зародились приглушенные звуки знакомых шагов - быстрые, легкие, порхающие. Кавалер оставил даму у входа в дом и беспечно удалился. Это было отмечено не без злорадства: а он-то всегда провожал ее до третьего этажа, до самых дверей. Впрочем, какое это имело значение теперь? Ассоль, уже иная, окунувшаяся в другие воды, не ведая ближайшего будущего, беззаботно восходила навстречу капитану Грею. Высоко подняв голову и заложив руки за спину, отстраненно, как на параде, он наблюдал. Алый парус распахнутого плаща приближал сигнал опасности. Родное - чужое. Близкое – никогда.

Буду с тобой всегда. Не увижу тебя никогда.

На пути Марии вырос угрюмый обломок скалы. Маша подняла родные – те же, но потемневшие, перезрелые вишенки - и застенчиво улыбнулась Извинительно-просительная, вынужденная улыбка. И эта ее улыбка уже не принадлежала ему, а существовала самостоятельно от него. Так же, как и чудесные вишенки ее глаз, тревожно изогнутые брови. Она порывалась что-то сказать.

Сложенные кожаные перчатки, верша скорый суд, прочертили в воздухе дугу и глухо опустились на нежную щеку. Палач в балахоне провещал из утробы чужим голосом:

- Сволочь…

Он шагнул мимо, переступил- как ни больно - и прочь, прочь по ступенькам, одна, вторая, третья, прямой и перпендикулярный, как голая мачта без паруса, и в глазах рваные вспышки, как сигнальные огни маяка - что же она не успела сказать? Ответа на этот вопрос он не узнал никогда.

На безлюдной трамвайной остановке у щита объявлений он поравнялся с парнем в длинном приталенном демисезонном пальто. Вслед за ним погрузился в полупустой вагон и, пока тянулось недолгое путешествие, изучал лицо визави: серые глаза, крупная родинка на левой щеке. Белое кашне. Слегка прищуренные, как бы близорукие глаза, уклончивый взгляд, погруженный в себя, в сладостные подробности еще не стершегося волнующего расставания, предвестника завтрашней встречи.

Вышли из трамвая вместе. Он теми же перчатками дотронулся до плеча.

- Извините, вас зовут Дима?

- Да, - удивленно ответил тот и растерянно оглянулся. Половина двенадцатого, ни голоса, ни шага.

Печорин подавил в себе желание бросить его на скользкую палую листву, поставить на колени у ржавой урны…

Он отвернулся...

- Да так, ничего. Извините.

И вот уже - который раз - возвращение к тому же дню, к тем же мыслям, которые не дают покоя много лет:

- Если бы не пощечина, может быть, мы и помирились…

22.

На каникулах он потерялся в деревеньке. Наметенные февралем сугробы перехлестывали через деревянные заборы. Снег запорошил крыши, укрыв трубы, и из пушистых, нахлобученных на избы шапок непривычно для глаза клубились сизые дымы, возносящие к небу смолянистый аромат перетертых огненным языком поленьев. Бабушка поднималась в пять часов. Сквозь сон Григорий слышал, как по комнате перетаскивают громоздкие картонные коробки. Это бабушка растапливала печь, и когда он открывал глаза, в трубе животворно гудело, и вся комната была наполнена бодрым треском. Он часами просиживал, прислонившись спиной к печи, и его обволакивало тепло, которое было совсем иным, нежели от батареи парового отопления. Он не мог оторваться от пляшущих в печи искорок и вырваться из состояния осмысленного ничегонеделания.

Натянув древний бараний тулуп, битый молью, погрызанный мышами и много раз подшитый бабушкиными руками, бродил, освободив голову от воспоминаний и мыслей, с ружьем вдоль припорошенных камышовых зарослей по берегу узенькой речушки, скорее даже ручья. Пальнул сплеча, не целясь, вслед грузно шлепающим слабыми крыльями уткам. И в ответ на гром выстрела где-то в стороне подхватился собачий лай. Сольная партия нарастала, приближаясь и наливаясь звоном, становясь все отчетливее и громче.Из чахлых зарослей стремительно вырвался рыжий сеттер и, встряхивая отвислыми ушами, во всю прыть понесся по берегу. Через мгновение как вкопанный застыл перед Григорием, уселся и внимательными глазами уставился на охотника и одностволку. «Вот что значит порода! Кровь», - усмехнулся Григорий и дружелюбно подмигнул псу.

В прогретом февральском воздухе разливалось тепло, и повсюду стелились нежно-белые, слегка подсиненные и ослепительно переливающиеся в солнечных лучах заснеженные поля, кое-где помеченные черными точками подтаявших комков чернозема. Набивая снегом толстые, крепко прошитые валенки, он, разгоряченный и взмокший, на склоне косогора вытоптал огромными буквами: «Мария, я тебя люблю»…

Возвращаться в город не хотелось. Но пришло время, и он, томимый тревожными предчувствиями, неуверенно вскочил в переполненный трамвайный вагон, прошелся по подтаявшим тротуарам. Университетский улей гудел. Его пугала скученная толпа молодых людей в куртках перед главным входом. Здоровье, молодость, устремленность, ищущая выхода сила – все это отталкивало, было чужим и таило непонятную угрозу. Оказалось, что ничего не забыто, ничто не ушло, и все то, что он старательно хотел забыть и что, казалось бы, действительно ушло навсегда, вдруг обнаружилось с новой силой, заполнило его. Он дотронулся рукой до стеклянной двери, и не хватило сил толкнуть. Ноги отказывались слушаться, он не мог войти.

«Неужели осталось только вспороть себе вены?»

А почему бы и нет?

Идея понравилась. Двадцать лет – подходящий возраст.

Из окон аптеки изливался желтый свет. За стеклянной стоечкой мило улыбается горбоносая казачка в белой шапочке. У нее усталые глаза – наверное, студентка-заочница, по ночам пишет курсовые.Полгода назад он был здесь. Несколько раз заглядывал в окошко, выжидая, не подойдет ли к кассе пожилая компаньонка. Но она, наверное, работала на складе или обслуживала рецептурный отдел. Через силу вручил неприличный заказ худенькой заочнице.

-Мне две пачки вот этих…- ткнул на окаймленные розовой линией бледные пакетики презервативов. (Так и не пригодились).

Презервативы покупают все и каждый день. Но продавщица, очевидно, запомнила его. Она неравнодушно оглядела похудевшее лицо Григория, его горестно-великодушное выражение всеобщего прощения и отрешенности от суеты и, как будто о чем-то догадываясь, вздохнула, не одобряя, но и не осуждая, и задержала руку, принимая свернутые рубли. Замешательство длилось мгновение, и она проворно перетянула резинкой две упаковки элениума. Этого более чем достаточно, чтобы продиктовать ответ на все вопросы. Окончательный и пересмотру не подлежащий.

23.

- И ты, в самом деле, мог бы это сделать?

- Пожалуй.

- Ты не производишь впечатления слабого человека.

- Иногда сила требуется для того, чтобы прекратить жизнь. Мне нравятся слова Петрарки: «Отвращение к жизни – единственная горькая, болезненная и ужасная страсть в голом виде». В них что-то есть.

- Самурайское.

- Я в этом самурай. Но вопрос, конечно, спорный.

Кто-то из великих отметил, что если во французской литературе страстная любовь вырождается в интрижку, в русской напротив: случайная связь разрастается в трагедию.

- Я не хотел оставаться в этом мире. Раз он не подчиняется законам, в которые верил я, мне здесь ничего не надо.

-Не совсем понятно.

-Помнишь лермонтовское «Любить ли? На время не стоит труда. А вечно любить невозможно…»

-Грустно, но это, наверное, правда. Так устроена жизнь.

-А я не хотел, чтобы было так. Я хотел доказать, что может быть вечная и единственная, пока жив. А иначе, какой смысл?

-А в этом какой?

-Быть верным самому себе - значит хранить верность одной- единственной. Я презирал сверстников, которые только о телках говорили. Я не хотел быть таким, как они. Как все...

-Ага, выше всех?

-Нет, это без разницы. Я не хотел быть лучше кого-то. Я хотел быть другим. Понимаешь?

В детстве от бабушки Шуры в город увозила впечатление, будто все, что видела - обдуваемое степным ветром и обжигаемое первобытным солнцем, окруженное вязким, сырым или каменно-пыльным черноземом, - все это не всамделишное, удрученное условностью своего безыскусного существования, и селяне понимают обреченность на неподлинную жизнь и втайне завидуют горожанам. И вот это ощущение невсамделишности той жизни, которая тихо и незаметно шла рядом, ожидание некоего особенного пути, избранности моей стези – они ведь тоже были, были, и они влияли на мои мысли и поступки. И только сейчас я по-настоящему поняла смысл французской сентенции, на которую обращал внимание Пушкин: «Нет счастья вне общих дорог».

24.

- Предводитель, вам пора лечиться электричеством.

Владимир взвесил на емкой своей лапище ядовитые упаковки и брезгливо забросил в просторный карман безразмерного синего пиджака, с переплатой купленного в «Богатыре» с третьего захода.

Афганистан отметил его на всю жизнь: кривой нож снес полщеки, и бледный шрам, искусно заметанный хирургами-косметологами, старил жизнерадостного хохмача. А то, что прихрамывает, – это уже университет. Первый курс, вторая неделя, толком и не познакомились. Нелепая потасовка – с десяток неистовых подростков высыпали из подворотни, с кем-то спутали, а может, и накурились, и навалились на четверых студентов. Возвышающийся, как каланча, Володя азартно отмахивался. Оценив ударную силу шурави, его теснили. Мелкий, коротко остриженный, юркий, как цирковая обезьяна, впрыгнул на спину студента, накинул на горло цепь и повис. Афганец задыхался и оседал. Сражение продолжалось всего несколько секунд. Побледневший Печорин, случайно затесавшийся в подгулявшую компанию, замер в оцепенении. Снисходительный Владимир и не рассчитывал на самого юного в группе.

Те, кто наблюдал за дальнейшим со стороны, вполне могли решить, что идут съемки эксцентричного боевика с участием последователя Брюса Ли. Григорий словно вывалился из комы. Послушное тело легко взметнулось в воздух, перекувыркнулось, и он прочно, как кот, упал на ноги в эпицентр схватки. Короткий взмах, хлопок ладонями по ушам - и мелкий враженок взвизгнул и с хрястом распластался на тротуаре.

Владимир откашливался и растирал кулаком слезы на покрасневших веках. Он все еще, как в тумане, не в четком фокусе, видел, как еще двое чужих, охнув, сложились пополам и уткнулись лбами в асфальт. Вожак, плечистый мужичок с водянистыми глазками, не сгоняя с губ мерзкую улыбочку, замахнулся на Григория обрубком трубы, целя в висок. Владимир застонал от бессилия изменить траекторию. Удар пришелся в предплечье, которое расчетливо было подставлено под снаряд. Одновременно Гришин локоть с прицельным хрустом воткнулся в переносицу противника, и тот превратился в кучу мусора, который подберет наряд милиции или «скорая помощь». Ошеломленные молниеносной расправой, дрогнули и отступили остатки нападавших. Они кучковались на безопасном расстоянии и матерились. Вот с того-то дня Владимир и прихрамывает.

- А ты, брат, еще та штучка...

В амфитеатре кафедральной аудитории Владимир и Григорий забирались на самый верх. Затылки грызущих гранит науки, вальяжные проборы, вьющиеся локоны, дужки очков за ушами - все это внизу, откуда профессорским голосом восходит знание. Можно подпереть ладонью щеку и дремать прямо на боевом посту.

Владимир ревниво оглядел Гришины руки: маленькие, белые – но с жесткими, почти каменными мозолями. На переменке, установил локоть на крышку и бросил вызов:

-А ну-ка посмотрим, что ты за человек в кулаке…

Печорин усмехнулся, устроился напротив и нежный кулак утонул в Володиной ручище. Начальное равновесие сохранялось недолго. За схваткой наблюдали несколько сокурсников. Никто не сомневался в исходе. Секунды шли, и у зрителей вытягивались физиономии: верзила сдавал позиции. Григорий миллиметр за миллиметром отвоевывал пространство. И когда все казалось уже предрешенным, он резко восстановил исходное состояние:

- Ничья, идет?..

Володя так и стал его звать: брат. И Григорий, вначале смущаясь высокому слогу, быстро привык к этому похожему на наколку слову, и сам к Владимиру уже обращался так же – брат. И в душе радовался дружбе с много повидавшим армейцем.

Афганец обитал в общежитии в двухместной комнате. Вся страна видела на экранах телевизоров увешанного пулеметными лентами великана-десантника на последнем бронетранспортере, пересекающем мост на пограничной реке. Это происходило в памятном 1989 году, когда советские войска покидали Афганистан. Плечистым, почти двухметровым (если абсолютно точно – 193 сантиметра) – что, впрочем, на броне не так бросалось в глаза, - коммандос и был Владимир Ленский. Он никогда не похвалялся двумя боевыми орденами. Убивал и был убиваем. Восставал из праха. Проливал кровь и отдавал ее в медсанбате – капля за каплей в прозрачную искусственную артерию. И те, кому положено, знали это.Он без экзаменов был зачислен на престижный юридический факультет университета и вселился в персональную келью. Может быть, в этом и была какая-то справедливость.

Через несколько дней после знаменательной потасовки Володя толкнул юного приятеля в плечо:

- Братишка, перебирайся в мои хоромы…

Все Гришино добро умещалось в двух чемоданах. В одном - одежда и прочий житейский скарб. В другом, забитом под завязку, – книги. За шкафом была пристроена и двухпудовая гиря. Каждый день два подхода: утром и вечером.

- Ну ты прямо правоверный мусульманин, - рассмеялся Владимир. Он вытянулся во весь рост на кровати и пыхтел сигаретой. – У тебя два намаза: утренний и вечерний.

Причуды соседа уважал и за глаза хвастался «пацаненком» перед дружками. Друзей у него было море, потому что все афганцы почитали его за старшого.

7 ноября в 1989 году отмечали еще по советским традициям, с высадкой чинов политбюро на стену Мавзолея, здравицами в честь ведущей и направляющей и демонстрацией на Красной площади. Где-то сбоку обманчиво лояльной строю массы организованных демонстрантов лепились отщепенцы-неформалы. Уже не гонимые, но еще и не признанные. У них были свои лозунги и транспаранты: « КПСС, где ум, честь и совесть?», «Народ и партия едины, но только разное едим мы!» Подобное безобразие в новостях, конечно, не показывали. Но крамола, ожидаемая и приветствуемая, растекалась по стране и на разные лады обсуждалась за праздничными столами, на которых килька в томатном соусе еще не тянула на признак дурного тона и изумительно укладывалась под стопочку «Пшеничной».

Градус застолья возрастал по мере опорожнения подкопченной алюминиевой кастрюли. Она возвышалась в центре стола, источая тепло на горку резаного хлеба и банку маринованных помидоров. Из кастрюли добывали плов, приготовленный Владимиром из баранины по азиатским рецептам. Кто-то из гостей предусмотрительно поставил вопрос: а не послать ли нам гонца? Разомлевшие десантники разделись до тельников и маек, бравируя наколками, перекрикивая друг друга, выкликая гортанные имена речушек и аулов, поименно, со вставанием, поминая павших под чужим солнцем, вновь окапывались на обожженном каменистом материке, их материке, который уже никогда не отпустит от себя.

Никто не знал, с кем притащился белобрысый крепыш с красным лицом и кривыми ногами. Не вузовский, из рабочей среды, простая душа, только что дембельнувший десантник, весь еще там, в огне. Залихватски сдвинув набок голубой берет, выставив в расстегнутый ворот задиристый тельник, он вперевалочку носил ищущее выхода превосходство над штатскими, не нюхавшими пороха, и, усаженный за стол, первым тянулся к стакану. Он непредвиденно быстро захмелел, растирал на щеке кулаком слезу, требовал к себе внимания и скоро всем надоел.

- Пусть салажонок сгоняет в лавку, - сержантским рыком распорядился гость, требовательно выманивая корявым пальцем в обойму артельного единения Григория, развалившегося на кровати с сонетами Шекспира.

- Это не салажонок, - неожиданно сурово окоротил Володя однополчанина. - Я ему головой обязан, а ты – салажонок. Это брат мой, понял? Ты извинись перед ним, друг.

Подвыпивший дембель сник в тени нависшей мрачной горы. Замутненные лунки голубых глаз очистились и посвежели. Упал опрокинутый табурет. Смущенно протянул руку:

- Извини, друг, все путем…

Афганец знал все о Печорине и Марии. После размолвки он окружил «братишку» удвоенным дружеским надзором. Григорий несколько раз перехватывал цепкий встревоженный взгляд. Аптечную коллекцию Владимир подкараулил не случайно.

- Все это хорошо, но так дальше нельзя. Ты когда последний раз общался с колдунами и экстрасенсами?

Григорий пожал плечами.

- Что ж, самое время начать. В Хадыженске живет моя тетка, настоящая колдунья. Тебе будет не вредно познакомиться с ней.

Григорий меланхолично двинул пальцами: делай, как знаешь. Володя - единственный, чье превосходство над собой он признавал. Названому брату он верил. Пусть кто-то, сильный и решительный, возьмет в свои руки управление его судьбой.

25.

Хадыженск - это уже предгорье. Крохотный автобус с одышкой переползал подъемы по узкой, то забирающей вверх, то бросающейся вниз битой-пережеванной дороге, проторенной вдоль горных склонов, предположительно еще легионерами Юлия Цезаря. Две похожие на студенток девушки и трое молчаливых граждан средних лет, одетых в выцветшие куртки и ничем себя не проявивших в пути, - вот и вся компания. Они щурились на заходящее солнце и безмолвно любовались бегущими за окнами лиственницами и елями, которые на чистом предгорном воздухе казались и сочнее, и увереннее в себе.

Тихое поселение беспокойно прикорнуло у подошвы каменной гряды. От безлюдной автостанции шли пешком по не-освещенным невнятным переулкам и не встретили ни души. Мимо индифферентно продефилировала ухоженная овчарка без ошейника, по-человечески осмысленно покосилась на них. Из-под ног метнулся черный кот, взвился на ссохшуюся изгородь и, полуобернувшись, напряженно следил за ними округлившимися от изумления совиными глазами. Очертания верхушек гор непостижимо быстро таяли, растворялись в сизых сумерках, сливаясь в окружающую город стену, о которую острил свой ятаган анемичный полумесяц. Ущелье ведьм.

Огромный кулак опустился на коричневые металлические ворота:

- Финита!

В глубине двора за непроницаемым кирпичным забором поднимался освещенный огнями ладный двухэтажный дом из камня. На деревянном крылечке по-весеннему радостной улыбкой их приветствовала невысокая женщина в наброшенном на плечи бордовом с синими прожилками шерстяном пиджаке. Бесовские янтарные глаза стрельнули в упор. Онемев от изумления, Григорий засмотрелся на пылающую золотом хризантему эксклюзивно рыжих волос.

- Это что, твоя тетка-колдунья? – удивился он.

- Нет, это ее дочь, Люда. Моя двоюродная сестра.

- А где колдунья?

- Узнаем.

Люда жестом пригласила в светлый, лучистый дом и, подталкивая Володю в плечо, поднялась следом. И пока они топтались в прихожей, пересекали просторный коридор с укрытым в стену шкафом для одежды, оклеенный нежно-салатовыми обоями , пока входили в гостиную, обставленную старой на вид, но добротной мебелью – плавные и черные, как спинки майских жуков, кожаные кресла, темно-малахитовый диван, ажурный журнальный столик на колесиках в углу и стол посредине комнаты, дубовый, на толстой витой ножке; на прозрачной полочке каштанового серванта изящные электронные часы и как в противовес модерну, знак болотных кикимор и манящего зова выпи – на противоположной стене громко тикали допотопные неуклюжие ходики с кукушкой и цепочкой для гирьки и показывали другое время, - пока осматривались, то здесь то там всплескивался и серебристым ручейком переливался ее чистый, гипнотически упоительный смех.

-Располагайтесь, - приветливо улыбнулась она и бросила пиджак на спинку стула.

И вновь он перехватил нескоромный взгляд темно-рыжих глаз – волнующая особенность ее зрачков. Обтянутые нежным свитером крупные (для ее роста) груди (подумаешь о них – и ладони, как над жаровней) пружинисто вздрагивали, когда она переступала по половицам.

Всюду - на подоконниках, полочках, подставках, в узких вазах и широких горшочках радостно ликовали цветы, а живой побег камыша доверчиво тянулся из угла. Комната была как бы вживлена в залитую солнцем поляну. Цветы, не привычные, какими торгуют на рынках, а неброско изящные - убедительная красота простоты - напитанные земной силой на диких лугах. Сочился тонкий неугадываемый аромат, как будто распахнутые окна выходили на альпийский сенокос. Через несколько дней Люда провела Григория по скрипучей деревянной винтовой лесенке наверх. В подсушенной темноте ждали своего колдовского часа нетленные пучки и снопики нездешних трав, одухотворенные благодатными соками альпийских полян Кавказского хребта, напитанные подземными силами сибирской тайги, обдутые ветрами загадочных плато Тянь-Шаня, очарованные лунными излияниями в ущельях Памира, прокаленные солнцем узбекских степей…

- Короче, так. Тети Вари сейчас нет. Тобой займется Люда, все обговорено, – сказал утром Володя. – Поживешь здесь пару недель. Она полагает, что этого хватит.

- А почему она так полагает? – удивился Печорин.

- Она знает почему. Она тебя видела, - ответил Ленский, по-особенному нажимая на слово «видела».

Видела – и увидела, то-то. Так, между делом, между прочим, пока насыщались котлетами и прислушивались, как пошли грибочки после стопки, поглощали березовый сок, она, ни о чем не расспрашивая, искоса поглядывая и проворными руками переставляя тарелки и вилки на столе, оказывается, уже просветила своим волшебным аппаратом, расшифровала - и вот, пожалуйста, уже знает все.

- Ничему не удивляйся и делай все, что она скажет, - напутствовал друг, допивая чай, настоенный на травах. Не такой вкусный, как обычный, например, цейлонский или краснодарский, настой уже после третьего глотка разгонял чертиков по крови, и сердце превращалось в вечный двигатель. И засобирался в обратный путь: надо было успеть на тот самый автобус, который вчера вечером доставил их в ущелье.

- И что я тут буду делать две недели? – Григория охватили тоска и непонятный страх от предчувствия того, что остается один на один с этой женщиной, которая уже приобрела необъяснимую власть над ним.

- Найдется. Отсыпайся. Не стесняйся, за все «уплочено». – Володя не обращал внимания на его минорный тон. - Одним словом, восстанавливайся. Ты слишком оторвался от земли. Возвращайся к реальности, понял? Тебе помогут. Кто знает, может, тебе еще и понравится.

Расставание растянулось на мгновение. Ленский по-отцовски потрепал Гришин затылок и, напоследок вобрав в свои васильковые глаза братишку, стремительно вынес на растоптанных, сорок последнего размера ботинках богатырское тело за калитку.

Владимир прихватил с собой и Гришины решимость и мужество. Дальнейшее нахождение в незнакомом доме показалось бессмысленным. Мелькнула мысль: а не броситься ли вслед за Вовкой, пока не поздно. Вернуться на том же задрипанном автобусе в город. И не надо ничего придумывать, все как-нибудь само собой рассосется. Он поспешно сбросил туфли на крылечке и вбежал в прихожую, и сердце уже билось в предощущении погони. Дернул дверцу шкафа, в который вчера погрузил свое пальто. На плечиках, кроме элегантной шубки хозяйки да двух или трех светлых курток, ничего нет.

- Мы что-то потеряли? – раздался за спиной спокойный и родной голос.

Она прислонилась к подоконнику и, скрестив руки на груди, насмешливо наблюдала за суетой. Тонкие кисти рук изящно выглядывали из отворотов белого халата.

Он вытянулся на коврике по стойке смирно, и она жестом приказала сбросить одежду. Вспомнились слова друга: «Ничему не удивляйся…» Целомудренно придержал пальцами плавки. Из озорных глаз брызнули веселые искорки, и она резко и бесцеремонно стащила вниз последнее одеяние:

- Не робей, паря, не откушу. – Все, что срывалось с уст маленькой ладной женщины, звучало естественно. Она вольно пересаживалась с московского чистого говора на поморский диалект, волнующий память преданиями о былинных волхвах, и видно было, что ей нравился образ лесной колдуньи, шаманки, якшающейся с потусторонними силами, простой и деревенской, чуждой цивилизации и показной учености, и университетское образование, и даже степень кандидата психологических наук для нее – это второстепенное, дань времени, лукавая уступка.

Пока что по ее лицу бегали озорство и лукавство, она смеялась и улыбалась и казалась беспечной и немного легкомысленной, и он не ожидал той серьезности и сосредоточенности, с какими она, нахмурившись и покусывая губы, исследовала его анатомический набор. Заставила поднять и согнуть в локте правую руку. Долго выщупывала позвоночник. Требовательным жестом, каким парикмахер запихивает голову клиента под кран с горячей водой, развернула лицом к себе, занырнула правой рукой и подцепила ладонью то, из чего не испечешь омлета. Он невольно оглянулся, как бы ища поддержки брата, но того и след давно простыл. А его лесная родственница, загадочное создание, которое полгода отшельничает в дикой деревне, а полгода блистает на кафедре Петербургского университета, изобретает экзекуции.

- Ну вот, ты у меня весь как на ладони. – И как будто-то несколько десятков колокольчиков покатились по комнате, зазвенели, запрыгали. Этот смех околдовывал.

-Ты любишь купаться босиком?- неожиданно спросила она.

- Нет, предпочитаю в ластах.

- Ты согласен с Пушкиным, что если бы линия носа у Клеопатры была другой, мировая история могла пойти по иному пути?- продолжала она.

- Вряд ли. Антоний не так уж и отличался от Октавиана…

- Ладно, - возложила ладони на бедра. - С тобой все ясно. У меня к тебе одно требование: ты будешь здесь две недели – ни одной книги не бери в руки. Слушай музыку, гуляй, спи…

Утром на кухонном столике его поджидал стакан древнего поморского настоя. В течение дня, заглядывая в изложенное неровными пляшущими буквами руководство, он переливал в себя содержимое таких же стаканчиков. Под вечер она натирала ему грудь, ноги и спину остро пахнущей мазью и втыкала несколько игл. Завершались процедуры в кресле: она вперяла в него леденеющую неподвижность медных змеиных зрачков, замедляла пульс и отправляла в беспамятный сон, и что творила, какие сигналы посылала оставшемуся без хозяина сознанию, он не знал. Он выныривал в полусумрак помутненной реальности, доползал до кровати, как ушибленный хлорофосом таракан, и сливался в воронку сна.

В пыльной коричневой стенке на двух полках толкались самые неожиданные книги: по философии, религии, математике, географии. Не было только ничего по медицине. Он высмотрел истершийся корешок старинного, дореволюционного издания «Секреты религиозных миссий». Почтенный томик почему-то дожидался читательского интереса вверх ногами. Он поправил положение. Каково же было его удивление, когда на другое утро, бросив взгляд на книжную полку, заметил, что фолиант вернулся в изначальное положение, то есть – вверх тормашками. Он снова уложил томик «как надо» и на другой день специально подошел к серванту: чья-то таинственная или шкодливая рука восстановила статус-кво. И эта игра – непонятно с кем – продолжалась до последнего дня.

Дом жил своей странной, независимой и насыщенной жизнью. Людмила все время была занята - приходили какие-то люди, стучала калитка, и чья-то тень мелькала вдоль окна. К вечеру на ее лице проступали следы усталости, но она по-прежнему была жива, и глаза ее блестели.

- Ходить по лесу три-четыре часа, не меньше, - приказала она. - И не сидеть на пеньке, а ходить, понял? Много ходить, в гору, забираться повыше…

Лиственницы и сосны начинались прямо за изгородью, и он с ликованием угадывал глазами едва обозначенную сырую тропинку и вдавливал подошвами прошлогодние листья и иголки. Бродил вдоль говорливых ручьев. Растопыренные корни огромных деревьев - вот где заготавливают лапы для избушек на курьих ножках - торчали вдоль сыпучих склонов оврага. Резвые струйки пенились между замшелыми спинками мокрых булыжников – выставленных из воды окаменевших спинок бобров – и несли соломинку, щепку, сгнивший листочек. На изломанном хребте миниатюрного переката, исчезая и вновь являясь в чешуйчатых брызгах, бился зеркальным хвостом мускулистый осетр, рвущийся из силков тихой заводи, под прозрачным стеклом которой подводно существовали таинственные камешки, почерневшие веточки, вдруг мелькала испуганная тень пескаря с мизинец, а может быть, форель. И что-то в этом виделось фантастическое, не от мира сего, и он как будто возвращался на землю из долгого странствия в чужих мирах, и это земное, сырое, просачивающееся из складок земных существование восходило в него и напоминало о настоящей, безыскусной, ни на миг не прекращающейся жизни.

Ноги ныли, легкая и пустая голова кружилась, когда он вваливался в ставший приютом дом. Вкусный обед, приготовленный одной из незаметных и молчаливых женщин, которые помогали целительнице, ждал на столе. Людмила появлялась на минуту, задавала несколько вопросов, желала приятного аппетита и тут же исчезала. Он выпивал положенные микстуры, вставлял в магнитофон подобранные ею кассеты – имитация звуков природы: дождь, просыпающийся лес, тарахтенье дятла, плач кукушки, уханье филина и журчащий ручей, и незаметно соскальзывал в дрему.

- Ну что, в баньке попаримся? - певуче протянула она на шестой день чудным говором северянки из края волхвов. И, поднимая из непроницаемых глубин потаенное намерение, охватила с головы до ног откровенными распутными глазами, на этот раз карими с янтарным отливом. - Я протопила. - И в голосе уже не повелительное, а завораживающее, грудное.

Люда подхватила себя простыней, и только гладкие округлые плечи оставались открытыми и соблазняли свежестью и телесностью. За компанию посидела на краешке горячей нижней полки. Раскаленный серебряный крестик обжигал грудь. Вскоре целительница поднялась:

- Хорошенько прогреться и окунуться в холодную воду и повторить это раза три-четыре!

Из ледяного колодца его вытолкнул кол - любимая воспитательная мера наших пращуров, - вспоровший внутренности до самой глотки. Он задыхался, кончики пальцев трепетали. Кожа, до красноты растертая жестким полотенцем, полыхала, миллиарды озоновых шариков бились внутри, и легко-крылое тело, казалось, вот-вот взмоет над огородами, заборами и крышами и рванет под облака.

Источая утреннюю свежесть и хрустко-яблочную женственную аппетитность, она устроилась в кресле и задумчиво теребила кончик пояска. Предбанник был пропитан запахом свежей сосновой смолы. Из-под синего махрового халата рвалась из неволи тайна сбитого женского тела. Она улыбнулась, когда он вошел, и на розовых, младенчески нежных ее щеках заиграли соблазнительные ямочки. На газовой плите в алхимическом ковшике вместе с соками расставались с бессмертной силой высушенные лепестки и соцветия вкусно пахнущих трав.

- Выпей. - Она протянула кружку. - Пей, пей…

Послушание, которому он с наслаждением предавался, было светлым и радостным, сомнения и тревожные предчувствия рассеялись сами собой, и он блаженствовал оттого, что мог смотреть в ее искрящиеся янтарные глаза и угадывать, что же она придумает еще.

- А теперь проверим, чего мы достигли, - шепнула она. Нет, даже не шепнула, а вложила, вдохнула в ухо сводящими с ума щекочуще-влажными (всезнающими!) губами. И, вновь рассыпав сотню звонких колокольчиков, повернула янтарную рукоятку неприметной двери, которая оказалась входом в небольшую комнатку, не круглую, но и не прямоугольную, без окон. Низкая и широкая разобранная постель. Зеленый торшер разливал мистический лунный свет. И глаза ее, изумленные фиолетовые глаза всеведущей колдуньи, в этом непривычном освещении стали больше.

- Ложись на живот.

На живот так на живот.

- Парень ты интересный. - Она, как в седло, взобралась на поясницу, и побежали мурашки, застучало в висках, когда он кожей ощутил, что на наезднице, кроме халата, ничего нет. Она небольно перебирала пальцами по ведомым ей костяшкам и позвонкам, и воркующая речь лесной колдуньи наполнялась обнаженной простотой. - Только очень ты уж грустный. Это ни к чему. Мы твою печаль выгоним.

Она вытянулась рядом, и горячие коленки выскользнули из-под халата. И он сделал волнующее открытие уравненности в росте: коленки и губы оказались на одном уровне. И шепот, настолько близкий, что едва расслышал. Будто и не она это вовсе:

- А теперь признайся, у тебя много женщин было?

- Не очень.

- А точно?

- Ну, если точно, то ни одной.

- Я так и думала. Это не беда. - И она опять засмеялась, тихо, ласково.

Она помогла ему развернуться на спину. Ее вездесущие чуткие пальцы быстро побежали от плеча.

- Ой, какой хороший, - вскрикнула она, надвигаясь и глядя прямо в глаза. И через них в него вливалось нетерпение, которое стремительно переполнило и внезапно излилось.

- Все хорошо, миленький, все хорошо, - шептала колдунья.

Он влил в себя ковшик кваса и задремал, а проснувшись, снова вскарабкался на высушенную полку и, обмотав голову полотенцем, дождался, пока не потекли струйки пота, и бросился в родниковую купель. Живая и мертвая вода. Растерся насухо. Выпил стакан уже другого отвара. И глаза сами закрылись.

На другой день она ввинчивала китайские иглы.

- А сейчас приготовься, увидишь фокус.

Несколько напоминающих электрический разряд уколов, довольно неприятных, и неукротимая подъемная сила вознесла трусы вместе со спортивными брюками.

- Ух ты! А это что за чебурашка? – изумительно бесстыжий жест, и она звонко рассмеялась.

О, непереносимая близость русалочьих глаз, угадываемая под платьем налитость коленок! Они передают трепет, они орган трепетания, проникающего в его клеточки. И вот он подхвачен, он влеком, он – вновь в той потаенной комнате - алькове? - с зеленым абажуром, кустиком ландышей в горшочке, и сон – видение? мираж? наваждение? - повторяется.

На этот раз они заплыли дальше в совместном плавании.

- Ах ты, молодчина, - жарко дышала она, и слова волновали, прибавляли сил. - Ты будешь самым знаменитым любовником, - ворковала она, и он скатывался по безумным склонам гладких плеч, неистовствовал, прикусывал нежные темно-розовые ягодки, и она подталкивала их к губам:

- На, кусай…

Азартно вздрагивала, царапалась, барабанила кулачками по спине, будто проваливалась в беспамятство, и, выныривая из пучины, раскрывала беспокойно-темные, как безлунная ночь, глаза, обволакивала ими, и несся ее шепот, стремительный, горячий. Она задыхалась и льстила, льстила мужскому самолюбию, вдохновляла самцовскую гордость…

В календаре, по которому они жили в странном, наполненном лесными запахами доме, каждый день для него был отмечен как красный. Он набрасывался на очаровательную ведьму, едва закрывалась дверца в зеленую комнату, трогал нежную кожу, погружался в жесткие волосы, пылавшие, как факел, восходил от эластичных коленок до наэлектризованных бедер и, как изголодавшийся младенец, впивался губами в чудотворящие груди.

И в один день он почувствовал себя деревом, раскинувшимся шумной кроною над цветочной поляной, и по стволу от корней к ветвям поднимались жизнетворные соки, как будто в него перетекала ее чудесная сила.

Так и пролетела вторая неделя.

Ночью прошел первый дождь. Мелкий песок сыпался на шиферную крышу и оконные стекла. Его разбудили мерные глухие удары: бум…бум…бум…Это на алюминиевый тазик под окном срывались редкие крупные капли. Он выглянул во двор. Было сыро, и клубились туманистые волоконца. Поблескивали словно вылепленные из пластилина корявые ветви голой яблони.

К столу Люда нарядилась в белую шерстяную юбку и розовую кофточку. На левом запястье тускло мерцал золотой браслетик. В тишине пили кофе.

- Вообще-то это баловство, но иногда - можно, - разрешила она. И нахваливали кисло-сладкий брусничный пирог, кусочки которого таяли во рту раньше, чем их успеваешь проглотить... Григорию было грустно, и говорить не хотелось. Против обыкновения, молчала и Людмила.

- А почему ты сегодня не проверил «Христианские миссии»? - улыбнувшись, спросила она.

-Так это ты?

-А кто же еще? Что, думаешь, нечистая сила за тобой охотится? – Она рассмеялась, но не так весело и заразительно, как обычно.

- Ага, значит, элемент терапии.

- Ну да, для поддержания настроя.

- Ну вот, ты теперь не просто мужик, - засмеялась она в коридоре и озорно шлепнула его пониже ремня. - А теперь послушай меня. Веди с себя с женщинами, как лучше тебе. Будь собой и не думай за них. Не подстраивайся, не угадывай, не служи.

- Понял.

-И еще. Не бойся женщину. Она хочет того же, чего и ты, понял? Не стесняйся показать ей это. Запомни, она тоже хочет этого. Запомнил?

- Запомнил.

- Что запомнил?

- Женщина хочет того же, чего и я.

- А чего ты хочешь?

Он молчал.

- Ну, скажи, чего ты хочешь?

- Быть с тобой.

- Я тебя этому не учила.

- Ну и что? – Он взял ее за руку.

- Нет, целоваться не будем. – Она отстранилась - А теперь давай прощаться. Я тебя слишком далеко в себя впустила. Много от себя взяла и отдала тебе. Оставаться вместе с тобой мне уже опасно. Обо мне не думай.

- Почему?

- Так надо.

- Кому?

- Говорю, так надо. Я вчера, что надо, тебе нашептала. Тебе будет легко и покойно без меня. Прощай…

- Я тебя не забуду.

Она коснулась его губ своими пальчиками, нежными, как колокольчики ландыша, и отпустила на волю воздушный поцелуй, скромный и невесомый, далекий, как краешек облачка, заблудившегося в пустом небе. В то утро колокольчики ни разу не рассыпались по комнате, и, может быть, это и спасло, и его сердце не разорвалось на кусочки, когда мнущиеся ноги вывели Григория за калитку.

26.

В тишине потрескивал фитилек свечи. Он говорил долго и теперь мог молчать. А я прихлебывала коктейль и тянула время. Рассказ о женщине, с которой ему было хорошо, против ожидания задел меня. Зависть? Ревность? Эта женщина не блудливая стерва. Она сотворила в нем мужчину. Не просто первая – на всю жизнь единственная. И он будет всегда помнить ее - что бы там она ни нашептала ему на ухо, - легкую, быструю, с ее воздушным смехом и таинственной женственностью. Я чувствовала себя так, будто предназначенное мне перехватила другая.

- Она исцелила меня, - нарушил он молчание. - Я чувствовал, что воскрес. И тогда решил начать жить по-новому. «И я сжег все, чему поклонялся, поклонился тому, что сжигал».

- Я сама несколько раз в юности пыталась начать новую жизнь. Интересно, как это выглядит у мужчин?

- Я изменил стиль, даже образ жизни. До того я был вроде как свободный художник: спортивная одежда, свитера, кроссовки, длинные патлы, но не курил и не пил. А потом начал одеваться как комильфо: галстук, запонки, чищеные штиблеты. Сменил прическу, стал внимательнее следить за соответствием цвета носков и галстука. Приобрел наборчик для обработки ногтей. Начал курить, правда, понемногу и не в затяжку – на публику - и немного выпивать. Одним словом, денди.

- И бросил заниматься спортом?

- Конечно, нет. Но стал играть в карты и на бильярде. Кроме того, я сменил фамилию.

- Как это так?

- А вот так. Печорин – это девичья фамилия моей мамы. После той истории я поменял паспорт. Отец к тому времени умер, поэтому я сделал это легко.

- Да, ты основательно взялся за переделку.

Он молча кивнул.

- Обиделся на женский род?

- Не так. Я увидел женщин другими глазами. До этого девушка была для меня божеством, которому надо поклоняться. Женщина начиналась с глаз, в которых – нежность, духовность, верность. Нечто возвышенное и неземное, чего нет во мне.

- А потом?

- А потом я стал видеть прежде всего ее губы, все то, на что прежде не то что не обращал внимания, обращал, но делал это тайком, никому не признаваясь, как то, о чем нельзя говорить вслух.

- Чисто сексуальный интерес?

- Да.

- Как там писал Печорин в своем дневнике: люблю сорвать невинный цветок, понюхать и выбросить на дорогу. Так?

- Наверное, да.

- Неужели ты больше не влюблялся?

- Нет. Очаровывался, да, но не влюблялся. Если откровенно, боялся.

- Боялся чего?

- Наверное, предательства и измены. Сейчас я ничего никому не обещаю и ни от кого ничего не жду. Мне весело и приятно. Надеюсь, моим временным спутницам тоже. Меня нельзя предать, потому что я никому не верю.

«Боже мой... - Меня почему-то охватило отчаяние. - Неужели на свете нет просто счастливых людей, у которых все нормально?»

Он дотронулся пальцем до пламени, и комната качнулась, деформируя пропорции окружающего нас пространства.

- И еще, я, наверное, стал чем-то вроде вируса. Я люблю соблазнять замужних женщин.

- Почему?

- Потому что я внедряюсь в ее связь с другим и разрушаю ее.

- Форма мести?

- Скорее, что-то садистское. Удовольствие не от секса, а от знания, что беру не свое и кого-то вытесняю.

- Значит, и твой интерес ко мне продиктован тем же – внедриться и разрушить?

- Нет, я ведь не знаю твоего мужчину. Или мужчин.

- А это имеет значение?

- И потом, - продолжил он, как бы не заметив мой вопрос, - мне кажется, у тебя сложные отношения со своим мужчиной…

- Что ты имеешь в виду?

- Ничего. Я просто сказал, что мне кажется. И все.

- Ты опасный человек.

- Не опаснее других.

Он отломил кусочек шоколада.

- Что-то давненько мы ничего не пили. - И потянулся к бокалу.- Расскажи о своих мужчинах.

- Каких?

- Какие у тебя были.

- Прямо обо всех?

- А много их было?

- Сколько есть - все мои.

Сколько их у меня было? Да какая же дура скажет об этом вслух. Даже незнакомому, с которым завтра распрощается навсегда. По правде, я и сама толком не знаю сколько. Никогда не считала, даже не вспоминала. Было – и быльем поросло. Хотя вот сейчас задумалась. Так, если на бегу – один, два, муж…потом еще…Евгений. А те, которые в эпоху бурного девичества уложили в койку, да так ничего и не сумели сотворить и оставили девочкой, это как, считается?

Я не решалась на полную откровенность и боялась отказать. Он откровенен со мной. И даже вслух назвал примерную цифру. Я залезала в чужую жизнь дальше, чем позволительно простому любопытству. И догадывалась, что подобная любознательность толкает на вопросы, которые сами были уже началом действия.

- А две сразу?

- В день? И три…

Это, конечно, пижонство.

На предельную откровенность я сама и спровоцировала его, когда завела разговор о Мопассане и сексуальных возможностях великого романиста.

- Это правда или вымысел?

- Правда.

- И это можно делать?

- Можно.

- И ты знаешь людей, - я не знала, как подобраться к теме, и решила прибегнуть к его приему, - которые это делают?

- Могу познакомить тебя с одним из них.

- Зачем?

- Тебе же интересно.

- Мне интересно только знать об этом. Ты сказал достаточно.

- Может быть, подробности.

- Никаких подробностей.

Жеманное подкрадывание к теме: не столько даже о нем, сколько о феномене, к которому он причастен. Не стыдно признаваться: любопытно. Хочу знать! Зачем тебе это? Хочу и все.

Вот так я уговаривала себя. Я хотела быть откровенной с ним и как бы выставляла предварительные условия. Он уже не был чужим.

- Ладно, не отвечай. Я понимаю, что женщины не любят ворошить прошлое. Хотя давно сказано: в мужчине ценится будущее, а в женщине – прошлое.

- Не совсем так. - Неплохой повод увильнуть в сторону. – Женщина не живет прошлым. Она вся в сейчас, с тем, кто рядом с ней. В этом смысле она вторична.

- Пусть будет так, - пресек он. - Не надо обо всех.

- Зачем тебе это?

- Хочу понять, почему женщина отдается. Изменяет, если это случается. Что она чувствует при этом.

- Если изменяет - чаще всего, сожаление о случившемся, если при этом она остается со своим мужчиной. А если она с ним рвет – это уже не измена.

- То есть отдается, заранее зная, что будет сожалеть?

- Да.

- Зачем же она это делает?

- По-разному. От скуки. Из любопытства. Из жалости. Но чаще она все-таки ищет единственного и разочаровывается, увидев, что это не он.

- Понимаю.

- И потом… Дать и отдаться – это не одно и то же. Случается, женщина дает, не отдаваясь. Она дает, когда хочет. А отдаться - это от нее не зависит. Чтобы отдаться, надо принадлежать: бери меня всегда, когда хочешь, я вечно твоя.

- Хорошо. Смотри, я разделся перед тобой.

- Женщины, в отличие от мужчин, не любят вспоминать о своих увлечениях.

- Я тебя прошу. Мне это надо.

Он, конечно, знает, чего добивается. Главное происходит не тогда, когда она уже в постели. Таинство свершается до этого. Таинство выбора. Я и сама не знаю, как женщина решается переступить черту, за которой возникает телесное единство, временное или прочное, с выбранным из сотен, а может быть, и тысяч, мужчиной.

«Я тебя прошу». А с какой стати ты можешь меня об этом просить? Но он уверен, без рисовки и ужимок – да, он имеет на это право. И я признаю за ним это право. Что-то между нами уже случилось. И даже не то, что я схватила его. В конце концов и постель очень часто не сближает, а разъединяет. Что? Сеанс психотерапии, замешанный на эротике?

Я уже не могу просто так от него отстать. Он мне тоже нужен. Хочу, чтобы он был рядом. Хочу, чтобы это летучее состояние сохранялось, и боюсь, что оно рассыплется. И не буду делать ничего, что может разрушить равновесие. Оно перетекает в неизвестность, в которой каждый надеется найти свое, однажды потерянное. Да, именно так. Я должна быть откровенной с ним, потому что сама этого хочу. И не надо лукавить. Это не он преследует меня своим вниманием, а я делаю все, чтобы притянуть и удержать его. Я не могу без него, по крайней мере, на этом пляжном пятачке. Он мне нужен. Он должен помочь мне сделать то, зачем я сюда приехала: понять, что со мной происходит.

- Что ты хочешь, чтобы я рассказала?

- Как женщина воспринимает мужчину, которому она уступает.

- Хорошо, я попробую кое-что рассказать о некоторых общих наблюдениях. Тебя это устроит?

- Как бы образ обобщенной женщины?

- Ты прекрасно соображаешь.

- Согласен.

- Посмотрите на него! Он согласен.

- Прости. Я в восторге от того, что ты согласилась.

- Это будет только философия.

- Что угодно! Я готов часами слушать тебя.

- Не льсти. Итак, что можно рассказать о мужчинах той женщины, которую я немного знаю? У нее было несколько, скажем так, знакомств, содержащих то, что интересует тебя. Она охотно ввязывалась в обстоятельные диалоги, много улыбалась и, может быть, слегка кокетничала. Конфиденты источали намеки и от льстивых слов и умных разговоров вели к другому. Она уклонялась, не огорчаясь исчезновением невознагражденных поклонников, но нескольким, то ли сумевшим подкараулить настроение, то ли действительно чем-то отличавшихся, удавалось получить свое. Это были мужчины, которые словно мешали своим присутствием. Они были частью некоего плана. И от них можно было избавиться, уступив. Знакомясь с новым мужчиной, она не знала наперед, чего хотела, не имела конкретной цели. Хотя представляла, что может произойти между ними, если она отпустит вожжи, и была к этому готова. Было предощущение близости, переступления черты, откладывание на некоторое потом, дегустация предощущения.

Сознательно изменять она не хотела, и если это получалось, то потому, что была не занята мужем. Он ее не любил и не боялся потерять, и она ощущала пугающую сначала, а потом отталкивающую эту небоязнь. Выходя из дома, она оказывалась одна, и тут-то все и могло произойти. Женщина была беззащитна перед случаем.

- Ты хочешь сказать, если у женщины все нормально в семье, она не изменит?

- Думаю, да.

- Не увлечется даже где-нибудь в командировке, в горах, в турпоездке? Когда мужа долго нет?

- В общем, тоже да.

- А такое идеальное бывает?

- Не знаю.

- Извини, что перебил.

- Сколько их было? Она могла бы вспомнить, наверное, всех. Лица, голоса, ситуации. Но это было чужое, как не с ней, и вспоминать не хотелось. От всего осталось одно общее – тщета. Ожидания, связанные с близостью, не оправдывали надежд, и она неохотно вспоминает цену, которую пришлось заплатить, чтобы убедиться в этом. Вот, наверное, и все.

- Очень интересно. Может быть, еще что-то? Например, как она догадывалась?

- Догадывалась! Да у вашего брата это на лбу нарисовано аршинными буквами.

- Можно ли говорить о том, что своей изменой женщина мстит мужчине за невнимание?

- Нет. Он просто не до конца заполнил ее мир. Не хочет или не может этого сделать. И тогда все и начинается. Но это не-обязательно должно вести к постели.

Я молчала, и он в тишине смотрел на меня. На память пришли слова Натальи: «Иногда лучше сразу дать, чтобы не истощать друг друга бесплодной откровенностью, которая после секса уже и не нужна». Иногда подруга бывала поразительно умна и наблюдательна.

Я рассказала ему много. Почти без прикрас и почти правду. Но я не была бы женщиной, если бы не позволила себе эту приставку «почти». Сам Господь, вылепив Еву, не мог предположить, что ей придет в голову авантюра с яблоком. Женщина сама себе созидатель. И она всегда оставляет место для маневра. Ну, а каковы масштабы этого деликатного «почти» - кто ж его знает!

Я говорила сущую правду. И о предощущении близости, и об откладывании на некоторое потом, и о продумывании. Это все так. Но я посчитала излишним добавить, что когда эта скромная дама как бы нехотя скользила под одеяло, ею овладевал приступ неконтролируемого сексуального желания. В детстве эти иногда навещающие ее приступы пугали Верочку. Со временем она научилась справляться с ними и не отвлекалась, как на досадную помеху, которая мешает главному. Она обнимала раздетого мужчину, и ее несло: она уже ничего не помнила. Она ощущала мужчину сначала ладонью. Тление ладони передавалось бедру и распространялось по всему телу. И когда это набухало, она забывала обо всем и надвигалась на партнера. Она не давала, она сама брала.

Но это подробности, которые можно и опустить.

- Как ты думаешь, - спросил он, - девушка должна до замужества побыть с несколькими мужчинами?

- Что значит должна? Она никому ничего не должна. Но я думаю, лучше, если у нее будет опыт с другими мужчинами.

- Почему?

- Меньше соблазнов. Она будет знать, что там ничего нет.

- Что ты имеешь в виду?

- Все, что женщине надо для счастья, ей может дать один мужчина.

- Зачем тогда пробовать?

- В юности женщина еще не знает хорошо саму себя. Она не знает, какой мужчина ей нужен. Легко ошибиться.

Мы помолчали.

«Говорить или нет?» - Я решала психологическую задачку. Я незлопамятна. Но он сегодня поставил меня в дурацкое положение. Без стыда не могу вспомнить сценку, которую он спровоцировал своим обнажением. А я - тоже хороша! - вцепилась, как в троллейбусный поручень. Ужас. Выбор был прост: либо тут же рвать с ним (но ведь не хотелось!), либо позволить тащить себя в постель. А откуда он мог знать, что я вцеплюсь? Этого он знать не мог. Это было для него неожиданностью. Ну и что дальше? Дальше, дальше…Понятно, он рискнул. На выходе импровизации либо постель, либо сведение все к шутке. А я испортила его планы. Он управляет своей штукой - мопассановские приемчики, и она по команде сникла. Мужчина оконфузился. Говорить не о чем. Никто никого постелью не искушает. Но он это мог предвидеть. Да, он знал, что у него всегда есть запасной вариант, шанс отыграть назад в любой, самой двусмысленной ситуации. Перевести стрелки. И все-таки он сознательно загонял меня в ловушку. Он меня тестировал. Он все время тестирует меня. Теперь мой черед…

- Я знаю, какой вопрос ты хочешь мне задать.

- Какой?

- Я могу его задать?

- Конечно.

- Ты хочешь знать, как относится девушка к мужчине, который любит ее, но не склоняет к постели.

Он побледнел.

- Ну, так что, отвечать?

- Можешь не говорить, - сказал он, - я ведь знаю ответ.

Сколько же ему понадобилось пережить, чтобы узнать!

- Тогда, может быть, пришла пора тоста? - спросила я.

- Намек понял! - И он разлил вино.

- Итак... - Я посмотрела в его увеличенные глаза сквозь стекло бокала, - за Пушкина. Блажен, кто смолоду был молод…

- Блажен, кто вовремя созрел…- продолжил он и чокнулся с моим фужером.

Я позволила ему поцеловать руку. Первый чувственный, окрашенный эротизмом знак за дни нашего знакомства.

- Никогда бы не подумал, - он прямо посмотрел мне в глаза, - что Мария считала меня ребенком.

- Не забывай, девочки опережают в развитии ровесников. А некоторые из вас задерживаются в детстве до старости.

- Она казалась мне такой наивной и доверчивой.

- Не путай доверчивость с уверенностью в себе. Ну, а насчет женской наивности, в том числе и детской, это самое большое мужское заблуждение. Ты не первый…Женщины с детства снисходительны к мужчинам и позволяют им купаться в ауре иллюзорного превосходства.

- А я считал себя таким умным и всеведущим.

- Ты и был умным.

- Не понимаю.

- Умный и взрослый – разные вещи.

- Женщине нужен не умный?

- Да, ей нужен взрослый. Желательно и умный. Но прежде всего взрослый.

- Понимаю, здравый обыватель. Мещанин.

- Да, в хорошем смысле слова.

- А я был инфантом…

- Да.

- Обожаемый Грей не трогал свою любимую Ассоль потому, что так и не повзрослел?

- Да.

- Он как будто хотел оставаться ребенком.

- Да, в мужчинах это сидит в тысячу раз прочнее, чем в женщине. Покажи мне хоть одну женщину, которая засиделась бы в девочках, даже если она и девственница.

- Грей не стал мужчиной. Смешно сказать.

- Взросление - это не только ум. И даже не столько. А Грей законсервировал себя на детских иллюзиях романтизма и преданиях о верности.

-Вечный, вечный Дон Кихот.

- Мир прост.

- Но как это было красиво.

- Так красиво, что он хотел даже застрелиться.

- Отравиться.

- А, ну это, конечно, извиняет.

- И не нужно той, кому посвящено.

В тишине было слышно, как влюбленный мотылек снова и снова атакует во славу неведомой возлюбленной вмонтированную в электрическую лампочку ветряную мельницу.

- Иногда, когда выпадает свободная минутка, - сказал Григорий, - люблю с сигаретой и чашечкой кофе созерцать окружающую действительность. Помню неровный октябрьский день. Блеклый дворик изнывал от сырости. По мокрой палой листве семенила кривыми ножками ушастая дворняжка. Остренькая лисья мордочка просовывалась под обрызганный невзрачным дождиком куст. Вот она уже у лавочки, обнюхала промасленную бумажку. Замерла - правая лапка на весу, ушки насторожены. И опять неутомимо сорвалась в экспедицию по таинственной, теряющейся в бесконечности тропе. Рыжий кобелек нацелил чуткий пуговичный нос под лохматый сучкин хвост и беспокойно повторял ее зигзаги. Но вскорости его оттеснил крупный пес с затекшим левым глазом. И здесь свои страсти, своя тоска, свои трагедии. И отныне уже он, подавленный непреднамеренным произволом слабого пола, выписывал бессмысленные восьмерки - от куста к столбу, от подъезда к «Москвичу», втягивая ноздрями нирвану впрыскиваемого сучкой в атмосферу секрета. И вдруг пришло на ум, что и я вот, как этот кобелек, который бессмысленно семенит кривыми ножками…

Я молчала. И неожиданно мелькнуло: а может, и Аркадий так? Что-то когда-то потерявший, беспомощно противостоит одуряющим и сбивающим с толку запахам и соблазнам, точно так же бессмысленно семенит за сучками, проклиная себя, растерянный, разбитый…

- Ну ладно, давай уж до конца… - попросил он. – Я хочу это услышать. От тебя.

- Ты прав, инфантильность мужчины в том, что он кидается на всех подряд и не может найти себя в одной.

- Ну, уж на всех подряд.

- Согласна, я не в счет.

- В таком случае, давай выпьем за мещанина. Твой приятель был прав.

27.

Днем мы заглянули в симпатичное придорожное кафе. Хозяин, грек, толстый, с блестящим от пота лбом, веселый и шумный, умудрился наполнить отведенные под ремесло квадратные метры уютом и радостным шармом. Здесь подавали к столу доставленных из Малого Утриша устриц.

Мы заняли столик на открытой терраске под тентом. В огромном шарообразном аквариуме, как вещий Боян струны, перебирал щупальцами задумчивый осьминог. Застенчивый бриз шевелил воткнутые в фужер кончики нежно-зеленых салфеток. Кроме нас никого не было. Неподалеку у желтой обшарпанной бочки притчево воздымали кружки и потягивали теплое пиво Диоген и Сократ. Красные лица обращены в мою сторону, отпущены вялые комментарии. Григорий продиктовал заказ невысокому пожилому официанту в белоснежной рубашке с коротким рукавом и поднял бокал с красным сухим:

- Люблю бесцельно смотреть в море.

- Особенно когда там паруса, - добавила я.

Море, косой парус, чайка – и так все прочно и твердо.

За спиной Григория возник и внимательно смотрел на меня высокий голубоглазый мужчина в светлой льняной рубашке с пшеничными усиками и манерной ковбойке на голове, от одного вида которой хотелось взглянуть на каблуки: нет ли шпор. Левая рука была погружена в карман брюк.

Он улыбался, и эта улыбка предназначалась мне. В таких ситуациях героиня обычно что-нибудь роняет: шляпку, веер, носовой платочек. На худой конец бокал. Я нарушила традицию и поставила бокал на стол.

- Гриша, знакомься, мой одноклассник…

В школьные годы у Сергея Хлебникова были длинные тонкие, по-младенчески нежно-розовые пальцы, выразительные и красноречивые, когда он волновался или что-то рассказывал и в особенности когда хотел увлечь, и они аккомпанировали его неровную речь немой декламацией, которая производила большее впечатление, чем слова. Пальцы плавно перетекали в столь же красивые кисти рук, генетически задавая абрис хрупким плечам и тонкой шее, увенчанной привлекательной курчавой головой с гордой посадкой и слегка затуманенными голубыми глазами, и когда уникальные пальцы касались моего плеча, я замирала и ждала продолжения. Но ничего не происходило. Сосед по парте мечтательно смотрел мимо меня и уносился вдаль, как будто там, на огромной школьной карте Западного полушария, в центре Атлантического океана, на необитаемом острове сохранял нечто, высмотренное в моем лице. После общения с ним оставалась ощущение недосказанности и многообещающего порыва. И это проявлялось во всем, что было с ним связано. От него ожидали чудес и подвигов в классе, он был гордостью школы, и его блистательное будущее не вызывало никаких сомнений. От него требовалось одно: не полениться и подобрать причитающееся. Но он своеобразно распорядился своими талантами: никуда не поступил, а потом - армия.

Вернулся он раньше положенного срока. Осколок гранаты снес три пальца…

После госпиталя мелькнул у фонтана – скандально знаменитого места сбора пограничников и десантников. Были разборки с участием милиции. Несколько раз звонил, заходил, предлагал организовать что-нибудь вроде похода в театр или кафе, но потом сам же просил перенести, да и у меня было что-то свое, и времени была прорва, впереди целая жизнь, и я никуда не спешила; откладывала, переносила, а потом он вдруг исчез. Рассказывали, уехал на Север.

Подруги стайками порхали под своды загса. И когда замужняя подружка вырывалась в нашу компанию, я чувствовала, что она в чем-то неуловимо изменилась: бросались в глаза уверенность, сосредоточенность на себе и своем муже, и я завидовала этой дающейся - в качестве приложения - вместе с мужчиной стабильности. После того, как я в седьмой или восьмой раз поставила автограф в толстой загсовской книге свидетелей, что-то надломилось и во мне, и штатный халтурщик запечатлел на цветной фотографии штатную же пантомиму с бокалами шампанского и скрепляющими поцелуями, в центре которой – моя особа в белой фате, с улыбочкой, претендующей на титул более или менее безоблачной, но почему-то – с удивленным выражением на лице. И было чему изумиться: бегство из девичества совершилось внезапно не только для моих друзей, но и для меня самой. Некоторые родственники узнали о знаменательном событии уже после того, как подвыпившие гости откричали сакраментальное «горько». Это была отчаянная импровизация, смертельное сальто-мортале, и Сергея, самого близкого друга, которому я доверяла больше, чем кому бы то ни было, и который, может быть, и предложил бы иной путь, рядом не оказалось.

Он объявился через полтора года. Веселый и торжественный. Никого не предупредил – обожал сюрпризы. Никого не повидал и потому отстал от новостей и сплетен, среди которых мое странное замужество давно перекочевало из колонки новостей на архивную полку. Пристроил выпученную сумку в камере хранения и пронесся по сонному городу на такси, сделав остановку у цветочного павильона. Привычно вдавил знакомую кнопочку своим музыкальным пальцем, извлекая нехитрую мелодию, и уверенно переступил порог. Он долго готовился к этой встрече и в томительном полусне под стук колес, на второй полке плацкартного купе, представлял в красках, как это случится, но ни в одном, самом фантастичном видении, он не мог представить причмокивающего соской черноглазого создания по имени Танюшка. Он растерянно разглядывал шевелящее ручонками существо в розовом чепчике, и ему понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя и согласиться с тем, что он опоздал навсегда.

Аркадий сдержанно протянул руку, и по его лицу растекалась настороженная доброжелательность, признак того, что он недоволен. Это было видно и по тщательности, с какой он выуживал из пачки сигарету. Сергей не избегал посиделок с мужем на балконе, охотно болтал, доставляя журналисту удовольствие колоритными описаниями своих приключений в северном городе, и Аркадий принял как естественное, что гость накидывал на пояс мой фартук и тоненькими колечками распускал мундиры с картофелин на кухне, стаскивал коляску по лестничным пролетам и прогуливался с Танюшей, пока я делилась с научным руководителем своими рассуждениями о Софокле и Антигоне. Исполнительный, предупредительный, преданный Мавр на два дня!

В течение двух лет он приезжал на выходные дни. Он закрывал за собой двери, и жилище наполнялось смехом и весельем, которого нам постоянно не хватало. Танюшка, услышав знакомый голос, бросала игрушку и, смешно притопывая, ковыляла в коридор, подняв вверх руки, танцевать с дядей Сережей.

И ни намека о тех словах, которые вырвались во время первой после возвращения встречи: «А я почему-то думал, что наша дружба перерастет во что-то более прочное, ждал, не торопил события. Зачем ты так поспешила?»

Меня радовали ожиданные приезды, и я понимала, что беру не свое. Он растрачивает свою жизнь на меня, и все – шутки, хлопоты, цветы по праздникам и просто так, которые я великодушно принимала, - должно принадлежать не мне, потому что я не могу впустить его в себя и оставить навсегда. И он чувствовал свою временность, неутоляемую бесплодность слов и жестов, обреченность на незакрепление любого начинания, связанного со мной, и не мог вырваться из этого круга. И следующая суббота в нашем доме начиналась с мелодичного перелива.

С тех пор мы виделись несколько раз, последний – года три назад.

В Новороссийске у Сергея магазин испанской мебели. Почему испанской? Да потому, что окончил испанский факультет института иностранных языков и таким вот образом причастился к испанской культуре.

- Интересно, Сервантес писал роман на стуле или табуретке?

- По-моему, он писал его на нарах.

- Таким образом я стал добропорядочным буржуем. - Глаза по-прежнему грустные, и я не верила, что он стал добропорядочным буржуем. Преуспевающим, - да, не сомневалась - с его-то мозгами и волей.

- А вы чем занимаетесь? - Он с любопытством всматривался в юное лицо Григория, пытаясь понять, кто он мне и почему мы вместе, чтобы выбрать правильный тон.

-Я адвокат, помогаю добропорядочным буржуям тратить прибыли.

Сергей засмеялся – все-таки он, как я помнила, был открытее Григория и, наверное, таким и остался. Он встряхнул правой рукой и поглядел на часы.

- Торопишься? – с огорчением спросила я.

- Немного. Надо в Адлер, встречаю рейс из Москвы.

- Деловой визит?

- Жена с детьми.

- Не опаздываешь?

- Пока нет.

Разговор сбивался с одного на другое. Что-то школьное, институтское, общие знакомые, немного политики, Чечня, олигархи, инфляция. Люди начитанные, информированные, думающие. И за каждым пустяковым вопросом недоговоренное: ну, как ты? Счастлива? И я в ответ: а ты?

- Если бы мне пришлось произносить тост, - сказал он, спрятав кисть левой руки под мышку, - я бы предложил выпить за мещанина.

- За мещанина? – удивилась я.

- За мещанина и буржуа, - добавил Григорий.

- Конечно, ведь это мещанин все создает.

- Миссия мещанина – обустроить планету.

- Глобально мыслим.

- И какой русский не мыслит в мировом масштабе!

Напротив меня состязались в острословии два бывших романтика. Они незло пикировались и не скрывали, что произносимые слова обращены не вовне, а внутрь.

- Так что, за добропорядочных обывателей? - поднял стакан Григорий.

- Нет, все-таки сначала я предложил бы тост за женщину,- отозвался Сергей и посмотрел на меня.

- Милую, красивую, умную, нежную. – Григорий решил, что пришло время объявить свои права.

- Безусловно, но для начала, за женщину, которая создает мужчину.

- Ну вот. - Я немного прикрутила фитилек патетики. - Опять женщине за все отвечать…

Я скоро догадалась, что не отпускало Сергея. Ему мерещился плейбойский овал женской груди и, как предтеча ночной поллюции, соблазнительный треугольничек у основания длинных ног. В беспокойных снах ему являлась летучая, не утоляющая сексуальность ускользающей из объятий женщины с шоколадными - так однажды он обрисовал мой портрет - глазами. Когда он по-братски невинно целовал меня - я позволяла эту шалость, не придавая особенного значения, - вздрагивающие губы рассказывали о невольнике, замкнутом в строгих запретах.

Он жил в пригороде и приезжал на рейсовом автобусе. И однажды я решилась проделать обратный маршрут. Тридцать минут на потертом сиденье, минут пятнадцать не утомительной, радующей душу прогулки вдоль дощатых, высохших заборов, прикрытых ветвями яблонь и вишен, по безлюдным, памятливым сельским улочкам. И вот небольшой дом, который он складывал по кирпичам своими нежными руками вместе с отцом. Стройный тополь у ворот, две щуплые вишни бросали тень на приветливые окна.

В один из таких приездов, когда бутылка сухого незаметно и необременительно для духа перетекла в стаканы, он, привычно полушутливо поцеловал меня, я задержала поцелуй, и, обхватив ладонями, вымогала из него смелость и нескромность. Он все понял, и в те несколько счастливых мгновений, когда мы упивались предчувствием задуманного, я прислушивалась, как тонкие пальцы, выразительные и красноречивые, когда он волновался или что-то рассказывал, и в особенности, когда хотел увлечь, неторопливо делали то, к чему когда-то были призваны. Мы беспечно плыли в невесомых облаках без одежд, и я принимала поцелуи и отвечала на них.

И вот я подана на прохладной простыне, напоминающей сырость утреннего рассвета. Закрыв глаза, я готовилась к рейсу, который доставит нас на иной остров, и один из нас останется там навсегда. Из полета меня вызволила тишина. Я сошла на пристань с палубы уже готовой к отплытию кондотьерской бригантины и открыла глаза. Поразило неестественное сочетание печально глубоких синих глаз и рекламно наклеенной выставленной улыбки, которую с протокольной сухостью подчеркивала вынужденная острота:

- Прошу тайм-аут…

Извинительно нежный и оправдательно затянувшийся поцелуй. Мне хотелось верить, что он не ошибается и мои волосы действительно пахнут сиренью. С тех пор запах сирени для меня наполнен привкусом грусти. Неудача мужчины была моей женской неудачей.

Разговор не клеился, и все мысли вились вокруг ожидания. Наверное, лучше было прекратить свидание. Но я не могла вот так встать и уйти. Это было бы обидно для него. А он ждал, вместе с ним ждала и я. И когда он, подхваченный возрожденным приливом нежности, снова воззвал к моей растворенной в пространстве женственности, я, обогащенная супружеским опытом и более искушенная, прикоснулась пальцами к съежившемуся путешественнику по заповедным женским местам. И он, приманенный, встрепенулся, налился отвагой. Я поощряла смельчака и помогала ему и молила Бога, чтобы у него получилось. Мы были совсем близко к этому, и он торопился, опасаясь преждевременного изнеможения. Но прежде, чем мы успели обрадоваться, из проколотого шарика стремительно вырвался воздух, и шелковый шнурок выскользнул из моей ладони.

- Не огорчайся. Все получится,- шептала я ему на ухо. -Не торопись, пусть твое тело привыкнет к моему.

И мы заснули, не забывая друг о друге и во сне. Когда я проснулась, на подоконнике резвились порочно голопузые шкеты, не иначе амурчики, с игрушечными луками в пухлых ручонках, и по комнате метались окунутые в багряную краску стрелы. Я долго смотрела в его и во сне напряженное, застывшее лицо, и меня обволакивала нежность, именно нежность – не желание, страсть, а нежность к доброму, дорогому человеку, который потерял свою волю в лабиринтах моих души и тела и теперь, зависимый от меня и беспомощный, не может вынырнуть из омута моего непреднамеренного обаяния, и я должна ему помочь.

Кто придумал, что параллельные не пересекаются?

Безумной ниточкой я вытянулась вдоль него. Параллельные пересеклись и сплелись.

«Этого ли чаял он все эти годы?» – подумала я.

И когда я приняла его муки в себя, и он, всхлипывая, не стеснялся своих слез, улыбался и смеялся, целовал меня и что-то шептал, и до меня доносилось бессвязное и бессмысленное, я собрала губами соль с закрытых глаз.

- Ну вот, все хорошо, мой мальчик.

Потом мы долго, не стесняясь и помогая друг другу, одевались.

Он высыпал на чугунную сковороду несколько пригоршней песка, зажег газовую конфорку и, дождавшись, вставил в дышащую жаром массу алюминиевую кружку. В светлую комнатку вместе с рыжим подобием заката ворвались ароматы узеньких переулков Стамбула - мой любимый кофе был подан в изящных фарфоровых чашечках и сопровожден красноречивым молчанием. В прощально раскрытую дверь со двора заглядывал вечерний сумрак. Я оглянулась, и что-то щемящее порхнуло от скромной тюлевой занавески, тускло отразилось на лоснящемся боку фиолетового чайника, просыпалось на соломенную дорожку, и я поняла, что удивительное приключение закончилось, и сейчас занавес опустится, и захотелось задержать безыскусно-счастливое мгновение. И он почувствовал это и повлек меня по тропинке, по которой мы только что прошли. Но я, наверное, была переполнена им. А может быть, у нас другая природа. И если мужчина не навсегда, то после случайной, разовой близости он телесно еще дальше, чем был до этого. И я почти любила его и благословила долгим поцелуем:

- Все и так хорошо… Не надо ничего больше.

- Тебе было хорошо? – робко спросил он.

- Да.

Яне лукавила.

В тот юрьев день я освободила Сергея от тоски по однажды не случившемуся и так и не растворившемуся в прошлом. Он получил из моих рук свободу – свободу от меня. Он вырвался из своей несравненной Бастилии. Больше близости между нами не было. Он еще какое-то время навещал наш дом, и мы даже однажды втроем, оставив Таньку бабушке, выбрались в театр, а потом его приезды прекратились, и у него появилась собственная, отдельная от меня жизнь, наполненная новыми, не связанными со мной переживаниями, о чем я – и это совершенно искренне – нисколько не жалела. Но один раз в год он напоминал о себе. 19 июня почтальон приносил телеграмму, наклеенную на цветной открытке: «Поздравляю Веру днем рождения Сергей».

28.

Язычок пламени причудливо организовывал пространство вокруг , которое то вяло растекалось, то энергично собиралось, устремляясь по излучинам плавной беседы.

Испросив разрешения, больше из вежливости, чтобы подчеркнуть степень нашей (уже!) близости, Печорин прилег на мою кровать, а я оставалась за столом. Щека на ладони, смотрю на догорающую свечу. Малозначащие фразы, которыми мы лениво перебрасывались, ничего не могли добавить к тому, что было уже сказано, и знаменовали изнурительное затишье, приготовленность к любому исходу.

Мне давно хотелось разобраться в себе. Я никому не давала клятв, но вела себя так, будто меня связывал обет. Мои добровольные вериги никому не были нужны, в том числе и Евгению. Он пунктирно возникал и исчезал. Минуты, иногда часы редких встреч, а все остальное время я была предоставлена самой себе. Меня тяготила эта внешняя независимость и свобода. Я хотела, чтобы моей свободой управлял он. Но он не требовал повиновения.

Я должна снова стать независимой. От этого Евгению не будет хуже. И тогда я, может быть, сумею что-то сделать. Например, найти нужные слова. И между нами возникнет новая ясность. Не ясность-ожидание, а ясность-состояние. Уйдет подтачивающая изнутри недосказанность, которая иногда огорчительнее, чем одиночество. Что мне надо? Надо, прежде всего, освободиться от ставшего чуть ли не долгом вечного ожидания. Оно сменяется другим ожиданием. И так до бесконечности: в паузы между ожиданиями встраиваются наполненные ненасыщающей близостью встречи, сладостные своим предвкушением и прогорклые в воспоминаниях. Я хочу наслаждаться близостью с ним, но не осознанием того, что произошло именно с ним. Он ни в чем не виноват, но и я не виновата. Я должна что-то сделать, потому что хочу перемен. Значит, хочу и того, что будет этим переменам содействовать.

Моя жизнь, наверное, не совсем нормальна. Хотя как-то после встречи с Евгением, расслабившись над психологическим тестом, подчеркнула карандашом: «да, ощущаю себя счастливой». Случай подарил то, чего не дали свидетельство о законном браке и десять лет примерной - ну, с этим можно и поспорить - супружеской жизни с Аркадием, в сущности, добрым, но слабым человеком. Он нечаянно стал моим мужем, занял не свое место, не боролся за меня, не любил, да и не понимал меня. О чем-то догадывался, но не смог или не захотел ничего изменять. А у кого она нормальна? Ольга, Наталья - самые близкие. А те, кто дальше, у них что? Как ни живи, всегда мучит подозрение, что живешь не так. Лучше делать и каяться, чем не делать и каяться.

Последние, реликтовые сомнения.

Вот он, нагой и распятый на кресте своего вожделения. С закрытыми глазами вытянулся и замер на спине, беззащитный, доступный для осмеяния, лишенный покрывала внешней тайны. Экспонат вечного мужчины, экземпляр самца, образ мужа и жениха, любовника и друга. Впрочем, нет, уже не друга, больше или меньше, да, но не друга. И я ощущаю прилив первой волны знакомой нежности к другому. Она отравляет сердце тоской, и колосится иное желание - избавиться от этой тоски...

29.

По утрам на прилегающем к автостанции пустыре шумит говорливый базар. Прямо с капотов автомобилей торгуют парным мясом. Пожилые хуторянки, перевязанные разноцветными косынками, выставили на землю банки с молоком и матовой, тягучей, как мед, сметаной. Из приспущенных пыльных мешков землистые руки проворных фермеров добывали сухой и чистый картофель. Лоснились уложенные горкой гладкие арбузные лысины, и рука тянулась - щелкнуть. Умытый и старательно причесанный челкаш с отложениями синдрома похмелья на скучающей физиономии выставил вязанку ароматной копченой кефали.

Я заснула в пятом часу утра, но проснулась как обычно. Автобус отправлялся в половине второго, и времени хватило и на то, чтобы сбегать на берег - Ольгу не стала поднимать, бесполезное дело, - напоследок окунуться в волну и пробежаться по рынку и нахватать в последний момент сувениров - маме, Таньке, Аркадию. Одному брелок, другому косынка, третьему тени для век. Незатейливый кулончик из морской ракушки - Евгению…

Григорий открыл глаза и внимательно посмотрел на меня.

- Я счастливый человек. Я хочу поблагодарить тебя.

- За что?

- Ни за что. Просто за то, что ты есть и ты такая, какая есть.

- Ну вот, нашел идеал, - смутилась я, хотя все, что он сказал, было сущей правдой.

Ночь взошла в зенит. У антиподов, которые под нами, расцветал полдень. Надрывались недремавшие вместе с нами сверчки и цикады. Я ясно и четко, как днем, увидела себя и Григория. И поняла: то, что придумала, что позволила себе допустить, ничего не изменит и не упростит. Чтобы изменить что-то, надо измениться самой.

Конечно, я расскажу Евгению о Григории - если что-то случится. Ну и что? Причиню ему боль, и только. Он от меня не откажется. Но он не может остаться и со мной. Так сложилась его жизнь. Он ни разу не спросил, почему я в тот день не пришла к газетному киоску. Так вышло. Так сложилось, так вышло. Никто не виноват. Но что-то надо делать.

Я не хочу ему изменять. Я могу это сделать, но не хочу. Я внушаю себе, что это поможет, и не верю в это. Я боюсь переиграть. Я хочу прямо смотреть ему в глаза. Но я устала.. Я хочу придумать что-то, что облегчит изменение. И понимаю, что ничего не придумала. Опять все свалится на меня и обременит мою совесть новыми страданиями. И сила его гипнотической власти надо мной – не корыстная, им не осознаваемая, - только возрастет. И будет разрушать и его, и меня.

- Между прочим, я из-за тебя с Вовкой поссорился, – сменил он тему.

- Как это так?

- Очень просто. Он узнал фотографию, которую ты вечером выронила из сумочки.

- Причем тут фотография?

- А ты знаешь, кто на ней?

- Я-то знаю, а какое до этого дело Володе?

- Простое. На этом фото его комбат. Батя…

- Какой комбат?

- Тот самый, который сегодня генерал.

- Не может быть.

- Может. У него такая же фотка. Только на твоей Вовка отрезан.

- Так это он Володю на спине тащил?

- Выходит, да.

- Вот ужас-то. – Я закрыла лицо руками.

- Я не могу расстаться с тобой. - Он прижался щекой к моим коленям.

- А я не могу остаться здесь, - улыбнулась я.

- Тогда я поеду с тобой.

- Ты сошел с ума.

- Я сошел с ума, когда встретил тебя. Ты меня отравила.

- Так тебе и надо за тех, кого отравлял ты.

- Мне казалось, что моя отрава была такой сладкой.

- Это тебе так кажется, дорогой.

- Может быть.

- Ты очень милый, ты мне интересен. Но у меня есть мужчина. Мой мужчина. Понимаешь?

-Тебе с ним плохо, - шептал он.

- Ты переходишь границу допустимого.

- Прости, я не хотел тебя обидеть. Я хочу только лишь сказать что я хочу с ним встретиться. Он должен или оставить тебя, или остаться с тобой.

- Никто никому ничего не должен.

- Мужчина должен…

- Лучше не выяснять отношения с чьими-то мужчинами, а встретить свою женщину.

- Я ее встретил, - упрямо гнул он.

- Ты заблуждаешься. В тебе говорит, извини, азарт. Ты ведь привык побеждать.

- Ты меня обижаешь.

- Извини, если это так.

- И все-таки я встретил свою женщину.

И тогда я сказала то, чего никак не ожидала:

- Ну что ж, если встретил, тогда ты знаешь, что надо делать. А теперь проводи меня, я бы с удовольствием вздремнула.

Порывы ветра взвихривали дымные фонтанчики на площадке и перетаскивали по выщербленному асфальту пузырящиеся целлофановые кульки. Взметнувшийся подол просторной бежевой юбки напоследок раскрыл мои загорелые коленки. Жилистая акация плодоносила скудной тенью. Владимир и Ольга стояли в стороне и умиротворенно наблюдали, как заполняется пассажирами «Икарус». Отсюда, с бугра, открывался захватывающий вид на мутно-зеленый залив, испещренный резвыми барханчиками. Голубая даль сулила простор и покаяние.

Я обернулась к Григорию. Вообще-то он славный малый. Настоящий, хотя и немного надломленный. Но это временное, он прочный. Встреться мы в другое время и при других обстоятельствах… Но время и обстоятельства определяются не нами. Жизнь одна, а остальное - проекты, контуры.

- Ну что, будем прощаться?

- До свидания, - улыбнулся он.- Я буду встречать тебя на автовокзале…

Сергей все-таки заблуждался: женщина не создает мужчину, а всего лишь выбирает или воспитывает его.

- Вольному - воля…

Ольга уже помахивала ручкой в окошко, черноусый водитель с прямой спиной нетерпеливо ерзал ладонями по большому черному рулю и поглядывал в мою сторону. Я поднялась на ступеньки. Дверь автоматически затворилась, и - поехали, поехали…

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.