Собрались казаки зимнею порою обозом, с рыбой, в Россию.

Бывало такое, ездили, торговали рыбкой, далеко уезжали от мест родимых.

В сани впрягли верблюдов, поскольку канители с ними меньше, чем с лощадьми. Пьют редко, едят и того реже, зато тянут грузу прилично. Увязалась за родителем Дущаичка, девка боевая, отбойна.

- Не век мне в Каленом-то сидеть, и я хочу глянуть, что за Расея така. - Уступил отец, взял дочку.

Ехали нескоро. Во все глаза смотрела Дуня на землю необъятную, в памяти крепила.

И уже будучи в летах преклонных, рассказывала она внукам, как подъезжая к городу Пенза, обнаружили казаки бегущих навстречу обозу пензяков с иконами, хоругвями, громко причитающих и просящих: «Пресвятая Богородица, спаси, защити, отведи загогулину от города нашего Пенза, повороти ее на город Тамбов!».

Остолбеневщие обозные казаки едва-едва растолковали народу пензенскому, что это не загогулина‚ не чудовище, а верблюд - животная такая, наподобие быка, только с горбами.

Казакам расстройство, как торговать-то, когда задеба такая. Пожалуй и в город не въедешь на «загогулине»-то!

Дущаичка на возу в сене катается, от смеха глаз разлепить не может...

Вот уж Расея, вирблюда испужалыс...

/Будара

Не спал Иван, ворочался, вздыхал. Думал.

Надо же, Петька Шурыгин в Бударин едет, заказывать будару нову, а мая-та утла вся, сгнила.

Плавня вот-вот, рубеж-то хыть один пройду на ней ай нет? Э-хе-хе...

Жену, спящую рядом, локтем от себя отсунул: - Ета тут еще раскрылилась‚ губы выпитила...

Вот жизнь бабья! Ни за распрощто головущка не болит!

Плавня-та начнетца, ярыга есть, кутей в ней поченитый, протчая снасть на ходу, а будара сгнила... иднаво рубяжа ни пройдет, нету... Эх, твою жизню!..

Нет сна.

Вдруг жарко прижался к жениной спине, по плечику сдобному загладил, заприхлопывал, защептал умилительно: «Фая, Фаинька, ништа бударку-та тожа закажим. А? ... Плавня-та вить скора?..»

Отпрянула жена, лбом об стену стукнувшись, по-волчьи, всем корпусом к нему повернулась: - Ты што эт, пыразит, лезешь-та к мине в великый-та пост, а?.. испужал, кобель, чуть ни до смерти!

- У-у, зараза, - вызверился Иван, соскочил с койки, кальсоны пообернул, - я ей про будару‚ а она... тьфу! Денег-та скоко у нас, Фая, бударку, гыварю, давай справим,.. наший-та каюк, гыварю,.. а, Фай?

Не ложился больше, к Петьке побег.

Долго рассказывал, какую будару заказать, какому мастеру.

Через две недели получил весть серебряковски - готов заказ.

Шесть подвод снарябили в Бубарин, другие ранее заказывали, разобрав телеги бо наклесок‚ в путь тронулись.

Места себе не находил Иван, пока будару ждал.

Представлял, какая она ему явится.

- Жалательно-ба, што бы, во первых строках, легка была, но усадиста. И штыб изгиб-та у ней был - рона бровь у девки, и штыб щучкой волну резала, и шты б... эх... ладна!

Обно успокаивало Федьку: возчика, за мыгарыч упросил на саму-саму тавро его, Ивана, поснавить.

Как обычно быват, ядва момент не прокараулил.

Вылитил на скрип тележный из база, вилы кинул, наметом ударился к подводам с бударами.

Издалека свою заметил, легкую‚ изгибистую, подлетел к корме, руками обнял.

А с носу ее брат Петьки Шурыгина, Радион, поглаживат, на Ивана глаз скосил, бровь насуропил.

- Ты эт чаво?

- Мая, мая бударка, - зачекотал Ванюшка, - таку и хотел, быдта птица!..

- Зенки-та вылупи, - побступил Радион, - тавро-то чьё на ней?.. Вишь написано ШИ-РЫ-МЫ, а ета знатца...

- А я што, и я про тожа, - хлопнул по буквам Иван, - ШИ-РЫ-МЫ - Иван Донсков, значица!!!

/Банный день

Казаки сено в лугах косили.

С понебельника до субботы валяли. Не пот лил - кровь. Палыщит Ермолай в мах, коса звенит.

Блестят мышцы буграми, быт-та маслом облитыя, стонут суставчики, но не от косьбы, от предвкушения.

Стоит неотступно в глазах женина благодать, сны и те в нее, в Ващюничку. Выплывает сквозь дрему, зараза, так и манит, так и дразнит, то однем, то другем...

В субботу, ближе к вечеру, коней изловили, запрягли‚ свежей травы под задницу, айда по домам.

Станица банными трубами раскурилась, платками бабьими разноцветными разукрасилась, на столах от угощений тясно, работничков с лугов поджидают.

Подлетел к дому взведенный Ермолай; хозяйка, бедрами покачивая, ворота отворяет, в пояс кланицца, молвит певуче:

- Доброго здоровья, Ермолай Щтигнеич!

Объядая глазами женины богачества, выхрипнул:

- Здорова, Ващюня!

Ворота затворила, справа подплыла:

- Я выть, Щтигнеич, баньку вытопила...

- Уж кака ты у мине мыладец-та‚ помоимса.

Дугу принимая, невзначай грудью своей его коснулась, ноздрями тонкими мужнин дух втянула:

- В лавке шкалик шцбе взяла, с устатку выпьешь ли?

- Умна-та мая, ибязательна выпью...

На два шажка отступила, быт-та невзначай бочком встала, потянулась, рученьки к волосам подняла, глазами черными, дымными ошпарила:

- Щтигнеич, а после банькы и шкалика будем ли?

Скрозь сладкое удушье:

- Будим, будим и ни-и-однакратно!

/Лавка

Уральские казаки - известный народ.

Хыть ухваткой, хыть телом, хыть лицом, ни с кем ни сравнимый. Горласты правда, ну эт от карахтера, буйного, веселого, неустрашимого.

Старики баяли, што када француза Бонапартия прищучили‚ ды в Париж взошли, уральцы перьвым делом кинулис коней своих в реке ихый Сене купать.

Знамо дело, разнигишались на берягу, на коней ды в воду. Пляскаютца, ряут, друг дружке ахальны прискызки прысказывают, ржут быт-та жирибцы, а сами-та нагишом, в чем маманя родила. Бородищи мокры, глаза бешены, сами быт-та из чугуна вылитыя.

Со всяво Парижу бабенки матри сбиглис, самыва наивысшшива слою. Биряга иблипили, дивуютца на казаков, трясутца, платочки кусают: Ох! Ах! Про какой-шо шарман толкуют. Знамо дело, не сравнишь казака уральскыва с французом тонконогим, ды щя в бабьих кружавах.

Ну ладно, про лавку речь.

В Польше было. Прибыл на службу в город Варшаву уралец, Гриша Каймашников. А сам - чистый патрет, хышь поб зеркальце сажай.

В момент яво полька молобая, именем Любка, срисовала. Ток он от службы свободный, ана тут как тут: - Гриша, Гришенька! Обмярла, обнем словом. Дело ясное, стачалис. Она и глаголит:

- Гриша, увезти меня к себе обещаешь, а што у тебя есть? Хозяйство или лавка, скажем?

- А как жа, - ответствовал Гриша, - как не быть лавки‚ есть лавка.

Отслужил, привез Любку на Яик, родне придставил, жить стали.

Она на четвертый день спрашивает яво:

- Гришенька, соколик мой, где же лавка, покажи?

Гриша жану молодую к воротам вывел, на лавочку у калитки указал:

- Вот ана лавка, садис, итдыхай, моя гожинька!

/Зарок

Четыре их брата было, все как на подбор, прозвание каждый имел уличное.

Старшего дразнили «Май», второго - «Мамай», третьего - «Туз», четвертого - «Грышка-Блиноус».

Ясное дело - за глаза обзывали, кто же с ними свяжется.

Речь о младшем. «Блиноус» - потому что блины-пироги любил очень, да усы имел казакам-соседям на зависть.

А уж сам-шо был не казак - картина! Рост - сажень, плечи - во, а в поясе - другая какая девка позавидует. А глаза? - серые, большие, жаркие, да что там баить, теперь таких нет.

А и имечко, батюшка при крещении по свяшцам дал, самое только ему подходящее - Григорий, очень для ночного, бабьего, горячего шепота способное.

- Гриша, Гришенька, - не одна шептала ночной порой, перебирая русые кудри его.

Жену имел, детей. Как грамотный, в сельсовет на место засступил. С той поры и свихнулся. Что ни день - маслина, что ни ночь - заседание. Знала жена, что за «собрания» у него, страбала, но молчала. Одна подушка знала‚ сколько слез пролила, баб поселочных проклиная.

А дело дальше шло, уж и домой ходить перестал, жена, дети - побоку. Чуть не в каждом дворе - гость дорогой, а про вбовьи домишки и говорить нечего. Так и затянуло все крепким «калмыцким» узлом.

А тут на тебе - война грянула‚ не до блинов стало, не до угощений.

Отбаюкали Гришеньку нежные женские рученьки, на фронт пошел. Папане моему потом сказывал:

«Припал я, значица, Щименыч, в окопе, артподготовку немец производит. Мамыньки, што шворитца, свету не видать, всех святых перебрал.

Вынул я цз-за пазухи нательный крест, поцеловал, молитву творить начал.

- Господи, спаси и сохрани меня, раба твоего грешного Григория, отведи смерть от меня. Помоги мне, Господи, живым домой возвернуться, всю гульбу брошу, к жене законной, к дитятышкам своим вярнус!

Зарок такой вот дал.

Дошла видно горячая молитва до Бога, живой, почти невредимый, войну прикончил.

С фронта, в сапогах «со скрипом» - сразу домой, к жене, с которой под венцом побывал, к детям - нагонять, пестовать, что упустил по вине головы своей кудрявой...