1

Мы поднялись на перевал. Там была зима - тянуло ветерком, летели мелкие хлопья, на каменном массиве пенилась позёмка.

Справа громоздились скалы, - обледенелые, заснеженные, - за ними вздымались ещё скалы. Они были выше тех, которые находились ближе к нам, и видом суровее. Все они тонули во мгле начавшейся метелицы.

Вершина имела внушительный вид: она довлела над всем горным образованием. От неё по трём направлениям уходили хребты. На один из них мы взобрались, чтобы затем спуститься в долину реки, по которой собрались сплавиться.

Пройдя перевал, мы начали спускаться вниз. Зима за нами не последовала: осталась наверху, и мы облегчённо вздох­нули.

Спускались по крутому склону; справа от нас, в нескольких метрах, находилось ущелье. Тропа еле угадывалась, но мы знали, что надо идти вдоль ущелья, а потом по снежному мосту перебраться на его правый склон и уже дальше по нему вниз. В ущелье белел снег, заполняя его почти доверху.

Когда перевал и вершина остались позади, появилось солнце. Оно сначала осветило нас, а потом обогрело. Здесь снег и лёд, не торопясь, таяли; проступали мокрые потемневшие камни.

Мы дошли до места, где можно было перебраться по снежному мосту на правый склон ущелья. Снег, образовавший снежный мост, был мокрым и зернистым, на солнце он ослепительно сверкал и таял. Под снегом был лёд, в трещинах и провалах. Провалы образовались от вымывания льда талой водой. Угодить в трещину или провал - значило отправиться в другой мир.

Мы шли по снегу в связках и слышали, как под нами на дне ущелья шумела талая вода.

Перейдя ущелье, я ступил на твердую почву склона. И подумал, что подобные мосты встречаются и в нашей жизни, и их тоже лучше проходить в связке, вдвоём: если провалишься где-нибудь, тебя ещё могут вытащить, а одному точно не выбраться. Правда, спутник при этом должен быть надёжным товарищем.

Одолев ущелье, мы затем прошли немного вдоль его правого склона и остановились, чтобы оглядеться. Очертания перевала скрадывала белесая мгла, вершина тоже была окутана ею.

Самое сложное осталось позади. Теперь нас ждал спуск. Шли вдоль ущелья, по верхней кромке, где снег местами стаял, а местами ещё белел. Когда была пройдена зона снега, вышли на новый склон.

Контуры тропы здесь очертились. И ещё мы увидели ледник. Он находился в отдалении, справа от нас. Это был большой ледник, из-под него вытекала река, к которой мы шли. За ледником высился горный узел, весьма внушительный по размерам. В этих краях природа подобных узлов навязала много, но этот был особенно впечатляющим.

Ледник этот был спокойным, он медленно сползал вниз под своей тяжестью. Пройденное им за год расстояние было незначительным, и об этой его подвижке можно было не говорить. В таком состоянии ледник находился уже много-много лет. Никакой активности он не проявлял в отличие от других ледников, имевших склонность к внезапным и значительным движениям, менявшим ситуацию в окрестностях гор, делая её опасной для всего живого.

Но мой взгляд прилип к нему, и я не мог понять почему. Я чувствовал, что ледник что-то говорил - не мне, конечно, а своему окружению. Он двигался, сползал по наклонной плоскости, а значит, знал то, чего ещё не знало окружение. И он об этом сообщал ему на понятном для них языке. Этим языком наделила их природа. У меня давно сложилось убеждение, что между отдельными элементами природной среды всегда существовало общение, выражавшееся в том, что каждый её элемент сначала чувствовал в себе происходящие изменения, ведущие к внутреннему напряжению, а затем выбирал определённый язык и с его помощью сообщал, что должно произойти. Но язык этот не изобретался элементами среды в каждом отдельном случае: он уже существовал в самой системе физических законов природы и брался оттуда. Поэтому человеку, чтобы понимать его, язык этот, а заодно и каждый жест природы, необходимо было глубже вникать в законы физики и уметь ими пользоваться.

Когда я начинал рассматривать что-то из того, что было вокруг, то, в одном случае, к этому меня подталкивал возникавший во мне интерес, а в другом случае, это уже была необходимость познать имеющееся, чтобы к нему можно было приспособиться. То, что связано с необходимостью, не требует объяснений: оно нужно, и этим всё сказано. А вот зачем свила во мне гнездо заинтересованность - вопрос, и возможно, что даже непростой. Думая над ним, я пришёл к выводу, что заинтересованность способствует накоплению знаний на всякий случай, на будущее.

…Мы постояли, посмотрели на ледник и пошли дальше. Чем ниже мы спускались, тем шире становилось ущелье. Его обрывистые склоны постепенно превращались в пологие, глубина самого ущелья мельчала. По его дну бежал мощный ручей, почти как река.

К полудню небо накрыла шершавая облачность. К ней примешалась редкая белесая дымка. Лучи солнца лишь кое-где вырывались из-под облачности и полосой тянулись к земле. Они освещали какое-то время небольшой участок гор, затем слабели и исчезали, чтобы появиться в другом месте, но и там их постигала та же участь.

Уже в самом низу, при подходе к реке, склон стал пологим. На нём мы увидели отару овец. Её сторожили два волкодава, лежавшие недалеко от тропы. При нашем приближении один из них поднялся и повернул к нам свою большую квадратную голову. Я не позавидовал бы волку, который встретился бы с ним - ему пришлось бы спасаться бегством, в чём он, наверное, превосходил тяжеловатого волкодава. Мы прошли в трёх шагах от них. Они не издали ни звука, а только глядели, как мы проходили мимо. Пастухов поблизости не было. Как оказалось потом, они были в лагере, у нашей четверки, которая прилетела на реку вертолётом с грузом группы.

2

Группа наша не была обычной туристской - это был сбор по подготовке руководителей сложных спортивных походов. Публика собралась в ней уже нюхавшая порох - каждый ходил не в один поход по горным рекам. Людей было много, и потому группу разбили на три звена. В каждом звене - двенадцать человек со своим руководителем. А ещё был руководитель сбора, его заместитель и врач. Сплавляться собрались - кто на чём. Основным средством сплава были надувные плоты, но имелись ещё лодки и катамараны. Надувные лодки и плоты, принадлежавшие раньше военной авиации, были списаны, так как срок годности их вышел. После списания они ещё не один год пылились на армейских складах - на всякий случай - пока какой-то изворотливый старшина не продал их туристам-водникам. Всё это хозяйство из прорезиненной ткани имело внушительный вес, так что тащить его по горным тропам было бы нелегко, учитывая, что имелись ещё продукты питания, палатки, спальники, личные вещи и прочее походное снаряжение, весившее тоже немало.

На автобусе, в который мы втиснули весь свой груз и втиснулись сами, мы почти доехали до горного посёлка, который был интересен нам тем, что там имелся приличный аэродром. На него могло садиться всё, что умело летать - и многочисленные голуби, и воробьиные стаи, и тяжёлые самолёты. Но нас интересовал приписанный к аэродрому вертолёт. С пилотом была договорённость, что он забросит наш груз к истоку реки, а мы уже сами, пешком, будем добираться туда.

Но прямо в посёлок мы не попали. Шофёр поехал не по той дороге, по которой нужно было ехать: слегка ошибся, и автобус очутился на плато, с которого мы и увидели нужный нам посёлок. Но сначала увидели аэродром. Он был внизу, и там текла река. Нам ничего не оставалось, как остановиться на плато, на котором рос кустарник и лес, были видны заснеженные хребты гор, и над всем этим синело небо.

Руководство сбором пошло в посёлок, по тропе, которая спускалась по склону, заросшему кустарником, а мы начали ставить палатки, обустраиваться.

Место было великолепное, но насладиться им мы не успели. Наступил вечер. Сумерки длились мгновение, и сразу пришла ночь, тёмная-претёмная, какой и полагалось быть ей на юге. Долго сидели у костра. Балагурили, пели. А утром, около десяти часов, прилетел вертолёт. Мы начали к нему подносить груз, когда вертолётчиков вызвали геологи. Те требовали, чтобы вертолёт летел к ним. Переговоры длились недолго. Геологам нужны реактивы для химических анализов, а заодно просили привезти водку - у них намечалось какое-то мероприятие.

- Но так как всё это у них не горит, - сказал командир вертолёта, - то они подождут.

И мы начали загружать вертолёт и загрузили его так, что он не смог подняться. Пришлось часть груза снять.

- Будем делать две ходки, - резюмировал главный вертолётчик, и у нас сразу отлегло от сердца после его слов, а то уже думали, что остальной груз придётся тащить на себе.

3

На следующий день, ранним утром, свернув лагерь, мы двинулись в путь. Шли по дороге, когда нас догнала машина. Принадлежала она тоже геологам, но другой партии, и ехала в направлении нужном нам. Груза своего у них было мало, и они прихватили нас и довезли сначала до поселения - отдалённый горный кишлак, а потом до своего базового лагеря - ещё на семь километров дальше. И здесь заканчивались все дороги, и начинали своё существование тропы.

Нам очень быстро удалось потерять свою тропу. Как это случилось, никто не смог бы толком разъяснить. Тропа, по которой мы пошли, показалась более утоптанной, что означало: по ней ходят часто. И мы, не сверяясь с картой, пошли по ней. Три звена растянулись в длинную цепочку. Склон полого поднимался всё выше и выше, пока не достиг какой-то высоты и на ней остановился. Дальше было ровное место, обширное и плоское - плато. На нём зеленела трава, кое-где рос кустарник. Мы шли по нему, пока не добрались до его края, который показался нам обрывистым. Тропа повернула здесь резко влево, что озадачило нас и насторожило.

Те, кто нас вёл, уткнули носы в карту, но слишком поздно - это стало видно по их физиономиям.

Несколько человек, сбросив с плеч рюкзаки, прошли дальше по тропе, но вскоре вернулись назад с неутешительным результатом. Они нашли свежий медвежий помёт на тропе и сделали заключение, что тропа эта - медвежья.

- А самого медведя не видели? - спросил их командор - руководитель похода.

- Не видели. А что?

- Жаль! Надо было бы ему передать привет и сказать пару хороших слов.

- Насчёт помёта?

- Правильно. Нельзя же загаживать тропу и тем самым указывать, чья она… Мы шли в нужном направлении - не нужно возвращаться назад. А тропа наша находится внизу, справа - идёт вдоль склона плато. Теперь к ней надо спуститься по склону…

По самой кромке между плато и склоном росли невзрачные деревья, а по склону вниз потянулся кустарник - не сплошным массивом, а одиночными кустами, довольно высокими, которые не позволяли рассмотреть склон до самого низа. А надо было узнать: не обрывается ли он где-нибудь вертикально вниз.

Когда я подошёл к краю склона, то далеко внизу увидел реку, её небольшую часть. Поначалу я даже не смог определить, куда та течёт: сверху она смотрелась как нечто застывшее и белесое от пены.

У нескольких человек из группы имелся опыт пеших горных походов. Они-то и начали первыми спуск, страхуя друг друга верёвками. Когда они очутились внизу, то начали махать руками, что можно спускаться.

4

На третьи сутки пешего перехода стало казаться, что погода портится: была ведь осень, первая неделя октября, и это нас слегка обеспокоило. Облачность начала сгущаться и тенью легла на хребты и вершины, но вдруг - взяла и рассеялась, дав солнцу возможность без помех освещать и согревать землю.

Шли мы по дну ущелья. Скальные стенки с двух сторон уходили далеко вверх, так что чувствовали мы себя как в преисподней: было сумеречно и везде одни мокрые камни, на которых виднелись белесые потёки. Когда же оно кончилось, значительно расширившись, мы вышли на крутой склон, который одолевали чуть ли не на четвереньках. Пока добрались по нему до гребня хребта, можно было выкручивать рубашки, а ноги подгибались от усталости. На гребне немного отдохнули и спустились на плато, начинавшееся за ним. Спуск был пологим и недолгим.

И здесь нас остановили местные. Их было пять человек. Все крепкие мужики - и у каждого карабин. На плохом русском языке один из них - видимо, предводитель - спросил: «Куда идём?» Потом долго размышлял над полученным ответом и, наконец, выпалил:

- Это заповедник. Наша земля. Мы не разрешаем по ней ходить кому попало. Поворачивай назад! - и для убедительности снял карабин с плеча.

- Но у нас разрешение на проход через заповедник. - руководитель похода показал бумагу, завизированную в Совмине и подписанную в ЦК партии республики.

- Мы не знаем, кто такой цека! Земля наша! Поворачивай назад! Иди туда, откуда пришёл.

Положение сложилось не очень приятное. Чтобы обойти заповедник, понадобилась бы целая неделя, если не больше. И тогда руководитель похода вспомнил о бумажке, которую ему сунул местный знакомый турист в последний день выезда группы из города. Он порылся среди своих бумаг, нашёл и предъявил её. Бумажка была вырвана из ученической тетрадки, на ней каракулями было написано одно слово: пропустить. Стояла подпись и фамильная печать.

Предводитель вгляделся в бумагу. И тут лицо его прояснилось и заулыбалось.

- Что же ты, мой дорогой друг, суёшь мне бумагу какого-то цека, когда у тебя есть такой важный документ нашего человека, разрешающий пройти по нашей земле.

5

Тропа пересекала осыпь - видимо, не могла обойти её стороной - и шла по краю песчаного языка, который заглядывал в обрывистое ущелье. Место не очень приятное для хождения по нему - рискованное, но лучшего, где можно было бы пройти, не нашлось. Осыпь лежала неподвижно, и, казалось, дремала, но просыпалась и приходила в движение, как только по ней кто-нибудь передвигался. Останавливаться на осыпи без надобности не рекомендовалось: она начинала медленно, потихоньку, почти незаметно для глаза, сползать к обрыву. След, оставляемый на ней, полежав какое-то время, исчезал, расползался. Но мы на её песчаной поверхности всё-таки заметили чьи-то следы - они не были свежими: кто-то несколько дней назад проходил здесь.

Близость ущелья делала все передвижения по осыпи несколько опасными.

С тропы хорошо было видно дно ущелья, особенно тогда, когда оно освещалось солнцем. Но как только светило уходило с определённой точки в небе, освещение пропадало, и в ущелье заглядывала тень, которая скрадывала там многие детали.

Пересекая осыпь, я помнил, что у меня от высоты, бывало, кружилась голова, и мысленно сказал себе: «Не заглядывай в ущелье: высота значительна, и чем чёрт не шутит - возьмёт и закружится голова». Я знал, что нужно делать, если бы вследствие головокружения пришлось очутиться на земле. Первое: надо было бы распластаться на ней, чтобы подо мной оказалась как можно большая площадь, чтобы давление тела было минимальным в каждой точке его соприкосновения с осыпью, тогда сползание по ней не было бы даже заметным. А уж после можно было бы соображать, что делать дальше. Однако моё любопытство, несмотря на предупреждение самому себе, возобладало над здравым смыслом, и я глянул с осыпи вниз, в ущелье, и сразу почувствовал: земля пошатнулась и поплыла. Взгляд от ущелья метнулся к валуну на склоне, зацепился за него, и головокружение прошло.

Когда группа прошла, на тропе появились два ослика с погонщиками. Они шли нам навстречу, и мы уступили им дорогу. На осликах был солидный груз. Когда они поравнялись с нами, мы переглянулись с ними - каждый из нас тащил тоже немалый груз, и он, этот груз, как бы объединял нас с этими животными. Только нами двигало собственное сознание, а ими - палка погонщика.

На наш вопрос погонщику, что, если ослик заупрямится при пересечении осыпи, тот ответил:

- Э-э! Мой ослик умный: он знает, что такое осыпь, и никогда на ней не остановится. Вы сейчас увидите, как он будет идти.

Ослик по тропе еле плёлся - было видно: горные тропы ему осточертели, и он с удовольствием прилёг бы где-нибудь в тени и никуда бы ние шёл, если бы не боялся палки погонщика. Но вот он подошёл к осыпи и остановился, бессмысленно уставившись на неё. Погонщик тронул его палкой, и ослик, очнувшись, ступил на осыпь и быстро засеменил по ней ножками, так что хозяин его еле поспевал за ним.

- Умная тварь, - сказал кто-то из ребят с восхищением, глядя, как передвигался ослик.

- Тебе бы его голову, - ответил ему другой.

- Зачем менять равноценное на равноценное? А вот уши поменять - было бы здорово! Выглядел бы - лучше не надо! - съязвил кто-то.

На этом разминка языками закончилась, и, поправив лямки рюкзаков, мы двинулись дальше.

6

К перевалу мы подошли только на шестой день к вечеру. Шли с большой осторожностью через снежные мосты, под которыми шумели ручьи.

Стало холодно, и все натянули на себя свитеры. Небо затянуло мутной облачностью - она никуда не двигалась - висела на одном месте. В воздухе пролетали снежинки. Они опускались вниз то тихо и неторопливо, то, подхваченные внезапным воздушным потоком, становились суетливыми, метались из стороны в сторону.

Под перевалом мы остановились: нашлось место для лагеря. Идти дальше было поздно, и погода могла ещё сильнее ухудшиться. К тому же мы боялись, что кто-нибудь может заболеть горной болезнью, но все участники похода оказались людьми крепкими: никто не почувствовал недомо­гание.

Чуть впереди и слева от нас находилась вершина горного узла - мимо неё мы должны будем пройти. Она имела внушительный вид, но ей не хватало ста метров, чтобы стать пятитысячником. Я, глядя на неё, подумал: а ведь кто-то покорял её, взбирался на самую верхушку и оттуда взирал на панораму гор. А зачем он это делал? Что двигало им во время восхождения?

Наверное, то же самое, что движет сейчас нами: какая-то внутренняя потребность, независящая от нас и диктующая нам свою волю.

7

Мы спустились к реке и увидели палатки. Их было три, и они были поставлены на том берегу, на ровной площадке: две находились рядом, а третья - в отдалении.

Я сразу решил, что та, которая в отдалении, принадлежит Коке - он улетел с первой партией груза и первым устроился на новом месте. Многим было известно, что он во сне сильно похрапывает, и поэтому старались ставить свои палатки подальше от него.

То, что палатки будут на той стороне реки, не было для нас новостью: мы об этом знали с самого начала пешего перехода. Кока, прибыв в верховье реки, сразу, как только вертолёт приземлился, набросал схему, указав место высадки, и передал эту схему через пилотов нам. Место оказалось самым удобным из всех мест, имевшихся у истока реки.

Мы огляделись. Возле палаток - ни живой души, и звуков - никаких. Было слышно только, как хлюпала вода в реке. Через неё был натянут капроновый трос и закреплён за валуны. Валуны были такими, что их с места нельзя было бы сдвинуть даже трактором. Кока всё делал надёжно.

Река пока что была узкой, но имела быстрое течение. Питал её ледник, а чуть ниже по течению к ней присоединялся тот ручей, начало которого находилось у перевала. Ручей можно было бы тоже назвать рекой - основания для этого были: он в основную реку приносил достаточно много воды - не меньше, чем её вытекало из-под ледника.

Возле ледника ручьи, вытекавшие из-под него - не все, конечно, а некоторые  - наверное, можно было перейти вброд. Но те, которые слились ещё под ледником, переходить вброд было рискованно. К тому же вода в них была ледяной.

На той стороне, возле валуна, лежала надувная лодка ЛАС-5 (лодка авиационная спасательная), приготовленная для переправы людей.

Мы остановились на берегу, возле самой воды, сбросили рюкзаки на гальку, где суше, и начали звать. И вот из палатки, которая стояла отдельно от других, высунулась голова Коки - он был старшим четвёрки. Сегодня нас он, видимо, уже не ждал: солнце зашло, начали сгущаться сумерки.

Он выбрался наружу, грузный, солидный, в своей неизменной тельняшке, хотя было довольно прохладно, чтобы быть только в ней, и неспеша столкнул лодку на воду. Бросил в неё однолопастное весло, затем закрепил за трос короткую капроновую верёвку с карабином. Перебирая руками трос, поплыл на нашу сторону. Он уже плыл, когда появились другие обитатели лагеря, а с ними и пастухи, гостившие у них.

Сумерки сгустились совсем. Но мы к этому времени все перебрались на ту сторону реки и сразу начали ставить палатки, готовить на керосинках ужин и чай. Дров здесь не было. Возле реки и по склонам росла только трава, а выше были скалы, камни, льды и снег. Долго все бегали туда-сюда, что-то искали, обустраивались. Пастухи, видя, что никому нет до них дела и почувствовав себя лишними, переправились на свой берег, к своим овцам и собакам.

С заходом солнца присутствие ледника стало ощутимее: с его стороны потянуло пронзительным холодом и сыростью. В воздухе слышался запах снега.

Река шумела негромко, при этом она не останавливалась, не задерживалась - в поведении её чувствовалось нетерпение.

Ещё какое-то время, после того как стемнело, по лагерю ходили, сталкивались друг с другом в темноте, но вскоре всякое движение прекратилось, всё затихло: публика разбрелась по палаткам. Если бы был костёр, то, наверное, сидели бы вокруг него, травили бы баланду или пели песни, а так как его не было, то все разошлись отдыхать.

Я тоже заполз в свою одноместную палатку и сразу забрался в спальник, и только его наглухо застегнул, как почувствовал: весь мир очутился там, снаружи, а здесь, в спальнике, образовался свой, тёплый и уютный. Расслабленное тело как-то сразу почувствовало всю усталость, накопившуюся за день. До этого усталость никак не проявлялась. Правда, она не очень торопилась это делать, но и того движения её, совсем слабого, было достаточно, чтобы я не мог уснуть. И тогда подумалось мне: всё это от физического и психологического переутомления. Подобное случалось со мной, потому решил не лежать, а выйти из палатки и прогуляться. Перемена должна была поспособствовать спаду напряжения в организме. Я надеялся, что ночной холод освежит меня, и состояние моё изменится.

Выйдя наружу, я огляделся. В узкой долине, лежавшей между двумя высочайшими хребтами, белевшими вверху снегами, расположилась тьма ночи. Вглядываясь в неё, я не мог различить там ничего: она была непроницаемой. Только над ней было светлее: там находился звёздный мир, излучавший бледный свет. Все звёзды, светившиеся ярко, висели так низко, что казалось, их можно достать, если взобраться на вершины, которые находятся ближе к ним. Я долго глядел на них, пока не почудилось мне, что они висят на тёмных ветвях ночи и слегка вздрагивают, а отчего, понять было нельзя: то ли от холода, что распространялся от ледника, то ли, может быть, оттого, что поток воздуха колебал эти ночные ветви.

Звёзды везде одинаковы, с какой бы точки планеты не смотреть на них. Но каждое место привносит что-то своё, бросает на них свою тень, и они кажутся слегка другими.

Так как кроме звёздного неба больше не на что было смотреть, то я всё время и глядел на него, пока не дождался, что одна звезда не удержалась, сорвалась и полетела вниз, светлой полосой прочертив свой путь в небе. По народному поверью, сорвавшаяся звезда значила, что в данную минуту кто-то окончил свой земной путь и перебрался по реке Стикс на другой берег.

Метеорит падал так быстро, что весь сгорел ещё в верхних слоях атмосферы, и в моей голове мелькнуло: «Интересно, с какой скоростью он двигался, что от трения ещё в разреженном воздухе ему пришлось сгореть? Конечно, с большой! А свет летит с ещё большей скоростью, и, кроме него, ничто не имеет такой скорости. А что если бы скорость света вдруг увеличилась или уменьшилась? Как изменились бы все физические постоянные, и как изменился бы наш мир? Нулевая скорость и бесконечная скорость - это, наверное, одно и то же. Ни при одной из них Вселенная не смогла бы существовать».

Я всё продолжал глядеть вверх - звёздное пространство затягивало меня в какую-то круговерть новых тревожных мыслей и ощущений, которые рождались от соприкосновения моего взгляда со всем тем, что было надо мной. Земная же реальность в это время куда-то ускользнула, перестала быть ощутимой - покинула меня. На мгновение я почувствовал себя как бы зависшим в пространстве, откуда увидел, что иду я не к чему-то, не к какой-то цели, как мне всегда казалось, а движусь от чего-то, от какой-то отправной точки, задавшей тому, чем я являюсь, определённое направление движения. Я как бы точь-в-точь стал повторять движение Вселенной: она тоже шла от чего-то, а не к чему-то. И это «от чего-то», по существующей гипотезе, было Большим Взрывом, тем начальным условием, которое породило весь наш мир. А у меня существовали свои начальные условия, сформировавшиеся в окружающей среде в момент моего зарождения. Они-то и предопределили всю дальнейшую мою судьбу, дав мне определённый ум, психику и здоровье.

Чувство оторванности от земли длилось недолго - мгновение, и я вновь ощутил под ногами твёрдую почву, ощутил холод сырого воздуха. Воздух был смешан с кромешной тьмой, которая бывает такой только на юге, и где-то в этой тьме слышалось, как звенела тишина.

Сознание моё тоже вернулось назад и обрело земную реальность, покинув реальность звёздную, где оно только что пребывало. И как только такое случилось, в голове сразу появилась мысль, и была она чисто земной, непохожей на предыдущие мысли. Эта мысль говорила, что меня познавать окружающий мир заставляло любопытство. С его помощью обретались о нём первые знания, необходимые мне, чтобы приспособиться к нему. Поэтому можно говорить, что любопытство рождалось из необходимости. Затем возникла уже жизненная необходимость в этих знаниях всё для той же цели - для приспособления к окружающей среде. И вот спустя годы, я почувствовал, что ко мне вновь возвратилось что-то похожее на прежнее любопытство ко всему существующему. Но приглядевшись к нему, я понял, что оно несколько иное. Теперь меня интересовал окружающий мир сам по себе, безотносительно того, что он мне давал.

И ещё, интересовало меня моё существование в нём: зачем я есть и для чего существую.

От подобных размышлений голова часто шла кругом, и тогда казалось, что думать вредно. Но если сознание таково, что ему свойственно думать, тогда от размышлений не уйти - они всё время будут присутствовать в голове, всё время будут что-то говорить, искать. Вот как сейчас, когда хочется понять, откуда взялся этот мир и чем он кончит своё существование. Вопросы сложные, и невольно приходит на ум, что человеку до всего не докопаться, потому что он - часть этого мира, часть той материи, из которой он сотворён, а самую себя материя до конца не сможет познать, на какой-то черте познания она остановится. Для полного познания нужен взгляд со стороны. Сущность мира проявляется в его действиях, подчинённых физическим законам. А все ли законы известны нам? Почему мы не можем дать времени чёткое определение, что оно такое, хотя все давно пользуются им? Когда приходилось думать о нём, в голове появлялись самые фантастические мысли, говорившие разное. А время ведь - это как бы нечто, указующее только на последовательность действий, которые совершаются в пространстве материей. Комплекс сил, придающий материи определённую форму, ослабевает, и форма материи меняется из-за проникновения в неё пространства. Пространство разрывает материю, увеличиваясь в размерах, и материя в каждое мгновение своего движения приобретает новые формы. В зависимости от интенсивности её движения в разных точках пространства величина времени меняется то в большую, то в меньшую сторону.

Пока я был сосредоточен на своих мыслях, холод и сырость пронзили меня насквозь - тело начал трясти мелкий озноб. И мне ничего не осталось, как возвратиться в палатку и забраться в спальник. В нём я согрелся не сразу и ругал себя, что непозволительно долго находился раздетым на свежем воздухе. Ночная прохлада и сырость так взбодрили меня, что я лежал теперь с открытыми глазами и ни о чём не думал. Глаза видели тьму - ночь была очень тёмной - затем перед ними поплыли смутные картинки, пришедшие из памяти. Когда внимание сосредоточилось на них, они очертились более чётко, и сразу их обступали мысли, которые, видимо, желали узнать чуть больше того, что им уже было известно. Но события, проплывавшие перед внутренним взором, были просты, несложны, и поведать ещё что-нибудь о себе они не могли. И сознание, глядя на них, расслабилось, а мысли затуманились, картинки потеряли свои очертания, стали просвечиваться насквозь, и за ними смутно проступили силуэты чего-то непонятного. Сознание видело теперь и то прежнее, имевшее отношение к реальности, и то, что показалось за ним. И к тому и к другому было обращено внимание сознания, но оно не знало ещё, что второе - это уже картинка сна. Мгновениями мне казалось, что я начал различать её чётче. Только она вдруг взяла и исчезла, будто испугалась чего-то или почувствовала, что невовремя появилась, и голова, почти уже затуманенная ею, снова обрела ясность.

Я лежал и не знал: усну ли, и это беспокоило меня, но недолго. В голову пробрались события прошедшего дня и поплыли передо мной, но уже с впечатлениями и некоторыми мыслями о них, которые слегка заслонили сами события.

Впечатление - это тоже мысль. Мысль своеобразная, трудно передаваемая словами: она больше чувствуется. Моё внутреннее состояние всегда имело немаловажное значение в восприятии внешнего мира.

Мысли мои, такие разные, текли и текли, касаясь то ушедшего, а то и вообще неизвестно чего, и я думал: им не будет конца и их не остановить. Они были мои, но возникали помимо моей воли, и я с ними ничего не мог поделать. Остановить их было нельзя: все попытки в этом направлении ни к чему не приводили. Я мог избавиться от них лишь на мгновение, напрягая для этого всю свою волю и прислушиваясь при этом, как звенит тишина, шумит река и долетает звук, родившийся в горах, но заблудившийся во тьме и не добежавший в полной ясности ко мне.

Вдруг, ни с того ни с сего, я вспомнил тех двух осликов, которые встретились на тропе. Они вышагивали по ней и несли на себе груз. Это был не только материальный груз, который заключал в себе нечто полезное, может быть, даже необходимое, чего нет там, куда его доставляли. Груз имел и другую ценность - невидимую глазу. В том месте, куда его доставляли, он начинал рассказывать, откуда прибыл, где был сделан и для чего предназначен, и кто был тот, который его сделал, и как он живёт. Другими словами, другая жизнь своим духовным телом проникала в жизнь гор, где между этими жизнями делалось сравнение, делались выводы, на которые нельзя было не обращать внимание.

Вот так, незаметно, проникала в кишлаки цивилизация. Ослики шли себе, помахивая хвостами и головами, и мне казалось, что они видели больше, чем те люди, которые жили в горах по кишлакам и не имели понятия, что делалось в долинах - по крайней мере, подавляющее большинство.

Тропа ложилась им под ноги, узнаваемая зрительно и по запаху. Они чувствовали её даже тогда, когда она не была видна, когда погонщики сомневались в правильности пути. Тропа стала их жизнью в силу сложившихся обстоятельств, избавиться от которых им было почти невозможно. Да и избавляться от неё они не собирались, потому что не думали...

В горах много труднодоступных мест, куда можно добраться только по тропам, приложив при этом немалые усилия к преодолению всевозможных препятствий. Это защищало кишлаки, находящиеся в таких местах, от влияния извне, и у них, внутри кишлаков, сохранялись отношения, бытовавшие сотни лет назад. Взгляды людей, которые живут здесь, не меняются: они законсервированы местностью, горами, которые, на первый взгляд, тоже не меняются. Но изменения, часто не замечаемые, происходят как в горах, так и в людях. Одни горы, как эти, растут, медленно и незаметно, и не только для глаза сегодняшнего человека, но для жизни не одного поколения людей - растут, потому что где-то там одна земная плита давит на другую, выталкивая породу вверх и вверх. Другие горы, наоборот, разрушаются - и тоже медленно и незаметно. И люди, живущие по кишлакам, тоже меняются. Меняется каждый индивид сам по себе от поколения к поколению, потому что постепенно уменьшается его собственная психическая энергия, и меняются их взаимоотношения между собой от этих внутренних изменений.

Когда-то по всем этим горным тропам кто-то шёл первым. Они его помнили, - потом забыли. Всё забывается, поглощается забвением. Что было в прошлом, становится ненужным, обременительным, но оно цепляется за жизнь, а жизни это уже не нужно. Произошедшие перемены диктуют ей новую правду, которой раньше не было.

Внешний мир в сознание людей просачивается не полностью, а в зависимости от уклада их жизни, от сформированных у них потребностей. Первой в сознание людей попадает всякая мелочь. В своём большинстве они собственно ради неё и живут.

…Я продолжал лежать с открытыми глазами. Но они ничего не видели, кроме того, что приходило из памяти. Картинка с осликами сменилась другой картинкой, и вокруг неё тоже зашевелились мысли. Но они уже были не столь чёткими, как предыдущие - что-то смутное размыло их, разжижило.

Время текло нескончаемым потоком, и что только этот поток не тащил с собой. В какое-то мгновение песчинки сна проникли в сознание, и я перестал ощущать себя.

8

Проснулся я на заре от ощущения, что что-то разбудило меня, какой-то звук. Но было тихо, рассвет только-только начал сереть, и лагерь ещё спал. И я позволил себе снова уснуть. А во второй раз проснулся уже от шума в лагере.

Всё, о чём думалось ночью, когда я не мог уснуть, не забылось - помнилось, сохранилось в голове, только утратило свою значимость и потускнело.

Я вышел из палатки. К этому времени солнце уже взошло, но лагерь был ещё в тени гор. Овцы паслись на склоне, чуть ниже снежной полосы, и двигались на запад. Возможно, они собрались уходить отсюда.

После завтрака все занялись подготовкой к сплаву. Каждый экипаж готовил свою посудину, на которой ему предстояло сплавляться по реке. Здесь были катамараны, надувные лодки, надувные плоты самых разных калибров и конфигурации. Работали целый день, и хотя день был короткий, осенний, однако к вечеру все управились с подготовкой к сплаву.

Пастухи, оставив своих овец на попечение собак, находились в лагере. Они ко всему присматривались, всё для них было новым, в диковинку. Ближе к полудню они ушли, а затем появились снова. Был уже вечер, когда мы начали готовить ужин на керосинках, и кто-то из ребят, указывая на одну из них, сказал:

- Вам тоже такие керосинки заиметь бы.

- Да-да! Было бы хорошо! Дров здесь нет и кизяков тоже, а там дальше всё есть - и пастух показал рукой в ту сторону, куда убегала река.

Мы ужинали и их пригласили. После ужина пили чай и сидели вокруг вёдер с чаем, как возле костра.

Пастухи освоились в нашей среде довольно быстро. И один из них, уяснив себе кто есть кто среди нас, сказал, обращаясь к руководителю похода:

- Начальник, продай мне эту женщину. - и указал рукой, какую именно он желал купить. - Хочу взять её в жёны. Даю три барана. И будешь кушать сейчас же здесь шашлыки.

Понравившаяся ему женщина была среднего роста и крепкого сложения - из команды большого надувного плота. Назвать её красавицей было трудно: ни лицом, ни фигурой она не удалась. Одни глаза у неё были хороши: тёмные, живые, лучащиеся. Почему этот горец выбрал именно её, для всех осталось загадкой, потому что в группе были девушки и женщины красивые во всех отношениях. Но, видимо, у него был свой эталон красоты.

Предложение горца было таким неожиданным и выходящим из ряда вон, что все на минуту застыли с раскрытыми ртами, к которым не донесли кружки с чаем, и уставились на пастуха. Тот ждал ответа от командора, невозмутимо глядя на него. А командор, взглянув, какую женщину желал пастух, не торопился с ответом: торги - вещь серьёзная и здесь никогда не стоит спешить. Затем он перевёл взгляд на пастуха и коротко ему ответил:

- Нет!

- Что нет? Три барана - плохая цена? Такая женщина больше не стоит.

- Нет, продавать её я не могу.

- Почему не можешь? Можешь! Тебе все подчиняются.

- Ну, как бы тебе всё объяснить на пальцах.

- Не надо мне твои пальцы. Их на руке пять. Если мало, даю пять баранов. Больше не могу.

- Даже если бы ты отдавал всю отару, я сказал бы нет.

- Всю отару?! Не могу! Она не моя - она бая, моего хозяина.

- Какого бая, какого хозяина? Разве это не колхозная отара?

- Это отара хозяина. Колхоз там - внизу, очень далеко, где большая долина, где русские есть. А здесь горы, кишлак и в нём живёт хозяин.

- Понятно. Этот хозяин, наверное, один из тех, который встретился нам на пути нашего следования. С карабином.

- Не знаю, кто встретился тебе с карабином. У нас у всех винтовки английские, с тех пор ещё, как в долине шла война. Деды и отцы нам оставили их. Была там какая-то революция тогда.

- У вас здесь тоже есть винтовки?

- Конечно! Как же без винтовки? Бьём волка, когда нападает на отару.

- А разве волки забегают сюда? Высоко - лёд, снег. Скорее можно встретить барса.

- Мы видели и барса - прыгал по скалам: охотился. Мы выстрелили вверх, но он не испугался. Волки редко, но забегают сюда - по следу отары. А ниже по реке - их много… Ну так как, начальник? По рукам - и пять баранов твои!

- Нет, не могу продать женщину. У нас так не делается.

- У вас - это там, в долине и дальше, а здесь - горы. Здесь можно. Здесь можно купить женщину за два, три, четыре барана. Так как?

- А никак! У нас всё общее, колхозное.

- Что ты говоришь? Вы что - все пользуетесь ею?

«Ах! вон оно что», - видимо, такая мысль мелькнула в голове командора, который поначалу не знал, как отделаться от этого жениха, пока тот сам не подсказал ему, как это сделать. Теперь, усмехаясь, он ухватился за эту подсказку.

- У нас всё общее, то есть, как ты говоришь, колхозное, - говорил он и смотрел на пастуха, на его реакцию. - А ты, наверное, знаешь, что такое колхоз. Так что - вот так!

Теперь командор, после слов пастуха, понял, что тот о колхозе ничего не знает. Кроме слухов и небылиц, распространяемых здесь о колхозах, такие горцы, как этот пастух, другой информации не имели. У них в голове было одно: что имущество в колхозе общее, жёны общие и так далее.

- Что же ты с самого начала не сказал, что она колхозная. А набивал только цену. Нехорошо. Так не поступают!

Наблюдая происходившую картину, я подумал: не сон ли это, так всё было не похоже на правду.

Внутреннее спокойствие пастуха утратило равновесие: оно качнулось и накренило его дух так, что тому было впору выплеснуть своё содержимое наружу. Но выплёскиваться нельзя было: место и обстановка не позволяли совершить подобное действие - оно ни к чему не привело бы, кроме обострения отношений. Однако то, что наружу не выплеснулось, оставшись внутри, подействовало там как яд - огонь бессилия сверкнул в его глазах и сказал: всё готово к мщению за поражение.

Но ночь, сырая, холодная, только что наступившая, должна была остудить его разгорячённую голову, образумить сознание. Так думалось мне.

Поначалу пастухи к нам не чувствовали, наверное, ничего, кроме обычного любопытства, но как только что-то понадобилось им от нас, отношения приобрели другой характер. Неудовлетворённое желание родило враждебность. Нам от них ничего не было нужно. Более того, наше любопытство к ним было поверхностным, граничило с равнодушием. Получив отказ на свои домогательства, пастухи почувствовали себя лишними среди нас, ненужными, что было для них оскорбительно.

Мы чувствовали, что между нами и ими - пропасть, что нас разделила не их обида, а нечто большее, а именно: внутреннее состояние одних и других было несопоставимо. Это мешало сближению на психологическом уровне, тогда как на уровне разума допускалось. Но первое всегда сильнее второго...

Кончив свои неудачные торги, оба пастуха поднялись и ушли. Их переправили на другой берег, где находилась их отара, и после переправы сняли трос через реку.

После ухода горцев поднялся неимоверный галдёж: обсуждали их предложение, и некоторые, ради смеха, говорили, что надо было заключить с ними сделку, тогда несколько дней ели бы шашлыки из свежей баранины. Другие были возмущены самим предложением пастухов - в их головах не укладывалось, как это можно было покупать человека. И неизвестно, как долго продолжались бы все эти разговоры, если бы командор не прикрикнул на публику:

- Хватит! Поговорили, погалдели - и хватит! Спектакль с горцами ещё не окончен. Необходимо будет организовать дежурство. Не исключено, что они попытаются выкрасть предмет своего внимания.

9

Поднялись мы рано, но раньше нас поднялся туман, сырой и липкий - висел он над ущельями, из которых выбрался, когда ещё было темно, под покровом ночи, и теперь ожидал появления солнца, чтобы согреться.

Солнце поднималось вверх медленно, неохотно. Всё живое чувствовало его неторопливость, но не смело роптать, а терпеливо ожидало, когда оно появится и пригреет. Здесь каждое утро всегда было зябким: слишком близко находился этот огромнейший холодильник - ледник и заснеженные горы. Солнцу не удавалось их растопить, хотя оно их грело каждый день и даже тогда, когда над ними висели тучи.

Чистое небо при солнечном свете сделалось высоким и синим. Оно отгородило Вселенную от человеческого глаза, чтобы не отвлекать людей от повседневной жизни, чтобы вдруг человек не задумался о чем-нибудь другом, что не касалось его земного существования. А ночью, во тьме, небо исчезало - о, благородная тьма, и от тебя имелась какая-та польза: появлялось пространство со звёздами, галактиками, туманностями - и открывался другой мир, одновременно как бы наш и не наш. Люди мельком оглядывали его и ложились отдыхать, утомлённые насущной жизнью. Но кто-то всё-таки вглядывался в это пространство и потом рассказывал о нём, будоража умы...

Над нами было обычное утреннее небо, высокое и синее, не успевшее ещё ничем загрязниться.

Там, где текла река, лежала тень от гор. Она очень удобно устроилась между хребтами, сопровождавшими реку, и, казалось, не ожидала, что к ней могут добраться солнечные лучи и ей придётся исчезнуть.

Мы все находились в этой тени, где было сыро и зябко, и решили не дожидаться, когда тень уйдёт, а уйти самим. Садиться в холодные и влажные лодки не хотелось, и каждый отдалял этот момент. Но необходимость взяла верх и заставила сделать то, чего делать не хотелось.

Я уселся на катамаран, на свое место левого загребного, и глянул туда, куда бежала река. Она ещё не знала, что её ждёт впереди, и поэтому спокойно хлюпала у берега.

Взгляд мой скользнул по склону - отара овец щипала на нём траву, но пастухов и собак не было видно. Отару уже освещало солнце, и она в его лучах, наверное, согрелась от ночного холода. Торги, случившиеся вчера вечером, потеряли для меня всякий смысл - достались прошлому. Главной заботой теперь стала река, о которой я кое-что знал, но не всё, но был уверен, что узнаю больше, когда поплыву по ней.

И вот первый гребок, который, задевая камни, неприятно проскрежетал, но вода сразу смыла этот звук с весла и унесла с собой.

Когда нас осветило солнце, мы успели пройти пару сложных порогов, где усердно поработали, чтобы не очутиться в реке, в её ледяной воде, и согрелись. Но солнечное тепло, обрушившееся на нас, не оказалось лишним: всё, что намокало при прохождении водных препятствий, когда нас накрывало волной, в его лучах, высыхая, начинало дымиться.

Вода в реке сверкала бликами. Склоны хребтов, лишившиеся тени, казалось, сняли с себя лишнюю одежду, отчего их облик стал естественнее, привлекательнее.

Я подумал, что теперь каждый день придётся подниматься рано, оттого что дни стали короче, а расстояния, которые необходимо будет преодолевать по реке, заберут много времени из-за всевозможных препятствий. Сложные пороги потребуют тщательного осмотра, возникнет необходимость организации страховок при их прохождении. К тому же группа у нас была большой, а там, где много народа, на его мобильность лучше не рассчитывать. Всё это тоже будет приводить к определённой потере времени.

Отправляясь в водные походы по горным и горно-таёжным рекам, где всегда приходилось выкладываться физически по максимуму, а также испытывать сильные психологические нагрузки, ибо не раз надо было рисковать жизнью, я часто думал, зачем мне все эти испытания над собой, что такое имеется во мне, что заставляет рисковать, вступать в борьбу со стихией без всякой потребности на то. Но потребность, видимо, была - только какая? Страсть ли это к путешествиям или что-то другое, что прячется за ней? Я замечал, как внезапно, откуда ни возьмись, меня охватывало в моей обыденной жизни какое-то непонятное состояние, вызывавшее нервозность, раздражение, а порою и просто угнетение. Оно так крепко прихватывало меня, что сознание моё было бессильно в этот момент что-нибудь придумать, дабы от него избавиться. Более того, сознание само подвергалось давлению возникшего состояния. Потом я заметил, что большие физические и умственные нагрузки не дают возможности возникать подобным состояниям. Пришлось для себя уяснить, что подобные состояния могут периодически появляться в моей жизни. Я констатировал это как факт, но ещё не задумывался, что скрывалось за ним, а позже понял: во мне имелась избыточная внутренняя энергия, психическая, которая требовала, чтобы её использовали во всём объёме, иначе она начинала бузить, создавая мне всевозможные проблемы.

Эту энергию передали мне по наследству мои родители.

А вообще она в своё время была получена от природы, от излучения, пришедшего из космоса.

10

Катамаран, на котором я плыл, находился во главе всего нашего сбора. Он имел средние размеры, хорошую маневренность и плавучесть - рассчитан был на четырёх гребцов. Груз размещался на настиле, который скреплял оба баллона в единое сооружение.

Наша четвёрка из всех экипажей была наиболее опытной, и потому командор поставил её впереди всей флотилии, чтобы плывшие за нами лодки ориентировались, где и как проходить сложные препятствия. Затем нам вменялось в обязанность страховать следовавшие непосредственно за нами экипажи.

И вот мы уже плыли - и не один день. На волнах, в сужениях русла, катамаран подбрасывало вверх-вниз как щепку, так что только держись - не то вылетишь в реку и придётся изрядно в ней покупаться. В порогах, когда попадали в пенную яму, вода часто накрывала нас с головой, и была она холодней льда, но мы холод не ощущали - всё в нас было напряжено до предела, и было не до ощущений. Кроме того, у ребят были водонепроницаемые куртки и штаны, а меня от ледяной воды защищал гидрокостюм, но на солнце, на берегу, находиться в нём было не очень приятно: тело нагревалось, парило, а проветривания - никакого.

Пороги, многочисленные прижимы к скалам и прочие препятствия следовали одно за другим. От напряжения физического и психологического уставали страшно. Но и тогда, когда река казалась спокойной, напряжение не спадало. Особенно в тех случаях, когда проходили так называемые «трубы». Это две шершавые скальные стенки, расстояние между которыми не больше четырёх метров, а длина их была по сто, двести и более метров. Вода в такой трубе неслась сплошной массой. Плывёшь - и не знаешь, чего ждать от неё. Между скальными стенками было гнетуще сумрачно - солнечные лучи туда редко проникали, отчего прозрачная вода казалась серой, как сами скалы. В её сплошном потоке то в одном, то в другом месте возникали небольшие водовороты. Приглядываясь к потоку, я замечал, что водная масса не только неслась вперёд, а ещё по своей поверхности как бы рассыпалась во все стороны крохотными волнами. Силы потока пытались прижать катамаран то к одной, то к другой стенке. Вода в «трубе» казалась более коварной, чем та, что была в пороге - чего ждать от той, находившейся в пороге, знали, а чего ждать от этой - было неизвестно.

К опасностям, которые возникали на реке при прохождении препятствий, постепенно привыкли, так что перестали на них обращать внимание. Но нам, плывшим первыми, о них нельзя было забывать. Однажды, проскочив каскад порогов, мы заметили: вода в реке подозрительно успокоилась. Это насторожило. Я подумал, какой-то скальный обвал запрудил впереди реку, а может, здесь трещина в основной породе, и она заполнилась водой, а дальше разрешится сильнейшим порогом, и потому надо быть настороже.

Катамаран плыл медленно. Нам казалось, что плыл он не за счёт течения, а оттого что один из гребцов работал веслом, правда, не слишком усердно, а лишь так, чтобы было какое-то движение. На воде лежала тень - солнце не заглядывало сюда. От тени вода была тёмной, тяжёлой. Отвесные скальные стенки с обеих сторон реки уходили далеко вверх, метров на сто, а то и больше. А внизу до стенок каждому гребцу можно было дотянуться веслом.

Плыли не спеша: я всё ждал какого-нибудь подвоха от реки. Когда продвинулись вперёд метров на пятьдесят, а может и чуть больше, мы все увидели: скалы раздвинулись и образовали слегка продолговатую чашу, довольно обширную по площади. Заглянувшие в неё лучи солнца осветили воду, и стало возможным разглядеть, что скальные стенки ушли в водную глубь и там исчезли в мутноватых сумерках.

Поверхность воды отражала синеву высокого неба, скалы и плывший катамаран. Было тихо, и лишь у каменных стенок хлюпала вода: хлюп-хлюп, хлюп-хлюп. Освещаемые солнцем скалы уже не были мрачными, тяжёлыми, как в «трубе», по которой мы только что проплыли. В лучах солнца они стали как бы легче - камень теперь серел, не был тёмным. На нём мгновениями кое-где вспыхивали кристаллики каких-то вкраплений в основную породу. Всё это изменило общую картину: она посветлела и стала приятной на вид.

Катамаран продвигался вдоль левой стенки. И вдруг мы заметили: в небольших скальных нишах и на каменных выступах сидели молодые дикие голуби. Они доверчиво, как нам показалось, подпустили к себе нашу посудину, но оказалось, какая там доверчивость - они не умели ещё хорошо летать и топтались на одном месте. Всё это выяснилось, как только мы подплыли к стенке и коснулись её.

- Не трогайте их, - сказал капитан катамарана, когда голуби от страха забили крыльями, но не взлетели.

- А никто не собирается их трогать, - ответил ему передний правый загребной.

Один из голубей, сидевший на каменном выступе, соскочил с него и сел на груз катамарана. Пришлось отгрестись назад, взять трепещущую птицу в руки и посадить на прежнее место. Сердце у птицы так билось, что, казалось, оно вот-вот разорвётся, и сама она делала попытку вырваться из рук.

- Выводок. Выпорхнул из гнезда, а ещё не научился летать. Голодные, наверное, а у нас нечего дать им, - сказал всё тот же правый загребной.

- Родители, видать, покинули их, - ответил я ему.

- Или попали в лапы хищной птицы, - предположил капитан катамарана.

Я оглянулся назад и не увидел, чтобы за нами плыла хотя бы одна лодка: все они отстали от катамарана на порогах. Пороги эти не были сложными, и как только за нами к берегу пристали ещё две наши посудины, мы поплыли дальше, но продвигаться вперёд не спешили, чтобы нас могли нагнать.

В чаше, в которую мы попали, течение всё-таки существовало, хотя вода казалась неподвижной - когда мы перестали грести, то должны были бы остановиться, но катамаран продолжал двигаться. Пейзаж вокруг был суров и красив, но немногословен: скалы, вода и небо, синее-синее, без облаков, и солнце на нём.

Катамаран продолжал двигаться вдоль левой стенки. Между мной и ею расстояние было не больше двух метров. Но иногда приходилось отгребаться от стенки, так как течение пыталось притереть нашу посудину к ней.

Ещё тогда, когда мы только вышли из порога, в глаза мои бросилось, что обстановка вокруг резко изменилась: речная долина, или что-то похожее на неё, пропала, а самые высокие хребты непосредственно стиснули реку, и я подумал: вот сейчас и начнётся всё самое сложное, что приходилось видеть на реке. Это встревожило меня, и внутренне я приготовился к худшему. Моё предположение, что впереди обвал, не покидало меня, и я спросил капитана, что всё это значит. У него была карта, которую он изучал утром, и он ответил, что обвала нет, что это как бы очередная труба, но только со спокойной водой, а на выходе будет порог средней сложности.

Мы плыли, продвигаясь медленно вперёд, и вдруг я увидел: впереди, чуть справа, в проёме серых скал далеко за ними, показалась снежная вершина - вся белая, искрящаяся. Нельзя было не заметить её. Глаза мои так и прилипли к ней, будто никогда такой не видели, и я упустил момент, когда стены скал начали резко снижаться. Вода же, до этого тихая, спокойная, вдруг, очнувшись, зашевелилась, пришла в движение. Она, верно, почувствовала зов земного притяжения и, повинуясь ему, кинулась вперёд. Экипаж катамарана внутренне собрался и приготовился к неожиданностям. И в это время сзади нас послышался шум: говор, смех, выкрики - нас нагоняли лодки и плоты. Я оглянулся - их ещё не было видно. Это по водной поверхности к нам добежали звуки от них. Мы не торопились вперёд - не гребли: всё поджидали их, и вот, наконец, услыхали: они плывут за нами, находятся очень близко. Надо было подождать, когда они нагонят нас. Но течение в реке уже набрало ходу, и мы не стали тормозить катамаран, увидев, что впереди ничего опасного нет. А течение всё увеличивалось и увеличивалось, и я вглядывался вперёд, где уже слышался характерный шум порога. Мне надо было хотя бы примерно представить, какой он был из себя, чтобы знать, куда лучше направлять катамаран.

Скальные стены - как слева, так и справа - резко понизились, утратили свою суровость и величавость, стали частью двух крутых склонов хребтов, сопровождавших реку. Теперь была видна узкая речная долина и сама река, вся белая от пены. Порог показался не очень сложным, и мы решили преодолевать его без осмотра. Но он встретил нас во всеоружии и даже попытался показать, на что способен, но перевернуть катамаран ему не удалось. Как только мы вошли в него, нос нашей посудины ухнул в пенную яму, а затем и вся посудина провалилась туда же: пена не держала её; и уже водяной вал навис над нами - сверкнул алмазами капель и накрыл нас с головой. Мы то ныряли в поток, то появлялись на его поверхности. Всё у нас было напряжено до крайнего предела: и руки, и ноги, и глаза. А в голове - ни одной мысли. Её внимание полностью было сосредоточено на борьбе со стихией. Но всему приходит конец - это только у вечности его нет, потому что она без формы. А всё, что имеет её, имеет и начало, и конец. Мы имели начало, когда влетели в порог, но вот и конец наступил: порог выплюнул нас - оказалось, что мы ему не по зубам.

Сразу за порогом мы пристали к правому берегу: катамаран носом уткнулся в прибрежную гальку и остановился - держался берега за счёт трения, но корму сразу сталоразворачивать по течению, сносить. И когда её прибило к гальке, нос соскользнул в воду, и посудина наша разместилась параллельно берегу. Теперь нам стало хорошо видно, как начали проходить порог остальные экипажи. На берег мы не спешили сходить: надо было ещё страховать плывшие лодки. Я веслом держался за гальку и не давал потоку вклиниться между левым баллоном и берегом. Удерживая таким способом на одном месте катамаран, я глядел, как шедший за нами ЛАС преодолевал порог. Он то исчезал среди валов, то появлялся снова. И когда ЛАС пристал рядом с нами, мне показалось, что он довольно легко справился со своей задачей, хотя я знал, сколько надо было проявить мастерства, смелости и выдержки, чтобы выбраться из водного хаоса, образованного порогом. Так всегда кажется, когда смотришь со стороны, как кто-то очень хорошо и легко выполняет свою работу, и думаешь: ничего сложного в этом нет, но лишь возьмёшься делать её сам, как видишь: она не всегда получается, потому что нет ни опыта, ни навыка.

За ЛАСом шёл большой надувной плот. Он шёл, как танк, - утюжил водяные валы. Когда плот, миновав нас, пристал к берегу, я сошёл с катамарана на сушу, привязал причальный трос к валуну и огляделся. Река, уходя от порога дальше вниз по течению, была в сплошной пене: отбойные волны от берегов сталкивались, подпрыгивали, как дерущиеся петухи, и пенились. Затем я перевёл взгляд с реки на склон, начинавшийся прямо у моих ног, и увидел, что он очень крутой, изрезан ущельями и испещрён скалами. В самом низу склона зеленела трава, а повыше, между скалами, рос древовидный можжевельник, который здесь был известен как арча. Переводя взгляд от скалы к скале, я на одной из них заметил что-то похожее на две человеческие фигурки и указал на них командору - он как раз подходил к катамарану.

- Там, наверху, наверное люди, если я не ошибаюсь, - сообщил я ему, указывая рукой, куда надо смотреть.

У командора зрение было острее моего, и он ответил:

- Ты не ошибся: там точно кто-то есть. И кажется, машут руками.

- Наверное, им что-то нужно, - предположил я.

- Это плохо, если им что-то нужно. Не хватает, ещё с ними возиться. Только как они с такой высоты заметили нас? Там, наверное, проходит тропа, иначе чего они там бы делали. Низом в этих местах не пройти - я смотрел по карте - а верхом это сделать можно.

- Ты точно уверен, что они машут руками?

- Кажется, машут. Но не разберу.

- Может, им помощь нужна, если машут?

- Чёрт бы их побрал, если придётся лезть на такую гору! Но они, кажется, спускаются вниз. Подождём, пока плыть не будем.

Пока мы были заняты теми двумя неизвестными, к берегу пристал последний плот, круглый, как летающая тарелка, и весь оранжевый, и теперь берег был утыкан нашими средствами сплава, пестрел разным цветом - зелёным, жёлтым, оранжевым и серо-чёрным.

Я стоял и наблюдал за теми двоими - теперь их хорошо было видно. За ними теперь наблюдали все и строили догадки, что это за люди и что у них приключилось наверху. Спускавшиеся то исчезали из поля зрения, то снова появлялись.

Когда они спустились к нам вниз, мы увидели: это совсем молодые парни, из местного населения, но не из кишлака какого-нибудь в горах: это чувствовалось по их разговору, по поведению и по одежде - городской. Парни поведали, что они техники-топографы.

- Там, наверху, идёт тропа, - сказали они. - Поначалу она была сносной, местами даже хорошей, и по ней можно было ехать на лошади и идти пешком. Но дальше она стала узкой, на ней помещался только один человек или лошадь, и мы спешились, взяли лошадей под уздцы и повели их по тропе. Пропасть прижала тропу к скалам. И вот третий наш человек испугался за свою жизнь, идти дальше по тропе боится. Возвращаться назад - нам не с руки: мы уже с ним и так потеряли много времени. Его брат - секретарь райкома партии, а он - бай в кишлаке. Когда его брат вызвал нас к себе, то сказал, чтобы мы провели его брата по горным тропам и показали ему, что пробить дорогу из района к его кишлаку невозможно. Кишлак его ниже по реке. Там небольшая межгорная долина - вы будете проплывать возле неё. Он хочет, чтобы к ней проложили дорогу, чтобы ездить в район на машине. Им предложили переселиться в большую долину, по ту сторону хребта, но они не хотят. Вернее, не хочет этот бай. Он там всех держит в узде. И у нас к вам просьба: прихватите его с собой и доставьте в долину, а мы его вниз как-нибудь спустим.

Что нам оставалось делать - согласились: деваться было некуда, к тому же доставка такого груза не требовала изменения маршрута. Только вот спасательного жилета для него не нашлось, что создавало проблему. Правда, наш капитан катамарана решил отдать ему свой жилет, но командор решительно воспротивился этой затее, сказав, что жилет для бая, судя по тому, каким его описали ребята, будет мал, и потому придётся ему плыть без него.

А я подумал: командор не хочет ради бая рисковать своими людьми, и сказал о том напрямик, что ждёт бая, случись что-нибудь во время сплава. Но топографы не стали вникать в подробности: им главное было сбыть с рук этого своего подопечного.

Пришедшие ребята оказались малыми шустрыми, тренированными: горы им были не в новинку - родились и выросли там. Получив согласие, что мы доставим этого бая, брата секретаря, в долину, они быстро вскарабкались наверх, и пока мы готовили на обед бутерброды и чай, бай и один из топографов успели спуститься вниз.

Брат секретаря был словно пришибленный, словно пережил что-то невероятное, забравшее у него силы и веру в себя - хождение по горам его здорово напугало, даже слегка надломило. Чувствовалось: такие путешествия не для него. И только съев предложенный нами бутерброд и выпив чая, он немного пришёл в себя, выдавил улыбку и пообещал командору баранов, только чтобы тот доставил его домой целым и невредимым. Насчёт баранов за язык его никто не тянул: сам предложил. Был сделан эдакий жест: я всё, мол, могу, мне в долине все подчиняются, и в то же время на лице его была неуверенность, что он выкрутится из сложившейся ситуации, было недоверие к нам. И мне подумалось: чтоб завоевать симпатии наши, сделать нас чем-то обязанным ему, он и пообещал баранов. Он мог пообещать всё, что угодно, лишь бы его жизни ничего не угрожало.

Командор, выслушав бая, распорядился следующим образом:

- Возьмёте его к себе, - сказал он капитану катамарана. - Вы самый опытный экипаж, а он без жилета.

- Ты что, командор, - начал возражать наш капитан, - у нас и места нет, где можно было бы удобно его посадить. А сверху на груз если он усядется, то центр тяжести подскочит вверх - и переворот катамарану гарантирован.

- Не преувеличивай опасность! Вы плывёте только со своим личным грузом, а он у вас совсем небольшой. Вас облегчили потому, что вы преодолеваете участки реки первыми, ведёте разведку и всех страхуете. Отсюда до долины особо сложных порогов нет. Вес он имеет внушительный, но катамаран ваш потянет ещё двоих таких, как он.

И вот на катамаране стало пять человек. Бай уселся на груз, свесив ноги из-под своего живота, и горделиво огляделся. Расплывшиеся черты его лица выражали самодовольство. Был он похож на монументальную статую - грузную и неуклюжую.

- Ты вот что, дядя, не усаживайся, как курица на яйцах, так ты быстро очутишься за бортом, как только мы плюхнемся в порог, - сказал капитан нашей посудины и дальше распорядился: - Хотя твой живот будет тебе изрядно мешать - здесь уже ничего не попишешь - поэтому придётся тебе ложиться на груз брюхом и руками крепко держаться за верёвки, которыми груз привязан к катамарану. Если будет страшно, закрывай глаза и крепко держись. Как-нибудь тебя доставим к месту. Главное, чтобы ты не наделал в штаны, а то стыдно будет показаться в долине без штанов.

И вот мы поплыли с дополнительным грузом. Несмотря на то что груз значительно увеличился, катамаран хорошо побросало на волнах, пока был прямой участок. Затем пошли пороги. Заверения командора, что сложных препятствий не будет, не оправдались. Если от прижимов к скалам легко ушли, то на одном из порогов сели на плиту. Возможно, что случилось это благодаря весу нашего пассажира. Пришлось изрядно повозиться, прежде чем удалось сняться с плиты. Пассажир наш оказался не на высоте: не понимая ситуацию, не представляя опасность, какую таили потоки, очутись он среди них, но видя, что берег не так далеко от катамарана, попытался сойти на него. Только его быстро успокоили, огрев веслом по голове, и он остался лежать на грузе. Сунься он в воду - там бы и был ему каюк.

В тот же день мы благополучно добрались до его долины, высадили его на берег, и с ним четверо парней пошли за бараном. Но вскоре вернулись с пустыми руками.

- Он натуральный бай, - сказали они. - Сначала он показал нам, как его уважают в кишлаке. К нему заходили с поклоном, а уходили, пятясь и кланяясь. С ними он разговаривал на своём языке, так что мы не знаем, что он им говорил. Затем пришли три человека с ружьями - видимо английского образца, потому что на наши старые ружья они не были похожи. И тогда он сказал нам, что того, кто ударил его веслом по голове, судить надо, и ещё сказал, что мог бы послать своих людей, чтобы расправиться с обидчиком, но не будет этого делать: он прощает. А барана сейчас нет, сказал он - отара в горах, потому приходите в конце месяца, то есть через десять дней, когда стадо спустится с гор.

Командор на это ответил:

- Подонок! Никто у него не требовал барана, сам предложил. Но хорошо, что тех ребят освободили от него, а то неизвестно, чем бы там всё кончилось у них.

- А где же советская власть? - спросил кто-то.

Видимо, он был очень наивным человеком.

- Там, где кончаются горы, - ответили ему.

11

Солнце садилось. По жиденьким тучам, сухим и шершавым, висевшим недалеко от горизонта, расползся оранжевый свет.

Долина стала шире. Она исподволь, не спеша, увеличивала свои владения, тесня горы. Но те не торопились далеко отступать, даже, казалось, насмешливо поглядывали на неё в её стремлении расширить свои владения, закрепить их за собой. Горы высились хребтами и вершинами, громоздились друг за другом и дальше снова сжимали долину до ущелья.

Река, бежавшая по долине, тоже стала шире, полноводнее. Вода в ней от лучей заходящего солнца казалась застывшим металлом. Лучи отражались от водной поверхности и слепили глаза.

Река, в пределах долины, сделала один поворот, затем другой и, приблизившись к склону, потекла вдоль него. На склон падали вечерние лучи солнца, и он от них сделался желтовато-оранжевым. Мы, пройдя оба поворота, пристали к берегу, и я соскочил на него и привязал причальный трос к кусту. Склон уходил далеко вверх. По карте наверху склона находился горный кишлак. Снизу, где мы пристали, он не был виден. Кишлак - конечная точка нашего маршрута.

Маршрут был сложен, препятствия на реке следовали одно за другим. Те, которые нельзя было пройти - а такие были - мы обнесли. Многим довелось покупаться в ледяной воде реки, и чаще всего это случалось не на самых сложных порогах, а, как правило, на пустячных, где экипажи расслаблялись и потому попадали в неприятные ситуации. К концу похода ко всем сложностям на реке мы привыкли, так что даже позволяли себе быть несколько беспечными, а это было не совсем хорошо. В таких случаях всегда необходимо что-то предпринимать, чтобы усилить своё внимание, но нам не пришлось ничего выдумывать: поход закончился.

Когда мы пристали к берегу, то по горам, ближе к их верхам, было ещё довольно светло, небо тоже оставалось светлым - синело, а вот внизу, в речной долине, уже появились сумерки и начали обволакивать выделявшиеся на земле предметы. Постепенно сумерки сгущались - всё тонуло в них, исчезало.

Я глянул на реку - вода в ней, ближе к берегу, стала тёмной, вся прозрачность её исчезла, и мне даже померещилось, что она не течёт, а стоит на месте, и лишь там, где на реке подпрыгивали волны, или она с разбега натыкалась на препятствия, фосфоресцировала, белела.

Подниматься в селение не стали: такое количество людей, глядя на ночь, могло встревожить, всполошить кишлак. К тому времени, когда к берегу пристала последняя лодка, сильно стемнело. Но темно было недолго: взошла луна. В лунном свете был виден крутой склон, уходивший далеко вверх. На нём виднелись каменные плешины, росли какие-то деревья то кучей, то поодиночке.

12

Когда я стал подниматься по крутому склону наверх, к кишлаку солнце уже поднялось высоко и хорошо пригрело. Стало жарко, как летом, а ведь был последний день октября. В эту пору у нас, подумал я, идут дожди, прохладно, если не холодно, и листья все, наверное, лежат на земле.

Поднимался я с рюкзаком за плечами. Под ногами у меня то осыпалась и скрипела сланцевая крошка, мелкая, фиолетовая, то шуршала засохшая трава, оказавшаяся рассадником пыли - пыль, хотя не была зрительно видна, однако хорошо чувствовалась по запаху: примешивалась к сухому воздуху.

Поднявшись наверх, где находилась дорога, я глянул вниз. Река не была видна, и шум её сюда не долетал: до неё было метров триста по склону. На склоне просматривались плешины основной породы, виднелись скальные выступы, росло много абрикосовых деревьев. Но они не представляли собой сад, росли, как попало, по всему склону, то кучками, то отдельными деревьями. Листья с них не опали ещё, висели на ветках, но были какими-то безучастными, утратившими смысл своего существования. Ветерка, даже слабого, не было, и они не шевелились, висели безжизненно.

Межгорная долина, по которой текла река, млела в лучах солнца. Горы вокруг, казалось, наслаждались теплом, возможно, последним в этом году.

Дорога - та её часть, что была справа от меня - уходила куда-то в горы, может быть, шла к другому кишлаку, более отдалённому от цивилизации, чем этот, где сейчас находился я. Но не исключено, что она и вовсе никуда не шла, а заканчивалась где-нибудь недалеко, передав некоторые из своих функций тропе, более приспособленной к существованию в горной местности.

Когда я присмотрелся к дороге, то подумал, что грузовики по ней редко ездят, если ездят вообще - на ней не было пыли и на обочине её тоже не было.

Кишлак занимал более-менее ровное место между двумя склонами, один из которых уходил вверх, к заснеженному хребту, а другой - вниз, к реке. На обоих склонах росло много деревьев, кустов, а трава, покрывавшая склоны, к этому времени года уже пожухла и засохла - видимо, здесь давно не было дождей.

В том месте, где я очутился, поднявшись наверх, в тени огромных грецких орехов и винограда, находился средних размеров дом с пристройками. По своей архитектуре он несколько отличался от жилых построек кишлака, казался более цивилизованным, хотя материал для его возведения был использован тот же - камень и глина. Дом находился на окраине кишлака, даже несколько за его пределами. Стоял обособленно.

От дороги дом со всеми его деревьями отделяла огорожа, сложенная из колотого камня. Его высота была чуть больше метра. В огороже имелась калитка.

Сразу за мной сюда поднялись и другие ребята - человек шесть. Они сбросили на землю рюкзаки, огляделись и снова пошли назад, чтобы принести остальной груз: лодку и катамаран. Когда вернулись, зашёл разговор, как долго придётся здесь находиться и удастся ли сегодня уехать из кишлака.

Пока строились прогнозы, калитка скрипнула и отворилась. На дорогу вышел старик с посохом. Выходя, он прикрыл калитку, из-за которой выглянули две любопытные мордашки, смуглые и с длинными косичками. Выглянули - и спрятались.

Старик поздоровался со всеми, низко кланяясь; улыбка чуть трогала его шершавые уста. С ним тоже поздоровались и поклонились ему. Он стал расспрашивать, откуда мы и что делаем здесь. И мы стали рассказывать ему. Он слушал нас и не спешил говорить сам: всё больше задавал вопросы и оглядывал каждого, кто ему отвечал.

Для него было непонятно, зачем мы сплавлялись по реке, где поджидала опасность. И мы не сразу нашлись, как ответить ему, потому что каждый из нас сам себе не мог бы толком объяснить, ради чего он сплавлялся по этой бурной реке, подчас рискуя своей жизнью. Вполне был бы понятен ответ, если бы целью сплава были названы изучение реки, горного ландшафта, или геологические изыскания, или даже просто ознакомление с местностью. В этих случаях допускалась целесообразность риска, ибо подобное изучение было для чего-то необходимо, что принесло бы пользу в дальнейшем. А вот отдых - не вязался со сплавом, где было много риска и напряжённой работы. Риск и отдых были как-то несовместимы. Поэтому наш ответ казался старику не вполне правдивым, и он на наши слова только качал головой, как бы спрашивая, что это за отдых такой: плыть по бурной реке и ежеминутно подвергаться какой-нибудь напасти. Что-то не так здесь!

И он с чуть насмешливой улыбкой на лице обводил всех нас взглядом, вопрошая каждого: так как же всё-таки на самом деле - отдыхали мы или ещё чем-то занимались? Хотя мы действительно таким образом отдыхали, и это была правда.

Мы пытались объяснить старику, что отдых был целью нашего сплава, и он не воспринял это объяснение, у нас это был отдых - освобождение от физической усталости. Только мы освобождались от усталости, вызванной напряжённым состоянием организма из-за избытка психической энергии. В одном случае организм при отдыхе наполнялся энергией, необходимой телу, в другом же случае - избавлялся от лишней энергии, но уже психической. И потому мне пришлось сказать старику, что у каждого, ходившего в этот поход, накопилось много внутренней энергии, которую надо было куда-то деть, и мы не придумали ничего лучшего, как сплавиться по реке, растратив в борьбе с ней эту энергию, а заодно посмотрели, какие здесь места. Он долго смотрел на меня, а потом сказал, что в молодости он много джигитовал и всё, наверное, потому, что у него тоже имелась лишняя энергия. Так удалось на понятном языке объясниться с ним.

Когда калитка приоткрылась вновь и из неё выглянули те же девчушки, старик позвал их к себе и, гладя их по головкам, что-то сказал им на родном языке. Они мигом умчались - только пятки босых ног засверкали. А я подумал: семья старика, как и его дом, слегка отличается от остальных семей кишлака, - видимо, его странствия в молодости по свету и способность замечать хорошее наложили свой отпечаток на всё то, что он делал в жизни.

Через некоторое время калитка вновь отворилась, и я увидел сначала подносы - один с лепёшками, другой с виноградом - а за ними смуглые личики внучат старика. Старик посмотрел на них - как мне показалось, не без некоторой гордости - и сказал:

- Угощайтесь!

И девочки стали обносить всех незатейливым угощением, смущённо улыбаясь при этом.

У меня в одной руке была лепёшка, в другой - виноград, и я присел на рюкзак, чтобы заняться трапезой. И лепёшка и виноград были очень вкусными. Мы давно не ели свежий хлеб, а о винограде и говорить нечего. Я ел и смотрел на противоположный горный хребет, покрытый на самом верху снегом. И вдруг на какое-то мгновение окружение выпало из поля зрения, а склон заслонило видение из прошлого. Там тоже был солнечный день, тёплый и тоже осенний. Была вторая половина дня, близившаяся к вечеру. Небо было высоким и синим. Синеву что-то отодвинуло далеко ввысь, может быть, даже лучи самого солнца, низкого, потому что была такая пора года. Лучи золотились, воздух был сухим и прозрачным. Вокруг стояла тишина, листья на акациях, высоких, старых, не шевелились. Трава ещё зеленела, но уже как-то равнодушно, будто она уже ничего не ожидала от этой жизни; а дорога, спускавшаяся вниз по склону, всё оглядывалась: не идёт ли кто по ней.

Я сидел на скамейке и ожидал, когда появится автобус, и вдруг услышал у себя за спиной:

- Давно сидите?

Я повернулся лицом к человеку, задавшему вопрос, и ответил:

- Нет, недолго. Минут пять, наверное.

- А вы куда едете? - услышал снова вопрос.

- В райцентр.

- Туда быстрее дойти пешком, чем ждать автобуса, ведь это недалеко. А не заметили, на село автобус не проезжал?

- Пока сидел здесь, ни одна машина не проезжала.

Разговаривавший со мной человек был пожилым, сухощавым и высоким, но годы его слегка согнули. Он присел на скамейку, а мешок, чем-то заполненный, опустил на землю. Чувствовалось: он устал.

- В райцентр ещё можно дождаться автобуса, - сказал он, - а вот дождусь ли я своего, на село, не знаю. Подожду, а там - видно будет. Ещё лет десять назад, когда семьдесят было, я бы забросил мешок за плечи и не стал бы дожидаться, чтобы ехать, а пошёл бы помаленьку пешком. Теперь не то уже, не та прыть.

И я, глядя на этого человека, подумал тогда: «Доживу ли я до его лет, и в чём тогда будет смысл моей дальнейшей жизни?» В ту пору я не знал ещё, что этот смысл жизни, как мы понимали его в юности, уйдёт, и появится другое понимание человеческого существования. Станет ясно, что мы идём от чего-то, а не к чему-то, и будущее с годами потеряет свой смысл, потому что прошлое успеет рассказать о нём всё. Мы проживаем жизнь по частям, и каждая часть имеет свою цель.

Настоящее уходит со всеми своими событиями в неизвестность, а на смену ему спешит будущее с другими событиями, которые тоже затем уйдут и канут в вечность...

То, что было, проплыло перед глазами и исчезло, и я снова ощутил, что сижу на рюкзаке и жую лепёшку с виноградом.

Прошлое, подумал я, вспомнилось потому, что в голове промелькнула всё та же мысль: доживу ли я до возраста этого старика, которому не меньше восьмидесяти лет, а то, может, и больше.

Очнувшись от воспоминания и продолжая жевать, я прислушался к разговору, который происходил между ребятами и стариком. Старик говорил известные истины:

- Жизнь - не стоит на месте, меняется. Я тоже изменился сильно - постарел, доживаю девятый десяток - и силы теперь не те. Но чтобы я изменился внутренне, своим духом, этого не чувствую. Старость забрала энергию, но то основное, что было во мне с рождения, так и осталось на месте. Знаний у меня много, я всегда оглядываюсь на них - они то сдерживают меня от чего-нибудь, то поощряют к чему-то… Скучно говорю?.. Всё о себе.

- Нет-нет, что вы! Нам интересно слушать! - загалдели все сразу.

- Я всегда был в конфликте с нынешней властью, не воспринимал её: она ломала наши устои, традиции, которые складывались веками, передавались от поколения к поколению.

- Но традиция сама по себе тормозит развитие общества, а значит, и каждого отдельного человека, - подал кто-то голос.

- Традиция несёт в себе как положительные элементы, так и отрицательные, - отозвался на эту реплику другой из нас. - Но сейчас речь не столько о ней, сколько о человеке, воспринявшем традицию в целом - она вошла в него как элемент знаний, и он уверовал в эти знания. Вот о чём речь! И вопрос теперь в том, как одно знание заменить другим, не навредив человеку, и правомерно ли человека ломать через колено, чтобы навязать ему другое знание.

Старик выслушал одно и второе рассуждение, но, видимо, не понял о чём речь, потому что не прокомментировал их, а как только те закончили говорить, продолжил свою мысль.

- Я никогда не нравился власти, - говорил он. - Она из меня хотела сделать другого человека: такой, какой я есть, ей не подходил. И я ушёл в горы. Горы - это место, где трудно добраться до кого бы то ни было. А если ты ещё с ружьём, то тебя никак не взять. Ружья нам поставляли англичане, чтобы мы боролись против советской власти. Англичане тоже хотели здесь закрепиться, но не получилось у них. Теперь у меня ещё с тех времён имеется два ружья и патроны к ним - держу на всякий случай: вдруг понадобятся. И не только у меня есть оружие, и у других тоже оно имеется. В горах без ружья - всё равно как без рук.

На минуту старик замолчал: то ли припоминал прошлое, то ли думал, что сказать ещё, а потом заговорил снова:

- Жить изолированно от долины мы не смогли. Коммерческие отношения с ней привели к тому, что сделанное там проникло сюда и притащило за собой дух долины, от которого, оказалось, избавиться невозможно. К нему многие приспособились, оно опутало их и у многих забрало разум. Теперь и у нас есть машины и трактор. Всё это появилось, когда из тропы сделали дорогу. Дорога сама по себе плохая, но это дорога, а не тропа. И по этой дороге к нам уже всё смогло проникнуть. Когда была ещё тропа, а я стал стар, уже не мог по ней передвигаться, а теперь по дороге несколько раз ездил в долину, на машине. Там у меня два сына. Учились и остались в долине. Нам теперь многое доставляют оттуда, а наш излишек людей утекает туда. Здесь мало пригодной земли, негде работать, а жить надо, если родился.

Разговор мог бы длиться ещё долго, если бы нас не позвали. Попрощавшись со стариком и поблагодарив его за гостеприимство, мы забросили за плечи рюкзаки и, взяв в руку одну упаковку с лодкой на двоих, пошли к центру кишлака, где собралась остальная часть группы.

- Тень прошлых событий и сегодня витает здесь, - сказал мой напарник по катамарану, когда мы уже шли.

- Она, по-моему, витает не только здесь, витает по всему региону. Многим местным обитателям кажется, что самостоятельность им дала бы больше, а то, что их буквально вытаскивают из средневековья, не в счёт. Сами они тоже кое-чего достигли бы, но вопрос: сколько времени ушло бы на это? А потом, мне кажется, самостоятельность больше нужна элите, чем народу. Элите хочется управлять, командовать, тогда как народу хочется просто жить, а не подвергаться разным экспериментам. Многое зависит от элиты, оттого какая она. Природа, создавая людей, наделяет их энергией в большей степени, чем разумом. Без разума проявление энергии слепо, оно мотивируется только внутренней потребностью индивидуума и никак не учитывает внешние обстоятельства, и это приводит к ломке дров. Захват такими людьми власти ведёт государство к упадку, к межнациональным столкновениям. С энергией, но без ума, нельзя создать что-либо разумное: можно создать только химеру, разрушение которой погребёт под собой живые существа. Так происходит везде и всюду.

13

Дорога рассекала кишлак на две неравные части: та часть, что была ближе к склону, уходившему вверх - большая, а другая - поменьше.

Скученность в этом поселении была страшная: никаких огородов возле домов, никаких садов, одни лачуги и невероятное количество детей. Они с любопытством устремляли на нас свои глазёнки. Такого любопытства, какое было у них, я никогда и нигде не встречал. Оно было пронзительным, жадным; чувствовался голод по самым элементарным знаниям.

Мы собрались вместе, и командор доложил, что договорился насчёт машины. «Скоро поедем», - сказал он и попросил никуда не расходиться.

Только ждать пришлось долго. За это время тень успела развернуться в другую сторону и слегка удлиниться в размере. Но вот долгожданный грузовик появился. Вид у него был потрёпанный. Он подъехал, и мы начали загружать в кузов сначала рюкзаки и упаковки с нашими плавательными средствами, а потом на них уселись сами.

О дороге, какая она, мы не имели ни малейшего представления. Знали только - вернее, предполагали - что на ней одни камни и колдобины, но что придётся ехать по самому краю пропасти - этого не знали. Машина местами только-только помещалась на дороге. С одной стороны, по правому борту, тянулись то скалы, то крутой склон, наползавший на дорогу, а с другой стороны находилась пропасть, по дну которой бежала река, вся в белой пене от сплошных порогов.

Когда мы уже ехали по этой узкой дороге, в голову ко мне пришла мысль: «А что будет, если появится встречная машина? Как они разъедутся?» Я не подумал тогда, что на таких дорогах уже существуют свои правила передвижения, выработанные опытом.

Мы ехали и ехали - довольно быстро для такой дороги, и вдруг в одном месте скальный склон позволил ей вздохнуть свободней: он будто сжалился над ней и отступил в глубь горного массива. Дорога стала шире. Образовалась площадка. На ней мы увидели машину, которая стояла и чего-то дожидалась. Оказалось: она дожидалась, когда мы подъедем, чтобы можно было беспрепятственно следовать в кишлак, из которого мы выехали.

Наша машина стала рядом с той машиной, тоже грузовиком. Он находился в тени скалы, утонул в ней, так что его можно было не заметить, тогда как мы освещались солнцем. Шоферы обеих машин - они почему-то ездили по два человека - поговорили о чём-то между собой на своём языке. Разговор не был длинным, и ожидавшая нас машина уехала, а мы ещё постояли - нам была предоставлена возможность размять ноги. На наш вопрос: как встречная машина узнала, что мы едем по дороге, наши шоферы только загадочно улыбнулись и ничего не ответили. Потом мы узнали: на этом участке дороги существовала проводная связь, включавшая то красный, то зелёный свет.

После этой первой остановки дальше дорога стала шире и безопаснее. Здесь машины уже могли разминуться.

Солнце не зашло ещё, зависло над самим хребтом, и лучи его падали на дорогу, отчего та обрела чуть заметный красноватый оттенок. Мы приближались к большой долине, и нам было видно, что вся она в тени. Через некоторое время мы тоже очутились в ней, в этой тени, и подъехали к какому-то населённому пункту, к его окраине, и остановились возле двухэтажного здания. Оно оказалось гостиницей. И мы решили не разбивать лагерь, а переночевать в ней.

Возле гостиницы под навесом было привязано три ишака. Это натолкнуло нас на мысль, что она существует в основном для тех, кто спускается с гор в долину, а затем возвращается обратно.

Гостиница была почти пустой, за исключением нескольких номеров, занятых горцами, и поэтому нас принимали с распростёртыми руками.

Я поднялся по очень грязной лестнице на второй этаж, где находились самые лучшие номера, по словам коридорного, и вошёл в один из них. Прямо напротив двери находилось окно, а вдоль стенок разместились койки - по две возле каждой. Ни стола, ни стульев номер не имел: видимо, здесь считали, что они ни к чему. Возможно, так оно и было: потребность у местных в таких элементах цивилизации отсутствовала. На потолке висела голая лампочка. Когда я её включил, она так ярко осветила комнату, что все тараканы, находившиеся в ней, с испугу, обгоняя друг друга, ринулись к многочисленным щелям между полом и стенами. Я знал: отсиживаться там они долго не будут, посидят и повылезают из щелей, чтобы знакомиться с новыми обитателями и их вещами.

Простыни на койках были серыми и со следами грязи от обуви. Номер находился в обслуживании мужчины - женщины здесь этим не занимались: их сфера деятельности была другой. На мою просьбу поменять бельё он ответил мне, что они так часто не меняют его - на этом спало всего лишь пять человек. Я не стал уточнять, сколько человек должно переспать на нём ещё, чтобы его сменили, а стал доставать из рюкзака спальник. Но не успел его расстелить, как последовала команда: ночлег отменяется - едем дальше. Я даже с каким-то облегчением вздохнул, что не придётся здесь ночевать.

Машина, которую на дороге перехватил командор, ехала куда-то дальше по долине. На этот раз это был ЗИЛ с кузовом более вместительным, чем у ГАЗона, на котором мы приехали сюда. Машина подъехала к гостинице, и мы в срочном порядке начали загружаться. Никто не жалел, что не удалось переспать в этой гостинице. Цена за номер в ней была сравнительно высокой: видимо, она возросла сразу же, как только мы большой толпой появились на её пороге. Но им не удалось поправить свои финансовые дела: мы ещё не успели заплатить за номера, как собрались уезжать. Платить должен был командор за все номера вместе, а он операцию эту ещё не проделал. Это спасло наши деньги.

Мы погрузили рюкзаки и упаковки на машину и только уселись сами, как сразу заработал двигатель, включились фары. Грузовик выехал на дорогу и, набрав скорость, покатил по ней. Тьма, обступившая нас со всех сторон, была густой и тёмной, как смола. Мой взгляд, куда бы ни был направлен, везде натыкался на неё. Ночи на юге всегда очень тёмные, а тут ещё звёзды висели не прямо над головой, а были где-то далеко вверху, рассеянные по большой площади. Они светились маленькими точками, которые, казалось, вот-вот погаснут, захлебнутся тьмой.

Впереди перед машиной прыгало светлое пятно светивших фар. Наверное, было далеко слышно, что по дороге ехал грузовик. Каждая выбоина сотрясала его. Звук вырывался из-под колёс машины, из-под её капота и убегал в ночь, кому-то что-то рассказывая по пути.

Вдали проявились горы - тянулись слева - а на низких холмах, ближе к дороге, лежало селение, без единого огонька - отдыхало. Дома были разбросаны на большой территории, между ними темнели деревья. Справа от дороги располагалась низина, поросшая камышом и кустарником - она была болотистой.

Воздух был по-летнему тёплым. Лунный свет имел голубоватый оттенок.

Он растормошил дремавших людей, и теперь они осматривали места, где проезжали. Заниматься этим делом было приятнее, чем впадать в дрёму, а потом вываливаться из неё прямо в трясущуюся машину. На какое-то время все неудобства езды по дороге с выбоинами отступили в сторону, так как верх взяло любопытство: у каждого появился интерес к окружающему ночному миру.

Вдруг кто-то заметил двигавшуюся тень между домами, которые были ближе к дороге, и поспешил всех оповестить об этом.

- Собака бежит к дороге, - сказал он.

- Где собака? - спросил его рядом сидевший товарищ.

- Вон! - ответил тот ему. - Да не там! Куда ты смотришь? - и стал показывать ему, где именно бежала собака.

- Нет, это не собака, - вмешался в разговор третий, протирая глаза. - То, что бежит, что-то тащит на себе. Это волк! Он тащит овцу!

Волка заметили и в кабине машины, потому что машина рванулась что есть силы вперёд. Она пыталась отсечь волка от камышей, куда тот направлялся.

Волк был чётко виден в лунном свете. Он бежал, а рядом с ним, не отставая, двигалась его тень. Задушенная овца была перекинута за спину хищника, и, казалось, совсем не мешала его бегу. Волк уходил безнаказанно: ружья у нас не было, а машина поздно вздумала отсечь его от камышей. Он успел пересечь дорогу буквально в нескольких метрах перед грузовиком и скрылся в зарослях камыша.

Машина остановилась. Из кабины выскочили шофёр и командор. Последний сказал:

- Упустили шашлыки. А могли бы отбить овцу.

- Что ж, вовремя не поддали газу, а теперь сожалеете?

- Ушлый нашёлся! Весь газ вытрясла дорога!

Народ с кузова высыпал на дорогу. Машина стояла как раз в том месте, где волк перебежал её. До этого никому не доводилось видеть, как волк тащит на себе овцу. Слышать слышали, даже где-то читали, как волк проделывал такую операцию, а вот видеть не видели.

Надо же было так далеко ехать, чтобы увидеть такое.

Началось обсуждение происшедшего, не в меру горячее, а я тем временем прошёл вперёд по дороге и наткнулся на дикобразов, пересекавших её. Их было два. Я не стал к ним приближаться: не хотелось их тревожить. А когда они убрались с дороги, то нашёл потерянные ими иглы.

И вот я стою на мощённой гравием дороге, где мимолётно встретились три разные жизни - пересеклись их пути. Каждая жизнь озабочена одним: как сохранить себя. И лишь одна из этих жизней в какие-то мгновения, забывая себя, отвлекается мыслью на существующий мир и задаётся вопросом: кто она сама и кто он, этот мир...

Лунный свет вдали сгущался, туманился. И я подумал, что земля, по которой мне приходилось идти, всегда что-то говорила, рассказывала о себе, и оно откладывалось в памяти. Она и этим живым существам, которые повстречались сейчас мне, говорила то же самое, но они не запоминали сказанное, как запоминал я. Их память была короткой, и они не умели по этой причине анализировать, а стало быть, предвидеть, что их ожидает через час, два, через день. Умение предвидеть делало моё восприятие иным - оно уже было восприятием с побуждением к определённому действию.

Я глядел на белесую дорогу, на луну, большую, круглую, глядел на собственную тень, тёмную и чёткую, и думал: «Никогда не знаешь, куда тебя может занести судьба, что ты увидишь там и как оно повлияет на тебя, какой след оставит в твоей душе».

Машина посигналила, и я вернулся к ней. Когда все уселись, поехали дальше.

Немного отъехали, и дорога начала петлять: пошла пересечённая местность. Слева потянулся какой-то обрыв, на дне которого лежал остов разбитого ЛАЗа, уже поржавевший - значит, лежит здесь давно. Миновав обрыв, стали подниматься на пологий косогор, поросший деревьями. Дальше был спуск вниз, и дорога снова стала прямой.

Время приблизилось к рассвету - кто-то даже услыхал петухов, а может, они ему просто померещились, хотя час был именно тот, когда они начинали перекликаться между собой. Но огней селения поблизости не было видно.

Мы всё ехали и ехали. Но вот заметили: очертился купол неба, посветлел; тьма внизу начала рассеиваться. Звезды, которые были крупнее, всё так же продолжали висеть вверху, тогда как вся мелочь, светившаяся слабо, исчезла, оставив пространство пустым.

Въехали в какой-то город, но подумали, что это очередной кишлак, пока не увидели трёхэтажное здание - сначала одно, потом другое. Мы могли бы ехать и дальше, если бы дальше ехал грузовик. Но он не ехал - это был его конечный пункт. В следующую ночь он намеревался возвратиться назад в горы. Шоферы, так умело ездившие по горным дорогам, здесь не котировались: у них не было водительских прав. Поэтому они на чужую территорию без надобности старались не заезжать. По нашей просьбе нас подвёзли к гостинице.

Было ещё рано, и мы долго стучались в дверь гостиницы, пока заспанный дежурный открыл её нам. Гостиница эта, как и предыдущая, тоже была почти пустой. Но в отличие от той, первой, где мы не остановились, в этой было чисто и опрятно.

Мы приняли холодный душ - горячей воды не было - и улеглись спать, когда уже рассвело.

Поднялись поздно, и было как-то непривычно, что не надо никуда плыть, не надо спешить, торопиться. Поднялись, умылись. Затем всем кагалом сходили в столовую. Пообедали и пошли осматривать город.

14

Центр города был чист. Нам он понравился. На небольшой по размерам площади, прямо перед нашей гостиницей, имелся фонтан. Его струя поднималась не очень высоко и рассыпалась брызгами. В бассейне фонтана мы помыли арбуз, купленный в столовой, где обедали. Он был большой и весил прилично, но по вкусу не понравился: оказался каким-то пресным.

Мы обошли центр города - всего несколько улиц. Дома были в три-четыре этажа, деревьев маловато, много солнца. Несмотря на позднюю осень, было тепло, даже жарко. В древности этот город имел какой-то вес в регионе, а ныне утратил своё значение и превратился в один из захолустных среднеазиатских городов.

В двух шагах от центра всё коренным образом менялось. Здесь дома были одноэтажные, низкие, без окон на улицу, во двор не заглянуть и не увидеть, что там делается.

Публика наша каким-то образом пронюхала, что в этом городке проходят перепелиные бои, подпольные, не разрешённые властью, что сразу подогрело к ним интерес. По секрету нам сообщили, где они будут проходить. Я думаю, что этот секрет знали все, в том числе и власть. Потом оказалось, что никто и не прятался с этими боями: они проходили открыто. Из-за этих боёв мы ещё на сутки остались в этом городе, хотя делать в нём было нечего.

Место проведения мероприятия мы нашли довольно быстро - это был большой пустырь между одноэтажными домами, которые косились на него стёклами маленьких окон - и пожаловали туда толпой, чем встревожили тех, кто готовил соревнования. Они все разом перевели свои взоры на старика худощавой внешности с длинной белой бородой клинышком. И мы поняли, что он здесь главный, рассказали ему, кто мы и откуда, что делаем на их земле. Старик внимательно выслушал наши объяснения, оглядел всех и сказал, что разрешает присутствовать на перепелиных боях, разрешает снимать бой перепёлок кинокамерой и фотоаппаратом, но не разрешает снимать лиц присутствующих. Ему дали гарантию, что присутствующих снимать не будут.

Находясь здесь, мы узнали, что проводились не местные перепелиные бои, а международные. Здесь были люди из Афганистана, Пакистана и Ирана, естественно, что нелегально.

Мы, побывав в горах Памира, уже не спрашивали, как они пробрались через границу: для нас теперь тоже было понятно, как это делается.

Ставки на перепелиных боях были довольно высокими - их делали люди небедные. Бедные только болели.

Я видел, как дрались перепёлки - что-то жалкое было в их драке. Она казалась неестественной, надуманной, механической. Дрались перепёлки, как дерутся петухи, подпрыгивая и наскакивая друг на друга. Только петухи на задворках дерутся по собственной инициативе, дерутся из-за кур, а эти дерутся по наущению своих хозяев. Но задрать друг друга им не давали: как только намечался чей-то перевес, судья поднимал ладонь, оглашался победитель, и перепёлок забирали хозяева и прятали их на своей груди.

Побоище перепёлок было жалким, и мне было неприятно смотреть на них, и я больше наблюдал за лицами тех, кто болел за них. Лица эти были такими же напряженными, как и у футбольных фанатов. Каждый болел за выбранную перепёлку: волновался, вскакивал, выкрикивал что-то.

Край этот был беден на развлечения, поэтому подобные соревнования становились здесь праздником.

15

Из этого небольшого городка мы перебрались в Бухару. Когда группа туда приехала, над городом висела низкая просвечивающаяся облачность, никуда не двигавшаяся. Но свет пропускала к земле. Он был рассеянный, неяркий. Мне казалось: облачность образована не из капелек влаги, а из поднятой пыли, и имела серовато-белесый цвет.

В самом облике Бухары было что-то приземистое, приплюснутое - город будто боялся приподняться, выделиться над плоской местностью, а имел большое желание быть незаметным. И желтоватый цвет окружающей среды, который был не от осени, а от близости пустыни, как бы отражался на самом городе. Многочисленные медресе и мечети не меняли первого впечатления от города. Они тоже, несмотря на свою красоту и величавость, не стремились выделиться из общего тона местности - всё находилось в гармонии с ней.

Я подумал: Бухара - символ Средней Азии. При одном упоминании об этом регионе сразу в памяти всплывало название этого города. Сейчас он потерял своё былое значение: центр жизни переместился в другие среднеазиатские города. Люди прошлого выбирали для проживания одни места, а нынешние, сообразуясь со временем и потребностями, предпочли другие.

Попав в Бухару, мы, первым делом, посетили её знаменитую баню, в которой, как нас заверяли банщики, мылся Александр Македонский. Правда, города с таким названием как Бухара, что означало с санскритского - монастырь, тогда ещё не было. Он появился значительно позже. Но возможно, на его месте существовал другой город, более древний, чем сама Бухара, или поселение какое-нибудь. А то, что здесь мылся Александр Македонский, не что иное, как всего лишь местный миф, чтобы привлекать публику.

Двух дней, что мы были в этом городе, недостаточно, чтобы его хорошо осмотреть. Мы побывали на остатках городских стен, сохранившихся благодаря сухому климату, посмотрели его многочисленные медресе, мечети, мавзолеи. Оттого что пришлось много повидать за такой короткий срок, голова пошла кругом - в ней, кажется, всё перемешалось. И один день мы просто посвятили отдыху.

Этот день был воскресным, и мы втроём - Жора, Кока и я - шли по бухарским улочкам, вдали от достопримечательностей. Командор всех нас отпустил в вольное плавание по городу, и я подумал: наконец-то ему осточертело командовать нами, хотя делать это ему нравилось. Но бывают минуты, от которых не уйти: хочется не быть ни с чем связанным, чувствовать себя совсем свободным, ни за кого не отвечать. Именно такая минута и наступила.

Мы шли по той части города, где царили тишина и покой. Никто не встречался, не отвлекал нас. Смотреть здесь было нечего - тянулись одноэтажные восточного типа дома.

Между собой мы перебрасывались незначительными словами, касавшимися того, что видели, но больше молчали, глядя по сторонам. И в один из таких промежутков молчания Кока вспомнил прошлое и решил поведать о нём нам.

Шли мы медленно, не торопились - куда было торопиться: уезжали только вечером, а до него было далеко: время только-только перевалило за полдень. Воздух сильно прогрелся, и был он сухим, неподвижным и пах пылью.

- Жара здесь терпима, - сказал Кока, шагая посередине между мной и Жорой.

Был он в своей неизменной тельняшке с дырами подмышками. Дыры, говорил он, предназначены для проветривания. Лицо его лоснилось от пота, и было оно тёмным от загара.

- Здесь влажность маленькая, - продолжал он свою речь. - А вот у нас дома при такой же температуре и высокой влажности переносить жару трудно. Помню, когда был молодым и служил в охране Хрущёва, приходилось выстаивать часами на невыносимой жаре, и был я тогда не в тельняшке, как сейчас, а на мне красовался костюм свободного покроя, под ним была белая рубашка и галстук, и автомат с укороченным стволом и откидным прикладом. Хрущёв любил прогуляться по Крещатику, но не любил, когда за ним тянулся хвост из охранников: раздражался, и поэтому нас расставляли вдоль улицы через пятьдесят метров на пути его следования. Мы передавали его от одного охранника к другому, стоявшему на посту. Он, бывало, идёт - а жарко - и тогда он снимет свою соломенную шляпу и обмахивается ею как веером. А мы только во все глаза смотрим и обливаемся потом.

Кока был роста такого же, как Жора - высокого, только Жора из-за худобы казался ещё более высоким, а Кока - нет, потому что расплылся вширь - годы взяли своё. Мы ещё молодые, а он уже в возрасте. Был он следователем по особо важным делам, имел звание полковника, а то, о чём рассказывал, имело отношение к прошлому, к его молодости. Когда он говорил о ней, было видно, что он не прочь снова очутиться там.

- Хрущёв нравился мне. Не всегда, но нравился: в нём ещё можно было найти простоту обычных людей, которая у деятелей, подобных ему, быстро выветривалась, - продолжал рассказывать Кока. - Он любил разные штучки выкидывать, даже не думая, что приносит этим беспокойство другим. А может, делал он всё это из озорства - кто его знает. Однажды он должен был ехать смотреть военные учения. Выехал он на своей «Чайке». В машине только они двое: шофёр и он. Ну а охрана - на «Волгах» за «Чайкой» следом. Хрущёв только оторвался от них немного, как вспомнил, что забыл свою соломенную шляпу, и сразу скомандовал водителю поворачивать назад. Тот нырнул в какую-то улочку - и был таков. А охрана, не видя «Чайки», решила, что та оторвалась от них, и по газу, и в погоню за ней - маршрут ведь им был известен. Хрущёв же, вернувшись в свою резиденцию, взял шляпу и спокойно поехал на учения. Возможно, он ехал и посмеивался, как надул свою охрану. А охранники, не видя перед собой машины такой важной особы, подняли тревогу. Как же! Исчез Первый секретарь компартии Украины. Обнаружил Хрущёва один из штурмовиков, посланный из района учений на его поиски, и сообщил по рации о его местонахождении. А Хрущёв тем временем в одном из сёл возле колодца пил из ведра воду и разговаривал с бабкой.

Слушая Коку, мы вышли из улочки на какую-то площадь. На ней имелся сквер. Деревья давали тень. Мы сели на лавочку, находившуюся в тени, и развернули газеты, которые купили в одном из киосков, попадавшихся на нашем длинном пути, но ещё не успели просмотреть. Надо было познакомиться с тем, что творилось в мире. И во всех трёх разных газетах на первой странице мы нашли некролог. ЦК и Совмин с прискорбием извещали о преждевременной кончине одного из местных секретарей обкома партии. Рядом с некрологом портрет усопшего, обведенный чёрной каёмкой. Лицо молодое. Даже удивительно, что у нас имелись такие молодые секретари обкомов партии.

И вдруг Жора, прерывая чтение, спросил меня:

- Ты так и не приобрёл пиалы?

Я поглядел на него, соображая, к чему это он спросил. А он, оказывается, спросил просто так - о чём-то подумал и спросил.

- Нет, не приобрёл, - ответил я ему. - В городе их просто так не купишь: дефицит, а там, в кишлаках, не досталось: приходил к шапочному разбору. А потом, если честно говорить, не очень стремился к приобретению этой хрупкой посуды: впереди был ещё длинный пеший переход и сплав по реке, и не очень хотелось возиться с пиалами. Но, оказывается, в этом деле я просчитался, дал маху.

- Надо было заглянуть в местные посудные магазины, может, что-то и нашёл бы, - ответил мне Кока.

- Только не сегодня. Выходной. А вечером мы уезжаем. Посмотрю в Ташкенте, - ответил ему я.

- Ладно, вы посидите и почитайте газеты, - сказал Кока, - а я схожу вон в то заведение, - и указал рукой на него.

- Что ты забыл в милиции? - спросил его Жора.

- Пойду, поговорю. Спрошу, отчего это у них молодыми мрут секретари обкомов партии. Молодой, не болел, а концы отдал. Они, наверное, что-нибудь знают.

- Только ты долго не задерживайся, - бросил ему вдогонку Жора.

- Постараюсь, - был ответ.

И Кока ушёл. Ушёл надолго. Мы прочитали от корочки до корочки каждую газету, а его всё не было и не было.

- Что он там делает? - нечаянно вырвалось у меня.

- А что он может делать? Болтает. Умеет сказки рассказывать, а там развесили уши и слушают. Кока не меняется: всё такой же, сколько помню его, сколько ходил с ним в походы. Любимой рекой его была река Ка-Хем. Он там несколько раз был. Ты не был на этой реке?

- Нет.

- Советую сходить.

- Столько рек, что по всем не сплавишься.

- Но надо стремиться к этому.

- Стараюсь. А насчёт Коки скажу: его сущность, данная ему природой, как и всё, сделанное ею, не имеет привычки меняться. Идея тоже не может меняться - её можно заменить только другой идеей. Кока есть некая идея природы, и она просуществует до конца неизменной. Так что вот так!

- Философствуешь. Плыл - не философствовал: не до этого было. Хотя, может, и философствовал, но про себя, в свободную от гребка минуту.

Я смотрел на обшарпанное здание, где находилось отделение милиции, и увидел, как отворилась дверь, и из неё показалась медная рожа в форме, просунулась в дверь и очутилась снаружи. Сразу же за ней появился Кока. Они что-то, видимо, друг другу сказали, хлопнув по рукам, и тот, что был в форме, сел в машину - в милицейский уазик. Машина завелась и с места поспешно рванула по улице - только пыль поднялась за ней.

Кока, довольный, улыбающийся, подошёл к нам и плюхнулся на скамейку.

- Дело сделано! - сказал он, но не спешил говорить, какое дело.

- Наболтался? - спросил Жора.

- Немного поговорили, - ответил он ему. - Они утверждают, что секретаря отравили. Уж очень круто он взялся за дело. Молод. Горяч. Мало опыта. И те, кому он хотел прищемить хвосты, сыграли на опережение. Секретарь сам для себя покупал продукты на базаре, поэтому не стоило труда его отправить на тот свет. Пойди и лови теперь злоумышленников. Поговорили обо всём, ну и мимоходом я обронил, что вот воскресенье, а хотелось купить пиалы. Подполковник, с которым я беседовал, укатил на уазике за город, где отдыхает продавец магазина, у которого есть пиалы. Так что придётся кантоваться здесь до возвращения машины… У тебя деньги есть на пиалы, если таковые потребуются? - спросил он меня.

- Какие-то есть.

- Я так, на всякий случай. Не думаю, что он возьмёт деньги.

- Как это ты так быстро уговорил его насчёт пиал? - спросил Жора.

- Один следователь с другим всегда найдут общий язык. К тому же мы в одном государстве и должны помогать друг другу.

Мы сидели и ждали. Мне казалось, что ожидание будет бесконечным, но Бухара не такой большой город, чтобы сразу не очутиться за ним, если следовать по прямой линии. Поэтому спустя два часа, уазик выскочил из улочки и остановился возле нас. Из него выбрался плотного сложения подполковник, в руке он держал картонную коробку.

- Здравствуйте! - сказал он нам, сидевшим на скамейке, а затем стал говорить Коке, который с неё поднялся, как только увидел подъезжавший уазик; - Удачно поймал продавца. Он собирался уходить куда-то, но я вовремя успел. Съездили мы с ним в магазин, где я взял самые лучшие пиалы - и сразу сюда.

Кока принял пиалы и наговорил кучу благодарностей, а в конце спросил:

- Сколько за них?

- Ничего не надо! Подарок!

Кока снова начал его благодарить, а потом они отошли к машине и ещё о чём-то там говорили.

Когда подполковник уехал, Кока передал мне упакованные пиалы и сказал:

- Теперь они и у тебя есть. А то приехал бы из Средней Азии - и без пиал. Позор просто! Но теперь и у тебя есть пиалы - из Бухары. А какие они - увидишь дома. Сейчас их разворачивать, я думаю, не стоит.

Мы ещё посидели какое-то время на лавочке, а потом поднялись и пошли, чтобы не опоздать на автобус. Мы должны были ехать в Ташкент, чтобы оттуда лететь домой: у нас были забронированы билеты на самолёт.