Мы прощались с Севастополем. Мы - это я, русский писатель Георгий Панкратов, и моя спутница. Это был третий… или четвертый по счету отпуск. Последний день лета, долгие сборы, впереди - поездка в душный Симферополь, аэропорт и московская осень, прелесть которой в сравнении с крымским летом не так уж неоспорима. Как себя ни убеждай. На «наши» места - в Любимовку-3, балаклавские Золотой, Ближний пляжи - добираться не было времени, хотелось «купнуться по-быстрому», скорее совершить ритуал, чем получить удовольствие.

Решили отправиться в Карантинную бухту, недалеко от дома. Берег там не очень - острые камни, не много места, «трудный заход», грязь. Если пройти чуть дальше, начинается дикий пляж - нагромождение огромных валунов, по которым нужно осторожно спускаться к воде. Там чище, приятней и можно было, если постараться, найти местечко на двоих. Расстелить полотенца, расслабиться. Но времени не было…

Как в последний день отдыха раздражает стремительность времени! Ты уедешь, а тут останется жизнь. Теплое море. Владимирский собор и Херсонес на другом берегу, куда вполне можно и доплыть, но… Нет времени!

Больше ни на что не было времени, кроме прощания с морем, прощания с городом, в который я вечно буду влюблен. Полтора часа - и все.

Мы искупались, потом молчали, смотрели на воду.

- Кажется, будет дождь, - предположила моя спут­ница.

- Все будет нормально, - сказал я то, что любил говорить всегда, когда не хотел говорить.

Но все же поднял голову: надвигалась черная туча, застилавшая все небо. Приближалась она очень быстро.

- Под дождем приятно искупаться, - сказал я.

Но все же слегка напрягся: это московский дождь - противный, мелкий, изнуряющий, по несколько раз на дню. Летний дождь в Севастополе - редкость, но если уж ливанет - считай, как под душ встал: мокрый будешь до ниточки, а по извилистым улочкам, которыми нам предстояло возвращаться, потекут не ручьи - реки. Правда, и закончится он скоро - но нам-то какая радость смотреть на проясняющееся небо из окон такси в аэропорт?

- Давай уходить, - благоразумно сказала спутница.

- Вот нет в тебе чувства момента, - в сердцах сказал я. - Им же нужно проникнуться! Прожить его, прочувствовать! Прощаемся, как-никак, с морем!

Я побрел к воде и ощутил, как первые мелкие капли ударили по голове, плечам. Туча догнала меня. Люди торопливо уходили с пляжа - остались лишь пара женщин с детьми и компашка с бутылками пива. Я нырнул и немного проплыл под водой. Море было теплее, чем капли с неба.

Однако, вынырнув, сразу понял, что это уже далеко не капли. Словно маленькие пакетики, наполненные водой, падали с гигантской высоты и разбивались о воду, о камни, о тела не успевших уйти людей. Моя спутница вовсю смеялась - и как она успела так быстро оказаться рядом?

- Как красиво! - радовалась она.

- Это град уже, а не ливень, - закричал я. - Как пойдем домой?

- Не знаю, ты сам хотел остаться, - она нырнула в воду. Словно русалка, разве что не махнула хвостом.

А мне уже не было весело: в чернеющем небе сверкнула молния - она достала до самой земли, разветвляясь на несколько сверкающих линий, и тут же раздался гром. Море, казалось, кипело - но то же происходило и в небе. Я видел не просто тучу, затмившую солнечный свет, я видел, как все там бурлит, клубится - как от неба идет темный пар. Мир, каким я его знал прежде, на глазах переставал существовать. Новая молния блеснула возле Владимирского собора, и вновь раскатился, как будто со всех сторон сразу, гром.

Мне стало очень страшно.

- Надо убираться отсюда, - крикнул я спутнице. - Молния может ударить в воду, ведь да? Вода притягивает молнии?

- Ага, - кивнула спутница, хотя я желал совсем другого ответа.

- Так что же делать? - я почувствовал, как меня охватывает паника.

Как не поддаться ей? Особенно если стоишь в одних плавках в воде, с неба льется вода, и молнии - самое страшное - эти жуткие молнии.

- Как что? Купаться.

- Давай выбираться быстро, - я взял ее за руку и повел к берегу.

Осмотрев берег, понял: кроме низеньких кустов и одного неказистого, правда, широкого дерева, здесь не было ничего, где можно было бы укрыться, переждать. Под деревом пряталась «пивная компашка».

- Туда, - крикнул я спутнице, зажмуриваясь, чтобы не видеть молний. По моему лицу непрерывно текла вода - ощущение не из приятных.

- Ты что, с ума сошел? Под дерево? От молнии?

- Тогда туда, - я кивнул в сторону бетонного забора, отделявшего территорию военной части. Над забором болтались мотки колючей проволоки - не лучшее спасение от льющейся воды. А что уж говорить о молниях!

К забору жались несколько человек - мужичок в плавках, мамаши с детьми. Побежали туда и мы.

- Мне страшно. - признался я. - Очень страшно.

И это было так. Я вдруг ощутил приступ страха, какой редко когда испытывал в жизни - страха абсолютной беззащитности, бессилия, покорности судьбе. В любой момент неведомая нам, превосходящая нас сила могла ударить в меня или спутницу, и с этим ничего ровным счетом ничего нельзя было сделать. Негде было укрыться; можно было идти по открытой дороге, нырнуть в открытое море или стоять на месте - опять же открытом, незащищенном месте. Смотреть на сверкающую стихию и ждать, ждать…

«Интересно, как это - когда в тебя бьет молния? Да еще под водой… Конечно, умрешь. Но вот сразу ли? Что почувствуешь?» Меня трясло от холода и страха, я смотрел то на спутницу, то на небо, то просто под ноги себе, и самым позорным образом трясся. Я был отвратителен.

Но я очень хотел жить. Очень хотел, чтобы со мной - и с ней - и с людьми, что стоят рядом - ничего не случилось.

- А проволока молнии притягивает? - поинтересовался я.

- Да, - улыбнулась спутница. - А я не боюсь смерти.

- А я боюсь, - говорил я. - Очень, очень боюсь смерти.

Я никогда не любил сравнения простых житейских вещей и историй с войной, которой не видел, на которой не был. Мне казалось пошлым описание низменных и примитивных чувств через сравнение с трагедией - самой масштабной и страшной, какая может случиться с человеческой жизнью здесь, на Земле. Но в тот момент я представил одно - как летят самолеты, бомбящие город, и ты стоишь, маленький - в плавках ли или в одежде, какая разница - и все, что ты можешь - ждать. Нет защиты от того, что угрожает тебе с воздуха. Когда небо против тебя - вариантов нет.

Как было это здесь, в Севастополе, семьдесят пять лет назад и как могло повториться совсем недавно. Как это было в Донецкой и Луганской областях… Как это много раз будет еще в неразумной нашей истории. Ничего нет страшней беззащитности голого человека на Земле.

- Пойдем, а? Какая разница, где нас застанет? - говорил я и сам же боялся своих слов: мне было страшно отойти от забора. Бесполезный кусок бетона за твоей спиной, моток бестолковой проволоки - а все ж какая-то иллюзия, все кажется, что шансов больше.

Потом это все прошло. По дороге в аэропорт я шутил и смеялся, забыв о недавней трусости. В самолете настало время для новых переживаний - теперь, когда ты сам оказываешься в небе, страх уже связан с Землей. И все же - пускай полет и волнителен - в нем слишком многое зависит от людей. Пусть не от тебя лично, но от человечества, человека. Да и у тебя самого есть шансы. В конце концов, ты можешь просто не садиться в самолет. А потому полет - это так, эпизод, частный случай. Совершилось и забылось. Когда ничего не зависит - ни от тебя, ни от другого человека, ни от человечества вообще - это совсем другое ощущение.

…Я все-таки простился в тот день с морем: туча развеялась, словно ее и не было - и жизнь продолжилась. Море было мутным, коричневым - словно бы взъерошилось, недовольное, как дикий зверь, но признало силу. Покорилось ей.

И тогда я отплыл туда, где глубоко, нырнул, стремясь очиститься от страха, слабости, испуга. Забыть их, смыть в теплом добром море. Но, закрывая глаза, видел все ту же картину. Нас. Проволоку. Забор.

Между морем и молниями - мы, голые, напуганные. Такова наша жизнь на Земле. Таково наше место.

- Ну как, - спросила спутница, когда я наконец вышел на берег. - прочувствовал момент?

Тамерлан Тадтаев

/Пассажир из Тбилиси

Снежная выдалась зима. Белые шапки гор росли и росли, пока не примчался ветер и не разогнал тучи в небе. С вершин одна за другой сходили лавины. ТрансКАМ закрыли на неопределённое время. Но не для таксистов.

Я и не помню как оказался на заднем сиденье этой колымаги. И только в тесном соседстве с еще двумя пассажирами я вспомнил, что не взял с собой паспорт и десятилитровую бутыль красного сухого вина, которую обещал жене на Новый год. Я робко сообщил об этом.

- Хм, документы он забыл, - проворчал таксист, выкручивая руль, - что же ты молчал?

- У меня не было в планах ехать сегодня.

- Тебе остановиться, что ли, негде во Владикавказе?

- Есть, конечно! Моя семья там.

- Вот и обрадуешь женушку, она небось соскучилась по тебе!

Он развернул машину и подмигнул мне в зеркало заднего вида. Смутившись от такой фамильярности, я почему-то стал оправдываться:

- Я бы раньше поехал, но по телевизору объявили, что дорога закрыта.

- Ерунда всё это. Глянь-ка, рядом с тобой сидит человек из Тбилиси, вот у них точно не осталось дороги, лавиной смело Военно-грузинскую! И теперь они все едут через нас.

Мы, три пассажира, взглянули на четвёртого, моего соседа, крупного щекастого грузина с гривой великолепных чёрных волос, выпуклым лбом, блестящим взглядом и пухлыми губами. Он протянул руку и представился:

- Миша.

Я пожал его большую ладонь, назвал своё имя, и мы стали болтать, как будто знакомы сто лет, и проехали мою улицу. Таксист пришёл в ярость, но, закурив, успокоился, опять развернул машину и притормозил возле наших зелёных ворот. Я побежал домой и в поисках паспорта заметался по комнате. Мать спросила, куда это я намылился.

- Во Владикавказ - ответил я - знаешь, с нами едет грузин из Тбилиси! Я таких давно не встречал, хочу подарить ему что-нибудь на память!

- Сынок, с тобой всё в порядке?

- Вот, мам, не надо… Миша образованнейший человек, Кафку читал в подлиннике, учился за границей, сейчас едет в Киев к своим кумовьям.

- А Гамсахурдия был писатель, - вздохнула мама, - и посмотри, что он натворил. Лучше захвати с собой пистолет, мало ли.

- Таких людей, как Миша, надо беречь - они делают мир добрей и гуманней!

Я нашёл паспорт, обнял мать, поцеловал её в морщинистую щеку. Потом вытащил из-под стола вино и осторожно, чтоб не разбить бутыль, пошел к такси...

Мы выехали из Цхинвала и помчались через грузинские села.

Машину могли в любой момент остановить местные. Я прикинул, кого они поставят к стенке в первую очередь: таксиста вряд ли, потому что он со всеми знаком и выпутается, бабульку рядом с ним тоже не тронут, до того она старая; Миша для них свой, его вином напоят, может, шашлычком угостят; красавицу, сидящую по правую руку от Миши, наверное, изнасилуют, если, конечно, тот не вступится за неё. Я уже заметил, как он оказывал ей знаки внимания. А вот меня сразу же в расход пустят, потому что мне тридцать пять, боеспособен и воевал против них.

- Странно, - бормотал таксист, - встречных нет, может, лавина сошла?

И в самом деле, по обычно оживлённой трассе сейчас никто не ехал, пуста была дорога. В конце декабря у нас в низине погода была совсем как весной: почки на деревьях набухли, и мой любимый абрикос грозился зацвести. Но именно в такую теплынь в горах и случаются катастрофы.

У выезда из Кехви перед шлагбаумом нас тормознули грузинские милиционеры. Я опустил голову и притворился спящим. Таксист перекинулся с ними парой слов, и мы тронулись. Я открыл глаза, оглянулся назад убедиться, что в нас не стреляют - дурацкую эту привычку, я приобрел за годы войны. Миша хлопнул меня по плечу и спросил, как мне спалось. Я ответил, что хорошо, и мы заговорили о мире. Мне было приятно, что мой собеседник-интеллектуал оказался противником войны. Он сказал, что осетины и грузины веками жили вместе по-доброму, бок о бок сражались с врагами, и, мол, сейчас мы не имеем права убивать друг друга. Он ещё много говорил о наших братских народах, смешанных счастливых браках, упомянув царицу Тамар и её супруга, осетинского царя Давида Сослана. Я был в восторге от тбилисца, жаль, не нашёл для него подарка; ну ничего, вот доедем до Мыкалгабырты, и попрошу таксиста остановиться, чтоб пропустить с гостем стаканчик-другой божественного эликсира.

За дружеской беседой не так нудно ехать по заваленному снегом перевалу. И чем выше мы поднимались, тем толще становились сугробы по обочинам. Весна осталась далеко внизу. Большой желтый бульдозер расчищал завал, и таксист, воспользовавшись паузой, с помощью домкрата надел на колёса цепи, и дальше мы без виляния и заносов катили вверх, обгоняя гружённые мандаринами фуры.

Мы въехали в Рокский тоннель - здесь во время многочасовых пробок зимой водители, боясь замерзнуть, не выключали зажигания, и от выхлопных газов немало народа погрузилось в вечный сон. Но сейчас в тоннеле никого не было, и водитель, недоумевая, гнал машину к свету в конце. Мы вынырнули из чёрной дыры, проехали ещё пару километров.

- Чёрт, лавина, - крикнул таксист, остановился и выскочил наружу.

Я уже увидел через переднее стекло большой белый холм на дороге и тёмные силуэты суетящихся людей. Машин тут собралось много.

Миша вовсю ухаживал за красавицей, не хотелось ему мешать, пусть у него получится. Я открыл дверцу, вылез из автомобиля.

Солнце в декабре садится рано, я уже не щурился от его лучей. Увидев знакомого, подошёл к нему, и мы разговорились. Он жаловался, что торчит здесь уже два часа и замёрз, погрелся бы в машине, да водила экономит горючее и выключил зажигание. Правда, послали за бульдозером, но он расчищает дорогу у чёрта на куличках, пока приползёт сюда, пройдёт часа три, а тут работы на целую ночь, и то если не сломается.

От лавины веяло смертным холодом, мне стало зябко. Я хотел пойти в машину посидеть в тепле, но, увидев приближающегося Мишу, остановился.

- Ну как, поедем сегодня? - спросил он.

- Боюсь, что нет, - сказал я, - наверное, заночуем в машине. Можно, конечно, перейти на другую сторону и поменяться местами с пассажирами, едущими в Цхинвал...

- Таме, дружище, давай попробуем выбраться, мне ещё надо в Киев попасть.

Миша побежал обратно за вещами в машину, я не стал его ждать и решил для начала разведать обстановку. Натянув на уши вязаную шапку, стал карабкаться на снежный холм. Новые кожаные кроссовки предательски скользили, нога вдруг уходила в замерзшие комья грязного снега, тогда я хватался за ветки вырванных стихией кустов и вытаскивал ушибленную нижнюю конечность. Мне очень хотелось поехать с Мишей дальше, но я понял, что с бутылью перемахнуть через такую преграду не смогу физически.

На вершине я встретился с людьми с той стороны и узнал от них, что у Чёртова моста сошла большая лавина да ещё несколько маленьких в промежутке. Мы вместе спустились вниз, и я убедил Мишу подождать здесь в знакомой компании, чем искать неизвестно с кем. Мы вернулись в наше авто, таксист завёл колымагу, развернулся, съехал с трассы и медленно спустился к селу Зарамаг. Он припарковался возле торговой палатки и сказал, что ,чем зря жечь бензин, лучше найти на свалке старые покрышки, поджечь их и греться. Но вокруг уже горело множество костров, и только я решил, что не найду топлива, как наша бабулька прикатила колесо. Таксист вылил на него немного бензина из канистры, чиркнул спичкой.

Я вытащил из багажника тяжёлую бутыль с вином. Миша сходил к палатке, вернулся оттуда с колбасой, хлебом, шоколадкой для красавицы и пластмассовыми стаканами, которые я тут же наполнил вином. После жарких, как огонь, тостов о мире, дружбе и братстве мы выпили-закусили. Вино оказалось крепким.

- Ребята, вы даже не представляете, как я вас люблю! - орал я. А вот кроссовки предатели, скользят, - и, сняв их, бросил в огонь.

Мне было чертовски весело, я захотел разделить свою радость со всеми, кто тут находился, и шлялся от костра к костру. И везде мне наливали, и под рёв бульдозера я пил за мир, проклиная войну…

Утром, с первыми лучами солнца, сознание покинуло меня…

Очнулся я в квартире жены, та показала мне на сумки с моими вещами и велела убираться к чертям…

Я вернулся в Цхинвал, поступил на работу в таможню и торчал в Уанеле сутками. Зимой я мерз на посту, а летом пропадал от жары. Однажды я приехал со службы, включил телевизор и увидел, как Миша с розами врывается в парламент и изгоняет оттуда Белого Лиса. Я вскочил и в восторге крикнул: «Ура! Больше не будет войны, Миша, братишка, теперь всё в твоих руках!»

Пришла мать и в недоумении уставилась на меня. Я обнял её и прижал к груди:

- Помнишь, я тебе рассказывал про пассажира из Тбилиси, с которым ехал в такси? Вон он с розами!..

…В августе 2008 года я пережидал бомбёжку в подвале пятиэтажки. Народу здесь было немало. Люди уже привыкли и не вздрагивали при каждом попадании в дом, многие спокойно лежали на матрасах или расстеленных на сыром земляном полу одеялах. В углу на деревянных ящиках возле большой бочки расположилась компания мужичков-старичков. Говорили они меж собой негромко, как на похоронах, но я узнал один голос:

- Как-то я вез Мишу отсюда до Владикавказа! Что скалитесь? Точно вам говорю. Тогда он никем ещё не был. Знал бы я, что он такое с нами будет творить, клянусь, загнал бы машину под самую большую лавину…

/Ангел Бесы

Нелегко повалить телеграфный столб, ещё трудней его поднять. Но, пока он лежит на вспаханной снарядами дороге, мешая движению, об электричестве в городе не может быть и речи. Вот мы с Бесой и решили зарядить свои телефоны на почте, где работал мощный генератор. А на шатком деревянном столе в каморке подвыпившего охранника лежала чёрная в несколько гнёзд розетка, по краям обмотанная изолентой. Подсоединив к ней мобильники, я и Беса вышли на улицу покурить. Охранник вертелся возле нас, пытался поведать про восьмое августа. Впрочем, у каждого из нас был собственный армагеддон, до чужих ли историй, своё бы переварить. Гул генератора кромсал его речь, я не слышал, о чём он гундосил, но, чтобы не обидеть человека, сочувственно поддакивал, надеясь, что скоро ему надоест гнать пургу и он заткнётся. Но охранник не унимался, от алкоголя и пережитого он совсем очумел: вдруг стянул с себя камуфляжные штаны, нагнулся и показал залатанный пластырями зад.

- Знаете, сколько во мне ещё осколков?

- Наверное, куча, - предположил я вежливо.

- Куча мала, но это ещё не всё. - Он постоял ещё немного раком, выпрямился, подтянул штаны и стал затягивать брючной ремень. - Я чудом остался жив, парни, а вот дом мой сгорел, хотя будут компенсации…

- Что будут давать? - оживился Беса.

- Деньги за разрушенные дома… Вы разве не знаете?

- Таме, ты ничего не слышал?

Я отрицательно покачал головой.

- Я тоже. - Беса подбадривающе хлопнул по плечу охранника. - И почем нынче руины?

- Полтора миллиона, - сказал охранник, скукожившись от боли, видно, и на плече у него был объект для миноискателя. - А на что мне эти копейки? На них и палатки не купишь.

- Ты точно знаешь? - нетерпеливо и как бы не веря спросил Беса. - Может, тебе приснилось?

- Я на почте работаю, - заявил гордо охранник. - А мы тут всё знаем.

Беса мотнул головой, мол, валим отсюда, но я не сразу понял и продолжал стоять, собираясь прикурить от окурка…

Я немного торможу после этих диких бомбёжек, хотя дело больше в рухнувшем потолке. Беса откопал меня, да я бы и сам вылез из-под гипсокартонных обломков. Зато люстра была тяжёлая, хорошо, успел отскочить в сторону, не то пригвоздила бы меня к полу.

Дня три назад, когда Цхинвал трясло от канонады, Беса добрался до моего дома, и в ожидании затишья мы нервно прохаживались по комнате под железобетонным потолком.

- Как ты думаешь, выдержит потолок, если, допустим, на него упадёт мина? - спросил я Бесу.

Тот взглянул наверх, немного подумал и сказал:

- Маленькую мину, может, и выдержит, но бомбу авиационную - точно нет.

- Бомба одним своим весом раздавит хату, как спичечный коробок, не говоря уже взрывной волне.

- Да уж, конечно, после бомбы здесь будет одна большая воронка. А чего это ты раскаркался?

- Надо же о чём-то говорить.

- Ну давай тогда побазарим о моём пулемёте. Знаешь, откуда он у меня?

- Нет.

- На улице валялся, видно, кто-то драпал и бросил. Да ты погляди, он совсем новый!

Взглянул - действительно новый, но прыгать от восторга не стал, не тот возраст. Мне уже сорок два, из них половину скормил войне. Когда думаю об этом, запираю дверь на ключ, включаю громкую музыку и начинаю реветь во всю мощь своих лёгких. Или бьюсь головой о стенку. Одним словом, безумствую...

Разговор на этом иссяк, а взрывы продолжали греметь, и мы снова принялись ходить по комнате, поглядывая наверх.

Утром мы с Бесой, так и не дождавшись тишины, выбрались в город. Угнали «семёрку» и помчали в банк. Беса, известный лихач, гнал вовсю и по дороге чуть не въехал в толпу ополченцев, тащивших кого-то в укрытие. Он нажал на тормоз и дёрнул ручник одновременно, нас занесло на бордюр, и мотор заглох. Мы выскочили из машины, протолкались вперёд и увидели лежащего на брезенте парня. Он был без сознания, его левая штанина побурела от крови. Ополченцы попросили отвезти своего товарища в больницу, сказав, что «скорую» вызывать сейчас глупо, всё равно не приедет, да и вообще с транспортом проблема. Сейчас все передвигаются пешком, кроме грузин, конечно, эти на танках или бронемашинах шуруют по улицам. Мы с готовностью согласились, запихнули беднягу на заднее сиденье, и тут к нам подсели ещё два чёрт знает откуда взявшихся торчка. Они чесались и говорили так, как обычно говорят в нашем городе наркоманы, то есть тягуче, нарочно искажая речь. Я хотел их высадить, но они заявили, что раненый их близкий друг, и прижались к нему как к родному.

- Ну тогда держите его крепко, чтоб он не упал, - сказал я.

- Да мы держим, не беспокойся.

- И не ройтесь в его карманах.

- Вообще-то он нам должен. Этот гад вчера стырил все наши запасы, и как теперь узнать, куда он их спрятал? Он, может, сука, притворяется, - один из торчков отхлестал раненого по щекам, но тот даже не пикнул.

- Ладно, вы поаккуратней с ним, - я погрозил наркошам пальцем. - Знаю я вас, вы, чуть что, ножом пыряете.

- Ты лучше проверь их, - бросил Беса, возясь с проводами зажигания.

Ополченцы снаружи решили, что машину надо толкать, дружно налегли на «семёрку», хотя она была на ручнике, и покатили нас.

- Эй, не надо! - кричал Беса. - Вы что, совсем охренели, мать вашу!

Торчки задергались от смеха, а я наставил на них автомат и велел выложить из карманов все острые колющие предметы.

- Да нет у нас ничего, - обиделись торчки.

- Ладно, оставь их, - сказал сквозь зубы Беса. - Всё равно они сдохнут от передоза.

Я знал, отчего он так злится: Алмар, наш друг, тоже сторчался, но он был словно ангел, и мы очень его любили. Алмар переборщил с дозой и упорхнул на небо ещё в девяносто четвертом, и мы горько оплакивали его, как и другого нашего товарища, Кумпола - правда, тот умер от цирроза печени. Они с Алмаром любили варить ширево вместе. Бывало, я тоже держал зажигалку под ложкой, в которой шипела и пузырилась черняшка. А если у друзей случалась ломка и не было чем полечиться, я и Беса ловили в подворотне какого-нибудь наркомана, вырубали, если тот был агрессивный и хватался за нож, обчищали его карманы и возвращались к друзьям с дозой.

- Зачем так говоришь, брат? - сказал укоризненно один из торчков.

Другой курил и будто невзначай стряхнул пепел на лицо ополченца - похоже, тот здорово им насолил.

Беса повернулся к ним с таким лицом, что те отодвинулись и приклеились к своим углам.

- Никакой я вам не брат, понятно?

- Эй, держите раненого! - крикнул я торчкам. - Вы его уроните!

- А чего он наезжает на нас?

Беса пообещал свернуть торчкам шеи, если они не заткнутся, и опять принялся за провода, подсоединил наконец, машина завелась. Он выкрутил руль, нажал на газ, «семёрка» рванула, и мы помчались. Ополченцы отстали, но, вероятно, решили, что круто помогли нам и радостно махали вслед кто рукой, кто автоматом. Беса повернул на перекрёстке и погнал в больницу. Машину заносило от взрывов, и Беса сказал, что зря мы взялись за это дело, дескать, угробим и себя и раненого, на торчков плевать, они уже и так дохлые. Те сделали вид, что ничего не слышат. Я внимательно следил за ними, чтобы они не укокошили своего дружка, а мы тем временем проскочили в ворота больницы и тормознули возле кареты скорой помощи.

Торчки, обнаружив, что у раненого ничего нет, кроме фарша в штанине, выскочили из машины - только двери хлопнули, пришлось самим возиться с их товарищем. В приёмном отделении уложили его на кушетку. Знакомая журналистка, оказавшаяся тут, пыталась взять у нас интервью, а у меня руки слиплись от крови бедолаги ополченца - до пустых ли разговоров сейчас?

- Давай потом, - сказал я ей, - мы человека спасаем, хотя у него уже заострился нос, да и черты лица не те что прежде.

- Парень был гораздо свежей, когда мы его взяли на борт, - пояснил Беса.

Журналистка впечатлилась нашей самоотверженностью спасать попавших в беду людей и смотрела на нас, как на героев. Мы обменялись номерами телефонов, она взяла с меня слово позвонить ей вечером, я пообещал, разумеется, если останусь жив. Снаряды между тем начали падать совсем близко, от взрывной волны со стен и потолка сыпалась штукатурка. Журналистка в ужасе открыла рот, вытянула вперёд руки, как будто хотела защититься от ужасного видения, и стала оседать. Я бросился к ней, чтоб поддержать, но она оттолкнула меня, потеряла равновесие, упала на каталку с трупом, взвизгнула и бросилась вон.

Подбежала медсестра и попросила меня и Бесу отнести раненого в подвал.

- А где это?

- Идите за мной, только быстро.

Мы уложили ополченца на носилки и кинулись за ней следом.

Сбагрив медикам завёрнутое в камуфляжную ткань мясо, я спросил врача: выживет наш пациент или как?

- Безусловно, - отвечал тот. - Хотя он уже одной ногой в могиле, но мы его вытащим, даже если придётся резать, - он сжал ладонь в кулак, согнул руку и сделал несколько мощных отпиливающих движений: раз-два, туда-сюда.

Я поблагодарил доктора, пообещав подбросить ещё парочку раненых, если таковые встретятся на пути. Затем мы сели в машину и погнали в банк. Но по дороге снова попали под обстрел. Беса заглушил мотор возле какого-то особняка, мы вылезли из машины и кинулись в дом. Внутри было светло и просторно и потому жутко неуютно - по мне, лучше тёмный подвал, и желательно поглубже.

Беса упал на диван, положил перед ногами пулемёт и сказал, что лучшего места переждать бомбёжку не сыскать. Я сел рядом и спросил: какого чёрта нам нужно в банке, почему мы всё время туда едем? Ведь там уже ничего нет, деньги вывезли, неужели непонятно?

- Заткнись.

Беса зевнул, вынул из кармана джинсов пачку сигарет, но она оказалась пустая. Он бросил её на пол, раздавил ногой и, откинув голову на спинку, задремал. Я тоже закрыл глаза и на узком лифте сна под музыку Вагнера спускался в чёрную как уголь шахту.

- Кажется, стихло, - услышал я слова Бесы.

Лифт дёрнулся и полетел вниз, к чертям, а я, пробив головой потолок, вынырнул обратно в яркую ужасную явь.

Беса положил руку мне на плечо и велел дожидаться его здесь.

- А ты куда?

- Я, пожалуй, сгоняю в банк.

- Не понимаю, чего ради ты рвёшь свой зад? В банке ничего уже нет, я тебе с утра говорю.

- А вдруг я найду мешок денег?

- Не найдёшь.

- Посмотрим.

Он встал и уже выходил, я тоже поднялся с дивана, подошёл к окну посмотреть, что на белом свете творится, и увидел колонну вражеских пехотинцев. Я подумал: может быть, это продолжение сна, и вдавил ладонью осколок стекла в подоконник. Почувствовав боль, я отдёрнул руку, но за окном ничего не изменилось: солдаты по-прежнему зачищали улицу, и нам осталось жить считанные минуты.

- Эй, замри на месте, - прошептал я.

Беса с пулемётом на плече остановился возле посечённой осколками двери, полез в карман за телефоном, вынул его и поднёс к уху.

- Ангел, это ты, - лицо его просияло. - Я так рад, что ты позвонила! Что? Твоя машина? Ты же знаешь, у нас война... Алло! Связь пропадает, - он кинулся в другой угол комнаты. - Ну вот, так лучше слышно. Ты не поверишь, на твою машину упала бомба, хорошо, меня там не было, - Беса подмигнул мне. - От неё даже покрышек не осталось. Сгорела дотла, но я тебе куплю новую, помнишь, ты хотела джип... Да не вру я, - Беса потух, как шальная на излёте пуля. - Где нашли? В Ростове? Я неискренний? Послушай, дай мне сказать, - взмолился Беса, - ну пошутил я. Не бросай трубку! Алло! Алло!

- Да не ори ты, услышат, - прошептал я, целясь из автомата в солдат: их было много, больше, чем надежды выбраться отсюда живым.

- Тебе чего? - Беса подгрёб к окну, выглянул на улицу и, отпихнув меня в сторону, положил на подоконник пулемёт. Мгновение он думал, глядя на свой телефон, потом настроил его и протянул мне:

- Знаешь, как снимать?

- Не тупей тебя, - я взял здоровой рукой телефон и навёл на него. - Ну?

- А теперь, мать твою, снимай меня!

Беса открыл огонь по пехоте, и солдаты в натовской форме стали падать, некоторые подскакивали и снова валились. Меня тошнило от страха, а товарищ мой стрелял, стрелял, и гильзы летели по всей комнате...

Беса схватил меня за плечо и потащил в каморку раненого в зад охранника. Мы забрали свои недозаряженные мобильные и пошли по раздолбанной улице, перепрыгивая через поваленные столбы, деревья, ветки и прочую дрянь, что оставляет за собой война.

- Куда идём-то? - спросил я.

- Ко мне, поможешь.

- А, ну ладно.

Город кишел российскими военными, пленные убирали улицу, проехала колонна БМП, на броне развалились большие светловолосые парни, и боевые машины пехоты под ними казались игрушечными. Местные, пережившие армагеддон, стояли небольшими группами, после долгого сидения в подвалах они щурились на солнце, потягивались, покачивали головами и вдруг начинали тереть глаза, плакать. Мы остановились послушать очумелого, который с пеной у рта доказывал собравшимся вокруг него бомжам, что будут давать не полтора миллиона за разрушенный дом, а целых два. Беса толкнул меня плечом, подмигнув, улыбнулся.

- Чему ты радуешься? - спросил я.

- Компенсациям.

- Но дом твой цел.

- Мы это исправим. А теперь заткнись.

Он с самого утра звонил жене в Москву, но связи и сейчас не было, и Беса пришёл в ярость: лупил себя по башке телефоном и вообще безумствовал. Хорошо, не разбил мобильный, не то пропало бы классное видео, где он палил из пулемёта в пехотинцев. Кстати, я заснял и то, как мы драпали из особняка. Я был сзади, и, когда перебегали сад, Беса наступил на падалицу, поскользнулся и упал на собранные в кучу гнилые персики.

Это кино он собирался показать Ангелу - так он называл свою жену Юлю. Беса обожал её и считал, что ему невероятно повезло. Как-то по телефону Беса стал хвастать, что Ангел - коренная москвичка-интеллектуалка в третьем поколении, образованнейшая, окончила самый престижный институт столицы и вообще - тут он помолчал, видно, подбирал слова - да как выпалит: знаешь, она очень тонкой душевной организации девушка.

Я чуть не упал, услышав это, и попросил повторить, но он понял, что я издеваюсь над ним, и положил трубку.

Несмотря на свою тонкую душевную организацию, Юлечка однажды напилась и выгнала Бесу из квартиры. Для него это был конец света, он сразу же позвонил мне, плакал, хотел покончить с собой, говорил, что не представляет жизни без неё. Я успокаивал его как мог, приводил в пример свою суку-жену, имевшую обыкновение выкидывать мои вещи раз, а то и два в неделю - и ничего. - Беса, брат, всё образуется, вот увидишь, просто нужно время, ты доживи хотя бы до утра, не бросайся под колёса прямо сейчас. А ещё лучше приезжай в Цхинвал, тут как раз намечается большая заварушка, вот и умрёшь ге­роем.

Почувствовав, что Беса приходит в себя после потрясения, я позволил себе даже немного пошутить:

- Тебя похоронят как героя, а твой Ангел будет рвать волосы в одном месте.

- Да у нее там лысо.

- Чего?

- Она делает эпиляцию на лобке, если ты про это.

- Хм. Ты давай приезжай, окей?

Беса послушался. Той же ночью он угнал иномарку своего Ангела, по дороге уснул и под Ростовом врезался в дерево. Машина всмятку, сам он без единой царапины вылез из автомобиля, на попутках добрался до Цхинвала и сразу же явился ко мне.

Я обрадовался ему, и мы, как истинные цхинвальцы, решили отметить встречу на берегу Лиахвы. Мы спустились на пустынный каменистый берег обмелевшей реки, Беса вынул из рюкзака глянцевый дамский журнал, вырвал листы и разложил их на горячем песке. Получился красивый, с классными «тёлками» в бикини стол, на который Беса выложил бутылку виски, шпроты, хлеб и шоколадные конфеты. Я разлил бухло в пластмассовые стаканы, мы чокнулись и выпили за встречу, закусили. Беса стал расспрашивать про наших общих знакомых, произносить тосты и пить за их здоровье, помянули и мёртвых. Захмелев, Беса расчувствовался, вскочил и с разбега кинулся в воду. Он переплыл реку, взобрался на другой, высокий берег и завыл дурным голосом. Мне стало страшно, и я выпил весь оставшийся в бутылке виски. Беса между тем поднял большой плоский камень, на который местные пьяницы ставили бухло с закуской, и, как разгневанный циклоп, швырнул его в Лиахву. Надо сказать, что Беса по своей природе был силён необыкновенно, и, если бы не страсть к рисованию, он стал бы чемпионом мира по борьбе или ещё какому-нибудь виду спорта, требующему особой физической силы, ну, та же штанга, например. Заметив, что он собирается прыгнуть в воду, я протестующе замахал руками:

- Эй, не дури! Дождись меня, и мы прыгнем вместе!

- Напрасно я приехал в Чребу, войны здесь не будет. Зачем мне жизнь без Ангела?

- Как это - не будет? Пророк же обещал!

Я встал, подобрал камешек и пошёл к воде.

- А что ему ещё остаётся делать? Пудрит всем мозги, а войны всё нет!

- Так была же в 2004-м, но ты слинял тогда в Москву!

Беса сделал несколько шагов назад для разгона. Я знал, что его уже не остановить.

- За то время, что тебя не было, тут кое-что изменилось. Прыгай вон туда!

Я кинул камень, где было глубоко. Но Беса уже не слышал, он разогнался и сиганул с трёхметровой высоты именно туда, где было мелко. Прыжок, конечно, был шикарный, он и в детстве нырял лучше всех, и куча народу собиралась посмотреть на него, когда он лез на скалу в купальне «под орехами».

Я бросился в воду в надежде выловить хотя бы труп, но Беса вынырнул невредимый, подгрёб к берегу, кинулся к столу, присосался к бутылке, но в ней было живительной влаги не больше, чем в гробу жизни. Он швырнул в меня пустой сосуд, но я, предвидя такой ход, заблаговременно ушёл под воду, нащупал на дне глыбу, схватился и держался за неё, пока не сосчитал до сорока. Потом разжал руки и всплыл недвижный, словно труп.

Я отдался течению, и оно понесло меня к стремнине. Я приоткрыл глаз и смотрел на Бесу, тот в свою очередь тревожно следил за мной, не понимая, играю я, или у меня действительно остановилось сердце - он-то знал о моей болезни. Он вскочил, чтобы броситься на помощь, в то же мгновение я заработал руками и ногами и стал грести к берегу. Беса облегченно вздохнул, улыбнулся и сделал вид, будто встал только за тем, чтобы отлить, но меня не проведешь, я его тоже здорово напугал.

Я выбрался из реки, отжал в кустах ивняка плавки, оделся и подошёл к столу, на котором стояла новая бутылка виски. Беса налил мне, я выпил и развалился на остывающем песке.

- Здорово ты меня напугал, - сказал я ему.

- А не надо за меня беспокоиться.

- Ты же мог разбиться.

- Не каркай.

Он налил ещё, я выпил.

- Уф, хорошо. Откуда столько бухла?

- Купил в дьютифри на Кипре, у наших друзей там квартира, - пояснил он.

И Беса принялся рассказывать про сказочный остров и про то, как они с Ангелом оттянулись там. На Кипре, говорил он, летом жара просто невыносимая, и, чтоб не сгореть на солнце, нужно купаться либо в семь утра, либо после шести вечера. Зато Средиземное море чертовски красивое и тёплое, но люто солёное и зверски щиплет глаза… И не стоит ходить по улицам днём, потому что можно получить тепловой удар, даже если ты прячешься под зонтиком. По совету друзей они с Ангелом взяли напрокат машину с кондиционером, 25 евро в сутки, и объездили на ней весь остров...

Ещё Бесе и Ангелу нравились вечерние прогулки по набережным Пафоса или той же Ларнаки, они покупали бутылку местного красного сухого вина, пили из горла, болтали, целовались или ссорились. Потом, конечно, мирились и пьяные возвращались в квартиру друзей, доверивших им ключ на месяц, и занимались любовью. При всём том Беса ещё умудрялся писать этюды, и местные восхищались его работами. Беса дерзко работал кистью, мазками создавая удивительные образы, выпуклые, яркие и неповторимые. В училище я подражал ему, но у меня получалось бледно и мертво. Конечно, я завидовал Бесе, но он, как и полагается талантищу, не замечал этого, даже пытался научить меня настоящей живописи и таскал с собой на этюды. Но мне было лень гнаться за гением, всё равно художника из меня не вышло бы, и весной на пленэре я больше флиртовал с хорошенькими туристками, пока он творил, причём весьма плодотворно.

По словам Бесы, киприоты обожают смотреть на закат, они приезжают на берег целыми семьями, вытаскивают из багажников своих автомобилей стулья, кресла, диваны, садятся на них и смотрят, как солнце опускается в море. А тут рядом художник такое вытворяет - перекидывает кистью краски заката на обтянутый холстом кусок картона. Разумеется, вокруг него собирался народ, и в тишине вдруг слышалось робкое: сколько стоит ваша картина, сэр? На что следовал дерзкий ответ гения: триста евро, но это только вам, прекрасная леди. У меня, к сожалению, в кошельке всего двести. Окей, давайте двести. Короче, Беса ещё и подзарабатывал, чтоб платить за машину, бензин, еду, вино... Но однажды к нему подошёл старик-киприот и попросил написать его портрет на фоне пальм, моря и догорающего солнца.

- Таме, слушай, - на чёрном занавесе ночи Беса прожёг взглядом две дырки. - Я старался на совесть, клянусь, это была не халтура, мною владело какое-то безумное вдохновение, будто я пел оду острову! И старик, которого я написал, оценил по достоинству мою работу, отвалив мне пять тысяч евро за портрет, и я накупил Ангелу кучу тряпья и драгоценных безделушек...

- Круто, - говорю. - Но если у тебя с ней было всё так хорошо, почему же она тебя выгнала?

- Она говорит, что я неискренний, - вздохнул Беса, помолчав. - Попрекает меня тем, что я хорошо устроился. Но она сама затащила меня к себе и дала ключи! - Беса вытер лицо своей клёвой рубашкой, которую я собирался выклянчить у него, но момент сейчас был не самый подходящий, пусть ещё походит в ней. - А я смотрел за её собакой, - продолжал Беса, - гулять выводил эту дрянь, дерьмо за ней убирал, а когда у неё случалась течка, мыл полы, хотя ты знаешь, я терпеть не могу собак, продавших свободу за бесплатную кормёжку, то ли дело волки…

Он уже не сдерживался и рыдал...

Я не знал, как утешить Бесу, того самого, который завалил шестерых вражеских солдат, когда те пытались взять его в плен весной девяносто второго. История потрясающая и почти невероятная: Беса отстреливался из окна в недостроенном доме, вдруг кто-то сзади приставил к его затылку ствол и велел сдаться. Беса, не говоря ни слова, развернулся и в упор расстрелял того парня и стоявших за ним его товарищей, не ожидавших такой развязки. Один из них, раненный в плечо, бросился бежать, но Беса догнал его в саду и забил насмерть ведром с засохшим внутри раствором. Я бы не поверил, но Беса отвел меня в тот дом и показал пять трупов. На шестого в саду я отказался смотреть. Впрочем, Беса и не настаивал.

И этого человека скрутила в бараний рог какая-то блондиночка, пила его кровь, когда кончалось вино, которое Беса привозил из Цхинвала. Он и меня просил прислать бухла, когда у них кончались запасы, якобы на день рождения Ангела. По ходу дела я сосчитал, и оказалось, что у Юли не меньше шести дней рождения в году. Но как отказать другу, даже если он лжет? Однажды на Новый год я отправил автобусом в Москву сорок литров сухого красного, кучу осетинских пирогов и много-много сыра. По правде говоря, Юля мне не нравилась: не потому, что приходилось из-за неё тырить сыр, который делал отец, просто она была не в моём вкусе - видел я её на картине Бесы. Мне было обидно за друга, но что ему посоветовать? Он сам нашёл свою судьбу на какой-то выставке в Москве. У Юли, кстати, царская фамилия Рюрикова - Рюриковичи мы...

Беса немного успокоился, я налил бортовые, и мы выпили за свободу. Я сообщил другу, что ухожу от своей, этой наставившей мне рога шлюхи, знал бы ты, на кого она меня променяла - на своего однокурсника, человека без чести и совести, бездарного художника, к тому же ещё жирдяя. Я вот не понимаю, как можно трахать замужнюю женщину и разрушать своим грязным жирным членом чью-то семью? Ужасно хотелось отстрелить ему башку, но от пистолета шум и гильзы-улики, поэтому я решил проколоть ему сердце спицей, чтоб не оставлять следов на трупе. Долго готовился, узнал адрес его мастерской, где он пишет свои говённые картины и трахает мою жену, и стал ждать подходящего случая. Но, когда увидел его вблизи, у меня руки опустились.

- Беса, прикинь, в нём такая толща жира, что я не смог бы достать спицей до его похотливого сердца. Ну и решил не рисковать - всё равно сдохнет от ожирения. Короче, я не стал марать об него руки. А жену свою, ты знаешь, я очень любил и так сразу уйти от неё не мог. Мне нужно было время, чтоб остыть и понять: почему она так со мной поступила, какую ошибку я допустил, что во мне не так? Я делал вид, что не замечаю, как она бегает на свидания к этому подонку. А боль внутри росла, я потихоньку сходил с ума и, ложась с ней в постель, гасил в себе желание придушить эту мразь во сне. Я не мог привыкнуть к мысли, что к телу моей законной жены, родившей мне ребёнка, прикасался кто-то другой, целовал, мял, трахал. Иногда я удирал от неё, но одному мне становилось ещё хуже, я возвращался. Жена презирала меня настолько, что однажды пригласила этого ублюдка на свой день рождения. И он явился к нам с букетом цветов, сел за стол тамадой, плоско шутил, произносил тосты, а я молча пил на краю стола, пока не отключился. На следующее утро свояченица пришла и сказала, что вчера я пытался покончить с собой и, если бы не тамада, который вырвал из моих рук нож, вспорол бы себе брюхо. Мне было плохо от похмелья, ещё болели ладони, я взглянул на них и увидел, что они изрезаны, а постель замарана кровью. Свояченица показала мне кухонный нож с закрученным мною, как штопор, лезвием, которым я пытался сделать себе харакири.

Помню, что тогда я накрылся одеялом и заплакал от стыда и бессилия изменить что-либо в своей дурацкой жизни. Наверное, я наложил бы на себя руки в ясном уме, но в какой-то момент внутри меня произошла какая-то химическая реакция, или чёрт его знает что это было, но все чувства к жене перегорели.

- Беса, брат, это так здорово! Для меня она сейчас никто, пустое место, и плевать, под кем она лежит. Но самое главное - я больше не хочу с ней секса. Я желаю её не больше чем жабу.

Беса выслушал меня и сказал, что он простил бы Ангелу любую измену, а если бы она захотела трахнуться с кем-то, он был бы не против, совсем наоборот, ему даже хотелось посмотреть, как она получает удовольствие от секса с другим мужчиной. Мне надоел этот бред, да и поздновато было; кстати, виски кончился - пора домой. Беса включил телефон и произнес:

- Ты прав, уже начало первого. Ого, смотри, какие цифры выпали на сегодняшнюю дату.

- Чего?

- Офигеть, надо поскорей загадать желание.

- Что может хотеть начинающий бумагомарака? Книгу конечно.

- А я желаю помириться с Ангелом, найти денег, чтоб купить ей квартиру на Кипре, ну и чтоб состоялись мои персональные выставки в Париже и Нью-Йорке.

- А что за цифры?

- Ноль восемь ноль восемь ноль восемь.

Стало быть, пришли к Бесе, а у него в огороде под кустами помидоров лежала неразорвавшаяся мина величиной с поросёнка. Он поднял её, поднес к стене и аккуратно положил на траву под окнами.

- Теперь ты понимаешь мою мысль, Таме?

- А чего тут непонятного? Ты с утра говоришь, что хочешь взорвать свой дом.

- Ну да. Погляди сам, он уже старый, никуда не годится, да и, честно говоря, мне этот район никогда не нравился, не любят меня здесь.

- Плевать, лучше скажи, что ты будешь делать со своими стариками, куда ты их денешь?

- Поживут в палатке, как все, потом их заберёт сестра, она давно об этом мечтает.

- А с компенсацией что будешь делать?

- Если дадут два лимона, поделю поровну, если полтора, возьму себе лимон, родителям пятьсот - по-моему, справедливо.

Мне тоже захотелось взорвать свой дом, а мама пусть едет к отцу во Владикавказ. Правда, в мой огород не упала мина, но можно поискать, поспрашивать у ребят, может, у кого-то завалялся снаряд. Приятель утром говорил, что к нему в сад влетела башня танка. Я бы на его месте экскурсии водил. Сейчас, правда, никто не придёт, но в будущем это будет доходный бизнес, а он ходит унылый, хотя никто у него не погиб, подумаешь, отстрелил себе пальчик, надо быть поаккуратней с оружием, дружок.

Беса между тем начал выносить из хаты свои картины и складывать их под деревом. Потом, мол, отнесём его шедевры ко мне. Картин оказалось гораздо меньше, чем я ожидал. Откровенно говоря, последние работы Бесы мне не нравились, но в Москве он имел успех, и ещё у него должны были быть персональные выставки в Париже и Нью-Йорке. По крайней мере, он так говорил, хотя мог и наврать, чтоб придать себе весу в глазах того богемного общества, куда он вошёл благодаря своему Ангелу.

Покончив с искусством, Беса принялся за подрывную деятельность: в запальное гнездо тротиловой шашки он установил детонатор с фитилём и прилепил её скотчем к рылу мины.

План Бесы был нехитрый, но довольно рискованный: как только он зажжёт фитиль, мы быстренько выходим на улицу, он засвистит так, будто падает мина, соседи, услышав страшный звук, попрячутся как крысы и затихнут в ожидании взрыва. И, разумеется, дождутся, ближайшие даже почувствуют встряску. А если вдруг нагрянет комиссия, народ подтвердит, что слышал звук падающей мины. И все будут счастливы, особенно сестра Бесы, которая никак не может переманить стариков к себе во Владикавказ. А там у неё такая шикарная дача пустует, земля вокруг заросла сорняками, фрукты гниют под деревьями, и никто не гонит чачу, любимый напиток её мужа. Вот старики бы и помогли разобраться, им там самое место.

Беса приоткрыл ветхую калитку, убедился, что в ближайшие двадцать-тридцать секунд никто не пройдёт мимо его дома, поджёг фитиль, и тут позвонила Юля.

- Алло, - сказал он. - Привет, Ангел! Я так рад, что ты позвонила. Что? Подаёшь на развод? Милая, ну пожалуйста, не делай этого, дай мне ещё один шанс, клянусь, я исправлюсь, - Беса почти плакал. - Я куплю тебе джип! Деньги откуда? Не хочу говорить по телефону - опасно, да и долго объяснять.

Беса стоял над миной, а огонь на фитиле приближался к детонатору, ещё немного, и нас разнесёт в клочья. Но он не двигался с места, убеждая Юлю не подавать на развод, а лучше поехать с ним в Париж и Нью-Йорк на его персональные выставки. Похоже, он сам поверил в свой трёп, ну а я только в последние секунды догнал, что Беса решил покончить с собой, потому что он и в самом деле не представлял жизни без Юли. И тянул разговор, чтобы слышать её голос до последнего своего вздоха. Я знал, что Беса не подпустит меня к мине, пока та не рванёт, поэтому я вытащил из кучи за спиной полено, вскочил и кинулся к снаряду. Беса, продолжая разговаривать по телефону, повернулся ко мне и взглядом показал на улицу: дескать, дуй, - но я вместо спасибо изо всех сил жахнул поленом по его безумной голове, и он рухнул на куст с большими зрелыми помидорами. Я вырвал горящий шнур и кинул его в сторону, ладонь обожгло огнём, ну да ничего, могло быть и хуже...

Через неделю Беса собрался ехать в Москву. Я проводил его до автовокзала. Мы молчали всю дорогу, он уже сел в такси до Владикавказа, и я спросил, где он остановится в Москве. В гостинице, - последовал ответ.

- А к Юле не зайдешь, к своему Ангелу?

- Какая ещё Юля, какой ангел? - Беса потёр лоб. - Знаешь, голова до сих пор болит. Наверное, меня здорово контузило в огороде.

…Прошло два года, я тоже перебрался в Москву и следил в Интернете за карьерой Бесы. Он уже был признанный художник, я радовался его успехам и ждал, когда же он наконец вспомнит про меня.

Беса позвонил мне зимой, перед Новым годом. Я здорово ему обрадовался. Он спросил, не мерзну ли я в Москве. Ну ещё бы, на мне три пары подштанников с начесом, в помещении потею, выхожу на улицу, а там мороз минус пятнадцать, вот и болею постоянно.

- Ну а ты где? За тобой не уследишь, то ты в Риме целуешь руку Папе Римскому, а наутро даёшь интервью в Лос-Анджелесе на выставке. Ну а работаешь-то когда? Или у тебя и вправду самолёт оборудован под мастерскую?

- Да, Таме, у меня такая жизнь, из-за длинных многочасовых перелётов приходится работать в самолёте, я поменял его на свою картину «Яйца Купидона» и очень доволен, потому что я практически небожитель. Но сегодня утром я приземлился в Бразилии и вот лежу на берегу океана, и меня обнимает твоя любимая актриса, прекрасная Скарлетт Йоханссон, передаю ей трубку, она хочет тебе что-то сказать.

Офигеть, я буду говорить с самой великой Скарлетт!

- Беса, брат, попроси её черкнуть мне автограф.

- Окей, без проблем.

Про себя я подумал, что Беса, скорей всего, лжёт. Хотя, с другой стороны, почему бы и нет, ведь только одна его картина «Три любовника Венеры Милосской» была куплена каким-то американским миллиардером за два миллиона долларов.

- Таме, - говорит Скарлетт, - я хочу твой книга с автограф, буду читать, как ты воевать с Беса.

- Скарлетт, с удовольствием подарю тебе свою книгу, я в восторге от тебя, и я твой фанат!

Беса забрал трубку у Скарлетт Йоханссон, если это была она, и уже серьёзно сказал:

- Ладно, шутки в сторону, как ты поживаешь, Таме, братишка?

- У меня всё супер, учусь во ВГИКе у Юрия Арабова, каннского лауреата. Слыхал про такого?

- А он меня знает? - засмеялся Беса. - Ладно, шучу. Как у тебя с деньгами?

- Хреново. Подкинешь немного?

- Завтра вышлю тебе пять тысяч зеленью.

- Спасибо, Беса. Когда в наши края?

- Не знаю, да и не тянет меня, если честно. Знаешь, что я хотел у тебя спросить: кто такая Юлия Рюрикова?

- А ты разве… - я осекся. - Не знаю, а что?

- Звонит мне каждый день, причём за мой счёт, говорит, что она моя бывшая жена, но после контузии у меня что-то с памятью. Вот я и подумал: может, ты что-то знаешь?

Я вспомнил, сколько страданий доставила Юля Бесе, и решил поставить точку на их романе:

- Не было у тебя никакой жены, просто ты заключил фиктивный брак, чтобы взять фамилию Юлии, или как её там, своей ты почему-то стеснялся.