Это ужас вечности, он сильнее, чем страх смерти.

Ничто и никогда не изменится в мире, посреди которого высится твердыня, построенная каторжным трудом наказанных богов, восставших против верховной власти.

Ничто и никогда не сдвинется со своего места, и всё, что есть сейчас, будет всегда. Лишь только лёгкие облака уносятся вдаль и исчезают.

Изменчивость неба и неподвижность земли.

Земли, политой целым морем крови. Можно пролить её ещё столько же, можно и в десять раз больше, не изменится ничего, я знаю это точно. Я чувствую эту невозможность перемен так ясно, как вижу твердыню. Хотя всего только три дня назад я сам договаривался, что в эту ночь ворота откроются. И вот мы притаились и ждём. Я знаю, что они откроются - Эней сам затеял всё это, сам предложил сдать Трою. Мой отряд - всего двадцать пять человек - первым должен ворваться в город. У противоположной створки ворот притаился отряд Диомеда из пятидесяти воинов, они пойдут за нами.

А с моря должны подойти корабли, притворно покинувшие троянский берег накануне.

Я всматриваюсь в ночную тьму, пытаясь разглядеть приближающееся паруса, хотя ясно, какие паруса; идти будут на вёслах.

Я знаю, перед стенами крепости ветер кружит невидимую сейчас, во тьме, густую пыль, перемешанную с чешуйками давно засохшей крови, уже превратившимися в часть этой пыли. Так бывало во время сражений, олимпийцы посылали вихри, поднимавшие облака пыли и скрывавшие из виду бойцов среди ясного дня.

...Вот новый звук - ухнула сова и два зелёных огонька вспыхнули в темноте. Ночной полёт птицы не виден, лишь звёзды в чёрном небе гаснут за облаками и появляются вновь, а контур мощного тела и мохнатых крыльев скорее мерещится, чем угадывается. Как только сова улетела, ворота начали открываться будто сами по себе, бесшумно. Смазали петли? Или вмешательство враждебных Трое богов? Ворота открываются в тишине, словно во сне. Моё сердце замерло, а потом начало биться как никогда не билось раньше.

Я приподнимаюсь из укрытия и вижу: Диомед, не таясь, с зажженным факелом в руке, походкой победителя первым входит в ворота, десять лет бывшие недоступным препятствием для нас. Он всегда так ходит, ни с кем не перепутаешь. Вышагивает, как кулачный боец, выходящий в круг. Чёрные фигуры воинов его отряда быстро, но без толкотни и неразберихи, каждый на своём месте, следуют за ним. Ветер раздувает и рвёт пламя с факелов, которые они держат в руках.

Я вскакиваю, и мои воины тоже устремляются в город. Люди, открывшие ворота, падают, сражённые мечом Диомеда. Иной награды они ждали для себя.

И вот запылали первые дома, и сонные жители, охваченные ужасом, встретили смерть прямо у родных жилищ. С криком метались они среди домов, за десять лет осады многие из них сошли с ума - и теперь только удар меча успокаивал обезумевших.

Сопротивления почти не было. Мне запомнились лишь трое мужчин с копьями в руках рядом с горящим домом. Один примерно моих лет и двое других - совсем молодые - его сыновья. Они успели убить несколько человек из отряда Диомеда, но сами, освещённые пламенем дома, были прекрасными мишенями. И стрелы посыпались со всех сторон, вонзаясь в тела. Эти трое остались лежать, украшенные чёрными, красными и белыми опереньями убивших их стрел, возле пепелища.

Штурм города превратился в забаву.

Забавляясь, воины подбрасывали детей и ловили их на копья. И дети, только что визжавшие и дёргавшие руками и ногами, затихали и переставали двигаться, превращаясь в куклы наподобие тех, что делают чернокожие эфиопские жрицы из поросячьих шкур для своих ритуалов. Меня поразило количество этих кукол, валявшихся на мостовых города, десять лет бывшего в осаде, я подумал, что страх подталкивает мужчин и женщин друг к другу не меньше, чем веселье. Может, даже больше. И в мирное время едва ли родится столько детей.

Но мне было не до кукольных забав; в условленном месте я должен был встретить Энея. Беда, если Диомед и здесь опередит меня.

Всякий раз, когда я вижу Энея, меня разбирает смех. Вспоминаю, как он вызвал Ахилла на поединок. Если бы боров вызвал на поединок тигра, того, что своими длинными клыками перебивает позвонки слона, это выглядело бы не так смешно. Эней стоял в большом отдалении от троянского войска, переступая своими толстыми мягкими ногами, как уличная женщина в ожидании клиента. Ахилл, больше удивлённый, чем разозлённый, проходя среди почтительно расступающихся наших воинов, бросил издалека криком, мол, с чего это ты, Эней, решил так покончить свои дни, и не царём ли вместо Приама возомнил стать. Греки захохотали, и даже многие из троянцев не смогли сдержать улыбки. Исход боя был слишком ясен. А Эней просто подошёл и что-то тихо ответил Ахиллу.

Поединок не состоялся. Для отвода глаз бойцы бросили друг в друга камни, и разошлись. Тогда я понял, что и войне, и Трое конец, а мне надо будет пробраться в город. Ахилл согласился со мной: «Да, именно ты и должен идти. Я бы и сам пошёл, и договорился бы, - сказал он тогда. - Только всё равно без толку, ты знаешь мой характер, я же его раньше времени со стены сброшу. Так что давай ты. У них всё готово, ждут».

Случилось Ахиллу не дожить до того, как я, Диомед и Эней всё решили во время ночного разговора в городе. До этого стрела с золотым наконечником и опереньем из тонких серебряных пластинок перебила артерию в его ноге, и герой погиб. Это была моя идея: золотой наконечник и серебряное оперенье. Точно как стрела Аполлона. Герои часто погибают от рук богов, когда исход войны уже решён и дело идёт к разделу добычи. Дело героев - совершать подвиги, а не делить сокровища. Всё как всегда решилось шепотом, в темноте. Елена, присутствовавшая при переговорах, не разрешила приносить свечи, говорила, что это опасно, могут заметить огонь. Врала, конечно, просто боялась, что мы с Диомедом увидим, как она растолстела, и поднимем на смех её обманутого мужа: десять лет воевать из-за толстухи с отёчными ногами.

И вот теперь мы с Энеем встречаемся посреди горящего города.

Даже сейчас, с парализованным отцом на плечах, среди толпы перепуганных  озирающихся людей, он выглядел не столько трогательно, сколько смешно.

Гордо задрав голову, обхватив ноги отца руками, иначе старик бы не удержался у него на шее, он шёл, испуганно озираясь. Вид паралитика, лежащего на плечах сына, был жалок - маленький, сгорбленный, морщинистый - подумать только, это единственный мужчина из смертных, когда-то удостоившийся любви прекраснейшей из богинь. Их сын пошёл в мать - видный, красивый, немного, самую малость, женоподобный. И если бы он не пытался выглядеть величественно, как подобает полубогу, то ничего бы и не было в нём смешного, но сейчас его плотная фигура, массивная голова с кудрявой шевелюрой, отмеченной сединой, строгий важный, но какой-то пустяшный взгляд, этот нос - не женский, но и точно не мужской, аккуратный прямой нос - всё вместе выглядело смешно и жалко. Особенно то, что голову он держит не прямо, а чуть вскинутой вверх и вбок, и от этого смотрит как-то искоса, хотя пытается смотреть свысока.

Юл, маленький мальчик, шагавший сзади и держащийся за край хитона отца, напомнил мне о множестве неподвижных кукол, разбросанных по улицам Трои. Нет, я не сумасшедший, как Ахилл или Аякс - его ещё более безумный двоюродный брат, - запах крови и видения войны хоть и мутят мой рассудок, но не до той степени, чтобы забывать о своей выгоде. Даже среди поверженного города. Этого мальчика надо бы убить, ведь он как раз войдёт в силу, когда мы состаримся. Но нельзя.

Тёмные ручьи текли по освещённым пламенем пожаров улицам города. Так вода течёт после ливня. Но густая жидкость этих ручьёв струится медленнее, чем вода. Она не бежит, а ползёт. Отражения огней пожаров танцуют в чёрных потоках, меняя их цвет на красный.

Тут и там на мостовой трупы. Запах густой тёмной жидкости сводил воинов с ума. Они не могли насытиться убийством. Было светло, но не как днём, а страшно, прерывисто и смутно из-за клубящегося дыма. Дома и храмы, освещённые языками пламени изнутри, порой скрывались в серо-розовых клубах. Прогорев, здания рушились, и к воплям людей добавлялся грохот падающих стен.

Тот, кто не видел падение города, мало что знает о человеке, о его природе. Все напускное, условное здесь исчезает, только люди какие они есть. Одни насилуют, другие убивают, третьи грабят. Кому что нравится.

Мне нравится золото. Я не люблю ни убивать, ни насиловать.

Не удержавшись, подхожу и приоткрываю крышку одной из повозок, толкаемых рабами.

Сверкание золота не перепутаешь ни с чем. Здесь всё золото Приама. Здесь.

Эней принёс его взамен на спасение. Если поделить его между греками, то хватит всем и помногу. Но делить никто и не собирался. Большей частью завладеют Атриды, Агамемнон и Менелай. Для того они и заманили в ловушку Ахилла, с помощью ничего не подозревавшей Поликсены уничтожили его и подтолкнули к самоубийству больного разумом его двоюродного брата Аякса. Теперь некому возражать против несправедливой делёжки. У них всё готово и учтено. Перед разделом добычи дерзких и сильных обычно убивают.

Учтено всё, кроме меня. Ни авторитета, ни личной боевой мощи, ни большого отряда у меня нет. Поэтому я и остался жив. Они не догадываются, что делёжки не будет вообще, всё станет моё. Нет, поделят, конечно, поделят,  награбленное по домам, кое что из храмовых безделушек. Мне не жалко. Золото казны, золото, украденное Еленой, люди Энея сейчас под моим присмотром вывезут из города и свалят в яму, выкопанную возле дороги. Яму они присыпят землёй.

Вообще, за утаивание добычи наказывают побитием камнями, но я всё рассчитал. Ничего утаивать не буду, а случайно найду спрятанное через несколько дней, когда Эней будет уже далеко в море, волны которого следов не хранят. Греки отправятся по домам, довольные уже тем, что остались живы. А золото - то, что ещё Геракл забрал из Трои в Микены, а потом Парис с помощью Елены вернул - станет теперь моим.

Я построю новые корабли и города, Итака станет главным городом Ойкумены. Вот ради чего воевали и гибли, на самом деле, герои и полубоги. Надо только действовать решительно и осторожно. Осторожно и решительно.

Я приказал своим войнам окружить семью открывшего нам крепостные ворота и вывести этих людей из города.

А сам шёл сзади, приглядывая за происходящим. Люди спешили, шли быстро, рабы из последних сил толкали повозки.

Конечно, запах крови и гари, сцены терзаний действуют и на меня. Убийство и зачатие нигде не соседствуют так близко, как на улицах павшего города. Растрёпанные пленницы, зовущие своих уже мёртвых мужей на помощь, и распалённые кровью и желанием победители. Через девять месяцев после падения города на свет родятся дети. Не много, раз в десять меньше, чем погибает при штурме. Большинство из этих несчастных не доживает до пятнадцати, ведь их удел - расти в сиротстве и рабстве, без материнской ласки и отцовской заботы. Никем не любимые, они ненавидят весь мир. И, зачатые в насилии, они прокляты Роком в семи поколениях. Семь поколений; это просто так принято говорить, конечно, и в течение одной своей жизни каждый из них сотворит такое, за что он и его потомки будут прокляты вечно. Когда число проклятых переваливает за половину населяющих Землю, новая истребительная война или эпидемия сокращает количество людей в десять, двадцать, иногда и в тридцать раз. Ибо род людской подобен траве, сохнущей зимой и возрождающейся весной.

В толпе убийц и их жертв мелькают бледные твари с ярко-красными губами. Это керы. Они везде, где ненависть и насилие. Невидимые и неощутимые, они присутствуют даже при супружеской ссоре и споре продавца с покупателем. Но там заметить их невозможно, их ещё почти и нет.

И только лишь в павшем городе, где вооружённые люди убивают беззащитных детей и стариков, керы обретают полное сходство с живыми людьми. По особому уродству, которым отмечен каждый из них, они легко распознаются. Горбатые, хромые, слишком высокие или, наоборот, карлики.

Вот пробежал, припадая на одну ногу, пузатый карлик, и хромая нога у него с копытом.

Вот женщина с густыми светлыми кудрями, её красивое лицо неподвижно, словно маска, и одно плечо намного шире другого.

И, конечно, у всех красные рты со сверкающими зубами.

Керы трусливы, они набрасываются только на умирающих и достаточно замахнуться мечом, чтобы они исчезли. Но устоять перед запахом крови они не в силах, и тут же появляются вновь в отдалении. И чем больше льётся крови, тем они становятся наглее.

Трупы, керы, огонь, кровь, шум и плач - вот что запоминается в гибнущем городе...

Я шёл, оглядываясь по сторонам, и когда мы уже приблизились к воротам крепости, Эней обернулся и сделал мне знак. Договор был такой, что я должен убить его жену. Он собирался начать новую жизнь на новом месте, и старая жена, дочь царя разрушенного города, мешала бы ему.

Когда мы договаривались, мне пришлось поклясться спасти его семью, но убить жену. Иначе он не открыл бы нам ворота. Конечно, я бы и его самого убил, и его сына, если бы не страх перед Афиной. Клятва была скреплена её именем. Но, говоря честно, это не остановило бы меня. Клятва клятвой, я знаю цену клятв. Дело было в том, что несколько из его людей заранее выбрались из города и ждали своего повелителя перед судами. И если они не дождутся Энея свободным и невредимым, то они сдадутся Атридам и расскажут им всё.

О, если бы я знал, где его ждут, где спрятаны суда!.. Мне придётся выполнить обязательства и отпустить врага на свободу. Да ещё и заколоть его жену.

Это хорошо.

Хорошо, что в момент захоронения золота меня не будет на месте. Мало ли, как пойдут дела, я же просто отсутствую. Так спокойнее...

...Я подошёл и взял женщину за руку. Она знала своего мужа и что от него можно ждать, сразу всё поняла. Покорно и молча пошла за мной. Улица была широкой и ряды домов ровными; мы с ней шли, я вёл её за руку. Ни одного укромного места. Я решился, чего тянуть время. Остановился. Креуса стояла передо мной покорно, смирившись, опустив голову. Но страсть внезапно охватила меня - видимо, сама Афина не хотела, чтобы я выполнил клятву до конца. А может просто запах крови и вид совокуплений подействовал. Не знаю...

Женщина не сопротивлялась, лишь выдыхала мне в лицо: «Ненавижу, убей». И я хотел убить, и думал - вот сейчас и убью; но потом мне расхотелось, я вспомнил о каре за сокрытие добычи. Пусть уходит, решил я, и, подхватив женщину на руки, понёс туда, где Феникс стерёг добычу. Поразительно, какой лёгкой она была. Высокая, в теле, а такая лёгкая.

Тогда я не знал ещё, что эта лёгкость - верный признак колдуньи; они не тонут в воде и их нельзя убить, повесив, а некоторые из них могут даже летать.

Тогда, в первый раз, в пылу и сутолоке, я не заметил ни красоту её лица, ни голубизну её глаз, ни пышное золото волос, ни восхитительную женственность. Воин в захваченном городе превращается в животное: в волка, льва, кабана - кто как; порой даже становится химерой, принимая сразу два или три звериных образа. Но всё-таки я не убил Креусу, как обещал её мужу. Снисходительная Афина, именем которой я поклялся убить эту женщину, легко простила мне преступление клятвы. Как и многое другое, менее заслуживающее прощения. Клятвы людей, их жертвы - такая мелочь для олимпийцев.

Я только потом понял, что за сокровище попало мне в руки в горящем городе. Она была дочерью царя, и Эней женился на ней из-за этого, по расчёту. Он всегда устраивался за счёт женщин, мало интересуясь ими на самом деле. А когда приходило время, избавлялся от них. Эту жестокость к женщинам он унаследовал от матери, Афродиты. Как и безразличие к их красоте. Впрочем, она и к мужчинам не очень милосердна. Богиня любви, какое у неё может быть милосердие. Сказать по правде, я сейчас не знаю, чего в Энее больше, мужского или женского. Во внешности, конечно, мужского. Но душа у него женская.

...Оставив Креусу возле Феникса, я поспешил назад из города, вслед за беглецами и своими людьми.

Солдаты уже возвращались, прямо за городом, в низине, поросшей кустарником, под их присмотром троянцы сбросили в яму семь больших сундуков с золотом, восьмой им было разрешено забрать с собой. Сундуки забросали землёй. Каждый из моих солдат знал, что теперь он получит долю, равную доли царей. Надо сказать, что это было не слишком щедрое обязательство, ведь и цари не многим поживились в опустошённом городе. Но всё равно для солдата важно знать, что его добыча равна царской. За это они готовы сделать что угодно.

Я велел десяти самым преданным и умным воинам вернуться и незаметно издалека присматривать за схроном, а с остальными пошёл в город, собирать для вида добычу и относить её в общую кучу.

Феникс, командовавший охраной награбленного, был мрачен больше обычного: его сморщенное лицо так и светилось злостью и подозрительностью. Но подозрения - не доказательства. К тому же я устал так, что полное безразличие овладело мной. Я бросил на землю ковер, лёг на него и тут же сон овладел мной...

 Но вскоре мой сон прервал ужасный грохот - это колесницы Агамемнона и Менелая неслись по мостовым. Цари въехали в Трою вместе с остальным войском. А я лежал среди кучи трофеев, рядом со мной - Креуса, она сама нашла меня и устроилась рядом. Я так никогда и не узнал, досталась ли она в ту ночь ещё кому  то. Странные сны привиделись мне в ту ночь. Снились огромные, наполовину прозрачные дома, они вдруг разлетались на куски, как глиняные горшки, полные раскалённых углей, невиданные твари - то ли насекомые, то ли мыши с торчащими спереди трубами - ползали, и огнём из этих труб уничтожали друг друга. А в ночном небе метались полосы света, они отыскивали предметы, похожие на наконечники стрел и копий, и как только освещали эти наконечники - тут же вокруг них расцветали огненные букеты. Иногда наконечники загорались и падали вниз. На фоне всего этого уродливые керы исполняли дикие танцы. Потом была яркая вспышка, на месте её закружился, заплясал чёрный гриб, освещённый изнутри вспышками молний. Гриб осел, молнии погасли, всё стало выжженной каменистой пустыней. И только огромный плоский червь-многоножка серого цвета полз, перебирая мохнатыми лапками, медленно надвигаясь на меня.

Когда червь приблизился, я заметил, что его плоская беззубая пасть непрерывно движется, то приоткрываясь, то вновь смыкаясь.

Иногда чудовище останавливалось, и от нижней задней части его туловища отделялось два ярко-белых круглых яйца, они тут же вытягивались, серели и становились точными копиями породившего их существа.

Я испугался и проснулся.

Первой успокоительной моей мыслью было то, что теперь я - самый богатый, и нет никого, кто бы сравнился со мной. Я представил свои сундуки с золотом, и тепло жёлтого металла отогрело мою схваченную ледяным страхом душу.

Потом я подумал... Нет, ни о чём не подумал, просто протянул руку и коснулся той, что лежала рядом. И лишь после этого пришли мысли о доме, о Пенелопе, о сыне и о родителях. Мне было сорок лет - половину из них я провёл в странствиях и сражениях, но был по-прежнему не умнее малого ребёнка. Хотя многие считали меня хитроумным. И моя взрослая жизнь должна была только сейчас начаться.

Делёж добычи едва не обернулся междоусобицей. Много было только рабов - серебра и золота же почти совсем не было. Среди трофеев, по крайней мере, должно было быть золото Елены, известные на всю Ойкумену украшения Гекубы - ничего из этого и близко не было. Все подозревали всех - но, к счастью, настолько привыкли к постоянным обманам Атридов, что винили в основном Агамемнона и Менелая. Думаю, не без оснований. Хотя, конечно, в этот раз украли они немного. Просто нечего было воровать.

Больше всего меня беспокоило поведение моих воинов - они так рьяно и так неумело разыгрывали разочарование и недовольство, что любой, пусть в малейшей доле наделённый разумом, обязательно понял бы, что дело тут нечисто. В страхе ждал я развязки.

К счастью, было жарко - через два дня вонь от мёртвых тел заставила нас покинуть Трою; мы отплыли на Тенедос, а там споры стали как-то сами по себе стихать - морской переход, хоть и коротенький, настроил всех на возвращение домой. Да и ясно стало, что утаить что-то никто не мог - все видели погрузку судов, все следили неусыпно друг за другом.

И первым пример подал Идоменей. Он с самого начала не был сторонником войны и мщения. И, как только позволили обстоятельства, отправился на свой Крит, едва попрощавшись с теми, с кем сражался плечом к плечу десять лет.

Понять его можно - я бывал на Крите, видел его города, и наверняка, будь у меня во владении всё это, а не островок со стадом коз, я поступил бы так же.

Вскоре примеру Идоменея последовали другие цари. Ну а я вернулся на побережье Троады.

Огромные стаи хищных птиц кружили над полуразрушенными стенами повергнутого города. Когда мы подошли ближе, стал заметен дымок, ещё поднимавшийся над руинами. Но всё это было для нас прошлым. Золото! Ни о чём другом мы не могли думать. Выставив охрану судов, я прямиком отправился к месту, где меня ждало богатство.

...Песок и морская галька - вот что лежало под тонким слоем золотых украшений в первом, открытом мной сундуке. То же было и в остальных.

Я упал на землю и плакал так, будто какая-то сила трясла моё тело, как осенний ветер треплет последний листок на дереве. Воины, стоявшие вокруг, хранили молчание. Когда я поднялся, стерёгшие сокровище уже стояли в один ряд на коленях в ожидании казни. И первой моей мыслью было предать их смерти. Но за что? Я ведь сам побоялся проверить содержимое сундуков, как следовало. Ясно, что Эней сумел обмануть меня.

Догнать его? У меня четыре сотни воинов - всем за сорок лет, хромые, безрукие. Сколько воинов у Энея я не знаю, но знаю точно, что они молоды и каждый из них стоит двух моих. Да, и где он сейчас?

И тогда у меня в голове родилась мысль об Исмаре - торговом городе, населённом киконами.

За десять лет войны в Трое отряды киконов иногда поддерживали своих соседей - троянцев - всегда и везде есть охотники повоевать; но большинство, конечно, использовало выгоды нейтралитета.

Попросту - торговали с воюющими. И мы часто по разным делам бывали в Исмаре - многие его жители знали меня и моих людей. Понятно, захватить город внезапной атакой не представлялось мне большой трудностью.

 Исмар - не Троя, и там не было и десятой доли троянских сокровищ. Но кое-что было, а кое-что - всё же лучше, чем ничего. Возвращаться домой без добычи после десяти лет войны? Хотя Пенелопа, возможно, простила бы мне неудачу и возвращение на пустых кораблях. Но дело в том, что добыча, всё-же была. Молодые рабыни. Никакая жена не обрадуется такому прибавлению богатства.

И главное, дочь царя, Креуса, на шестнадцать лет моложе Пенелопы. Продать её или обменять в каком-нибудь порту я не мог. Везти на Итаку? Даже если бы трюмы кораблей были полны золотом, это было бы безумием. Пенелопа - умная и проницательная женщина...

...Радость жителей Исмара при нашем появлении легко было понять. Весть о падении и разграблении Трои быстро распространилась, и ясно, что золота у нас полно. А медь и серебро просто некуда девать. Торговцы знают, как легко, без счёта победители тратят награбленное.

Я поделил своих людей на три отряда - один направился к царскому дворцу и храму Аполлона - его возглавил я сам, вторым отрядом командовал Эврилох - они должны были начать грабить ту часть города, где живут самые богатые, а третий отряд - уж не помню, кто был поставлен командовать им - кажется, его звали Тримед, должен был заняться торговыми рядами, от самой пристани поднимающимися вверх по склону холма. Золота у уличных торговцев почти не бывает, зато меди и серебра всегда много.

Мы оставили копья на судах, а мечи спрятали в корзины, положив сверху подарки и угощения. Мой отряд легко, без задержек достиг места, где возвышались храм Аполлона и дворец. Жители и воины приветствовали нас, многие обращались ко мне по имени. Первым напасть должен был отряд посланный в торговые ряды, потому что они и должны были обеспечить наш отход с добычей по приморским улицам. Поэтому мы ждали их сигнала об атаке, а этот Тримед всё медлил и медлил, ставя нас в крайне затруднительное положение.

Охрана дворца и храма, знавшая о нашем богатстве после разграбления Трои, конечно, приняла нас как желанных гостей. Мы остановились против них и должны были начать раздавать подарки. Спрятанное оружие неминуемо обнаружилось бы при этом. А труба молчала. Чтобы выиграть время, я начал шутить с вождями стражи, каждый из которых рад был поддержать весёлый разговор со мной в надежде на вознаграждение. Но такое перешучивание не могло продолжаться долго - надо было от слов переходить к делу. Труба продолжала молчать, а нападать первыми было слишком опасно - пути к отступлению могли быть отрезаны.

Однако затягивать дело было ещё опаснее, и, мысленно посылая проклятия этому - кажется, его звали Тримед, - предводителю третьего отряда, я сказал балагурящему со мной воину: «А посмотри-ка, что передал тебе старик Приам», выхватил меч из корзины и по самую рукоятку погрузил его в правое подреберье воина. И перед тем как выражение алчного любопытства на его грубом лице сменилось гримасой смертельной муки, изумление мгновенной тенью успело промелькнуть на нём. Я скомандовал, загрохотал наш боевой барабан, и мы бросились на штурм дворца.

Каждый из наших воинов в первое мгновение сумел сразить по одному ничего подобного не ожидавшему киконскому воину.

Но после этого услышали мы не крики ужаса и мольбы о пощаде, как ожидали, а ответом на нашу атаку и бой боевого барабана был звон клинков и боевой клич киконов - «Урр», вырвавшийся из сотен глоток. Дело решил царь этого народа, Ориен - он выбежал на ступени своего дворца, яростный, с вздрагивающим в мощной руке гибким ясеневым копьём, и сразу, ещё издалека сразил барабанщика. Барабан громыхнул несколько раз, скатываясь по ступеням, и, замолкнув, остался лежать возле своего хозяина, проткнутого насквозь. Тут же воины подали своему царю ещё два копья, и Ориен с копьями в руках, увлекая за собой своих людей, устремился на наши ряды. Да, не так, конечно, поступили бы наши владыки, Атриды. Агамемнон и, тем более, Менелай наверняка предпочли бы укрыться за мощной защитой Эакидов или иных отважных вождей. Ориен же вступил в бой сам, а мы побежали прочь. Назад, в гавань, к кораблям.

Мне горько вспоминать обо всём, произошедшем в мирном и прекрасном торговом городе Исмаре. Как дружелюбные и любопытные по-началу горожане вмиг после нашего внезапного нападения превратились в яростных и беспощадных защитников своей земли. И нигде не было нам спасения от их копий, кроме как на наших судах, выходящих в море, не дождавшихся остальных наших, бегущих по склону гавани к морю. Почти весь отряд Эврилоха остался на берегу, и киконы, приведённые в ярость нашей вероломностью никого не брали в плен. Только сам командир и ещё несколько самых трусливых его воинов спасли свои жизни в порту города Исмар. Мы же, сопровождаемые бранью и проклятиями ещё недавно дружелюбных киконов, поспешно выгребали из гавани. Ориен метался по пристани среди воинов, как львица, у которой охотники похитили львят, и понукал моряков быстрее тащить к воде их суда, как обычно, стоявшие на берегу, чтобы не мешать заходу и выходу чужих торговых кораблей. Наши же корабли один за другим выходили в море, никем не преследуемые, кроме злобных, беспощадных, но невидимых Эриний. Вся наша добыча составила мешочек с медными монетами и пять амфор с вином. И то - амфоры мы купили за деньги прямо с пристани.

Богини мщения преследовали нас неотступно, как мухи преследуют повозки торговцев мясом. Невидимые и неслышимые, но неотступные. Сейчас я думаю, что причиной краха нашей Троянской эпопеи стала именно ярость Эриний. И вина была на мне. Это я привёл их в такое бешенство. Это я сговорился с Энеем, это я настоял, чтобы сына Гектора сбросили со стены. Нет поколения - не будет и мщения, так думал я. И все повторяли за мной, забыв, что настоящие мстители - не люди. И после Исмара боги не убили меня, а лишь наслали страшную бурю. И эта буря, обрушившаяся во время нашего бегства, спасла наши корабли от преследования киконов. Ярость налетевшего Борея превзошла их жажду мести.

Через много лет я узнал, что во время этой бури погибло большинство моих соратников - Эринии настигали их на всём морском пространстве до Египта на юге и до Ливии на западе - и это был не самый плохой конец. Ведь главного в Троянском деле, Агамемнона, они наказали максимально жестоко - помогли вернуться в отчий дом и там предали его в руки самой жестокой из убийц - развратной женщины. Царь Агамемнон, вернувший чужую жену и разрушивший чужие дома, погиб в своём доме от козней своей собственной супруги.

И для кого это стало примером?

Кто хоть чуть больше стал понимать истинные причины человеческих судеб?

Может, кто-то и стал, но не я, Одиссей.

Потеряв в Исмаре семьдесят воинов из четырехсот, возвращавшихся из разрушенной Трои, я не стал ни умней, ни осмотрительней. И только жажда добычи и безумное желание счастливой жизни с женой и полонянкой одновременно владели мной. Воистину, моё упрямство сравнимо только с моей глупостью.

Недаром поэты зовут море виноцветным. Его светло-зелёные, мутно-прозрачные волны - точно молодое вино, сделанное из белого винограда. Не только цветом, но и природой своей море подобно вину. Порой тихо плещется, радуя взгляд и умиляя душу, порой бушует, приводя в трепет - точно, как действует вино.

Наш корабль взлетает ввысь, а потом несётся в пропасть между мутными, виноцветными валами - его чёрные просмолённые доски трещат. Гибель кажется неминуемой, и только затянувшееся ожидание её вселяет надежду в отчаявшихся людей. Ведь смерть среди бушующих волн давно должна была похитить несчастных. Но раз мы ещё живы, может быть, боги смилостивятся. Если мы ещё живы, то может быть, и не погибнем прямо сейчас - хотя гибель снова и снова кажется неизбежной.

Я не страдаю от волнения на море и давно уже умею держаться на зыбкой палубе. Бессонница мучает меня - уже третьи сутки мне не удаётся поспать. Как только началась буря, Креуса, не переносившая морской качки, пыталась броситься за борт. Она не одна - трое рабынь выбросились в бушующее море, и каждая при этом пыталась захватить с собой своего нового хозяина - убийцу своего мужа, а может, и сына. И одной это удалось - наш воин пытался помочь несчасной, и она, улучив момент, крепко схватила его за ноги и прыгнула в пучину.

Всех рабынь мы привязали к скамейкам для гребцов, на корме, возле отхожего места, и теперь их непрекращающийся вой вторил завыванию ветра. А ветер был такой, что казалось - вот сейчас лопнут щёки у Борея или иное что-то более страшное произойдёт, от чего всё вокруг погрузится во мрак и исчезнет. Ибо гибель не может длится так долго.

Я привязал Креусу верёвкой к своей ноге и теперь не мог спать - как только я усну, она тут же развяжется и выбросится за борт. Я не сделал ничего плохого её сыну - наоборот, помог ему спастись из гибнущего города; я не убил её мужа, а если бы и сделал это, она была бы только благодарна мне, и мне нечего было бояться мести этой женщины. Но страх потерять её был не меньше, чем страх потерять саму мою жизнь. А то, что она освободится от верёвки и бросится в море, стоит мне уснуть, я знал точно. И не спал.

Песчаная подкова - остров с бухтой, открытой точно на юг, мы заметили, когда он был совсем близко.

Сталкиваясь, мешая друг другу и путаясь в верёвках, мы все бросились к вёслам - командовать было бесполезно из - за воя ветра, но и без команд каждый понимал, что надо делать. Вода в бухте только слегка морщилась, волны здесь не успевали набрать разбег, и, выгребая против ветра, мы вскоре оказались в безопасности.

Вытолкнув судно на песчаный берег, мы попадали прямо там, где стояли, и каждый в своём сердце творил молитву богам - олимпийцам, спасшим нас.

Вскоре и другие наши корабли обрели спасение в тихой песчаной гавани.

...Сейчас, когда я старик и знаю больше, чем кто-либо из смертных, я понимаю, что благодарность наша была адресована не тем, кто её заслужил. Теперь я знаю, что такие удобные острова в бушующем море и другие спасительные обстоятельства неожиданно являются людям не по воле легкомысленных, жестоких и завистливых олимпийцев. Их любимое развлечение составляет наблюдать гибель несчастных созданий, которых они презрительно называют смертными. Вот что они любят больше всего - смотреть, как смерть похищает трепещущие души людей.

Всё дело в том, что и сами они тоже смертны. Только смерть богов наступает не сразу - они переживают множество перерождений, после каждого из них оставаясь собой, только чуть слабее, чуть более похожими на нас, жалких смертных. А потом различие постепенно исчезает, и боги, став людьми, умирают. Это такая болезнь, чума богов. Поэтому процесс смерти так интересует их, и её вид так увлекает олимпийцев. Никогда ни один из них не спасёт ни одного смертного. Наоборот, вид чужой смерти дарит им наслаждение и усиливает их иллюзию своего бессмертия.

Но иные, древние, безымянные боги, никогда не вмешивающиеся в дела людей, порой, очень редко, спасают нас силой своих таинственных чудес. И благодарить этих древних богов мы не можем, потому что не знаем, как это делать. И ещё потому что благодарность - чувство, чуждое людям.

Я знаю имя только одного из древних богов - Прометей. Он научил людей всему, что отличает их от животных. В том числе - поклоняться жестоким олимпийцам.

Но где есть храм Прометея - где жрецы, приносящие ему жертвы и поющие хвалебные гимны в его честь?

Их нет нигде.

Награда Прометея - распятие на скале.

Если придёт другой спаситель, он снова будет распят, на этот раз, возможно, уже самими спасёнными. Ведь они многому научились.

Это я знаю сейчас, но этого я не знал тогда. И, самое главное, в отличие от всех других смертных, я имею покровителя среди жестоких олимпийцев - Афину.

Этой связью с богиней я особенно ненавистен другим богам.

Однако тот остров нам послала не Афина. Он возник из ничего по воле одного из древних богов. И, как только улеглась буря и мы покинули остров, он исчез прямо у нас на глазах. Будто растворился в виноцветном море.

Нужно сказать, что перед тем, как мы покинули спасительную сушу, я устроил суд над Тримедом, не выполнившим приказ атаковать первым. В своё оправдание он ничего не мог сказать, только блеял, как овца. И в итоге количество потерянных под Исмаром воинов увеличилось до семидесяти одного.

Никто не знал, как далеко на юг нас занесла буря, но была осень, и было так тепло, что в море можно было купаться, не замерзая; я решил что до берегов Египта недалеко. Расчёт оказался верен. Первыми, кого мы повстречали, высадившись на сушу, были счастливые, приветливые люди. Они всё время жуют цветы лотоса, дарующие забвение. Как мы потом поняли, они счастливы тем, что ничего не помнят, а значит, ни о чём не скорбят и ничего не боятся. Будущее не страшит тех, кто не знает прошлого. Всем своим жалким подобием счастья они обязаны воздействию тех самых цветов лотоса, лепестки которого жуют постоянно.

На берег страны лотофагов мы высадились на закате. Всё - песчаный берег моря, почти без камней, широкое устье реки, сосновая роща невдалеке, гряда невысоких холмов, поросших маслинами, казалось порождением прекрасного сна. Печаль навевал только вид тонущего в море лучезарного солнца.

Вскоре мы повстречали и местных жителей - все они, и мужчины и женщины были одеты в длинные, белые одежды. Их необъяснимое, невозможное дружелюбие покорило нас. Но их насторожило наше прибытие - а вдруг мы разбойники, бороздящие моря в поисках добычи (что было в тот момент недалеко от истины), а вдруг мы, не зная истинных богов, выискиваем жертвы своим кровожадным идолам, а вдруг мы... Да сколько опасностей может таить встреча с незнакомыми людьми, прибывшими неизвестно откуда и, к тому же, вооружёнными. Может быть, их дружелюбие - просто хитрая уловка, чтобы усыпить осторожность, чтобы мы смогли довериться в ответ и не суметь вовремя дать отпор неожиданному нападению. Разве не так мы сами действовали в Исмаре?

Но у них не было никакого оружия, и ничего вообще не предвещало опасности. Язык этих людей был схож с нашим, мы понимали их, а они нас. И мужчины, и женщины называли нас братьями и сразу стали угощать своей едой - высушенными лепестками цветов. Они и сами ели их, почти не останавливаясь, поэтому я не заподозрил, что угощение отравленное. И разрешил нескольким воинам принять его.

Странные изменения произошли с теми, кто поел цветы. В чём они заключались, я и сейчас не смогу сказать точно - может, их движения стали чуть медленнее, может, изменились выражения лиц, ставших неподвижными, как маски, и глаза их стали смотреть на мир по другому. Но не больше.

Да, и вот что - беспричинные, добрые улыбки осветили их лица. Так, словно, поев цветы, они узнали что-то несомненное, и бесконечно радостное.

Прожитая жизнь научила меня осторожно воспринимать радость - сколько раз уже она, пусть самая осторожная и маленькая, оборачивалась большим горем. Вспомнить хотя бы историю с золотом Трои. И я знаком руки незаметно запретил воинам принимать угощение. Между тем солнце уже село, и нам пора было возвращаться на корабли. Тут то и произошло то, чего я меньше всего ожидал. Нет, мои люди не стали возражать или упрашивать меня позволить остаться. Они просто тихо пошли вслед за угостившими их цветами людьми в белом, так, словно меня и не было. Тогда я приказал остальным вернуть их силой. И это оказалось нелегко - несчастные не сопротивлялись, они просто ложились на землю, и их пришлось нести на руках. При этом люди в белом снова пытались накормить моих воинов и меня, ласково улыбаясь при этом. Я взял предложенное угощение, но есть, конечно, не стал. Трое одурманенных всё-таки ушли от нас, с людьми в белом, растворились в сумерках - их просто некому было нести. Удивлённые и опечаленные, мы вернулись к нашим судам. Что за новое испытание послали нам боги?

Мне, конечно, хотелось попробовать лепестки самому, испытать, как они действуют. Но я не решался. Страх за рассудок и волю был сильнее любопытства. Лучше было посмотреть, что будет дальше с теми, кого мы силой вернули обратно на корабли.

Потом, как уже повелось между мной и моей новой рабыней, я рассказал ей всё - о странных людях в белых одеждах, об их угощении и о том, что случилось с отведавшими это угощение.

Креуса была на пятнадцать лет младше меня, и всё же я не переставал удивляться, как много знает эта женщина. Конечно, она царская дочь и училась тайным наукам, но всё-таки и я ведь не простого рода. Хотя чему меня учили? Бою на копьях, управлению колесницей, стрельбе из лука, борьбе и прочим подобным вещам, без которых не выжить на войне. Пасти скотину и пахать землю мне тоже приходилось, но этому учился я сам.

Выслушав меня очень внимательно и серьёзно, Креуса неожиданно рассмеялась:

- Значит, мы попали в страну лотофагов, поедателей лотоса. Они жуют лепестки, дарующие забвение от всех горестей и бед, и считают себя самыми счастливыми среди смертных. Говорят, их страна очень красива, нигде больше на земле нет таких живописных холмов и рек, такого удобного побережья моря, как здесь. Но земля эта таит в себе великое множество опасностей - в светлых реках живут огромные хищные ящерицы - крокодилы, способные убить и утащить под воду быка, а холмы испещрены подземными пустотами - днём в них спят огромные львы, ночью же львы выходят на охоту. В соседстве со львами - и в вечной с ними войне - обитают стаи страшных гиен - они настолько сильны и смелы, что часто отнимают у львов их добычу.

- Как лотофаги, видимо, не умеющие обращаться с оружием, существуют в таком опасном соседстве? Может, они знают заклинания, может, кто-то из богов охраняет их жизни?

Креуса не знала ответов на эти вопросы. Люди, посетившие страну лотофагов, рассказывали лишь о красоте этого края и о страшных опасностях, подстерегающих всякого, кто отважится побывать здесь.

- Давай посмотрим, что будет дальше с теми, кто поел лотос, а потом решим, что нам делать дальше. Я и сама хочу попробовать, но неизвестно ведь, может, это безумие, которое овладело ими навсегда? Конечно, сколько бы я не съела лотоса, мне не забыть своего мальчика, Юла, но, может, боль от разлуки ослабнет?

Она снова засмеялась.

- А может, я прощу его отца. Хотя представить такое невозможно, но кто знает. Давай подождем и посмотрим.

Смех этой женщины действует на меня так же, как на лотофагов их зелье. Жаль только, что смеётся она очень редко.

Те , кто вчера попробовал лотос, представляли жалкое зрелище - бедняги тихо плакали и умоляли дать им ещё того, что они ели накануне. Лишь к полудню один из них немного пришёл в себя, перестал плакать, а потом бросился ко мне, обнял мои колени и начал горячо благодарить за то, что я вытащил его из мрака сладостного безумия.

- Спасибо тебе, царь, лучше умереть, чем превратиться в лотофага - ни ты, никто иной не может себе представить, как это - лишиться разума и памяти и ничего не хотеть. Даже скоты, заботящиеся только о своём потомстве и о пропитании, несравненно превосходят несчастных, питающихся этой отравой.

Вслед за первым остальные наши поедатели лотоса  один за другим стали приходить в себя и рассказывать о пережитом ужасе, который по помрачнению ума они принимали за счастье. Все они убеждали меня отправиться как можно скорее выручать оставшихся товарищей.

Честно говоря, я колебался - не страх перед дикими зверями останавливал меня - пугало то, что эти беззащитные люди, лотофаги, справляются со множеством опасностей - что за сила хранит их, и не будет ли она обращена против нас, вздумай мы спасти оставшихся в их власти товарищей? Какова сила заклинания, защищающая их от зверей и иных врагов?!

А если эта сила будет направлена против нас - что тогда? Стоит ли рисковать?

Судьба несчастных пленников лотофагов была решена сама собой - на берегу возле судов появились люди в белом. Они сами нашли нас и снова приветливо стали звать и угощать лотосом. Счастливые улыбки не сходили с их лиц. По совету Креусы я взял угощение и, не притрагиваясь к нему, передал на судно, ей.

Не пускаясь в расспросы, мы попросили их отвести нас к товарищам.

Лотофаги никогда не спорят и не противятся чужой воле, и мы пошли вглубь их страны. Неожиданно расслабленные и ленивые на вид люди в белом оказались отличными скороходами. Вскоре мы удалились от берега, и море скрылось из вида за холмами. По дороге я не переставал удивляться красоте этой страны и всезнайству своей новой рабыни. Страна лотофагов действительно открывала всё новые и новые свои красоты, и мы шли, оглядываясь, как зачарованные. Группы теснорастущих пальм среди пространств, усыпанных большими камнями, звонко журчащие прозрачные ручьи, иногда растекающиеся тихими заводями. Невиданные нами раньше огромные яркие цветы любовались своими отражениями в зеркалах вод.

Правда, вопреки предупреждению Креусы, ни страшных львов, ни крокодилов нам не встречалось - да и не верилось, что среди этой мирной и ласковой красоты можно повстречать что-то, что представляло бы опасность.

Только высоко в небе парили хищные птицы, но для кого могут быть они страшны? Разве только для вот этого стремительно несущегося серого зайца?

А наши неутомимые проводники без умолку рассказывали о своём вечном, безоблачном счастье. И всё уговаривали разделить его с ними. Мне ради спасения попавших в беду друзей приходилось подавлять своё раздражение, улыбаясь в ответ и скрывая свои истинные чувства.

Смерть имеет много обличий. Самых неожиданных. Очень важно для воина - почувствовать её приближение и узнать смерть, какой бы облик она не приняла в этот раз. Никто бы не заметил эти четыре бугорка, чуть возвышающиеся над светлой поверхностью заводи, никто, кроме воина, десять лет убивавшего врагов и избегавшего их оружия.

В тот самый миг, когда неприметные бугорки вдруг обернулись глазами и ноздрями над распахнувшейся страшной пастью с множеством острых зубов, Медор успел ударить крокодила своим сверкающим наконечником копьём. Но смертельный удар не остановил огромную ящерицу, выскочившую из заводи - крокодил успел всё-таки схватить за ногу одного из наших спутников и протащить упавшего беднягу к себе в подводное логово.

Но тут же и другие наши войны пустили свои копья в дело, и длинное, жёсткое, зелёно-коричневое тело всплыло, обернулось светло-жёлтой, мягкой своей нижней частью. Пасть оставалась открытой.

Чудовище погибло почти мгновенно, но на ноге схваченного ими лотофага остались глубокие ярко-красные раны от зубов. Его товарищи, сбившись в кучу, лепетали неразборчивые слова заклинаний, и жевали свою пищу ещё сильнее, чуть не давясь ей.

Раненый жалобно плакал и тоже жевал.

Наш эскулап осмотрел рану, потом подошел и понюхал раскрытую пасть крокодила. Покачал головой и, понюхав ещё раз, сказал:

- Как бы не пришлось отрезать. Но попробуем прижечь - может, это поможет.

Воины быстро развели огонь и положили на камни меч, чтобы нагреть его.

- Для чего вы разогреваете оружие? - спросил один из жевавших.

- Будем прижигать раны - возможно, ногу удастся спасти, - ответил эскулап.

- Прижигать?! - переспросило сразу несколько голосов.

- Для чего мучить, ему и так больно, надо просто дать ему побольше лотоса, и боль пройдёт без всяких прижиганий.

- А завтра нога загноится, и он умрёт очень мучительной смертью.

- Никаких мучений - мы просто дадим ему столько лотоса, что он уснёт в блаженстве.

Эскулап посмотрел на меня. Конечно, разумнее было не спорить с этими глупцами. Но, сам не знаю почему, я тоже взглядом приказал врачу продолжать работу. И он аккуратно, старательно прижёг все раны, причинённые крокодильими зубами. Раненый почти не кричал при этом, тихие стоны, и то изредка - вот всё, что мы услышали.

Потом я приказал двум воинам выпотрошить крокодила - мне хотелось показать его шкуру Креусе, а мы двинулись дальше. Раненого пришлось нести, идти он не мог - его товарищи отказались это делать, но мы заставили их.

...Наших воинов, ушедших вчера, мы застали лежащими на удобных лежаках возле шалашей, в которых, кажется живут эти люди. Они нас будто и не заметили или просто не узнали. Одурманенных мы положили на носилки из копий, как обычно переносят раненых, и понесли обратно на берег, к нашим судам. Лотофаги никак не реагировали ни на наше присутствие, ни на наши действия. Только лишь оказавшись рядом, протягивали нам свою жвачку по-прежнему с глупыми и добрыми своими улыбками, вид которых уже начинал вызывать у нас ярость.

Подхватив носилки, мы, как могли быстро, поспешили к судам. Успеть обратно до заката - заночевать здесь не хотел ни один из нас, и причина спешки была не в страхе перед зверями - мы могли противостоять самым мощным из них так же легко, как победили гигантскую ящерицу, чью шкуру несли с собой. Нет, наш страх был иного рода - этот прекрасный мир с его жалкими людьми, вселял в наши души такой ужас, ответом на который мог быть только стремительный побег.

Мы почти успевали вернуться до наступления темноты, но ночь упала так быстро, что пришлось остановиться на ночёвку.

Днём щебетание птиц, журчание ручьёв гармонично дополняло красивые виды долин и холмов. Точно так же голоса ночи казались порождёнными самим мраком. Невозможно представить себе зверя или иное существо, способное издавать столь грозное рычание или хохотать так устрашающе. Казалось, будто демоны, соревнуясь в ненависти к людям, хотят напугать нас.

Даже если это рычит лев, он должен быть величиной с гору, если хохочет гиена, то её вид будет ужасней, чем у трёхглавого хранителя ада, Цербера - а все другие звуки, конечно, могут быть порождены только самим мраком, а не существами, скрытыми в нём. Но, как бы то ни было, мы разожгли огонь и, поделившись на три караульные смены, приготовились нести охрану и защищать наш лагерь от всех порождений ночи, каких только Рок и боги не пошлют на нас.

Что толку было делиться на смены - ведь ни один из нас всё равно не мог уснуть среди душераздирающих голосов. Сказать честно, мало кто из нас верил, что увидит утреннюю зарю. Все мы сожалели, что, вопреки разуму, отправились спасать глупых товарищей, одурманенных лотосом. Хотя в чём их вина? Ведь это я разрешил им попробовать. А теперь они были единственными из нас, кто оставался спокоен среди дикого шума. И это их тупое безразличие вызывало зависть и раздражение у остальных.

Страх и напряжённое ожидание чего-то ужасного нарастали до полуночи, а потом, видя, что ничего страшного не происходит, я неожиданно крепко уснул прямо на земле. И проспал так до рассвета. Темнота и порождённый ей ужас улетучились бесследно; мы разбудили воинов, спасённых из плена лотофагов - они по-прежнему никак не отзывались на всё, что происходило вокруг. Правда, теперь их не надо было нести - они покорно пошли сами. Неожиданно обнаружилось, что мы не дошли до бухты с нашими кораблями совсем немного.

Креуса сказала, что ночью боялась за меня. До этого она никак не выражала своих чувств. Я, желая похвастаться, показал ей крокодилью шкуру длиной в три моих роста. В ответ женщина попросила выкинуть её.

- Все крокодилы - дети одного бога-крокодила, он бессмертен, как олимпийцы, и жестоко мстит врагам своих многочисленных детей. Нам лучше побыстрее покинуть эти места и избавиться от шкуры - оставлять её на корабле нельзя, божество будет беспощадно преследовать нас.

Я поступил, как она сказала.

К вечеру вся команда моего судна собралась слушать рассказы вернувшихся из плена лотофагов.

Ну, а я, послушав немного о блаженном безразличии, предпочёл попробовать сам, что это такое. Раз уж оно не навсегда, а со временем проходит само собой. Блаженство и безразличие - я и раньше слышал о них. Но и только - испытывать не приходилось. Надо попробовать. Отозвал в сторону Эврилоха, сказал, что попробую лотос, и до тех пор, пока не прекратится действие колдовства, будет командовать он.

Креуса ждала меня на нашем месте, на носу судна.

Высушенные лепестки не имеют никакого вкуса - так мне показалось вначале. Но потом я его ощутил - свежий, неуловимый, ускользающий, с тонким сладким привкусом. Мы лежали рядом на бараньих шкурах и ели лепестки.

- Кажется, на меня это не действует, - сказал я Креусе.

- Наверное, надо подождать.

Тем временем судовой трубач начал дуть в свою раковину, подхватывая мелодию; запели сидящие на вёслах; судно, слегка подпрыгивая на волнах, неслось вперёд. Ночь, вчера устрашавшая нас своим звучанием, сегодня решила очаровать своим видом. Звёзд в небе было так много, что некоторые из них, не удержавшись, падали вниз, прочёркивая черноту золотой искрой.

Судно, качаясь на волнах, убаюкивало, как колыбель, но странно - я не засыпал. Женщина тоже не спала, но мы лежали молча, не разговаривая.

Креуса несколько лет прожила с мужчиной, влюблённым в самого себя. Это, кажется, навсегда лишило её возможности радоваться любви.

Я же не вижу радости в неразделённой любви. Навязанной силой или купленной. Все ночи на судне, мы, как дети или старики спали рядом, не касаясь друг друга.

Мне хотелось спросить её, ощущает ли она действие лотоса, но было лень говорить. Предыдущую ночь я спал мало, и теперь покачивание судна на волнах, звёздное небо с падающими звёздами, заунывное пение гребцов и звук раковины, казалось, должны было усыпить меня сразу. Но мне не спалось. Красота Креусы, щекотание её волос при случайных соприкосновениях, их аромат - всё это должно было вызвать во мне желание, но и его не было, как и сна. Была только ночь, полная звёзд, ночь без сна, без желания.

Внезапно то, что было мной, рассыпалось легко, как земляной ком от удара мотыгой, и множество разноцветных колёс завертелось с разной скоростью - некоторые быстро, некоторые медленно, и их вращение было приятно, как нежная щекотка. Я перестал существовать, были только колёса и щекотка от их вращения. Постепенно щекотание стало меня утомлять, вскоре появилось желание, чтобы всё быстрее закончилось, но наваждение длилось и длилось.

Кажется, прошло много времени, прежде чем я почувствовал, что засыпаю. Засыпаю впервые за двадцать лет без мыслей о жене и сыне.

Значит, лотос всё-таки действует на меня.

Внезапно в ночи раздался голос Эврилоха - он командовал поднять вёсла и бросить якорь. Плыть дальше было нельзя. В ночи моряки увидели огни. Рядом суша - и в любой момент корабль может оказаться на камнях, а мы - в воде. Я даже не встал со своего ложа. А зачем? Эврилох - отличный моряк, он не хуже меня справится с опасностью. Я услышал всплеск от сброшенного камня на верёвке.

Женщина спросила тихо:

- Ты не спишь?

- Нет. - ответил я.

- Тебе не страшно?

- Нет.

Это был один из островов, разбросанных в море. Утром мы увидели, что остров маленький, гористый, чем-то похожий на Итаку. Каменистые холмы, поросшие сочной в это время года травой. Стада овец и баранов, сосны.

На склоне холма появился пастух, и самая высокая сосна едва ли в два раза превосходила своим ростом этого человека. Видно, каменистая почва здесь слишком скудна - деревья плохо растут на ней.

Но моя всезнающая рабыня объяснила мне всё по-другому, и, как всегда правильно. Дело не в высоте деревьев, а в росте пастуха. Сосны нормальной высоты.

- Мы попали в земли, населённые циклопами, одноглазыми великанами. Это дикий, жестокий народ. К счастью, они не знают мореплавания, и мы можем живыми убраться отсюда. Одноглазые плохо видят, и наверняка они ещё не заметили наши кораблики. Обычно же циклопы забрасывают корабли скалами, топят их и потом грабят. А моряков едят.

А у меня в голове появилась идея обратить встречу с великанами себе на пользу. Раз они не могут плавать по морям и живут разведением скота, наверняка награбленное золото и серебро им абсолютно не нужно. Его можно выгодно обменять на что угодно.

Только на что?

Тут я вспомнил о тех амфорах с Исмарским вином. Возможно, дикари и не пробовали вина вообще. Опасная идея, но не опасней заморской войны. А если получится, то на Итаку я вернусь не с пустыми руками.

Я решился.

Мы обогнули остров циклопов, держась подальше от берега. За этим островом оказался другой, ещё меньший и кажется, необитаемый.

Вначале я велел пристать к острову, показавшемуся необитаемым, и там действительно не оказалось иных хозяев, кроме коз и зайцев. Потом, уже в сумерках, мы подошли к острову циклопов незамеченными. Я отобрал двенадцать воинов, на силу и отвагу которых мог положиться, мы взяли с собой амфоры с вином и высадились на каменистый берег. А судно вытащили и оттащили к скалам, накрыв ветками сосен.

Мы провели ночь на берегу, а с наступлением утра отправились на поиски циклопов. Нам, если только можно использовать это неуместное слово, повезло - мы быстро нашли пещеру одного из чудовищ. Скалы, принесённые из других каменистых мест, огораживали зелёную лужайку перед входом в нее. Из чёрного проёма в скале веяло ужасом, холодом и зловонием. Раздвинув заросли дикого плюща, мы вошли в тёмное пространство. Ощущение сырости и дурной запах усилились.

Хозяина не было - наверняка он пас своих баранов и овец. Я решил осмотреть пещеру - награбленное должно храниться здесь. Тогда можно, не пускаясь в опасные обменные комбинации, просто взять, сколько унесём. Воровство - самый надёжный способ обогащения.

Но в пещере было слишком темно для поисков. Факелы зажигать было нельзя - их свет мог быть замечен циклопами. Вдоль стен пещеры стояли полки, и мы лазили по этим полкам, шаря вслепую, но так ничего и не нашли, кроме кувшинов с кислым молоком и кругов сыра. Напуганные размерами посуды, мраком, сыростью и зловонием, мои спутники умоляли меня быстрее убраться из этого проклятого места, но я был уверен, что смогу обмануть хозяина пещеры и выманить у него сокровища.

Как только он напьётся пьяным, мы ограбим его, а если будет нужно, то и убьём.

Конечно, кто-то из олимпийцев помутил мой рассудок настолько, что всё это казалось мне возможным.

Когда циклоп вернулся в пещеру, мы попрятались, кто куда мог. Он принёс дрова и развёл огонь в очаге. Страх от увиденного при свете заставил нас трепетать. В прямом смысле каждый из нас дрожал, будто от холода.

В нём не было ничего, кроме силы и жестокости. И на нём не было одежды.Его лицо имело форму груши, в самом верху которой, там, где у груши прикрепляется черенок, под дугообразной бровью светился круглый глаз. А в нижней части лица был страшный рот, за его толстыми губами угадывались огромные зубы.

Всё лицо его и тело поросли густой бурой шерстью.

Только теперь я понял, какой глупостью была моя мысль договориться о чём бы то ни было с этим существом.

Самое ужасное было то, что, загнав стадо в пещеру, он завалил вход скалой, сдвинуть которую мы не смогли бы, даже будь нас в десять раз больше.

Циклоп налил себе молока в чашку, отпил и неожиданно громко сказал:

- Моё имя - Полифем, я хозяин этой пещеры. А вы, наверное, хотели что-то украсть у меня. Ненавижу воров и всех, кто бродяжничает в поисках богатства. Выходите, а то я сейчас разозлюсь и перебью вас всех. Ну…

Я первым решился подать голос.

- Мы вовсе не имели мыслей о воровстве, и никакой человек, не посмеет задумать такое против тебя, великий Полифем. Напротив, мы хотим угостить тебя, чтобы стать твоими гостями. А, как ты и сам знаешь, гостей защищает великий царь богов, Зевс-олимпиец.

Эх, лучше я бы не говорил это. Полифем, едва услышав имя Зевса, пришёл в дикую ярость. Он схватил два камня и стукнул их с размаху так, что осколки и искры от удара полетели в разные стороны. Потом он громко выпустил газы.

- Мне ли бояться жалкого старика с его молниями. Чем мои молнии и мой гром хуже! А ты, кажется, хотел напугать меня, поэтому вспомнил моего дядю со стороны отца. Да я плевать хотел и на него, и на его законы. У меня свои законы, они лучше и справедливей. Главный из них - ешь кого хочешь и когда хочешь.

Раскаты его смеха, отражённые сводами пещеры, заставили всех нас дрожать ещё сильнее.

А циклопу, кажется, очень понравилась шутка про законы - он хохотал и повторял, не останавливаясь - кого хочешь, когда хочешь. Его глаз менял цвет от лазурного до бордового, в зависимости от настроения. Мы сидели, боясь пошевельнуться, и на сердце каждого из нас лежал тяжёлый камень предчувствия ужасного. Так и вышло - Полифем внезапно бросился, стремительно, как кот, ловящий проворную мышь, и каждой рукой схватил одного из наших товарищей. И тут же, вскочив во весь свой рост, швырнул их на землю. Одно только утешение - они умерли мгновенно и без мучений. Содрав одежду с мертвецов, Полифем стал жадно пожирать их обнажившиеся тела. В мановение ока оба наши товарища исчезли в страшной пасти чудовища. После этого Полифем устроился на своём ложе и тут же уснул.

Но не до сна было нам. Я ожидал, что спутники станут упрекать меня в том, что это я привёл их в это страшное место,что нам не совладать с циклопом. Но услышать пришлось иное - то, к чему я не был готов нисколько. Очаг Полифема уже почти угас, и хриплый шёпот наших голосов, изменённый страхом до неузнаваемости, звучал в темноте. Кто-то, я не сумел узнать, кто именно, сказал:

- Вот видишь, Одиссей, твоя подлость, которую принято называть хитростью, каждый раз оборачивается для нас новым несчастьем. Ты договорился с Энеем, чтобы обмануть тех, кто делил с нами тяготы войны, наших самых близких людей, ну и что? Эней оказался ещё подлее тебя, а мы оказались нищими. Ты повёл нас грабить ни в чём ниповинных киконов, но они сумели защитить своё достояние. И семьдесят наших погибло. Ты хотел обмануть циклопа, и вот теперь он сожрёт нас просто потому, что ты оказался не больше, чем жадный глупец. Ты думаешь, люди не знают, что ты, а не кто другой помог Атридам избавиться от Ахилла и Аякса? Ты считаешь себя хитроумным, но ума в тебе не больше, чем благородства, а твоя хитрость правильно называется подлостью. С помощью подлости ты уничтожил Паламеда, превосходившего тебя во всём, а прежде всего, в уме. Будь он с нами, мы давно бы разрушили Трою, он бы придумал, как это сделать.

- Завтра вы увидите, что я, Одиссей, расправлюсь с проклятым чудовищем, и снова будете просить, чтобы я командовал вами. Без меня вы давно бы погибли. Уж завтра будете просить меня о прощении.

- Ты снова пытаешься хитрить, Одиссей, завтра циклоп пожрёт нас, и, какая нам разница, простишь ты нас или нет. А вот мы тебя не прощаем, ты просто не можешь остановиться на пути подлости, как будто ещё недостаточно произошло позора и несчастий благодаря твоей натуре.

Я молча думал, как можно спастись - убить спящее чудовище несложно, но это обречёт нас на ужасную смерть в пещере, из которой нам не выбраться. Мы наверняка задохнёмся, когда его труп начнёт разлагаться.

Попытаться выбежать, когда он отвалит камень у входа? Но я помнил, каким стремительным движением циклоп поймал съеденных им несчастных.

Очаг Полифема перед тем, как погаснуть окончательно, вспыхнул напоследок ярко, и при свете вспышки я увидел прислоненную к стене толстую длинную ветвь оливы, почти ровную. Кажется, это была заготовка для посоха - если срубить боковые ветки, как раз получится посох для циклопа. Несомненно, дуновение Афины раздуло гаснущий огонь в очаге. Я ощутил то блаженство, которое обычно предвещает её явление. Но ни образа, ни голоса. Только всполох пламени и вид оливковой ветви.

Я приказал своим людям обрубить боковые побеги на ней и заостриnь тонкий конец.

- Я знаю, как извести это чудовище - только это я сказал воинам, и они повиновались, обрубили боковые ветки и заострили конец.

Потом мы спрятали посох, закидав его навозом.

Вначале я хотел пустить в дело орудие сразу, но это было невозможно - Полифем спал на животе, уткнувшись своей мордой в кучу шкур, и я хотя и понимал, что утром он убьет и съест ещё кого-то - возможно, и меня, решил выбрать удобный момент.

К тому же спал он, по всем признакам, чутко, и просто подходить к нему с заострённой палкой было опасно - вдруг проснётся.

...Лишь только свет нового дня проник сквозь щели между створом пещеры и скалой, загораживающей вход, Полифем поднялся со своего ложа - глаз его горел ярко-жёлтым огнём. Ни сказав ни слова, он схватил и съел ещё двоих наших товарищей, отвалил закрывавшую выход скалу и погнал своё стадо на луга. А нас, конечно, снова закрыл, привалив скалу обратно.

Когда он ушёл, спутники снова начали корить меня.

- Долго ты будешь смотреть, как он поедает нас одного за другим? Если ты и вправду знаешь, как извести чудовище, что ты медлишь? К тому же он назвал Зевса своим дядей по отцу, значит, он либо сын Гадеса, либо Посейдона, и неизвестно, смертен он или нет. Возможно, это бессмертное чудовище, причинить вред которому выше наших сил.

Я бы поколебался и не решился бы на исполнение задуманного, но знак, поданный Афиной, пусть и мимолётный, поддержал мой дух. Не помимо воли Громовержца богиня взялась помочь мне.  И я сказал воинам:

- Доверьтесь мне - хуже всё равно не будет, но обещаю вам, завтра утром мы встретим Эос спасёнными.

О том, что не все спасёмся, а только семеро, включая меня, я, конечно, умолчал. Людям не надо знать свою судьбу, ибо почти никогда она не бывает благоприятной, и всё всегда заканчивается одинаково для всех.

...И в следующий раз вчерашнее повторилось - как только свет Гелиоса за скалой стал меркнуть, циклоп отвалил скалу и вошёл в пещеру. Глаз его светился алым, как кровь, светом.

Он тут же убил двоих, съел и, довольный, начал было свои поучительные речи.

Я, преодолевая ненависть и отвращение к этому чудовищу, вышел вперёд с амфорой в руке.

- Ты сытно поел, дорогой Полифем, теперь самое время выпить вина, того, что я приготовил тебе в подарок.

Огромная рука приняла амфору - он было поднёс её ко рту, но в последний момент вернул мне её со словами:

- А не задумал ли ты меня отравить - ну-ка, выпей сам.

Это было очень к месту - от страха я еле стоял на ногах.

Вино немного ободрило меня. Глаз циклопа всё время менял свой цвет, пока он внимательно рассматривал меня. Потом он успокоился, глаз засветился небесной голубизной и тут же начал тёмнеть, как только Полифем выпил.

Вытерев свой страшный рот и посмотрев на меня тёмно-синим глазом, он спросил:

- Скажи, а как тебя зовут? Твой подарок понравился мне, и в ответ я хочу сделать тебе подарок, но вперёд назови своё имя.

Даже самый глупый знает, что называть врагу своё имя нельзя.

Зная имя, легко погубить кого угодно. Копьём ли, колдовством. Трудно бороться против силы, не имеющей имени. Но Полифем слишком могуч. Никто не может ему противостоять - ни человек, ни бессмертный бог.

- Никто, - ответил я циклопу.

И, как только моё новое имя прозвучало в смрадном мраке пещеры, душа моя словно перевернулась. Перевернулась и наполнилась силой. В этот раз богиня дала знать о своём присутствии порывом лёгкого ветерка. Откуда бы ему взяться в закрытой скалой пещере?

Никто.

Ни тела, ни души, у него нет отца и матери. Никто. Нет жены и нет детей - Никто, он не родился и не умрёт. Нет пристрастий и страхов, надежд и желаний. Жалкий, любящий своё тело и своих близких, вкусную еду и пьянящие вино, каждый миг вдыхающий сладостный воздух царь маленького острова Одиссей исчез, его не стало. Перед Полифемом стоял грозный, непобедимый Никто.

Циклоп, конечно, не заметил перемены. Его морда освещалась белым светом, исходящим из глаза.

- Никто - вот так имя! Умными были твои отец и мать, Никто, что дали тебе правильное имя. Ты ведь действительно вроде вши или маленькой мыши. Никто, я тоже сделаю тебе подарок - я съем тебя последним.

Он захохотал так, что я, уже привыкший к его смеху, невольно взглянул наверх - не трескается ли потолок и не сыплятся ли камни.

- Дай мне ещё этого вина, - потребовал Полифем.

Никогда и никого я не угощал с такой радостью, с такой душой, как циклопа. Пей, пей побольше, крепче уснёшь. Он выпил сразу целую амфору и, к моему ужасу, снова захрапел, упав на живот. Я стоял перед ним, не зная, что делать, и не решаясь повернуться к своим спутникам. Что я им скажу? И пока я обдумывал это, огромное мохнатое тело вдруг начало дёргаться в конвульсиях - циклоп повернулся, сел, уставил белый взгляд на меня и вырвал, его стошнило.

Полифем погрозил мне кулаком:

- Коварный Никто, ты напоил меня до рвоты. Но я не умру, не рассчитывай. Мне уже легче. Ну-ка, прибери здесь, я хочу лечь.

Циклоп сел, и свет из его глаза стал меркнуть. Вскоре он опять захрапел. Уже сидя. Я повернулся к притаившимся в глубине пещеры спутникам.

- Кол на очаг!

Они, обгоняя друг друга, бросились к тому месту, где мы спрятали отточенный посох.

Можно было и по-холодному, но для верности я положил острие на догорающий очаг. Дерево было сырым и не загорелось сразу. Я ждал, чтобы оно взялось. Ждал, всё время оглядываясь на сидящего Полифема. Он очень удобно сидел. И только когда деревянное острие засветилось изнутри тёмно-красным светом, приказал поднять орудие. Сам же я взял его за конец возле тлеющего острия и поднёс к глазу циклопа. Потянул кол на себя, и тлеющий его конец осветил закрытый глаз - промахнуться было невозможно. С силой я погрузил остриё в глазницу. Ресницы сгорели сразу, раздалось шипение, подобное тому, что издаёт жир на огне, и кол упёрся в кость дна глазницы. Дивное наслаждение, несравнимое ни с чем. Сладость обладания, сладость мести, сладость победы.

После шипения раздался писк, будто большая крыса жаловалась на боль. Потом - вопль, худший и страшнейших из всех когда-либо звучавших. Мы бросились по углам, прячась в ужасе; циклоп вскочил на ноги, и кол упал на камни. Он продолжал кричать, не переставая, а мы, не в силах шелохнуться, сидели в разных местах в ожидании, что будет.

Случилось худшее - на вопли Полифема сбежались другие циклопы.

Войти в пещеру они, видимо, не захотели, зная характер её хозяина.

- Что ты кричишь, Полифем, что случилось с тобой? - спрашивали они, оставаясь наружи.

- Губит меня жестокий враг, нет мне спасения.

- Кто губит тебя, кто, если даже мы боимся тебя, а ведь мы не трусы.

- Никто, Никто губит меня жестоко и беспощадно.

Конечно, можно было догадаться, что дело тут нечистое - раз «жестоко и беспощадно», то кто-то да причинил обиду их собрату.

Но безразличные тупые твари, к тому же ненавидевшие Полифема, услышали только одно слово: «никто». Больше им и не надо было. Никто так никто.

- Мы пошли, Полифем, а ты, чем орать, лучше помолился бы отцу Посейдону, и он помог бы тебе.

Обрадованные уходом чудовищ, мы в то же время были подавлены известием, что Полифем - сын Посейдона. Мощного сотрясателя земли, брата Громовержца. Но отступать было поздно - вступив в сражение, выжить можно только смелому и неустанному в битве.

Как только земля перестала сотрясаться под тяжёлой поступью монстров, я схватил камень и запустил им в слепого. Попал в голову рядом с выжженным глазом. И позвал его:

- Громовержец Полифем, где же твои молнии?

Так началась наша опасная забава.

Все мы кидали в циклопа камни, целясь в его распухшее, залитое кровью лицо, и звали его - кто Полифемом, кто Громовержцем. К тому же, чтобы нам было легче избегать его рук, я подбросил дров в костёр, и пещера осветилась. Отблески огня плясали на сводах пещеры, от этого казалось что потолок пришёл в движение. Как только циклоп приближался к одному из нас, другие били его камнями. Слепое чудовище металось по пещере, и видно было, что силы оставляют его. Он останавливался и тяжело дышал. Но в какой-то момент, мы так увлеклись и настолько почувствовали себя в безопасности, что циклоп схватил меня - точнее, его ладонь толкнула меня, а потом почти сомкнулась вокруг моего тела.

Я успел выхватить меч и отрубить ему пальцы - те, которыми натягивают тетиву у лука - большой и тот, что рядом с ним.

Упав на камни, пальцы, как огромные черви, ещё шевелились, дважды они согнулись. Первый раз явно, второй - дёрнулись почти незаметно. Я же, воспользовавшись моментом, поднырнул под беспалую руку, разбрызгивающую кровь.

Это было последним, что смог стерпеть наш враг. С диким рёвом он бросился к выходу, два раза споткнувшись и упав по дороге и промахнувшись и потеряв путь; в конце налетел на стену. Потом он стал осторожно, наощупь искать камень, закрывавший выход. Я скомандовал, и камни больше не летели в Полифема. Когда он нашёл скалу и она упала, заря уже осветила край неба. Бараны и овцы с блеяньем и мычанием устремились наружу. Мы - за ними. Полифем, стоя в проходе, шарил руками, но, прячась под животами скотины, все благополучно выбрались наружу и пустились бежать туда, где было спрятано судно.

Но я не побежал с остальными. Слева от входа в пещеру я заметил два больших плоских камня, лежащих так, как будто их кто-то уложил специально - концы камней на одинаковом расстоянии друг от друга - они не сходились и не расходились. Я подбежал к этим камням, и, как и думал, между ними была большая, зловонная яма. Отхожее место циклопа.

Попасть в голову чудовища было нетрудно, и, сделав это, я прокричал :

- Ты хвастал, что не боишься гнева властителя неба, но вот гибнешь от моего гнева. Я, Никто, сейчас убью тебя, жалкий урод. Иди и сразимся.

Конечно, циклоп тотчас бросился на звуки моего голоса - но он не ведал, что между нами та яма, которую он годами наполнял своими отходами. Вышло точно, как я рассчитал - он споткнулся и упал в яму, поначалу исчезнув в ней, но тут же появился вновь, ухватившись за край руками. Он силился выбраться из плотной жижи, чудовищные бугры на его руках раздулись от напряжения, но содержимое ямы держало крепко. Вонь была ужасна.

Неожиданно Полифем прекратил усилие, бессильно повис на руках, по пояс поглощённый зловонной массой. Из выжженного глаза покатилась слеза, наполовину смешанная с кровью, и медленно поползла по мохнатому лицу.

- Отец, отец, зачем ты бросил меня, зачем позволил проклятому ничтожеству так издеваться надо мной. С самого детства я был обречён на страдания. Все твари на земле - ползающие и летающие, рыщущие и крадущиеся - все имеют по два глаза, я же родился с одним. Я не мог отличать большое от малого, далёкое от близкого. Теперь я погибаю среди дерьма, а мой губитель торжествует. Если ты и вправду мой отец и колебатель земли, то отомсти за своего несчастного сына.

Не дожидаясь, чем кончится эта жалобная молитва, я бросился бежать и вдруг с ужасом ощутил, что земля явно поколебалась у меня под ногами. Наверное, то был божественный знак.

Мои спутники, кажется, готовы были покинуть остров без меня. Хотя по обычаю должны трижды позвать тех, кого нет ни на судне, ни на берегу. Но страх перед циклопом так торопил их, что они едва ли стали меня звать. Судно было уже наполовину в воде, когда я присоединился к толкавшим его. А циклоп появился над обрывом, когда мы уже отплыли от берега. Он отломал кусок скалы и остановился, замер, очевидно прислушиваясь. И, широко размахнувшись, бросил камень в нашу сторону. Обломок упал в море прямо перед носом корабля, и волна от него выгнала судно обратно на прибрежный песок. Я знаком запретил шуметь и разговаривать, и, оттолкнувшись от берега веслами, мы отплыли. Только когда мы были уже далеко от места, куда упал брошенный циклопом камень, встав на корме, я крикнул:

- Прощай, Полифем. Если кто-то спросит, кто ослепил тебя и вывалял в дерьме, смело отвечай, что сделал это Одиссей, царь острова Итака.

- Никто, проклятый Никто, мне предсказывали, что явится Одиссей и победит меня в моём доме. Но я думал, это будет герой, подобный богам. А ты - Никто.

Упав на скалы, Полифем содрогался от рыданий. И, когда мы были уже далеко, до меня долетели его слова, прерываемые всхлипываниями:

- Отец отомстит тебе за меня, Никто.

Воспоминания - удел стариков. Неважно, состарился ли ты среди овец на склонах горы, у подножья которой в убогом домике тебя родила мать, или сокрушал города и на своём чёрном красноносом корабле бороздил винноцветное море. Цена всех старческих воспоминаний - забвение.

Скорое и вечное забвение. Я знаю это, я был в Аиде и видел другую сторону жизни. Два человека, мужчина и женщина, для которых при жизни даже кратковременное расставание было мучением, став тенями, проносятся мимо друг друга, не узнавая. Лишённые сладостной жизни, тени всё время пытаются вспомнить хоть что-то, но не могут. Мучиться они будут недолго, нет - это будет продолжаться вечно. Сгорит Земля, погаснет Солнце, расколется хрустальный свод небес, исчезнет память о богах, считавшихся вечными, а печальные души мёртвых всё будут пытаться вспомнить что-то.

И не смогут.

По своей силе горечь их мучений будет равна сладости памяти о заботливых родителях, о свете солнца, о красоте моря и мира, о милых, несмышленых детях. Они лишь предчувствуют возможность этой сладости, но никогда уже не испытают её. Они мертвы. И неизвестно, что мучительней - когда не можешь вспомнить простую пастушескую жизнь или сражения с чудовищами и объятья нимф. Наверное, это одинаково.

Я, Никто, бывший Одиссеем, знаю, что ждёт людей на том берегу Стикса. И поэтому я так жаден до воспоминаний, поэтому они так ярки. Ведь и меня впереди ждёт мрак.

Поэтому, и ещё потому, что мало кому из коротко живущих смертных выпало увидеть и пережить в своей короткой жизни столько, сколько мне. Мой мир умрёт вместе со мной, мой огромный, прекрасный, страшный и опасный мир. И я забуду и Пенелопу, и Креусу. И сыновей.

Но сейчас, пока я ещё дышу и наслаждаюсь светом солнца, я вспоминаю. Рок определил мне в конце жизни искать гостеприимства у того, кто раньше был моим врагом. Теперь мы с Энеем сидим друг против друга, за столиком в просторном зале, с бассейном возле дальней стены, и играем в игру, когда-то придуманную Паламедом - бросаем кости и по очереди крутим глиняный диск.

 Я проигрываю, и это потому, что игра - продолжение жизни. В жизни я тоже ему проиграл. Впрочем, возможно, что он думает иначе. Во всяком случае, теперь его вид не вызывает у меня смеха. Величественный старец, седой, высокий, сразу видно - царь.

Сравнить со мной - я ниже его ростом, волосы оставили мою голову, а привычка к попрошайничеству придала чертам лица жалкое, просительное выражение. Для наблюдателя со стороны может показаться странным, что два таких разных человека могут сидеть за одним столом и пить из золотых кубков вино, подносимое бесшумно появляющимися и исчезающими рабынями.

Я не хотел врать, когда разговор зашёл о моём возвращении из Трои, хотел рассказать всё как было, но не смог. Видя счастье и благополучие Энея, как я мог сказать, что дикари с разрисованными лицами и телами пришли, разорили мой дом, убили отца, а из всех близких мне людей мне встретился только свинопас Эвмей. Это он поведал мне о том, что произошло.

Я бы и рассказал, чего скрывать; несчастье - не позор, но тут вошёл юноша - красавец и атлет, и я понял, что это тот самый мальчик, что держался за край хитона отца, несущего на себе его деда в горящем городе. Я ещё тогда хотел убить его. И зависть - чувство, казалось бы, давно превзойдённое тем, кто стал Никем, уязвила меня, заставляя врать про обет, данный Посейдону, про вынужденные скитания из-за гнева орясателя суши и властелина моря. Эней, слушая меня, не особенно скрывал скуку. Ведь умные люди обычно скучают, слушая вынужденную ложь. Но признаться в том, что итогом моих подвигов и ухищрений стал полный жизненный крах, я не смог. Не хватило душевных сил. Особенно трудно было сделать это здесь, в царских чертогах побеждённого мной когда-то врага. Ему, счастливому и умиротворённому какая разница, что потом стало со мной. Ясно, что единственное, что он хочет узнать от меня - судьба матери его сына, Креусы. Но он не спешит с вопросом. Хочет загнать меня в положение, когда нельзя соврать. Ну а меня больше всего интересует трюк с золотом.

Все мои несчастья начались с этого. Если бы я вовремя - эх, да что там говорить, если бы... Надо было идти домой, хоть и с пустыми руками, но надо было. Будь я на Итаке, наши воины бы легко расправились с разрисованными дикарями, если мы с Эвмеем смогли сделать это потом. Но я отправился за богатством.

А если честно, то за приключениями. Если совсем честно - просто не мог заставить себя расстаться с Креусой. В жизни всегда так - теперь рядом со мной нет ни Пенелопы, ни Креусы. И я живу подаянием.

- Тебе, наверное, интересно знать, что стало с золотом Приама? - не меняя ни голоса, ни выражения лица, спросил Эней. -Там, в сундуках его, кажется, не оказалось, если я ничего не путаю?

- Там был песок и галька.

- Ну да, именно это мы туда и положили.

Он ждал, что я спрошу про золото.

- Золото тоже было, оно лежало сверху песка. Открываешь крышку, а там золото. Совсем мало, один слой, для вида.

- Не будем мелочными, считаю, чтомы квиты - ты тоже ведь не выполнил то, что обещал. Креуса осталась жива.

- Я сделал то, что обещал. Не хотел, но сделал. Рассчитывал на золото, а оставлять такую свидетельницу было нельзя. На то золото можно было купить тысячи рабынь. Я сам зарезал её.

Свидетельницей чего могла быть Креуса? Это пускай он сам придумает - всегда легче верить в свои собственные выдумки. Ну а мне важно было видеть, как тень лёгла на его лицо. И он украдкой посмотрел на мои руки. Руки, убившие его жену.

Значит, всё же надеялся до сих пор, что она жива. Сам же приказал убить. Страх - худший из советчиков. Он сильно боялся, когда бежал из Трои. Решил, передумал, потом снова решил. Убивать легко - особенно, когда делаешь это не сам. Кажется, я напрасно соврал про убийство Креусы. Душа у него женская, маленькая - переменчивая женская душа. И он будет хотеть отомстить мне за то, что я выполнил условия нашего договора. Так посмотрел на мои руки...

Теперь они стали слабыми и тонкими, покрылись коричневыми пятнами. Когда-то я убил этими руками много мужчин, женщин и детей. Но среди убитых нет дочери Приама, до сих пор горячо мной любимой Креусы. Я простил ей всё, что она причинила мне и моим спутникам. И всё горе, что она принесла моей семье, я тоже простил. Что поделаешь - так велел Рок. И я ведь тоже разрушил её город и участвовал в убийстве её отца, матери и племянников. Она просто отплатила мне.

Любила ли она меня когда-нибудь, хоть одно мгно­вение?

Думаю, ответа она не знает сама. Любила ли сыновей, рождённых от меня так же, как своего первенца, рождённого от Энея? Знаю, нет. Ведь они были рядом, а Юл рос где-то далеко, в неизвестности. И она ни на миг не переставала мучиться думами о нём.

Что можно рассказывать Энею, о чём лучше молчать?

Он сам подсказал:

- Расскажи, как она умерла, что-то сказала?

Скрыть своё волнение у него не получилось, как он не пытался. Что ему соврать, чтобы не причинить себе ещё большего вреда? Он погубил много женщин. Дидона убила себя из-за него, беременной взошла на костёр, и, если бы не удачная женитьба в конце жизни, никогда бы не сбылась его мечта - стать царём. Но что нужно говорить мне? Я-то думал, что женщины для него вообще ничего не значат. Но я ошибался.

- Пощади меня, Эней, твои вопросы хуже жестокой пытки, я хочу забыть ту ночь в Трое.

Я обхватил лицо руками и сидел, раскачиваясь, будто потрясаемый мучениями, продолжая следить за Энеем сквозь щели между пальцами.

Это очень хорошо у меня получилось - скитания на чужбине и голод учат притворству.

- Ты должен рассказать мне всё в подробностях, я желаю знать.

Напрасно он пытался придать своему голосу твёрдость - её не было.

- Тогда слушай. Увидав, что я вытащил меч, женщина упала на колени и, обняв мои ноги, сказала: «Именем твоей матери, заклинаю тебя, сохрани ему жизнь. Не убивай Энея, хотя знаю, что по его приказу убиваешь меня. Но не делай моего мальчика полным сиротой. Нет участи горше сиротской. Не убивай Энея» - вот всё, что она сказала. Я наклонился и быстро, очень быстро - я умею это, погрузил свой меч в её правое подреберье. Кера похитила её душу столь стремительно, что лицо женщины не успело исказиться болью.

Я врал так, чтобы причинить ему максимальную боль. Каким благородством, каким великодушием наделил Креусу, его жену, которую он приказал убить.

- Ты заставляешь меня страдать, вспоминая это, Эней. Там, в городе, теперь здесь, снова.

Я заплакал совершенно искренне, сокрушаясь над своей судьбой.

И услышал всхлипывания. Не свои, его. Старый мерзавец плакал вместе со мной, возможно, так же искренне, как и я.

Мы долго сидели и плакали. Потом сидели молча. Потом он хлопнул в ладоши и принесли вино. Мы выпили по кубку, не разбавляя водой, и Эней спросил:

- Странствующие бездельники, сказители и поэты рассказывают удивительную чушь о падении Трои. Все говорят, будто вы оставили перед городом статую коня, внутри которой были спрятаны воины. Глупые троянцы будто бы втащили статую в крепость, а ночью прятавшиеся выбрались из деревянного чрева и открыли городские ворота. Больше всего удивляет, что в это верят. Ты не знаешь, кто мог выдумать такую несуразицу? Я, кажется, догадываюсь. - он испытующе посмотрел на меня.

- Не мог же я рассказывать, как всё было на самом деле. Это серьёзно могло навредить и тебе, и нам, чести бы не прибавило. Зачем? Ну, а сочинять истории я могу лучше всех. Расскажи я всё, как было, мы бы сейчас не могли дружески беседовать. К счастью, я выдумал сказку про коня. Вот и всё.

Мне действительно хотелось рассказать ему о своих странствиях. Но не как другу, а как человеку, тоже достаточно повидавшему и совершившему в своей жизни. Но есть правило - чем меньше о тебе знают, тем лучше для тебя. Это золотое правило. Может быть, когда я почувствую конец моей жизни, я обращусь за помощью к Афине, чтобы составить рассказ о пережитом. Ибо смертному человеку самому не по силам пересказать интересно и поэтично прожитую жизнь. Все приключения и странствия. Как мы воевали, как победили, что я пережил на пути домой. Как хитро, избежав последствий, насладился забвением лотоса. Главное - о том, как пережитая иллюзия счастья помогла мне преодолеть другую, главную иллюзию - существование моего собственного Я. Попробуй, расскажи об этом. Или о том, что последовало. Хотя бы встреча с Лестригонами - великанами-людоедами, уничтожившими всю нашу небольшую флотилию, кроме моего судна.

Или о странном острове в море, где обитает Эол, повелитель ветров. Остров этот был окружён медными стенами и сверкал отражёнными лучами Гелиоса почти так же ослепительно, как само светило. Это сияние мы увидели прежде, чем чёрные скалы, белую морскую пену вокруг них, и зиждящиеся на этих скалах сверкающие стены.

- Одиссей, давай лучше обойдём подальше это чудо, чую большую беду, если приблизимся, - сказал Эврилох.

Но я, не слушая возражений, приказал сесть за вёсла и грести к сверкающей цели. Потом оказалось, что прав был и Эврилох, и я.

Дело было в том, что я уже готов был вернуться домой - даже без добычи и приведя с собой наложницу. А моих людей всё ещё влекли мечты о добыче, о золоте.

Остров, окружённый медными стенами был владением Эола, повелителя ветров, великого волшебника. В гостях у него мы провели месяц, и это было бы самое счастливое время моей жизни, если бы не мысли о доме. Все мы испытывали непонятную лёгкость, так, словно сбросили ставшее привычным бремя и обрели давно забытую свободу.

По своей природе Эол не бог - он человек лет тридцати на вид, невысокого, одного со мной роста; у него простое, но не грубое лицо, аккуратно подрезанная чёрная борода. Его жена на вид лет на десять младше - она красива настолько, что невозможно смотреть, не любуясь. Поэтому я избегал обращать взгляд в её сторону, опасаясь ревности хозяина.

У Эола шесть чернокудрых, голубоглазых сыновей и шесть черноглазых, золотоволосых дочерей. Есть неуловимое внешнее различие между ними, их не спутаешь. Все они в том блаженном возрасте, когда дети должны вот-вот перейти в юношеский возраст. Но ещё не переступили этого порога. Счастливая семья всё время проводит в пирах.

Когда после одного из пиров мы с Креусой удалились в отведённую нам комнату, она спросила меня:

- Скажи, тебе ничего не кажется странным и удивительным здесь, в этом дворце, окруженном медной стеной?

- Вид счастливых людей всегда вызывает удивление, нечасто такое можно увидеть. Потом, странно, что ветрами повелевает человек, а Эол сам говорил, что ему подвластны ветры. Но он - не бог.

- А больше ничего?

- Нет, больше ничего.

- Сама стена, она ведь из меди, и представь себе, во что бы превратилась медная стена в течении короткого времени. Да ещё стоящая среди моря. Зелёный налёт должен был покрыть её и лишить блеска, а она сверкает не хуже золотой. Значит... -

- Что значит? - в недоумении повторил я вопрос.

- Значит, нет никакого, даже самого короткого времени для стены и всего, что внутри неё. Волшебные медные стены отгораживают Эола и его семью от всеразрушающего времени. Медь не покрывается зелёным налётом, так же, как не стареет он сам и его прекрасная жена, а его вечные юные дети не испытывают потребности в браке. Думаю, каким-то образом Эол приобрёл власть над временем. Он может останавливать его. Время - самая непоколебимая и мощная из всех стихий. Меняя всё в мире, время остаётся неизменным. Эол согласился не использовать свою власть над ним, а взамен Зевс одарил его властью над самой подвижной и изменчивой из стихий - ветрами. Мы не замечаем ураган времени, потому что сила его постоянна и действует всегда в одном направлении. Ветер же дует то с Севера, то с Юга, то с Запада, то с Востока, а чаще всего, из промежуточных направлений, но дует он не всегда, иногда - то затихает, то оборачивается бурей. Наверняка есть договор между Эолом и Зевсом - Эол не останавливает Время за пределами своего владения, за это Зевс дал ему власть над самой неспокойной, самой подвижной из стихий - воздухом. И, поскольку обмен был явно неравноценным, Зевс, чтобы воздать волшебнику должное, разделил главную часть времени, год, на двенадцать частей и вдохнул жизнь в каждую часть. Ожившие части времени стали детьми Эола. Зевсу невозможно, чтобы время остановило своё действие, Эол же хочет счастья для своей семьи. Так они достигли согласия и мира. Иначе как у двадцатилетней, смертной женщины может быть двенадцать детей - ровесников? Только властью над временем это и можно объяснить...

…Попробуй, связанно и понятно расскажи обо всём этом, если без объяснений Креусы я никогда бы сам не догадался, о чём говорит сверкание меди посреди простора морской воды, количество детей Эола, и его фраза, сказанная мне на прощанье:

- Месяц, проведённый на моём острове, не войдёт в зачёт времени твоей жизни. Ни ты, ни твои спутники не постарели ни на мгновение, пока веселились у меня.

Всё это можно рассказать только с помощью богини.

Ведь все мои приключения - как сундуки с золотом Приама, только наоборот, сверху - песок, драгоценности спрятаны внутри.

Как рассказать, чтобы слова не скрыли суть?..

...А история с Эолом закончилась печально.

Отправляя меня в опасную дорогу через бурный простор виноцветного моря, гостеприимный хозяин поместил подвластные ему ветры в мешок и завязал его толстой серебряной нитью, строго-настрого запретив развязывать его по дороге. На воле остался только попутный мне Зефир, которому было велено дуть с постоянной, умеренной силой.

Мешок вышел такой тяжёлый, что четверо сильных воинов едва донесли его до корабля. Ветры - казалось бы, что может быть легче. На самом деле, увесистые.

И вот, когда уже ясно были видны родные, ни с чем не сравнимые по своей красоте и привлекательности очертания Итаки, я, уставший, от утомительного ожидания встречи с родителями, женой и сыном, от переживаний по поводу предстоящей встречи двух женщин, вдруг неожиданно уснул. Не без вмешательства мстительного Посейдона произошло это. Так я думал вначале, пока не понял, кто на самом деле вверг меня в сон. Конечно, это сделала та, для которой моя встреча с Пенелопой была подобна острому лезвию жертвенного кинжала. А она хорошо разбиралась во всём подобном. Глупые спутники, соблазнённые роскошной перевязью мешка, мыслью о том, что только золото может иметь такой вес, воспользовались моим сном. Развязали мешок, намереваясь «справедливо» поделить подарок Эола.

Проснувшись от сильной качки и завываний ветра, я вскочил на ноги.

Увы, вокруг только буря и ночь. Ни костров милой Итаки, ни очертаний острова. Ветры, оскорблённые заключением в мешок, бушевали, поднимая валы до небес. Я всё сразу понял, лёг и заплакал.

Та, что наслала на меня губительный сон, теперь так искренне, почти по-сестренски утешала меня - так, словно между нами не было разницы в положении, словно она не была моей рабыней, словно мы родились в одном доме и выросли вместе. Так ловко изображать искренность может только женщина, не желающая иметь соперницу...

После долгих дней бури случайно или по воле одного из богов нас отнесло обратно, к острову Эола. Совсем иная нас ждала встреча. Он приказал выгнать нас, как никчёмных людей, ненавистных богам.

И он так кричал и топал ногами, что я усомнился в его власти над Временем. Видно было, как сильно он боялся гнева олимпийцев.

Скорее всего, его договор с их повелителем был придуман Креусой.

Изгнанные, мы поплыли прочь от ставшего негостеприимным владения Эола. И оказались возле большого острова. Когда мы подошли к берегу и воины выбросили за борт камень на веревке, чтобы закрепить судно, тяжёлый возглас: «Ээя» вырвался из моей груди. Так получилось, что возгласу этому было суждено стать названием острова. Ээя. Жадность и глупость воинов - с одной стороны, и женское коварство - с другой, стали причиной семилетнего заключения на острове Печали. Сказать по правде, я почти не заметил, как пролетели эти годы. Каждая ночь, проведённая с волшебницей, заставляла забыть тягостную тоску предыдущего дня, когда, предаваясь безделью, я только и думал об Итаке. И заточение на острове продолжалось бы до моей смерти, если бы не случай, открывший мне глаза.

Стал я замечать, что изменения происходят с моими спутниками - они почти перестали разговаривать, хотя раньше любая наша трапеза превращалась в соревнование по остроумию.

Даже я не был исключением из общего числа, сам порой становился мишенью для дружеских шуток но постепенно не то, что шутки - простые разговоры между нами стали редкостью. Усевшись за стол, мы быстро, как звери, набрасывались на еду, при этом каждый почти без различия в старшинстве  стремился схватить лучший кусок, побыстрее съесть и встать из-за стола. Объяснить это одичание одной только тоской по дому и трудностями жизни было нельзя, ибо не вчера мы оставили свои дома и оказались на Ээе, где жизнь была куда более удобная и спокойная, чем при осаде Трои.

Следить за собой труднее, чем за другими, но, наверное, и я тоже постепенно превращался в варвара.

Если бы дело ограничивалось таким превращением!

Однажды я увидел, как один из воинов подобно дикому зверю оскалился на сидящего рядом. Тот тоже ответил ему рычанием, неподобающим наделённым разумом существам.

День ото дня я видел, как всё большее сходство мы приобретаем с дикими животными, всё чаще возникали ссоры, неминуемо ведущие к кровопролитию. Я знал своих воинов - в любой момент неверно сказанное или неверно понятое слово может обернуться беспощадной резней между ними. Всё шло к тому.

Да и сам я порой замечал за собой желание убить кого-то из спутников просто так, потому что нестерпимо стало терпеть их вид и голос. Поэтому всё чаще и чаще я стал уходить из нашего лагеря, чтобы побыть одному. Без всякой цели я гулял по острову, невольно любуясь красотой его рощ, величием скальных обрывов.

С холма, расположенного посредине острова, в море по крутым уступам сбегали четыре речки. Звери на острове не боялись человека - при желании я мог добыть сколько угодно дичи, но мне не хотелось таскать туши убитых оленей и свиней, а брать с собой спутников не хотелось ещё больше. Только оставаясь один, я успокаивался, утешая себя тем, что уже завтра утром отдам команду собираться в путь. Но наступала ночь, и объятия Креусы меняли мои мысли.

Однажды она сообщила мне, что ждёт ребёнка. Отплытие отложилось надолго.

Едва малыш подрос достаточно, чтобы перенести морское путешествие, она забеременела снова, и три года ожидания добавились к предыдущим трём.

Иногда мысль о невозможности возвращения на Итаку поражала меня - столько лет прошло, у меня два малых сына, предстоящая встреча Креусы с Пенелопой... О, Зевс, о, Афина, что я наделал! Навсегда останусь я на этом острове, красота которого мне так опостылела, среди ненавистных полулюдей-полузверей, бывших соратников.

Гуляя по острову, я замечал в небе странное, похожее на плоскую чашу облачко - в жару оно появлялось всегда в одном и том же месте над скалистым склоном холма. Любопытство овладело мной, и я отправился посмотреть место, над которым появляется это маленькое, аккуратное облачко, странное, не похожее на другие облака. Пришлось карабкаться по крутым скалам, прежде чем открылся удивительный вид. В глубине каменистой чаши лежало круглое голубое озеро, большая часть стен чаши поросла невысокими, одинаковыми соснами, а одна треть оставалась покрытой большими коричневыми и серыми камнями.

Было жарко, вода в озере на вид казалась студёной, и я понял, почему в высоте, прямо над ним, в небе стоит густой белый туман.

Горы, сосенки, озеро, облако - всё как обычно; но я почувствовал вдруг ни с чем ни сравнимую радость, всегда охватывающую меня перед встречей с Ней. Несомненно, это озерцо было зеркалом, в котором Афина Паллада любовалась на свою красоту и вечную молодость. Незримая тень божественного образа и сейчас угадывалась в голубой прозрачной глубине.

Ухнула сова и медленно проплыла в воздухе, на миг отразившись в озере. Полёт ночной птицы среди светлого дня окончательно развеял мои сомнения - это её озеро. Желание искупаться в нём вначале показалось мне святотатственным, но потом я подумал, что если богиня не захочет допустить этого, ей будет нетрудно дать мне знать о запрете. И, кажется, я был прав - стоило только мне подняться на большой, возвышавшийся прямо над зеркалом камень, как вода потемнела, сменив голубой цвет на тёмно-синий; испугавшись этой перемены, я остановился, не решаясь погрузиться в воду. Как завороженный стоял и смотрел, в ожидании увидеть что-то необычное, доселе невиданное. И точно - в самой глубине появились очертания человеческого силуэта. Женщина. Неужели сейчас я увижу её? Много раз спасавшую меня, много раз ободрявшую и вселявшую силы, когда моих собственных не хватало, но никогда мною невиданную прежде. Посещая меня, она всегда принимала вид или старухи, или совы, ласточки или голубки.

Но нет, это была Креуса. Точно, она, а в руках - маленький серебряный кувшинчик, хорошо мне знакомый.

Креусу со всех сторон обступали химеры - полулюди, полукабаны, полуволки, и она поила чудовищ из своего кувшинчика, а они толкались, чтобы получить побольше питья. Присмотревшись к странному видению в глубине озера, я стал узнавать в чудовищах, окружавших Креусу, моих воинов. С какой жадностью они тянулись к питью, будто от этого зависели их жизни! Зато Креусу можно было принять за заботливую мать несмышлёных детей, если бы не злобная улыбка, искажавшая её лицо.

Всё это поразило меня настолько, что я долго не мог совладать со своими чувствами, привести в порядок мысли.

Желание окунуться вновь вернулось, вода в озере снова приобрела первоначальный, ласковый голубой цвет.

Я нырнул, вода была приятно прохладной, и вкус её был необычен.

Поплавав немного, я вышел на берег. Освежившись, почувствовал, что мысли в моей голове становятся стройными рядами, как воины по призыву боевой раковины и боя барабанов. И тоска овладела мной. Стоило мне задуматься, и я удивился, почему Креуса, царская дочь по рождению и фактическая жена предводителя воинов, всегда помогает остальным женщинам в приготовлении еды. И никогда нельзя было увидеть её с иглой в руке или за стиркой белья. К тому времени из двадцати невольниц, изначально бывших на нашем корабле, в живых оставалось шесть - остальные умерли, не выдержав суровой жизни; некоторые покончили с жизнью, сами бросившись за борт в бурные волны. Тоска по потерянным близким - вот основная причина их смертей. Все шестеро оставшихся в живых давно уже обрели новых мужей, и, кажется, готовы были смириться с изменением своей судьбы.

Их труда было вполне достаточно, чтобы приготовить еду, выстирать и починить одежду. Потом я вспомнил, что Креуса никогда не расстаётся с маленьким серебряным кувшинчиком, тем самым.

Удрученный тяжёлыми подозрениями, вернулся я в лагерь. Было как раз обеденное время, и я прошёл туда, где женщины готовили еду, раскладывали её по блюдам. Незамеченный хлопочущими работницами, я встал в стороне, наблюдая... Да, в руке у неё был тот самый серебряный сосуд, и она наливала из него в кувшины с вином. Злобная улыбка искажала лицо.

Я знал, что искусством чародейства Креуса владеет превосходно. Не хуже, чем её сестра Кассандра - искусством пророчества. Я тихо подошёл к ней сзади, резким рывком вырвал сосуд с колдовским напитком у неё из рук.

Креуса упала на землю, лицом прижавшись к моим ногам и умоляя простить.

Простить? Но за что?

Я поднёс кувшинчик к её губам и велел пить.

- Убей меня, Одиссей, убей меня побыстрей, но не заставляй пить это.

- Боишься стать свиньёй? Или волчицей?

Я вытащил меч из ножен, но и при виде лезвия она продолжала умолять убить её.

- Зачем ты делаешь это? - спросил я.

Она ответила.

И я узнал о её замысле отомстить нам за разрушение её родного города и за убийство родителей превращением нас в животных, какими мы и были в её глазах. Хотя существует легенда, что её мать, Гекуба, не была убита, но горе превратило её в каменное изображение собаки. Ну, так и вы станете свиньями и собаками, - решила она про себя.

Первая моя мысль была самой глупой - убить её.

Но за что?

За то лишь, что она оказалась верной дочерью и не предала отца с матерью?

Потом, умри она сейчас, мои спутники, да и сам я так и останемся навсегда полуживотными, ведь я не знаю, как победить совершённое ей колдовство.

Наконец, самое главное, что станет с детьми. С нашими общими детьми?

Я застыл с поднятым мечом в руке, охваченный сомнением - и тут женщина сказала, что носит в своём чреве дитя. Рука моя стала слабой, как у новорождённого, хотя я не поверил до конца её словам. А вдруг это просто уловка? А вдруг правда? Третий ребёнок - такую связь уже не прервёшь одним ударом меча.

Креуса недаром была царской дочерью - она легко, встряхнув отпущенными моей рукой волосами, поднялась с колен и сказала:

- Превратить твоих воинов в людей будет не так легко, как было превращать их в кабанов и волков, ибо сами они в своих душах больше хотят быть зверями, чем людьми. С тобой мне будет легче, ведь на тебя моё снадобье почти не подействовало. Да я и сама не хочу, чтобы отец моих сыновей был кабаном или волком.

Раньше, забыв о том, что соединило меня с этой женщиной, я верил ей. Словно не в горящем городе, обреченную на смерть от моего меча, встретил я её, а взял из родного дома, посватавшись к родителям. И даже больше того - порой мне казалось, что, как брат с сестрой, мы росли в одном доме.

Что было причиной такого заблуждения? Моя глупость и любовь к ней, её колдовство, или то и другое вместе? Теперь это уже не имело значения, теперь я уже не мог поверить ей ни в чём. Умоляющий, печальный взгляд её огромных голубых глаз был воплощением обмана, я это видел теперь абсолютно ясно - но зла на неё не было. Просто хотелось оказаться подальше от неё и никогда больше не видеть.

Однако я не мог представить себе, как это сделать. Двое маленьких сыновей, и третий у неё под сердцем. Да и пуститься в плавание с командой из кабанов и волков было бы безумием.

Но тут Афина надоумила меня - ведь сам-то я как, благодаря чему разгадал коварство, как избавился от тягостных чар? Конечно, мне не удастся сейчас заставить воинов карабкаться среди скал, чтобы искупаться в озере. Слишком они одичали, могут и не послушаться. Но этого и не надо…

На другой день с утра я отправился туда один и проследил, какая из островных речек вытекает из него. Потом, взяв с собой Эврилоха и ещё двух, показавшихся мне сохранившими остатки человеческого обличия, воинов, и ничего им не открывая, я привёл их к речке и заставил выкупаться.

После купания в чудесной воде из озера Афины их лица утратили неуловимое, но явное сходство со звериными мордами, а руки - с лапами диких зверей. Бремя колдовства упало, и они бросились благодарить меня, сами не в силах сказать, за что. Они ощутили избавление, но от чего - так и не поняли. Я не стал объяснять им - сказал лишь, что вода течёт из озера, посвящённого Афине Палладе, и обладает волшебными свойствами.

Потом мы в течение двух дней заманивали на речку и заставляли купаться остальных. Не знаю, догадался ли кто-то из них о чём-то или нет - главным же было то, что мне удалось победить колдовство. Конечно, сам я, без помощи богини, не сумел бы это сделать.

Креуса ходила, не смея поднять взгляда, да и я избегал, как мог, не вызывая ненужных мыслей у посторонних, её общества. Спали мы, правда, по-прежнему, вместе. Осторожность мешала мне показать изменение наших отношений.

Ночью я сказал Креусе, что нужно готовиться к отплытию. Она ничего не ответила, но на следующий вечер подошла ко мне и попросила пойти прогуляться с ней вдоль берега. Было ещё светло, солнце только-только опустилось в море. Я про себя отметил, что для прогулки она выбрала самое волшебное время. Небо и море пылали огнём уже исчезнувшего за горизонтом Гелиоса, белые облака стали розовыми, их очертания и вид выдавали невидимое присутствие богов, и чайки своими тревожными криками то ли предвещали беду, то ли призывали её. Креуса робко взяла меня за руку, я не стал противиться. Мы так долго шли молча, что я уже подумал, что она не станет говорить. Но ошибся.

- Что ты решил делать со мной? Оставишь здесь одну? Заберёшь детей?

Женщины всегда так - даже если не обвиняют напрямую, то делают виноватым в том, чего у тебя и в мыслях не было.

Оставить женщину на острове одну, с детьми или без детей, значит убить её самым жестоким образом.

Я промолчал, она опустилась на песок. Я сел рядом.

Когда стемнело, мы лежали рядом, так и не произнеся ни слова.

Потом она сказала:

- Ты знаешь, моя сестра, Кассандра, видела будущее. Это очень тяжёлый дар. Правильнее сказать, проклятие. У меня, к счастью, его нет. Но я могу. Я знаю, как можно заглянуть в будущее. Не каждый, желающий узнать, отважится сойти в царство смерти. Только такой ценой можно приобрести знание.

- Зачем мне знать будущее. Оно во власти Рока и богов. Мы не в силах что-либо изменить. Зачем мне его знать.

- Будущее не летит нам навстречу, подобно смертоносной стреле, оно крадётся сзади, настигая нас на наших путях. Выбор пути - только выбор верного пути может спасти от встречи с несчастьем. Если ты хочешь снова увидеть свою Итаку, ты должен узнать, как избежать гибели на пути домой. Ведь сам могущественный Посейдон желает погубить тебя.

Её рука снова нашла мою, и мы лежали на песке и разговаривали почти до зари. Говорили обо всём, что связывало нас - о падении Трои, о её родных, о наших детях. Креуса сказала, что ей надо девять дней, чтобы приготовить меня к путешествию в Аид.

Мой ужас нарастал по мере приближения рокового дня. Лишь мысль о возвращении на Итаку поддерживала меня. И вот Креуса сказала, что всё готово. Всеми силами я пытался побороть страх. Но не мог. В тот момент, когда троянцы окружили меня раненого, и множество копий было нацелено в моё незащищённое горло и в пах, смерть казалась неизбежной, и спасло меня лишь появление Аякса, потом погубленного мной - но я не боялся так сильно, как теперь. И в пещере людоеда Полифема я не боялся так сильно, как в этот раз. Страшные предчувствия овладели мной.

Покидать мир света, уходить во тьму мне так не хотелось - я чувствовал себя малым ребёнком, брошенным на заклание к алтарю кровавого бога.

Креуса велела мне вырыть яму, мы с ней поставили туда большой глиняный таз и потом совершили два возлияния - мёдом и вином.

Вылив из таза мёд и вино на землю, я зарезал чёрную овцу и чёрного барана, наполнил таз их кровью; затем она дала мне выпить снадобье, которое варила девять дней. Я выпил и лёг рядом с тазом, наполненным кровью. И душа моя понеслась над морем и островами. Города, пастбища - всё мелькнуло и исчезло. Я умер. Но, очнулся во мраке. В полном мраке иного мира.

Ужас овладел мной настолько, насколько раньше ни одно из чувств не овладевало мной. Постепенно не глазами, а каким-то иным путём я стал различать во тьме очертания вещей, и эти вещи были темней самой черноты. Я увидел высокие каменные башни - полуразрушенные, они возвышались мрачно и величественно. Я вошёл в одну из башен - внутри была винтовая лестница, по которой вверх и вниз сновали тени людей. Невесомые и стремительные тени спешили, но смысл в поспешности, очевидно, отсутствовал - это была безумная спешка. Изредка среди жалких теней появлялись гигантские, в три человеческих роста, мощные фигуры демонов. Красные и жёлтые, абсолютно голые, они шествовали чинно и величественно, кажется, не замечая мельтешения теней.

Местами стены башни были разрушены, и я выглянул в один из проёмов. Снаружи черное поле было изрыто множеством глубоких рвов, наподобие тех, какими окружают крепостные стены. И в этих рвах также сновали стремительные тени - души умерших. Вдали текла чёрная река.

Я вспомнил наставления Креусы и, преодолев ужас, крикнул в стенной проём:

- Я, Одиссей, царь Итаки, сын Лаэрта и Антиклеи, ищу и призываю тень Тересия, прорицателя.

Ничего в ответ. Мелькание теней во тьме. И вдруг я перенёсся в место, подобное тому, где я был под светом солнца, и хотя мрак по-прежнему окружал меня, но я сидел на песке, возле таза с кровью, и толпы теней, как бесчисленная стая ворон, устремились ко мне.

Вот Антиклея, моя мать - она была жива, когда я ушёл на войну. Креуса строго-настрого велела мне не пускать никого пить живительную кровь, пока не явится Тересий. Но это была моя мать. Умершая без моего утешения. Я протянул навстречу руки, хотел обнять, но руки прошли сквозь пустоту. Я снова - и снова пустота. Так повторилось три раза. Конечно, я не стал отгонять её от желанного питья.

- От чего ты умерла, мама? Болезнь или какая другая беда?

- Не было ни болезни, ни другой беды, кроме тоски по тебе, сынок. После десяти лет твоего отсутствия я потеряла счёт годам. Безумие постепенно овладевало мной, мне стало мерещиться, что ты вернулся, и я разговаривала с тобой, невидимым для остальных. Я видела тебя маленьким, когда ты только научился ходить. Помнишь лужайку перед домом - Лаэрт отгородил её камнями, чтобы скотина не могла туда заходить. Там был колодец, а вокруг росли цветы, их было легко поливать. По утрам ты выбегал на лужайку, останавливался, а потом бегал и нюхал цветы. И притворялся, что чихаешь от их запаха, и мы с тобой смеялись. Ты рос не очень быстро, и я стала отмечать твой рост углем на мраморной стене веранды. Ты подходил ко мне чуть не каждый день и говорил:

- Мама, давай померяем.

А в пятнадцать лет ты в первый раз смог натянуть лук Лаэрта и показывал мне, как пускаешь стрелы в самое небо. Ты привязывал солому к стреле, зажигал её, натягивал тетиву и отпускал, и мы смотрели, как дым таял вверху, а потом стрела возвращалась, падала на землю.

Я видела всё это снова и снова, как наяву, а то, что происходило вокруг, мне опостылело. Твоя жена - когда ты вернёшься, найдутся такие, кто будет сплетничать о ней - ты не верь. Она никого не пускала к себе - пока я была жива, этого не было точно. Но то, что она делала, было не лучше измены. Ведь она должна была с самого начала просто не пускать женихов в наш дом. Запереть ворота и не пускать. Но женихи приходили каждый день, пировали у нас, и ей это нравилось. Каждое утро повторялось одно и то же - встав с постели, она начинала прихорашиваться, рабыни причёсывали её, умащивали маслами её тело и лицо - и так до обеда. Потом она выходила на внутренний балкон над трапезным залом и разговаривала с женихами. Просила не разорять твоё имущество, говорила, что ты скоро вернёшься, и что ей было знамение. Но надо было слышать, каким ласковым, обещающим голосом она говорила всё это. На самом деле ей казалось, что она сводит их с ума своей красотой, ну а им просто нравилось пировать даром. Конечно, многие из них и впрямь хотели бы жениться - но только из-за трона. Кому нужна немолодая женщина с ребёнком, когда вокруг полно молоденьких рабынь. Пенелопа только кажется умной, на самом деле - такая же, как и остальные женщины. Представь себе: иногда она у себя наверху, начинала играть на арфе и петь, уверенная, что женихи, затаив дыхание, слушают её. А они в это время только жрали мясо, пили вино  да ловили по коридорам рабынь. Непотребство творилось повсюду в нашем доме. Мы с Лаэртом по вечерам не могли выйти ни в сад, ни даже в коридор - у каждой рабыни был любовник среди женихов, да и остальных они не обижали. Это происходило везде. Все наши честные люди жалели нас. В конце концов они построили нам хижину на краю персиковой рощи. Только чтобы подальше от того, что творится в доме. Летом, когда не шёл дождь, Лаэрт спал среди деревьев - бросит баранью шкуру на сухие листья и спит. А зимой мы ложились вместе с рабами у очага, чтобы не замёрзнуть. А ещё я очень боялась за мальчика, Телемаха. Они могли убить его, просто чтобы не было царского наследника. Я его отдала Эвмею, свинопасу, и твой сын рос у него. Этот простой человек очень верен тебе, он любого убьёт за твоего сына. Вот так мы и жили. Вот отчего я умерла.

Так мы разговаривали, окружённые сонмом печальных, покорно ждущих теней, нисколько не мешавших нам говорить о самых потаённых вещах. Мы не принимали их в счёт. Ибо они уже умерли. Всё пространство мрака было заполнено толпами печальных душ. Они и не пытались даже попасть к вожделенному тазу с кровью, просто стояли, понурившись.

Появилась тень Тересия - он продвигался среди других теней уверенно и целеустремлённо. Когда тень напилась крови, я разрешил пить остальным.

- Скажи мне, Тересий - я знаю, ты единственный прорицатель, который знает всё, что было и что будет с людьми и с богами. Скажи мне, как и каким путём могу я вернуться домой?

- Это выше моих сил, и никто не может подсказать человеку, как ему вернуться к себе домой. Только ты сам можешь выбрать дорогу. Если ты хочешь узнать, есть ли такая дорога, то я тебе отвечу - да, она есть для тебя, ищи. Но дать тебе в руки путеводный клубок, какой Ариадна дала Тесею - нет, это не в моих силах. Я могу только предупредить об опасностях, подстерегающих тебя на пути. Но и это будет нелегко сделать. Когда ты вернёшься в светлый мир, я пошлю тебе вещий сон, и ты увидишь всё, что тебя ждёт на пути домой. А твоя подруга растолкует тебе значение увиденного. Ибо одних только слов мало - ты должен всё увидеть, чтобы быть готовым встретить несчастья, ждущие тебя впереди. Должен быть знающий человек рядом с тобой, который растолкует тебе сон.

Услышав это, я готов был разрыдаться - разве не достаточно несчастий с меня, ждут ещё и новые. Будто угадав мои мысли, Тересий сказал:

- Человеку, у которого есть такая покровительница, как у тебя, не стоит бояться ничего. Правда, смертные порой гибнут вопреки воле богов, даже вопреки Року. Слушай советы Креусы и помни, страх - самый плохой из советчиков. Богиня поможет тебе. Почему? Это ведомо только ей. Прощай, Одиссей, прощай и вспоминай меня. Здесь это единственное утешение, когда живые вспоминают о тебе - помни обо мне, ведь я помог тебе.

Тень Тересия удалилась, растворилась во мраке, и я оказался окружённым призраками боевых товарищей. Тени Паламеда, Аякса, Ахилла - всех, в чьей смерти я был так или иначе виноват, реяли во мраке, бессильные причинить мне вред - они лишь проклинали меня, и звали побыстрее разделить их участь. Явился и тот, кого я совсем не ожидал здесь увидеть - царь царей, Агамемнон. Коварная Клитемнестра, его жена вместе со своим любовником, Эгистом, зарезала его, едва только он вернулся с войны. Какая злая издёвка судьбы - вернув брату его неверную жену, он был погублен предательством собственной своей супруги.

Видно, неверность жён - это проклятие Атридов.

И какое предупреждение мне - вместе с Агамемноном была зарезана и младшая сестра Креусы, Кассандра.

Возвращение домой часто оказывается горше странствий и связанных с ними бед и напастей.

Пребывание в Аиде стало уже тяготить меня, когда из мрака донёсся грозный голос:

«Одиссей, именующий себя Никто, если ты прямо сейчас не покинешь пределы Тьмы, ты останешься здесь навеки. Лишь по заступничеству Афины тебе было позволено посетить нас, но теперь - уходи». Тут же появилась колесница, запряжённая четырьмя гнедыми конями, я вспрыгнул на подножку, кони понеслись. Антиклея, моя мать, крикнула вслед колеснице:

- Сынок, забери меня отсюда, здесь так холодно.

...Первым моим чувством при виде света была радость, но тут же, вспомнив всё увиденное, я погрузился в печаль. Печаль, которая не пройдёт уже никогда.

В следующую ночь мне приснился обещанный Тересием сон. Я увидел плоский песчаный остров, почти не возвышающийся над волнами. Лишь в море возле дальнего конца остова по белым бурунам угадывались губительные подводные камни. Движимый попутным ветром, наш корабль шёл, почти летел вдоль острова. Три странные большеголовые птицы поднялись и полетели к нам. Вначале я обрадовался, приняв их за сов, посвящённых Афине, но потом увидел, что это страшные химеры, птицы с человеческими головами - их старушечьи, морщинистые и беззубые лица внушали отвращение. Послышалось чудесное пение - они призывали нас плыть к ним, заманивая туда, где под водой скрывались камни. И, хотя вид песчаного осртова был ужасен - повсюду там были разбросаны человеческие кости и не разложившиеся до конца трупы, я не смог бы противостоять зову этих химер.

«К нам, Одиссей, богоравный герой, плыви к нам, лишь мы поможем тебе вернуться домой, лишь мы - твоя надежда, ибо мы ведаем всё, и скоро ты завершишь свой путь к родной Итаке».

К счастью, крепкая верёвка, которой я был примотан к мачте, не давала мне даже пошевелиться. Тогда я стал звать своих воинов и просить их отвязать меня, но они словно не слышали моих слов, лишь налегали на вёсла. Когда наш корабль пронёсся мимо страшного острова, птицы-старухи бросились на скалы и там погибли. Набегавшие волны шевелили их мокрые крылья с поникшими перьями, и три уродины остались лежать рядом с останками погубленных ими мореплавателей.

Потом другая картина, ещё более страшная, яви­лась мне.

Справа от корабля показался утёс, устремлённый в самое небо. Гладкие грани его сверкали влажной чёрнотой, а ровно в середине одной из этих граней видна была пещера. Слева же, на расстоянии полёта стрелы, был виден другой остров, с виду обычный, и даже раскидистая смоковница росла на нём, как могла бы расти на любом другом острове в море. Но вокруг острова бурлил водоворот, и мёртвые тела дельфинов, тюленей и других морских чуд вращались в кипящей, как в котле над огнём, воде, смешанной с песком. Поворачивать было поздно - оставалось только пройти между этих двух бед. Я встал у руля, и, держа корабль ближе к гранённому утёсу, повёл наш корабль вперёд. Но  по воле враждебного божества ветер стал стихать, судно шло всё медленней и медленней. Я крикнул товарищам, приободрив их:

- Гребите сильнее, надо быстрее миновать гибельное место.

Тут раздался псиный лай и щенячий визг - шесть собачьих голов на длинных, как у дракона, шеях выскочили из пещеры и схватили шестерых наших товарищей. Напрасно они призывали нас на помощь - пасти, терзавшие их тела, тут же исчезли в пещере.

Я в отчаянии метнул копьё в пещеру; бессильное, оно не долетело и до середины расстояния, отделявшего палубу от тёмного проёма в утёсе. Тут неуместны были никакие команды, люди и так гребли из всех сил. И когда псиные головы снова выскочили на свет, шеи чудовища, как они не вытягивались к нам, оказались слишком короткими, чтобы схватить новую добычу.

Миновав проход между двумя бедами, наш корабль продолжил свой путь. И, будто нарочно, будто в издевательство над нашим несчастием снова задул попутный ветер, а мы, оплакивая погибших, всё же продолжали грести с прежним усердием - так велик был наш страх.

Потом мы оказались на острове, покрытом обильными лугами с прекрасной травой. Там паслись огромные, криворогие быки и тучные бараны. Но людей на острове не было. Ветер спал, и мы решили дождаться попутного Зефира, чтобы продолжить свой путь на Итаку. В ожидании ветра мы провели месяц; запасы наши кончились к тому времени, и люди захотели убить несколько быков. Я же, понимая, что столь прекрасные животные не могли появится на пустом острове иначе, чем по воле одного из богов, запретил им делать это. Вначале я убеждал безумцев, потом угрожал им, потом, встав на колени, умолял. Но по их лицам было видно, что ни угрозы, ни мольба не действуют. Воспользовавшись моим сном, они осуществили задуманное. Когда я проснулся, запах жареного мяса поразил меня - странно, я был голоден, как и все, но этот запах показался мне отвратительным. Было ясно, что случилось непоправимое.

Люди глушили жалобно мычащих быков дубинами, тут же резали их и жарили мясо. Огромное количество мух кружило над лужами крови. Но самое страшное было то, что уже порезанное на куски и поджариваемое мясо продолжало мычать, точно так же, как мычали убиваемые животные. Волосы на моей голове стали дыбом, когда я услышал мычание поджариваемого мяса.

Моя рука потянулась к мечу - убить святотатцев, наброситься и перебить их всех. Но несчастные встретили меня с такой радостью, угощали так искренне, приговаривая:

- Попробуй, Одиссей, такого вкусного мяса никто из нас никогда не ел.

Я сел на песок и горько заплакал.

А люди, очевидно, обезумев, продолжали убивать животных, хотя мяса было уже в десять раз больше против того, что можно было съесть.

- Зачем вы убиваете, остановитесь! - крикнул я им, но в ответ раздался весёлый смех. - Вы же слышите, как ужасно плачет мясо, которое вы, уподобившись чудовищу из скалы, пожираете, как оно пожрало наших товарищей живыми.

- Ничего, мы принесём в жертву всё лишнее мясо, вот боги и простят нас, - успокоили обречённые на ужасную смерть люди.

И точно - потом мне привиделся наш корабль, гибнущий в море. Буря терзала его, как могучий лев терзает пойманную лань, и в довершение посланная Громовержцем молния разбила судно в щепки.

- Раньше мир был иным, не таким, как сейчас. Женщины, а не могучие войны повелевали людьми. До того, как Прометей научил людей плавить металл, люди не могли противостоять зверям. Без копья с бронзовым наконечником, без отточенного меча человек не мог сразить льва. Без лука со стрелой, несущей острый наконечник, нельзя было добыть достаточно мяса. Оставалось только одно - колдовство. И этим занимались женщины. Они призывали тайные силы себе в помощь и как-то поддерживали жизни - свои, своих детей и бессильных мужчин. Но потом бронза перерубила колдовской жезл. Власть колдуний закончилась. - так поучала меня Креуса, истолковывая посланный Тересием сон. - Колдовство, конечно, никуда не делось, как ты знаешь, я и сама искушена в нём. Но меч оказался надёжнее. Убить - проще и лучше, чем заколдовать. Те птицы со старушечьими лицами, Сирены - это символы злых колдуний, которые подстерегают тебя на пути домой. Привяжи себя чем хочешь к мачте твоего судна - веревкой или волей, если ты полагаешься на неё, но уши людей залей воском, чтобы они не слышали колдовских заклинаний, и смело иди вперёд. В колдовстве - как в битве, проигравший гибнет. Если заклинания старух окажутся бессильны, они умрут. Они действительно осведомлены во многом, но их время прошло, и теперь они мстят всем, виновным и невиновным. Особенно же ненавидят вас, воинов. Просто знай это, и колдовство будет бессильно против тебя.

Два острова - плоский с водоворотом вокруг него и острый, устрёмлённый в небо, с пещерой, в которой живёт шестиголовое чудовище, называются Сцилла и Харибда. И это тоже лишь символы: Сцилла символизирует бессмысленный бунт против Рока, против своей судьбы, а Харибда - символ безропотной покорности судьбе, водоворот, засасывающий всех, кто ни на что не способен. Ты правильно выбрал держись ближе к Сцилле, но помни - спасителен лишь Срединный путь, твой единственно верный путь возвращения домой. Крайности гибельны.

Убийство быков и пожирание плачущего мяса - предостережение от невоздержанности. По-настоящему религиозный человек сдержан в потреблении всего, что желает его тело. Символичен и срок пребывания на острове - каждый год следует ограничивать себя во всём в течение месяца. Богам на самом деле не нужен дым жертвенных гекатомб - это сказка, выдуманная жрецами. А сжигая жир принесённых в жертву животных, можно доставить радость лишь злым керам. Им любое убийство, любая кровь - пища и наслаждение. Будь жертвой человек или животное. Твой сон, посланный Тересием, предупреждает о множестве бед, с которыми ты встретишься. Колдуньи, враждебность олимпийцев, несчастливая судьба, невоздержанность, уныние и покорность судьбе, бунт против неё - сумеешь ли ты совладать со всем этим? Даже если ты и в самом деле стал Никто? В чём, согласись, нет уверенности.

Подумай, стоит ли пускаться в такое опасное плавание. Не лучше ли остаться здесь - смотреть, как растут твои сыновья, наслаждаться покоем и моей любовью на этом благословенном острове. Признайся честно, я ведь лучше твоей Пенелопы. И лучше, чем остальные женщины, которыми ты обладал. Если бы не так, ты бы не задержался здесь на много лет. Стоит тебе бросить меня, и раскаянье станет твоим постоянным спутником. Останься - я постараюсь приготовить для нас с тобой снадобье, дарующее долголетие. И ты никогда не встретишься с Сиренами, не будешь метаться между Сциллой и Харибдой. Может быть, хватит, Одиссей, бедствий на твою голову? Ты подумай, прежде чем давать ответ. Хорошо подумай...

...Два дня я колебался - и только на третий приказал готовить судно к отплытию. Креуса была печальна, но ласкова, как никогда. Однако больше этого меня беспокоило настроение воинов. Видно было, что многие, почти все, не хотели продолжать путь домой, уже обернувшийся столькими бедами для нас. Опасность бунта была ощутима. Тогда я собрал людей и напрямую спросил их, хотят ли они вернуться на Итаку. Шестеро - те, у кого были жёны, отказались сразу. Потом, когда выяснилось, что и Креуса остаётся, к этим шестерым прибавилось ещё столько же. Нетрудно было понять, что произойдёт между этими людьми, когда меня не будет здесь.

Ну что же, решил я, ей ничто не угрожает, она сумеет удержать свою власть над этими людьми. Колдовством, красотой, умом - какая разница.

Пускаться в море с такой малочисленной командой, что осталась у меня, было, конечно, опасно. Но другого выхода не было.

Расставание было таким печальным, что нельзя передавать словами. Креуса привела на берег мальчиков, и они оба плакали в голос. Чтобы не стать третьим, я торопился, бегал, отдавал команды.

И вот наш корабль, покачиваясь с борта на борт, вышел в море. И вместо статуи на носу судна - одинокая фигура застыла на корме. И долго, долго стояла там, после того, как Ээя давно скрылась из вида. И лишь после этого я дал волю слезам...

...Глупо и скучно пересказывать уже рассказанное раньше. Даже если первый рассказ был лишь о предсказании, о сне. Всё сбылось - только это и можно сказать.

Когда молния разбила судно, я один спасся и нашёл убежище на острове феаков. Там самовластно правила царица Арета: её муж Алкиной и её народ полностью подчинялись царице. Мой рассказ о пережитом очаровал в равной степени и царицу, и царя, и она повелела собрать среди граждан золото, чтобы я не с пустыми руками вернулся на родину. Собранного богатства оказалось больше, чем я мог бы иметь, вернувшись благополучно с войны. Больше всего меня поразил корабль, на котором добрые феаки отправили меня на Итаку. Он был не больше обычной лодки, ни паруса, ни весёл не было видно. У кого бы я не спрашивал, как такое маленькое судно, да ещё без паруса и вёсел, может пересечь море, в ответ мне раздавался смех.

- Паруса и вёсла только мешают мореплаванию. Утром выйдем из гавани, вечером ляжешь спать, а на другое утро будешь на Итаке. - вот и всё, что мне рассказали феаки. Точно так и вышло.

Я проснулся уже на берегу - был туман, и место вначале показалось мне незнакомым. Но все собранные для меня сокровища были рядом со мной. Спрятать всё это богатство в пещере, расположенной неподалеку, оказалось не таким уж простым делом. Едва перетащив сундуки, я присел отдохнуть, и вдруг беспричинная и несказанная радость охватила меня. Сейчас, понял я, сейчас...

Впервые я увидел её такой, какая она, возможно, есть. Или это тоже один из её образов - таких как сова, ласточка, старуха или Ментор - в них она прежде являлась мне. Богиня была в голубой длинной ниспадающей одежде, цвет платья очень шёл к её прекрасным, светящимся красотой глазам. Ростом она была как Ахилл, не меньше, и от этого мне показалось, что она немного, самую малость сутулится. Хотя я был ослеплён сиянием её красоты, внешность богини запомнил в подробностях. Золотые сандалии на её прекрасных ступнях, собранные в тугой узел светлые волосы - ничто не ускользнуло от моего внимания. Запомнилось всё. Раньше я всегда представлял Афину в золотых доспехах, и поэтому лёгкое сомнение зародилось в моей душе. Она ли? Может, какая-то нимфа решила подшутить над несчастным скитальцем?

Афина рассмеялась - просто, как часто смеются смертные девушки, ещё не вышедшие замуж.

- Хитрый, привык к обману повсюду - и даже мне не хочешь поверить. Никакая нимфа не смогла бы противостоять воле ненавидящих тебя богов и помочь тебе вернуться на твою Итаку. Только я, любимая дочь Громовержца, могла сделать это.

- Но почему, почему они ненавидят меня? Чем я хуже или лучше остальных?

- И ты ещё спрашиваешь. Одна только ненависть к твоему отцу - разве недостаточная причина? А ведь есть и другие.

- Ненависть к Лаэрту? Чем же мой несчастный отец заслужил её?

- Твой отец - не Лаэрт, а Сизиф. Этот проходимец овладел твоей матерью, когда она была невестой тихого, слабовольного Лаэрта. Он, Лаэрт, согласился признать, что это произошло насильно, и он сам виноват, что не уберёг возлюбленную. Но у меня есть вопрос: если это так, то почему Антиклея не родила от Лаэрта больше никого? Прожить столько лет вместе и никого не родить - ни брата, ни сестру - только первенец. Может, она опасалась, что родив ребёнка от Лаэрта, она лишит тебя царского наследия? Есть много колдовских способов избежать беременности. И если бы твоя мать не любила бы так своего первого мужчину, Сизифа, едва ли она стала бы прибегать к этим способам. Подумай сам, хитроумный Никто, на кого ты больше похож - на тихого, покорного Лаэрта или на Сизифа, бросившего вызов олимпийцам, сумевшего обмануть Смерть и заковавшего Тантала в цепи? И ты так же ненавистен богам, как и твой отец. И наказание у вас сходное - он не может вкатить камень на гору в царстве Аида, как и ты не можешь достичь своей Итаки здесь, в Светлом мире. И ты зовёшься Ненавистный, и он - одинаково. Боги мстительны. Вдобавок, ослепление Полифема, и ещё много чего - не стану напоминать тебе то, что ты и без меня знаешь. Так что без моей помощи давно бы быть тебе там, где отец.

Поражённый услышанным, я не мог произнести ни слова. Всё вдруг открылось мне с большой ясностью. Всё, что сказала Афина - всё соответствовало положению вещей. И отсутствие у меня братьев и сестёр, и сходство наказаний - моего и Сизифа.

- Но почему тогда ты помогаешь мне? - только и спросил я.

- Ты единственный из смертных, кому я могу поручить выполнить задуманное мной. Только ты понимаешь значение Слова - все остальные думают, что Дело важнее. Я хочу рассказать обо всём, и ты можешь помочь мне в задуманном. Твоя сообразительность и твоя покорность моей воле - вот причина моего к тебе расположения. Все остальные герои либо слишком заносчивы, либо слишком глупы и не смогут повторить внушенное мной, когда придёт для этого время. Я даже простила тебе смерть моего любимца, Паламеда. Ты знаешь, у меня нет и не может быть детей. И я забочусь о тебе, как мать заботится о своём сыне, часто закрывая глаза на все твои пакости. Тебе предстоит превратить в слова мои внушения, и они будут звучать всегда, пока порода людей не прекратит своё существование, и уродливые серые многоножки не заселят простор, освещённый Гелиосом. Теперь прощай - потом я тебе многое ещё открою, но сейчас прощай и будь осторожен больше, чем когда-то раньше. Ты действительно достиг наконец своей цели, вернулся домой. Но знай, здесь теперь всё не так, как ты можешь себе представить. Я по-прежнему с тобой, но только ты сам можешь завершить задуманное мной. А не пройдя через всё это, ты не справишься с моим заданием - выйдет что-то вроде того, что обычно создают одержимые музой поэзии люди. Мне надо больше. Мне нужны слова, которые будут звучать до скончания века людей. И богов.

Сказав это, богиня обернулась ласточкой и улетела.

...Когда богиня исчезла, туман рассеялся. Теперь я узнал родной свой остров. И направился во дворец.

Шёл я медленно, опустив голову, тяжёлые мысли владели мной. Что значит предупреждение богини об осторожности? Что значат её слова об изменениях, которые я даже не могу представить? То, что ничего хорошего я не увижу, было ясно. Но что же всё-таки ждёт меня? Ноги мои стали тяжелыми от всех этих мыслей и предчувствий, навеянных ими.

Неожиданно послышались голоса людей.

Я прислушался и понял с отвращением, что говорят они не на нашем, а на варварском языке. Ещё мгновение, и люди покажутся из-за поворота. Этого мгновения было достаточно, чтобы я успел спрятаться за придорожным камнем.

Их было двое, одетых в грубо выделанные свиные шкуры; нечесаные, дикого вида, но вооружены они были хорошо - копья с медными наконечниками, за спинами луки и колчаны со стрелами.

Главное, что поразило меня в незнакомцах - их лица и тела там, где свиные шкуры позволяли это видеть, были разрисованы какими-то изображениями растений, зверей и птиц. Проведя десять лет на войне, я чутко научился чувствовать даже незримую опасность. Но и для неопытного человека опасность, исходившая от этих двух, была очевидна.

И вели себя они так уверенно - чувствовалось, что они-то никакой опасности не предполагают - они шли по дороге, как хозяева.

Убить?

К счастью, я вспомнил предупреждение Афины и не бросился сразу на них.

К счастью, потому что вскоре на дороге появилось ещё несколько подобных им типов. Эти шли без одежды, если не считать обмотки, прикрывающие срам. Синие и чёрные узоры полностью покрывали тела. Было холодновато, но казалось, варвары не ощущали этого. И эти тоже были хорошо вооружены. Но ни доспехов, ни шлемов на головах.

Мелкая дрожь била меня, видимо, оттого, что я должен был прятаться здесь, у себя дома от дикарей, чувствовавших себя хозяевами. Внезапность атаки не дала бы мне нужного преимущества - двух, максимум трёх я бы успел убить, перед тем как остальные поднимут меня на копья. Такое возвращение домой, действительно, трудно было вообразить.

Когда дикари скрылись из вида, я решил пробираться домой не по дороге, а окольными тропами, по которым столько раз бегал в детстве.

Отчаяние окончательно овладело мной при виде дворца. Следы пожара были всюду. Закоптелые стены стояли на своих местах, но крыша и все деревянные постройки сгорели. А во дворе и вокруг дворца стояли шатры, покрытые звериными шкурами. Больше всего их было на той самой лужайке, огороженной камнями, прямо перед домом, где во времена моего детства росли цветы и был колодец. Жилища диких на месте моего отчего дома! Судьба моей жены и сына теперь была ясна. Мысль о том, что лучше  было остаться на Ээе, чем видеть это, пришла первой, а потом мной овладело раскаяние за то, что меня не было здесь во время нападения варваров.

Но что толку в запоздалом раскаянии - нужно было думать, что делать с ними теперь. Судя по количеству шатров, варваров много - может быть, несколько сотен. Броситься в открытую было безумием, надо было придумать хитрость. Но для этого необходимо хорошенько всё разведать.

Спрятавшись среди камней, я смотрел на лагерь врага. Но никакого движения возле шатров не было. Разрисованные появились только на закате. Они принесли добычу - несколько коз и двух юношей. Развели костёр и начали разделывать мясо. Казалось бы, что может поразить меня, прошедшего Трою, побывавшего в пещере людоеда, обманувшего Сирен и нашедшего Срединный путь. Ничего уже нет такого, что поразит меня или вызовет отвращение. Но вид людей, готовящих себе пищу из человеческого мяса, вызвал непоборимую рвоту. Напрасно я прижимал руку ко рту и сдерживал судороги - меня рвало, всё содержимое желудка оказалось на земле. А дикари между тем пили вино, веселились и жарили мясо.

После еды они под звуки свирелей и барабанов пустились танцевать. Эта картина навсегда осталась в моей памяти - развалины моего родного дома, и танцующие среди них разрисованные люди. Звуки свирели стали мне отвратительны с тех пор.

Когда танцы им надоели, они начали бороться между собой. Но боролись они не так, как наши атлеты, нет - победивший тут же овладевал побеждённым, как мужчина овладевает женщиной. Всё это происходило под смех и радостные крики зрителей. Впрочем, кажется, и борцы были довольны. Что победитель, что побеждённый. После окончания «поединка» они обменивались рукопожатиями и целовались.

Я молил Афину помочь мне истребить мужеложцев-людоедов, молил так искренне - так, кажется можно всего один раз в жизни. И сова ухнула в ночи. Я приободрился - теперь я знал, что недолго им осталось бесчинствовать. Богиня здесь.

Этой же ночью я направился в город в надежде отыскать там кого-ни будь. Если дикари поймали двух несчастных, значит, остались где-то и другие люди. Увы, мои надежды были напрасны - наш город напоминал теперь Трою после падения. Напоминал ни размером, ни внешним видом, одной только безжизненностью. Все мёртвые города в чём-то похожи. Как люди. Живые - разные, трупы - сходны.

Дома были частью разграблены, частью сожжены. Я решил, что разрисованным делать здесь уже нечего, и наверняка это лучшее место, чтобы прятаться от них.

Весь следующий день я провёл в одном из опустевших домов, и мысли мои были об убийствах. Как убить всех дикарей. Напрасно я просил покровительницу наставить, напрасно вспоминал, как мы воевали с троянцами. Никто из героев не убивал сразу столько врагов - даже при поддержке соратников. А я был один. Порой на короткое время я забывался, но сны мои тут же пробуждали меня. Это были очень плохие сны.

К вечеру решил попытаться отыскать дом Эвмея. Тень матери и её слова о верности свинопаса вспомнились мне. При жизни моя мать не ладила с ним - от него вечно воняло свиньями, она не разрешала ему жить рядом с дворцом. Он построил себе жилище в отдалении, на вершине одного их холмов. Там Эвмей жил вместе со своими свиньями. Где точно - я не помнил. Скитаясь по холмам, я случайно вышел к маленькому дому, сложенному из диких камней. С виду он казался таким же безжизненным, как и дома в городе. Кто-то был здесь.

Движимый нетерпением, я бросил камень в стену дома. В ответ - тишина. Лишь спустя время появился человек. Он опасливо оглядывался, всматриваясь в ночь. И это был он, Эвмей. Не в силах сдерживать свои чувства, я выскочил ему навстречу и позвал по имени.

- Эвмей.

Свинопас, услышав своё имя, насторожился. При свете луны бронзовое лезвие тускло сверкнуло в его левой руке. Точно - он, левша.

- Кто здесь? - спросил он.

- Это я, Одиссей.

- Кто здесь - повторил он.

В детстве за мою проворность в беге Эвмей называл меня лошадью. Дразнил. Сам-то он был медлителен и неуклюж.

- Это я, Лошадь - слово из забытого прошлого преобразило свинопаса. Он засунул меч обратно в ножны. Мы обнялись и зарыдали. Вначале он, потом и я.

- Одиссей, Одиссей! - повторял Эвмей - звучание моего имени доставляло ему радость. - Царь Одиссей, неужели я дожил. Я столько ждал тебя, Одиссей.

Потом он отстранился и посмотрел на меня - чувствовалось, сомнение овладело верным моим другом. Сам он изменился не сильно. Постарел и всё. Что ж, ведь он не странствовал и не воевал, а странствия и сражения меняют облик человека.

Чтобы развеять его сомнения, я сказал:

- Если бы ты встретил меня при свете дня - и тогда бы не узнал. Но помнишь своё напутствие, когда я покидал Итаку: ты сказал, что пока ты жив, ни мои родители, ни Пенелопа с Телемахом ни в чём не будут испытывать нужды.

Услышав это, он снова заплакал, как ребёнок.

- Я обманул тебя, царь. Не сдержал своё слово. Антиклея не ладила с Пенелопой, а Лаэрт... Ты же знаешь своего отца. Он ничего не мог сделать против женской распри. Так же, как и я. Вначале появились женихи, потом пришла беда пострашнее этой шайки шакалов - явились дикари. Люди моря - так их называют. Они появились внезапно, на закате, и перебили бездельников, пьянствовавших в твоём дворце. Те пировали, и ни у кого из них не было оружия. Люди моря перерезали их - легко, как режут скотину. К счастью, в этот момент я был во дворце, пригнал туда свиней, и, пока в трапезном зале шла резня, мне удалось спасти Пенелопу и Телемаха. Уже под покровом ночи я вывел их к морю. В бухте стояло судно из Спарты, моряки Менелая взяли их и поспешно покинули Итаку. А твой отец погиб не так, как жил. Он принял смерть, как следует царю, облачившись в доспехи и с копьём в руке. Да, он был стар, но он умер, сражаясь.

Долго рыдания не давали нам говорить связно. Каждый говорил отдельные слова, не заботясь о смысле. Но я - я всё же больше слушал, чем говорил. И чем больше узнавал, тем страшнее мне становилось. Единственным утешением было то, что Пенелопе с Телемахом всё же удалось спастись. Но остров захвачен людоедами, и они теперь повсюду, и многие Аттические царства разорены Людьми моря. Разве могли быть не услышаны проклятия троянских женщин?! Олимпийцы безразличны к людским страданиям - но Эринии, богини с пёсьими мордами вместо лиц и змеями вместо волос - они беспощадны. Их пища - месть...

...Уничтожить врагов надо было всех до одного - если спасётся хоть один, он приведёт соплеменников. Надо уничтожить зло полностью, чтобы не столкнуться с ним впоследствии. Но как?

Надежда на то, что удастся собрать достаточно людей и дать бой дикарям была ничтожной. Люди разбежались, оставив свои дома на разграбление, а собрать войско из беженцев - бесполезная затея. Страх смерти сильнее жажды мщения - они не воины. Те же, кто не бежал, были убиты. Беседуя об этом и о многом другом, мы незаметно погрузились в благословенный, дарующий новые силы сон.

Утром Эвмей встал раньше меня и приготовил нам жареное мясо прежде, чем я поднялся.

Мы вышли из домика Эвмея и отправились на разведку. Сколько раз в юности я проводил вместе время в этих благословенных местах! Как легко в моей памяти оживало напрочь забытое, погребённое под толстым слоем пережитого время нашей молодости! Деревянный загон с хрюкающими свиньями, кабанами и поросятами, и, о боги, этот запах, привычный настолько, что не кажется омерзительным. Вокруг загона никакой зелени - всё уничтожается свиньями, как только их выпускают пастись. Несколько зелёных островков среди месива грязи, смешанной с галькой - вот и всё. Всюду следы копыт.

- Скажи мне, Эвмей, почему свиньи не едят эту траву - она выглядит такой сочной - будь я кабаном, обязательно бы попробовал.

- Не знаю, да и зачем мне знать - еды им хватает. Видимо, эта трава не для них.

Креуса пыталась обучать меня искусству колдовства, но это занятие навевало на меня отвращение и скуку.

«Ты бы ещё прясть меня научила» - неизменно отвечал я ей.

Однако кое-что отложилось в памяти. Точно такая же трава, которую отказывались есть свиньи Эвмея, росла и на Ээе. Если её варить целую ночь на слабом огне, отвар вызывает дикую жажду, а потом смерть. Так говорила Креуса, и я это запомнил, в отличие от способов изготовления разных лекарств, средств укрепления и прочей ерунды. Кажется, это была та же трава.

Но я ничего не сказал Эвмею. Мы шли на разведку - нам многое надо было выяснить перед тем, как начать действовать.

Вначале он привёл меня на скалу, с которой открывался вид на гавань, где стояли чужие корабли. Их было пять - кургузых, нелепого вида судов, не сравнимых с нашими стремительными, красноносыми красавцами. Так утки отличаются от длинношеих лебедей. Серые, грязного цвета паруса свёрнутые лежали на палубах. Пять кораблей - значит, дикарей на острове не может быть больше двухсот пятидесяти - наверняка их даже меньше. Сколько мужчин из числа жителей Итаки разбежалось по острову, мы не знали. Эвмей сказал, что больше полутысячи. А, может, и тысяча, и две. Но, не меньше нескольких сотен. Известие о возвращении царя вдохновит их и, возможно, всё таки даст силу сражаться.

- Теперь надо искать и собирать разбежавшихся, сказал свинопас.

Но мной овладели иные мысли.

- Ты отправляйся на поиски, а я займусь кое-чем иным, сказал я Эвмею.

Но неожиданно он воспротивился.

- Нет, я не буду удаляться от тебя ни на шаг - люди моря рыщут повсюду: потерять тебя сейчас было бы слишком. Куда ты, туда и я. Если смерть, то рядом с тобой.

Остаток дня мы потратили на поиски беженцев из города - но, увы, безрезультатно. Нигде не было даже следов их пребывания. Лишь к вечеру нам выпала удача. Несколько десятков насмерть перепуганных горожан пряталось в маслиновой роще среди холмов. И это были не те люди, с которыми можно было ополчится на дикарей. Мужчины, убегая, даже не захватили с собой оружие.

Эвмей, которого все, конечно, знали, сказал им, кто я.

- Слава царю Одиссею! - крикнула одна из женщин.

И хотя голос её прозвучал неуверенно, все повторили за ней.

- Слава царю.

И я повелел этим людям искать оружие и других беженцев, прячущихся по укромным местам.

- А нас, если будет необходимость, вы найдёте возле того дуба, где обычно проходили городские собрания. Там мы скрываемся сейчас, пока не соберём достаточно сил.

Эти люди не вызывали у меня доверия - попадись они в лапы дикарей, неизвестно, на что мог подтолкнуть их страх.

Ночью я собрал траву, которую не едят свиньи, и положил её в котёл с водой, подвешенный над огнём.

К утру отвар был готов. Мы испытали его на свинье. Животное некоторое время вело себя как обычно. Потом свинья заметалась, её ноги стали заплетаться, и она упала мёртвой. Тогда я посвятил свинопаса в свой замысел.

- Есть три колодца возле дворца. Днём дикие уходят на охоту и, кажется, не оставляют охрану. Нужно отравить воду.

Разлив отраву в две амфоры, мы вооружились луками и мечами и двинулись в сторону дворца. Шли с большой осторожностью, избегая троп, прячась среди кустов. Кажется, неудачи продолжали преследовать меня. Среди шатров бродили два дикаря - хотя в прошлый раз не было никого. Избавиться от помехи не составляло труда, но мы не знали, есть ли там кто-то ещё. Решили подождать. И правильно сделали - вскоре эти двое ушли. Я прокрался за ними, а Эвмей побежал к колодцу и бросил в него одну амфору.

Преследуемые мной дикари шли быстро, и я прекратил слежку за ними, как только они достаточно удалились. Вернулся к Эвмею.

Вместе мы отравили оставшиеся два колодца и приготовились ждать врага. Всё шло хорошо - вот только стрел у нас недоставало. Всего два колчана - по двадцать пернатых посланниц Тантала в каждом. И мы больше полагались на отраву, чем на оружие.

К закату стали собираться наши враги. Только теперь я понял, что их на самом деле больше, чем мне показалось в первый раз. К счастью, никого из людей они не захватили - их добыча состояла из коз. Варвары не разбавляли вино водой, они ели жареное мясо и пили вино. В какой-то момент я было засомневался, удастся ли моя затея. Но, после их дикого танца Афина наслала на них жажду. Они начали черпать воду из колодца. Глядя, как они пьют её, мы с Эвмеем радостно подталкивали друг друга.

Но отрава, разбавленная водой, действовала на них не так быстро, как утром подействовала на свинью. И опять я испугался, что ничего из моей затеи не выйдет - ведь дикари как ни в чём не бывало веселились, танцевали и начали свою «борьбу». И только теперь один из «побеждённых» вдруг стал метаться и громко кричать. Но это только вызвало хохот у зрителей. Даже когда он задёргался в агонии, никто ничего не понял - они продолжали смеяться. Потом он затих, и многие из зрителей тоже утихомирились, хватаясь за животы - они бежали к колодцу и пили без остановки. Многие из них падали там же, другие, охваченные предсмертным ужасом, метались, не понимая, что с ними происходит.

Эвмей было схватился за лук, чтобы быстрее покончить с врагом, но я не разрешил стрелять. Слишком много было ещё тех, кто просто с изумлением смотрел на агонизирующих, не понимая причину происходящего. Только когда их осталось не больше, чем стрел в наших колчанах, я сам натянул лук и отправил первую. Крики раненых, храп отравленных смешались со свистом наших стрел и лающим хохотом Кер. Огонь в их костре горел ярко, и мы великолепно видели мишени.

Когда всё было закончено, наши мечи так и остались в ножнах, а мы - в своём укрытии. Конечно, не без помощи Афины совершили мы этот подвиг. Убедившись, что никто из наших врагов не подаёт признаков жизни, мы отправились в ту рощу, где прятались бежавшие из города люди.

Оказалось нелегко найти их ночью - лишь к рассвету мы обнаружили прятавшихся людей.

Кажется, они не очень поверили в то, что мы им рассказали - во всяком случае, никто из них не был рад. И мне пришлось заставлять мужчин идти с нами. Правда, одна из женщин - кажется, та, что крикнула «слава царю» сама, без уговоров и приказов захотела идти.

Проходя мимо убитых варваров, мы набрали оружия и стрел и поспешили к вражеским судам.

Бой с охранниками кораблей был недолгим - никто из наших даже не был ранен. Одно судно мы оттащили в сторону, а остальные подожгли. Дым поднялся до небес - для этого мы кидали в огонь сухую траву и сосновые ветки. К бухте, где горели корабли, по крутому склону вела всего одна тропинка - вот возле неё мы и поджидали, притаившись, появления врагов, привлечённых дымом пожара. Ждали долго, уже хотели уходить, когда вдруг услышали крики, а потом и увидели бегущих варваров.

Напрасно я согласился взять с собой ту женщину. Конечно, она раньше времени пустила стрелу, не дождавшись, пока они поравняются с нами - выстрелила навстречу первому бегущему. И конечно промахнулась. Дикарь, рядом с головой которого пролетела стрела, развернулся и побежал обратно ещё быстрее, чем бежал спасать корабли. Его друзья - за ним. Нам пришлось выскочить из засады и преследовать их. Некоторые из убегавших останавливались, оборачивались и быстро, не целясь толком, пускали стрелы нам навстречу, только чтобы не дать нам приблизиься. Двое из наших были ранены, остальные напуганы ещё сильнее, чем раньше. Я же опасался, что вот-вот прибегут другие дикари и нам придётся туго.

Плохо же я знал тогда эту породу! Их, действительно, оставалось ещё немало на Итаке - но теперь они прятались от нас, а не мы от них. И когда мы с Эвмеем вдвоём поймали троих из них, они, встав на колени, пытались целовать наши ноги и лепетали что-то на своём мерзком языке. Двоих я сам отправил в царство Аида, а третьего - Эвмей.

Мне подумалось тогда: в чём наше главное различие с этими существами? Одежда? Да, но и мы, и они часто снимали её, а значит, уподоблялись друг другу. Не в одежде дело. Их оружие не хуже и не лучше нашего. Только вера в богов-олимпийцев возвышает нас над ними, заставляет жить по закону и воздерживаться от мерзости. И всему этому нас научил Прометей. Странствуя по Ойкумене, я нигде не видел храма этого Титана, так много сделавшего для людей и так пострадавшего за свою доброту.

И я дал себе зарок - если мне удастся задуманное, построю такой храм на Итаке...

Удивительно, как быстро распространялись вести на острове, казавшемся обезлюдившем. Уже на третий день на улицах города было немало людей - они возвращались в свои дома, начинали их восстанавливать, таскали камни, необходимые для работы - всё это казалось странным. Откуда люди берут силы - всё время задавал я себе этот вопрос. Только что они готовы были бежать куда угодно от ужаса, с которым столкнулись. А теперь трудились от рассвета до заката, чтобы вернуть реку жизни в её берега. Хотя им никто не обещал, что завтра всё не повторится сначала.

Нашлось двенадцать добровольцев, согласившихся вместе со мной отыскивать ещё остававшихся на острове дикарей. Это не было опасным занятием - дикари сдавались без сопротивления. И если бы я не видел своими глазами, как они ели людей (и другие их обычаи) я, наверное, смилостивился бы и сделал бы их рабами. Но кому нужны рабы людоеды и мужеложцы? Поймав разрисованных, мы просто убивали их.

По мере того, как жизнь приобретала привычные черты, я начинал чувствовать, что, вернувшись на остров, я не вернулся домой.

Наверное, мой дом там, где моя жена и мой сын. Захватив Итаку, дикари сожгли все корабли, что не успели покинуть остров. Но оставалось одно их кургузое судно. На нём я отправился на поиски своей семьи.

Я снова вернулся к бродячей жизни, а свинопас на время стал царём.

Повсюду в областях, через которые пролегал наш путь, мы видели ужасные следы набегов Людей моря. Те города, что выстояли, потеряли окружающие деревни; всюду был голод и нищета. Многие поселения были просто уничтожены.

И храмы богов, стоящие отдельно, на возвышениях, обычно сохраняющиеся, какая бы жестокая война не шла вокруг - эти храмы были теперь разрушены полностью, до фундамента. Со страхом ждал я прибытия в Спарту. Что-то я увижу там?

Как мы с Эвмеем и предполагали, Пенелопу я благополучно нашёл здесь, у её двоюродной сестры Елены. Дикари не осмелились напасть на сильное царство, обошли Спарту стороной.

Нельзя сказать, чтобы Елена и Менелай очень обрадовались моему появлению. Понятно, ведь я - живое напоминание того, что быстрее хочется забыть. Внешне всё выглядело волне пристойно - устраивались пиры, произносились речи, Менелай даже устроил состязание атлетов в мою честь - но мне хотелось домой. Самое неприятное было то, что Телемах, мой мальчик, не мог скрыть досады, слушая, как царь Менелай возносит до небес славу его отца, то есть, меня. Телемах пытался это скрывать, но я-то видел!

Ничего, вернёмся на Итаку, и всё станет на свои места - думал я. Куда там! Дома-то всё и началось.

Телемах ревновал меня ко всему - к власти, к народу, начинал спорить со мной по любому самому пустяковому поводу. Кажется, он готов был соперничать со мной во всём. Пенелопа неизменно становилась на сторону сына.

- Твоя жестокость к мальчику отвратительна и необъяснима, после стольких лет разлуки ты мог бы быть помягче с ним.

Но разве я виноват, что и дома ненависть богов преследовала меня. Я чувствовал себя человеком, катящимся вниз по склону горы в обнимку с тяжёлым камнем. И рядом с любимой женой я каждую ночь вспоминал пышнокудрую колдунью, оставшуюся на далёком острове. Подарок - клад, спрятанный в пещере после возвращения из страны феаков, немного смягчил отношение Пенелопы ко мне - сила золота велика. Но всё равно мать и сын были едины в своем противоборстве со мной. Простая истина о том, что вернуться в однажды оставленный дом невозможно, только сейчас открылась мне во всей своей неоспоримости. Всё чаще я стал врать Пенелопе о якобы данном Посейдону зароке отправится странствовать в поисках племени, не знающем мореплавания. Обещание построить храм Прометея вспоминалось порой, но опасения, что это только усилит ненависть олимпийцев, ненавидящих Титанов, останавливали меня. Я был не только ни на что не способен теперь - я был не нужен самым близким - жене и сыну.

И я сбежал из дома глубокой ночью.

Это было не так легко - оставить удобное ложе и спящую женщину, о встрече с которой ты мечтал тридцать лет, подняться и уйти в темноту и неизвестность. Судно, уходящее на запад, выходило из гавани на рассвете. Безразличные моряки молча встретили меня - им не было дела, кто я и зачем покидаю остров. Им было заплачено заранее и щедро, без торга. И всё. Конечно, я не пытался вернуться на Ээю - теперь я был достаточно научен опытом. Ясно, что там всё изменилось - там я ещё более не нужен, чем на Итаке. Просто крыша дома, даже если это крыша родного дома, в котором вырос, стала слишком тяжёлой ношей для меня. Тяжелей того камня, что надо затолкать на вершину горы. Я сделался бродягой - это вполне закономерно для ставшего Никем.

Когда судно отходило от пристани на Итаке, я сидел на носу, устремив свой взгляд вперёд. Солнце всходило за моей спиной. Боюсь, если бы при отплытии я видел милые моему сердцу очертания родного острова, уже чётко вырисовывавшиеся на фоне рассветного неба, я просто прыгнул бы в море и вплавь бы вернулся. Я же знал, что вижу это в последний раз. Никогда мне не вернуться на Итаку. Впереди - бесприютная, нищая старость.

И мне пришлось переходить из одного места в другое, зарабатывая на еду и вино сочинением всяких историй. Под звуки арфы я рассказываю их. Дороги теперь - не те, что были раньше, когда любой путник знал, что Зевс, покровитель странников, защитит его в любом месте и в любой момент.

Шайки разрисованных Людей моря, беззаконных и безбоязненных, снуют повсюду, и надо быть очень осторожным и удачливым, чтобы избежать встречи с ними. Но я знал, что беженец из Трои, Эней, основал новый город, жители которого чтят законы богов и живут правильной жизнью. В их краю нет дикарей. Я захотел увидеть это чудо возрождения Трои своими глазами. И пошёл в царство Энея. Идти пришлось долго, но цели всё же достиг.

Стража хотела прогнать меня от дворца. Только старость защитила меня от их побоев. Подкупить же воинов мне было нечем. Два дня я провёл, ночуя на улице перед дворцом. Наконец во время выезда царской колесницы я увидел Энея и окликнул его. Он сразу узнал меня и нисколько не удивился моему появлению.

Покои мне предоставили роскошные - две большие комнаты и терраса с бассейном. Рабыни накормили меня, я выкупался в бассейне и сразу уснул, потому что даже для бродяги улица - не то место, где можно выспаться как следует.

Когда Эней вернулся во дворец, он послал за мной. И вот мы сидим за столом, играем, беседуем и пьём хорошее вино из золотых кубков. В этом что-то есть - пить из золотых сосудов. Золото, в отличие от серебра и бронзы, не имеет ни запаха, ни вкуса. Но пить из золотых сосудов приятно.

- Троя должна была стать вечным городом, ведь её стены были возведены богами. Но не стала. А замысел состоит в том, чтобы Вечный город был на земле. Вечный город, основанный бежавшим из разрушенного города - как тебе такой оборот, Одиссей? Скоро моя жизнь закончится, но основанный мной город будет стоять вечно. Ты можешь себе представить, Одиссей, что-то более величественное, чем такая идея - основать Вечный город? - спросил меня Эней.

Я мог такое представить даже без усилий, но про­молчал.

- Наша с тобой вражда теперь должна быть забыта, ведь и ты помог мне, разрушив Трою и оставив, пусть не по своей воле, золото Приама. Без разрушения Трои ничего бы не вышло, и без этого золота тоже ничего бы не вышло. Наша вражда - это всего лишь продолжение глупого женского спора - кто прекрасней? Богини-покровительницы - твоя Афина и моя покровительница и мать - Афродита когда-то, вместе с выжившей из ума Герой, затеяли глупейшую тяжбу. «Кто Прекраснейшая?» Победила в споре моя мать, а проиграли как всегда смертные, расставшиеся с жизнями у стен Трои. Всё как всегда - только непонятно, зачем Афина ввязалась в эту затею. Вечная девственница - не её это дело, участвовать в споре о красоте - какая красота, что ей с ней делать? Вот что значит женщина! Если она даже и богиня мудрости, глупости в ней всё равно больше. Давай позабудем былое и будем утешаться этим прекрасным вином. Спор богинь вызвал самую страшную из войн - мы выжили на ней, хотя многие, несомненно более грозные и доблестные, расстались со своими жизнями на поле перед старым городом.

Произнеся речь, Эней поднял бокал, и я тут же последовал его примеру. Спорить я не стал, хотя знал, что не женский спор, конечно же, послужил причиной войны, а вечная ненависть Заката, то есть, Смерти, к Восходу, то есть к Жизни - вот причина этой войны. Она будет длиться долго, очень долго, пока люди не истребят друг друга полностью. Мне был вещий сон о конце людей в горящей Трое. А ненависть заката к рассвету - ну кто же не догадывается о ней. И если такие есть, пусть сядут у моря и полюбуются, как восходит солнце, а потом - как оно опускается с неба. Сколько радости и светлой надежды в начале дня, и сколько печали и отчаяния в конце. Восход и Закат - они вечно будут воевать. Люди Запада будут идти на Восток, как мы пошли на Трою. Люди Востока, двигаясь на Запад, тоже будут убивать - такова природа людей. Так же, как журавлю свойственен полёт, а барану - поедание травы, человеку свойственно убийство себе подобных. Ненависть - это причина войны. А никакой не спор глупых богинь.

Всего этого, я, понятно, не сказал Энею. Неуместно было бы говорить подобные вещи.

Куда умнее поднять кубок и выпить этого чудесного вина.

- Расскажи мне, Одиссей, о своих странствиях, ибо от многих, путешествующих по Ойкумене, приходилось слушать о них. Как только люди не врут! «Путешествия царя Одиссея» - нелепица и выдумки. Ну вот, ты здесь сам, и я бы хотел услышать правду. Услышать её от тебя самого. Если, конечно, эти странствия - не тайна.

Мне не понравилось слово «тайна», Эней произнёс его то ли с издёвкой, то ли с угрозой, и ясно было, что он не верит ни одному моему слову.

- Всё уже закончилось, и ничего в том что произошло, изменить нельзя. Какие тайны? Если бы они были, разве пришёл бы я сам сюда? Единственное, что удерживает меня от рассказа, это необычность всего увиденного и пережитого. Расскажи я всё это, и ты неминуемо примешь меня за выдумщика или, что хуже, за плута и обманщика.

- Говори без опасений - то, что ты не плут, я прекрасно знаю - утешил меня собеседник.

И мы тихо посмеялись, избегая при этом смотреть друг другу в глаза.

А после я, как мог, рассказал гостеприимному бывшему противнику о своих приключениях. Заменяя, конечно, Креусу, его жену, на выдуманных мной нимф и богинь. Рассказывал коротко, как только мог. Кажется, это тоже было ошибкой. Выслушав, он спросил:

- Эта Калипсо, ты говоришь, силой удерживала тебя на своём острове. Знаю я эту силу. Думаю, ты не очень-то рвался домой: красивая, молодая, всё что надо. Обещала чуть ли не бессмертие. А дорога домой полна опасностей и лишений. Вот Кирка - Кирка это другое дело, она, конечно, была опасна. Хитрая, жестокая, волшебством превращающая людей в животных. Но что-то мне кажется, волшебниц было не две, а только одна. Просто она действовала по-разному, когда лаской, когда насилием и чародейством. Вот ты и застрял на восемь лет. А для Пенелопы и других придумал добрую и злую нимф, задержавших тебя помимо воли. Но то, во что поверит Пенелопа, не пройдёт для меня - ведь и я в своей жизни повидал немало. Семь лет у Калипсо и год у Кирки. Признайся, старый лис, ты просто не очень спешил домой, пока похоть была сильнее разума. А потом, с годами, разум в союзе с совестью победили то, что к тому времени осталось от похоти. Не забывай - мы почти ровесники, и то, что пережил ты, пережил и я. Разница в том, что я не придумывал себе громких имён: «Никто», «Разрушитель городов», «Постоянный в несчастиях». У меня было две цели: стать царём и, раз не получилось с Троей, основать Вечный город.

Какой глупостью была попытка обмануть этого человека! Он, конечно всё понял. Он обо всём догадался. Мы говорили о Креусе, избегая называть её имя. Кажется, приход сюда был второй глупостью в моей жизни. Если первой считать попытку получить подарок от циклопа. Но Эней не циклоп, его не обмануть. И в Трое он сумел перехитрить меня, хотя там Сила и Удача были на моей стороне. Не надо было приходить сюда. Но Рок, приведший меня во владения Энея, неодолим.

Как можно было оставить Итаку и на старости лет обречь себя на попрошайничество, отказавшись от царской доли? Есть ли на свете подобный мне глупец? И теперь мне остаётся только отпираться, делая вид, что не понимаю его намёков.

- Не женщина удерживала меня на пути домой - враждебность Посейдона.

Эней, откинувшись в кресле, захохотал, нисколько не притворно, от всей души.

- Ай, да Одиссей, ты, кажется, решил развеселить меня, и у тебя это получается. «Враждебность Посейдона». Ни у кого не хватило бы ума придумать такое. «Враждебность Посейдона»; бог, сотрясающий твердь и волнующий море, оказывается, враждебен человечку, взявшему себе имя Никто. Враждебен, но сделать ничего не в силах. Какая досада. Старается, но не может. Другого такого наглого обманщика не сыскать даже среди ахейцев - но ответь, говоря мне это, на что ты рассчитываешь? Что я сжалюсь и сделаю вид, будто поверил? Или ты вправду считаешь меня таким дураком? Нет, а ты сам бы поверил в такое? «Враждебность Посейдона». Какая наглость!

- Ты не веришь, что я ослепил Полифема?

- Верю, только знаю, что богу нет дела до смертных и их дел. Если бы Посейдон хоть на миг пожелал бы наказать тебя, нам бы не встретиться с тобой, и мне бы не довелось так повеселиться. Девять долгих лет ты провёл в приятном обществе, в своё удовольствие, а потом объявил себя многострадальным, и тебе поверили разные глупцы. Скажи-ка мне, а ты вообще видел малострадального смертного? Может быть, я?

 Склонив голову к плечу, Эней ждал ответа. Не дождавшись, продолжил:

- Или Гектор? Или его убийца, душевнобольной Ахилл? Вспомни Приама и Гекубу. Где ты видел малострадальных? Совести у тебя, конечно, нет. Зато насмешить можешь лучше любого. И на этом спасибо...

...Я, конечно же, чувствовал опасность. Но успокаивал себя - бояться нечего, пусть всё идёт как идёт. Да и поздно что-то делать. Две рабыни отвели меня спать и остались со мной. И в этом тоже была издёвка - две. Мне и одной теперь много. Уснуть непросто, но хорошее вино, удобное ложе... Уснул.

Град ударов обрушился на меня, я потерял сознание, прежде чем проснулся. Мельком увидел людей, избивавших меня и услышал:

- Сизифово отродье...

...Потом меня потащили какие-то люди, они тоже продолжали меня бить. Окончательно в сознание я пришёл где-то в другом месте, лёжа на камне перед бронзовой статуей, с трезубцем в руке возвышавшейся надо мной. Два человека удерживали меня за руки и за ноги. Третий, с кинжалом, подошёл, посмотрел мне в лицо и злобно усмехнулся.

Это был Юл.

Есть закон - если хочешь убить, убей или потом пожалеешь. Лень, жалость - ничего не должно становиться на пути. Хочешь убить - убивай. Давно в Трое я хотел убить его. Но нарушил закон.

- Пёс, ты убил мою мать и осмелился прийти ко мне домой. Сейчас ты ответишь за всё.

Дикая, режущая боль, превзошедшая боль от побоев, пронзила меня. В наступившем мраке я услышал:

- Приношу тебе в жертву, Энносигей, два глаза в замен одного, выжженного у твоего сына, Полифема.

Руки, державшие меня ослабили хватку, я схватился за глаза. Мрак был вокруг. Это не то, когда нет света, и ты ничего не видишь. Это мрак Аида - иной, густой, мутный мрак.

Я услышал смех, потом голос Юла:

- Вот, Одиссей, что ты сделал с Полифемом. Теперь Посейдон больше не гневается на тебя. Теперь ты можешь идти, куда хочешь - ты прощён.

Я с трудом поднялся с алтаря, на котором был ослеплён. Но идти - куда же я мог идти? Беспомощно выставив руки, я попытался шагнуть и упал.

- Вставай и иди, ты теперь свободен. Осторожно, шагай осторожно, чтобы не упасть, иди прямо, потом повернёшь направо. Шагай.

Я со страхом переставлял ноги, просто пытаясь уйти, оказаться подальше от страшного места, от алтаря и статуи с трезубцем в руке. Я даже не мог теперь плакать, я ничего не мог. Был только мрак.

- Иди, иди, Разрушитель городов, иди, Постоянный в бедах, слепой Никто.

И они смеялись, подталкивали меня и били.

Вместе со светом исчез и счёт времени. Я шёл, потом ложился на землю, иногда до меня доносились голоса людей, иногда вокруг была тишина. Несколько раз я сильно ударялся обо что-то, потом решил, что самое разумное - это просто лечь и ждать смерти. Так я и сделал.

Сколько я пролежал, не знаю. Сильная рука взяла мою руку и подняла меня. Нет, это ещё была не смерть, это была Она. Но ни радости, ни восторга не было - её присутствие принесло лишь ощущение избавления.

И я услышал шёпот, старушечий голос произнёс:

- Я буду с тобой теперь всегда, я научу тебя видеть без глаз и не брошу до самой смерти, буду с тобой. Ты должен был заплатить эту цену, теперь мы свободны.

Так началось моё последнее странствие с поводырём, держащим за руку...

...Видеть без глаз я конечно не научился. И боги не всемогущи. Но Она правда почти не оставляла меня, и оказалось, что во многом так жить легче, чем раньше. Я ни о чём не должен был заботиться, моим воспоминаниям ничто, вновь увиденное, не мешало. Мы шли куда-то, потом останавливались, я ел и отдыхал. Сон и до ослепления стал редким моим гостем, а теперь он вообще исчез. Как, впрочем, и бодрствование. Что-то между ними. Однажды мы оказались в каком-то многолюдном месте. И один из множества голосов спросил, правда ли я Одиссей, о приключениях которого люди рассказывают разное. Мне не хотелось говорить, и я лишь кивнул головой.

- Расскажи - попросил голос, и ещё несколько других присоединилось к нему.

Мысль о смерти как об избавлении от мучений впервые после ослепления покинула меня. Взамен пришла радость. Тихая, спокойная радость. Но как и с чего начать?

Я обратился за помощью к той, что сопровождала меня:

«Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына».

И слова сами собой зазвучали в мгновенно воцарившейся тишине.

Когда я устал, Афина помогла мне взобраться на ложе, и я, наконец, уснул. Думаю, мы провели в том месте несколько дней. Во всяком случае, я несколько раз ложился и спал с наслаждением, а потом продолжал рассказ с того места, на котором остановился.

Закончил я свой рассказ, придумав счастливое возвращение на Итаку. Вместо избиения варваров рассказал об избиении женихов своей жены и много ещё что сочинил. Убавил возраст Телемаха на десять лет - не говорить же, что тридцатилетний мужчина не мог сам выгнать наглецов, сватавшихся к его матери.

Не в этом дело.

Главное, рассказ получился интересным.

Я просто пересказывал то, что мне внушала богиня, иногда лишь перевирая подробности. Каждому хочется выглядеть получше. Никто, конечно, не мог догадаться, что я лишь пересказчик внушённого мне Ею. Поняв, что рассказ окончен, люди зашумели - каждый хотел похвалить меня, что-то подарить, угостить в благодарность за мой рассказ. Но я честно признался людям, что настоящий рассказчик - не я. И на их вопросы ответил честно:

«Светлая дочь Громовержца, богиня Афина Паллада».