Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(8)
Валентин Динабургский
 БОБЫЛЬ

Теперь уже во всей лесной округе никто не припомнит, чем таким Пантелею-хромому удалось так потрафить нечистой силе, что она к нему ну просто воспылала любовью и благодарностью в лице взаправдашнего черта, который сам себя величал Бобылем. Запредельного начала этой истории вообще никто не знает, а что ведомо честному народу, выглядело так: вышел как-то еще до петухов Пантелей на свое прогнившее крылечко справить малую нужду и в полумраке зачинающегося рассвета видит: кто-то копошится в его телеге, стоящей посреди двора. Любопытства ради подошел поближе и остолбенел: на телеге сидит леший и грустными глазами смотрит на хромого мужика в исподнем. Сам он - грязновато-рыжий, взлохмаченный, с небольшенькими рожками, смотрит на Пантелея доброжелательно и вместо приветствия, обычного в таких случаях, без всякого вступления и объяснения человеческим голосом с хрипотцою заискивающе молвит:

- Работу давай!

- Каку работу? - удивился Пантелей.

- А каку хош, - попросил сиделец на телеге.

Пантелей задумался. А потом и брякнул первое, что на ум пришло:

- Сходи-ка к реке да бадейку водицы принеси.

Леший молнией метнулся в сенцы, ухватил деревянную бадейку, а заодно и десятиведерную бочку, и мигом помчался к реке, что протекала тут же, за огородами. А Пантелей пошел досыпать, завалившись под теплый бочок Пелагее, спавшей на печи с двумя малолетками-дочками, Феней и Полей.

Часа два лешего не было, хоть река-то рядом. Оказывается, он замачивал бочонок, протекавший по всем швам. А замочив, подхватил его на плечо, в руку - бадейку и бегом к дому. Пантелей немало такому действу удивился. А тот, поставив ношу на место, снова к Пантелею с той же просьбой:

- Работу давай!

Почесал Пантелей в затылке и говорит:

- Раз такое дело, подбрось-ка дровишек малость!

Того как ветром сдуло, и не было его аж до самого обеденного часу. Похлебав пустых щей, Пантелей в оконце, не мытое с прошлой Пасхи, глянул и дара речи лишился, только пальцем в оконце тычет и Пелагею зовет. У Пелагеи тоже от увиденного челюсть отвисла. Да и как не отвиснуть? Дровишек-то на две зимы, чай хватит! Да все пораспилены, и поколоты, и сложены в несколько рядов под самую застреху! Да дровишки-то какие: дуб да береза. Первый сорт дровишки-то! Лучше не бывает! Пантелей - шасть во двор, чтобы, значит, доброе слово Бобылю молвить, а он и рта ему открыть не дал:

- Работу давай!

- Дык передохни малость, говорю.

А Бобыль свое:

- Работу давай!

- Ладно, - решил Пантелей. - Видишь, огород не вскопан? Надобно, значит...

Не дослушав Пантелееву просьбу, Бобыль сорвался с места, ухватил заступ и, несмотря на то, что солнце уже к самому горизонту спустилось, рванул на огород.

...Поутру председатель колхоза «Светоч» Иван Полупень с агрономом Васей дюже скребли затылки, поражаясь, как такое могло содеяться. Ведь неделю лучшие механизаторы колхоза пытались завести единственный уцелевший трактор. С десяти утра и до обеда крутили ручку. Больше всех радела Домна Феофановна - женщина-механизатор дородного строения. Уж она эту рукоять вращала, аж весь трактор дыбором ходил! Раскраснеется, пот градом, а искры нет и нет! С горя, ближе к обеду, мужики, махнув рукой, не сговариваясь, плетутся к Фекле. У нее самогон на весь околоток славится. Дородная Домна тоже не отстает от лучших механизаторов. Тяпнут с горя по баночке, и над селом расцветает песня развеселая, и зычный голос Домны с другими не спутаешь:

- Как ходила молода,

А кругом трава-лебеда...

Так вот, поутру стоят у пашни Полупень и Вася-агроном и диву даются! А вокруг уже народ собирается: вот диво-то!

А все дело в том, что Бобыль, в охотку перелопатив Пантелеевы жалкие сотки, заодно и все колхозное поле вскопал! Земля вздохнула, парок от пригрева подниматься стал. Грачи по-хозяйски черными лоскутами замаячили по полю. Пантелей сразу догадался, чьих рук дело. И говорит Бобылю:

- И была тебе охота всю ночь вкалывать? Мое ж - вот, шапкой накрыть можно, а ты размахнулся!

- Дак, - пробубнил Бобыль, - сказано ведь: «Кидай зерно в грязи - будешь князем!» А время-то уходит! - И тут же к Пантелею: - Работу давай!

Пантелей уже смекнул, какой клад судьба ему подкинула. Осмелел, приосанился.

- Понимаешь, Лысик мой пал. Должно, надорвался, бедолага. Вон оглобли скучают.

Черт только гривою тряхнул и исчез. А к вечеру Пантелей глазам не поверил: стоит у телеги добрая коняга и сено жует! Он к Бобылю:

- Украл?

- Как можно! Красть - последнее дело! Его на колбасу, значит, на мясокомбинат гнали, ну я и того, выпросил.

- За так, что ли? - удивился Пантелей.

- Не. Я им котлован вырыл для очистных сооружений и забор починил.

У Пантелея отлегло от сердца. Не дай Бог с милицией связаться! И что интересно: конь-то почти чистая копия Лысика. Только белое пятно сбоку чуть повыше, а так - Лысик и есть! И к имени этому лошадка отнеслась с доверием, и откликаться на Лысика стала, и Пантелея за хозяина признала без всякого Якова. Любуется Пантелей на скотину, радуется, планы строит. Он хоть и жил в селе лесном Моховка, но к колхозу близко не примыкал. Больше с лесхозом дружбу водил, там и подрабатывал извозом, а тут беда случилась: обезлошадел... Радостная мысль сгустилась в концовке в легкую грусть. Но грустить-то чего? При коне какая грусть может душу задеть?

- Что правда, то правда, - подтвердил невесть откуда появившийся Бобыль и с ходу за свое: - Работу давай!

Пантелей призадумался:

- Вот, значит, вода в бочке, ковшик по дну скребет, погляди - от...

Бобыль бочку на горб и - к реке. С реки, окромя бочонка и бадейки, еще каких-то прутиков приволок и ходит по широкому двору и два прутика ивовых в руках вертит. Ходил, ходил, да в одном месте, аккурат супротив Пантелеевой избы, заступ воткнул.

А к утру уж и колодец был готов, с журавлем, кстати. В оправдание Бобыль только и вымолвил:

- Чего речку-то мутить, воду черпая, когда вода, считай, под порогом прячется!

Полсела стали к Пантеелеву колодцу пристраиваться: уж больно водица хороша из него - прозрачная, холодная, а на вкус - не оторвешься, пил бы и пил. А с Бобылем что-то приключилось. Про работу даже не заикнулся. Походил, походил молча по двору и исчез. Пантелей даже загрустил: может, обидел чем? Черт его знает!.. А поутру двор зычным мычанием огласился. Пелагея на крылечко выскочила и видит: по двору корова бродит, редкую травку пощипывая! «Должно быть, соседская скотинка забрела», - подумала Пелагея. Да что-то припомнить такой не удавалось. А тут и Бобыль из-за плеча:

- Ну, как животинка-то? Твоя! Тащи ведерко, вишь, вымя вспухло: отдаивать надо!

Засуетилась Пелагея, за подойником сбегала, обмыла соски, и ударили упругие белые струи об оцинкованное донышко... Музыка! А Бобыль пояснил:

- У мясокомбината выменял.

- На что выменял-то? У тебя ж ни кола ни двора.

- За услугу. Я им, значит, котельную обустроил, а они мне списанную животину пожаловали. Так что не сумневайся. Тут все чисто. Вот и справка, глянь-ка.

К вечеру стожок сенца накосил на делянке да притащил.

- Молочко - оно в травке-муравке, да в студеной водице, да в ласке. Ублажай Милку, как солдата, прибывшего на побывку!..

И исчез Бобыль. Семья Пантелеева к этому уже привыкла, полагая, что у Бобыля и свои, небось, какие-то дела имеются, и на них тоже время требуется.

Пантелей, обретя с помощью Бобыля колеса, на прежнее место в лесхозе устроился объездчиком. Милое дело: едешь по лесу, птицы перекликаются, воздух смолист и прозрачен. Красота! Смотришь: где зайчишка промелькнет, где лиса - рыжая плутовка облезлым хвостом замаячит. Там гриб из-под куста выглядывает. Лысик поначалу нервничал под седлом, чуя живность какую. А потом попривык. А однажды такое случилось. В малинник завернул Пантелей: думал, девчушкам гостинца привезти. Соорудил из бересты на скорую руку незатейливый кузовок, привязал Лысика к сосенке. А он вдруг занервничал, копытом землю роет. «Что такое?» - недоумевает Пантелей. Волков в летнюю пору в этих местах не замечал. А как в малинник зашел - ахнул! Медведица с двумя детенышами. Облапит сразу несколько кустов и лакомится малинкой. Да так увлеклась, что Пантелея не учуяла. А как учуяла - на задние лапы поднялась, гора-горой - и пасть ощерила! Пантелей сильно сдрейфил. О медведях в околотке давным-давно никто не слыхивал. А тут - нате! С перепугу и завопил на весь лес. Да не «караул» кричал, не «спасите». Бобыля звать стал. И тот... явился, как все равно из воздуха возник. И на медведицу, не моргая маленькими своими красноватыми глазками, уставился. И та сразу на попятную пошла, рыкнула пару раз для порядка и вместе с выводком удалилась. Вздох облегчения вырвался из груди объездчика:

- Ну спасибо, Бобыль, выручил! Не ровен час...

Оглянулся, а Бобыля и нет уж. Да и был ли он?

- Да был же, своими глазами видел, - сам с собой рассуждает Пантелей.

Как же ему не быть, ежели медведица отступила так поспешно. Ну и дела! Набрав в кузовок малинки малость, пошел Пантелей, хромая, к Лысику, а тот весь дрожит и взмок даже от перепуга. Надо сказать, ружьишка Пантелей с собой никогда не брал, хотя по службе имел берданку 16 калибра. Не брал потому, что стрелять живую тварь беззащитную почитал большим грехом. А порубщика-браконьера ружьем не напугаешь. К дому подъехал, в сенцы зашел, а Феня с Полей навстречу с медовыми сотами:

- Во, Бобыль нам гостинца принес!

Пантелей говорит:

- Дак и я не пустой: во малинка какая - одна в одну! Вот и праздник в дому!

...К осени Феня занемогла. В жар ее кинуло, вся пунцовая сделалась и бредит. Всю ночь Пантелей с Пелагеей у ее изголовья просидели, глаз не сомкнули. Только и знай полотенец в воду окунали да на головку клали. С рассветом Пелагея помчалась к Параскеве - местной врачевательнице и повитухе. Та, осмотрев больную девочку, только руками развела:

- Тута фершал нужон! Ежели бы ячмень там на глазу, краснуха или рожа - тут я могу. Опять же при родах вспомоганием владею, а когда дите все горит, тут только фершал нужен. Извиняй, Пелагеюшка.

Надо в райцентр везти. А это, как-никак, сорок верст... Да после дождей через Воронью гать ни пешему, ни конному ходу нет - утопнешь. А Фене все хуже и хуже. Пантелей в отчаянии двор меряет шагами. Туда-сюда, как маятник мотается. Вечереет, хворь, всеизвестно, к ночи завсегда сатанеет. С тревогой ожидают ночи измученные мать с отцом. В переживании напрочь забыли о Бобыле. Зато он не забыл о них. Должно в одиннадцатом часу (часов-то в Мохове отродясь ни у кого не бывало. Петух - вот деревенские часы!). Так вот, примерно часу в одиннадцатом в дверь кто-то постучал. Пантелей вышел в сенцы, открыл дверь, а на пороге какой-то незнакомец во всем белом. Пантелей от неожиданности посторонился, и в хату ввалился незнакомец. И говорит:

- Прямь какая-то нечистая сила! Вломился в больницу, - доктора давай! А где я ему доктора возьму, когда он в областной центр уехал. «А ты кто?» - спрашивает нечистая сила. Я поясняю: фельдшер я, значит... Вот эти свои слова я запомнил, а после вот на этом крыльце очутился! Каким образом - не пойму.

Смекнув, в чем дело, Пантелей в пояс поклонился гостю и показал рукою на кроватку, где Фенечка в горячке плавилась. Фельдшер чемоданчик раскрыл, термометр Фене под мышку сунул... «Слава Богу, реквизит весь со мной, и халат белый, хотя и задом наперед надетый, но имеется». Пелагея, уже по указке Иван Ивановича (так звали фельдшера), воду кипятит в блестящей коробочке, в которой шприц да иголки. Иван Иваныч тут и укол сделал, и еще колдовал над чем-то.

Скарлатина - болезнь нешуточная. Полю мигом в другую половину дома отселили. Болезнь заразная. К утру жар спадать стал, Фенюшка голубые затуманенные глазки открыла, попить попросила.

- На поправку пошла, - радостно доложил фельдшер, и у всех на душе полегчало.

Пантелей вышел во двор. А Бобыль тут как тут, и за свое с ходу:

- Работу давай!

Пантелей хотел было осерчать за назойливость, да совесть не позволила. Как-никак он, и никто другой, фельдшера доставил в Моховку, да еще с такой скоростью. Гнев сменив на милость, он как можно душевнее спросил Бобыля:

- Как тебе, значится, такое удалось дело?

- А никак, - ответил Бобыль. - Захожу в больницу, спрашиваю дохтура. Отвечают: нету, мол, в город уехавши, дохтур-то. А тут этот выходит. Я говорю: «Так вот же он!» А мне в ответ: «Это не дохтур, это фершал. Но тоже лечить может». Ага, подумал я и враз на него халат натянул и говорю: «Лекарства, каки надо, возьми». А он отвечает: «Лекарства завсегда при мне вон в этом ящичке». Ну, я, значит, и... дело нехитрое.

«Действительно, - подумал Пантелей. - Дело нехитрое - за сорок немеренных верст в считанные минуты из райцентра фельдшера перебросить в Моховку».

А Бобыль тем часом как-то странно левую свою руку, пальцы растопырив, на своей голове пристроил навроде антенны и большой палец в ухо себе воткнул. А потом и говорит:

- Ирак бомблят.

- Откуда тебе такое ведомо? - спрашивает Пантелей.

- Да из проводов, - отвечает невозмутимо Бобыль.

- Из каких проводов? В Моховке отродясь ни электричества, ни радио, ни телефона не бывало. Правда, в лесхозе есть списанная еще с войны армейская рация «Р-13». Так питание еще в позапрошлом году выдохлось.

- Не, - Бобыль поясняет. - Там, за Вороньей гатью, провода.

- Дык это ж, - удивился Пантелей, - верст двадцать отсюда!

А Бобыль:

- Не знаю, не мерял верст, а слыхать хорошо.

Любопытства ради спросил:

- И кто же бомбит?

- Не знаю, - отвечает Бобыль. - Какие-то сша...

Три дня фельдшер Иван Иванович Добродей боролся за жизнь Фенюшки. Трое суток в райцентре никто не знал, куда подевался фельдшер Добродей. В милиции только плечами пожимали. Как такое может быть: был и вдруг не стало? Больше всех, естественно, домашние Ивана Ивановича убивались.

А как Фенюшке полегчало и опасность минула, фельдшер Добродей тем же макаром был водворен на свое рабочее место. Причем объяснить что-нибудь внятно Добродей не мог, кроме того, что был, дескать, в Моховке, спасал семилетнюю девочку от скарлатины. И спас! Сослуживцы на коллегу смотрели как-то странно. Главврач намекнул, что неплохо было бы ему в дом отдыха съездить, отдохнуть малость. И даже путевку пообещал схлопотать. Ну а дома без лишних расспросов обрадовались все и отнеслись со вниманием к подуставшему хозяину. Мало ли чего на работе не случается. Скарлатина - болезнь нешуточная...

Если честно сказать, то Бобыля в Моховке, считай, кроме, конечно, семьи Бортниковых, никто и не видел. Но знать - знали все, что в Пантелеевке на отшибе (так называли сельчане место обитания Пантелея) что-то диковинное творится. Во-первых, за три года мужик на ноги встал. Дом перестроил, хлев, конюшню, сеновал, погреб, колодец. Печь переложил. Скотинкой обзавелся, птицей разной. Порядку во дворе и вокруг дивились. И все это делалось вроде бы не его руками. Ну да - про нечистую силу разговоров было много. Мол, продал Пантелей-хромой душу черту или дьяволу, леший их разберет! А все дело в том, что Бобыль имел свойство как бы растворяться в пространстве, причем мгновенно. И так же мгновенно обратно материализовываться. Сердобольная Пелагея не раз предлагала Бобылю:

- Может, молочка иль творожку отведаешь, иль картох?..

Бобыль завсегда отшучивался:

- Пелагеюшка, праной питаюсь. Картохи и прочее мне ни к чему, значит.

Пелагея-то сроду такого и слова не слыхивала - прана. А Бобыль пояснил:

- Это, Пелагеюшка, когда день еще не кончился, а ночь не наступила, или же насупротив: ночь еще темнотою зависает, а зорька еще не занялась. Вот в это время прана и зарождается в воздухе. Дышу, значит, пью ее, то есть питаюсь. Она силы дает, усталь снимает, хворь изгоняет.

- Чудно! - покачала сострадательно головой Пелагея, так и не уразумев, что есть на самом деле эта прана.

Но стоило только Пантелею появиться, как Бобыль с собачьим заискиванием повторял одну и ту же фразу: «Работу давай!»

Пантелея аж внутри колотун начинал бить. Уже все сделано-переделано! Фантазии у лесного объездчика не хватало, чем занять руки своего благодетеля. А чего там темнить - именно благодетеля! Ибо благо, содеянное за три года Бобылем, переоценить невозможно. Пантелей уж стал всячески уклоняться от встречи с Бобылем. Короче, сказано ведь, ежели мед да большой ложкой, да каждый день, то соленой капусты запросишь. Обрыднет.

А тут после дождей и сумрачности предосенней вдруг солнце по-летнему засияло, небо поголубело, полетели паутинки. Бабье лето. Так оно и есть: короткое, но яркое и ласковое. Вывел Пантелей Акимович... Тут надобно пояснить маленько. Как встал, значит, Пантелей-хромой на ноги прочно, другое отношение селян почуял. Вишь, и фамилию его припомнили - Бортников, и отчество - Акимыч. Батя его, Аким Спиридоныч, бортничеством промышлял. То есть у дикой пчелы из дупел мед брал. Пантелей помощником был. По деревьям лазил, что твой шимпанзе! А однажды сорвался и ногу повредил. Она как бы в росте замедлилась. От того и кличку схлопотал - Хромой, Пантелей-хромой. На селе на клички большие мастаки, и всем припечатывали. Вон сосед - Кузя-косой, а та, что трактор купила - Дарья-цистерна. Так заведено было, и каждый на свою кличку откликался без всякой обиды. Аким Спиридоныч на войне сгинул где-то под Старой Руссой. Оттуда последняя треуголка солдатская прибыла, августом сорок первого помеченная. Мать Пантелей схоронил тоже вскорости, после болезни какой-то. Самого в армию по причине хромости не взяли. Худа без добра не бывает, сказано ведь! Потом Пелагея - маков цвет - подвернулась, и жизнь пошла себе, поехала...

Так вот, вывел Пантелей Акимыч дочурку Феню на солнечное крылечко, усадил на коленки свои, кудряшки ее золотистые перебирает. Тут Полюшка подошла. А у нее коса - чистый лен и чуть не до пят! Полюшка - вся в мать пошла, что ликом, что станом, что волосом льняным. А Феня, приметив, что батяня золотыми ее колечками любуется, взяла да из завитка один волосок дернула, только ойкнула! Вот, говорит, глянь, какой крученый. Пантелей волосок взял в неудобные свои пальцы, послюнил и растянул во всю длину. А как отпустил, он тут же обратно в тугое золотое кольцо свился. Чудно! Пантелей раза три процедуру эту повторил. Дудки! А из-за угла Бобыль возник, как привидение, и, естественно, ни здравствуй, ни добрый день там, а с ходу за свое:

- Работу давай!

У Пантелея внутри что-то передернуло, а ум на другое натолкнул:

- Накось, Бобыль, вот, погляди, волосок-то завитой спрямить требуется, понял? Ну, чтоб, значит, вон как та паутинка серебряная был, как спица вязальная.

Бобыль взял золотистую ниточку волоска в свои мохнатые пальцы, сощурился, растянул его во всю длину, на солнце сквозь него поглядел и... испарился, как всегда.

...Семь лет минуло. Девчушки Бортниковы уже невеститься стали: одна другой краше. А Пантелей Акимыч загрустил, щетиной густой да сивой позарос, молчуном стал. А как объезды по лесным увалам совершал, то, бывало, остановит Лысика, сойдет с седла, руки рупором ко рту приставит и на весь лес крикнет:

- Бо-бы-ль! Бо-бы-ль!

И слеза глаз туманит, и только далекое эхо вторит ему:

- Быль... Быль...

А и в самом деле: быль ли это, или небыль? Был ли Бобыль вообще? И кто он, и откуда? Полюшка как-то его спросила:

- Тебе сколь годочков-то?

Ответил:

- Тыща...

- А мне девятый пошел, - сообщила Поля.

- Девятый, - повторил Бобыль. - Стало быть, ты моего старше! Дети завсегда старше взрослых, ибо у них все впереди. Так-то вот...

А насчет запроданной души - ложь! Вот ежели ты продал ведро картохи, то этого ведра с картохой у тебя больше нет. А спроси на селе, кто самый душевный человек в Моховке, - любой на Пантелея пальцем укажет. Душевнее, добрее, благожелательнее никого нет. И насчет нечистой силы. Вот чистая сила семь дней трактор завести не могла, а нечистая за одну ночь весь колхозный надел перелопатила, заборонила, рожью засеяла. До сих пор председатель Полупень с агрономом Васей диву даются, как такое могло быть? Но было же - вся Моховка в свидетелях...

Семь лет объездчик Бортников, объезжая делянки, с надеждой складывает руки ко рту раструбом, но отвечает ему только замшелое эхо:

- Быль... Быль...

Грустно.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.