Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(8)
Александр Фуфлыгин
 КАТЕГОРИЯ ОДИНОЧЕСТВА

Август в Шапсуге жарок и контрастен; всюду тебя преследуют запах прелых водорослей, сыпучие звуки каменистых пляжей, бездонная чернота ночей и чернота вечности, поселившейся в горах, и море, бледно-розовое возле горизонта - в закат, бесконечная синь, разбавленная зеленью и подернутая рябью, – на рассвете.

Здесь море во всем, во всем морские запахи, морские корни (в родословных и в прилагательных), морская пища в ресторанах, рыбья чешуя на тканях, креветки в салатах. Все связано с морем, в него впадают речки и тропки, в него падают приезжие, переполненные нетерпением и жадностью ко всему южному. Приезжие смывают с себя пыль дорог, и после, влажноволосые и соленые, разом постройневшие, шествуют по пляжу - прихрамывая на камешек, застрявший в сланце, перекидываясь острыми словечками, - все глубже на берег, богатый растительностью. Они гуртом переваливаются через железнодорожную насыпь, ныряя в кипарисы и разросшиеся дикие каштаны, но только с тем, чтобы через небольшой отрезок времени вернуться обратно, разнузданными и расхристанными, шумно вывалиться на этот простор, голосами меря эту ширь, телами взбалтывая эту аквамариновую глубь.

Ладейщиков был здесь уже несколько дней. Он смыл с себя первый восторг, тот, что со свинячьими взвизгиваниями и брызгами во весь берег; вот уже несколько дней он лазил в море медленно, на раскоряку, страшась коварного камешка на дне, и получал удовольствие от собственной успешной степенности и умеренности. Он был в таком возрасте, в котором, как считается, следует не жить, а играть роль. Как неглупый человек, он прекрасно понимал, что никуда ему не деться от этого бестолкового общественного мнения (которое, впрочем, вряд ли настолько общественно, как его подают), и превратился в недурного актера, а эмоции подкапливал и удачно выплескивал их реденько.

Вокруг был странный, не познанный им мир. Услужливо и навязчиво подкрадывается воспоминание о каком-то другом мире (быть может, Болгария либо Турция), виденном в рекламном буклете.

Но уже в мимолетном сравнении рекламный мир проигрывает всухую хотя бы потому, что он ломок и тонок, толщиною в бумажный лист, и с запахом краски, нагретой солнцем. Ладейщиков отмахивается от этого неудачного воспоминания, и тогда Шапсуга появляется прямо перед ним во всей своей красоте. Вот Кавказ, этот зеленобородый повелитель климата придвинулся, выставив дородное плечо, вон ручеек седины в его бородище скользнул вниз серпантином - скользнул и пропал. Что это: горная, невысохшая Аше? Но нет – жужжа, по серпантину проползла четырехколесная муха, нырнула, вынырнула, нырнула еще разок и больше не высовывала носа из самшитовых зарослей: дорога, бывшая Военно-Грузинская. Здесь пластику нет места, как нет места любой искусственности; здесь все подлинно, любая каменюга тяжела, любой самшитовый пук естественно раним, шиповник пахнет шиповником, и его цвет легко осыпаем и неподдельно розов. Любой школьник узнает в первый же день пребывания здесь, что пучки бамбуковых удочек торчат прямо из земли; что Казбек переводится как Царь Гусь (это – хи-хи, как неожиданно!), горный массив - это окаменевшие конские хребты; что эти места в свое время боготворили великолепные пииты, как женщине возводя им помпезные мадригалы; что каштановый мед чудовищно горек, а высокогорный чай удивительно пресен.

Нахлынет сумрак, и Кавказ помрачнеет, но в этой его мрачности не будет ни капли зла, как нет зла во всех деяниях. К вечеру начинаются разнообразные чудеса: антропоморфные смеси света и теней забавляют прохожих, звуки пухнут, крепчают.

Ночной кабак - без крыши, но с живой музыкой; ее целая лавина, бьет в висок, в темя, качающиеся в такт музыке юркие и мокрые - между лопаток - спины наводят на мысль, что на свет летят и ночные мотыльки, и человеки. Высидишь здесь от силы часок-другой, забавляясь лоснящейся мордой старого морского волка, прилюдно лапающего коренастую, счастливую бабенку; устроишь слежку за милующейся парой за соседним столиком (она – тоненькая, стройная, в длинном лиловом платье, облегающем ее фигуру, он – круглолицый, плотный, про таких говорят – откормленный) и примкнувшим к ним белесым гражданином (выражение легкой брезгливости не сходит с его губ). Как вдруг станет отвратительно жаль себя, чудовищно одинокого среди этого людского скопища. Одиночеству нет никакого оправдания и нет соответчиков. Оно накладывается на лицо как грим, как масло на холст: жирными неопрятными мазками. И вот уже: вместо лиц – затылки, вместо слов – ни к чему не обязывающая трепотня. Одиночество – безукоризненный, отработанный на многих человеческих душах стиль, давным-давно ставший фундаментально-академическим. Это то, что не заметно множеству, но слишком хорошо видно единице. Единице следует покинуть захваченный безудержным и дешевым весельем освещенный мирок, протиснуться сквозь строй извивающихся тел, оставшись незамеченным, и вдавиться во тьму, вышагнув из света…

Но все это будет вечером, а пока еще полдень. Ладейщиков разморен, влажноволос. Грызя персик, напоминающий с виду розовую попку младенца, он следует прогулочным шагом вдоль торговых рядов, устроенных прямо возле насыпи. Соседство с железнодорожными путями так близко, что пыль от проходящих поездов садится на виноград, разложенный на прилавках, на матрацные полосы арбузов, на казненную через повешение и таким образом высушенную форель, на экзотические дыни, удивительно мелкие, расцветкой своею и полосатостью похожие на бурундуков.

Он бестолково бродил между рядами, сосал персиковую косточку, с миной знатока мял ладонями и нюхал дыни, браковал груши, рассеянно отнекивался от предлагаемого недозрелого инжира и со старательностью наглеца подглядывал за голоплечей блондинкой, стоящей поодаль и с аппетитом расправляющейся с сочным полумесяцем арбуза, растекающимся у нее по обеим щекам. «Жарковато?» - неопределенно спросил ее Ладейщиков и попытался подмигнуть, но она никакого внимания на него не обратила, неожиданно ловко развернулась и пошла прочь. Подмигнул он уже двум ее пухлым розовым половинкам персика, разделенным полоской бикини, и загорелой спине, перетянутой лямкой лифчика.

С подъемом солнца, с каждым его шажком ввысь все меняется - час от часу, минута за минутой: утром ты расслаблен и ленив, сидишь на краю койки с измятым лицом, измученный за ночь двумя вздорными беспокойными бабами (потливой простыней и отощавшей подушкой); потом с трудом волочешься в общую уборную, где временно погибаешь от чудовищной вони, а на обратном пути с плещущим звуком забредаешь еще не очухавшимся ото сна сланцем в грязюку, как будто специально расплесканную возле тропки.

К полудню меняются темпы, меняются желания. Пустой желудок и купание бодрят, и ты, юля меж развешенных на заборах вязаных кофт и пуловеров, между торговок с густыми бровями и сочными гортанными голосами, следуешь за бесшабашно прогуливающейся блондинистой особью самого привлекательного пола, в надежде улучив момент сорвать куш в виде вечернего свидания (может быть, сегодня вечерком..?), танцев (вам бесконечно идет голубой цвет…), прогулок к морю (погляди, какая лунища!), лобызаний удобно подставленной шейки (пойдем к тебе!).

Она остановилась возле горбоносого адыгейца, усевшегося возле дороги и выставившего напоказ ноги в дырявых прелых тапках и потертый бочонок с домашним виноградным процеженным суслом, увенчанный новеньким стаканом. Ладейщиков подобрался поближе к ней, вполуха выслушал чисто кавказский комплимент, отмоченный старым виноделом ее ягодицам, а с ней разделил полстакана забродившего винного пойла, стараясь попасть ртом в то место, которого только что касались ее губы. Она была по-прежнему беспечна и равнодушна, бродила без дела, потом вновь пробовала вино, ела дыню, орехи (и как только все это влезает, думал Ладейщиков, в этот ее плоский живот?) и, наконец, прилипла к рекламному щиту, орущему во весь голос о разнообразных увеселительных поездках в глубь бровастых гор, в гости к гладкобоким дельфинам, в водный парк, к горбатым водопадам, и к могилам кровожадных шапсугов. Агент туристической компании - тетка с высушенным лицом и выгоревшим перманентом – оставила в покое осипший мегафон, который не замедлил с благодарным кастрюльным грохотом без сил свалиться ей под ноги, и все тут же стихло.

- Сколько стоит билет в водный парк? – спросила блондинка, воспользовавшись паузой и приставляя ладонь ко лбу козырьком.

- Билет в водный парк, - торжественно повторила тетка, прокашлялась, крякнула, смачно поплевала на пальцы, вытерла их о платок и надела очки. – Двести пятьдесят. На вечернюю поездку есть два места в сегодняшней группочке.

- Дайте-ка один.

Тетка засуетилась, вновь поплевала на пальцы (блондинка скривилась), отслюнявила билет (блондинка сморщилась), жадно взяла пальцами купюры, дважды пересчитала, сняла очки, вызывающе поглядела на Ладейщикова, надела очки, взяла в руку мегафон, набрала воздуху в легкие и сказала неожиданно сочно: «Дорогие отдыхающие!», но тут Ладейщиков поспешно вмешался и потребовал себе билет на оставшееся вакантное место.

Потом была послеобеденная дрема: раскаленное расплывчатое пятно на небе, именуемое Ярилом; размеренный бульк-бульк перекатывающих камни мелких соленых волн; массовое лежбище поджаренных на солнце тел, беспорядочно разложенных на пляже так и этак; жаркое, сонное, занавешенное простынями нутро домишек, заселенных отдыхающими; сиплые носовые звуки, несущиеся отовсюду: сплошное переливчатое тпр-р-р изо всех окон, раскатистое пф-ф-ф из-под всех развесистых кустов. Вот прошел, хрустя галькой, невидимый гражданин, истерично кхыкая на весь мир, - и вдруг пропал. Вдали заорала электричка, заорала еще раз и заныла, заныла, приближаясь.

Ладейщиков оторвал голову от подушки, раскрыл глаза. Блондинка сидела у него в ногах, легкая, ситцевая, вся в черный горошек, и трогала розовой ладонью металлическую никелированную спинку кровати, изогнувшуюся в касании ее пальцев мучительной дугой. «Почему ты вся мокрая?» – спросил он, не узнавая собственного голоса. Она молча повела ключицами (ему вдруг стало страшно оттого, что он об этом ее спросил: она была абсолютно суха), встала, поправила ситец – лямки, юбчонку, чуть скрывающую трусики, откинула рукой развешенную в дверном косяке простыню и вышла, сыграв бедром вбок. Ладейщиков кинулся ей вдогонку, задыхаясь, отмеривал шажищами расстояния, хватал ртом воздух кусищами, глотал, не разжевывая (легкие распирали ребра, раздуваясь рывками), да так, что стало больно в глотке, летел за ситцевым промельком, не чувствуя ног, как вдруг очнулся, сел, застыл на постели, вытирая сырой ладонью мокрый лоб.

- Черт, - сказал он глухо, отирая капли с виска, - черт, какая же все-таки дрянь…

Хорошенько выкупавшись в море (кусачие камушки в сланцах, дружеское, махровое объятие за шею, стайка серебряных рыбок, синхронно кидающихся прочь) и смыв с тела ватную слабость, оставшуюся после душного дневного сна, Ладейщиков отправился обедать. В столовой он ожег борщом язык, и кость, торчавшая из котлеты по-киевски, уколола ему небо, покуда он взглядом, полным тщеты, рыскал по залу в поисках блондинки. Не было ее и средь базарных рядов. Едва завидев шелковый изворот летнего сарафана, замедленный полет газового паррео, прилипшего к бедрам, нежный висок со струящимся по нему локоном, Ладейщиков бросался им вдогонку, не сходя с места. Спелая блондинка была всюду, но ее нигде не было. Любой ситец, любой загорелый глянец плеч принадлежал ей и вызывал сердечный трепет в его груди. Вот только всякий профиль оказывался чужим, и в этих чужих профилях Ладейщиков окончательно запутался. Его глаз растерял цепкость; и тогда он попытался отвлечься, тешась, глядел на щекастого мордоворота, что стоял рядом и, расставив ноги и чуть наклонясь вперед, за обе свои внушительные щеки кушал мясистую бомбочку груши. Сок тек по волосатым пальцам, похожим на аккуратные вареные сосисочки, по розовой лоснящейся морде, по матерчатым новеньким штанам, и мордоворот, наблюдая нечаянную порчу своих штанов, протяжно вполголоса ругался…

Позже подали яркий автобус. Отдыхающие оживились и бросились заполнять собою автобусное нутро. Солидная дама в шляпе, похожей на высушенный блин, беззащитно-острым локотком оттеснила Ладейщикова в самый конец салона. Он плюхнулся в кресло к окну и стал с интересом наблюдать наружную суматоху: на то, как влажные спины вступали в противоборство с вконец обнаглевшими обнаженными локтями, на вместительную спортивную сумку, с самостоятельностью робота порывисто следующую в салон по людским плечам и головам. Все рассаживались, вполголоса переговариваясь. Две голоногие девушки в мятых сарафанах прятали загорелые лица в загорелые ладони и сдержанно смеялись загорелыми плечами. Знакомый мордоворот, наевшийся груши, пер вперед животищем, тесня идущих по проходу, неторопливых, неповоротливых, глазами рыщущих в поисках лучших мест, удобнейших и безопаснейших. Вот он пихнул того, развернулся, втиснулся всей тушей между сидений, упал, припал спиной. Кресло под ним всхрапнуло, охнуло (был даже явственно слышен скрип, похожий на зубовный скрежет); креслу в унисон пискнула дверь и с глубоким вздохом закрылась. Автобус тронулся. «Черт…» - растерянно пробормотал Ладейщиков, приподнимаясь и рыща взглядом по рядам, в надежде, что все-таки пропустил, что все-таки нечаянно отвлекся на сарафаны, на мордоворота, на шляпу, на сумку. Но тут автобус притормозил, дверь открылась, и долгожданная блондинка вскочила в салон, шатаясь (пока водитель самым зверским образом и с равнодушным лицом сворачивал шею рулевой системе), сделала несколько шагов по проходу. Ладейщикова тем временем поедала вопросительная мысль о том, к кому она подсядет; он неудержимо розовел с каждым ее близящимся шагом. Она же плюхнулась рядом с ним, на мгновение прижавшись жарким коленом к его волосатой голой ноге, отчего Ладейщикову вдруг подумалось, что, должно быть, ей неприятна эта его шерстяная колючесть, эта его колючая шерстистость.

Девушка была чрезвычайно словоохотлива; в считанные минуты он узнал, что зовут ее Оксана, что она третий день отдыхает с мамой и что ей уже скучно, а маме весело (мама нашла себе кавалера и пропала на целый день и появится только ночью). В водном парке Оксана уже была один раз, и ей все в нем жутко понравилось (ой – просто все, все, все!), все водные аттракционы: и «семейная горка», и «ракушка» (почему-то все называли ее унитаз, но тут же сама нашла потешный ответ - все к вечеру совершенно пьяные), и даже «камикадзе» - гигантской высоты желоб, полный хлорированной воды, с которого, как с горы, следовало съехать вниз, чтобы тем самым развлечь гогочущую публику.

- Вот мы с вами возьмем и вместе с нее съедем! – тараторила она, а он тем временем исподтишка подглядывал ей в лицо, радуясь, что так легко удалось завести приятное знакомство, которое вполне может вылиться во что-нибудь такое, о чем очень сладко думать. Ладейщиков косил глазом, отмечая, что девушка достаточно миловидна, вот только уши оттопырены чуть лишку, - но все это мелочи, мелочи, не стоящие, чтобы о них вообще думать сейчас.

- А? Как? – настойчиво спрашивала она, тыча его локтем в бок. – Или струсите? Сначала вы, а я за вами, а?

Ладейщиков представил себе эту высотищу (мелкоту фигур оставшихся внизу людишек), все то туманное, мучительно шаткое, зависшее на самых кончиках ватных ног, та самая неумолимо влекущая пропасть, тот самый провал, что вызывают мелкодрожание рук, зубовную дробь, кожный озноб и все известные человеческому сознанию виды оцепенения. Ладейщиков панически боялся высоты, жизнь на высотных этажах всегда представлялась ему чем-то вроде изощренной пытки, придуманной китайцами, длящей муки от ночи ко дню; поездки в лифтах вызывали у него перебои с дыханием и тошноту, которая пожирала все имеющиеся остатки: последующего дня, отпущенного на текущий день здоровья, настроения.

- Не знаю, - осторожно ответил Ладейщиков, – даже не предполагаю. Я высоты боюсь.

- Э-э, - засмеялась она, думая, будто он шутит, - даже не вздумайте: не отвертитесь!

Дорога была извилиста и опасна; автобус прижимался к склону то одним бочком, то другим, то полз, что есть мочи, подвывая, взбираясь выше и выше, то весело несся под гору. «Класс!» - сося шарик на палочке, сказала Оксана, отмечая восклицанием сложный автобусный пируэт. Некоторое время в потолочных динамиках журчал бодрый, чрезвычайно знакомый, словно уже где-то не раз слышанный голос, щедро разбавляя дрему экскурсантов местными легендами, но после утомился и высох, предоставив всем возможность самостоятельно оглядывать окрестности.

Ладейщиков думал о том, как бы суметь избежать подъема на самую высокую горку, о которой теперь восторженно щебетала Оксана, догрызя карамельный шарик. Справа бежали обросшие лесами горбы Кавказа, слева радостно блестело море, заволоченное сизой дымкой. Жара занимала весь мир, горячими были предметы и мысли, горячий воздух, словно щенок, трепал занавески на окнах. Неожиданно мир снаружи замедлил бег. Все разом проснулись и прилипли к окнам: вот они, разноцветные пластиковые чудеса, возведенные человеком (кажется, что на этих извилистых горах держится низкое небо), вот фонтаны, таящие в себе энергетику и палитру радуг, вот водопадные шумы, вот цирковых расцветок шатры, прикрывающие стыд пивных, вот похожая на разросшиеся кустарники свалка шезлонгов.

Ладейщиков вышел из автобуса, минул охрану возле ворот и тут же потерял из виду свою шалую от восторга блондинистую спутницу. Он не спеша разделся до плавок, прибрал к рукам сиротливо привалившийся к пальме лежак, разложил на нем свои махрово-целлофановые движимости и прыгнул в бассейн охладиться. Вылезши из воды, мокроволосый и блестящий, он отправился на поиски, внимательно глядя по сторонам. Коленопреклоненная рыжая тетка с ложечки кормила голого разморенного купанием ребенка, сидящего на борту бассейна и взбалтывающего ногами воду. Два подростка ладонями затыкали фонтан, и сбоку от них рождалась радуга. Берега искусственных речушек, инкрустированные керамической плиткой, как мидиями, обросли отдыхающими. Переполох, голые тела, очереди за бутербродами и пивом, а в центре всего высоченная гора и лестница, ведущая к ее вершине, облепленная людьми: зрелище, вызывающее мышечную слабость. Ладейщиков поскорее отвернулся и тут лицом к лицу столкнулся с Оксаной, с ног до головы мокрой, идущей бок о бок со знакомым мордоворотом, плотоядно обрабатывающим ее ухо велеречивыми речами.

- Вот он где! – весело закричала Оксана. – А я-то думаю, куда пропал? Пошли скорее, я решила взобраться на самый верх этой ерундовины и скатиться вниз. Сейчас как раз толпа поубавилась. Пошли-пошли, нечего тут кривиться, вы же мне обещали.

- Он струсит, - заявил мордоворот, - он тебе не пара. А мне это - раз плюнуть!

- Отстаньте, - засмеялась она, хватая Ладейщикова за руку, - вашей комплекции не выдержать ни одной здешней постройке. Идите лучше дуйте ваше пиво.

Но он привязался, как банный лист, полез с ними на лестницу, все тащился сзади, сосал пиво из бутылки, болтал без умолку, толкал Ладейщикова голым влажным животищем и частенько протяжно порыгивал. Оксана смеялась и называла его свиньей. Он совершенно не обижался, делал загадочное лицо и норовил вновь пристроиться к ее ушку.

Как назло, очередь на самую высокую гору была самой короткой. Ужас постепенно подбирался к самому сердцу. Ладейщиков что есть мочи цеплялся за поручни, плохо видя и слыша окружающий мир. Высота была чудовищной. Под ногами насмешливо гремело шаткое железо, играя с ним в нелепейшую смертельную игру. Он старался внимательно следить за тем, чтобы случайно не попасть ногой в раззявленный паз между ступенями. Вся конструкция казалась ненадежной, корявой. В голову пришла липучая мысль о том, что если все сейчас рухнет вправо, тело Ладейщикова придется снимать с заборных штырей, как с вертела. Хотя он закончит жизнь раньше, чем его пронзят декоративные заборные прутья: умрет еще в воздухе от разрыва сердца.

- Почти пришли.

Это был апофеоз кошмара.

- Давай первыми съедем, - влажно зашептал мордоворот в самое Ладейщиковское ухо, одновременно сбрасывая пустую пивную бутылку за борт, - и подождем Оксанку снизу. Говорят, некоторые бабы добираются донизу совсем без купальников. Абсолютно голыми. И смех, и грех.

Он протолкнулся вперед, мягко задев животом Ладейщикова, корча рожи, изобразил ужас, театрально постучав зубами и потряся коленями, и, очень довольный, полез в самую пучину. Ему было, видимо, не впервой. Следом за ним, взвизгнув на весь белый свет, лихо нырнула Оксана. Ладейщикова пихали в спину, требуя поторопиться. Он вдруг развернулся и полез назад, по серпантину лестницы вниз, протискивался сквозь ряды голых тел, которые слились в его глазах в сплошную массу. Ступени ритмично гоготали над его трусостью глухими металлическими голосами. Их поддержали перила, дружно увертывающиеся от его слабых ищущих рук…

Его обильно вырвало под пальмой. Потом он долго лежал на траве, втягивая ноздрями влажный воздух и глотая горькую слюну. Постепенно мир вернулся на свое законное место, в уши прорвались звуки, глазам вернулось зрение. Тогда Ладейщиков сел и сразу же увидел Оксану, фотографирующуюся в обнимку с лиловым негром, разряженным в пух и перья и оттого похожим на тютю. Мгновенная вспышка света, от которой на миг смертельно побледнела негритянская физиономия, хохот, влажный блеск великолепнейших зубов. Оксана, прихваченная жадной мужской рукой за талию, пошла прочь. Ладейщиков с тоской глядел на ее удаляющуюся влажную спину, на ее мокрые волосы, прилипшие к плечам, на отвратительно жирный зад ее толстомясого спутника, юлящего возле нее со старательностью и изворотливостью прилипалы.

В надвигающемся вечере, в этих все теснее обступающих парк мрачнеющих горах была некая несомненная романтика, и в этой морской глади, совсем пропавшей с глаз, но легко предполагаемой. Однако романтика, сдобренная одиночеством, сродни самоистязанию, которое можно принимать как угодно - двояко, трояко, как угодно - как страдание и как облегчение и как временные неполадки в сложном, несовершенном механизме под названием «человеческая душа». Можно, прислушавшись к себе, почувствовать, как с тебя кусками, словно сухая чешуя, крупными пластами отваливается пыль кабинетов, и кабинетные запахи, и кабинетные звуки. Нет больше «канцелярской крысы», проецирующей застарелые привычки на этот мир, замерший в своем ночном великолепии, а есть человек, чистый, как новорожденный. Нет больше надобности терзаться от того, что ты делишь тошнотворную автобусную качку с пустующим соседним креслом, а не с блондинкой, которая бесстыдно шепчется на заднем сиденье с молоденьким плечистым красавцем, лапающим ее. Есть росчерки звезд на темном небе, блеск скучившихся в стороне от дороги далеких огней, есть приятный мышечный покой, когда врастаешь в удобную спинку кресла всеми своими корнями, есть мощный гул двигателя и качка, поданные в качестве недурного снотворного.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.