Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(77)
Дмитрий Беляев
 На родине

1

Телефонный звонок изменил мои планы.

- Сыночек, приезжай. Отец совсем слабенький…

И хотя я догадывался, что это не совсем так, что мама, по обыкновению, преувеличивает, все-таки собрал кое-какие вещички, повесил на дверь своего дома замок и отправился на автобусе за две сотни километров в небольшой степной посёлок, где прошли детство и юность и где доживали свой век мои старики.

Поселок вполне благоустроенный: природный газ, водопровод. Вокруг поля, разделенные лесными полосами. Нетронутых степей почти не осталось, но зайцев, куропаток и прочей дичи водилось достаточно, даже имелось охотничье хозяйство.

Лето и зима в этих краях очень неуютны. Летом жара, зимой слякоть, ненадолго прерываемая легкими ночными заморозками. Снег давно стал редкостью. Воспоминания из раннего детства и юности воскрешают в памяти и сугробы по пояс, и морозы до сорока градусов, но всё это в далёком прошлом. А сейчас зимой невмоготу дождаться весны, а летом - осени. Лето знойное, пыльное, нудное. Дождь - ред- кость, и если бы не оросительные каналы, не было бы хороших урожаев на полях и огородах.

Другое дело - весна! Ласковое солнце воскрешает травы, пробуждает уснувшие на зиму кусты волчьей ягоды, желтой акации в лесополосах и еще бог знает скольких растений, радующих взгляд. Но всё это ненадолго. Через месяц-полтора летний зной гасит всю весеннюю свежесть. Он иссушает травы и обезвоживает деревья. Листва на яблонях жухнет и сворачивается. С нетерпением ожидается осень с её уже бесполезными для выжившей растительности затяжными дождями. Но что за чудо эти прохладные дожди! Я всегда любил дождливые дни. Особенно когда дождь «обложной». А когда он сменялся мелкой моросью - восторгу не было предела! В такие дни я облачался в плащевую одежду и шел по грибы. Идти далеко не приходилось. В конце поляны за огородами, куда сельчане вывозили навоз, шампиньоны на второй день после дождя росли на навозных кучах прямо-таки на глазах. Во время таких прогулок в душе было полное умиротворение, ни с чем несравнимый покой, прерываемый иногда вспышками радости, когда прямо из-под ног неожиданно выскочит и задаст стрекача заяц. Или грачи поднимут базарный грай, когда чего-то там не поделят. И как же при этом они стараются перекричать друг друга! Иногда, вынимая гриб из гнезда, наткнешься на ёжика. Грозно прошипев, он сворачивается в колючую крепость. Иди, мол, дальше, не замай! А не то!.. Ну как здесь не удержаться от улыбки?

В конце октября и в ноябре утро часто бывает сказочно красивым, когда искристый иней покрывает ос-лепительной белизной всё вокруг. Даже какой-либо хлам у забора под его покрывалом становится загадочным, причудливым силуэтом. И хотя держится иней недолго, он успевает одарить зарядом бодрости на предстоящий день.

Говоря о знойном пыльном лете, я всё же несколько слукавил. Человеку вообще трудно угодить, мы всегда чем-то недовольны. Лучше сказать так: природные условия в этих краях не хуже и не лучше, чем где-либо в другом месте. И если я это не сразу осознал, то виною тому прихоти. В самом деле, какого лешего! Разве не приятно после знойного дня, сбросив с себя пропотевшую, пыльную одежду, нырнуть в прохладную воду пруда или озера? Или встать под летний душ? А затем, облачившись в легкий халат, насладиться кружкой пива... А закат? А прохлада раннего утра, когда робкий свет еще невидимого солнца только-только начинает обозначать очертания деревьев и кустарников? А первая перекличка полусонных петухов?.. Да что там говорить. Можно до бесконечности перечислять то, чего мы часто не замечаем. А если бы мы были более внимательными? Может быть, тогда все, что кажется унылым, скучным и бесцветным, обрело бы другие краски.

Иногда меня просто распирает рассказать о красоте мест, где находится посёлок моего детства и юности, а иногда донимают чувства совсем противоположного свойства. Видимо, такова моя натура. Я никогда не искал, где лучше, а просто жил там, куда забрасывали обстоятельства, и старался быть довольным тем, что есть, но даже мысленно редко возвращался в родной поселок. Почему? Не знаю. И если бы не постаревшие родители, вряд ли я пожил бы еще там, откуда давно уехал. Не забывал лишь потому, что там жили мама и отец.

Не могу сказать, что ехал я с большой охотой. Расставаться на неопределенный срок со своим домом, двором, селом на берегу Кубани мне не хотелось. Всё-таки менять ритм жизни даже на короткое время не всегда удобно и, как всегда, не вовремя. Однако жизнь есть жизнь, и долг есть долг. Моя жена в это время так же исполняла свой долг - ей пришлось надолго уехать в далёкий степной город, где родная племянница, оставшись сиротой, заканчивала школу и собиралась поступать в училище. Похоронив сестру, жена решила пока остаться с племянницей. Так что наш собственный дом временно опустел. А уж насколько временно, зависело не от нас.

Из дома я забрал с собой кошку Муську. Не оставлять же «хозяйку» на произвол судьбы. Так и явился я в родительский двор с чемоданом в руке и с Муськой подмышкой.

Предстоящая встреча с отцом, с одной стороны, меня радовала, с другой - беспокоила. Почему? Сам не знаю. И дело даже не в его старости и слабости. Вспоминая свои детство и юность, я не припоминаю по отношению ко мне с его стороны чрезмерной строгости. Она ограничивалась тем, что когда я на куролесю, мама грозила: «Ну, погоди! Отец придёт - всё ему расскажу». Приходил отец и, выслушав мамину жалобу, устало говорил: «ай-яй-яй, как не стыдно…». О старших брате и сестре говорить не могу, потому что не помню. Да и, вообще, нашим воспитанием занималась мама - женщина строгая и где-то даже своенравная. Отец работал от зари и до зари: в совхозе - автослесарем, дома - крестьянином (коровы, свиньи), столяром, плотником... Короче - кормил семью. Любил повторять: «Деньги - навоз: сегодня нет, завтра - воз»! По любым вопросам всегда имел своё мнение, часто идущее вразрез с общепринятым, но когда дело касалось насущных вопросов семьи, за его рабочей спиной и мозолистыми руками всегда чувствовалась незримая, но строгая тень мамы.

Вот и сейчас я предчувствовал, вернее, знал, что все важные вопросы мне придется решать в первую очередь с мамой. Отец всегда высказывал своё мнение, но решающее слово чаще было не за ним.

Как и предполагалось, отец оказался еще вполне бодрым и, как всегда, озабоченным. Когда я под отчаянный лай собачки Куклы вошел во двор, он, разглядывая в руках какую-то деталь от автомобиля, вместо «здравствуй», как будто бы я на пару минут куда-то отлучался, спросил:

- Вот смотри. Что за хреновину они придумали? Ну? Разве ж умные люди так делают? Это что?.. Втулка?.. Втулить бы ему по…по шеям.

Отец всю жизнь был повязан с автомобилями. Это была его страсть. За долгие годы работы автослесарем он познал своё дело как таблицу умножения. На всю округу слыл хорошим мастером. Часто его мнение было для шоферов непреложной истиной в последней инстанции.

При росте выше среднего всегда был худощав. Во взгляде его часто искрились лукавство и озорство. Мама, напротив, невысокая, в меру полная, совсем седая, с короткой стрижкой. На вид крепкая. Правда, по-прежнему крепкой она была только духом.

Выходя из летней кухни и выразительно вертя у виска указательным пальцем, мама с улыбкой и укором спросила:

- У тебя что, старый, вот здесь вот не хватает? Не видишь, сын приехал?

Отец со вздохом, ответил:

- И учти, мой зайчик, умнее я уже не стану. Ну здравствуй, сынок.

Обнялись.

Мама, расцеловав меня многократно, поспешила предупредить:

- Мы тебя уж заждались. Столько дел накопилось…

Ясно. Расслабуха мне не светит. Это стало понятным, когда я только еще подходил ко двору. Об этом отчаянно кричали многочисленные дыры в шиферном заборе вокруг всего подворья, давно некошеный бурьян у парадной калитки и у всего, что видит свежий глаз. К тому же дом на улице угловой, забор с трех сторон участка в двадцать соток. У отца имелся в наличии любой инструмент для наведения порядка, от электрического - до хитроумного, им усовершенствованного, механического. Не было, вернее, не хватало только физических сил. Однако неуёмной прыти было хоть в долг давай.

Я часто удивляюсь их поколению. Что только не пришлось им пережить: голод, войну, опять голод, нищету, восстановление страны... И при всём этом «богатстве» вспоминают о годах своей молодости с довольной, мечтательной улыбкой. Сохранили достоинство и любовь к жизни.

С родительского дома, построенного руками отца, очень похожего на терем с вычурным деревянным фронтоном, увенчанным незамысловатой короной, начиналась крайняя улица, за огородами которой простирался широкий и ещё более длинный выгон. За выгоном, направо и налево - лесополоса. Когда-то очень давно на этом выгоне мы, пацаны, устраивали игры в лапту и чижика.

Казалось бы, родное село должно было меня обрадовать. Однако ничего похожего. То ли я от него отвык, то ли оно стало другим. Не знаю. Только первые дни моего пребывания тянулись безрадостно. И если бы не отец с его характером неисправимого энтузиаста и балагура, я наверняка усох бы от тоски. Знакомых - почти никого. Едва ли не все мои уличные и школьные товарищи давно разъехались по городам. Кто в надежде на фортуну, кто в поисках себя, кто за «длинным» рублём на «севера». Правда, деревня не опустела. Напротив, появилось много новых жителей, но для меня они были чужаками. Кое-кто из моих одноклассников остался жить в посёлке, но их были единицы. С ними я и поддерживал отношения. В основном с другом детства и кумом Василием.

Васька был моим другом, сколько себя помню, начинная с сопливого детства. Мы были, что называется, не разлей вода, а если и ссорились по пустякам, то ненадолго. Морды друг другу не били никогда. Во-первых, потому что Васька всегда был добродушным и уравновешенным, не то что я, а во-вторых, учитывая его мощную от природы комплекцию, это было чревато нехорошими последствиями.

Ко времени моего приезда Василий Анатольевич, отец троих детей и четверых внуков, работал на насосной станции, под двумя водонапорными башнями, сразу за чертой посёлка дежурным оператором. Работал давно, после того, как, придя из армии, будучи шофером попал в серьёзную аварию, после которой выбор трудовой деятельности был для него ограничен.

…Повинуясь суровому нраву мамы, я в первую очередь принялся уничтожать старый забор и строить новый из металлопрофиля. Конечно же, ей пришлось приподнять крышку древнего сундука и, что характерно, без видимого сожаления отслюнявить пару десятков тысяч. На «дело» она не жалела денег никогда.

Многократно обойдя хозяйственный двор и бесчисленные закутки, которые мама называла гнидниками, я, глядя на сенник, где также размещалась и плотницкая мастерская, вспомнил, как отец, когда ему было семьдесят пять лет, в очередной раз меня удивил. Что такое в наше время семьдесят пять лет для мужчины, когда не все доживают до пенсии? Приезжаю однажды в гости, захожу на хозяйственный двор и чувствую, что здесь что-то не так. А что - не могу понять. Всё вроде на месте, и всё-таки что-то не так. Отец тогда, лукаво прищурившись, спросил:

- Ничего не замечаешь?

- Замечаю, что что-то не так. А что? Не пойму.

Отец, улыбаясь, похвалился:

- Сенник другой, новый.

- А старый?

- Сгорел. Пожар был у нас.

- Когда?

- Да уж, наверное, недели две назад. Всё сгорело. И моя мастерская, и инструмент. Точил на наждаке одну ерундовину, и искра попала на сено. А сено, сам знаешь, летом - что порох. В общем, это я уже заново построил.

- Как? За две недели?

- За неделю. Да что тут сложного - брёвна, доски да шифер.

Мне осталось только развести руками.

2

…Апрель и май за трудами и заботами прошли как-то незаметно. Подкрадывался июнь с жаркими днями и вечерней духотой. Радовало только раннее утро, когда по улицам поселка тянулись к выгону подгоняемые полусонными хозяевами коровы, где их уже поджидал пастух. В это время успевшая за ночь остыть земля не источала накопленной за день нудной жары, и даже чувствовалась лёгкая прохлада. Отовсюду перекликались проснувшиеся петухи. Утро начиналось с бодрого настроения, которое таяло вместе с набирающим силу солнцем. Серьёзных дождей еще не было, и ожидались они как великий праздник. Мама вздыхала: «заснули в небесной канцелярии».

Каждое утро, пока не устанавливался зной, я спешил в сельмаг за хлебом. Выходя со двора, каждый раз замечал напротив нашего дома, на скамейке у железных ворот сутулую фигуру соседа Сани Горюнова. Сдержанно покашливая, он дымил дешевой сигаретой, опершись о сучковатую палку, и, не шевелясь, смотрел прямо перед собой. Как памятник. Весной он так же встречал утро, только в драповом пальто и шапке ушанке. Поначалу мне некогда было с ним заговорить. А может быть и не хотелось. Ограничивался дежурным приветствием: «Привет, Санёк!» - и шел дальше, едва заметив, как в ответ сидящая статуя лениво кивала опущенной головой и бормотала что-то невнятное, вероятно, приветствие, после чего упиралась пустым взглядом в пространство. Вдоль его двора вениками торчал усыхающий бурьян, и только бледная низкорослая полынь ещё стойко противилась зною и в утренние часы выглядела скудным украшением опустевшей, высохшей полянки перед одичавшим двором. Все, что имелось во дворе, давно было продано: и когда-то полный разнотравья сенник, давно уж разобранный на брёвна, доски и шифер, и деревянный штакетник меж клумбами с когда-то яркими ухоженными цветами, когда ещё была жива Сашкина мать. В конце концов были отключены за неуплату газ, электричество, и жил Санёк как Бог на душу положит, уже не задумываясь о завтрашнем дне. Всё, что можно было, он прожил, а, честно говоря, пропил. А пил он дённо и нощно, равно, как и его покойный отец, известный на всю деревню мастерством кузнечного дела. О Сане я знал только то, что всю жизнь до «лихих девяностых» он крутил баранку совхозного грузовика.

Этот согбенный человек был знаком мне с раннего детства, когда был ещё молодым, красивым парнем. Правда, ни приятелями, ни, тем более, друзьями мы не были. Наверное, потому, что, во-первых, он был старше меня на семь лет, и, во-вторых, ничего общего, кроме улицы, у нас с ним не было.

Наши семьи всегда жили, поддерживая доброседские отношения. Мама очень уважала тетю Валю Горюнову, Сашкину мать: «образованная, уважительная, подельчивая, хозяюшка хорошая».

Однажды я приготовил для своих стариков вареники с творогом. Мама после завтрака, тяжко вздохнув, посетовала:

- Вот мы поели - сытые, довольные, а Саня, небось, голодный… Серёж, отнеси ему вареничков. Пусть побалуется.

Отец одобрительно кивнул. Он почти всегда соглашался с мамой.

Я с готовностью наложил в тарелку вареников, обильно приправил их сметаной и, перейдя улицу, вошел в чужой, но с детства знакомый мне двор. Саня в это время сидел у себя во времянке. Она располагалась рядом с домом. Я осторожно постучал в дверь. В ответ услышал по-свойски сказанное «заходи».

- Сань, приготовил сегодня вареники. Хочу тебя угостить.

Сидя на кровати напротив столика у окна, Сашка несколько смущенно заулыбался:

- Вот спасибо! А то жрать что-то захотелось, а у меня кроме выпивки… Стаканчик выпьешь со мной? Под вареники?

Я отказался. Огляделся.

Давненько я не видывал такой халабуды. Оказывается, в нынешнее время можно жить и так. Комнатушка полтора на два с половиной метра и под макушку в высоту. Широкое, в полстены окно смотрит во двор. Кровать укрыта ветхим тулупом облезшей шерстью наружу. У окна, где за долгие годы на стёклах и раме оставили свои следы стаи мух, в нижней части столика на полочке сгрудились пустые бутылки. Земляной пол усеян затоптанными окурками. На столе немытые вилка, ложка, обветренный кусок хлеба. Да ещё двухсотграммовый стакан, покрытый отпечатками пальцев. В этом сжатом до невозможности пространстве давно утвердился тяжелый дух табака, спиртуозного перегара, многолетней затхлости, исходившей и от залежалого тулупа, и от земляного пола, и от унылого одиночества. Так что, оставив тарелку с варениками на столе, я поспешно ушел, чтобы не смущать Саню и дать ему спокойно, без посторонних глаз поесть, а себе возможность скорее надышаться уличной свежестью.

После долгого сидения на скамейке Сашка, заперев дверь дома на замок, уходил в центр поселка на поиски дармового стакана - кто чем угостит, но чаще на последние рубли покупал самогон или, на худой конец, палёную водку. Этой гадостью в деревне торговали вовсю. Пенсии ему хватало не более чем на неделю. Иногда занимал немного денег у моих стариков и, что характерно, всегда возвращал долг вовремя. Сам он довольно крупный мужик, смахивает на медведя, каким того рисовали в старых мультфильмах. Лицо рябое и серое, но всегда добродушное. Под глазами, ясное дело, отёки. Ходит очень медленно. Что за недуг у него, он и сам объяснить не может. Хотя что здесь объяснять?

Говорят: «чужую беду руками разведу», и всё же я никак не мог понять, почему взрослый мужик опустил руки. Ведь ему всего-навсего шестьдесят пять лет. Допустим, ты в одиночестве, и что? Наплевать на себя? Хотя у Сашки были и сестра, и брат, но они с ним почему-то не общались. Правда, брат иногда приезжал, привозил какие-то подарки: кое-что из необходимой одежды, ну и что-нибудь поесть. Но брат жил далеко, в краевом центре, а сестра, хотя и жила неподалёку, в каких-то пятнадцати километрах от нашего села, уже много лет не казала глаз и вообще брата своего знать не хотела.

Вернувшись домой, поделился своими размышлениями с мамой. Она долго молчала. Наконец сказала:

- Как сказано? «Не суди, да не судим будешь».

- Вы о Сашке?

- Да, о нём. Ты же ничего не знаешь. Говорят… Да не просто говорят, а так оно и есть…

- Что так и есть?

- Сашка убил своего отца. Матвей умер от побоев. Когда перед погребением его обмывали, мне его соседка Аня рассказывала, у него всё тело было в синяках, в гематомах. Сашка требовал у него денег на выпивку. Дядя Матвей получал хорошую пенсию. И как кузнец, и как фронтовик Великой Отечественной. Мутузил отца, бил в пьяном угаре, деньги требовал. Мотя не выдержал побоев. Да и сколько старику было надо! К утру умер. В милицию сообщать не стали, как-то скрыли. Как - не знаю. Только ты, сынок, не суди его, не бери грех на душу. Господь - он всё видит. А ты лучше покорми его, скажи доброе слово. Ему всё легче. Он и так, бедолага, страдает. Небось, когда протрезвел - понял, что натворил, да было уже поздно. «Каждая хата своим горем напхата». Ох, грехи наши тяжкие, - она перекрестилась. - Сашка, он вообще-то безобидный, живет - никому не мешает.

Мама в любом человеке всегда находила что-то хорошее. О слабостях говорила с сожалением. Выругает кого-либо заочно и тут же найдет «бедолаге» оправдание: « А что он хорошего видел? Его тоже понять можно. Отец пропойца. Чему он мог у него научиться?». Она всегда была очень набожной пра- вославной христианкой и не скрывала это даже в советское время. Утро для неё всегда начиналось с чтения евангелия и молитв. Вечером перед сном она так же располагалась за журнальным столиком, усаживала рядом отца и читала молитвы вслух. Не всегда верила людям на слово. Особенно когда человек, убеждая, старается пристально заглядывать тебе в глаза. «Верный признак - врёт». И почти всегда была права.

По воскресеньям я отвозил маму с отцом в церковь на литургию. Был ли отец глубоко верующим, я не уверен и сейчас. Однако он всегда носил крестик. Крестился перед завтраком, обедом и ужином, крестился перед началом какого-либо дела, но была ли его вера непоколебима, как у мамы, не знаю. Иногда мне казалось, что и церковную службу он посещает, чтобы не огорчать маму. Церкви помогал своим трудом плотника и слесаря по первому зову священника и всегда бескорыстно. Как-то мама обмолвилась, что отец очень боится смерти. Это склонило меня к мысли, что он, всё-таки, не убежденный православный христианин, а из тех, кто хочет им стать. Это понятно. Вырос-то он и воспитывался в атеистическом государстве. Истинно верующий не боится ничего, а смерти - так и подавно. Как можно бояться того, что неизбежно? Он никогда ни на кого и ни на что не жаловался. К окружающим относился по-разному. Трудолюбивых уважал, над лентяями подшучивал, нередко осуждал их за безответственность. Не принимал жестокости. Так что по сути своей по поступкам, по душевной доброте он все-таки был христианином.

Его доброта распространялась даже дальше человеческих взаимоотношений. Удивительное дело: одно время у него был ручной удод. Вольная птица! В наших краях эту пёструю, оранжевого цвета, с красочным гребешком на головке и с длинным клювом птаху детвора называла худудудкой. Наверное, из-за её глуховатого голоса в знойный день: «ху-ду-ду… ху-ду-ду». На рабочем верстаке в сеннике, когда отец что-то мастерил, часто можно было видеть расхаживающего туда-сюда удода. Иногда птица даже садилась ему на плечо, когда он начинал с ней «разговаривать». Если кто-то в это время подходил к сеннику или просто окликнет отца - птица улетала…

А Саню я стал кормить в каждый обед и вечер. Рано утром приносил горячий чай. По селу быстро распространился слух, что я взял его под свою опеку. Многие не понимали: зачем? Относились к этому по-разному, но в основном одобрительно. Мне же было достаточно того, что к этому с пониманием относились мои старики. Мама иногда напоминала: «Ты про Саню не забыл? Он, наверное, давно проснулся и есть хочет». А на какой-нибудь праздник разрешала угостить его нашим домашним вином.

 

3

Между тем отец замыслил проект. Его всю жизнь распирало от проектов.

- Серёга, давай заведём поросят…

Его голос звучал оптимистично:

- А что? Зерна мне на пай каждый год дают две с половиной тонны. Построим свинарник, купим поросят, глядишь, через год будет своя свинина! А? Что скажешь?

Что я мог ответить?

- Давай.

Куда ж деваться.

Только я понимал, что вся эта затея немилосердно пройдётся по мне юзом и поиздевается над моими интеллигентными мощами. Придётся строить свинарник. Только для начала нужно было разобрать старые, давно сгнившие постройки, сжечь их и подготовить строительную площадку. Благодаря сельскому воспитанию я не боялся и не гнушался никакой работы. К тому же я знал, что к любому труду можно подойти творчески. Более того, решил попробовать завести полноценное домашнее хозяйство, т.е. не только свиней, но так же кур и индоуток. Уж если браться за дело - так с размахом. Мама все мои планы одобрила и щедро профинансировала.

Накупили необходимого стройматериала, и я принялся за дело. И даже неожиданно для себя - с энтузиазмом.

Разбирая старые постройки, я полусгнившие брёвна выбрасывал за забор поближе к кострищу, которое устроил на полянке перед выгоном.

Отец, когда его спрашивали о здоровье, всегда отвечал, выпятив старческую грудь: «Видал я их!». Это его выражение в поселке знали все. И вот однажды я, надев на себя отцовские рубашку и штаны, развел на полянке костёр. Стою, подбрасываю в огонь очередную порцию гнилья. Мимо, неподалёку от кострища проезжала на велосипеде знакомая отца. Она, сослепу обознавшись, спросила:

- Гаврилович, цэ ты?

Я решил подыграть:

- Ну а кто же ещё?

Женщина удивилась:

- А казалы, шо ты такый хворый, такый хворый!

Выбрав бревно потолще, я, бросая его в костёр, весело прокричал:

- Видал я их!..

…Глядя, как я выношу за огороды полусгнившие брёвна и доски, мама посоветовала:

- Ты не сжигай их, а скажи Сане, чтоб забрал. Ему на зиму нужны будут дрова.

Ну, на дрова так на дрова. Я аккуратно сложил весь пригодный для топлива хлам за сеткой огорода. Перед вечером зашел к Сашке и предупредил его, чтобы как можно скорее забрал дрова: «не уберешь - сожгу». К удивлению, сосед не проявил даже признаков удовлетворения. Только нехотя пробормотал: «спасибо».

Кум Василий при встрече пояснил:

- Какие там дрова! Не будет он их носить, пилить и рубить. Да у него и топора-то нет и, тем более, ножовки. Он же лодырь, горе луковое. Даже если ты ему принесешь, попилишь, порубишь - топить он не будет. Я уже и не помню, когда в последний раз видел, чтобы у него из трубы дым шёл.

Я засомневался:

- А как же зимой, в мороз?

Василий усмехнулся:

- Изнутри самогоночкой согреется, закутается в тулуп и сверху еще одеяло набросит. Вот и вся печка. Лишь бы не дуло...

Я хорошо помнил всю их семью. Дядя Матвей каждый вечер шел с работы почти всегда нетвердой походкой, иногда держась за забор. В то далёкое время ближайшие соседки любили вечерком собираться на скамейке у чьего-нибудь двора посудачить. Чаще всего у двора одинокой старушки - бабы Фёклы, соседки Горюновых. Как-то во время посиделок из-за угла показался Матвей Горюнов. Держась за забор, он доковылял до соседок, остановился, присмотрелся мутными глазами и жалобно спросил:

- Жен-щи-ны... скажите, иде тут Го-рю-но-вы жи-вут?

- Мотя, шагов через двадцать… ну, если твоих, то через пятьдесят будет ваша калитка. Да вон и Валя твоя стоит.

Он заковылял дальше, но, что интересно, не забыл поблагодарить:

- Спасибо…

У калитки его поджидала жена, высокая, худощавая, давно седая, с вымученным, но строгим лицом. Впрочем, выражение строгости было у неё, скорее, показным, для соседей. В селе она была очень уважаемой, работала бухгалтером в совхозной конторе. А дома воспитывала троих детей и сносила пьяные выходки мужа, часто сопровождавшиеся побоями. Двор Горюновых всегда был украшен цветами, сад и огород были ухожены. Сил тётя Валя не жалела.

Как-то я поинтересовался у мамы, мол, что вы можете сказать о Горюновых. Мама ответила не сразу, задумалась и выдала:

- Саня - дурак, как и его отец. О других детях много не скажу, но знаю, что Люба, самая старшая, очень порядочная женщина, семья у неё дружная, Витька, средний, тоже в люди вышел, в городе где-то каким-то начальником работает. Мать их, Валя, была и хозяюшка хорошая, трудолюбивая, и мать заботливая, но ты, сынок, извини меня, я скажу по-простому. О таких говорят: «прожила, как в жопе прогнила». Ничего хорошего она с Мотькой не видала. Только пьянки да мордобой. И так всю жизнь, до самой смерти. А умерла она рано, сразу после пенсии. Мотька плакал, а через год и его схоронили. Когда-то она мне рассказывала, что в молодости ей приходилось прятаться с детьми на яблоне. Да-да, на яблоне. Залезала на дерево, прижимала детей к груди и ждала, пока Мотька утихомирится и уснёт. Вот так-то, сынок. Ну, и чему Саня мог научиться у отца? А он был в семье самым младшим, его жалели, холили, угождали. Он несколько раз женился, только жёны через месяц-два убегали от него, прям как мухи от дихлофоса. Теперь вот один мается. Эх, грехи наши тяжкие…

Как-то, возвращаясь из центра поселка, я увидел Саню валяющимся в бессознательном состоянии возле тротуара. Он мычал что-то невнятное, пытаясь приподняться. Ясное дело - перепил. Через дорогу у чьего-то двора сидели на скамейке два мужика и откровено посмеивались, глядя на беспомощное тело, и я испытал два чувства: отвращение и жалость.

Услышал за спиной:

- Серёга! Может, ты отведешь своего подопечного домой? Вы же соседи.

Я не без иронии спросил:

- А вам слабо? Здесь недалеко, и вас двое. Чем зубы скалить, могли бы и помочь.

- Да на хрен он нам нужен! Тащи его, если тебе надо.

Жалость пересилила отвращение. Видя, что одному мне не справиться, достал из кармана телефон и набрал номер друга Василия. Услышав, в чем дело, он кратко ответил: «сейчас подойду».

Через минут десять мы с кумом, не обращая внимания на насмешливые комментарии, повели Саню домой. После того, как полумертвое тело было уложено на кровать, Василий тяжело вздохнул:

- Тяжелый бугай. Думаешь, это в первый раз? Ага! Мне уже приходилось тащить его. Да еще в дождь, по грязи. Ну что за дурак!.. Идиот…

 

 4

Время шло день за днем, месяц за месяцем. В построенном свинарнике к началу декабря похрюкивали четверо упитанных кабанчиков. Но прежде, чем они стали сытно похрюкивать, мне пришлось претерпеть немало неприятностей. Одной из них было кастрирование молодых поросят. Отец предупредил:

- Я, конечно, уже не смогу… Руки слабые да еще и дрожат. Так что ты сам. Ничего сложного здесь нет. Сажаешь поросенка рылом в сапог, берешь бритву…

Я взмолился:

- Только не это! Я не смогу и не буду! Да ты что?!

Отец махнул рукой:

- Ну какой ты после этого крестьянин?

- Я не крестьянин. Нет, нет и нет.

- А кто же ты?

- Ну, если угодно - «тилигент хренов».

Отец засмеялся с хитрецой в глазах. Я понял, что он меня разыгрывает. Поросят кастрировал живущий неподалёку ветеринар.

Две индоутки и селезень привели сорок утят. Купленные на базаре цыплята стали курами и даже начали нести яйца. Всё-таки «тилигент» вжился в крестьянский быт. Мама научила меня потрошить уток, из которых я готовил и суп лапшевный, и холодец. Утятины было так много, что даже пришлось приобрести морозильную камеру.

В свободные часы после обеда и в долгие зимние вечера я занимал родителей тем, что читал им самые разные книги. Еще по приезде к ним я, зная любовь нашей семьи (особенно мамы) к чтению, записался в сельскую библиотеку. В свободные часы, в основном после обеда родители усаживались в кресла у журнального столика в зале, и я начинал чтение. Что я только ни прочёл! Полное собрание Чехова, всё, что нашлось в библиотеке, из Джека Лондона, Василия Шукшина. Всего уж и не упомню. Для родителей это были любимые часы. А мне, признаюсь, очень хотелось хоть немного скрасить их однообразные дни и вечера. Как-то после прочтения рассказа Гоголя «Старосветские помещики» отец склонил голову маме на грудь и с улыбкой зажмурился от прикосновения её рук.

Я гляжу на их постаревшие лица и замечаю, что вид их старости не заставляет меня грустить. В их лицах даже грусть кажется светлой. Грусть и безграничная любовь. Любовь ко всему, что вокруг: к поселку, к нашей улице, к соседям, к своему двору, к утятам, цыплятам и поросятам, что я развёл, к кошке Муське и собачке Кукле, к дням и ночам, к восходу и закату.

Иногда я замечал, как отец, отстранившись от газеты или журнала, о чем-то задумывался. Взгляд его был настолько отрешен, что нельзя было понять, о чем он думает. Можно было только догадываться.

Редко, но регулярно он посещал своих товарищей, таких же стариков, как сам. Предупредив маму, садился на велосипед и не спеша нажимал на педали, стараясь сохранять равновсие. За руль автомобиля перестал садиться после моего приезда. Но даже передвижение на велосипеде давалось ему с каждым днем всё труднее и труднее. Всё чаще он катил свой велик рядом, опираясь о руль. Два колеса были для него вторыми ногами.

…Была поздняя осень. Небо с утра сердилось, то посыпая землю мелкой крупой, то поливая холодным редким дождем. Иногда срывались крупные пушистые снежинки, но они тут же таяли, едва коснувшись промокшей земли. Лишь на ветвях деревьев успевали ненадолго сохраняться в виде мелких клочьев ваты и легкого белого налёта, напоминающего иней. Птицы куда-то попрятались. Не было видно даже неугомонных воробьёв. Лишь мои утки радовались погоде, подставляя себя кратковременным порывам дождя. К полудню небо немного прояснилось. Иногда даже солнечные лучи пробивались к остывшей земле. В эти минуты отцу неожиданно «засвербило» кого-то проведать. Не реагируя на протесты мамы, выкатил за двор велосипед. Только мы и видели его сутулую фигуру до первого поворота.

Мы с мамой продолжили читать удивительную книгу «В лесах» и «На горах» Мельникова-Печёрского. Не успели вжиться в рассказ, как над дверью прогремел звонок. Я поспешил на выход. За калиткой стояли трое мальчиков. Они наперебой сообщили:

- Там ваш дедушка упал с велосипеда и не может подняться. На соседней улице. Мы тоже не смогли его поднять. И на улице никого нет.

У соседнего, через переулок, двора стоял легковой уазик. Я подбежал к нему, через приспущенное стекло дверцы дотянулся до сигнала и загудел. Вышел знакомый мне хозяин автомобиля, сосед Володя. Я объяснил ситуацию. Через две-три минуты мы были на соседней улице. Отец лежал возле велосипеда в грязи, безуспешно пытаясь приподняться из снежно-водяной каши. Мы усадили его на переднее сидение и поспешили домой.

Мама возмущалась:

- Ну зачем ты, старый дурак, попёрся по такой погоде на велосипеде! Я - не я?! Да?.. Горе ты моё! Вот, всё сиденье в машине человеку испоганил грязью!

Сосед Володя успокоил:

- Да вы не волнуйтесь, тётя Аня, ничего страшного, высохнет - вычистится. Гаврилович не простудился бы.

Я сделал маме знак рукой, чтобы помолчала. «Жив? Здоров? Ну и слава Богу». Остальное потом. Да и кому оно нужно, это остальное.

После того случая отец к велосипеду больше не подходил. Только стал еще более молчалив и задумчив.

5

Зимнее утро - позднее. Ночь длинная. Мне она даже казалась бесконечной. Просыпался я, как обычно, в пять часов и отправлялся во флигель на кухню готовить завтрак. Когда всё было приготовлено и оставалось только дождаться пробуждения стариков, брал в одну руку фонарик, в другую  - кружку с горячим чаем и шел к Сане. Калитка у него никогда не запиралась на замок или засов. Сквозь стекло окна я направил луч света на его кровать. Саня спал, не раздеваясь, под двумя одеялами. Конечно же, жарко ему не было. Услышав стук в окно, Саня, торопливо скинув с себя одеяла, поспешил к двери. После нескольких глотков чая пожаловался:

- Сегодня я змэрз, як та собака…

Я посоветовал:

- Протопи печь.

- Так вона ж ны горыть. Давно. Тильке дымыть.

- Отремонтируй.

- Як?

Я открыл у печи поддувало и зажег спичку. Тяги не было. Пришлось пообещать:

- Ладно, Саня, сегодня, как освобожусь - приду, помогу.

После завтрака сообщил родителям, что громкого чтения сегодня не будет. Узнав причину, они одобрительно закивали головами и пообещали не скучать.

Вооружившись комплектом необходимого инструмента, я отправился к Сане ремонтировать дымоход. Обстучал грубу (дымоход), вскрыл колодцы, очистил их от вековой сажи, замесил глину с песком и всё заново замазал. Пришлось еще влезть на крышу и нарастить трубу, от которой оставался только остов. Саня молча наблюдал, время от времени подливая себе в стакан какую-то бормотуху. С советами, правда, не лез. К вечеру всё было готово. Наконец я нарубил дров и затопил. Сначала повалил в комнату едкий дым, но, как и ожидалось, через некоторое время, когда всё прогрелось, в печи загудело, дым пошел в трубу, дрова весело затрещали, и по комнатам стало распространяться тепло. Успевай только в топку подбрасывать. Когда на плите закипел чайник, я сказал Сане, оставляя инструменты:

- Вот тебе ножовка и топор, а дров у тебя по всему участку на первое время хватит. А дальше, если что, придёшь ко мне. Неразрешимых вопросов, Саня, не бывает.

Ни на другой, ни на третий день я не увидел, чтобы из трубы Саниного дома пошел дым. Когда я спросил его, почему он не затопил печь, он, пряча глаза, пробормотал:

- Да сил у меня нет никаких. Ни напилить, ни нарубить.

Ушел я, впервые не попрощавшись.

«Моих сил на всех тоже не хватит». Правда, кормить его я не прекратил.

…Вечером зашел проведать меня друг Василий. Я всегда был рад его приходу. Родители в доме уже читали молитвы перед сном. Мы с кумом расположились на кухне. После первой рюмки я рассказал ему, как пытался согреть соседа Саню. Вася удивленно напомнил:

- Я ведь тебе говорил, что он лодырь? Лентяй, каких свет не видел. Он, сколько я его знаю, жил и живет по принципу: «поели - можно и поспать, поспали - можно и поесть». Ну, как тот лягушонок. Только человек ведь не лягушка. Чтобы поесть, нужно заработать. И, в конце-то концов, должна же быть какая-то цель в жизни. У него её нет. Да никогда и не было. Поэтому нет и жизни нормальной.

Я засомневался:

- Была у него цель или её не было, мы об этом знать не можем.

Василий разгорячился:

- Я не говорю о каких-то там великих целях. Возьми, например, меня… Великих целей я перед собой не ставил, как говорится, звёзд с неба не хватал, а всего, чего хотел, добился. Вырастил детей, помог им получить образование, т.е. выполнил отцовский долг. И пусть я не достиг для себя заоблачных высот, но я сделал всё, чтобы мои дети превзошли меня, добились в жизни большего, чем я. Уже ради этого стоило жить. Жить и работать. И, как видишь, живу и ни в чем особенно не нуждаюсь.

Я подсыпал перца:

- Жить, чтобы работать? Или работать, чтобы жить?

Василий, смеясь, спросил:

- Чего это ради тебя потянуло на философию? А? Хорошо. Принимаю. Раз пошла такая пьянка, наливай, и я отвечу.

Закусив, Василий вдохновенно продолжил:

- Как ты сказал? Жить, чтобы работать, или работать, чтобы жить? Я тебе так скажу: а что, если работа и есть жизнь? Так бывает. Редко, но бывает. И тот, кто нашел в своём любимом деле жизнь - счастливчик. Таких немного, но могло бы быть и больше, если бы каждый как можно раньше нашел свое дело. А это не так просто. Легко ошибиться и долго блуждать в потемках. А годы-то идут.

- Да какое там идут! - летят!

- Летят, - Василий согласно кивнул головой, - но ты вспомни: когда нам было по пятнадцать лет, мы торопили время: «Ну, когда ж я стану взрослым!». Не понимали, что это означает. А это и означает, что прежде всего нужно правильно рассчитать свои силы, оценить способности и найти своё место в жизни. Многие ищут себя очень долго, а некоторые не находят вообще. Так и не решили, для чего живут. Таков и наш сосед Саня.

Я высказал предположение:

- Ты знаешь, мне иногда кажется, что он нарочно укорачивает себе жизнь.

- Хочет умереть? Не думаю. В частушке поётся: «Выпьем тут, на том свете не дадут». Хотя бы потому, что там не дадут, он будет стараться подольше пожить здесь. А что ему? Соседи накормят или, во всяком случае, с голоду умереть не дадут, на выпивку пенсию растянет, крыша над головой есть. Ты ему печку отремонтировал? Напрасный труд. Топить её он не будет.

- Уже не топит. Но ты знаешь, мне иногда кажется, что я чего-то недопонимаю. Мне часто за его взглядом, который кажется абсолютно пустым, видится очень глубокое раздумье. Да-да, раздумье. Даже, может быть, раскаяние.

- Намекаешь на историю со смертью дяди Матвея?

- А что тебе об этом известно?

- Что и всем. Ничего определенного, одни слухи. А слухам я не верю. Может быть то, о чем говорят, для кого-то и правда, но только не для меня. Ты меня знаешь. Я верю только тому, что видел своими глазами. А говорить можно всё что угодно. Хотя на Саню это очень похоже. Но только и всего. А для меня Саня - просто никчемный человек. Трутень. Вот и всё.

6

Прошло более двух лет. За это время я несколько раз съездил к себе домой и в город к жене. Ездил на отцовском автомобиле. Но всегда спешил назад к родителям. Они слабели с каждым днем. Особенно отец. На кухню во флигель он проходил через двор, только опираясь на палочку. Шел неуверенно, боясь оступиться. Каждый шаг доставался ему с трудом. Но он старался не показывать вида и от помощи всегда отказывался: «Я что - инвалид?». Он слабел на глазах. Как-то жена сказала мне, что в этом виноват прежде всего я сам. Виноват тем, что освободил его от всякой физической нагрузки. Не знаю. И не уверен. Но я всегда знал и помнил, что физического труда ему за всю жизнь пришлось нахлебаться столько, что я даже не могу придумать, с чем бы сравнить. И всегда он трудился с шуткой да прибауткой. Мне хотелось, чтобы он хотя бы в конце жизни отдохнул.

Я знал, что всему есть конец, и всё-таки не предполагал, что для моего отца он наступит так неожиданно.

В одно июльское утро я, вернувшись из магазина, увидел у крыльца дома маму, тщетно пытавшуюся приподнять отца. Он, спускаясь по ступенькам крыльца, оступился, выронил палочку и упал, ударившись головой о цоколь фундамента. Вокруг головы - лужица крови. На скорой помощи я отвез его в районную больницу. Там ему наложили шов на рану и, не сказав мне ничего утешительного, отправили домой.

Через десять дней, чередующихся сознанием и беспамятством, рано утром во сне он умер. Умер с улыб- кой на измученном лице.

За всю жизнь мне много раз приходилось быть на похоронах. Хоронил я друзей, товарищей и знакомых. Скажу больше: в живых из близких мне людей осталось гораздо меньше тех, с кем пришлось расстаться. И всё же трудно к этому привыкнуть. Когда хоронили отца, от села к кладбищу потянулось, казалось, все население поселка. Перед тем, как опустить гроб в могилу, глава администрации произнесла речь. Речь была искренней, многие из соседей и близких товарищей отца прятали слезы. Перед гробом стояли я с се- строй и многочисленные внуки и правнуки. Одну, недавно родившуюся правнучку, муж моей племянницы держал на руках. Казалось, не только над кладбищем, а над всем поселком, пришедшим проститься с Гаври- ловичем, тяготели горечь и грусть. Вряд ли я запомнил бы содержание надгробной речи, даже если бы и захотел. Но я никогда не забуду другое. Когда могила была уже засыпана землей, и вся процессия направилась в поселок, над кладбищем в траурной тишине раздался отчаянный крик удода: «Ху-ду-ду, ху-ду-ду, ху-ду-ду»…

«Досматривать» маму увезла к себе моя сестра. А я уехал к себе, в свой дом и двор, за которыми давно скучал. Спускаясь на отцовском автомобиле по извилистой дороге со Ставропольской возвышенности, я почувствовал привязанность и любовь к своему селу и дому, любовь ко всему вокруг, к чему за прежние годы успел прикипеть душой. Первой в открытую дверь вошла «хозяйка» Муська. Оглядевшись, радостно обежав комнаты, она пригласила меня в дом.

Вскоре приехала и жена. Время разлуки закончилось. Жизнь продолжалась своим чередом…

Что-то около двух месяцев спустя после похорон отц позвонил кум Василий:

- Ты знаешь, Сергей,.. Не знаю, кто из нас с тобой был прав по поводу Сани Горюнова. В общем, вчера его похоронили. Повесился. Повесился в саду на яблоне. В кармане рубахи у него нашли бумажку с номерами телефонов сестры и брата. Правда, никто из них на похороны не приехал. Хоронила социальная служба за казенный счет. Такие вот дела.

Мне нечего было сказать.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.