Улыбке Сергея Сахарова могли позавидовать Джон и Роберт Кеннеди. У Сахарова были ровные белые зубы, светлые глаза, интеллигентное и мужественное лицо. За океаном он был бы находкой для вестернов Голливуда, политтехнологов демократов с республиканцами и всех без исключения рекламных кампаний - от хот-догов до Боингов. В 1977-м, не подозревая о гипотетически блестящих перспективах, Сахаров был редактором районной газеты на узловой железнодорожной станции Сковородино. Этот промозглый северный посёлок Транссиба почему-то называют городом. Уникальнейший город. На всех советских глобусах и картах мира можно прочесть его название. Даже на тех, где не обозначены областные и краевые центры Советского Союза, не говоря об именах стран мелкого и среднего калибров. По этой причине для недружественных нам разведок Сковородино был самым загадочным городом СССР. Подозреваю, что в ЦРУ над его таинственным феноменом безуспешно ломали головы лучшие аналитики. Не могли ничего понять, терялись в догадках и сами жители таёжного захолустья. Может, дело в том, что здесь находится мерзлотная станция, единственная достопримечательность городка? Полагаю иное. Когда-то к одному из вершителей судеб подданных великой империи (кому - исторически мною пока не установлено) пришли картографы показать на глобусе очертания безграничных владений. То ли то был царь с серебряного рубля, то ли генсек с бронзовой медали. Кто-то из этих двоих глянул на терра инкогнита - девственную таёжную пустошь от Байкала до Тихого океана и ткнул в самый центр этих просторов холёным в перстне пальцем или дымящей трубкой. И сказал: «Топографический знак поставьте. А то на вашем глобусе заблудиться можно». Пошутил или осерчал - переспросить побоялись. Сделали, как повелел. Потому и появился город Сковородино на всех глобусах и картах. До сих пор там маячит. Сковородино подобен тригонометрическому знаку, деревянной либо ржавой железной конструкции, что устанавливают в безбрежной степи для ориентирования и привязки к местности. Что удивительно: на заграничных глобусах я его тоже видел.

В мятежные молодые годы каждый человек сам желает выбрать себе судьбу, наломать личную кучу дров и получить персональную порцию шишек. По институтскому распределению меня посылали директором в лучшую сельскую школу на самый юг Амурской области. А я поехал на север, в неопределённость. Надеялся попасть в корреспонденты районной газеты. Здесь и познакомился с обаятельным Сахаровым.

- Очень рад! - сказал редактор и улыбнулся красивыми зубами. - Сотрудник нужен, очень нужен!

Он ещё раз, уже не одной, а двумя руками крепко сжал и потряс мою ладонь.

 - Старик! Пока вакансии нет, - редактор убрал улыбку, стал озабоченным, но уверенным. - Появится вот-вот. Завотделом писем уходит в декрет. Я заявку на литсотрудника в сектор печати обкома заранее подал. Ну, ты понимаешь, - редактор доверительно подмигнул. - Твоё будет место. Не переживай.

- И скоро это произойдёт? - спросил я.

- На днях! - неколебимо ответил редактор.

- А сейчас мне что делать?

Было обидно до слёз. Но их я, конечно, не пролил. Потому что недавно окончательно стал взрослым. Полтора месяца прошагал в косолапых кирзовых сапогах на институтских военных сборах. Там я каждый день набивал водяные мозоли. Догадался, что кот в сапогах - вымысел. Потому что коты, как и я, не умеют наматывать портянки. Расставшись с последними детскими иллюзиями, я получил звание лейтенанта запаса и диплом учителя истории.

Мою непоказанную обиду Сахаров всё-таки заметил и поспешил успокоить:

- Старина, иди в районо. Поезжай, куда пошлют. Не проблема! Недельку потерпи. Зато потом сразу на должность заведующего отделом. А? Хвост пистолетом! Заходи, когда соскучишься! Не стесняйся! Две недельки в школе поработай. Договорились?

Редактор даже похлопал по плечу, как лучшего друга. Не верить ему было невозможно.

Разговаривая с собой, борясь с сомнениями, отправился в районный отдел образования. Там меня выслушивать не стали. Какая газета? Какой такой Сахаров? Ничего не знаем! Держите направление в Мадалан. Будете директором восьмилетней школы. Езжайте на место, знакомьтесь с коллективом. Приказ вышлем. Примете школу.

- Ничего я не буду принимать!

- Поезд завтра в пять утра. Там раз в сутки только один пригородный останавливается. Чёрте что, на Транссибе такой крупный лесопункт стоит, а поезда мимо идут. Пока переночуете в гостинице. Она рядом с «эрдэка».

- А что это?

- Районный дом культуры. Вы что, из тайги?

- Наверное. А думал, что из города в тайгу ехал.

- Привыкнете, - успокоили меня. - Поначалу все хотят бежать и повеситься. А потом привыкают. Палкой не прогонишь. Ещё спасибо скажете. Поженитесь. Будете бруснику и грибы собирать, охотиться…

- Я не охотник.

- Ну, тогда ловить рыбу! Аванс выдать?

- Да.

Я получил шестьдесят рублей аванса и поселился в восьмиместном гостиничном номере. Сорокалетняя дежурная по этажу строила глазки и кокетничала. Вечером номер заполнился постояльцами. Соседи стали пить водку. Я отказался. «Не пьёт», - посочувствовали мужики. Отвернулся к стене и стал думать о превратностях судьбы. Потом о любимой девушке. О том, какими словами напишу ей письмо о красоте северной тайги.

Пришла ночь, соседи громко храпели. В холодном воздухе над узловой железнодорожной станцией через алюминиевые колокола разносились переговоры диспетчеров. Короткие фразы громко множились, улетали и возвращались удивлённым эхом: …ой-ой-ой-ой!.. ай-ай-ай-ай!.. Тревожно вскрикивали невидимые локомотивы, нервно вздрагивали разбуженные составы.

Незаметно заснул. Ковбой Сахаров был президентом Кеннеди, курил сигару и широко улыбался. Заведующая районо с ружьём в руках требовала вернуть незаконно полученный аванс. А дежурная по этажу подмигивала и говорила: «У нас все хотят повеситься. А потом рыбу ловят и женятся на местных девушках. Парень, женись на мне! Эй, парень!». Открыл глаза.

- Парень, эй! Просыпайся. На поезд опоздаешь, - надо мною стояла вчерашняя дежурная.

- Какой поезд? Куда поезд?

- Пригородный. В Мадалан. Сама бы уехала. От всей этой городской суеты.

Вспомнил про поезд. Удивился.

- Я же не просил меня будить.

- Так ведь из районо ночью позвонили. Разбуди, говорят, а то напьётся и проспит.

- Я не пил.

- Сначала все не пьют и не женятся. А потом начинают. Пить…

До лесопункта поезд шёл четыре часа. В середине этого пути за окнами проплыли высокие белые заборы с аккуратными струнами колючей проволоки. Пассажиры общего вагона притихли. Кто-то вздохнул: «Тахтамыгда. Строгий режим». В вагоне ещё долго молчали.

У моего лесопункта был вокзал. Вдоль стальных рельсов Транссиба желтели одноэтажные железнодорожные постройки. Впрочем, двухэтажных строений здесь сроду не было. Широкие улицы, разбитые лесовозами дороги. Отчего-то многие дома построены из шлакоблоков. Странные для тайги сооружения. Заготавливают строевой лес, а для себя жильё лепят из отходов посёлковой кочегарки.

Школа оказалась длинной деревянной развалюхой с просевшей крышей. Рядом на свежем фундаменте двое работяг из серых кирпичей шлакобетона городили стены нового школьного здания.

В учительской мне обрадовались. «Наконец-то! - всплеснула руками маленькая завуч. - И директор приехал, и мужчина!». Оставив уроки, сбежался весь женский коллектив. Меня рассматривали и улыбались. Я попытался огорчить милых людей, сказав, что приехал ненадолго, временно. Завуч замахала руками: «Да никуда вы от нас не уедете! Мы вам уже и невесту приготовили!». Из-за спин в мою сторону подтолкнули высокую нескладную женщину. Стали наперебой представлять и хвалить:

- Ирина Брониславовна Яичникова. Учитель биологии!

- Летом из Ленинграда приехала!

- Красавица!

- Александр Владимирович!

- Наш новый директор!

- Молодой!

- Неженатый!

В этот день уроки сократили. Мы пили чай. На столе появились сдобные домашние булочки, пирожки с брусникой и грибами.

Уже на следующее утро я давал уроки. Учителей не хватало. По этой причине кроме истории взялся вести географию, литературу и рисование. Впрягся в работу, но время от времени напоминал коллегам о своём скором отъезде. Женщины не верили и ждали, когда я женюсь на Яичниковой. Не знаю отчего, но мне казалось, что этой барышне очень подходила её фамилия. Она выжидающе посматривала на меня. А я в её сторону старался не смотреть вовсе, чтобы не провоцировать и не подавать надежд. Кстати, она была моей соседкой. Я жил постояльцем в кособоком доме старенькой бабушки. Моя железная кровать стояла в узкой нише за печкой и отгораживалась ситцевой занавеской. Ленинградская «невеста» проживала в таком же соседнем доме.

Постепенно узнавал людей, уклад жизни в посёлке. В местной иерархии директор школы считался «вторым человеком». Первым - главный инженер лесопункта. Однажды мы познакомились. К школе подъехал чистенький «газик», вышел молодой человек, представился главным инженером. Пригласил посмотреть мой будущий дом. Мы поехали к окраине посёлка. Здесь вовсю кипела работа. Из шлакобетонных кирпичей бригада кавказских шабашников строила большой, в четыре жилых комнаты, дом. У серых кирпичей - цвет грубого гранита. Оттого сооружение похоже на крепость. Даже чем-то на родовое гнездо горца. Большой двор упирался в глухую чащу деревьев.

- Тайга... - с видом знатока я кивнул на тёмные заросли.

- Она, - подтвердил главный инженер, - ружьё обязательно купите.

- Я не охотник. Зачем ружьё?

- Чтобы от рябчиков отстреливаться. Когда нападут.

Мне очень захотелось жить в этом доме-крепости. Но ведь я не собираюсь оставаться здесь надолго. Меня ждёт газета, должность заведующего отделом и редактор Сахаров.

…Я несколько раз приезжал в Сковородино, находил редактора. Тот каждый раз озабоченно и очень искренне удивлялся: «Знаешь, а она опять в декрет не ушла! Может, со следующей недели? Ты не теряйся, заезжай!»

Заведующая районо требовала принять школу. Именно сейчас, когда идёт строительство нового здания. Скоро справлять новоселье. А перед тем надо провести ревизию имущества, инвентаря и оборудования. Сначала я должен всё на себя принять, а потом самому себе и передать.

 У меня появились ружьё и удочки. Подстреленных рябчиков и пойманных хариусов приносил в школу и отдавал завучу. Мне рассказали, что её муж неизлечимо болен, на охоту и рыбалку не ходит.

Наступила неожиданно яркая осень. Сопки вокруг посёлка засветились праздничным осенним многоцветьем, а небо стало удивительно синим, чистым и высоким. Восхищаясь этой красотой, я с утра до вечера улыбался как дурак. Поехал в Сковородино, купил школьные альбомы для рисования и коробочки акварельных красок. Раздал это добро ученикам на уроке рисования. Пока не ударили морозы, выходил с детьми на пленер. Они стеснялись цвета. Но уже на первых уроках я смог убедить не бояться ярких красок. Каждый ребёнок - гениальный художник. Акварелям моих учеников мог восхититься Гоген. Живые краски осени в северной тайге - ярче всех бутафорских цветов тропического острова Таити.

А в середине октября пришла зима.

Ночью выпал снег. А утром люди проснулись, глянули удивлённо в окна, вышли из домов и поняли, что живут они для того, чтобы видеть эту красоту. До самых горизонтов мир волшебно изменился. По свету идёт зима, ступает сапожками по скрипучим, чистым, искрящимся солнцем снегам и завлекает озорным девичьим смехом. Красота её такой сверкающей неимоверно чудесной силы, что смотреть на неё радостно до боли, до слёз. И так хороша, так прекрасна эта зима, что и другого времени года уже не хочется.

Такой я увидел зиму в таёжном посёлке.

Попав на пару дней в областной центр на курсы учителей географии, я с удивлением вернулся из сказочной зимы в неяркую городскую осень. Каждому встречному показывал рисунки моих учеников, рассказывал о тайге, призывал всех бросить всё и уехать жить «на севера».

Приятели и знакомые удивлялись моим метаморфозам. А друг Фёдоров на вопросы обо мне отвечал с восхищением:

- Мой друг уехал в Мадалан!

А ведь меня ещё недавно посылали директором в лучшую сельскую школу области. В большое и самое красивое на нашем Амуре село Касаткино. Если бы не этот звонок из обкома партии и приглашение зайти. Заведующий сектором печати Леонард Широков встретил почти с объятьями. Хотя в партии я не состоял.

- Что же вы не побеспокоились о трудоустройстве, а? Могли бы пойти в редакцию областной молодёжной газеты. Редактор вас хвалит. Что же это вы?

Меня стыдили. Я был обескуражен. Неужели предложат работу в газете? Я обрадовался.

- Жаль, жаль, - вздохнул Широков, - но ничего для вас сделать не могу. Поздно. Впрочем... Вас куда распределили? В Касаткино? Вам повезло. Прекрасное село. Знаменитая школа. Отказывайтесь! Берите распределение в распоряжение Сковородинского районо. Там в районной газете у Сахарова работать некому. Один остался. Как белка в колесе. С отделом образования мы договоримся. Езжайте. Если вы действительно хотите работать в газете. Или уже не хотите?

Вот так оно было.

…На ноябрьские праздники я поехал в Благовещенск. Любимая девушка стала догадываться, что в дальних краях меня попытаются женить без её участия. Мы без очереди расписались в пригородном сельсовете. Жене, учительнице физики, работы в Мадалане не нашлось. Трудоустроить в одной школе молодую семью из двух человек не смогли. Областное управление образования нашло нам работу в другом районе. Было грустно покидать «севера». Потом удивительные яркие рисунки мадаланских учеников несколько лет украшали мои стены, пока не сменили их живописные шедевры собственной доченьки.

Кстати, с редактором Сергеем Сахаровым мы расстались друзьями. А заведующая отделом писем его газеты в декретный отпуск всё-таки ушла. В апреле.

/Ностальгия

За северным фасадом, взирающим на старый немецкий пруд, в тени нашего дома сугробы ещё сахарные, чуть оплавленные. На самом пруду и его округлых берегах февральские дожди снег растворили: лёд стал мраморным, гладким, с медовыми прожилками заплывших трещин, а на почернелой земле и над ворохами жухлых прошлогодних листьев распласталась зелёная до изумрудности трава. Никак не могу привыкнуть к этому густозелёному ковру, беззаботно являющемуся из-под стаявшего снега. На моей родине в Приамурье сейчас безысходная зима: земля в глубоких рваных трещинах, стылая до звонкости, донельзя, лихие заверти гоняют, хлещут жёсткую снежную крупку, и сил нет, как отчаяние берёт ждать прихода далёкой весны.

Зато весна на Амуре, начавшись несмелыми проталинками и робкими хрустальными сосульками, - безудержная, бесшабашная. Солнца у нас вволюшку. Притихшие чистые снега истончаются, становятся скандальными мутными ручьями, а те, демонстрируя оптимизм грядущих перемен, миллионами осколков разбитых зеркал разбрасывают по миру резвых и неуловимых солнечных зайчиков. Но и это только начало, ещё прелюдия, чёрно-белое кино, в котором звонкие ерошенные воробьи вместе с солнцем купаются в сверкающих лужах. Следом зазвучат цветные аккорды весенней картины мира, вот-вот прольются.

На покатых склонах амурских сопок, на невзрачных кустиках с крохотными тёмно-глянцевыми вечнозелёными листиками, чуть набухшие почки приоткрылись яркими клювиками бутончиков рододендрона. Как бабочка, выходящая из тесного кокона, цветок с трепетом расправляет смятые крылышки: неосторожно-длинные, восторженно изогнутые розовые стеклянные ресницы тычинок и пестика в ювелирном обрамлении пяти восково-прозрачных лепестков. Немыслимо передать словами дивные оттенки этих нежнейших, почти воздушных лепестков. Есть в них радость розового утреннего неба, нега малинового заката, печаль фиолетовых сумерек, это - цвет грациозной божественной японской сакуры, только более чудный, девственный, первозданный и отчаянный. До видимых горизонтов и далеко-далеко за ними сопки светятся сплошным малиново-розовым покрывалом, - чарующая цветомузыка заполняет всю весеннюю вселенную.

Кажется, бабочки цветов на кустики только чуть присели: вот-вот встрепенутся и полетят все разом меж стволов тёмных сосен и светлых берёз, над рыжим маньчжурским дубняком, не сбросившим крепкий прошлогодний лист. А потом в потоках холодного, ещё морозного воздуха поднимутся выше, заполнят небо, покружатся и улетят к солнцу, в сказочную страну детства, где все беззаботны и счастливы: и люди, и бабочки, и цветы.

Далее приходит пора амурских подснежников: фиолетовых, синих, тёмно-красных мохнатых колокольчиков. На солнечных косогорах и в тени распадков, в лесах и на берегах - чохом, гурьбой явиться могут всюду, даже на одичалых газонах и в истоптанных городских парках. По-детски застенчивые стоят они на крепких с сизой серебристой опушкой стебельках, поднимая и клоня из растрёпанных розеток-воротничков головки милых сердцу цветов.

Над подснежниками запорхали, кружатся настоящие мотыльки: красно-бурые с голубыми пятнышками в белых с чёрным подзором окружьях. Но благостное отишие нарушает гулкий рокот и гуд. Откуда ж взяться грому без грозы?

С берегов Амура летят раскаты, трещит лёд на великой реке - апогей весенней симфонии, время её следующей - эпической части. Это ещё не ледоход, а его предтеча. В прибрежных домах стёкла тренькают и тонко поскуливают от речных набатов. Вот уже и ветра разбудил Амур: задули, загремели, засвистали, шквалами и дикими сквозняками понеслись вдоль реки. И - охнул лёд, сдался. Сдвинул Амур ледяной панцирь, потащил, скрежеща в берегах. Лопается, ломается лёд, дыбится громадами заторов. Но герою нет преград, и чёрт ему не брат! Звон, грохот, уханье ледохода сливаются в оглушительный гул, как под колоколом.

…Как-то по весне приехали ко мне в Благовещенск приятели из Иркутска, вывел их на набережную - Амур-батюшку показать. Встали мы на самом краю у чёрных литых столбов с провисшими тяжёлыми цепями. А был, должно, конец апреля - самая вершина ледохода, и грохот стоял такой, что кричать приходилось, чтобы услышали. Неслись по реке огромные льдины, бились, топорщились, набережную цепляли, и вдруг одна как исполинский кашалот вынырнула, бросилась к нам, - чудом успели отскочить, - а та зацепила массивные чугунные кнехты ограждения, в ярости вырвала из бетона и, прихватив вместе с коваными цепями, легко утащила в пучину. Мои сибиряки только ахнули - и у себя дома видели они великие реки, и сам Иркутск стоит на берегу немаленькой Ангары, но такой мятежной силищи ещё не встречали.

…Много дней тянет лёд по Амуру, пока верховья его самых северных притоков не освободятся. И уже плещет, смеётся бликами тёмная вода, разудалые волны резвятся в стремнинах, уже в затонах мальчишки купаются-визжат, а по берегам всё ещё лежат и томятся выброшенные и забытые Амуром могучие речные айсберги: позванивают, шелестят, осыпаясь высокими иглами-кристаллами.

Земля ещё толком не оттаяла, по утрам нередки ледяные глазури, и вечерами зябко тянет холодом, но днём солнце жаркое, жгучее. Наконец-таки распускаются почки деревьев, раскрывают ребячливые листики, вкрадчивыми щепотками пробиваются травинки, радостные одуванчики зацветают, а следом - фарфоровые яблоньки, жемчужные вишенки, мраморно-белые груши, а уже за ними - кипенные черёмухи. А как сорвут, завьюжат горячие ветра черёмуховый снег, то уже лето наступит.

Финал весенней симфонии. Потом польются песни лета. Песни тёплых гроз, лугов, сплошь цветущих золотыми лилиями-саранами, белых придорожных маков на беззащитно-тоненьких ворсистых гнутых ножках…

Эко куда я мыслями улетел. На Амур, за семь тысяч километров. И вовсе не весна сейчас там, размечтался…

А меж тем стал падать снег. Опускается густо, отвесно огромными, как перья, хлопьями. Уже и другого берега старого пруда не видать. И так тихо-тихо стало, что даже дыхание в груди таится и только слышно, как сердце гулко стучит. И всё стало белёхоньким, а нежные пёрышки всё падают и падают.