1

Он был в штатском, но казался затянутым в мундир. Новенький, скрипучий, в ремнях. Лейтенантик, белобрысый, с чётким пробором, со стёртым, неприметным лицом. Службист от и до. И не просто службист, а гебист! Призванный и мобилизованный. И теперь вот довёл Хохулина с подельниками до финиша. Но с чьей подачи? С чьей?..

Тягостная психологическая игра в молчанку… Она давно бы извела Васю, кабы не приметы обыденности. Сырой развод в углу на потолке кабинетика. Побитая молью салатная задергушка на зарешеченном окне. Затхлый душок потёртого сукна, по-бильярдному обтянувшего столешницу. Такая солидная фирма - и такой нерадивый завхоз. Макарьевну бы сюда с Васиной шарашки. Навела бы соответствующий марафет. Всё бы парализующе блестело. Как в кабинете Розетки, «Электромонтажа» директора. Без конца Розетку коротит. На алкашей, на футболёров, которые без разбору всем проигрывают. Даже очистке города - золоторям! - продули. Крапыч, бывший матёрый зэчара с вечно свекольной будярой - постоянный участник рандеву у Розетки.

- Логично, Вениамин Сергеич, - во всём соглашаясь с начальником, интеллигентно сипел «хитрый электрик». - Бывают в жизни огорчения.

И будто вилка втыкалась в Розетку…

Залыбился сам на сам Вася Хохулин, представив невозмутимую «свёклу» Крапыча…

- Вы думали, вас тут бить будут?

Анекдотец про заплечных спецов Васе вспомнился. Нашли в Египте при раскопках саркофаг с мумией. «Чья?» - ломают головы археологи. Пригласили советских спецов. Три дюжих эксперта засучили рукава и потребовали освободить помещение. Вскоре они вышли, утирая со лбов пот: «Аменхотеп Двадцать Третий». - «Как вам удалось это установить?» - «Сам, сука, сознался!..» - «Бить будут…». Значит, у них ещё и бьют, коли так спрашивает?..

Вышколенный карательный орган как бы намётанным глазом разом охватил поникшего допрашиваемого: волосатик, антисоветчик!

Весь аккуратный из себя, орган щёлкнул замком сейфа. Историческая мебелина, замаскированная под дуб.

- На семь лет потянет! - даванул орган тяжёлым взглядом.

Ничего себе - на семь! Ни за что, ни про что. Из мухи слона сляпали. У них не заржавеет. Впаяют только так. Достукался! Не надо было языком груши околачивать.

- А нельзя ли посмотреть, кто это на меня накапал?

Вялый проблеск юмора:

- Любопытство не порок, а большое…

Воспитанный, прямо не обозвал. Но намёк ясен.

- Ну тогда очную ставку давайте, а то мало ли…

Долго целил глазом, - и на «ты» с гневцой-говнецой:

- Ты малый не дурак…

И дурак - немалый… Поменьше надо было языком воздух швабрить! На каждом шагу провокаторы. Юновский, киповец, чуть ли не каждый день с анекдотами лезет. Он - пару, Хохулин - дюжину. Тихушный типус. В возрасте уже, якобы в Маутхаузене, с самим Карбышевым сидел, а скользкий какой-то… Несётся поезд. Невеста в фате и жених прямо на путях целуются. Машинист гудит, гудит - а они хоть бы хны. Всё целуются… Тот кое-как затормозил, выскакивает - и к ним. А жених вежливо ему так: «Вы правильно поняли, кому легче остановиться». Безобидный анекдотец, а Юновский весь извертелся, пока рассказывал, глазки так и юлят, туда-сюда. Стукачей развелось как клопов. Теперь они не сексоты - информаторы, источники. Что было пороками, то теперь - нравы.

- Логично! - подражая Крапычу, воспитанно кашлянул Вася.

- Почему, когда директор сообщил вам, что мы вас вызываем, вы сказали: «Давно пора!».

- Много лишнего болтаем.

- Например?

- Да у вас вон талмуд какой - целое собрание сочинений!

- Это вы сочиняете всякую грязь на нашу действительность!

- Ну анекдоты всякие…

- Конкретнее!

- Что конкретнее? Анекдот рассказать, что ли?… Выходит судья из зала заседаний и ржёт, остановиться не может. «Ты чего?» - спрашивают коллеги. «Анекдот слышал - ухохочешься!» - «Так расскажи!» - «Не могу, сам за него только что пятнадцать лет дал».

- Ну… сейчас время другое.

- Семь лет - тоже немало! Это Никита Сергеевич послабление дал, а так бы…

- Он-то дал, а вы про него…

- Ничего в них такого, без злобы́ они. Фольклор. Улыбка народа. Вот совсем детский например. Встретились двое. Один с другим делится новостью: «Страна переходит на печное отопление». - «Почему?» - «Никита много дров наломал».

-Да вы, отщепенцы, клевещете на нашу Родину! Печное отопление! Дрова! В космос первые! Юрий Алексеевич Гагарин! БАМ - стройка века! И другие мировые достижения… Лидер лагеря социализма. Коммунизм не за горами. Печное отопление!.. Как можно не любить Родину, ненавидеть даже, чтобы о ней такое, феодальное?!..

Завёлся орган со своей патриотической ораторией. Не бери, Васёк, на себя слишком много, а то не унесёшь. Теперь надо закрыть кран и попытаться выйти сухим из воды… Насчёт печного отопления орган разоряется, а у самого в ногах обогреватель, на птичью клетку похожий… Сколько ещё мурыжить будут? Настроение средней паршивости. Собственные волосы мешают, скребутся, колются сосульками: на концах коготками краска запеклась. Разит как от малярной будки. Руки потрескались, шелушатся. На оформительские художества красная краска цистернами идёт. Пиджачишко куцый, пегий, до дыр выскоблен, пробензинен и проолифен. Кинь спичку - и полыхнёт Хохулин синим васильком. А пока у него зубы чакают. Во рту сухо, шершаво.

Выйдет ли сегодня на улицу ярый антисоветчик, художник-оформитель на ставке электрослесаря 4-го разряда Василий Хохулин? Интересно, парней тоже зацапали? Может, сейчас, в эту же минуту раскалывают и Маргарина, и Маркуту, и ещё кой-кого из их компашки…

- Западные спецслужбы проводят широкомасштабную операцию под кодовым названием «Василий Иванович». Цель - дегероизация наших святынь: Чапаев, Дзержинский, Коммунистическая партия, Леонид Ильич… Так и до самого Владимира Ильича Ленина доберутся.

Уже добрались. Небольшой большевичок влез на свой броневичок…

- Во-он оно что! А то всё гадаю, кто анекдоты придумывает.

Сама жизнь их придумывает. У въезда в город два плаката: «Догоним и перегоним США по производству мяса, молока, яиц на душу населения!» и «Не уверен - не обгоняй!».

- Тогда другое дело, раз операция. А что же никто народу не разъяснит?

- Народ трудится, план перевыполняет. Ему некогда трепотнёй заниматься. На происки ЦРУ он не клюёт. Наш трудящийся человек политически грамотен и правильно понимает решения партии.

- Ну тогда бы взяли и просветили нас, безграмотных, а не доводили дело до семи лет. Вот вы мне на операцию «Василий Иванович» глаза раскрыли. И я всё понял. И другим объясню, чтоб не лили воду на мельницу империализма, не были пособниками.

 Орган поднялся, упершись замерзшими руками в стол. Сощурился разоблачающее, проколол увёртыша узким лезвием глаз:

- А твоя кочка зрения на чехословацкие события?

Опять грубит, за хобот берёт. Анекдотами не отделаться. Вчера в кабаке о политике трепались. Кто первый начал? Андрюша Маркута? А может, сам?..

- Я же с чешкой переписывался. Валентин Денисыч Маркута, директор щебёночного завода, в Чехословакию ездил и адреса двух девочек привёз. Стекла понавёз, два пейзажика пастелью в шикарных рамках. Взахлёб чехов хвалил. Братья навек! У Андрея с Густавой здорово дело пошло. Посылки слали друг дружке. Она ему носки безразмерные, рубашку моднячую. Он ей комбинашку. Уже о встрече в Москве договорились. У меня тоже дружба завязалась, с Марженкой. Я её про себя Мороженкой звал. Но мы только открыточками обменивались. Она мне Злату Прагу, а я ей всё о Пушкине.

- Ну-ну… Очень патриотично.

- Извините. А Пушкина она обожала. Писала, правда, по-немецки. Густава - по-русски, все запятые на месте. А письма Мороженки мы с Валентином Денисычем с грехом пополам переводили. Он ещё собирался в Чехословакию. Зазывал меня на дойче пошпрехать. Потом Мороженка какое-то смутное письмо прислала…

- Перед событиями?

- Да, но о политике там ни слова. Какая у девчонок может быть политика? Как мы поняли с Валентином Денисычем, она потеряла девственность и ей было стыдно. Я всегда поражался её искренности. И Густава с Андреем очень откровенна. Они там все такие…

- Если они там такие искренние, то их не могли не волновать события, происходящие в стране.

- Может, это и повлияло. А может, моя фотография напугала. Я на ней в нецивильном виде. В галошах, галстук клеёнчатый, - Вася показал рукой на галоши, которые снял у двери, пощёлкал кончиком галстука по ладони. - Валентин Денисыч ужаснулся, когда я показал карточку, такую же, какую Мороженке послал. Целую лекцию о галстуках прочитал. Свой шикарный подарил, узлы показал. На резинке он не признаёт, тем более из клеёнки. А я что удобно, то и ношу. В Шаятке грязюка везде. Зашёл в гости - галоши снял, и не надо кряхтеть, шнурки развязывать-завязывать. На клеёночку краска попала - стёр и никаких следов. И на резиночке - не надо мучиться с узлами. Конечно, Европа - а я в галошах… Когда Маркуты обсмеяли меня, я даже захотел, чтобы фотку задержали.

- Задержали? Кто?

- Ну, чтобы престиж страны из-за меня не пострадал.

- Престиж… Забор, у которого тебя снял твой дружок Голобородько, исписан матами. Престиж…

Ну, Голый! Как друга просил: сфоткай на международном уровне, да ещё для девушки. Как же фольклор проморгал? Его и не видно совсем. Эксперты, наверное, с каждой доски заборной анализ взяли.

- Бывают в жизни огорчения…

- Огорчения?!.. А двухпартийная система Хохулина?

Большой спец этот лейтенантик. Блёклыми глазёнками и цепляет, и ест, и давит. Упражняется. Богатый арсенал средств. Вот выстрелил опять, стендовик. Похоже, Васе Хохулину готовит высокую должность вожака антисоветской шайки.

- Я слишком мал, чтобы ответить на такой большой вопрос.

- Не надо! Ты парень - не дурак.

Не будем повторяться. Раз не дурак, значит, так тому и быть:

- Болгария - маленькая страна, но там, как вы знаете, две партии.

- Ну и что? А перенимают опыт строительства коммунизма у кого? У нас. Хороша страна Болгария, но Россия лучше всех.

- Хрущёва почему сняли?

- Партия прямо и честно сказала об этом всему народу. Были у него ошибки в руководстве, волюнтаризм.

- А их могло не быть, если бы его действия контролировала другая партия. А так он действительно наломал дров. И никто из окружения не посмел его вовремя одёрнуть. В Манеже учинил разнос замечательным произведениям. Эрнст Неизвестный. Микельанджело двадцатого века! «Космонавт». Дух захватывает. Такая выразительная сила. Или «Жажда». Аж в горле пересыхает.

Орган взял лист бумаги. Взял ручку. Ну что ж, попробуем объяснить, где у пчёлки жопка.

- В Югославии проходил конкурс скульпторов из разных стран. Срок дали месяц. Ну, все сразу засучили рукава и принялись долбить мрамор. А наш Эрнст Неизвестный отправился знакомиться со страной. Полмесяца проходит, неделя уже осталась - а он всё проникается духом Югославии. Появляется - и выдаёт такое, что посильно только Микельанджело. И по гениальности, и по физической нагрузке… При нашем художественном училище литейка есть. Когда-то Эрнст Неизвестный в ней свои первые скульптуры отливал. Старый литейщик Прохор ещё помнит его. Нам бы гордиться, а мы…

- Абстракционист, наверное? Ориентация на Запад. Они и прославляют.

- Настоящее искусство воздействует физически. Неслучайно в музеях, где шедевры, нередко посетители падают в обморок. А как обзывают шедевры критики и политики: соц- или сюрреализм, лучизм, пуантализм, супрематизм - для народа не имеет значения.

- Да все эти ваши измы народу не нужны.

- В Турции есть художник Ибрагим Балабан. К какому изму он принадлежит - трудно сказать. Но на нашем Манеже его бы раздолбали вместе с Неизвестным. Он карябает какие-то закорючки, вроде - точка, точка, запятая… А турецкий крестьянин идёт посмотреть на эти закорючки и узнаёт в них себя. Вот его буйвол, соха и он сам, бредущий за сохой. Вон он катит на арбе… Значки какие-то, символы, а народ со всей Турции валом валит к нему. Друг Назыма Хикмета, кстати, - поэта-коммуниста.

Орган записал номера «Иностранки» и «Искусства», на которые ссылался Хохулин, и тоном участкового милиционера рубанул:

- Разберёмся!

Пописáл, теперь настал черёд Хохулина. Положил перед ним пачку бумаги и ручку:

- Подробно опиши, как ты пришёл к такой жизни, что оказался здесь.

Вася хотел пошутить насчёт «Истории государства Российского», но орган вовремя вышел. Вася поцарапал черепушку мыслишками и принялся с тщанием украшать казённую бумагу каракулями.

Объяснительная

Довожу до вашего сведения,

«Вашего» - с большой буквы? А до чьего до вашего? До органа? Не жирно ли будет?

Довожу до сведения,

Какая мерзкая осведомительская фраза! Сексот чёртов!

что я, Хохулин Василий Иванович,

Сколько натерпелся из-за своей фамилийки, но сейчас она смотрится исключительно замечательно, как выражовывается Андрей. Написал её червячок Васёк - и будто послал всю эту гепеушную огурею на три буквы.

был раньше активным пионером, звеньевым.

Бумаги много, можно облагородить закладную, придав ей жанр мемуаров.

С трепетом вспоминаю

Блистательно! «С трепетом»!

торжественную линейку, когда меня принимали в пионеры.

Ох и красивая была Светка Голованова! Повязывали галстуки она - председатель совета дружины - и старенькая уже старшая пионервожатая. Ваське повезло! Светка приблизила к его обалдевшей курноске своё прекрасное лицо; повязала галстучек и нежными пальчиками разгладила на его бездыханной цыплячьей грудке скрученные лепестки. А через неделю, вдохновлённый таким приёмом, юный пионер Советского Союза Вася Хохулин перед лицом своих товарищей вывалил полную сетку аптечных и одеколонных пузырьков и флаконов и занял первое место по сбору ценной государственной тары. Но школьня не признала его победу. Хитренький, так всякий дурак победит. Мать-то у Хохули в общежитии уборщицей работает - под кроватями она может целую тонну стекла насобирать. Но и в сборе металлолома Васёк Хохулин преуспел, хотя в общаге под кроватями железяки не валялись. До сумерек в тот победный вечер гремела его таратайка, приспособленная для перевозки лома из детской коляски, которую он откопал на свалке.

Я свято верил в идеалы Ленинского союза молодёжи, был редактором «Комсомольского прожектора», участвовал во всех воскресниках на ударной стройке цемзавода. В ряды ВЛКСМ меня принимал сам Геннадий Юшев, теперь первый секретарь горкома ВЛКСМ. При обмене за мои заслуги мне пожизненно был оставлен комсомольский билет.

Конечно, хотел стать комсомольцем. Однако когда принимали, смухлевал немного. Всё выучил - и Устав, и политическое положение. Но прикопались с Африкой. Все государства назвал, которые боролись за независимость, а Намибию забыл. И название-то лёгкое: На-ми-бия, - а заклинило капитально. Ну, надеялся, махнут рукой на эту несчастную страну. Но произошёл интернациональный напряг солидарности с угнетённым государством. Сидят и ждут от Хохулина эту Намибию. А у него от такого буквоедства волнение комсомольское прошло. Тогда он стал приподнимать стол, за которым напряглась комиссия. Под лёгкий треск поползли важные приёмные бумаги, и классная, спасая положение, прошипела:

- На-ми-бия.

Прозвучало как «дурак набитый», и Вася согласно мотнул головой:

- Набития.

- Волнуется «юноша, обдумывающий житьё», - благосклонным взором мэтрессы одарила Васю литераторша: вместо сочинения о Родине он накатал глобальную поэму. - Прочитай-ка нам, Василий, отрывок из твоего опуса, э-э… самый финал, уж больно он у тебя патетический!

И Вася, перекинув волнение со стола на поэму, с гневным пафосом прочитал:

Я проклинаю все дела,

творенья и созданья,

что послужили царству зла!

Кто как, а я за пользу знаний!

Потом была Шаятская «Боярка» - цемзавод. И несколько воскресников Вася Хохулин чувствовал себя чуть ли не Павкой Корчагиным. Правда, и Гена Юшев носился с тачкой, как бес. Зато первый комсомолист хохулинского класса Калина, с вождевой фамилией Калинин, сачканул с последнего воскресника. И правильно сделал. Потому что напарничек его по носилкам хромушка Елькин, доставшийся затем Васе, свалился в глубоченный мельничный котлован и чуть не утянул Хохулина за собой. Едва могилой не стала для хромушки эта пропасть. Совал же ему Вася лопату, чтобы ковылял с ней подальше от котлована…

Политически Вася шарахнулся в сторону от курса партии и правительства на общем комсомольском собрании совместно с родительским комитетом. Его давно мучил один вопрос, и он с комсомольской откровенностью задал его:

- От водки неисчислимые беды, так почему же продают её?

Поначалу уважаемое собрание не нашлось что ответить, потом классная прошипела:

- Политик нашёлся!

- Тебя не спросили, - ткнул в бок придурка Хохулю Калина.

- Так, стал быть, надо! - крякнул сизоносый дедушка Надьки Мухи.

- Политик… Надо же до чего додумался!.. - оживилось собрание, удивляясь Васиной несмышлёности.

 - Это тебе не Намибия, - опять ткнул Хохулю в бок Калина, - а сознательное заблуждение.

«Сознательное заблуждение» Васи окончательно окрепло, когда он вернулся не из Намибии, а из деревушки Кучки, куда сбежал на плэнер от шума городского. После нищенской должности завклубом Вася был на мели и подался к Гене Юшеву.    

Любимец шаятской молодёжи оставался для Васи примером истинного коммуниста. Когда начинались разговоры о деградации партии, о том, что в неё лезут одни карьеристы, Вася качал головой и рассказывал о Гене Юшеве. О цемзаводе, о драге, на которой Гена сам очищал речку Гаженку. И речка вновь стала Ряженкой, и золотишко комсомолия намыла. Едва отбил его у Москвы Юшев на городские нужды. Такой отобьёт! Мосластый, рыжекудрый, заводной. Вася бывал на конференциях, где он верховодил. Надолго заряжался. Без трёпа, без показухи. В перерывах Гена наяривал на баяне не только «Бригантину», но и «Летку-енку» и даже «Сизую голубку». Он вручал Василию комсомольский билет. Был первым благодарным читателем рукописного журнала «Рондо», затеянного им. При обмене билетов оставил ему на память старый, заслуженный. Ходил на концерты в худучилище, которые Вася ставил. Нищенствующей братии из художки всегда находил оформительскую работёнку. Присутствовал на просмотрах и на защите дипломов.

Словом, многие важные этапы жизненного пути рядового комсомольца Василия Хохулина были пройдены при участии Геннадия Юшева. К тому времени, когда Вася вернулся из Кучков, Геннадий Семёнович уже вырос до первого секретаря горкома ВЛКСМ. Это ничуть не смутило Васю: невозможно было представить Гену чиновным сухарём.

Ему повезло: тот как раз вышел из горкома. Не вылетел, как обычно, когда верховодил в райкоме, а просто вышел. Хохулина он узнал сразу, пожал ему руку и попросил подождать полчасика: обед. Совсем неподалёку - минуты три ходьбы - зубом мудрости торчало готовое, почти новое горкомовское здание. Туда уже завозили мебель. И столовая внизу работала. Вместо того чтобы промяться до неё сто метров, Юшев уселся в «волгач». Гена… Стометровку… На «Волге»…

Вася его ждать не стал.

Со временем комсомольские идеалы превратились в лозунговые унылые догмы. Уже в школе собрания благополучно сводились к росту международного коммунистического движения. Как откровения зачитывались газетные сообщения о забастовках почтальонов в штате Блепшир и докеров Марселя.

В худучилище комсомольские собрания были редки, но метки. На них хозяйничал коммунист, самбист, бывший матрос-тихоокеанец Гиви Коркия. Разбирали училищного Кутузова - одноглазого Горохова. Живопись была у него классная, но он капитально закладывал и потому вечно ходил в третьекурсниках. Разбирали танцора Дранишникова, который за неимением копеек искусно рисовал двадцатикопеечные билеты на танцульки в клуб железнодорожников. Разбирали одного из трёх Трохиных. Три противоположности с разных концов страны - не Ивановы, а Трохины! - оказались в небольшом училище. Но объединяла их общая напасть: их без конца - то одного, то другого, то третьего - Коркия терзал за анекдоты про Никиту и требовал гнать в шею к «вонучэму эмпэралызму».

И Васе доставалось от железного Гиви, когда он легкомысленно прыскал, глядя на смурягу «анекдотчика» Трохина Федю, из которого лишь клещами по пьянке можно было вытянуть застольную здравицу «Да здравствуем мы и немножко Никита Сергеич!».

Политические игры плохо кончились для Люды Мокрушиной. Губастенькая, лупоглазая, она призналась на курсе, что стучала, что в училище каждый пятый - сексот, и повесилась. Смерть её свалили на неразделённую любовь и приплели к трагедии Хохулина.

На дверях завучихи - парторгши и главной училищной стукачки - Вася втихаря присобачил разоблачение: «Глаза и уши КГБ». Дама поставила на уши всё училище. Органы обнюхали каждую щель и сделали вид, что кое-что знают, но ворошить дело из-за смерти Мокрушиной не стали.

Полностью Вася не был уверен, что его бумаженция, наделавшая шухер, не лежит теперь в талмуде, которым тряс лейтенант. Зато «телега» с предпоследнего места работы - Дома пионеров - наверняка обогатила его досье.

Не понял он, что за жанр выбрала директорша ДП. Комсомольское ли собрание, политучёба? С задорной чёлкой девица, с гайдаровским именем Алька, а скукотищу развела летаргическую. Вася на подобных душегубках чувствовал себя маразматиком. Благо, у него выработался иммунитет: через одну-две заупокойных минуты на выручку приходила дрёма. И горите синим пламенем съезды, пленумы и прочая скуловоротная мура… А тут Алька прикопалась, что Хохулин уже которое собрание всех - игно. Словечко такое изобрела молодёжное - от «игнорировать». Короче, разбудили медведя в берлоге, попросили высказаться по текущему вопросу. Он своё медвежье недовольство сдержал и, приложив руку к сердцу, вполне искренне взмолился:

- Девчонки! - Из парней были только радио- и авиамоделисты. - Красивые мои, весёлые! Зачем нам этот старушатник? Всё же в газетах есть. Кому надо - прочитает. Радио включишь, телек, утюг - одно и то же. Сколько можно! Ну зачем нам друг дружке мозги пудрить, ведь никому из нас это не нужно.

- Это тебе, Хохулин, ничего не надо! - сморщив кукольное личико, с презрением выговорила Васину фамилию кукольница, которая хотела превратить кружок лепки в мастерскую по обслуживанию своего «Петрушки».

Вася глянул на политическую публику. Авиатор заговорщицки подмигнул ему: он любил наблюдать заварушки со стороны. Радист крутил на груди мастерский значок: недавно он выполнил норматив по «охоте на лис». Умелая Рука умело делала приписки в журнале: ребятня любит выпиливать, но к «бабе» ходили плохо…

Всем было до лампочки, и директорша обиделась на такое наплевательское отношение к проводимому ею мероприятию, а затем оскорбилась, возмутилась:

- Товарищи, так же нельзя! Мы же Дом пионеров! Орган комсомола. А он - партии. Мы же организация политическая!

- Кругом одни органы, - Вася решительно вытиснулся из своего угла.

- Ты куда, Хохулин?

- В туалет.

- Парень - мог бы и потерпеть! - Зелёный Друг, биофак закончила, конечно же, разбиралась в биологических процессах.

- В тебе что, Валерия Петровна, терпежу меньше моего?

- Хам!

- Маразм крепчал, броня крепка, у лукоморья - дуб зелёный. Я - дуб, дуб!.. Пардон-с, дико удаляюсь…

Как пить дать, «дуб зелёный» выдурел до анекдота Хохулина о Чапаеве. Петька: «Ох и дуб же ты, Василий Иваныч!» - «Да, крепок я ещё, Петька!».

Плакал дошколёнок Василёк, и пионер Васёк плакал, когда в кинофильме любимый комдив, тёзка, плыл, раненый, через Урал. И не хотелось верить, что утонул Чапай, которого никто никогда не побеждал. Ведь не нашли же его. Может, он выплыл… И огольцы в Ряженке наперегонки плавали по-чапаевски, вразмашку.

Анекдоты про Чапаева гуляли грубоватые, но, в общем-то, незлобивые. Однако Васе было обидно за любимого героя. Вместе с тем он понимал, что в куче про кукурузника и бровеносца они бросали вызов «руководящей» нудьге.

Дворовая мелюзга частенько спорила: какой из двух великих вождей лучше?

- Петьк, тебе кто больше нравится: Ленин или Сталин?

- Ста-алин! Он во-он какой! У него во-он скоко всяких геройских наград!

- И мене. Сталина никто ни разу не победил. Как и Чапаева. И Чапаю бы дали генерала… ис-си-муса… Ещё Суворов такой, ни разу не победимый. Сталин всем Гитлерам навтыкает - будут лететь, пердеть и радоваться.

Честно говоря, Ленин Васе нисколечко не нравился: рыжий, маленький, никакого вида не имеет. И в школе, и в гимназии своей жмотился, списывать не давал. Но он тоже великий вождь: не зря его со Сталиным вместе рисуют.

- У Ленина тоже был полный сундук орденов, он токо их не надевал.

- Больше, чем у Сталина, да? Больше, да?

- Ну, меньше.

- А хоть и меньше, всё равно. Почему нигде никогда не надел? Ни одного портрета такого нет. Я не видел. Хоть разочек, хоть одну медальку. А?..

- Я знаю, Петь. Ленин сам не воевал, а Сталин в бой полки водил. Кэ-эк даст фрицу в морду - тот кверху жопой. А Сталин из автомата: та-та-та!.    

Как тут спорить? Сам Вася у новогодней ёлки читал стишок про Сталина. Немцы допрашивают Олега Кошевого:

- Нам имя дай и адреса,

Иначе смерть от мук.

Скажи нам, кто твои друзья

И кто твой первый друг.

Олег гордо отвечает врагам:

- Имя - Сталин.

Он велел поднять

весь Краснодон.

Фашисты в панике:

- Как?! Сталин

приезжал в Донбасс?

А где его искать?

Но Олег ни слова больше не сказал.

Всегда был Сталин вместе с ним,

Два сердца бились в такт.

Умер Сталин… Дорогой и любимый вождь и учитель. Отец родной. Бабы плачут. И даже некоторые мужики с красными глазами - и носами швыркают. Горе-то какое! Как дальше-то жить?.. Вася тоже за компанию со взрослыми глазёнки трёт и понарошку всхлипывает. Траур везде. Красные флаги, чёрным обшитые. В школу не ходить! На перекрёстке улиц за прилавком раздают траурные повязки. Вася с дружками тоже скорбно и чинно повязали траур на рукава.

Через неделю они пошли в кинотеатр «Искра», где шла кинуха «Оборона Царицына». Перед показом Вася увидел на столе потрёпанную газетку со Сталиным в гробу. С боязливым благоговением всмотрелся в стёртый уже газетный снимок. Аж мурашки по коже пробежали. Будто сам у гроба вождя оказался. Один по эту сторону. Важная, вздутая грудь, будто Сталин набрал воздуху и сейчас что-нибудь скомандует громовым вождиным голосом. Видать, то же ожидали и соратники по ту сторону. Испуганные, сжавшиеся. Все в чёрном, а как призраки. Берия, Булганин, Ворошилов, Молотов, Маленков…

А скоро ребятня, бегая по весенним лужам, вовсю горланила частушку:

Берия, Берия

Вышел из доверия.

А товарищ Маленков

Надавал ему пинков!

Но и Маленков не оправдал доверия, и все прочие ферзи, которые двигала партия. Не правители - одно потешение. Дорогое, правда, удовольствие - и горькое, как водка полынная…

…Но не будешь же обо всём писать. Хотя именно благодаря этому и пришёл к такой жизни, что оказался здесь, как сказал орган. И Вася всю вину за своё легкомыслие свалил на свободный - относительно, конечно - график кружковой работы в Доме пионеров. Вёл, мол, нездоровый образ жизни, компании, выпивки, болтал лишнее. Оздоровление произошло с переходом в «Электромонтаж», где пролетариат и строгий рабочий режим от и до.

…Орган остался доволен искренностью хохулинской писанины, но попросил в этой же объяснительной охарактеризовать своих друзей: Маркуту, Букримова, Арфу, брата и сестру Моториных, Маргринова.

Валерий Букримов ударно трудится, тракторные прицепы собирает (всякий дурак знает, что прицепный - это гаубичный). Роман Маргринов увлекается математикой, работает в ЦБП - Бюро программирования, первом в области. Андрей Маркута - очень одарённый живописец, но непоследователен в достижении цели. Был первым в Шаятском худучилище - выгнали. Поступил в столичное, где учился Левитан, ушёл с третьего курса. С его способностями прозябает на автобазе, трафаретит номера бортовух…

Дознаватель потребовал уточнить то «лишнее», о чём упомянул Хохулин. На это подуставший Вася ответил, что за такое лишнее надо вызывать на допрос всю Шаятку. Орган сощурился и снисходительно покачал головой, из чего Вася понял, что никто из шаяткинцев не остаётся без внимания.

- Мы шпионов ловим, да вы ещё тут…

Орган стиснул ладонями виски, будто только что завершил головокружительную операцию по поимке цэрэушного резидента и его могучий мозг разведчика от напряжения может развалить черепную коробку.

- У нас в Шаятке - шпионы?!..

Орган проказливо улыбнулся и, в упор глядя на Хохулина, с внушением, как приказ, произнёс:

- И вы, Василий Иванович, надеюсь, сообщите нам, если услышите, заметите что-нибудь, интересующее нас. Договорились? Вот вам мой телефон. Как только - так сразу!

Вася неопределённо мотнул головой.

- До свидания! Долго я у вас гостил.

Эти слова доставили органу необычайное удовольствие. Они давали возможность с блеском продемонстрировать свой профессионализм:

- Не так уж и долго. 4 часа, 13 минут, 56 секунд.

2

День уже был на излёте. Мозглая пустота вокруг. В снежной посолонке хрустят листья. Коралловая крона клёна взорвалась красными звёздами последних листьев. Одна звезда ухватила Васю за плечо. Уколовшись, стряхнул цепкий звёздчато-красный лист. Тот слетел на лежбище палого листа. Куча поднялась, рассыпалась. Чёрный пёс зевасто дохнул белым паром. Замаскировался!.. Улыбнулся хвостом, закренделил его и стал клацать зубами, пытаясь поймать блохастый хвост.

Так и Вася силится схватить себя за хвост: кто? кто?..

Клёкнула ворона, точно подавилась вопросом.

- Из всех товарищей я больше всего люблю тебя, Бобик!

Воробьи комьями грязи - щекастый, с рысьими баками кошак. Сороки защёлкали: Хохулин около универмага, направление на юго-восток, в сторону остановки.

Перед освещённой витриной универмага замухрышечка лет семи в спущенных чулочках. Тычет пальчиком на манекены нарядных красавиц:

- Это я, это тоже я, и это я!..

Нет, детка, это всё агенты гепеу.

Кхекнула беспородная машинёшка. Не то «Запорожец», не то инвалидка. Комбинашка какая-то. Самоделка. На такой же мыльнице Васю в Кучки отвозил Маргарин с друзьями.

Громыхнув костылями, высунулся улыбчивый инвалид:

- Дай, дружба, закурить!

По-фронтовому ответил:

- Не курю, браток!

...Замёрзший автобус, полный теней. И перед ним - тень. Он узнал её. Свалявшийся редкий мохер на шапчошке - как спутавшиеся жидкие волосы на старческой черепушке. Тётка постоянно проверяла билеты на этом маршруте. Подозрительного лохмача теребила и по два раза, тщательно разглаживая его билет и рассматривая на свет. Возвращала с досадой. И вот наконец-то! Попался! Железно держа нарушителя за руку, контролёрша с выражением, как школьница, прочитала приговор:

Не взял билет, проехал так:

До денег, видно, жаден.

По форме сохранён пятак,

По существу - украден!

Работяги, ехавшие домой после смены, добродушно громыхнули. Вася сунул декламаторше штрафной рубль и стал пробираться к выходу.

На остановке его поджидал ещё один контролёр. Давненько пасся. Замёрз как цуцик. Из-под полястой шляпы гриппозные глазки. Ячмень под глазом. Идёт, точно сверху его кто-то дёргает.

- Хо, как делишки? - Что может быть дружественней усекновения Хо(хулин).

- Делишки у воришки, а у меня дела.

Трясётся, как собачий хвост, но на лице плохо скрываемое иезуитство.

- Что за новости, старик? Я тебя не узнаю.

- В наше время лучшая новость - отсутствие новостей. Поговорить хочешь? Зайди лет через сто. Не до тебя.

- Да ты что, Васьк?! Вмазать не хочешь?

Ну дешёвка! Плодово-выгодным трясёт. Выгодным. По рупь две. Любопытно, сколько ему подбрасывают за стукачество?

- Разговор у меня в одном месте состоялся. Ба-альшой разговор, чуть короче среднего. «Шимпанзе» бы по такому поводу, а не «Слёзы Мичурина».

Кривая плотоядная ухмылочка. Явная. Убрал её, потерянно ощупав гладко выбритое лицо. Отращивал «шкиперку», да баки дуром лезли - как у рыси. Через день их чекрыжил. А тут, знать, операция «Василий Иванович» успешно завершилась, на смотрины к начальнику повели юного друга КГБ. Велели убрать растительность. От усердия и ниточку пробора небось выбрил на плешине. Салага ещё, а волосы покидают математическую голову. Да, математики ему хватает. С перфокартами возись, с Хохулиными…

Матушка у Васи - человек! Картошечки на закусон поджарила: Василко не пьёт не закусывая. Сама рюмочку приняла и утёпала к телеку.

Вася с «большим разговором» темнил, водил дружка за нос, но тот не шибко напирал. Что ему было выспрашивать: он и так всё знал. Мавр сделал своё дело. Лицо его сочилось неизъяснимым довольством. И от этого Васю начало забирать. Волоха Голый подвалил - Голобородько. Из «Голого» тоже пытались усечь «Го», но Волоха остался безучастным к благородному порыву друзей. Голый - парень темноватый, но на выпивку нюх у него зверский. Взвинченно-весёлый по трезвянке, после граммулечки он начинал многоумно закатывать глаза. Вася к таким переходам привык, но на этот раз закидон Голого насторожил его.

Вася пьяно приобнял Голого, будто собирался выяснить с ним насчёт «уважения».

- Кто-то нас, Волоха, с головы до ног обхезал. Закладывал, сучонок. Анекдот есть такой. Ты, спрашивают, за что сидишь? За анекдот про Брежнева. А ты? За лень. Ванька анекдот про партию рассказал. Я поленился, а Петька сбегал. Житухой в полоску и клетку органы грозят. За анекдоты! Укорот языку - закон тупости масс. Почему у нас засуха? Потому что двести миллионов набрали воды в рот.

- Да я бы его, глистогона, своими руками!.. За слова разве можно? За дела - и то смотря за какие.

Волоха… Прямой как танк. Мировой парень. Зря Вася на него…

- Не подсудны слова - подсудны дела.

Попугайничаешь, бескорыстный! Фальшь! Да-а… Друзья могут быть фальшивыми, враги всегда настоящие. Прёт из него самодовольство - и ничего он с ним не может поделать. С тухлецой лицо, с тухлецой. И как же Катрин на него клюнула? Математик, спортсмен, чемпион! И Тоньку оболтал… Что Тоньку? Васин кореш, самый-самый. Без масла к кому угодно в душу влезет.

- Смотрю вот на тебя…

- Я что, ворованный? - засмеялся, как застрекотал.

- Да, ворованный! Сам своровался.

Веко задёргалось, точно его прошили и за нитку дёргали. Глаза красные, будто в них соли насыпали. Закашлял со снарядным свистом. Артист! Плачущий чек… ЧК слёзный. Разжалобить захотел. Спал у Васи, последнее тот делил с ним…

- Псих-одиночка!

- Потому и псих, что ты цветёшь и пахнешь. С чего бы это?

Мотнул головой, закидывая на проплешины жидкие волосы. Мстительно спрятал ниточку ядовитых губ:

- Хо, вроде ты и выпил мало, а в голове у тебя сплошная вермуть.

Ну, погнал, Васёк, арапа! Свистунам - завтра праздник! Натуральный матёрый зэчара. Такого видали?! Скривился приблатнённо, захрипел в кураже:

Я женчын обожял ещё с пелёнок.

Я с детства был испорченный ребёнок.

На Голобородько хрип Васин действовал безотказно. При первых же звуках Волоха порывался бежать в гастроном. Но Вася погнал такую картину, что Голый только дёрнулся.

- Мелко плавают господа! - патетически воскликнул Вася. - Не возникай, сказали мне, огрызок счастья! А я возникну! Ещё как возникну! Джавахарлал я на них! Как Чехов изрёк: «Так гнить без конца нельзя… Гниёт болото, гниёт и высохнет… И запылает от искорки торф».

Голый тяжко задумался над Чеховым и неуверенно протянул:

- Если торф… то конечно…

- Волоха! Друг! - с признательной слезой в голосе воскликнул Вася и с горечью, как на поминках, предложил: - Давай ещё по чуть-чуть.

- А есть? - с благоговением, боясь вспугнуть нечаянно счастье, прошептал Голый.

- Счас бу! - деловито бросил хозяин.

Волоха расплылся в улыбке до ушей. Короткое «счас бу» сулило тёти Варину бражку.

- Мамусик, угости нас своим творчеством!

«Мамусик» Васи, приволакивая не отошедшую ещё от паралича ногу, пришлёпала с пупырчато-виноградным графинчиком.

- А этому мичуринцу не дадим! - Вася кивнул на владельца плодово-выгодного, который с тоской смотрел на порожнюю свою бутылку, как на последнюю связь с объектом наблюдения.

- Почему? - огорчился Голый. - Нехорошо как-то…

- Знам, да не проболтам, а, бескорыстный?

Честняга после таких намёков давно бы по морде дал или дверью хлопнул. А у этого ни одна ягодица не дёрнулась. На голую правду закрывают глаза только бессо­вестные.

- Давай, Волоха, ещё по чуть-чуть!.. Помнишь мои Кучки? Мы там с дружбанами в старой винокурне загуляли и «Максим» времён Гражданской нашли. Призывники, гоняют пьяные по деревне, из ружей палят…

Голый по-лошажьи мотает головой. Бескорыстный нервно пощипывает щёки, где у него прежде топорщились рысьи баки, который он беспрестанно дёргал. Муха слоном ему чудится. Мухослон Хохулин. Да-а!.. Заварил Вася бражку - покрепче матушкиной. Ври больше, чтоб верили дольше.

- Может, к ним двинуть, погулять солидарно?.. - Вася заговорщицки подмигнул: - Волоха, идём на вокзал, там телеграммы принимают круглосуточно. Чтоб встретили.

...Голый и разобраться не успел, где телеграммы отбивают, а Вася уже протянул её в окошко телеграфистке. Та, едва касаясь ручкой букв, с недоумением дважды прочитала вслух:

- МОРОЖЕНКА ЛЮБЛЮ ВАСЯ

Глянула на чудного отправителя: волосатый, но вроде не азиат. И исправила в «мороженке» А на У. Как будто из глухоманных Кучков можно привезти кучи мороженого. Но для Васи это исправление не имело значения. Маша всё равно поймёт и приедет на праздники. Как он по ней соскучился!..

3

Крепь крестьянская, крепь кержацкая… Трёхвековое царское гонение вынесла семья Хохулиных, а налетела смерчем советская власть и разметала кулацкое кержачьё по всей земле сирой. Никого из Хохулиных в родной Каргаполке не осталось. Бабка до последу дюжила, тянула родненьких в зорёное гнёздышко, надеялась заново его свить.

До слёз помнит Вася милую Щурку. Голопузый мудрец Василёк уже тогда знал, откуда весь белый свет взялся. Тёмные щучьи заводи в июне тонули в половодье света - распускались кувшинки. И Васёк знал, почему их ещё зовут лилиями. Из них лился свет, и всё-всё появилось из них, потому что всё соткано из света… Кем бы стал Вася, если бы жил в одной семье со Щуркой, с её кувшинками?..

Городская вошь,

Куда ползёшь?

Под кровать

Дерьмо клевать.

Так приветствовала внука бабки Хохулихи цыпушная босота, кода его в конце мая привозила мать на каникулы в Каргаполку. И тыщу раз права была ребятня, сама не подозревая о том…

Обитый толем с дранкой шлакозалитой барак с кадушками квашеной капусты, с корчагами браги; с уборной, органично дополнявшей вместе с крысиными дровяниками барачный комплекс… Какая по счёту родина? Малая, большая?.. Родина ли?..

Зачат на лесосечном участке № 11. На свет появился на делянке № 16. За разбитое из рогатки окно солён-крещён в капустной кадке барака Шаятки-Компрессорной. Сказочное причастие первой в жизни мороженкой получил просто в Шаятке. День и год рождения в метрике стёрлись. Загнанная псиной-судьбиной, мать путала Васькину дату. На мебельной фабрике, где Хохулина фуговала, её с девятилетним сыном подселили в коммуналку ко вдовой бухгалтерше Акимовне. С ней она и справила первый в жизни Васятки день рождения. Тогда-то раз и навсегда определилось время появления на белый свет Василия Батьковича. Этой исторической справедливостью наконец-то была удовлетворена классная руководительница. Но вместе с тем бестолковая мамаша Васи Скобелева доставила немало хлопот, переписав сына с отцовской на совсем уж неблагозвучную свою фамилию - Хохулин.

Васе с фамилией предполагаемого отца жилось полегче. Вместе с ним в 3б учился Аркаша Кеббель. Выступая на школьных концертах, он объявлял своё выступление:

- Песня из кинофильма «Координаты неизвестны». Пьеса для аккордеона. Длительность - три минуты четырнадцать секунуд.

Рослого Аркашу дразнили Кобелем, а Ваську - Кобельком. Вдвоём терпеть похожие прозвища было легче. А тут пришлось сносить обзывательство одному, да ещё сотворённое из новой фамилийки. И Аркашу переписали. Не то что Ваську. Музыка, а не фамилия. Арфа! Хоть и играл Аркаша на аккордеоне.

Зато новая Васина фамилия, оскорблённая городом, звучала как музыка в Каргаполке. Бабку Хохулину в деревне почитали. Ребятня же своей презрительной песенкой встречала всех городских, не только Василку: предатели, дескать.

Внучок потчевался у бабушки Моти любимой своей картовной запеканкой с золотистой хрустящей корочкой, шанежками-ватрушками с молоком-сливками и босиком вприпрыжку бежал через большак, где его ждали Щурка и дружки…

Родину не выбирают. Но может ли считаться родиной географическая точка, обозначенная в метрике, в паспорте, где только случился факт рождения? Тюрьма, например. Или ссыльное поселение на лесоразработках, делянка № 16, где криком возвестил о своём появлении в жестоком мире Василий Иванович - Иванович ли? - Скобелев-Хохулин.

Счастье - когда есть место, где в любую невзгоду можно найти приют и успокоение. Вася несказанно был богат: такое место имелось для его души до самого шестого класса, пока не умерла бабушка Мотя. Отошёл сирый хохулинский дом к чужим людям. Лишь память о Каргаполке никуда не отошла - память о родине.

Такие вот клочки по закоулочкам…

Кувшинковый свет Щурки… Гонимый свет… Вася неумело рисовал его, когда случалось то немногое хорошее в жизни. И сияла она - невеста невестная - светоносным половодьем кувшинок. С царицей лилией…

Девушка, сыграй мне на скрипке,

подари мне с Ниагары радость радуг

и свяжи смычком из звуков

мне цветастую тунику -

я б тонул в глубоких складках,

я бы в радости купался.

Состоялся в библиотеке литературный вечер. Свои стихи читали местные знаменитости. Сунулся с «радостью радуг» и Вася. Не произвёл впечатления, как будто его, Васи, и не было. Как же, такие корифеи - Арик Арфа, Букримов, Лена и Саня Моторины! - и какой-то Хохулин. Зато Катька Носкова, которая ходила когда-то с Васей в изостудию, подвела к незадачливому поэту скромницу с чёрным скрипичным футлярчиком:

- Вот ей понравилось.

Тоня Коренева хоть и пилила на скрипке, оказалась отчаянной девчонкой. Не раздумывая согласилась пойти с Васей ночью на кладбище. Майскими ночами они обошли с ней и заброшенные погосты. Казалось, любовь, рождённая среди смерти, будет вечной…

…Муторно тянулся второй час истории искусства: Герасимов, Иогансон, Налбандян и прочие соцреалисты. Студики полулёжа дремали. Всхрапывая время от времени и вскидываясь от собственного храпа, Образчик гундел о замечательных творцах ленинианы.

Не выдержал Хохулин, взял футбольный свисток - в перерыве судил первокурсников - и заверещал пронзительно. Повскакивали ошарашенные студики, встрепенулся старый преподаватель - ожило, зашлось в хохоте сонное царство.

- Неужто вам и взаправду, Георгий Борисыч, глянется вся эта живопупись, все эти образчики, по-вашему?

Будто надломился Образчик, собрал свой лекционный прах, и его старческие слёзные глаза виновато заморгали:

- Э-эх, ребятки!..

«Ребяток» как ветром сдуло. Перед Васей Образчик выкинул руку. Тот натолкнулся на неё, как на шлагбаум. Неряшливый, тщедушный дряхлец - и стальная рука! Не успел Вася сообразить, что к чему, как Образчик крюком снизу нанёс ему изящный апперкот. Он слетел с копыток, а старик небрежно стасовал в колоду открытки с «ленинскими» шедеврами и, победно облокотившись на эпидиаскоп, молодо вскинул голую, как луковица, голову:

Мчался он бурей, тёмной, крылатой,

Он заблудился в бездне времён…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

Когда поверженный ниспровергатель соцреализма оторопело поднялся, Образчик мягко положил ему руку на плечо и, полузакрыв глаза и покачиваясь, заворожённо начал:

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далёко, далёко на озере Чад

Изысканный бродит жираф…

Он долго, самозабвенно читал Гумилёва, Хлебникова, Мандельштама… Запинался, путался, проклиная худую память. Не только свою…

Первая перчатка Москвы, он встречался с Маяковским. Его книжка о русском авангарде нашумела настолько, что вскоре блюстители соцреализма ему её припомнили.

Кровью отмыл сержант-энциклопедист несогрешённое. И в столице, где родился и рос, которую отстоял, всё равно жить не дозволили. Шаятка - пожизненно. Свет гонимый…

Скоро под куполом Дворца культуры в антрактах концертов классической музыки можно было наблюдать прелюбопытную парочку. Бедно одетый длинноволосый паренёк в коротеньких брючках и сморщенный старикашка в балахонистом, точно с чужого плеча, костюме чинно ходили по кругу между помпезными сталинскими колоннами. У молодого на клетчатой рубахе болталась на нитке пуговица, которую он то и дело покручивал. У старого ворот рубахи - тоже клетчатой - был вольно расстёгнут, и старик, задумчиво внимая юному собеседнику, поскрёбывал порой седые волосёшки. Всем своим видом стар и млад будто бросали вызов театрально разодетой музыкальной знати, парами или семейными троицами шествующей по кругу. Однако и породистые отпрыски, и благородные их родители, ведя свои светские беседы, явно прислушивались к суждениям чудаковатой парочки.

Как юродивые и блаженные скрашивают убогость царских будней, так и Вася с Образчиком перчили постный шаятский свет.

И наконец они ошарашили почтенную публику!..

Прозвучала «Богатырская» симфония Бородина. Антракт. Пары и троицы тонких ценителей музыки привычно двинулись по кругу. Затесались среди них и Вася с Образчиком.

И вдруг к ним, к этим неприкаянным оборванцам, подлетел сам дирижёр, маэстро с мировым именем. Изысканным грачом он с почтением подхватил обоих под руки, и эта потрясающая троица, внеся смятение в устоявшийся круговорот, поплыла одиноко по нескончаемой аллее…

По вечной аллее… Ибо для Васи такое чудо длилось словно библейская вечность. Его, замухрышку Хохулина, учтиво держала рука, которую пожимал сам Артуро Тосканини!

Так наяву продолжалась легенда Образчика. Великие помнили его, ибо когда-то он был равный среди них.

Вася оказался причастен к этой легенде. И элитарный Арик Арфа позвал его к себе на поэтическое ристалище. В вечер «Богатырской» симфонии он лишь со стороны наблюдал с папочкой и мамочкой, с кем водится плебей Хохулин.

На турнире Вася прочитал свой последний шедевр, но первое место присудили эстетствующей Моториной. Её выгнали из Ленинградского универа за политическую заварушку; она была неглупа, недурна собой, но Вася всё равно полез в бутылку. При вручении ему премии - поллитры лимонада - он припомнил школьные годы чудесные и обозвал эту премию кобелевской. Арфа, б/у Кеббель, не оскорбился и интеллигентно поправил зарвавшегося гостя, назвав присуждённую ему премию скобелевской. Букрим разрядил напряжение и предложил хохмаческое - бобелевская.

Маркута - почётный гость в качестве гениального художника - в порыве вдохновения рисовал смазливую лауреатку. Он, как сорока, прострочил знаменитой натуре игру слов «кобелевская-скобелевская», и политическая изгнанница центристски поддержала хохму Букрима:

- Конечно же Бобелевская! Отныне наша ежегодная премия будет называться Бобелевской. Почти как Нобелевская: и мы не пальцем деланы!.. А стихотворение Василия, честно говоря, не хуже моего. Можно сказать, гениальное. Какой трагизм славянского язычества!

И она, поразив Васю своим вниманием к нему и феноменальной памятью, смежив очи, нараспев, поэтично прочитала:

Щербатый лес.

Каракули деревья.

И в стрёкоте

запуталась,

хихикая,

кикимора -

беззлобная,

кривая

и без возраста,

в юбчонке

из птичьей ласки…

Плясали

грязные

косматые

ручьи,

и в буйстве их дрожали

две… три, четыре…

тайны…

…Вася становился популярной личностью. Зачастили к нему друзья и подруги - послушать Баха или французскую «шестёрку», поболтать о литературе и искусстве за бутыльком «сухаря». Посередь ночи порой закатывались к Хо бессонные, тоскующие, одержимые идеей. Как-то брат Лены Моториной заявился в полночь и до гимна терзал Васю открытым им, Санькой Моториным, Райнером Марией Рильке.

Дневали и ночевали у Хо, и скоро он уже не мог без гостей. Без них грызла его тоска, хотелось бежать к Тоне. Отношения с ней были неровными, а порой и надрывными. То в слезах она клялась в любви до гроба - то ноль внимания, фунт презрения.

Перед Новым годом он встретил её после уроков - она училась в десятом классе. Девчонки из школы стреляли глазками на местную знаменитость, называя его меж собой Хо, прощая ему его фамилию и плебейский вид. Не прощая одного - выбор. И что он нашёл в этой воображуле Тоньке? Намучается с ней!

Тоня и гордилась Васей, и стыдилась ходить рядом с ним. Не все же прохожие знают, что она идёт с художником, поэтом и вообще - гением.

В эти колючие угли, которые Тоне с трудом, но удавалось гасить, подбросил сушняку её папаша - диктор местного радио…

Под мухой он шарашился в прихожке, никак не мог напялить на плечики пальто. Тут зятёк его будущий к Тоньке заявился. Икая, с пальто и вешалкой в руках, «тесть» стал пристально наблюдать, как раздевается дорогой гостенёк. Тому одежонку на птичьем меху - раз скинуть. Но в ногах «тестюшки», под его неотрывным взглядом шнурки на войлочных стоптанных «зятевых» ботинках как сговорились  - намертво схватились в узлы. Стараясь не сопеть, не кряхтеть, Вася, мокрый и красный, посилился стянуть проклятые ботинки с неразвязанными шнурками. Не тут-то было…

- Тебе помочь? - сыто икнул гостеприимный «тесть» и свалил пальто с вешалкой в угол на обувь.

- Нет-нет, спасибо! - испуганно вскочил Вася.

Но тот уже услужливо склонился, в пьяном изумлении разглядывая убогую обувь «зятька». С трудом, чуть не грохнувшись, выпрямился, потоптался для равновесия и, сосредоточившись, скинул резво - пятка о носок - остроносые лакированные «коры». Подвинул их к Васе:

- На! Твои!

- Нет-нет! Да вы что… - залепетал тот, вжимаясь спиной в пухлую обивку двери.

Наконец на шум вышла из своей комнаты Тоня:

- Папа, ты опять выпивши!

- Немного есть, доча… - пританцовывая для равновесия, шутливо отдал честь дочке и театрально вскинул руку в сторону Васи, побледневшего как смерть: - А у него нет! Обуви нет. Я ему свои… Не хочешь - на́ деньги! Купишь… - качаясь, полез во внутренний карман пиджака.

Но дочка вытолкала его из прихожей, и он затих на диване в гостиной. Тоня нежно взяла помертвевшего Васю за руку. Он с отчаянием опустил глаза: не ботинки - кандалы!

- Не снимай, проходи. Мы в Ленинграде у папиной сестры гостили. У них не принято снимать. Двоюродная сестра его. В библиотеке работает…

Как ребёнка, которого напугал пьяный дядя, она за руки вела Васю в свою комнату и без умолку рассказывала о доброй тёте, забалтывая его испуг. Но это простодушное лукавство лишь глубже и шире рвало рану от смертельного позора. Тоня же успевала одарить недоласканного, недолюбленного ею парня прихлынувшим внезапно искренним и сильным чувством жалости-любви. И ей, и Васе верилось, что это и есть та самая настоящая любовь, о которой говорят все. И они были действительно счастливы и даже прослезились, а целуясь, ощутили соль и сладость любовных слёз…

Отец вещал на радио: было слышно, как он передавал сводку о вывозимых на поля удобрениях. Шпион Вадька - Тонин братишка-третьеклассник - ещё не вернулся из школы. Бабушка, похожая на бабу-ягу, таинственно улыбнувшись, уползла к себе на кухню, на раскладушку. Внуки с ней зубатили, зять пил, дочка пилила её, как старая карга. Последнее время только Василко, Тонькин ухажёр, обходился с ней по-божески: бабуся, бабуля… И она платила ему тем же: никому не брякала про ту сказочную ноченьку.

Вася догадывался о джокондиной улыбке старушенции…

Весь день они тогда загорали на пруду, ныряли с лодки. Разгорячённые солнцем, купальным своим видом, в сумерках уже успели купить в гастрономе бутылку «Варны». Домовничала одна бабка: предки с Вадькой уехали на дачу. Стараясь не разбудить старуху, прошмыгнули к Тоне в комнату. Тихо включили радиолу. Под «Парасольки» Тамары Миансаровой потягивали восхитительную «Варну», танцевали и целовались. Вася не нагличал: преступит недозволенное - потеряет Тонюшку. Однако в голове мутнело, и уже иная мысль застряла в безумных почти Васиных мозгах… На Тонино непокорство он подошёл к раскрытому окну и швырнул в него недопитую бутылку. В пустынном предрассветном сумраке гулко, с хряском хлопнул бутылочный выстрел… И Вася вздрогнул от ожога - от покорного соприкосновения…

И в новой эре я

любим был сорок дней.

Так с поминальным драматизмом напишет он о спелом саде своей любви.

Медовый месяц… Свершилось! Пропал сторожевой псовый страх потерять Тоню. Теперь в её глазах была собачья преданность.

Но она не забеременела, и всё вернулось на круги своя…

И вот теперь он звал её на новогодний вечер в училище. В который раз звал… Сливки общества обещали быть: Гена Юшев, Арик Арфа, Лена Моторина…

Весь вечер - на нём, на Васе. Уж он блеснёт! Тоню бы затащить. Самый любимый праздник - без любимой девушки? Тоска зелёная! А ей «Голубой огонёк» подавай… Мать её припёрлась на обед - паспортисткой неподалёку работала - к бабке прискреблась. На Тоню ругань подействовала, и она даже сама напросилась сыграть на вечере «Венгерский танец» № 6 Брамса. Вот это хали-гали! Ну и Тонька! Оторопь берёт от её закидонов.

Ошалелый от счастья Вася с восторгом любовался Тоней и никак не мог налюбоваться: румяная, в школьной форме с белым круглым воротничком, взъерошенная от принятого решения русая чёлка… Сколько он уж её рисовал! И снова лихорадочно распахнул блокнот, с которым не расставался. И опять глаза в глаза…

Набросок гениальный получился. Тонюшка, девчоночка его - милая, родная, желанная, с грустинкой. Как ей шла эта грустинка! Знак верности и любви…

Они стали нежно целоваться - и вдруг за дверью раздался визгливый торжествующий вопль шпиона Вадьки:

- Ма-а!.. А они целуются!

И всё. Светлую нежную девчоночку унесла студёная  вьюжная туча. Как будто и не было солнышка. Остался набросок. Его Вася скомкал и выбросил в форточку, как жизнь назад грохнул бутылку. Но на этот раз Тоня не подошла…

Он чуть не сорвал вечер. Но Катрин, увязавшаяся за ним, уломала его. По «физике» Тонька Катьке в подмётки не годилась. Но Вася, оставаясь с Носковой в дружеских отношениях, никогда не льнул к ней. Со скрытой иронией он переиначил на цивильный манер её имя - и она была очень благодарна ему за это: «Катрин» скрашивало невзрачную фамилию. Светское имя добавило к её подчёркнуто балетной походочке ещё больше манерности. Не будь этого выпендрёжа, Вася, быть может, и клюнул бы на Катрин. Она училась на первом курсе «химдыма» - так в педе звали химико-биологический. За ней пол-института парней увивалось, и она никак не могла понять равнодушие к ней Хо. А эта мымрочка Коренева вертит им как хочет…

...Смейся, паяц! И Вася в тулупе наизнанку смеялся. Сквозь слёзы. Он изображал преданного пса, который в зубах таскает хозяину этюдник на пленэре.

- Чтобы вдохновиться, надо зарядиться! - перед тем как малевать пейзаж, достал из этюдника водяру горе-художник.

Пёс скулит, лает, рычит - не даёт лакать хозяину, но кончается пленэр тем, что ему приходится тащить в зубах пьяную мазню с этюдником, а на себе - заряженного и вдохновлённого хозяина.

В сценке Вася немного отошёл от личной драмы и после хохмаческого концерта назло Тоньке приударил за Катрин. А та только этого и ждала. Ни один не устоял перед ней, даже неприступный Хо.

Достойно встретили с Катюшей Новый 66-й!

В подвальчике у камнерезов был оформлен натуральный винный погребок с бочками, с длинными братскими дубовыми столами. Стены разрисовали средневековыми булыгами. И выпивон, и закусон у «кабатчицы» под стать - винишко по рупь две и пирожки с ливером по пять коп.

Старше- и первокурсники, бездари и гении, именитые художники-преподаватели - никаких рангов, чинов, заслуг. Всех объединил в Новый год училищный стол. Полное равноправие. Бледненькая поганочка, тихоня первышок разбушевался вдруг и тычет пирожком в монументальную грудь львино-гривастого титана шаятской скульптуры, убеждая его, что тот - ничтожество. И тащит за собой покаянного корифея показать свою шедевральную лепку. Здравствуй, племя, младое, незнакомое!..

Вверху возле ёлки ни на минуту не смолкает оркестрик с ёмким названием «Палитра» - произносится шутливо: «Пол-литра».

Неисчерпаемы эстрадные ресурсы художки. Все внесут свою лепту в новогоднюю музыкальную жизнь. Но большую, конечно, те, кому медведь на ухо наступил. Вот самозабвенно молотит в пионерский барабан училищный Кутузов - Горохов. Мычит, точно акын Джамбул Джабаев, в погребок уже часа полтора не спускался. Рядом пробует переборы на гитаре постоянный обличитель пьянчужки Горохова - Гиви. Получается! Кто-нибудь да извлекает мало-мальски пристойные звуки. На том и держится вечная музыка.

Чисто дитё малое, трясёт погремками-маракасами Образчик, сверкает потной лысиной. Это «солнышко» привлекает внимание Катрин. Она обворожительна! И Вася счастлив! Танцует и танцует с прелестницей, всё плотнее прижимаясь к ней, всё вольнее поглаживая игривые бёдра. Без колебаний заключает он с Катрин пари, что прилюдно погладит плешь Образчика. С трудом отнимают спорщики у «эстрадника» погремки и ведут его в погребок, куда уже втроём не раз спускались. А там дым коромыслом! Всяк норовит угостить друг друга, а забубённые головушки швыряют измотанной буфетчице скомканные червонцы и четвертные с пиратским хрипом: «Всех пою!..».

 И Катрин окончательно кладёт Хо на лопатки. Рубаха-девка! Тоже ублажает всё застолье. Ах, Катрин, Катрин! Как тебя недооценивал Хо!

По-бюргерски качается в такт песне застольное братство. Вася вытягивает чуткие художественные нервы космическим взлётом:

Умру и я, и над могилою

Гори, сияй, моя звезда!..

Растравил души, певец! Сопли, слёзы, лобызания, чоканье стаканов…

- Вот моя звезда! - словно объявляет он о помолвке и, обнимая сияющую Катрин, гладит и гладит сияющую лысину Образчика…

Катина прихоть исполнена. Она восхищена. И на подиуме для натурщиц, за ширмой, где те раздеваются, Катенька сладострастно целует своего Василька.

...Место было занято, и одна из хозяек подиума, богинеподобная Венерочка провела восхитительную новогоднюю ночь с огненным коммунистом Гиви - прямо под ёлкой. Это стало очередной легендой наряду с «крещением» одного из трёх Трохиных - Феди.

Федя был так худ, что даже обильная, с возлияниями и пирожковым обжорством новогодняя сытая ночь не могла помешать ему скользнуть в очко уборной. И утоп бы бесславно акварельный гений, но неподалёку готовили свой транспорт к отбытию Князь и новый директор. Бывший, добродушный румяный барин, едва влазил в «москвичок». А поскольку он знал английский, испанский и гебистский - то-то был активным читателем рукописного Васиного «Рондо»! - его бросили на помощь Фиделю. Куба - да, янки - нет! Наверняка притаранит с острова Свободы «волгач» и наконец-то сравняется с Князем - третьекурсником Демидовым. Новому дерику до Князя было как до Луны. Зимой и летом он тарахтел на мопеде: к велику присобачил самодельный из нержавейки бак для бензина. Неизгладимое зрелище! Воронёная «Волга» Князя, бликуя лаком, вальяжно обходит чахоточный - чихающий и надрывно кашляющий - драндулет директора.

Князь, само собой, владел Княжной - с пятого курса белокурой бестией с роскошным бюстом. Она-то и уловила тревожные ультразвуки из уборной…

4

Васю из училища после Нового года выперли. Не из-за собаки, которую блистательно сыграл, не из-за того, что использовал подиум не по назначению. Он оскорбил честь и достоинство заслуженного кавалера трудового ордена - уважаемого завхоза Терентия Кирилыча. Всего-то с Маркутой минуту попели с оркестром под хали-гали:

Терень Кирилыч!

Терень Кирилыч!..

И вытурили. Обоих. Другой бы подпел ещё, а краснорожий трудяга-орденоносец рогом упёрся. Сам же - прохвост прожжённый: пробу негде ставить. Гебистский информатор Людмила Мокрушина - секретная кличка «Лина» - перед смертью поведала и о тёмных маклях училищного завхоза. Выписанная для общаги художки мебель уплыла «в сторону моря» - и концы в воду. Ювелирные украшения, художественное литьё и чеканку из училищного фонда сплавлял делягам и проходимцам.

Упёршись рогом, бугаина Терень Кирилыч надсадился. Целых полгода роем гудела художка, выказывая презрение оскорблённому «захвосту» и его прихвостням: ни за что ни про что выгнать самых талантливых ребят!

Мало кто догадывался, что участь Хохулина и Маркуты была предрешена намного раньше их знаменитого хали-гали «Терень Кирилыч».

К художке всегда особую «симпатию» питали органы. Рассадник инакомыслия, осиное гнездо антисоветизма. И это «осиное гнездо» нет-нет да и прореживалось, вентилировалось во имя чистоты морального климата и кодекса и уверенной поступи пятилеток.

За доморощенными гениями вился приличный политический хвост: рисуют чёрт-те что, стихи упаднические сочиняют. Ничего мобилизующего - одно разложение. Журналишко с заговорщицким названием выпускают - «Рондо». В так называемой редакционной статье расшифровывается эта белиберда. Умники! Наплели с три короба, за дураков держат. Раздольный хороводный танец; оживлённая музыкальная пьеса; стихотворение эпохи Возрождения; особое - особое! - перо; и наконец - круг! Круг! Кружок политический, тайное общество. Марксистские кружки, когда призрак коммунизма ходил по всей Европе, - это понятно, это прогресс всего человечества. А здесь сплошная антисоветчина. Пьеска у них оживлённая. Ожили, стало быть, скрытые гидры империализма. Эпоха Возрождения. Как у них всё эпохально-планетарно! И о каком это возрождении намекают?.. Ишь - круг! Премию учредили в подражанье западной, Нобелевской, которая является служанкой ЦРУ и подрывает международный авторитет страны. Хохулин этот, кулацкое отродье и порядочный раздолбай, снюхался со стариканом - бывшим неблагонадёжным. Какой он бывший?!.. Все эти злопыхательские «ронды» - потенциальные предатели и агенты. Пора кончать с этой гнилой лавочкой!..

Брезгливо и с презрением гебистская рука вычеркнула секретного сотрудника «Лину» из почётного списка. Слабонервная барышня. Повесилась, дура! Так называемые муки совести петлю ей намылили. Мыльный, неустойчивый элемент пошёл. Всякие лирические душевные разлады, видите ли, у них. Да ещё раскололась перед всякими хохулиными. Нет, чтоб благородно, тишком откинуться. Дважды предавшая!

После гибели Люды училищный рой свился в жалящий клубок. Жало его вонзилось в захвоста. Как ни трепыхался «деятель», как ни выгораживали его товарищи по партии, пришлось принести уважаемого Терень Кирилыча в жертву: уж слишком напортачил.

Оскорблённый в лучших партийных чувствах, Гиви Коркия, прямой, как крейсер, раскрутил художества «отчэпэнца» и вывел его на чистую воду. Расстался преступник с красными корочками, с училищным клондайком. Получил условно три года. Снисхождение трудовому орденоносцу. Вернуть же певцов его к учёбе не позволили ревностные служители «железного» Феликса.

…Маркута завоевал Москву и одержал ряд побед: поступил в знаменитое училище, где учился Левитан, и подженился на хроменькой генеральской дочке.

Как единственный сын больной матери, Вася в армию не пошёл. Прозябал на автобазе и трафаретил номера на бортовухи.

Как он и надеялся, Тоня возревновала его к Катрин - бурно, отчаянно, драматично. Переругалась со всем белым светом: бросила школу, порвала с родителями и жила уединённо на даче. Оскорблённая, так и не пустила на порог своего скита коварного изменщика.

Покаянным барбоской сторожил он холодные двери ночью 23 февраля. Уж в мужской праздник должно дрогнуть заледенелое Тонино сердце. Но не дрогнуло. Задубел Вася - краше в гроб кладут. Представил компашку бобелевских лауреатов. У Моториных шикуют - у них свой дом. Леночка гостям стихи отрешённо поёт. Санька Мотор с Букримом в шахматы на стопари под винишко режутся. Гурман Арик с наслаждением дубасит деревянным молотком «говядину по-гусарски». Поджарит в русской печи, обольёт винцом. С лучком, с сыром…

До слёз навоображался Вася, до головокружения. Мужик он - или шавка подкрылечная? Мужской же день! Он парняга-ёжик - за пазухой ножик. Окоченевший, с трудом достал из внутреннего кармана семисезонного драп-дерюги нож. Хватит резать, дружок, убогие трафареты. Любви послужи!

Отковырял замазку на раме веранды, освобождая стекло наружу, подкопался под него, нащепив лучин: на растопку, замёрзла поди затворница. Без шума-звона выставил стекло - настоящий домушник. Стянув пальтецо, влез в обитель любимой. Она будто не слышала вторжения. Как ребёнка прижала скрипочку к груди и защищающее подняла шпажку смычка. Отрешённо, с недоумением взглянула на интервента. Будто он с Марса свалился. Однако ж слеза по припухлой зарёванной мордашке скатилась тяжкая. Её догнала сверкающая, алмазная. За ней ещё и ещё… Сыпучий алмазный град!

Словно признав своё поражение, беззащитно опустила руки - в одной паутинка смычка, в другой - лист осенний в паутинке струн.

Ручеёк вешний, талый из ледышки сердца в излучину межгрудья - и опять в сердце. Круговорот страдающий…

 Излучина вольная, белоснежные два холмика из-под ситцевого цветастого платьица. Стыло в домике - а такое вечернее, бальное декольте. Ждущее…

…Выдавая себя за брата, Вася с Тоней обошёл несколько организаций, чтобы устроить «сестрёнку» секретарём-машинисткой. В её одиннадцатилетке девочки изучали делопроизводство и печатали на машинке «слепым» методом.

Парочка не внушала доверия: стиляга-волосатик, девчонка-дичок… Долго мялся директор ремесленного училища: уже полгода бедствовали - без секретарши как без рук, но эта девчонка, видать, с норовом. Когда же она с виртуозностью пианистки, не глядя, выстрочила экзаменационный текст, сдался и спросил, нужно ли ей общежитие. Тоня радостно закивала, но «брательник» торопливо поблагодарил добродетеля:

- Нет-нет, спасибо, у нас есть где жить.

После устройства, едва вышли на крыльцо ремеслухи, Тоня выпалила:

- Жить я к тебе, Хохулин, не пойду! Твою фамилию брать не собираюсь. Хочешь, переписывайся на мою.

Скобелев-Хохулин-Коренев… Вася кисло улыбнулся, хлопнул «сеструху» по плечу и бодренько нарезал от неё.

…Катрин зачастила в Васин дом с каким-то парнем, похоже, с однокурсником. Малый был поджар, с дёргающейся походкой: вот-вот рванёт на стометровку. Под мышкой носил свою студенческую папочку на молнии, в руке - пузатый энциклопедический портфель всезнающей красавицы.

Все эти походы Катрин с дружком Вася наблюдал по-мужски самодовольно. Назло ему Катюха фигуряет под его окошком. Как-то продемонстрировала свою «коронку», какую не раз проделывала с теми, кто бегал за ней. Капризно отставила ножку; её рыцарь галантно опустился перед ней на колено, портфель поставил на свою папочку и с упоением принялся протирать белейший - в мартовскую грязюку! - сапожок.

Перед Васей она так не выделывалась. Любопытно, что это за лопух стелется перед ней? Морда наковальней: широкая, с клинышком подбородка. Губки тонкие, с поджимом - не видно почти. И глазки - мелкого грызуна. На рожу не очень, чтобы очень. Катрин - прима, звезда! - могла бы и посмазливее кавалера выбрать. Рожей не вышел - чем-то другим взял. Без пяти минут Лобачевский, чемпион студенческих олимпиад, активист-комсомолист… На виду парень. Катрин вечно красуется со знаменитостями. Ей орангутанга подсунь и скажи, что это сам Луи Армстронг, - она не раздумывая кинется в подруги.

К кому они шастают? К Марье Петровне из второго подъезда. Она философию в пединституте читает. При чём тут философия? Ради него, Васи, в Катрин прорезалась любовь к мудрости. Заглянул и он к философке, якобы за разъяснением софизма Аристотеля: Аполлон никогда не догонит черепаху…

Марья Петровна, не старая ещё женщина с простоватым деревенским лицом, без конца организовывала дворовые субботники, выгоняя для почина всех домочадцев. Однако в Красную субботу, когда весь советский народ на ленинском, коммунистическом с небывалым подъёмом перевыполнял производственные задания и отличался на благоустройстве, общественницу хватал радикулит. А вот в дни ликований и торжеств - в Первомай и Октябрь - доцент кафедры философии, точно горзеленхозовка, ковырялась на клумбе или стригла кусты акации.

Как и в Образчике, в Марье Петровне хранилась какая-то тайна. Васю не раз подмывало поговорить с соседкой по душам, но он боялся, что она отошьёт его: не провокатор ли?

Сам он в художке даванул горстку клопов. Соберутся в общаге на кир, гудят. Обязательно разгорается спор о полотне Мосина и Брусиловского «1918 год». Одна из центральных картин юбилейной выставки в столице в честь 50-летия Октября.

Неразборчивые валят эту живопупись до кучи - в лениниану.

Реалистов восхищают мастерски написанные - с сосновым запахом! - доски трибуны и комиссарский кожан Якова Михалыча.

Для третьих трибуна вознесена из гробовых досок. Причём Свердлов «железнее» Феликса. Тот не рыцарь революции, а господин дерево. Яшка же в своём кожане, как броневичок. Рыжий, исступлённый Ильич. А внизу, в глубокой… - людское оболваненное месиво.

Четвёртые, врубив «магнитофонную коробку», озабочены «записью» - как бы чего не пропустить. Тенью забившись в уголок, жалко улыбаются, когда к ним пристают с расспросами или с выпивкой, и лепят туфту о язве либо похмелье. Неопытные ещё, гепеушный свежак…

Не удивившись даже заковыристому вопросу неожиданного гостя, Марья Петровна с жаром принялась выводить на основании софизма об Аполлоне и черепахе постулат о метафизической структуре социализма и неминуемом его крахе. Ибо своей софистикой Аристотель обращал внимание на мёртвые структуры в эволюции. Философия черепахи - это самоуспокоение, самообман и форма абсурда. Аполлон никогда не догонит черепаху, ибо он промчится столько-то, но и она проползёт сколько-то - и так до бесконечности… Две посылки - одна вводит в заблуждение и выдаёт желаемое за действительное, другая рассчитана на идиотов. Полёт Гагарина - это ещё не доказательство того, что черепаха впереди Аполлона… Всё это следствие невежества марксистов. Они применили к человеку свою скоростную диалектику, пропустили его через машину времени - и получили идеального члена светлого будущего. Хотя тут как нельзя кстати и подходит софизм Аристотеля. Как бы ни форсировалась коммунистическая идеология - «черепаший» народ будет уползать от неё. Черепашесть, метафизика в том, что для человека на данной ступеньке эволюции - своя рубашка ближе к телу. Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё - это ничьё. У семи нянек - дитя без глазу…

Да-а!.. Марья Петровна - вожделенный объект для стукачей. Шпарит открытым текстом. Неужто она и перед студентами так? Вряд ли. За такое давно бы выперли.

Словно угадав мысли паренька, преподавательница прервала свою вольную философию и горестно вздохнула:

- Всего лишь крохоткой своей тревоги поделилась с коллегами - тучи надо мной начали сгущаться. На возраст стали намекать, что усталость-де на моём лице - оппортунизм, иначе говоря. Спасибо, студенты в беде не оставляют. Чета молодая супружеская - Катенька и Ромочка Маргриновы - очень поддерживают. Она такая обаятельная, умничка. И он - внимательный, предупредительный, интеллигентный. Вот бы вам с ними познакомиться, Василий. У них разносторонние интересы.

…Стало быть, чета… Уже успела выскочить, стрекоза. Так какого чёрта повадилась в Васин дом со своим Ромочкой? Не ради же философии?.. Этих баб не поймёшь! Тонька на днях встретилась… Боже, как она посмотрела! Кричали глаза её: покаяние, мольба, зов… Вот-вот на коленки бухнется. Ну и характерец - как у моря погода. Сама мается и других изводит. Едва не кинулся к ней Вася, кое-как совладал с собой. Победа! Одна из немногих. Неужто девка без напряга не может? Страдает - и любит со страшной силой. Обязательно для этого Вася должен после очередной размолвки держать при встрече морду колодкой. Ещё чувствительней удар, если прошвырнётся мимо с вихлеватой красоткой наподобие Катрин… Теперь с Катрин всё ясно. Вот она была - и нету. А может, её замужество и Тоньку толкает на подобный шаг?.. Хохулин - муженёк, Тонюшка - хозяюшка… Сладко заныло Васино сердечко от святочного лубка совместной жизни с любимой жёнушкой…

Волшебные видения прервал нетерпеливый, с капризцей стук в дверь. Ринулся к двери: Тоня!.. У порога стояли супруги Маргриновы. Смущённые, гордые, сияющие, словно их появление должно было сразить Хо наповал. И впрямь ошарашенный, Вася отступил назад, тем самым приглашая войти нечаянных гостей.

- Вот и мы! - объявила Катрин, будто Хо извёлся вконец от ожидания их.

Супруг её уже корячился, стаскивая с ненаглядных жёниных ножек тесные сапожки. Вася снисходительно похлопал его по горячей спине: давай, мол, познакомимся сначала. Катрин прыснула в кулачок - и Вася с подленьким злорадством предрёк про себя скорый конец юной семьи Маргриновых.

Не отрываясь от снятия сапожек, муж Катрин извернулся, быстро сунул хозяину натруженную красную руку и буркнул:

- Рома.

Управился с работой, облегчённо выпрямился: высокий, стройный, скромный, счастливый.

- Я никогда не сомневался в твоём вкусе, Катрин! - польстил гостье Хо. - Отменный выбор! Парень что надо! Да и у тебя, Ромка, губа не дура. Поздравляю! Проходите. Мамуся, глянь, кто к нам пришёл. Поджарь картофанчик и угости браженцией.

- Одна гушша осталась, голимые дрожжи, - проворчала из кухни тётя Варя.

Скумекала старая, что упустил невесту её непутёвый холостяжка. Такую девку! Получше Тоньки будет. У той, неуживы, характер ещё тот.

…Поклевали жареной картошечки, почмокали бражной гущей. Маргриновы взахлёб заливались об альма-матер, ненароком, со смешочком упомянули и Васину соседку - Марью Петровну: ревизорша бабка, до марксизма-ленинизма докапывается. При её упоминании Роман прыснул - точь-в-точь как жена - и с укоризной глянул на неё, рассказал о её поклоннике - таком же чудаке, как и преподавательница:

- Единственный профессор в институте - математический гений и недавний выпускник. Зачуханный, как Плюшкин. Вместо пуговиц на пиджаке - булавка. Один, денег - куры не клюют, а в столовке жмётся, медью трясёт. Чётко берёт - винегрет, чаёк и коржик. В партию загоняют, а ему денег на взносы жалко. Профессор - и не коммунист. Нонсенс! Студентки к нему липнут как мухи на мёд. Многие пробовали соблазнить. Бывалые утверждают, что импотент. Однако перед Носковой рассыпался и понёс о Джоне Колтрейне, Паркере, Эллингтоне. Заливал, что между математикой и джазом много общего. Дуется теперь, что я увёл у него Катеньку. Переморщится. Я его любимый студент.

Оказалось, что Роман не только с профессором на дружеской ноге, но знает и Арика Арфу и Леночку Моторину: бунтарке с трудом удалось перевестись из Ленинградского универа на филфак педа.

- Она и здесь с Ариком литгазету «Шаги» состряпала. С научного коммунизма, с кафедры - сдёрнули. Ещё неизвестно, куда, мол, эти «Шаги» заведут. Один декадентский стишок их просто в ярость привёл. Какого-то Скобелева. Такой в комсомолии института не значится. Педагогический - заведение особо идеологическое. У нас все - члены ВЛКСМ. И в поэтической группировке Арфы-Моториной Скобелев не замечен. Значит, псевдоним.

 Роман наверняка ещё что-то знал о Скобелеве, ибо отвернулся, чтобы не выдать себя, и кхыкнул, сдерживая смешок. Катрин с разоблачающей улыбкой посмотрела на Хо. И Вася простодушно раскололся:

- Этот, что ли? «И оторопь с оскалом лошадиным не шла глашатаю…».

- Я сразу определила, кто такой Скобелев! - строя из себя критикессу, манерно закинула ножку на ножку Катрин. - Какая метафоричность! Гениальный стишок!

Роман как бы оскорбился за «гения»:

- Не стишок, Катрин, - стихотворение.

- Фи, как громоздко и напыщенно: стихотворение, столпотворение… Хо предпочитает - стишок. А его неологизм «стишата» безумно мил. Так и видятся пушистые котята. И ещё. Я тебя очень люблю, Ромочка. Но только Хо позволено называть меня Катрин. Не обижайся, дорогой.

Между супругами возникла напряжёнка, и, спасая благополучие молодой семьи, Вася прочитал весь стишок, о котором Ленка сболтнула, несмотря на уговор. Сама Катрин ни в жизнь не вычислила бы Скобелева. «Как хороши, как свежи были розы» Тургенева она Ахмадулиной приписала… Такого он от Ленки не ожидал. Профессиональная революционерка, можно сказать, - и трепушка. Бабьё есть бабьё.

Катрин от стишка засмурела - без игры, натурально - и с тоской повторила последние строчки:

И надоедь руками разведёт,

всплеснёт руками

серая старуха,

сорокой застрекочет

в кашле-смехе.

Эта манера Маргринова - не смеяться открыто, а прыскать, кхыкать, стрекотать… Откуда Вася мог знать…

Роман тем временем открыл крышку «Днипро». Полированная мебелина царственно покоилась в изящно-белом футляре решёток. Дизайн! Ослепительно-цивильный магнитофон ещё резче подчёркивал убогость хохулинской комнатушки. Его Вася отхватил, подхалтурил на щебёночном, где директорствовал дядя Валя Маркута. Ради Тони старался. Но она так и не видела и не слышала его красавца.

На бобинах конспиративно лежала общая тетрадь со стихами. Как бы невзначай, рассеянно Роман взял её и углубился в чтение.

- Надо печатать! - сказал он так, точно был редактором «Юности», и добавил: - На машинке.

Юморно получилось, и все засмеялись.

- В общем, я беру, отпечатаем.

- Идея, Хо! - воскликнула Катрин. - Через час у нас поэтический вечер в школе. Мы там в шестом классе педпрактику проходим. Ты обязательно выступишь. Живой поэт! Ребята ахнут...

- Поднимите руки, кто любит стихи! Единогласно. Ребята, сегодня мы собрались…

Слащавая улыбка не сходила с нарочито восторженного лица Романа. Не Романа - Ромочки. Будто в детском садике. Будто Маршак, Барто, Михалков… Так и есть, упивается Асадовым. Приторный, потный, словно сочится елеем. Подростки же видят эту фальшь!

- «Я кошелёк. Лежу я на дороге…» - точно в тот будоражащий свисток дунул Вася. - Чьё это? Евтуха, конечно. Жени Евтушенко. А вы тут…

И понёс на аковских, атовских, усовских… Некрасову досталось: «Выть на Волгу…».

Маргринов от такого левачества зарвавшегося гостя довольно стрекотнул и с любовью взглянул на «Яузу-5», записывающую историческое выступление маститого Хохулина.

- А «Мороз-воевода с дозором обходит владенья свои…» - робко спросила беспощадного ниспровергателя светленькая, похожая на снегурочку, шестиклашка.

- Это ещё куда ни шло, - пожалел её Вася. - Фольклор.

- А Маяковский? - задиристо кукарекнул прыщавенький щёголек с проборчиком.

Уж тут Хохулин выдал свою знаменитую в бобелевском лауреатском кругу теорийку:

- Маяковский остался Маяковским, ибо вовремя погиб. Как вы помните, он был футуристом, то есть прошёл школу вольности. Свобода стиха - ничего не надо высасывать из пальца. Доверившись воле, поэт доверяется небу. А оно щедро осыпает его яркими неожиданными образами. Предавший небо влачит жалкое существование. Какое-то время он по инерции бодрится ещё за счёт бывшей славы, но всё постнее и унылее его потуги. Подобное случилось с Иосифом Уткиным.

Гад на гаде,

два гада рядом,

не будь я гадом!

Это ранний, вольный Уткин. Блеск! Не правда ли? А потом типичный унылый соцреализм, как у Тихонова - творца «Орды» и «Браги». «Поэзия должна быть немного глуповатой», - сказал Пушкин. То есть непосредственной, а не казённой.

И Вася, становясь в ряд с Пушкиным, инкогнито прочитал своё шедевральное «глуповатое»:

Жар стрекозы вращался вокруг жажды,

и в предвкушеньи пепла

шелушилось всё сухое…

- А у меня руки шелу… чешутся от такой ахинеи! - побоксировал кулаком о ладонь переросток с накаченной шеякой. - Встретился бы мне этот писака…

Маргриновы разом взглянули на Хо - выдали автора. Ребятня оживлённо загудела, с любопытством поглядывая на гостя: как выкрутится? А парняга, ничего не подозревая, басом продолжал громить заумь, которая народу не нужна.

Хохулин тем временем узнал у «снегурочки» фамилию «народника» и вдруг рявкнул:

- Горбунов, к доске!

Пацан дёрнулся в сторону доски. Не давая ему опомниться, Вася резко спросил:

- Яблоки какие, Горбунов? Быстро!

Тот ошалело разинул рот и тупо прогудел:

- Ну, круглые, красные…

- Молоток! Конечно же круглые и красные. Больше никакие. Правильные и кумачовые. Извини, Горбунов. Я сам такой - сплошь из кумача.

«Яблочный» тест шестиклассники разгадали, а вот в «кумачёвщине» запутались. Маргриновы же цвели и пахли, гордые перед учениками поэтическим эпатажем Хо: какого оригинала привели - не соскучишься!

В конце вечера Вася стал замечать, что Катрин как-то загадочно ему улыбается, словно приготовила сюрприз. И когда шестиклассники разошлись, а Роман закрыл «Яузу», она этот подарок выдала. Целый сюрпризище! Ему привет от Тони. Сегодня вечером она одна дома с бабкой: предки с Вадькой на даче. Ну и Катька, ну и сводня! Столько молчала как партизанка!

Зашли в продуктовую стекляшку. Винца не было, зато мужички качали из бочки «Жигулёвское». Роман оболтал молоденькую продавчиху из «Соков-вод», и та продала и профонтанила аж целых две порожние трёхлитровые банки. Ромочка окончательно добил Васю своей деловой хваткой, когда, не стоя в очереди, выбрался из неё не только с шестью литрами пива, но и с двумя лапотками воблы.

…Тоня будто и не ждала его вовсе: зябкая, в обвислой кофтёнке, насторожённая, избегающая Васиного взгляда. Чтобы снять психологический напряг, он занялся угощением бабульки: пусть побалуется пивком, старая, потискает дёснами вяленую рыбку. Бабуленция от кружечки захмелела и наказала внучке с бережью относиться к такому ласковому соколику. От бабкиного благодарственного «соколик» Тоня оттаяла. Пивко, рыбёшка, грибочки-огурчики… Но с последней электричкой должна была приехать мать. После дочкиного секретарствования она жёстко контролировала её. Девчонке ещё одиннадцатилетку надо закончить, а она дурью мается, от дома чуть не отбилась.

С великой неохотой влюблённые свернули домашнее, семейное почти застолье. Однако Вася - без пяти минут Тонин муж - постеснялся сходить после пива в туалет. Не захотел такой грубой прозой принижать вознесение любви. Но приспичило. Только захлопнулась за Тоней дверь, стрелой полетел в дворовые кусты. И Тонина мать видела беглеца, и слышала треск кустов…

Позорище! Это конец! Жить не хотелось… Поплёлся к Маргриновым. С них всё началось… А у тех тоже нелады. Роман, пришибленный, наспех одетый, не застёгнутый, у дверей торчит. Катрин перед ним чулок подтягивает, а он не шелохнётся даже, не поможет. Но не это поразило Хохулина - чулок потряс. Он был заштопан на пятке. У Катрин… заштопан!.. Зато Роман бросился к Васе и так стиснул, будто они были кровными братьями, разлучёнными лет на сорок войной. А когда Хо с мрачноватым юморком поведал о позорной своей катастрофе, между Маргриновыми потеплело. С чужой бедой своя легче.

- Конечно, «тёщенька» твоя расписала… - усмехнулась Катрин. - Ещё роднее для своей Тонечки станешь, ближе. Какая тут может быть брезгливость? Что естественно - то не безобразно.

- Какая брезгливость?.. - как отшлёпанный ни за что малыш, пожаловался Роман. - Прыщик у меня на животе заметила и то…

- Ну о чём ты, Рома?.. - капризно пожала плечиками Катрин. - Это совсем другое дело…

Хохулин - хахаль «приспиченный»; у Носковой - чулок заштопан; прыщик - на пузе у Маргарина… Дичь!.. Вот он - день-тяжелень, плотно набитый материалистической пылью. На работе грязюка-пылюка, на улице, на лёгких - трудно дышать. На душе… Жить тяжко. Есть ли где мир чистоты - без пыли?.. Это должен быть мир из света, а свет льётся из лилий… Каргаполка… Щурка…

- Маргриновы, я по делу к вам… - пришло к Васе решение, и он начал без промедления его претворять: - Хочу в деревню податься. Вы вот в городе педпрактику проходите, другие - в деревне…

- Понял! - догадливо хлопнул в ладони Роман. - Кать, Вика тебе письмишко откуда накатала?

- Из Кучков. Какое первобытно-общинное название - Кучки, скажи, Хо? Викулька в восторге. Она из-за этих Кучков в академку собирается. В школе надавали ей часов. И физру ведёт, и черчение. Живёт в деревенской избе. Представляешь, Хо! Здесь парни на неё не смотрели, а там с механизатором познакомилась. И знаешь, какое имя? В век не догадаться. Броня. На свадьбу уже зовут. Мы попытаемся сосзвониться с ней. Она выяснит, где тебя пристроить.

5

День выдался ветреный, и Вася замордовался, печатая номер на самосвале: трафарет трепало, рвало из рук. Околелые пальцы скрючились, краска от холода загустела. Просил загнать машину в гараж, да разве будут из-за мазилы пихать её в битком набитое автостойло.

Шофер набросал под самосвал ветоши и кротом рылся в мазутно-железной темноте. Вася смертно задубел и побежал греться в диспетчерскую. Вернулся - ни кисти, ни баночки с краской, ни водилы. Застукал его на месте преступления: за глоток бормотухи он всучивал украденное автослесарям. При виде мазилы слесарня бросила забивать «козла» в предвкушеньи боевичка.

- Воровашкин! - с издёвкой бросил в лицо воришке Вася. - Мне работать надо, а ты… Твоя же машина.

- Я-я?!.. Я во… во?!.. - взвился тот, подобрал с мазутного пола монтировку - оружие пролетариата - и двинулся на мазилу. - Я т-те покажу!..

Если бы слесарня не подначивала в пользу вора, не науськивала бы его, Вася отступил бы от бесноватого. Но пролетарии объединились, а ему не хотелось с позором пролететь перед ними. И он стоял как вкопанный - мертвенно-бледный, отрешённый: быть может, сейчас хлынет свет и наступит чистота?..

- Бросай оружие! - вздрогнул Вася не от крика даже, а от ирреальности происходящего: словно гнали милицейскую киношку, а он был участником…

Шофер, опустив монтировку, оторопело вытаращил бешеные тараканьи глазки и встопорщил чёрную щёточку усов.

 Васю кто-то крепко взял под руку, и, пока не вышли из полутёмного гаража, он не мог распознать спасителя.

- Роман! - заорал Вася, потрясённый, и теперь уж он стал тискать Маргринова, как родного брата.

- Скидывай свою шкуру! - освободился Роман из Васиных объятий. - Я тебя на КП жду.

И ещё раз поразился Вася, когда, запыхавшись, подлетел к КП. Под окнами его будки, поигрывая оранжевым шлемом, в шлеме же, возле мотороллера «Вятка» во всей дорожной красе сиял Маргринов. Но это было ещё не всё. В тенёчке, в сугробчике красовалась трёхлитровая банка пива в радужной авоське. Вот это сервис! С доставкой!

…Роман созвонился с Кучковской школой, переговорил с Викой. Та сразу же посоветовалась с учителями и сказала, что клуб их вечно на замке и нужен заведующий. Желательно, чтобы играл на чём-нибудь, хоть на балалайке.

- Я только на нервах могу, - помрачнел Вася.

- Не боись, Хо! Я тебя им расписал знатно. Что ты и клуб, и школу, и все Кучки наглядно оформишь. И что на баяне немного пиликаешь.

- Да ты что, Маргринов! Я губную-то гармошку в руках не держал…

- Алле гоп! - Как фокусник, Роман распахнул пиджак и выхватил из-за пояса «Самоучитель игры на баяне». - Немного усидчивости, Хо, - и «Во саду ли, в огороде» Кучкам выдашь. А им больше и не надо.

- А если мне в школу?.. - Авантюра Маргринова Васю страшила: какой из него баянист?..

- Да ну-у… школа… С дебилами-то вошкаться. Нормальный человек в школу под пистолетом не пойдёт. Учитель спрашивает: «Ребята, назовите живое существо на букву «ч». Гробовое молчание. Робко тянет руку Сидоров. «Ну, Сидоров, смелее!» - «Шервяк». - «Молодец, Сидоров! Только не «шервяк», а «червяк». Ну хорошо, тогда на букву «ш» назовите». Гробовое молчание. Опять Сидоров тянет руку. «Молодец, Сидоров, активно сегодня работаешь. Какое ты живое существо вспомнил?» - «Ешо один шервяк».

- Пожалуй… - кисло улыбнулся Вася. - В школе и сам шервяком станешь. Ну, значит, партийное собрание в школе. На повестке дня два вопроса. Первый: ремонт школы. Второй: построение коммунизма. Директор говорит: «Досок нет. Перейдём сразу ко второму вопросу».

Роман довольно хехекнул и закатил глаза: то ли вспомнил ещё один анекдот, то ли зубрил хохулинский. Вася разлил по кружкам пиво:

- Ну давай, пивопитек! В Кучках поди не придётся побаловаться пивком.

- Хо, дружище!.. - проникновенно произнёс Роман. - Я на своей «Вяточке» буду тебя навещать. Как Пущин. С пивком, с бутыльком… Начинаю даже завидовать тебе. Природа, экзо! Работа - не бей лежачего. Целыми днями свободен. Сплошное Болдино! Знай себе пиши. Наверняка Лена и Арик с копмашкой наведаются к тебе не раз.

Васю до глубины души тронуло искреннее желание Маргринова помочь ему. Всего лишь второй день знаком с ним Роман, а какое живое участие в его судьбе, какое бескорыстие! Золото, а не человек! И что это Катюха фордыбачит перед парнем? Но, кажется, всё уладилось между молодожёнами. Оба озаботились обустройством Хо. Нет худа без добра…

Однако всё выпито, и у матушки браженция кончилась. Вроде обо всём переговорили, кучу анекдотов Вася высыпал… Время позднее, а Роман что-то не спешит к молодой красавице жене. Притулился, соловый, в углу диванчика. С чего осоловел? Банка пива на двоих да по кружечке бражки. Неужто такой слабак?..

- Роман, Рома… - легонько потормошил гостя Вася, - тебя уже Катрин поди заждалась?

Мыкнул, мотнул неопределённо головой - и бездомным щенком с безмолвной слёзной мольбой взглянул на хозяина. Всё понял Вася. Проклиная про себя бабье полынное племя, подбадривающе хлопнул по плечу несчастного. Тот с блаженством расползся на диванчике и съютился калачиком.

…Вася собрался на разведку в достославные Кучки. Купил палку колбасы, два пузыря водки и поехал на автовокзал. Он терпеть не мог, когда его провожали в дорогу, и отправился без Романа, который увязался было за ним. Однако без провожатых не обошлось. Катрин поджидала его. Она нервно прохаживалась перед кучковским автобусом, позабыв даже о своей балетной походке. Набросилась на Васю: в ожидании его, мол, мёрзнет целых полчаса. Как будто назначила ему свидание, а он, злодей, опоздал. Из-за попрёков на суть дела у неё не осталось времени: автобус затрясся, запыхтел, бибикнул, поторапливая. Катрин судорожно вцепилась в Васю и зачастила:

- Нехорошо, Хо, предавать старых друзей! Пока я не могу тебе всё сказать, но послушай меня: не водись с Маргриновым…

Вася мягко оторвал от себя руки Катрин и попятился к открывшейся специально для него автобусной дверце. Коли сама порвала с парнем, и все должны его похерить. Ну бабьё!..

- Прошу тебя, Хо… вспомнишь… пожалеешь не раз…

«Раз, два, три, четыре, пять - вышел зайчик погулять», - усмехнулся про себя Вася и сделал поникшей Катрин ручкой...

- Вышел за-айчик… погуля-ять… - Вася остался один под деревенским фонарём: вмиг скрылись в глухой ночи и пассажиры, и автобус. И разузнать не успел, где живёт учителка Виктория Андреевна. Надо было в автобусе спросить. Растяпа! Маргриновы говорили, что деревенька - невеличка, все друг друга знают, всяк скажет.

Фонарь освещал какой-то белёный кирпичный лабаз. Сельмаг. Бревенчатая надстройка над ним. За углом массивная дверь, перехлёстнутая наискось широкой кованой накладкой с амбарным замком. Слева от двери деревянная лестница с перильцем на второй этаж. Там на двери выцарапано «Кинобудка». Стало быть, Вася дома. Хоть прямо сейчас начинай заведовать клубом.

Через дорогу напротив клуба-сельмага ещё один белёный кирпичный лабаз - и тоже с бревенчатой надстройкой. Разглядел Вася на нём вывески «Служба быта» и «Контора». Административно-торгово-культурный центр Кучков.

Сколько уже Вася топчется на центральной площади Кучков, ни одна живая душа не мелькнула. Ещё десяти нет, а все уже в мёртвом каком-то сне. Собака не брехнёт, корова не мукнёт. Тёплым навозом из хлева не пахнёт. Заморожено всё, стыло.

Вот дробно переступил кто-то копытцами. Овечки. Вздох чей-то глубокий с тоской необъятной. Словно сама ночь вздохнула, поглощая всё живое. Лишь Вася вне этого вздоха, в выветренном измерении одиночества.

Постучал в ворота, из-за которых стукоток и вздох послышались. Погремел щеколдой. Скособочившись, через штакетник дотянулся до ставня, постучал. Глухо как в танке.

Прижался мёрзло к соседнему заплоту - отпрянул: точно ждал его сторож; обдав жаркой псиной, рыкнул в самое ухо мощным густым басом. Отрикошетило неподалёку вялым перебрёхом - и вновь вакуум. Такое гостеприимство начало утомлять. Да и морозец-стрелец быстро возмужал до воеводы. Одно утешение: в баульчике - не вакуум. Замерзать - так с музыкой. Сяду на снежок - пропущу глоток. Зачем так нищенски, сиротливо? На крылечке родного клуба. При исполнении, тасязать. В ожидании зрителей… Телевидение не провели, клуб на замке. Куда податься бедному крестьянину? Надраться самогонки - и в небытие. Ну и жизня. Мрак! В гробу и то поди краше.

Шутки шутками, а колотун зверский. Ещё не хватало околеть в самом сердце советской деревни, на перекрёстке улиц Ленина и Энтузиастов возле конторы 3-го отделения совхоза «Заветы Ильича».

Без пяти минут завклубом предпринял ещё одну отчаянную попытку найти отклик в сердцах кучковян, кучковистов, кучковцев.

Обстучал ещё домов шесть - тёмных, вмёрзлых в февральскую ночь, с закрытыми веками ставен. Безнадёга…

Нетленная истина: только сирый поможет сирому. Из покосившейся избёнки с бессонными, без ставен, глазами окон на стук замерзающего выутюжил в чунях на босу ногу солдатик. Вылитый сын полка: до пят гимнастёрка, цыплячья шейка, остриженная под ноль головёнка.

- Вы щеич будетё? Перенощевать жолаете?

От такого говора Василий Хохулин окончательно остолбенел. И без того окоченел, как чурка, а тут, в трёх часах от цивилизации - патриархальнейшее речение. Музыка! Клёкнул что-то по-куричьи. Отпершилось в горле - высипел, выхрипел:

- Уч… уч… Вик… тория… древна…

- А-а… - догадливо протянул мальчишечка. - Эта котора, буде, с Бронькой Савищем живёт. Он к ей в совеску избу шастат. Как пройдетё мосток, через Нову улку ихий дом. Они его с фелшеркой пополам делят.

Растроганный до слёз славным «солдатиком», музыкой его говорка, Вася, как дерево, шатнулся к нему.

- До свиданьица, буде! - лукаво, как на Бронькиного соперника, глянул мальчонка на городского и потёпал в своих огромных чунях, напевая… марш Радамеса из «Аиды» Верди.

Вася ошарашенно потряс головой, сбрасывая наваждение. Пути Господни неисповедимы - пришло всё объясняющее и успокаивающее. Вспомнился Гумилёв:

В срубах, мохнатых и тёмных,

Странные есть мужики…

Вася постучал в ставни «советской» избы, принадлежащей, как он понял, сельсовету. Видно, угадал, за окном тем его поджидали, так как совсем скоро звякнула щеколда. Но во дворике никого не оказалось.

Осторожно, на ощупь, Вася поднялся по жутко скрипучему крыльцу, пошарахался в тёмных сенках, гремя вёдрами, тазами. Ударившись лбом о притолоку, вошёл и упёрся в темноте в пылающую жаром русскую печь. От смертельной усталости, от космического перепада температур, от бездушия хозяев его вмиг разморило. И он даже не вздрогнул от внезапного света.

Горенка. Столик, два грубоватых табурета. Провислая, на верёвочке выцветшая ситцевая занавеска, отделяющая от горнички спаленку. Кухонный закуток за печкой.

Кто открыл дверь? Кто зажёг свет?..

Шипящий шёпот за задергушкой, возня. Верно, Викин жених был не в курсе, и она, впустив гостя, побежала объясняться со своим Броней. Уладив с ним, зажгла свет и стала одеваться… Да, так и есть. Накинув халатик, осторожно, чтобы гость не увидел ненароком ложе, хозяйка бочком вышла из-за занавески.

Она была косенькая. Рыхловатое, в оспинках лицо её казалось испуганным. Чуть что не так - и хрупкое женское счастье её могло разлететься вдребезги. Сама жизнь была поставлена на карту. Видать, жених в штыки воспринял визит позднего гостенёчка, да ещё городского. И Вася сделал классический ход конём:

- Броня, вставай, давай вдарим по махонькой!

Ведь не только к Вике заявился некий Хохулин, но и к Броне тоже. А у мужика с мужиком общий язык легко найдётся, коли на столе водочка.

Тревога сошла с лица Вики, душевностью и покоем засветилось оно и стало даже привлекательным.

- Извините, Василий! - радостно улыбнулась она - слава Богу, всё обошлось! - и порхнула в кухонный закуток, загремела ухватом. - Я сейчас!

Вася выставил и выложил на стол выпивон и закусон:

- Вика, не хлопочи. Всё на мази. Только хлебца нарежь.

В майке и трикошных коротких штаниках вылез из берлоги Броня - чубатый, лицо лошадиное, с добродушным оскалом. Поручковались. Вася даже хлопнул Броню по литому конопатому плечу, расхохотался довольный: дескать, ты мне нравишься, парняга! Броня широко лыбился, а Вася ещё долго похохатывал. Нашло на него. Нервное… Тепло, светло, и мухи не кусают, горючего предостаточно. А полчаса назад готовился отходные глоточки принять…

Вася продрал глаза и долго блаженствовал на русской печи, на овчине. Пятнышко солнышка ластилось, скакало котёнком. Слитки золотого света дрожали на стенах, на потолке. Сноп солнечных лучей ударил и упёрся в утеплённую войлоком дверь…

Деревенское утро. Свет - кратно усиленный, отражённый чистейшим снежным зеркалом. Городскому серому глазу никак не привыкнуть. Раздольное пение петухов. Пофыркивая, тормошат, теребят уснувшее летичко лошадки, смачно хрумтят душистым луговым сенцом. Капризно требуют что-то от мамок-хозяек коровки - большие дети: «Ма-а!.. Ма-а!..». Хохоток смешливых козляток и ягняток. Чухается, повизгивает поросня. Утва озабоченно судачит, переходя иногда на интерлингву - вороньи каркающие матерки. Редко и незлобно взлает собака - для прочистки горла.

Смачный капустный хруст свежего снега… Деревенская симфония утра в ослепительно белой - света. Всё из света. Всё льётся из светозарной небесной лилии…

Совсем рядом гусак гортанно о чём-то вопросил: «Ка-ак? Как?».

- Всё прекрасно! - с непрошедшим ещё весёлым хмельком ответил гусаку Вася, и тут из белой слепоты прорезалась чёрная точка, расползлась запятой.

Немощная старуха на коленках толкала в горушку салазки с берёзовыми полешками. Со всех ног бросился Вася к старой:

- Бабуля, давай помогу!

Она испуганно обернулась:

- Нет! Нет! Я сама. А то те, буде, ешо на бутылку давай.

Вася оторопел. Померк свет, точно вчерашняя мёртвая ночь настала опять.

- Ничего мне не надо, бабушка, - забормотал он растерянно. - Я за так.

«За так» прозвучало как «за что-то, за пустяк». К чему лишние слова? От них всегда путаница. Вася нашарил в воздушном снегу верёвочку от возка и вместе с ним взлетел на взгорбок. Спустился и поднял распластавшуюся в снегу.

- Изыди! Отчепись, буде! Я ешо бражку не поставила.

Он взволок костлявую к её драгоценным дровишкам и ахнул, разглядев старуху как следует. Пегий полушалишко, прореженный дырками, точно рыбацкая сеть. Засаленная, в вылезших клочьях грязной ваты фуфайка, как у последней лагерницы. Длинная дерюжная юбка времён царя Гороха. Палки ног в шерстяных носках, воткнутые в самодельные чуни-обрезы - резиновые сапоги с отрезанными голяшками.

Мрак светозарный! Чёрное в белом… Вася суетливо порылся в своих карманах, выудил трёшницу и сунул её в старухину куричью лапку. От напряжения лицо её будто ссохлось в комок земли, сучок носа ткнулся в бумажку: что ещё отчудил этот городской?.. Трёшка совсем сбила бабку с толку. Доселе всё было привычно. Все только и требовали: «Налей кружечку!», «Дай на похмелку!..». А этот жалельщик всё делает шиворот-навыворот. Доброхот праведный.

Бабка капризно, как изваженная девчонка, топнула костяной ногой, швырнула трёльник в милосерда. Лицо её вызлобилось, точно сажей покрылось. Она резко подхватила поводок от возка и торопко - откуда только силёнка взялась? - пошкандыбала к косопятой малухе со штыковым воинством будылья на крыше.

- Здорово живетё! - услышал Вася скрип полозьев.

Мимо него, влито стоя на розвальнях и щёлкая вожжами по парным бокам солового жеребчика, промчался озорноватый мужичок в армейской фуражке и с медалёшкой на распахнутой шинелке.

Улица Новая… Затурканная обираловкой бабка-ёжка, послевоенный мужичок… Сдвиг во времени. Стар и мал здоровкаются, как будто Вася уже сто лет в Кучках. Пока дошёл до сельсовета, чуть сотрясение мозга не получил, беспрестанно кивая в ответ на «здорово живетё». Голова уже сама механически дёргалась, и язык в мозолях без конца шепелявил «здрасте».

Рябой инвалид - одна нога на деревяшке - бодро подскакал к Васе, горячо потряс руку:

- Завклуб, буде? Давай, а то Павлину я токо в получку вижу. Азка-киномеханица сеанцы, буде, по выходным крутит. Молодежи и податься некуда. Давай, Завклуб, оживляй культурный отдых!

Председатель сельсовета Егор Иваныч запряг в кошёвку «совейского» конишку с потёртостями и лишаями и повёз Завклуба к статному домику о двух окошках. В нём Васе предстояло жить.

6

С неделю Хохулин мотался по чинушам всех мастей, увольняясь с автобазы, а затем устраиваясь в качестве культурного работника. В дым ухряпывался, как после разгрузки вагонов с углем. К вечеру едва добирался домой и трупом падал на диван. Только отрубался - приползал надоедный Маргарин. Не пустой - с бутыльком либо с пивком. Хочешь не хочешь - встанешь. Хо поносил чинушные кувшиные рыла и потрясал кулаком:

- Гоголя на них нет!

Роман со смешочком поддакивал критику:

- И Салтыкова-Щедрина.

Хо ёрнически частушил:

А нам нужны такие Гоголи,

Чтобы нас не трогали,

И такие Щедрины,

Чтоб не трогали чины.

Иссякал запал. Сморённый хождением по чиновным мукам и обличительным хмелем, Вася угрюмо клонил голову к груди, не поддаваясь на дешёвую Ромкину затравку - школьные анекдотцы. После тяжкого молчания кренился к валику дивана и Маргарин. Хо досадливо морщился, ставил раскладушку и перепроваживал на неё ночлежника. Пережив ямщицкую в Кучках ночь, он, казалось, должен был с пониманием относиться к подобным ночевым Маргарина. Однако же что-то недопонимал…

И в училищную пору, и до и после у Хохулиных частенько кто-нибудь ночевал, а то и жил неделями. И всегда Вася рад был помочь с кровом и харчишками. А тут какая-то досада, дискомфорт. Откуда такое в нём? Ухоженный, щеголеватый Маргринов - и горемыка. Житуха, конечно, и не таких ломает. Но какой же Маргарин сломленный? Самодовольство порой так и прёт из него. Это на жизненном-то изломе? Ведь был у парня свой круг друзей - спасательный в случае чего. Однако пристал к постороннему. Гордыню свою упрятал и липнет, липнет к Васе, хотя тот и морщится от его навязчивости. Вязко всё как-то, клейко… Что для Ромки какой-то Хохулин, когда такие кореша у него? Молчком, без всякой помпы, задарма свезли нового приятеля своего друга за тридевять земель. Однако ж не у них, обстоятельных, надёжных, ищет пристанище Маргарин, а у смятенного Хо.

...День прошёл. Первый день в Кучках. С грехом пополам Завклуб - таково теперь было Васино звание и имя - выпроводил нового дружка своего, чирикнутого Паню. Часа полтора, сидя на пороге, дурачок донимал хозяина математикой:

- Дя-я, а дя-я, кады конь стоит, у него, буде… раз, два, три, четыре ноги… - Он тугодумно морщил припухлое лилипутское лицо, сосредоточенно загибал пять пальцев и хитро щурился: - А кады бегит, скоко? Не сосчитать! - довольнёхонький, лыбился, будто находил ответ.

«Дя» - а сам всего лишь на год младше Завклуба. Меньшой брат, а вопросом мучается непростым. Ещё футуристы никак не могли сосчитать эти треклятые ноги у коня, который «бегит». Самые левые в конце концов размазали их в живописной экспрессии. Как несовершенно восприятие человека, как несовершенен он сам! Рвался Вася в деревню от городской грязи, но и здесь её не меньше. Тоска зелёная! Может, Тоне написать? Вот бы приехала, как княгиня Волконская!..

- Паня, в сенках колбаса лежала. Не ты ли ей ноги приделал?

- Ёрзок я на руку-то, вот и скоммуниздил, - простодушно признался тот и наконец-то засобирался домой...

Словно осенняя листва в ветер, играли в махрово обмёрзлых окнах отсветы жарко полыхающих дров в печке, застревал в бахроме редкий перебрёх собак.

Вася вальнулся на коечку. Прожитый день потянулся на просмотр. Первый день в Кучках…

Ковыль-костыль, шилом бритый, полдня опекал Завклуба от Пани и ещё двух-трёх деревенских дурачков. Чеканутики будто увидели в Васе своего и целый день путались у него под ногами. Ягуар Иваныч хворостиной шугал надоедных и приспрашивал у Завклуба стакашек, чтобы тот «прописался». Прямо в клубе на концертных сарафанах и косоворотках, которые сдала бывшая заведующая, раздавил Василко с начальством пузырёк белого крепкого…

 На появление Завклуба в сельмаге все разом повернули головы и без всякого стеснения, в упор стали разглядывать новожителя. Одни бабы. Серым серо. Все в ватниках. Вася смешался и пробормотал:

- Здрас-сте.

Мужиковатая бабенция снисходительно смерила его с головы до ног и прокуренным басом гаркнула:

- Здоров живёшь!

И все как по команде повернулись к прилавку. В сельмаге был завоз. Давали хлеб, вино и белое вино - водку по-кучковски.

Очередница, медлительная скелетица, как тень, надвинулась на бездействующие весы-уточки и загробным голосом простонала:

- Клань, глянь, буде, в долговку. Сколь я те должна?

Продавчиха Клава полистала замусоленную тетрадку:

- В том разе, тётка Сетя, ты брала яшшык портвейну розового по рупь две и четыре бутылки белой. Потом Акакий твой выплакал пару «Фраги». А она с Молдавии, дорогая - по рупь шесят две. Итого… - Клава защёлкала костяшками счетов.

- Не надо было брагу Акакию давать, - заторможенно прогундела бабка. - Дружба народов, а брагу нам молдавцы эвон какую дорогущую гонят!

Бабьё возмущённо загалдело, и тут в облаке пара ввалился, горланя песняка, шарашливый мужичонка, в реденькой, беспородной щети которого застряла сенная труха:

Моя песня разливная -

Разливайте, бабоньки!..

Возмущённые недружественной «брагой», бабоньки дружно накинулись на певуна и мигом выперли его из магазина, чтобы не мешал, придуркулёзный, торговать Клавде: всё равно в кармане вошь на аркане.

- Итого… - наконец осилила долг бабки Сети продавчиха, - тридцать восемь рублей двенадцать копеек.

Старуха развязала шалёшку, залезла рукой под неё, точно собиралась почесать голову, и выскребла с макушки пачку денег, замотанную в косынку. Шаль сбилась на одно плечо, иззелена-седые космы, будто водоросли, занавесили лицо. Под нетерпеливые попрёки с матерками «водяная» зубами и ногтями раздербанила узел косынки и вывалила пачку десяток перед зевающей продавчихой:

- Тёпленькие, красенькие!.. Чушку закололи, - откинула космы с угодливо-плаксивого лица. - На остатнее вина бы, а, Клавдя?

Та пересчитала деньги, поводила пальцем по счетам:

- Твоих сотенна. На яшшык хватает без трёх бутылок, буде, и буханкой закусить.

Старуха воссияла, беззубо ощерилась:

- Слава те, Осподи! Ладно, Манькю завалили, а то, буде, на её хлеба не напасёшша. Ажно без должка нонеча уедем. Митькя, подь сюды!

Утопший в бурых пимах из-за водочных ящиков вышаркал пацанёнок в безразмерном треухе. Скелетица и соплячок по-грузчицки хватко подхватили указанный Клавдей ящик, увенчанный духовитой буханкой пшеничного, и мигом упёрли его на улицу, где поджидала подвода - заиндевелый дворняга, запряжённый в гнутые липовые санки.

Очередница, не изробленная, вёрткая бабёнка, выделяющаяся от «лагерной» серости цигейковой дошкой и жгучим цыганским платком, похоже, была не совсем деревенской: в долговых святцах не значилась. Она и водку-то назвала не белым вином, а по-городскому - водкой. Однако аппетиты у неё были кучковскими: два ящика водки - двадцать литров! - и десять буханок хлеба. У городской-деревенской не хватило пяти рублей, и она, подбочась, вперилась в Завклуба, будто он снасильничал её дочь и увиливает от женитьбы.

- Ты, заведушшый, у Трастихи малуху снимашь, - прогудела мужичка. - Кватерант ейный. Вот она, буде, и представляется, что пяти рублёв не достаёт. Всё околицей у её. Вот криушина!

- Да-да, разумеется, извините! - засуетился Вася, доставая из-за пазухи квартплату и досадуя на Ягуара, который не предупредил, что может объявиться домохозяйка.

Трастиха прытко подскочила к постояльцу, выхватила у него пятёрку и сунула продавчихе. Тут же откуда ни возьмись высыпал выводок Трастихиных внучат и проворно выволок купленное бабкой из магазина и водрузил на велики.

Молодайка с симпатичной, словно у кошечки, мордашкой обратилась вдруг к Завклубу как к старому знакомому:

- Василко, ты чо берёшь?

- Да мне бы… - замялся Вася, - бутылочку винца.

Бабы скорбно посмотрели на него, как на тяжело больного. Однако на просьбу «кошечки» пустить заведующего без очереди угрюмо повернулись к прилавку. А старушошка, за которой стоял Вася, недовольно пискнула:

- Мене тож пол-яшшыка надоть!

- Нет-нет, что вы, я постою! - устыдился Завклуб такого внимания к себе и вжался в обшарпанную стену.

Но заступница, отоварившись, отыскала заведующего в очереди и коротко бросила:

- Пойдём, Вася! Я взяла.

Он послушно последовал за ней, гружённой двумя сетками с водкой, вином и хлебом, пропахшей ядрёным духом коровьего назьма.

- Бронькя папашку своей мурашне подцепила, - услышал он сзади ехидный шёпоток.

- Мамка идёт! - бросились к девахе заждавшиеся детки её - мал мала меньше - вмиг разломили буханку и принялись уплетать парные духмяные ломти.

«Мамка идёт, молочка несёт», - с горечью усмехнулся про себя Вася. Совсем молоденькая ещё девка, а уже четыре раза залетела. В драных фуфайчонках, в чопопалошной обутке - не различишь, то ли пацан, то ли пацанка - Бронькины нищенята в минуту разделались с хлебушком. Погрузив мамкины покупки на салазки, они весёлой стайкой покатили вверх по улице.

Бронька беспечно махнула рукой в их сторону: ничего-де с ними не сделается, и протянула Васе бутылку вина. И так она посмотрела, так посмотрела!.. Молодая, симпатичная ещё девка, четверо на руках да по три дойки за день в коровьем назьме. Ещё год-другой и выветрится до сухой плоти, как все почти кучковские бабёнки, креплённые лишь костью да жилами.

Такая женская тоска застыла в её глазах, что защемило Васино сердце, и он не отвёл взгляда, превратился в бездыханный магнит - из жалости к ней, из жалости к себе…

Кучковские парни и девки изрядно притомили нового завклубом. Ему было в диковинку, что они просто сидят, вяло переговариваются и лузгают, лузгают семечки. С этими семечками он здорово их распотешил. К девяти часам в клубе остались две пьяненькие парочки и Васин дружок и помощник Паня-дурачок, крутивший пластинки на проигрывателе.

Всем пятерым и себе для пущего воспитательного эффекта Завклуб свернул из газеток кульки для лузги. Все дружно поржали над нововведением Завклуба, усевшись чинно на первом ряду и повторяя как попугаи: «културно!..» - регоча, стали выдёргивать из кульковых газет цитаты. Это им скоро наскучило. Надрываясь от хохота, они принялись, осыпая друг дружку шелухой, нахлобучивать на головы колпаки кульков.

Паня разинул щербатый рот от такой дурости. Пластинку заело: «…вой… вой… вой». Было солнце на спицах велосипедных, синева над головой, а теперь хоть волком вой, вой, вой!.. Не выдержал Вася:

- Эй, циркачи, может, хватит! Уже десять доходит. Не пора ли по домам?

Краснорожий бугай метнул на Завклуба налитый кровью бычий взгляд и вразвалку - аж половица заскрипела - пошёл почесать кулаки. И схлопотал бы Вася по морде, опозорился бы на все Кучки, и не было бы житья ему здесь. Да, видать, так наэлектризовался воздух во вверенном ему клубе, что с треском заискрилась розетка с вилкой от проигрывателя. Крепко коротнуло - девчонки завизжали, и бугай повернул назад. Дёрнул за шнур, достал из-за голенища сапога отвёртку и преспокойно сунул её в розетку, салютующую в честь окончания первого Васиного дня заведования Кучковским клубом.

…А выдался день-тяжелень. На бутылёк, который Вася и Ягуар почали, прибежал библиотекарь Тимофей Гурьевич. Сарафанное радио передало ему, что новый Завклуб - артист, и он, сам заядлый любитель покомедничать, стал делиться с Васей планами, какие сценки можно сыграть к Восьмому марта.

Вася настороженно отнёсся к саженному Тимофею Гурьевичу. Здоровенный лось - и книжечки выдаёт, филон. Вдобавок он оказался зажимистым и не стал скидываться на троих. Хотя в уничтожении ягуаро-васиной поллитровки принял живейшее участие. Зато подпитый Ягуар раскрутил Тимоху на простоквашу, которой тот должен подкармливать холостяжку Василко.

Библиотекарь поволок Завклуба в школу, где застрельщики праздничного концерта насшибали три-четыре номера. Учительство, делая великое одолжение, бестактно сокрушалось, что Кучки обделены музыкантом. Вот-де клевакинский завклубом - и то пузочёс, на гитаре бренчит. Вся эта недовольная орава местного просвещения так даванула на Завклуба, что он вынужден был признаться в том, чего никогда не делал. Он раскололся, что играл когда-то на баяне, что подзабыл малость и что постарается вспомнить.

Клубный обшарпанный баян с западающими кнопками был спрятан надёжно: завёрнут в десятирублёвый реквизит, в поповскую ризу. Словно исполинский слиток золота сиял в ворохе украинских и русских танцевальных нарядов. Будто с плеча самого патриарха было это богослужебное одеяние - парча, шитая золотом, в священном узорочье. Кому в голову из жителей советских Кучков придёт ворошить это религиозное барахло? У всякого нормального человека оно не может не вызвать чувство презрения. С таким здоровым атеизмом была разрушена кучковская церковь на горушке, куда новые рачительные хозяева жизни запустили «железных коней». «Ой вы кони, вы кони стальные!..».

...Адов чад в небесной лазури священных росписей самого Виктора Васнецова. Уцелевшие в шрамах трещин мученические лики святых, трясущиеся в сатанинском грохоте тракторов. Хохулин сразу узнал васнецовскую живопись, но не мог этому поверить. В Кучках-то!.. Однако вспомнил, что Георгий Борисович как-то тихо обмолвился, что братья Васнецовы бывали в шаятских краях. Как умалчивали непогрешимые советские книжки, что Чайковский и Рахманинов писали духовную музыку, что Есенин встречался с царём и мирно беседовал с ним, что Репин рисовал Керенского… У прожектёра Хохулина ворохнулась мечта: вот бы реставрировать васнецовские росписи, восстановить церковь и превратить её в центр духовной и культурной жизни. Горят свечи, вьются к церковному куполу, к небу токкаты Баха, поёт стихи свои Белла…

Пока же культурным центром хохулинских Нью-Васюков был клуб. Азка-киномеханица, губастая, мясистая деваха с овечьими глазами, с утра обклеила Кучки афишами и лично разнесла по дворам фирменные приглашения на переживательный фильм «Виринея». Чтобы держать марку, Азон - так по-дружески сразу стал звать коллегу по культурному фронту Завклуб - приглашала односельчан только на переживательные картины. Об остальных оповещала Кучки двумя-тремя афишами, намалёванными ею на скорую руку.

Завклуб тоже не ударил лицом в грязь. Приволок с лесопилки доски и вместе с Паней состряпал под лестницей будку с полукруглым окошечком, над которым дугой вывел: «КАССА».

Пацанва начала озоровать часа за три до сеанса. У неё был потайной лаз в клуб, и она беспрестанно шмыгала в него, визжа от восторга. Завклубу изрядно надоела такая дискредитация его заведения, и он попросил помощника показать дыру. Паня, как прожжённый деляга, дыру пацанью торганул:

- А пустишь, буде, в кино за пять копеечек заместо двадцати?

Вася великодушно хлопнул дурачка по плечу:

- Ты же мне друг, Павел! Бесплатно пущу.

Тот счастливо осклабился, схватил доску, молоток, гвозди и бросился заколачивать пролаз.

Лишившись бесплатного аттракциона и кино в придачу, насупленные сопливые кинолюбители выстроились с пятаками в очередь перед кассой. Как в городе. Тоже интересно. Да и Завклуб - чудик. Проставляет места в билетах, будто они обозначены на сиденьях, будто не хватит свободных мест.

Завклуб спалил уже целую свечу и зажёг вторую, а кучковские зрители всё тянулись и тянулись.

- Какой ряд вас устроит? - с серьёзным видом шутил он. - Места ещё есть. Вот отсюда неплохо видно: девятый ряд, шестое место. Пожалуйста!

Женщины смущённо улыбались. Мужики добродушно скалились: гы-гы-ы…

Уже минут десять до конца «Виринеи» осталось, но подвалила подгулявшая бригада опролетаренных замазученных механизаторов - мы пахали! Чуть «Кассу» не снесли. Вася уже закрыл её, поднялся наверх и пристроился к «билетёрше», Азкиной сеструхе: хоть глазком глянуть на разрекламированную «Виринею». Но бригада «ух!» потребовала Завклуба, чтобы он продал билеты в «Кассе», по-городскому. О культуре обслуживания им доложил уродливый горбунок с козлиной бородёнкой. За важную весть он получил от них двадцатчик, но билет потребовал детский:

- Я завсегда за пять копеек хожу, - заискивающе проблеял он, - но вас, буде, не знаю и подождал, когда кина осталось на пятачок.

- Кино-то уже кончается! - изумился Вася обстоятельности горбунка. - Идите так.

- Э-э… - сокрушённо покачал головой тот, - Мотька, буде, и за минуту до конца билет справляет.

Да, Паню с трудом провёл Завклуб: не хотела пускать строгая пацанка.

- А как же она по детскому вас пускает?

- Я имя с Азкой дядей прихожусь, да ешо инвалид.

После «Виринеи» было продолжение. Хлынувшую из клуба толпу поджидал кучковский «политик» Коля-колечко - тот самый шарашливый мужичонка, которого турнули бабы из сельмага. Отираясь спиной о фонарный столб, он кружил вокруг него, потрясая мятой шап­чонкой:

- Силистическая еволюция, о котоой мечтали мильоны, свешилась!

- Вылитый Ильич! - подзадорили «оратора» балдые механизаторы.

Поддержанный «пролетариатом», «Ильич» вдохновенно поволок на бровеносца и его свиту, потерявшую ум, честь и совесть.

- Да-а… - завздыхала кучёшка старушек с зарёванными от «Виринеи» глазами, - был бы Ленин, давно бы коммунизьма настала.

- Эти хремлёвские отъели чушки - точно, буде, порося у Тимохи-библиотекаря, ядрён вошь! - неистовствовал кучковский Василий Блаженный. - Солдатушки, бравы ребятушки! - загорланил он и принялся маршировать вокруг столба. - Де же ваши жёны? Наши жёны - пушки заряжёны. Вот де наши жёны. Э-эх ма-а!.. Ядрён вошь!..

Вася не заметил, как оказался единственным зрителем выступления Коли-колечка. Видать, деревня привыкла к «трибуну». Что не позволено Юпитеру, ядрён вошь… Неужто Кучки так дремучи, что здесь ещё не ступала нога гебиста?..

- Девушка, сыграй мне на скрипке… - нахлынули на Васю сердечные воспоминания.

Это стихотворение познакомило его с Тоней, подарило любовь. И письмо к ней он начал с него: разбередит ей душу - и она рванёт к нему… Обмуслякал, облизал - обцеловал! - и, распластанный, клейкий, ненароком приложил к маргриновскому «Самоучителю», на котором писал письмо. Стал отлеплять - порвал конверт; приклеилось и письмо, порвал и его… Что за напасть?!.. Та, давешняя, Бронькина, у магазина, тоска - женская, неизбывная - внезапно резанула по сердцу. Одиноко. Холод…

Подкинул в печку дровишек, днём привезённых советской властью в лице Пани. Поставил на колени баян, положил на него «Самоучитель». Отодрал прилепившийся к нему клочок конверта с окончанием фамилии Тони «…невой». Не вой, Хо!

Попиликал минуту-другую. Вот бы утёр нос дерёвне, если бы вдруг заиграл на слух и выдал на концерте «С чего начинается Родина?» Чудеса - для филонов. Песня красна, да учёба черна. Семь нот - это очень мало… Одолеем их в трудовом экстазе!.. Попытка - пытка. Ещё какая! Чай устал, товарищ баян, на коленях сидя?.. Бронькина тоска всё блазнится. Будто согрешил, Тоню предал…

Чу! - как междометили при Пушкине. - Чу!.. Но то не кони запалённые храпят - фырчит какой-то мелкий драндулетишка. Заглох возле самого дома. А может, под горку бесшумно укатил. Опять тишина. Лишь постреливают полешки в печке да тянет нудьгу поддувало. Опять один, опять весь мир не мил…

И вдруг обмерло сердце. Настежь распахнулась дверь. Ввалился некто звероватый, заиндевелый, с обожжённым на морозе лицом. Ромка! Сюрпризом подкрался, чёрт!

- Здравствуй, Пущин!

7

В сенках воняла бензином «Вятка», на которой отважно прискакал Маргарин. Мотороллер, или, по-паниному, матарасик, служил штабным конём. Невелики Кучки, но предсвадебных, предконцертных забот была куча - приходилось крутиться. Да и солиднее выглядят дела и люди при них, когда есть транспорт.

При обсуждении праздничной стратегии Маргарин изгонял к матарасику докучливого Паню, который мог часами, восседая на «Вятке», потихонечку фырчать, изображая езду. Затем Ромка солидно доставал из внутреннего кармана пиджака колоду перфокарт и с шиком щёлкал ими. Он ушёл в академку и вместе со своим профессором, которого, по его пренебрежительным словам, уволили за придурь, устроился в «цокотуху» - бюро программирования.

Для Хохулина цифирь с дырками была на грани фантастики. Всякий раз, когда Маргарин размашисто черкал на перфокартах, он хватал его за руку и подсовывал для почеркушек тетрадный листок.

Ромка, похоже, перебрался в Кучки. Бюро ещё только вылазило из монбланов разрешений бумагомарателей всех мастей, и Маргринов был пока не у дел, хотя башли ему уже шли.

Жутко деловой, стратег Маргарин, щёлкая перфокартой, попенял Васе, что он не нанёс визит главному человеку в Кучках - управляющему. Имечко у того было великое - Ролен: родился Ленин. Но ходила о нём недобрая молва. Савостиха, у которой он харчился на постое, только и ждала, когда этот залетай направит салазки в город. Ролен учился заочно на юрфаке и страшно гордился своим неполным высшим. Его, милиционера, направила на поднятие Кучков родная партия. И он поднимал их в коммунистическом экстазе. Шастал ночами по скотным дворам, подкрадывался к сторожам и ослеплял спящих саботажников и вредителей своим ментовским фонарищем. Очумелый от «прожектора», фронтовик Митрич, бравший Берлин, шандарахнул управляющего черенком лопаты. Тот повыгонял всех строптивцев и заставил дежурить молоденьких доярок. Тяжелы кучковские парни на подъём, но газанули как-то первачка, скучковались и повалили «в гости» к Управе за девчонок постоять. Тот, герой, забаррикадировался, схватил двустволку и заорал благим матом:

- Подставляй бошки, сучата! Мозги вышибу!

И быть бы смертоубийству в тихих Кучках, кабы не Савостиха. Выставила для мировой парням бутыль браги и постояльца заставила откупиться. Ролен на полусотенную раскошелился. Поднял с постели Клавдю-продавчиху: та, чтобы ночь-в-полночь в сельмаг не рыскать, ящик-другой вина, то бишь, водки, при себе держала. Ублажил «мстителей» Управа, те и про своих девчат забыли. Закатили пьянку, чуть избу не развалили. После такого гульбища Савостиха потребовала, чтобы управляющий убрался. И тот попёрся свататься в хороший дом, к дочке своего бригадира беляночке Глаше. Драгоценного женишка, знамо дело, турнули, и Ролен растрепался, что поимел Глашу, что он человек порядочный и хотел как лучше: кому она теперь нужна, разве что Пане-дурачку.

Отец Глаши, мужик домовитый и суровый, словил гадёныша начальника на мосту, оглоушил, влил в поганую его утробу литру водки и сбросил в полынью.

Как и все подонки, живучий оказался, гад. Утром от зазнобы своей из Клевакино возвращался конюх. Он и вытащил проспиртованный кусок льда из полыньи. Даже пальца не отморозил, стервец. Достойное понёс бы наказание, коли бы дочерна, до обуглыша прищемил ему морозюка одиннадцатый пакостный его палец!

В жизни же всё шиворот-навыворот. И к наказанию призвал негодяй. Но как «человек порядочный» проявил великодушие и потребовал от бандита бригадира дочь.

Однако жизнь наша - абсурд абсурдов. Горе-юриста взяла за шкварник сила похлеще любой мистической. К Глаше заслал сватов Миня-горбун, внебрачный и неудачный сын какой-то районной партийной шишки. И Митрию Сергеичу не отказали…

Но несчастная Глаша сбежала в Шаятку, устроилась поварихой.

…Ромка с Васей заявились к управляющему в переломный для того момент непутящей жизнёнки. Собрав чемоданы, Ролен, испитый, желчный, в последний раз гулеванил у Савостихи, окружённый телохранителями - кулакастым деклассированным молодняком, который болтался между деревней и городом, как дерьмо в выгребной яме.

Завклуба с дружком к застолью не пригласили: самим мало. Ролен досадливо передёрнулся и, тужась быть культурным, разя перегаром, просипел:

- Я рад, рад я очень, что у нас новый культурный фронт.

Заводя матарасик и лягая его, Ромка злобно озырнулся на окно, в котором маячил затылок Управы:

- Погоди, я тебе покажу фронт!..

Ну что бы Завклуб без друга делал? Не голова у Маргарина - Дом советов! Плитку из ничего сварганил. Спираль на карандаше накрутил, треснутый огнеупорный круг где-то откопал. Плитка, как Змей Горыныч, палит. Не будешь же всякий раз ради картошки в мундире печь топить? Подключил к радиоточке магнитофон - мировые новости на слуху. Гимн Советского Союза записал, чтобы бракосочетание Виктории и Бронислава торжественно, на государственном уровне прошло. Заставил Васю герб РСФСР нарисовать, а тот уж добавил всякие дружеские шаржи с пожеланиями молодым.

Зажировал доходяга Хо с оборотистым другом. Тот бараний стяжек откуда-то припёр, мешок картошки, полкадушки всяких солений. Матарасик свой поставил в сенки на отдых. Запрягал на конном дворе лошадку в сани и разъезжал, озабоченный и озадаченный, по Кучкам, где скоро стал своим в доску.

Умилённый и растроганный такой бескорыстной заботой друга, Хо свёл его с Бронькой. Та простодушно поделилась с Васей, что Ромочка оказался мальчиком. Хохулин был потрясён: неужто Катрин не далась ему?! Жена - мужу! А может, Маргарин сам оказался слабаком? Перелюбил свою красавицу, от поцелуя изнемогал…

Став мужчиной, Роман заматерел. Голосок прерывающийся, надтреснутый, подростковый, окреп, огрубел. Смешочек, то прыскающий, то по-сорочьи стрекочущий, превратился в вальяжный басистый раскат. Журавлиная, дёргающаяся походка стала твёрдой и даже по-борцовски ухватистой. То, что не дали ему лёгкая атлетика, самбо, когда он был в комсомольском оперативном отряде, - дала женщина, простая деревенская деваха Бронька.

Благодарный за неё, Маргарин с удесятерённым рвением ринулся обустраивать кучковскую жизнь друга. В мёрзлой земле выдолбил яму и сколотил будку уборной. Следов прежней Вася не нашёл, а может, её и не было вовсе. В избёнку Трастиха хотела отселить столетнюю мать свою - той не с чего ходить. Вот и бегал Вася в ельничек за околицей через две избы.

Ромка раздолбал друга за такую несолидность: работник культуры всё-таки, чин для деревни немалый - заведующий клубом, а люди в окна пялятся, как он до ветру сигает.

К ревности Броньки, Ромка - от скуки на все руки - стал покручивать кинухи из Азкиной будки. Туда перед сеансом забурился как-то Коля-колечко и принялся поливать в «амбразуру» аппаратной свои «апрельские тезисы». Маргарин точно с цепи сорвался. Коротким ударом в солнечное сплетение вышиб дых у «трибуна» и спустил его с лестницы. Вспыхнуло что-то у Васи в голове, будто другой кто-то из него выскочил, схватил молодчика за шкирку и вытолкал его из будки. Тот, ошарашенный, и не упирался. Да и не в его интересах было возникать. Уж больно медово текла жизнь кучковская.

Бронька и Азка белым - сорокаградусным - вином отпоили окочурившуюся было дружбу парней.

…Чин чинарём, по-городскому списал Егор Иванович Викторию и Бронислава: за красным столом, под гербом и под гимн. Аж мурашки по коже побежали у всех присутствующих, не говоря о женихе и невесте.

Викиной свидетельницей выступала форсистая Катрин. Она нарисовалась прямо к расписухе вместе с бывшим одноклассником - лупатым Лёхой Блохиным.

«Ну, быть драке!» - предрёк Вася. Однако на свадьбе бывший и будущий мужья Катрин были не разлей вода. Обнявшись, точно кореша, они шарашились по празднично гудящей избе с кружками первача и всем объявляли, что они - гусары.

- Гусаки! - похохатывал библиотекарь Тимофей Гурьевич, зная вероломство спотыкача Ефросиньи Михайловны, Викиной свекровки.

Такой отменной табуретовки Вася не пивал! Уж на что матушка искусница - и то у неё зелье отдаёт сивушной кислятинкой. А этот самогончик - ни в сказке сказать, ни пером описать. Пьётся как сливки. Пей - не хочу! Но кружка таких «сливок» сшибает с ног. Потому предусмотрительная Ефросинья Михайловна и отвела для споткнувшихся холодную - чулан, где уже лежало четверо валетом.

Вася на этот чудо-самогон очень надеялся. Лисьи глазки Романа не могли скрыть змеиные его мыслишки. Шнурок Блоха в своём моднячем, горчичного цвета пиджаке по-рачьи таращился на свою Катрин, приводя в тихое бешенство «кореша».

Катрин была в ударе. Лихо правила свадебной тройкой в лентах с бубенцами. Амазонкой гарцевала на Мичурине - жеребчике в яблоках. Из Клевакино на нём прискакал Бронин удалой братко Ваньша - статный, клещеногий, цыганистый. Его и выхватывала на круг во-девка Катюха, крылато захлёстывала чёрным, в огненных розанах платком, жгуче трясла плечиками в «цыганочке», демонстрируя неотразимое декольте, от которого деревенские мужички только покряхтывали, смущённо кособочась от насмешливых жён.

 Катькино внимание к Ивану успокоило Ромку, он сбросил с себя напряг и на брудершафт с Блохой прикончил кружечку. И тут же оба отрубились. Ваньша с парнями с удовольствием за ноги отволок шарашливых «гусаров» в «вытрезвиловку».

Следом за ними город сдал ещё одну позицию - отключилась и съютилась под лавкой у двери Катрин, блистая восхитительными коленками. К мужикам в холодную Ваньша её не потащил, а заботливо свернул ей в голова фуфайку.

Завклуб так раскрепоститься не мог: вечером у него был концерт в честь Восьмого марта. К тому же он слышал, как изрядно закосевший Ягуар Иваныч буровил школьной директорше, что Завклуб залетел в Кучки по пьянке, что он политически опасная фрукта, похлешше Коли-колечо, и что за ним учреждён догляд...

Что у трезвого на уме, у пьяного на языке. Не сам ли Ягуар - доглядчик?.. Ладно, Броньку к Васиным заслугам не приплёл. А то прокатился по деревне развесёлый такой слушок. Зато о Пане не забыл. Недалеко-де Завклуб ушёл от дружка своего, тоже с прибабахом.

Захотелось Васе после такого акафиста надраться до потери пульса, да почувствовал себя как бы в тылу врага. Учительство завело обрыдлую пластинку, что нет в клубе музыканта. И свадьба немного скисла. Коля-колечко, лихой гармонист, без которого ни одна гулянка в Кучках не обходилась, запропал где-то.

Завклуб робко взял его обшарпанную трёхрядку, будто иголки, потрогал незнакомые кнопки и голосом взял мелодию:

Вот кто-то с горочки спустился…

Он не терял времени даром. «Упорство и труд песняка запоют!..» - повторял, мучая часа по четыре за день клубный баян. Полторы недели надсадной мялки - и писк, рявканье, стон, гундение слились наконец в русскую народную, которую узнал даже Маргарин, обделённый и слухом, и голосом.

Ведя мелодию, Завклуб стал легонько подпиликивать в такт ей. Сбои мало кто заметил, разве что привередливые учихи. Заскучавшая по музыке свадьба истово подхватила:

На нём защитна гимнастёрка,

Она с ума меня сведёт.

- Вот это «Алё, мы ищем таланты»! - громыхал Тимофей Гурьевич. - Вот это приобретение для Кучков!

Женщины загалдели: знаешь ли «Стрелочника», можешь ли «Хас-Булата»? Самые чувствительные - вдовые - всплакнули. Мужики полезли к душе Завклубу чокаться.

Взорлил Вася, принял чуток на грудь и тем же манером, с невнятным подыгрышем на гармошке, выдал и «Стрелочника», и «Хас-Булата», и много ещё кое-чего, после каждого исполнения прочищая горлышко.

Расхвалили Завклуба, аж уши у него свернулись. Хором стали невесту ему подыскивать. Захорошел, любимец свадьбы, глаза разул - и увидел её! Шёлковые светоносные волосы лились на плечи, и вся она была - свет! Лилия! Чудо как красива! Как же он её раньше не заметил?! И никого из парней с ней нет, никто не клеится к ней. Он потрясённо уставился на неё: она сидела напротив, рядом с Ефросиньей Михайловной.

- Гори, гори, моя звезда! - поставив гармошку на пол, вскочил Завклуб, по-певчески воздел руку: - На «Звезду» меня вдохновила вот эта очаровательная девушка! - артистическим жестом он указал на свою вдохновительницу.

- Про звезду… и-ик… можно, - икая, подсунулся к Завклубу и повис у него на плече пьяный Ягуар.

- Дай пять! - с растопыренной пятернёй бросился к Васе Ваньша. - Это же наша сеструха, Златка! Во девка! Не пожалеешь!

Представляя сестру, он стащил председателя сельсовета с певца, и тот пропел, влюблённо глядя на златовласку:

Умру и я, и над могилою

Гори, сияй, моя звезда!

Его ясный, со светлой слезой голос, словно луч, унёсся в небо. Словно душа его унеслась…

Грустно склонив головку, Злата покусывала льняной пучочек волос. Мать её, предчувствуя счастье дочери, с любовью, надеждой и благословением откинула с бледно-пунцового её лица солнечный шёлк: вот-де какая она у меня красавица!

- Рано ещё сгинать! - Ваньша бесом крутанулся вокруг стола и что-то шепнул матери. Она освободила место, и свах поманил Завклуба. Тот живо пересел и в тесноте с замиранием сердца ощутил нежность и хрупкость тёплого девичьего тела.

- Буде, заодно ешо одну свадьбу справим? - вопрошающе завертел головой Бронин свидетель Юрок - добрый молодец с гуцульскими усами.

Ваньша только этого и ждал:

- Го-орько-о!.. - исступлённо завопил он.

- Горько! - грохнул кулачищем по столу и поддержал падающую поллитровку библиотекарь, крёстный Златы.

- Горь-ко! Горь-ко!.. - вразнобой, но всё более слаженно потребовало подавляющее большинство.

И подавило бы… Да Злата совсем сконфузилась и, придерживая свои чудные волосы, чтобы не раскосматились, вытиснулась из-за стола.

- Ну чего телишься? - ткнул Васю в бок подлетевший к нему Ваньша. - Догоняй невесту!

...Шагов через десять они целовались: нежно, воздушно почти, а то и до огня в губах. Корабельные сосны с насечками-шевронами от сбора живицы пьяно качались, небо кружилось над ними, и амурчиками резвились в нём ангельские облачки. Бражно пахли щепой свежие лежнёвки. Усердно плотничали дятлы, будто торопились срубить Васе и Злате дом.

Неистовым сводником солнце пробило чернь-тайгу, и от слепящего света его темень застлала глаза и души влюблённых, словно покрыла их брачная ночь…

…Неугомон Ваньша растряс гармониста и вытащил из пьяного лежбища на улку. Свадьба закуролесила с новой силой. В тулупе наизнанку блеяла жёнка Ягуара. Тимофей Гурьевич навздевал на себя женских платьев, приладил по подухе сзади и спереди - грудастая «бабища» завиляла задом.

Ефросинья Михайловна всякому встречному-попереч­ному наливала за здоровье молодых бражки из медного вёдерного чайника.

Осыпая снежным фейерверком свадьбу, мимо неё туда-сюда носилась тройка, запряжённая в розвальни с визжащей детвой.

Позади ряженого буйства, утишенная поцелуйной любовью, чинно шествовала влюблённая парочка. Злата, в приталенном сиреневом демисезоннике, в белых чёсанках, победно согнула локоток кольцом, поймав в него Васину руку. Так ему ходить не приходилось: Завклубу, с пьяной свадьбой, окольцованному, на виду у деревни… Понимая всю ответственность момента, он напрягся, вытянулся колом и шагал, как господин-дерево.

Ефросинья Михайловна, гремя бражным чайником, счастливо поглядывала на голубков и цыкала на ряженых, пытавшихся закрутить в своём шабаше чинную парочку.

Ваньша, точно объездчик свадебного хода, казаковал на своём «яблочном» Мичурине, следя за порядком. И вот он, будто гонец с важным сообщением, вздыбил серого перед Завклубом:

- Василко, городские петухи счинились драться! У тебя во дворе.

Злата с досадой взглянула на брата и ещё крепче закольцевала Васину руку.

- Какая свадьба - без драки? - беспечно отшутился тот. - Пусть сами разбираются в колбасных обрезках. - Он чмокнул Злату в свеже-румяную щёчку: любовь у нас - не до «петухов».

- Позор же! - сокрушался Иван.

- По коням! - скомандовал Вася.

Спешившийся Ваньша подсадил его на Мичурина, но неуклюжий всадник уселся задом наперёд. Оскорблённый, что на нём ёрзает пугало огородное, жеребчик брезгливо передёрнул яблоками и чуть не пустился в галоп. Но он не был душегубом - мирный советский конь со славным именем дедушки Мичурина. И легонько понёс на себе «джигита», лягушонком прилепившегося к крупу. Задрав хвост, трубно газанул ему в глупую мордаху. Глупую, но не трусливую. Не паниковал парень, мужественно «джигитовал». За то и встал Мичурин у первого попавшегося прясла, чтобы тот слез с достоинством…

Во дворе, празднично убранным порошей, возились в снегу «гусары». Маргарин почем зря волтузил «кореша», рычал, бурлил горлом.

С истошным воплем, ровно убили кого, из соседнего двора, откуда через забор следила за дракой, высеменила Трастиха:

- Заведушшый! Две-ерь проломили городские! Нову избу в развалюху превратят! Кто запло-отит за всё!..

- Ти-их-ха-а! - гаркнул Завклуб и сунул заткнувшейся хозяйке пятёрку.

Бабка умотала на наблюдательный пункт.

Маргарин же от крика уселся на Блохе и, когда тот трепыхнулся под ним, исступлённо осыпал его градом ударов. Вася крепко похлопал Ромку по спине, от которой шёл пар:

- Хорэ, мужики! Вся деревня над вами ржёт.

 Маргарин слез с закопанного в снегу противника и стал поднимать его: у пучеглазого была расквашена морда. Поставил на ноги и коротко двинул под дых. Блоха рухнул, и тут с криком: «Гад!» - на Ромку налетел Ваньша, сбил с ног и сам свалился на него. Подоспела Злата, и Вася вместе с ней растащил кучу малу.

На крылечке пестрела в пятнах крови выломанная из двери доска. Чей дурной котелок вышиб её? Кто кого ею охаживал? Вася перевернул доску незапятнанной стороной и лихо, красуясь перед Златой, пяткой всадил её на место.

В сенках на матарасике бормотал сам с собой Паня: и ему перепало от щедрого чайника Ефросиньи Михайловны.

- Ты куды Златку повёл? - ревниво спросил Паня, будто Завклуб отбил её у него.

- На Кудыкину гору, - Вася легонько стащил дурачка с мотороллера и подтолкнул его к выходу из сенок.

- Знаю, знаю!.. - тот хлопнул дверью и, чувствуя себя в безопасности, злорадно крикнул: - Женихаться будетё!..

Ставенка скрипнула, и сноп вечернего солнца явил прильнувшему к окну Пане золотой ослепительный слиток… Раздираемый противоречием - и разглядеть ничего не мог, и сказать Златкиным братовьям не терпелось, - он то бросался бежать от загадочного оттаявшего окна, то прилипал к нему, слюнявя. Истерзанный вконец, краем уха услышал вдалеке звяканье бражного чайника бабки Фроси. И через сугробы прямиком почесал к избе Фалалеевых, где продолжалась свадебная гулянка…

Кто-то ломился в дом. Ладно, Вася на крепкую клюшку запёрся.

- Братко!.. - отпрянула от него Злата. - Слышишь: Ваньша. И Броня…

- Заведушшый!.. - рычали братовья. - Попробуй тока тронуть сеструху! Мы т-те!.. Василко, пора клуб отпирать. Концерт скоро.

Мирно исполнив братов долг по сохранению сестриной невинности, они ушли, напоследок дурашливо покуковав в окно...

...Тимофей Гурьевич с Васей перед выходом на сцену ещё чуток клюкнули для вдохновения, и суфлёрша, жена библиотекаря, учительница, тихонько вытолкала Завклуба из-за занавеса. Он изображал заезжую парикмахершу из районного «Быта». Покачиваясь в женских сапожках на высоких каблуках и от выпитого тоже, «парикмахерша» зловеще чакала огромными ножницами для стрижки овец в ожидании клиента.

Все свои сценки Тимофей Гурьевич начинал новаторски - из народа. И на этот раз он должен был появиться из зрительного зала. Вживаясь в образ, даже посмолил на лестнице с мужичками.

Среди зрителей поднялся любопытный шум: все гадали, кто же из училок играет парикмахершу. У «неё» же - умора! - сбились набок кучери из пакли и без конца сползал капроновый чулок, который «она» украдкой поддёргивала.

Внезапно в зале прогрохотало:

- Оброс, раскудри мои кудри!

Поглаживая сверкающую, как колено, голову, к сцене пробирался Тимофей Гурьевич. Смешливая суфлёрша, вся в слезах, схватилась за живот. Постанывая: «Ой, не могу! Ой, Завклуб!..» - буквой зю тыкалась в артистов, вываливших чуть ли не на сцену.

Завклуб первые слова свои забыл и ждал подсказки суфлёрши. Не дождавшись, обернулся к учихам и вопросительно мотнул головой. Одна из них, могутная чтица Маяковского, сложив ладони рупором, прогудела:

- Молчи. Пауза. Два «ха-ха».

Замученный передряжками в дамском гардеробе, Завклуб клюнул на хохмочку и добросовестно повторил её поднявшемуся на сцену библиотекарю. Тот опупело вытаращился на Завклуба и, поняв, что парень порет отсебятину, артистически говоря, импровизирует, тоже не ударил лицом в грязь:

- Здравствуй, Маша, я - Дубровский!

Вернуть интермедию в сценическое русло уже не было никакой возможности, и «парикмахерша», разрешая мучительный вопрос зрителей - кто она? - грубовато ответила:

- Я не Маша, я - Вася!

И встав со стула, Завклуб эффектно, как Райкин, сорвал с головы паклю и раскланялся перед публикой.

…Давно закончились в клубе танцы до упаду. Маргарин как убитый дрыхал на коечке. Вася ворочался на печке, тоскуя по Злате. Куда податься бедным влюблённым при свадебном многолюдии? Пришлось разойтись по домам.

Не нашли лучшего ночлега, чем Васина малуха, и Катрин со своим хахалёнком. Припёрлись далеко за полночь.

Передислоцировались. Дама на коечке. Маргринов перебрался к хозяину. Лёха Блоха, как барбоска, на полу возле своей царицы. Не утерпел, однако, полез к ней под крылышко. Вздрогнул Маргринов, заскорготал зубами:

- Ка-абёл!.. У-у, кабёл! Жалко, только ложкомойник начистил. А то собирали бы в морге, чтоб в гробу прилично выглядел.

Вася ткнул страдальца локтем в бок. Маргарин залепил уши ладонями и с глухим стоном уткнулся в стену. На койке со смешочком зашушукались. Среди «шу-шу» Вася услышал:

- Анекдот: плачущий чек…

«Что же анекдотичного? - не понял юмора Вася. - Плачущий человек…».

8

Три дня гудела свадьба…

Васины пьяные идеалистические глаза… Трезвые - критического реализма…

По-свойски ввалился Ваньша:

- Держи крабу, Василко!

Вчера орлил казак с кавалерийской статью, сегодня икал кривоногий испитый вислоус с хищноватыми зубами - и даже клыками. Он схватил ковшик, загремел им в ведре с водой и, ёкая селезёнкой, шумно стал пить. Отфыркался:

- Свёз гостей к автобусу: Катьку с хахелем и Ромку. Тебе вот невесту привёз. Айда, проветримся!

Вальнулся Вася в кошёвку, в сено, лицом к лицу к «невесте». Отпрянул. У самого во рту точно кавалерия проскакала, разит - хоть бери огурец да закусывай. Башка как чугунок, и вместо глаз - одни мешки. И молодая интересная, какой вчера казалась Злата, сейчас была страшной, как Васина судьба. Морозная сыпь обдала непокрытые её волосы, будто поседела девка за ночь. Фасонно изогнутые брови, жеманно поджатые губы - на лошадином, как у Брони, лице. Синюшная гусиная кожа под глазками, полуприкрытыми цыплячьими плёнками век. Из форсистого пальтеца цветёт и пахнет крепко надушнённая ковбойская косынка, узлом схваченная на шее.

От такой разряженной цыпки у Васи голову набок повело, и в глаза от снега белого нахлынула темень…

Рука Ваньши по-лекарски проворно нырнула в ворох сена и выудила чекунчик похмельона с нахлобученным гранёным стакашком.

И зарозовела кляча-жизнёнка!..

Погнали в соседнее Клевакино, где Ваньша бригадирил. Поставили на уши всю деревню. У дальней родни Фалалеевых гуляли старухи. Кучковский Завклуб растравил их до слёз «Сулико» - нашлась в избе тальянка. Набился молодняк, пришёл клевакинский завклубом. Заяц трепаться не любит - и Вася под газком стал заливать, что Муська Магомаев и Вовка Высоцкий - его корефаны.

Оба завклубами - пузочёс и певун выдали толпе из репертуара Васиных «корефанов», а также столичное модьё, якобы привезённое Завклубом:

Убили, гады, Патриса Лумумбу,

А Чомбе в кабаре шурует румбу.

Азка, всадница, порыскала по Кучкам и прискакала в Клевакино в поисках гулевана, вернее, его ключей: пора было открывать клуб. И для неё Вася сбацал огненное:

Джон Кеннеди!

Ча-ча-ча!

Джон Кеннеди!

Нет ключа!

Ключи он где-то посеял. Азка психанула и, пригрозив выломать клубную дверь, умчалась. Началась погоня в кошёвке Ваньши. Пугая путников и собак, Завклуб горланил окрест:

Погоня, погоня, погоня, погоня

В горячей крови!..

…Злата токарила на Шаятском механическом. По пятницам рвалась в Кучки, к Васе. Но автобус из-за заносов доползал только до Клевакино. Вася на конюшне запрягал в сани мохноногую и ехал встречать подружку. К их прибытию Фалалеевы топили баньку.

Вася парился после Златы и всякий раз приставал к ней, чтобы спинку ему пошоркала. Но она, распаренная, в ситцевом халатике на голом теле, в полотенцевой чалме, выскальзывала из его объятий:

- Мойся, Василко! Побегу на стол собирать.

Послебанное застолье напоминало свадебку: самогоночка, пироги-ватрушки, огурчики-грибочки - и Вася со Златкой рядком.

В будни Завклуб жил из кармана в рот. Получал раз в месяц шестьдесят пять рваных. Из них сороковку отвозил матушке. Четвертного, само собой, не хватало. Втихушку стал жульничать. Подбирал более-менее чистые использованные билеты и в темноте якобы отрывал корешки и совал туфту запоздалым киношникам. Таким макаром, бывало, и рублёвку сшибал за сеанс. А это пол-литра бочковой кислухи, которая не переводилась в серокопском магазинчике, и буханка черняшки. Надоумился сдавать на кульки клубные газеты: по копейке за одну «Правду» или за два «Ленинского луча». Накопится стопка на стопку - и айда в добрый магазинчик серокопов, сборщиков живицы. Тут как тут собутыльничек Паня…

Если Маргарин долго не показывался, Бронька Завклуба на бражку зазывала, про дружка выведывала.

Ещё один промысел позволял Завклубу перебиваться безголодно. От старух отбою не было. Он им подпиликивает на гармошке, они песни свои допотопные тянут да подливают для голоса ему. Когда созреет, заводит свою коронку - «Сулико». Старьё носами хлюпает, а польщённый заведующий сулит свезти фольклорный ансамбль в город - выступить во дворце.

Так Завклуб и жил - как по речке плыл…

На сладком корму с выпивончиком Вася быстро соловел, и расторопный Ваньша, коли случалось быть ему дома, порывался тащить сеструхиного женишка, пока тёпленький, на расписуху. И раза два Васю доставляли к лобному месту. Но, на его счастье, советская власть в лице Ягуара оказывалась трезвой и откладывала списывание до протрезвления уважаемого товарища заведующего клубом. Рано или поздно Васю наверняка бы захомутали. Или он сам бы подставил шею под семейный хомут при Златкином послаблении. Но она, честная, хотела, чтобы всё было как у порядочных людей…

…На лавке у печки в тепле бражка скорее спеет - Бронька выстроила целую бражную батарею трёхлитровых банок. Опорожненный «авангард» тут же заполнялся и ставился в хвост. За «конвертом» приглядывала Бронькина мать, седая растрёпанная страхуленция, которая шипела на гороховых внучат, чтобы, не приведи Осподь, не опрокинули «вино». Бабка по-магазинному величала скороспелую бурду, которая еле-еле хмелила, зато реактивно высвистывала.

Как-то Завклуб привёл в движение Бронькин конвейер. К подружке заглянула Маша, которая доярила с ней. Широконькая, полногрудая, крепконогая симпатичная девчонка. Вот только рот чуточку щелястый и подбородок топырится по-старушечьи. А так всё при ней. Пахло от неё свежо, не коровником, как от Броньки, - парным молоком и хлебом, вынутым из печки.

Маша оказалась покладистой.

Фалалеевы заметали икру. Сроду не ходившая в клуб, Ефросинья Михайловна внезапно заделалась заядлой киношницей и всякий раз напоминала Васе о баньке.

 В кассовой будке у Завклуба как-то вырубился свет. Под лестницей возникла пьяная буза. Завклуб в потёмках попытался разнять драчунов, но они дружненько навалились на него и помяли легонько. Однако в мялке, хватаясь за воздух, Вася дёрнул знакомую чью-то чупрыну, а затем, ползая, пролез сквозь крендель кавалерийских ног. Братцы-кролики Фалалеевы устроили провокацию. С ними шарашился ещё кто-то. Наймит назвался Машкиным братко и мерзко похихикивал, что сеструха порчена им.

- Броня! Ваньша! - прохрипел Вася, сплёвывая кровавую горечь с разбитых губ. - Ну зачем вы этого ублюдка приволокли?

- Мы… не мы… Он сам!.. - отпрянули братовья, подняли Завклуба и погнали лажу, что перепутали его с управ­ляющим.

«Братко» уже с ними не было. Испарился, гадёныш.

После заварушки Вася и не собирался встречать сестру провокаторов. Но пришла телеграмма: «Буду Клевакино четверг днём Злата». Чётко сработало сарафанное радио. Девка забила тревогу, отпросилась с работы - и встречай Вася. Он же человек порядочный. Не месить же девке сугробы-угробы. Она-то не при чём.

Обычно на конюшне Завклуб сам выбирал лошадь. А тут конюх, дружок Ваньши, стал темнить: того нельзя, другого нельзя. И подсунул мышастую, с которой Вася едва не угробился. Точно от кошек мышка, кидалась в страхе от машин и тракторов чокнутая кляча. Невольный смертник, Завклуб превратился в слух и зрение. Заслышав далёкий гуд мотора, соскакивал с саней и повисал на раздираемой ужасом морде клячи-убийцы.

Так он преодолел треть пути, когда Мышка, отчаянно завизжав, сиганула под колёса «Беларуси». Трактор успел вильнуть от бешенки. С матюгами из кабины выскочил замазученный механизатор - и осёкся.

Спасителем оказался брат той, которую Вася ехал встречать. Броня вылущил из кабины пацанёнка - тот с ним катался - и велел ему доставить Мышку в конюшню.

До прибытия автобуса оставалось ещё целых полчаса, и Броня с Васей сделали свёрточек в деревеньку Слянку. Благодарный спасённый выкатил спасителю два фуфыря неиссякаемой «Фраги», которой битком был набит слянский сельмаг. На правах героя Броня заглотил полтора пузыря, и его развезло. «Беларусь» стала шарахаться зигзагом, как давешняя бешенка. Вася перелез в прицеп, откуда в случае чего можно было выпулить в сугробы, высоко навороченные грейдером по обе стороны дороги.

Сманеврировал он вовремя. Убийственно завизжали тормоза. Как артачливый жеребец, трактор вскинулся на дыбы, едва не расщепив задом передний борт тележки. Вася пулей вылетел из неё. «Беларусь» скопытилась - и, благо, сугроб подставил ей своё могучее плечо. Не то бы грохнулась спьяну на боковую - и вдребезги! И Броню бы прищучило, несмотря на его крепкое имя. А так словно прилегла, подустав, механизация, прикорнула. И механизатор привалился на бочок к заклиненной дверце, захрапел богатырски…

…Завклуба на раздолбон вызвали в сельсовет. В повестке дня его персоналка значилась как «разное». Точно курица накарябала это разное, и читалось оно как «разнос». После «Пожарной безопасности в весенне-летний период» начался действительно разнос. Ягуар, который сам то и дело подбивал Васю «чекалдыкнуть», обвинил его в пьянстве. Завучиха завела старую пластинку, что заведующий ни на чём не играет, а только на нервах, поскольку аморален и использует служебное положение в корыстных целях. Тут управляющий зачитал объяснительную механизатора Бронислава Фалалеева. Отмазываясь, Броня навешал на Завклуба всех чертей. По его закладной, тов. Хохулин В. И. является кучковским диктатором, эдаким Наполеоном в миниатюре. Он приказал гнать в Клевакино для встречи своей очередной зазнобы. Какой - Броня, знамо дело, не уточнил. Когда получил достойный отпор, применил подлый приём и подпоил безотказного механизатора. Мало того, сам взялся за руль и не справился с управлением.

Оправдываться Вася не стал, понимал, что значат для Брони права. Его молчание послужило поводом для новой атаки. Как гуси, налетели члены уважаемого сельсовета на такого-растакого Завклуба и стали щипать его, щипать. Нищебродом побирается с гармошкой по старухам, лишь бы подали выпить. Выманивает у дурачка Пани картошку (тот припёр раз ведёрко за съеденную колбасу и растрезвонил на всю деревню). Берёт без спроса лошадей на конюшне (как будто кто-то кого-то когда-то спрашивал). Водит домой девок (тут Ягуар хохотнул: «Василий девку изнасилил»). Пускает на ночлег подозрительных типов с ружьями (раза два ночевали у Васи валившиеся с ног полуобмороженные охотники).

- Ну буде! - как топором, рубанул ручищей ражий пожарник. - Во-первых, Василь Иваныч…

От такой уважительности к персоне обвиняемого «ревтрибунал» оцепенел, и даже Вася разинул рот: по имени-отчеству его, кроме студийцев-хористов, ещё никто не навеличивал.

Удовлетворённо хмыкнув от произведённого эффекта, пожарник с удовольствием повторил:

- Василь Иваныч… справно продежурил свой срок на каланче. Многие, буде, мелюзгу заместо себя засылают, а он сам… Вишь ли, чуть ли не бандюги у него ночуют. У его избёнка - курице клюнуть негде, а он пущает голодного да холодного. А кто из нас в свои хоромы пустить? Сами же к ему, буде, и отсылаем путников. Без него старичьё наше плесенью бы покрылось. Кому оно теперя нужно? По семь с полтиной пенсию старухам положили за то, что на своём горбу страну из войны вынесли. Вот они, буде, своё старушье государство и создали, чтоб с голодухи не сдохнуть. Хозяйство какое-никакое дёржат, козу. А кто к бабке Аге и её «сёстрам» заглядывал с добрым словом? Да они нас как огня боятся. Ерёма полено расколет - на бутылку гони! А Василь Иваныч им свои дрова отдал и с Паней наколол. Да ешо с музыкой, буде, явился и праздник песенный для души учинил. Вот и зовут они его… Паней попрекаете. Гонят его все, как собачонку паршивую. А Василь Иваныч с ним как с ровней. Девок водит… Дело молодое. Пьёт… У нас нонче, буде, токо телеграфный столб не пьёт: у его чашечки кверху дном. Как грится, пить пей - да дело разумей. А Василь Иваныч разумеет. Художество ребятне преподаёт. Мой Гаврюха с меня патрет набросал: вылитый я!

Да-а!.. Сорванец Гаврюшка рисует потрясающе. Дрожит весь, когда берёт в руки карандаш. Завклуб наколотил планшетов, купил два рулона обоев, и детва бегает в клубную изостудию. В одном малышке, обряженном в гимнастёрку и галифе, Вася узнал своего спасителя, который в февральскую гибельную ночь указал ему Викину избу. Пацанчик сопел за планшетом, приставленным к спинке стула, и мурлыкал марш Черномора Глинки. Маршевик. В ту незабвенную ночь он напевал марш Радамеса. У одного соплюшкина - абсолютный глаз рисовальщика; у другого - абсолютный музыкальный слух. Потому и додумался Завклуб слепить кентавра - хоровую изостудию. К Маю начали готовиться…

Районным «Ленинским лучом» потрясал библиотекарь, хотя газета к его словам пока не имела никакого отношения:

- У меня, буде, этого добра девать некуда. Простокваши. Вот я и ношу, буде, Василию. Что же, теперь его и в этом обвинять? Побирушник-де, иждивенец. Фу ты, ну ты, раскудри мои кудри! Вот! Когда про нас писали? «Культурная жизнь. В Клевакино прошёл смотр художественной самодеятельности совхоза «Заветы Ильича». Сельские клубы четырёх совхозных отделений представили на суд жюри во главе с зав. отделом культуры тов. Дрокиным интересные программы. Как и в прошлые годы первое место заняли хозяева смотра. Жюри отметило работу Кучковского клуба, который занял второе место и который многие годы не участвовал в смотрах». Вот! - как знаменем победы замахал Тимофей Гурьевич газетёнкой и, вдохнув полную грудь воздуха, загрохотал: - Да мы бы первое взяли! Токо этому Дрокину наша с Василием сценка про пекарню показалась неактуальной. Пекарни-де у нас в Кучках нет.

 Экая силища поднялась в защиту заведующего! Пожарник, библиотекарь - уважаемые люди. Оба - громобои.

«Культурной жизнью» защита Завклуба не кончилась. Тимофей Гурьевич сделал многозначительную паузу, провёл ладонью по лысине и горестно вздохнул об утраченной молодости:

- Раскудри мои кудри!.. - вскинул газетку поэтическим жестом: - «Лира». Рубрика так называется. Стихотворение «Другу».

Негромкое имя,

Звонкая стать.

Позволь тебя другом

Милым назвать.

Другая заманит

Тебя, не любя.

Никто не полюбит,

Как я тебя!

Библиотекарь торжествующим взглядом обвёл присутствующих:

- Кому из нас посвящали такие стихи? А Василий такой чести удостоился.

- С чего ты взял, Тимоха, что это про Завклуба? - недоверчиво пробубнил Ягуар Иваныч.

Вася в недоумении вперился в библиотекаря: дядя разыгрывать мастак, но в сельсовете…

- А с того, буде, что внизу под стихом значится: «З. Фалалеева».

- Ну зачем вы, Тимофей Гурьевич, интимную сторону на обозрение выносите? - поморщилась завучиха.

- А затем, что её ездил встречать Василий. И Броня это знал. Но его вынудили свалить все шишки на друга его сестры. Так и дружба рушится, и любовь.

Хитрый финт! Златкин крёстный чётко работал на неё. Всё свёл к любви. Но и Златка ошарашила Васю. Поэтесса, ядрён корень! Какое чуйство! Прорвало девку… Однако «милого друга» тронул бесхитростный стишок. Кто ещё так признается ему в любви? Может статься, что в затёрханной годами жизнёнке только и будет свету - её любовь. До Тони дотронуться страшился. Злату всю подавай. То, что у любимой - достоинство, у нелюбимой - изъян. В наше-то разгульное времечко, когда чистые брачные простынки не окропляются святой девственной кровушкой - и Злата…

9

Кучки… Брони, Златы, Пани, Глаши, Мини, Гурии, Манефы, Акакии… Половина из них не видела железной дороги. Зато бабка Манефа на своих двоих, в девках ещё, хаживала аж в Иерусалим, ко Гробу Господню. Она и иконы от поругания спасла, когда антихристы зорили, рушили храм Божий. В землю вгорбленная Манефина халупа светится изнутри ликами святых. Но может зачахнуть свет тот. Маргарин задурил бабке голову, две иконки у неё выманил. Благо, не волокёт в них - посовременнее выбрал, которые и в Шаятской церкви можно купить. Дурное дело - заразительное. А как пронюхают цивильные «ценители» про Манефин клад?.. Втык Ромке сделал Вася за поползновения к Манефе в угоду проститутке моде.

- Бабка загнётся - всё растащат! - фыркнул недовольно Ромка.

- Сохранила же она в своё время, - урезонил друга Вася. - А времечко было о-го-го! У самой Манефы голова не очень-то болит. Она верит: придёт час - придёт и спасение.

- Для чего спасать-то?

- Для спасения, говорит, наше с тобой.

Всем бобелевцам Вася разослал приглашения: отпраздновать Май в Кучках. Опасался одного: как бы толпа не надыбала Манефины иконы. Бобелевцы толк в них знают - зря, что ли, лауреаты? Ромка поклялся не болтать лишнее. Он по-прежнему околачивался у Хо, ссылаясь на то, что их «цокотуха» ещё не готова к старту. Васе же было до лампочки, что у него с работой. Жили они с ним припеваючи. Маша и Бронька подкармливали их. Уже питничок в лесу у ручья с костерком сварганили. Не жизня - малина!

Вечерами Вася уже не глотал с запозднившимися парочками клубную пыль под велосипедное «Дай, дай, дай!».Парни и девчата на опушке леса палили костры… и прыгали через них! Когда в первый раз толпа учинила такое, Завклубу почудилось, что он попал в иное измерение. Стрельба кострища, трассирующие в смоле неба сучья сухостоин. Пылающие лица. Развевающиеся задранные подолы визжащих в полёте ведьмочек. Гогот парней: «Не поджарь, снегурка, голяшки, буде, и кое-что поважней!..». И сами будто катапультирующие бесы: мощно, высоко - через живой огненный столп. Языческая Русь…

…Завклуб со своей хоровой изостудией пел революционные песни, когда Паня с воплем влетел по лестнице в переполненный клубный зал:

- Завклуб, к тебе городские, буде!

Весь бобелевский выводок нарисовался в Кучках. Ровно царский скипетр, торжественно нёс банку с пивом Андрюха Маркута. Неприкаянный «москвич», генеральский зятёк, вернулся в родные пенаты. Бережно вёл под ручку пузатенькую уже Леночку Арик. Первая среди бобелевцев семейная пара. Навьюченный гремучими сумками с выпивоном, ишачил здоровяк Букрим. Компанейский Санька Моторин скорешился с Паней, шёл с ним в обнимку и дружески похлопывал ошалевшего от счастья дурачка по спине.

Огорошил Маргарин. Трепался, что он с бобелевцами на короткой ноге. Увидев же их, поджался за спиной у Хо, как зашуганная дворняжка.

Дружеская мялка до хруста косточек. Зависть и очужелость в Ромкиных глазах. Его, оказывается, и знать никто не знает. Лишь Леночка брезгливо передёрнула пополневшие от беременности губы: видела, мол, в институте крутился.

- Мой друг - Роман Маргринов! Программист, - представил Вася Ромку и для вящего доказательства своей с ним дружбы поднял большой палец: - Во парень! И доставил меня сюда, и всячески поддерживает в моей деревенской жизни.

- Ну, раз программист, - ухмыльнулся Арик, - посвящаю ему анекдот. Заложили программисты в ЭВМ все анекдоты юбилейного ленинского года, чтоб она выдала «средний» анекдот. И она выдала: «В Праге Ленин встречает Чапаева и спрашивает его: «Хаим, ты уже подал документы в ОВИР?»…

…Деревня-матушка закрутилась. Один припёр полмешка картошки, пахнущей погребом. Другой на мотике в люльке стягно говядины. Это заморить червячка гостям. Пир же с городскими деревенская молодёжь решила устроить в огороде самого Ягуара. На этом настояла его дочь, дебелая, рябоватая девица. Посреди огорода в берёзовом колке стояла добротная летняя кухня - удобно кухарить.

У Васиной же печки самозабвенно хлопотал Ромка. Он мигом сварганил эмалированное ведро жаркого. Дурашливо урча, гости вгрызались в истекающие соком куски мяса, запивая не виданным в Кучках «сухарём» - рислингом. Обозревали для тёмного деревенщины Хо литературно-художественную жизнь после эпохального события - столетия со дня рождения Ильича. Читать, смотреть нечего - всё о нём. «Ленин в Польше», «Сердце…» и «Верность матери». Даже Евтух затёрся в его стены со своей «Братской ГЭС». Валерка Букрим же нет-нет и «рвал» на себе театрально рубаху:

- Да-ар-рагие мои, ха-арошие!.. - хрипел он под Высоцкого, копируя его в роли Пугачёва, а затем роланбыковским Бармалеем потрясал кулаком: - Догоним и перегоним доктора Айболита!

Санька Мотор одобрительно мотал головой:

- Есть «Таганка», есть «Айболит-66». Не хватит дуста на всех!

Он и Валерка подарили отсталому Хо самого Ницше, перепечатанного на машинке, - «Так говорил Заратустра». Вася сразу с головой ушёл в поэму - он ничего не видел и не слышал. Подлетел, когда тяж Букрим встал с койки и, как Маяковский, простёр к ней руку:

- Трёхспальная кровать типа «Ленин с нами»!

- Да здравствует смычка города и деревни! - провозгласил Вася и повёл гостей в огород к Ягуару.

…Деревенскую экзотику бобелевцы вкусили сполна. После массовки-маёвки гостей разобрали кучковцы. Наводя мосток к Васе, Злата банькой заманила к себе Лену с Ариком. Санька подклеился к Азке, и скоро она гордо повязала на шею газовую ядовито-лимонную косынку - флаг его страстности. Букрим по наущению Ромки шуганул управляющего от Валюхи - сдобной Ягуаровой дочки - и уединился с ней в опустевшей летней кухне.

Ночная языческая старина-старинушка вокруг костра ошарашила бобелевцев. Кучковцы были в ударе. Пакля, мочало, солома, рога, овчинки - всё пошло на необузданное ряженье. Даже Генко-электрик засунул кашалотовую башку в бадейку и хрюкал.

Девахи стригли крепкими коленками и, распустив парашютами подолы, перелетали через огненный куст.

- Левитация! - восклицал Мотор, знаток оккультной литературы. - Баба-яга с санскрита - левитирующая женщина.

- А я лавирующий кабан! - протрубил человек-бочка Генко и ринулся спьяну в костёр.

Едва удержали…

…У Хо собрались часа в два пополудни. Отсутствие денег на обратный путь не могло испортить экзотические впечатления. Цокал восхищённо Букрим, вспоминая жаркую, как русская печка, Валюху. И доцокался до того, что ошалело вытащил из пистончика брюк десятку. Словно купеческая дочь, одарила червончиком бедного Валерика - под студента рядился Букрим - сердобольная чада председателя сельсовета.

Маркута назюзюкался у Генки-электрика и с бодуна лепетал о каких-то потрясных иконах, которые где-то видел, а где?.. Ромка прыскал в кулак и всем своим видом показывал, что он-то знает про иконы. Маргарин вообще из кожи лез, лишь бы угодить бобелевцам, и Хо осаждал его подхалимаж презрительным взглядом. Но тот заработал-таки свои дружеские баллы. После пары анекдотов про карты чапаевского генштаба и голубую мечту Василия Ивановича о «консерваториях» он куда-то слинял. Через час раздался стук в окошко. По стеклу кнутовищем звякал Маргарин, сидя в бричке:

- Хоть до Шаятки довезу! Хаммаршельда мать! - чуть не визжал он от восторга: завоевал-таки расположение бобелевцев, даже Леночка благосклонно улыбнулась лихому вознице. Вася же поразился его неожиданной присловке про генсека ООН. И анекдоты политические, и присловка. Прежде «политики» за Маргарином не водилось…

Возле хибарки Манефы вылетела чека из оси. Пока Ромка возился с ней, Хо напоследок решил выдать гостям на десерт невиданное экзо и повёл их смотреть иконы. Бабка накинулась на Завклуба, что его дружок Паня увёл у неё мужнины ещё кирзачи. Увидев же благоговейные лица городских, застывших в изумлении перед её богатством, стихла, перекрестилась и стала рассказывать по просьбе Завклуба о хождении своём ко Гробу Господню. Затем подарила беременной Леночке потемневшую от времени бесценную икону Богородицы:

- Годков через двадцать оживут, буде, умерщвлённые бесами храмы Божии. И дитятко твоё, мо быть, освятится Светом Христовым…

Вывернули из-за приземистой побелённой пекарни - в пыли выжелтился зад отъехавшего автобуса.

Большак давал кругаля, и бричка с опоздавшими бобелевцами загремела по проулку, тетивой стягивающему большакову дугу. Маргарин стоя накручивал конец вожжей и по-ямщицки покрикивал на Игреньку:

- Н-но-о, мил-ла-ай! Вжарь! Хаммаршельда мать!

- Погоня, погоня, погоня, погоня в горячей крови!.. - блажил Хо. - Всё в порядке - Ворошилов на лошадке!

Букрим на коленях потрясал кулачищем:

- Догоним и перегоним доктора Айболита!

Грохот брички, несусветный ор. Игренька, чуть не плача, испуганно кося огромным слёзным глазом, рванул намётом. За околицей вылетели на большак перед самым носом «пазика». Высотный мат шоферюги, возмущённый галдёж пассажиров, счастливые шуточки бобелевцев. Всё о`кей! Последний экзотический допинг. Мерси, Хо! Сэнкью, Ромка! Да-ар-рагие мои, ха-ар-рошие!..

Удалились, туманясь, солнечные голоса друзей…

Маргарин потарахтел в бричке. Вася поплёлся напрямки, как на маяк, равняясь на кучковскую церковь.

Уныло, пусто на душе… Болотце, кочки, жёлтая рань купавок. Шиповник, покрасневший, напыженный перед первым листом. Лютик мокрый в глаза блеснул. Дымным весенним родством окутано всё. Всё мило.

Лопочущая стихи Васина тень. Следы в приболотной полежалой траве наполняются жемчужной влагой.

Крылатый ветер на взгорье. Блещет в его крылах, горит даль, молятся леса.

Облако из-за грязной тучи, словно голое девичье плечо. Тоня…

Пёстрый лай псов рассекает тишь. У околицы выбрел Вася тенью своей в дорожный порох. И каждый столб ложится длинной тенью. Непьющих столбов фарфоровые рюмашки - кверху дном. Седая псина шатается, загребает лапами просёлочный прах.

Митрич вместо дубка у ворот. Отцветами Первомая - герань в распахнутых окошках.

Тень дома - тень одинокой думы…

Отблеск распахнутых Васиных окон спадает на изумрудь травы, тепло дрожит. Через занавеску - свет, как призрак… Хоть в какого-нибудь челдобречка воплотись!..

Воплотился. Ромка - друг! - с банкой бражки…

…Завклуб, как белый человек, выписал молоко, и теперь они с Ромкой по очереди бегали с бидончиком на ферму, подгадывая к дойке. Бронька или Маша наливали непременно от Рекордистки. Не молоко - пенистые парные сливки! Не зря над Рекордисткой висел лихой плакат: «Держись, корова из Айова!».

Бидончик после такого молока приходилось драить с песочком в ручье. На бережку его четвёрка справила день рождения Карла Маркса (Паня вполне серьёзно звал его Курлы Мурлы), а заодно День печати и День радио.

Завклуб питался часто в столовке, открытой на время посевной и уборочной. Его даже хотели поставить завстоловой по совместительству, но когда он узнал, что придётся вставать ещё раньше доярок, наотрез отказался:

- Я не жаворонок, я сова.

Тогда его внесли в список, чтобы он обязательно ходил столоваться: едоков не хватало. Когда же пропускал кормёжку, стряпка обзывала его доходягой и предрекала апокалипсис - страшный упадок мужеской силы. После таких угроз Завклубу волей-неволей приходилось тащиться через все Кучки. Изваженный питничками у ручья, Ромка брезговал казённым харчем и дул, как телок, молочко Рекордистки.

Непуть Завклуб не брал первое. Стряпка шлёпала на тарелку «коклету» размером с лапоть - голимое мясо! - и плюхала богатырский черпак гречи. В литровую алюминиевую кружку бухала компот и приказывала:

- Пей до дна!

Девятого мая в честь праздничка за её стряпческие заслуги Завклуб, зашедший в столовку с Ромкой раздавить пузырёк, плеснул ей в кружку «Фражки»:

- Пей до дна!

За столом сопел за щами Управа.

- Это что такое?! - пупсиком вскочил он возмущённо.

 Ромка будто этого только и ждал. Как мечом, рубанул рукой воздух между Роленом и Хо:

- Ты, чмо, пойдём выйдем!

Почти силком он уволок за столовую управляющего и показал ему обещанный в феврале ещё «фронт». Вернулся, молчком геройски вытер платком кровь с удалого кулака.

- Ну, теперечь, робята, ждите, буде, пакости от поганца! - стряпуха с отвращением вывалила «недохлёбанные шти чмы» в помойное ведро.

Если с пророчеством насчёт завклубовой мужеской немощи стряпка пролетела, то её прогноз пакости «чмы» попал в десятку.

 Со своей хоровой изостудией Завклуб до слёз довёл фронтовиков и солдатских вдов песнями роковых-сороковых.

Далее шла сценка «В землянке». Набросив на плечи шинелку, Тимофей Гурьевич муслякал «козью ножку». Генко-электрик, обмундированный в своё отслужившее солдатское, «шуровал» в печурке - надёжнее прикрывал клочком кумача лампочку-переноску. Под пастушеским дождевиком, схожим с плащ-палаткой, пыхтел фронтовик Митрич, сворачивал крючковатыми пальцами солдатский треугольник. Завклуб, с гармошкой, в бушлате и кирзачах, отобранных у Пани и взятых напрокат у Манефы, явно подделывался под своего тёзку - Василия Тёркина. Для правдоподобия он отрастил даже усишки и всю сценку лихо накручивал их, будто они выдурели не хуже, чем у Будённого. Начитанная Леночка ещё Первого мая по достоинству оценила возмужание Хо изречением Чехова:

- «Мужчина без усов, что женщина с усами».

Букрим же выдал армянский анекдотец: « - Что такое брови Брежнева? - Это усы Сталина на высшем уровне».

 Ромка аж записал анекдотец на перфокарту. Завклуб и дружка хотел пихнуть в сценку. Тот должен был в финале распорядиться фляжкой с «Гратиеште». В честь Дня Победы новинка сменила ставшую уже родной «Фрагу».

- Из одной бочки, - ворчали кучковцы, - зато дороже, буде, на двугривенник, и без бутылки язык сломаешь, не выговоришь. И смыслу никакого. Чушь собачья! Грады ешьте. Пусть сами град жрут!

Запихали Маргарина в какой-то несусветный балахон, облепленный прошлогодней палой листвой, - разведчик в маскхалате, герой, добывающий «языка». «Языком» хотели сделать Паню, да учителя в голос запротестовали: опошление идеи. Но и «разведчик» куда-то смылся. Благо, ушлый «Тёркин» не доверил ему «грады». Он задушевно склонил буйну головушку к боевому другу-баяну, перебрал кнопки и чисто, юношески вывел:

На солнечной поляночке…

Вызвенил вершинно песню и сорвал шквал аплодисментов. Достал из-за пазухи сердечную фляжку, отвинтил колпачок и сглотнул бульки три винца. И только хотел пустить фляжку по кругу и запеть: «Вьётся в тесной печурке огонь…» - как отчётливо услышал позади себя голос Пани:

- Завклуб, твово друга бьют!

- Боевая тревога! - шепнул Вася Генке, передал ему флягу и рванул со сцены.

Выход «Тёркина» в народ зрители восприняли как должное: опять Гурьич с Завклубом собираются что-то учудить.

Под лестницей гремел бой местного значения. Ромка квохтал по-куричьи:

- Хо! Хо!.. - и вдруг засипел придушенно: Вас-ся!.. Вас-ська-а!..

Завклуб слетел с лестницы, но тут в него вцепился Ролен и повис на нём, не пуская в бой. Оставив клок бушлата в кошачьих лапах Управы, Вася кубарем скатился к кассе. Стая подкупленных Роленом волчар, как пса загнала Ромку в будку. Он стойко отпинывался от них, отбивался, но они уже налегли на кассу: «Эй, ухнем!..» - чтобы завалить, придушить его досками.

Завклуб торпедой врезался в ухарей, но они мигом скрутили из него затычку, засунув в дверь будки. И Ромка, не разобрав в горячке, лягнул друга под дыхалку.

А будка уже ходила ходуном. И быть бы Завклубу с другом погребёнными, если бы не подоспел Генко-электрик с братьями Фалалеевыми. Как щенят растащили продажных шкурят и велели Управе отмываться, выкатить на всех «бойцов» мировую - пол-ящика нового «Грады ешьте».

10

То ли дела Ромкиной «цокотухи» сдвинулись с места, то ли ещё что, но после знаменательного Дня Победы в Кучках он не появлялся. Видела его в Шаятке Бронька. Надоумилась она на аборт: вконец замордовалась со своим «горохом». Скинула «последствие» Ромочки и после, еле живая, шаткая, поплелась на автовокзал. И его, Ромочку, встретила. А он что-то буркнул и мимо почесал. И так ей тошно стало. Едва в автобус вползла…

Баба Ага отодвинула болтавшуюся на одном гвоздке дощечку в заборчике, разделявшем дворы старушатника и Завклуба. Сидя на корточках, он уныло чистил картошку. Старухе не терпелось поведать ему жизненно важное, но ей стало жалко бедного парня. Он мало чем отличался от них, старух: такой же неухоженный, нищий. Ему ещё туже было, одинокому.

- Эй, Завклуб, заглянь к нам, буде! Уважь, угости «Суликой».

Вася по-отечески улыбнулся. Как дети малые, ей бо. Неделю не могут без его гармозени бабуленции прожить. «Сулико» - наркомузыка для старух!

…В который уже без счёта раз поддатый Завклуб обещал свезти фольклорный ансамбль в город - выступить во дворце. Веры его словам не было, но всякий раз красноглазые, косенькие бабульки вспархивали с лавки, точно курицы с насеста. Будто перед телекамерой топотали немощными ноженьками, поохивали, повизгивали, едва взмахивая руками, как цыплята беспёрыми крылышками.

Только топотушки пустились в пляс, бабка Ага поманила пальцем «руководителя ансамбля» и с озабоченным видом повела его в огород. Скорбно скрестила на панёве своей затёрханной сухие ветки рук у помятого покосца перед банькой. Изумрудно-ярый, до рези в глазах, выдурел в старушечьем огороде мощный травостой. Тучная масса овсяницы взбухала - казалось, вот-вот брызнет соком. Он был для старух кормильцем - хлебом, козьим молоком, дровами, рубликами. Всем был. Жизнью самой.

- На тебя согрешила сперва. Думала, заведушшый спьяну завалился. Да кто-то здоровше тебя, могутней. Эко гнездо вмял! Полпокоса потравил, лешак. Горе-то, горе какое на наши сирые головушки! Помереть спокойно не дадут. Ты уж попригляди, буде, заведушшый впредь.

Стеная, старуха принялась поднимать примятый, блестящий травяной пласт, оглаживать, охорашивать стебель к стеблю.

…У ручья, где Вася песочил обычно бидончик из-под молока, вёл бой с тенью здоровенный лбина. Боксировался, запышливо выкрикивая в такт ударам:

- Зиганшин - буги! Зиганшин - рок! Зиганшин - парень молоток!

Другие же «танцоры» зубоскалили: «Зиганшин слопал свой сапог!». И это о четырёх матросиках, выживших на неуправляемой барже в бушующем море, голодавших сорок дней!.. Этот же боксёр исправил кощунство, но лучше бы вовсе такое не горланил… «Земля тряслась, как наши груди», - вспомнилось Васе «Бородино». Ему и в самом деле показалось, что холмик у ручья колышется и сам ручей вот-вот выплеснется из бережков от боксёрской пляски атлёта - так с лёгкой завистью звал тщедушный Хохулин здоровяков. Он пристроился со своей песочкой шагах в двадцати вверх по течению, боясь, что тот замутит воду. Но он не ручей взбаламутил, а воздух вокруг Васи, подтанцевав чуть ли не вплотную к нему.

- Тебе что, места мало? - не вытерпел Завклуб, поднимаясь с корточек, держа бидончик с илистой мутью.

Руки атлёта ужасающе крутанулись; сам он застыл культуристской статуей, демонстрируя бицепсы и трицепсы. Расслабился, в вялом твисте поиграл мускулатурой, встряхнул руками, как бы сбрасывая остатки спортивной горячки.

- Извини, увлёкся, старик! - бросил небрежно, будто знал Васю с пелёнок. - Ты, похоже, тот, ради которого я сюда прибыл. Хохулин Василий Иваныч?

- Да, а что?.. - Завклуб удивлённо захлопал глазами.

- Ха, точно, угадал! - шлёпнул себя по ляжкам атлёт и добавил со смаком: - Х-хам-маршельда мать!

 Так его - проамериканскую гидру империализма! Маргарин тоже смаковал эту ругачку. Пропаганда поливала, теперь в массы для потешения запущен бедный швед вместе с матерью. Он не Чапаев - за него коммунист Коркия не станет бить аполитичные морды.

- Разрешите представиться, Василь Иваныч! - атлет шутовски прогнулся в галантном поклоне и протянул Завклубу руку: - Вячеслав Брошковский - специальный корреспондент областной молодёжной газеты «Смена Ильича». Слушай, старик, а это ты здорово! Рванул из города! Молоток! Почин союзного значения! Интеллигент, юноша, хождение в народ, поднятие культуры. Да я о тебе такой материал тисну - по ТАССу пройдёт!

И дал стрекача к тому месту, где боксировался прежде и где лежала его одежда. Завклуб лихорадочно продраил бидончик и стал всполаскивать его, когда услышал за спиной самодовольное:

- Ну как?!

Брошковский красовался во всём своём корреспондентском великолепии. Чёрная, безупречно пошитая тройка, узконосые лакированные коры и внушительный кубический футляр фотоаппарата со вспышкой через могучее плечо. На другом плече - простынное китайское полотенце в драконах. И в разводах травяного сока! Неужто этот кабан потравил бабкин покос?

- Это ты на задах у моего дома валялся?

- Тебя поджидал, старик, да жарень, сморило. В тенёчке и кайфовал в травяном настое, в духмяном, говоря народным поэтическим слогом.

- Ну-ну!.. - скривился Вася.

В кирзачах, в заштопанной ковбойке, он походил на коренного агронома или зоотехника. Переминаясь с ноги на ногу, растерянно крутил в руках жалкий свой бидончик.

 Точно фотоаппаратом, спецкор выцелил его глазом, недовольно зацокал, замотал головой:

- Фон - люкс! Лес, ручей, крыши деревенских изб… А сам герой не тянет. Неясно, местный ты или сделавший почин. Почин, почин… - загундосил он, раздумывая.

Внезапно вырвал из рук Завклуба бидончик, скинул с себя пиджак, стащил жилетку и, как на чучело, насадил на своего героя. Крепкие пальцы виртуозно, будто по кнопкам баяна, пробежали по бессчётному ряду пуговиц, одёрнули, огладили показуху культуры.

С кислой миной Вася оглядел себя: купчик, лабазник, разбитной половой в кабаке. Ещё бы пробор и бриолин. Ужаленно взвился, точно слепней пустили ему под рубашку:

- Твоя ж… жилетка мне как корове седло. Завязывай с показухой!

- Темнота-а!.. - словно безнадёжно больному поставил диагноз цивильный франт.

Будто на экспонате, тыча револьверным стволом пальца в жилетку, прочитал о ней лекцию, схожую с той, о галстуке, которой просветили его Маркуты. Исторически сложившийся крой, обязательные два карманчика, атласная спинка, рубчиком хлястик… Сиятельный шик этот тёмного Завклуба не соблазнил. Светских раутов в Кучках не предвиделось. Но спецкор своим пройдошным всесильным пером, словно пинцетом, вытащил и оголил притупившийся было нерв. Перед самым носом упёртого плебея он защёлкал не нашей золотой авторучкой:

- У такого парня наверняка есть девушка. Любовь, по себе знаю, - не картошка. Неровности, шероховатости, ссоры, размолвки… Моя подруга как-то раз в капризе губки надула. Я статейку тиснул о студенческом фольклоре. В самую масть! Центральное радио попросило звуковой материал. А у меня записи, всё. Ну я как выдал на радиостанции «Юность»! Фурор! Так моя норовистая гонор сразу поубавила, паинька. Так-то!.. Я тебя на весь Союз прославлю! И твоя к тебе нарисуется… Бабы на славу падкие. Это ты, скромняга, не лезешь никуда. На спор, что стихи кропаешь!..

Ну и жук! Догадливый-проницательный или ушлый-дошлый. Будто всю подноготную своего героя вынюхал. Тоня, стихи… Один к одному. Хотя любого через раз бери - то же самое… У Тоньки челюсть отпадёт. Может, и правда, нарежет к союзной знаменитости…

- Да мы твой поэтический сборник запустим в издательстве «Молодая гвардия». У меня там схвачено. «Радость радуг». Звучит!

Вася насторожился: опять попадание! Хотя… Безвкусица десятой свежести. Брошковский всполошился:

- Слушай, старина, а жилетка придаёт тебе особый шарм. Ты же ведь человек не совсем обычный. И она как нельзя кстати подчёркивает твою неординарную сущность. Сразу видно, что ты - не серятина. «Показуха… Как корове седло…». Да брось ты! Какая показуха, если ты теперь будешь её носить. Дарю! Это твоя повседневная одежда культурного работника.

Положил на лопатки. Такого аристократического шика Вася не нашивал. Подобный видел только на симфонических концертах у шаятских сановников.

- Н-ну-у… спа-си-бо… - смущённо промямлил он, оглядывая своё вельможество, затем озорно встряхнулся и поэтически вскинул руку:

Флюгером голубь на крыше крутился,

Копилкою кошка глазела в окно.

Я по уши вроде сегодня влюбился -

Так не влюблялся я очень давно.

- Прекрасно, великолепно! - по-снайперски встал на колено Брошковский; озарив вспышкой, щёлкнул смачно фотоаппаратом; скособочился, бормоча восхищённо; фотнул ещё.

Окно исковеркало улицу милой:

Во-он Миня-горбатый -

длинню-ющий какой!

Бредёт за жирафой - жерёбой кобылой -

И хлещет её трёхметровой клюкой.

А вон и моя попрыгунья у дома…

И вдруг растолстела, проулок заняв.

Смотрю, покатилася к Ваське,

к другому!

Он кончил два класса

и очень слюняв…

И голубь на крыше вовсю завертелся,

И ветер с налёту окошко разбил,

И Миня с кобылой куда-то вдруг делся.

А спецкор всё чикал и чикал, озарял и озарял…

…Он и правда с ней свыкся, с жилеткой. Через полчаса и не замечал её даже. Зато студийное воробьё на так галдело, рисуя натюрморт с крынкой и берестяным туеском.

- Наш Василь Иваныч - такой култу-урный! - лукаво косясь на Завклуба, пропела однокашникам по искусству конопатая соплюха с потрясающим для Кучков имечком - Венера.

Азон принесла Завклубу Муську. Обыкновенная кошечка - серенькая, невзрачная. Но надоедная. Всё мяучет, всё что-то ей надо. Назвал новый хозяин её Мяка. Эта Мяка оказалась сущая бяка…

Понедельник - выходной. На закате приплёлся Вася с этюдов. Бродил по окрестностям Кучков с этюдничком, хотел акварелью побаловаться. Забурился в сырой ольховник возле развалин винокурни, услышал говор ручья. Да-а!.. Лужайка, прудок с приплеском, ивы прекрасными купальщицами любуются на своё отражение, роскошные зелёные волосы расчёсывают. Но вид этот сказочный - из ольховника. В тесноте, да не в обиде. Не тут-то было. Только расшеперил треногу этюдника - комариная зудящая тьма навалилась. Заживо бы сожрали, летучие пираньи, да наскоряк запалил костерок - дымный, едучий. Ляпнул кисточкой мазок-другой, а бегучий огонь извернулся вдруг и, найдя в сырости сухой опал, расползся, многохвостый. Ещё бы минута - и взлетел бы окаянный петух, принялся бы пластать лес.

Скинул Вася жилетку - придушил ею один рыжий хвост, другой… Сам пузом шлёпнулся… Едва совладал с беглецом. Натерпелся страху…

Точно из преисподней приплёлся поджигатель-пожарник домой. А там - белым-бело, будто пух из подушки развеян. Тихая зануда Мяка оказалась ненавистницей поэзии Василия Хохулина. В клочья разорвала крепкую амбарную книгу в твёрдых корках, куда он записывал результаты ночных поэтических бдений.

- Ах ты курва! - поддел носком кирзача прокуду Вася. - Лауреата Бобелевской премии так разделать, критикесса!..

 Собранные потроха своей поэзии он бросил в печку и тут только, когда навёл полный порядок, обнаружил, что на столе нет связки клубных ключей. Её-то, увесистую, не могла кошка разнести в клочки. Может, на пол в буйстве своём швырнула? Все щели обшарил - тщетно. Выбрел растерянно на улицу. Паня тут как тут:

- Роман твой, буде, приходил, в клуб ушёл.

- Ромка! В клуб?! Ну и дела!..

С лестницы, ведущей в кинобудку, постучал в окно.

- Хо? - услышал приглушенный за окном Ромкин голос. - Возьми себя в руки! Сейчас ты будешь потрясён. Я - с Тоней Кореневой.

Ромка! Друг! Нашёл Тонюшку, привёз её, чтобы помирить с Васей. Но почему они закрылись с ней? В клубе… закрылись… вдвоём…

- Ну как?!.. - торжествующе дребезжал стеклоголос. - Пришёл в себя? Не обижайся. Мы здесь ночуем. Стол большой.

Да, стол в кабинете Завклуба раздольный, как бильярдный. Барахла в костюмерной навалом - есть чем укрыться. Пока Ромка бубнит за окном, Тонька ждёт его…

- Утром встретимся, Хо! Питничок организуем. Пока!..

…Видеть их не хотелось. Кирнул с Паней рассыпухи. Повезло. Встретил Машу. Распустил сопли:

- Мороженка, ты у меня одна. Только сейчас понял, что не могу без тебя. Люблю, милая, родимая Мороженка ты моя…

Прихватили для политики Броньку. Она уже свыклась с пропажей Ромочки и не отказалась полюбопытствовать на новую его зазнобу, бывшую Васину.

Всё ирреальным показалось сквозь ядовито-синий дым костра. В хмельной дури разливухи. В тяжелейшем нокауте, нанесённом Маргарином…

Тени у костра то плавали бесплотно, то надвигались громадой. Клубились тучи нестерпимо писклявого комарья. А парочка растелешилась.

- Машка ничуть не хуже этой вашей Тоньки, - шепнула, утешая, Васе на ухо добрая Бронька.

Остёгиваясь берёзовой веткой от комаров, жеманной кошечкой вышла из ручья Тоня и подала Васе руку. Какую-то мятую - не скрипачки.

- Девушка, сыграй мне на скрипке… - с горечью произнёс он.

- Не надо об этом.

Копошась у костра, Маргарин ревниво следил за бывшими влюблёнными. Эта слежка разозлила Хо, и он, гладя Тонины плечи, масляным голосом сердцееда произнёс:

- Когда-то тело это…

Маргарин дёрнулся, его обдала костровая желчь, и он до слёз зашёлся в надрывном кашле. Бронька кивком подбодрила Машу: так, мол, надо, Василко нарочно так говорит.

Тоня скинула со своих плеч Васины руки:

- Тело, но не я! - бросила она с презрением недоступной красавицы.

Её распирало от самолюбования: видно, Маргарин переусердствовал, восторгаясь своей Венерой. Кирной, в залатанной, рассупоненной рубахе, в кирзачах, Вася, конечно же, мог вызвать только самодовольную ухмылку у Тоньки: как хорошо, что она порвала с этим жалким, вечно пьяным Хохулей, как хорошо, что полюбила настоящего парня - Романа.

- Васька, Хаммаршельда мать! Ты когда успел клюкнуть с утра пораньше? - Маргарин не нашёл ничего лучшего, как унизить Хо.

Спьяну Вася пожалел о сгоревшей при тушении пожара жилетке: в ней не выглядел бы так позорно. В ответ на выходку Маргарина он собрался пустить в ход тяжёлую артиллерию - Броньку. Та поняла его с полувзгляда:

- Ромочка, а помнишь?..

Она не договорила. Маргарин заглушил её, загорланив:

Э-эх, сколько выпито!

Э-эх, перевыпито!

И шутовски подвальсировал к Тоне, с вызовом обнял её и повёл в лес, как когда-то водил Броньку.

- Зачем он привёз её?.. - до боли стиснув кулаками виски, бормотал Вася, покачиваясь, словно пытаясь охладить вывороченную рану.

- Пойдём, Василко, пойдём!

Его совсем развезло. Подружки подхватили его под руки и чуть ли не волоком потащили домой. Благо, избёнка Васина находилась неподалёку от места неудавшегося пикника.

…- Тега, тега, тега!.. - Валюха, сама похожая на гусыню, кое-как выгнала вичкой из лывы гусей и перепоручила их подковылявшему отцу.

Ягуар Иваныч по-бабьи заголосил:

- Тега, тега!.. - и погнал стадо к мосту.

- Па-а! - остановила его дочка. - Скажи, буде, Завклубу, чтоб пустил нас.

Вася, малевавший под мостом этюды акварелью, задрал голову и чуть не бухнулся в воду. Такой сдобы с изюмом видеть ему не доводилось! Невинный взгляд его угодил прямо под подол Валюхиного ситцевого платьишка.

- Эй, Завклуб! - председатель сельсовета начальственно отставил в сторону скрип-ногу, приказал гусям: - Тега, тега!.. - а заведующего попросил пустить молодежь культурно отдохнуть.

Тот же потерял дар речи, скособочился, задрав голову, не чувствуя, как немеет шея. Девка смекнула, чем обворожила, и, целомудренно придерживая подол платьишка, спустилась с моста:

- Начальство, буде, разрешило, так что пущай к себе в клуб!

- Валюха, что стряслось?

- Историческая дата - управляющий Ролен уволился!

- Почему не на воздухе? Народные гуляния, на природе…

- А вдруг дожжык! Никак нельзя, буде, сорвать такое мероприятие.

Не хотелось Завклубу пускать молодняк. Во время киношек-то всё заплюют, завалят лузгой. А если гульбище закатят… Но и брюзгой быть не хотелось. Скрепя сердце мотнул угрюмо головой, давая согласие:

- Валюха, раз уж ты организатор, то и отвечать за порядок будешь.

- А ты?

- Меня с вами не будет. Дела.

Врал Завклуб. Никаких таких дел у него не было. Просто после питничка с участием Тони завязал с выпивкой. Он и прежде зарекался тыщу и один раз. Но теперь даже пиво душа не принимала. Ударился в стихи, в этюды, возился со своей ребятнёй.

Вылущили его, такого святого, злонамеренные какие-то тучи. Их он не видел, ощущал только свинец на душе. Ещё бы не ощущать! Мутный какой-то спецкор. Речист - душой нечист. По чью душу приходил этот чёрт? А Маргарин с Тонькой в Кучках… Не случайно же с ней познакомился, программист? Что за расчёт изуверский? Не чертовщина ли?.. Что-то неладное творится вокруг Васи. И никак он не усечёт: что именно? Пожару кудри прижал, а этого выползня даже за хвостик не удаётся ухватить…

Выползень этот повкалывал на славу. Такого разбоя в клубе Кучки не помнили. Окна разнесли вдребезги. Шторы сорвали, облевали. Сцену загадили. Костюмерную разграбили. Увели ружьё, которое Тимофей Гурьевич оставил после фронтовой сценки… И концов не найти. Валюха якобы после первой стопки ушла. Генко-электрик мычал что-то невразумительное, лыка, мол, не вязал.

- Я, буде, катьгорически не дозволял гулять, да ешо с пьянкой! - для пущей убедительности бухал культей на сельсовете председатель.

Завклубу чуть было не пришили уголовщину из-за ружья, да Тимофей Гурьевич успокоил участкового, что оно не стреляло.

Вася поехал в центральную усадьбу совхоза, неделю пехтался над наглядной агитацией, отхватил три сотни, расплатился за поруху в клубе и за ружьё.

- Пока не сел, надо увольняться, - объяснил он своё поражение Вике Фалалеевой, которая сама-то собиралась рожать у матери в Шаятке и подыскивала Броне шофёрскую работу.

Щёлкала счётами советская бухгалтерша: не должен ли заведующий ещё чего?

- А баян?! - радостно воскликнула она, словно уличила Завклуба в краже.

- Вон баян, идёт сюда! - он небрежно махнул рукой в сторону улицы.

Паня, печальный ординарец Завклуба, пузато шагал с баяном к сельсовету. Словно крупу кто-то швырнул в окно, оно покрылось крапинками дождя.

- Струмент под дожжом портите! - злорадно заметил председатель, точно собирался и за это содрать с бывшего заведующего штраф.

Паня сел под крылечным козырьком и принялся тянуть из гармошки что-то тоскливое: так немые печалятся в одиночестве. Василий вышел на крыльцо.

- Один дурак пиликает не лучше другого! - бросил ему вслед председатель.

11

И всё-таки Вася покинул Кучки красиво. Единственный из его друзей, кто не отметился в Кучках, Волоха Голобородько отбыл службу в стройбате и притартал к другу на груде металлолома, какие всучивают обычно молодым шоферам.

Сентябрьские Кучки, пожухлые, волглые, Голому не показались, и он никак не мог понять восторгов Маркуты и Букрима: что нашли они в такой дыре? Он был за рулём, к вечеру обещал загнать свой ЗИС-5 в гараж, и Васе не удалось развеять его пессимизм на прощальном питничке у ручья с Мороженкой и Бронькой.

Хо казался себе зэком, вышедшим из зоны. Он старался не думать о неудачных своих гастролях длиной в три четверти года. Детской конфетчонкой с февраля манило его одно желание - посмотреть нормально, от начала до конца, в качестве рядового зрителя хоть один фильм. Сколько киношек прокрутила в клубе Азка - ни одну не дали посмотреть кучковские кинолюбители…

Отъезд Завклуба на первый взгляд напоминал похороны. Ибо посерёдке кузова на обозрение всем Кучкам красовался гробина - «Днипро». На самом деле магнитофон был нем, но в ящике из-под водки, на котором возвышался маг, на волне «Маяка» горланил Волохин транзистор:

Хмуриться не надо, Лада!..

Возле магнитофонного гроба хрумкала яблоки счастливая отъезжающая парочка. Яблок было много - целый ящик; счастье било через край - кучковцы позавидовали Машке: городская, Завклуб с собой увезёт.

В Шаятке у кинотеатра «Родина» Вася бешено затарабанил по мятой кабине, на ходу выпрыгнул из кузова и сломя голову бросился к кассе. Вскоре он вылетел из дверей кассы и заскакал, заулюлюкал, торжественно потрясая голубенькими билетами.

…Маша матушке поглянулась: девка простая, да и Василке хватит болтаться холостяжкой. Троица тесной семейкой сидела за первачком, как вдруг на глаза Васе попала «Шаятская правда» с сообщением о смерти в траурной рамке. Умер Георгий Борисович. Образчик. Два дня назад. Газета была позавчерашняя. Похоронили Учителя, Друга. Без него. Опоздал!..

Оставив застолье, рванул в шахматный клуб, где последнее время пропадал Маркута. Смятение друга Андрей понял с полувзгляда. Приветственно и печально похлопал по плечу возвратившегося блудного Хо, скрежетнул зубами:

- Кто-то накапал на него. Не признает-де достижений соцреализма. Уволили старика. Не выдержал… Народу на похоронах много собралось. Типы какие-то шныряли. ЦК цыкает, ЧК чикает.

В Пионерском скверике, посреди которого серел засиженный птицей мира Павлик Морозов, меж пожухлых кустов сирени друзья поминали Образчика. Мимо прошаркал всклоченный забулдыжка. Физия его напоминала дряблую, скукоженную картошку. Пегий, выгоревший пиджачишко на тщедушном, испитом теле, как на чучеле, топорщливо перекосился: нижняя и верхняя петли его были невпопад скручены проволочкой. Вот эта медная проволочка кольнула в Васиной памяти и напомнила легендарную булавку единственного в городе профессора Черкасова, которого уволили из педа и который с Маргарином ушёл в «цокотуху». И перфокарта… Из нагрудного кармашка, словно платочек, выглядывал уголок перфокарты. Но математическому гению не было и сорока, а тут слюняво шлёпал губами дряхлец. Шлёпал, бормотал какие-то формулы.

- Профессор! - выскочил Вася из кустов.

Старикашка остановился, тугодумно, не обернувшись, соображая, его ли окликнули, и попылил дальше.

- Да-да, он самый! - подтвердил Васину догадку Андрей. - Профессор Черкасов. Бывший. В шахматишки на сто граммов в клубе частенько режется. И нарезается. А ты откуда его знаешь?

- Ромка Маргарин у него в педе учился, затем в бюро программирования они вместе работали. Судя по видухе, из бюры его тоже уволили.

- Нигде нет места личностям. Только тупым глухим согласным - зелёный свет. - Андрей дурашливо потрепал сиреневые ветки: - Надеюсь, уважаемая сирень, вы не настучите?

…Матушка, пьяненькая, закемарила на диванчике. Мороженки не было. На столе белела записка: «Василко, павидаюсь с родьней и вернусь в Кучки. А ты хорошо подумай за нашу совмесную жизнь. Твоя Мария». Записка казалась ещё тёплой, и Вася вылетел на улицу, рванул к автобусной остановке. Когда же не увидел Машу, почувствовал облегчение. Он знал, где живёт её родня, но не поехал туда. Он уже успел подумать «за совмесную жизнь». Мороженку прихватил с собой, чтобы бесславный конец его дешёвой деревенской гастроли выглядел не слишком позорно. Ей же он ничего не обещал. Какой из него, раздолбая, семьянин! Хотя если бы осталась, приветил бы. Она же поступила благоразумно. Не как Машка-Мороженка. Как Мария.

Насвистывая марш тореадора, широко, свободно зашагал домой. Во дворе у клумбы в ржавой спутанной дурнине из лебеды, конского щавеля и прочего травяного сора, на покосившейся лавке, подточенной короедами, седой вороной дрёмно нахохлилась старуха. Вася давненько не видел бабуленций из своего дома и не узнал сидящую: все старухи походят одна на одну. Но бодро гаркнул:

- Здрас-сте!

Бабка встрепенулась и близоруко вгляделась:

- Василий!

И он узнал Марью Петровну. С трудом узнал. По голосу, хорошо поставленному, педагогическому. Она поднялась, крепкая ещё, но надломленная, с диковатыми белёсыми глазами.

- Закон - един. Закон природы, общества, производства - закон выживания. Человек человеку - друг, товарищ и брат. На этом словоблудии всквашено государство лжи. На самом же деле, куда ни сунься, - всё иначе. Я не националистка. Бахвалиться той или иной национальностью - всё равно что ушастому гордиться ушами. Вишневские, Виноградовы, все эти плодово-ягодные Рябинины-Рабиновичи - только они на кафедре философии и истории партии. Одна я русская была…

Подобных разговоров с Васей прежде никто не заводил. Соседка Натановна - почти что член семьи Хохулиных. До неё после бухгалтерши Акимовны соседом был сварщик Молчанов - борзой, незаменимый спец. Он и его худосочная жена вытеснили Хохулиных на кухню. Те там и ютились до Натановны, со страхом глядя на взбухающее арбузом пузо супружницы знатного сварщика. С появлением отпрыска наверняка бы выжили в барак или подвал. Да Лёня, борец за мир, объявил дружбу с Африкой. И сварщик смотался помогать Чёрному континенту, зашибать деньгу. Аркаша Арфа… Да он русее русского. Последнюю рубаху для друга снимет. Георгий Борисович, царство ему небесное!.. Первая перчатка Москвы, знакомец Маяковского, сержант Великой Отечественной. Исаак Левитан - русская душа… Избавилась же от непокладистой преподавательницы система. Георгий Борисович, профессор Черкасов, Марья Петровна… Кто следующий?..

Катрин нарисовалась к Хо вместе с Лёхой Блохиным. Тот чуть не хлобыстнулся лбом об пол перед божественной невестой, с великой любовью снимая с неё - в сентябре-то! - босоножки. Выглядел он пижонисто: узконосые коры, щеголеватая свадебная тройка, благообразная дьячковая бородка. Пучеглазый, он силился выразить мудрый, как у Ильича, прищур. Порой это ему удавалось, и Блоха смотрелся тогда добрым симпатичным малым. В один из таких фотогеничных моментов своего жениха Катрин нежно взглянула на него и спросила Хо:

- Ну как мой выбор?

Вася чуть не ляпнул «как всегда», но вовремя сглотнул и льстиво воскликнул:

- Безупречный!

Благодарная за столь высокую оценку её вкуса, Катрин пригласила Хо в ресторан «Вечерняя Шаятка» отпраздновать развод с Маргриновым.

…Элегантный как рояль, Роман держался молодцом. Они с Катрин походили на влюблённую парочку, много танцевали; у огромного, как вселенная, ночного окна ворковали прощально. Блоха милостиво поглядывал на без пяти минут жену и, улучив момент, по-хозяйски грубовато обнял её за осиную талию и, точно лошадь, похлопал по крутым бёдрам. К тому времени все четверо были хороши. Катрин от ласки вспыхнула, но плюхнулась не к будущему мужу на колени, а к Хо.

- Шампа-анского! - требовательно вскинула она руку.

Бывший и будущий в четыре руки - один держал, другой наливал - услужливо вспенили её бокал. «Рембрандт с Саскией на коленях», - как бы со стороны ехидно глянул на себя с Катрин Вася. Она же с гусарской лихостью пропела:

- Я пью, всё мне мало! - осушила «кипящий кубок» и грохнула его об пол.

Блоха и Маргарин бросились подбирать «брызги шампанского». Их повелительница капризно стриганула ножками и придавила каблучком щуплую спину своего нового суженого.

- Да здравствуем мы! - провозгласила она и театрально-проникновенно добавила: - И немножко Леонид Ильич.

- Мы что, за партию пьём?.. - икнул окосевший Блоха.

- Славу Метревели знаю, а славу… - Хо так и не противопоставил футболиста КПСС: неожиданно для него самого рука столкнула Катрин с колен, будто ведала о какой-то гнусной тайне и уберегала его.

…Вова Филатов, веснушчатый мальчонка лет десяти, на современный лад проиллюстрировал «Репку». Аграрное производство начиналось в кабинете бровастого генерала. Генеральская фуражка с высокой тульей; устремлённая к портрету дедушки Ленина рука; крестьянин, понуро выслушивающий ЦУ с опорой на ЦУ вождя… Брошена техника на борьбу за урожай. Сказочная семейка опутывает могучую ботву цепями. Трактор тянет репку. Тянет-потянет, вытащил… редиску с гулькин нос.

Настолько лихо были закручены оригинальные рисунки, что Василий Иванович восторженно кликнул кружковцев полюбоваться ими. Шумливая ребятня сгрудилась вокруг стола, разглядывая комикс.

- Вовк, а генерал кто? - шмыгнул носом вечно сопливый Кузя.

- Не видишь, что ли? Правитель! - солидно пояснил автор.

Определение Вовы «правитель» доконало Васю. Откуда это в мальчишечке? Отец и мать на стройке вкалывают. «Не кочегары мы, не плотники, да!..». А сынок… Талантливый человек во всём талантлив. И Вова не просто виртуоз, рисующий глазами, - художник-мыслитель. Как уберечь это чудо, национальное достояние от повседневной серятины: серые начинают и выигрывают.

Кто-то пришёл. Головы ребятишек повернулись к двери:

- Здрас-сте!

- Здравствуйте, дети!

«Здравствуй, здравствуй, хрен мордастый!» - мрачно поздоровался про себя с вошедшим Вася. На этот раз специальный корреспондент всяких-яких газет и радиостанций Вячеслав Брошковский выглядел ещё более внушительно, нежели в Кучках. Весь увешан киноаппаратурой, что произвело на кружковцев неотразимое впечатление. Василий Иванович сделал вид, что не узнал его.

- Старик, я же Слава, Брошковский! - ударив себя кулаком в грудь, загремел техникой спецкор.

- Славу КПСС знаю, а Брошковского - нет! - скривился Василий Иванович и быстро стал складывать рисунки Вовы Филатова в стопку.

- Можно взглянуть? - Брошковский настырно протянул руку к верхнему рисунку с плутоватым Ильичом и бровастым правителем, тоже Ильичом.

- Ничего особенного! - Василий Иванович перевернул рисунок и опечатал всю стопку пятернёй.

- А я шёл по улице, - как ни в чём не бывало начал заливать Брошковский, - глянул: в окне - удивительные скульптурки. И загорелось фильм снять о вашем кружке.

Домпионеровский кружок лепки находился в подвальной комнате, два окна которой были забиты фанерой от проказливых глаз.

- Ну-ну… - усмехнулся Василий Иванович, но изобличать спецкора или спецагента не стал: решил поиграть с ним, пока тот сам не попухнет.

«Киношник» начал было рассыпаться соловьём, чаруя ребятню будущими съёмками и всесоюзной известностью юных скульпторов из Шаятки, но руководитель не позволил травить враньём доверчивые детские души.

- Просцице, уважаемый режиссёр-посцановщик, - язвительно процацкал он, - но у нас заняцие!

- Послушай, старина, дело есть, - заговорщицки шепнул на ухо Василию Ивановичу Брошковский.

Они вышли в коридор, хлюпая прогнувшейся на кирпичах доской: подвал залило жижей.

- Старик, девочки - самый цимус! - блудливым котом зажмурился Брошковский.

- Что девочки? - не понял Василий Иванович.

- Как что?!.. Тоскуют по общению. Просили устроить встречу с интересными людьми, с творческими, интеллигентными. Закатим маленькое бордельеро, а, старик?

«Девочки-агенточки», - улыбнулся неожиданной рифме Василий Иванович и неопределённо пожал плечами:

- Не знаю, не знаю…

…В Доме пионеров справляли День учителя. Играл свой пацаний ВИА. За столиками попивали чаёк с пирожным начальство и руководители кружков. Директорша, завучиха и методистка - заводные комсомолистки - пытались расшевелить чайную дремоту, хватали за руки стародёжь, тянули на редлоф и прочее танцевальное модьё. Но без «этого дела», да ещё при ребятах старичьё засмурело и вслед за духовиком расползлось по домам.

Засобирались и бобелевцы - Маркута, Мотор и Букрим, - которых Хо позвал на вечер, чтобы познакомить с домпионеровскими девочками. Те всполошились, заквохтали: «Мальчики, куда же вы?..» - но предложить что-либо существеннее редлофа не могли. Да и гости оказались на мели. Прихватили с собой три бутылька «сухаря» и те в перекурах раздавили в подвале у Хо. В общем, накрывался замечательный народный праздник.

Вот тут-то и вылупился Слава Брошковский. Мероприятие Хо провалилось, и он, как утопающий за соломинку, ухватился за предложение «кучковского» друга провести вечер с классными девочками.

Слава как будто с родильного дома знал друзей Хо. Свой в доску, рубаха-парень, он мигом сошёлся с бобелевцами, и те раздражённо отмахивались от Васиных украдчивых предостережений, чтобы не шибко трепались о политике.

Подружка Брошковского жила в своём доме с сёстрами и родителями. В их семье Слава хозяйничал, как домостроевский деспот. Точно детей малых, отправил стариков спать.

По иронии судьбы, а более вероятно, по иронии Славы, Васе досталась белокурая куколка Тоня. На неё же положил глаз Маркута, который в подобных компашках всегда отхватывал самый лакомый кусочек. Пришлось Хо объясняться с другом во дворике.

- Хватит, Андрей! - упёрся на этот раз Вася. - Сегодня мой праздник. День учителя всё-таки. К тому же - Тоня… Одно её имя с ума меня сводит.

Может, и провёл бы ночку Вася с новой Тоней. Но тенью за ней маячила деревенская девушка Маша. А за Славой таилась другая тень, которую предстояло выволочь на судный свет. Выбить предстояло…

Все пятеро перекуривали, перешучивались кружком во дворике, освеченном первым робким снежком. Вечеринку Слава организовал отменно, не то что комсомолки из ДП. Выпивка, светские сплетни: Белла стала закладывать, и Евтух с ней развёлся… Анекдоты: чехи говорят: «Приснился танк, значит, будет друг»… Всё это кулуарно-столичное, к восхищению девиц, лилось через край. Порой Вася даже забывал, что он и его друзья блаженствуют в ловко подстроенной ловушке. Когда же одёргивал себя, злоба взбухала в нём. На ловца. На липучую ловчиху Тоню, которая, быть может, и не Тоня вовсе. На беспечных друзей, которые сейчас больше друзья во-парню Славику, чем ему. На себя, не расколовшего вовремя тихаря Брошковского и невольно ставшего провокатором. Но ведь и слушать не хотят друзья-товарищи. Пир во время чумы. Хоть бы трепались поменьше… Э-эх, плюнуть на всё и ухнуть с головой в объятия Тонечки! Может, она и не Мата Хари? А хоть бы и Мата… Да-а!.. Какой улов у суперагента Брошковского, или как его там?.. Самая ярая шаятская антисоветчина - как пирог под ножом.

На разрыв взбухла злоба. Ожёгся от палючей, едва не задохнулся, в глазах потемнело… И высверк удара! Ногой - в пах!..

Загнулся супер. Со стоном клонится к снегу. Вот-вот рогом упрётся в землю…

Подло, но иначе с супером нельзя. Он один всех четверых расшвыряет, как щенков. До друзей суть происходящего не доходит. Сердобольный Мотор бросается к поверженному, удерживает его от падения. Маркута - Андрюха, друг, корешок! - наносит Хо короткий левой по моське:

- Кто бы он ни был - всё равно подло!

Чистоплюи!

…Париж стоит на Сене; Ленинград - на Неве, Кисловодск - на минеральных водах. Кружок лепки - на сточных. Рискуя поскользнуться на перекинутых через жижу досках, к Василию Ивановичу зачастило с проверками домпионеровское начальство: много ли к нему ходит ребят, отрабатывает ли он ставку?

Теперь на кружковских полках красовались политически благонадёжные чапаевцы-будёновцы из папье-маше, мальчиши-кибальчиши. В связи с этим проверяющие с удовлетворением отметили возросшее мастерство воспитанников Василия Ивановича. Строгим «проверяющим» оказался и крошка-шестилеток. С румянчиком, в будёновке, он вскинул на руководителя после его посещения ресторана серьёзные глазки:

- А от вас вином пахнет!

Смутился тот, но тут же и нашёлся:

- Не вином, Сашенька, а пивом.

- Пи-ивом?.. Ну-у, пивом можно! - разрешил малышок великодушно.

Отважилась спуститься в «лепку» пышная парторгша ДП. И прямо в присутствии «ума, чести и совести эпохи» обалдую Кузе приспичило поделиться секретом:

- А Чеханков целовал свою сестру!

И закадычный дружок Кузи Чех, и его шестилетняя сестрёнка Женечка, и все-все - оцепенели, будто оглушённые. Хоть стой, хоть падай. Бледный как полотно, Василий Иванович за шкирку выдернул из-за стола придурка и вышвырнул за дверь. Проникшая в «парижские тайны» партийная сдоба облегчённо вздохнула:

- Наконец-то!.. Теперь всё ясно! От антисоветчины до анархии и рукоприкладства - один шаг.

Дело шилось. Сумерки - эта пора между волком и собакой - сгущались. Уходили от них в обманный свет ресторана. Дом пионеров находился на злачном месте в окружении «стекляшек», «шайб», «аквариумов» и прочих забегаловок. Но бобелевцы предпочитали ресторацию. И отнюдь не по причине светскости и тугих кошельков. «Волна» была на высоте. В буквальном смысле. Над столовкой, на втором этаже. В «Волне» можно было не волноваться, что в окна станут пялиться и спрашивать Василия Ивановича, когда лепка, Кузя с компашкой.

Как новый гривенник, этот обалдуйчик без царя в голове на другой день после партайгеноссе заявился на лепку со своими закадычными Чехонковыми. Чумазый, сопливый, рот до ушей. А вот и я!.. И смех, и грех. Сын лебеды. Не гнать же. Куда он теперь?.. Словно почувствовал, что Василий Иванович уходит. Весь извертелся, шило. Встал, у двери поманил пальцем. Вышел. Василий Иванович - за ним. Одни воздушные косточки - и доска не хлипнет под воробьёнком. Шагнул торжественно назад, смерил Василия Ивановича портновским взглядом. Ш-шах-х!.. - сабельно вытер засопленным рукавом нос под носопыркой. Выдохнул тихо, сердечно:

- Наклонитесь! - и приколол на лацкан пиджака октябрятский значок. Отступил, любуясь своей наградой и награждённым, засиял как чайник: - Во!..

За неделю до родов Катрин прибежал, запыхавшись, Лёха Блохин, выставил чекунчик, сам же почти махом выдул его и потребовал от Хо имени для сына. Какой-то пьянчужный дедок по Лёхиной ладони посулил мальчика. А раз так, то своё веское слово должен сказать он, Лёха, а не Катька, которая вконец замотала его своими выдрючиваниями.

У Васи были в запасе прекрасные, не затасканные имена. И он, бывало, силился представить себя мужем Тони, Златки, Мороженки… И отцом… Но всё его могучее поэтическое воображение пугливо выдавливало лишь имена гипотетических сыночков и дочурок. Последнее время даже эта безобидная забава по антропонимике страшила его. Нагляделся он на молодую семейную жизнь… Лишь катамаран «Арфа» (Аркадий+Елена) остойчиво держался на плаву. Остальные корытца могли пойти ко дну в любой штормок. Этот же кирюшник Лёха начал втихаря таскать книги в скупку. Маргарин, не расписанный ещё с Тоней, приживала на территории тестя, сдал его в вытрезвиловку, когда тот, пьяненький, мирно улёгся на обуви в прихожке. В слезах прибежала тогда к Васе бывшая его любовь:

- Па… па-пку… Ро… Ромка… Он же дома… никому не мешал.

Посади свинью за стол… И ещё бахвалился перед Хо, как ловко сбагрил тестя, осточертел, дескать, алкаш. Прохиндей! Что за сила у программиста такая? Ведь из дома тихих пьяниц не забирают, только дебоширов. Тонин папаня - тишайший алик. Мухи не обидит. Фронтовик к тому же, диктор радио. Уважаемый в городе человек. А зятёк сдал…

Сняли Тонины предки от греха подальше гостинку молодым. Хо на новоселье рановато припёрся. Тоня в застиранном халатике с разнокалиберными пуговками протирала окно. Неряшливая, злобноватая дурнушка. Ромка, руки в брюки, как прораб на стройке, с неприязнью кивнул на жену:

- Ну и ноги у Тоньки, Хаммаршельда мать! Отстегнуть бы…

Не было когда-то для Васи стройнее этих ног. Теперь же в красных пятнах, в грязных потёках, они и у него вызвали брезгливость…

Выщелкнул Хо из своего банка имён «Данилу», отвязался от борца за свои мужнины права. А через неделю новоиспечённый папаша стянул у Катьки Данечку и ввалился с рассупоненным запашистым грудничком к Хо:

- Что это за мать?! Даже пеленать не умеет.

И Блоха на Васином столе принялся демонстрировать своё искусство пеленания. Но блеснуть ему не удалось. Старчески сморщенный розовый головастик зашёлся в крике; как паучок, засучил лапками, требуя непонятно что. На крик пришаркали матушка Васина и соседка Натановна. Но тут, рыча, ворвалась разъярённая тигрица Катрин, оттолкнула старух и потянула ребёнка к себе вместе со всем барахлишком, в котором его приволок ворюга-муж. Тот успел ухватить конец пелёнки. Началась матросская игра - перетягивание каната. Только узлом трепыхался, вереща, человечек, родившийся неделю назад.

- Не разорвите младенчика! - заслонила собой дитя Васина матушка.

- Не распните! - библейски возвысила глас суровая Натановна.

12

Из нагрудного кармана Васиного коротковатого пиджачка выглядывала шикарная беличья кисть, подобранная волосок к волоску шаятским кустарём - Страдивари в своём рукомесле. Это был знак художнической вольницы. И Вася, молодцевато взбежав по знакомой уже лестнице зелёного особняка, вольно поприветствовал попку-старшину в стеклянной клетке:

- Наша вам с кисточкой!

Тот угрожающе выпучился и, не глядя, как за пистолетом, потянулся к телефонной трубке. Но поднять её не успел. Рядом с его будкой неслышно возник человечек и жестяным голосом бросил:

- Хохулин, следуйте за мной!

Тот ожидал увидеть давешнего щеголёнка, но, видно, Хохулину назначили более сурового начальника.

- Мне в четырнадцатый, на семнадцать ноль ноль, - сработал он под дурачка.

- Значит, ко мне! - отрезал новенький со старыми дырками: он был старше лейтенантика раза в два.

 Такой сталинский сокол должен сразу в пыточную тащить. Вася невольно оглянулся на полуподвальную в заклёпках бронедверь и потёпал в глубь коридора за новым «органом», которому явно не терпелось отыграться за вчерашнюю продутую партию неопытного напарника.

Кабинет был тот же, и тот же Васю забодал паморок: какое звание у хмырька, будто от этого зависело, страдать Васе в пыточной или нет.

Начальник шмыгнул в угол за сейф, где возвышалась вешалка-тренога, увенчанная то ли тележным колесом без обода, то ли штурвалом. Шинель там висела огроменная - два таких карапета, как её хозяин, могли в ней заныкаться. Он привстал на цыпочки и взгорбил её так, чтобы Хохулин не разглядел погоны. Тот же, глядя на суету безростого, со сталинского сокола опустил его до капитанишки, который вряд ли станет майором. Фактура не та, и промысел не тот. Мелко плавает. На мелководье ершишку Хохулина силятся надуть до размеров тигровой акулы. Впрочем из ершей ушица ах как навариста!..

Орган повернулся. Голова - два уха. Молниеносно взбил рукой жидкие - на одну драку - волосы. Вот теперь - метр с коком!

Для таких нет сласти слаще власти. Ущербные с особой сладострастностью унижают.

Сел напротив. Напялил очки в траурной оправе. Четырёхглазый. Крючконосый. Залысина на подушечке большого пальца. Плоские пальцы чинуши. Жёлтые, табачные. Полная ракушка папиросных гнутых гильз. Сейчас начнёт, крючкотвор, душу выматывать. Стрекозьими из-за стёкол шарами глянул нажимисто, пробористо, профессионально.

- Расскажите, Василий Иванович, о Бобелевской премии.

Обходительно-замечательно. Весёленький вопросик.

- Скажите, пожалуйста, а как вы относитесь к Нобелевской премии? - попробовал Вася вчерашним способом - вопрос на вопрос - сбить сценарий капитана и навязать свой.

Нравоучительно, точно истину истин, мудрец изрёк:

- Она является орудием политики капиталистического лагеря и потому часто необъективна, тенденциозна и даже провокационна.

- А Бобелевская - пародия на Нобелевскую. Сатира, можно сказать.

Набрякшие веки за перхотными стёклами сморщились в ухмылке. Васе захотелось взять кисточку и смести чешуинки перхоти с окуляров читы, но он стал растолковывать пародичность-сатиричность доморощенной премии:

- У них лауреатам толстосумы отваливают сотню-другую тысяч долларов. А мне же последний раз всучили «Механджийское» по два ровно, которое я принёс с собой. На всех и разлил эту болгарскую кислятину. Так поступают бобелевцы! Нобелевцы же наверняка свои премии жилят. Ненасытное обогащение - закон капобшества.

- Так! Болгария здесь не при чём! - отрубил начальник и скривился, точно сам хлебнул «Механджийского». И тонко, интеллигентно заметил: - А ведь Нобелевская вручается один раз в жизни.

- Ну, у нас сколько можешь. Накропал нетленку - получай! Каждый мнит себя гением. И каждый стишок - шедевр всех времён и народов. Чтобы не вспыхивали пиратские бунты на бобелевском корабле, премии достаются всем соискателям. Только места разные. Моё «Механджийское» я заслужил за третье место.

- Не за это ли стихотворение, в котором «Эй вы, мешочники-колхозники»?

Ого! Хохулин хрестоматиен, его, как классика, шпарит назубок высокая инстанция. А какая проницательность!

- Да, за него, - простодушно кивнул Вася.

Покрикивали паровозики

ни с того ни с сего -

просто так:

- Эй вы, мешочники-колхозники!

Он критически почесал лоб:

- Неровный стишок, но есть удачные строки:

Опростоволосилась акация,

и тополя бредут в бреду.

Эх, простофиля бабка Мотя!

Стянули деньги из чулка…

Фиксатый хлыщ Одеса-мама

приподнял мило канотье…

- А финал лауреатский:

Ах ты, бессонная же ноченька,

Твой бойкий поезд всё не спит…    

Вот-вот расцепятся вагончики -

и паровозик убежит.

Вася тряхнул гривой и отдохновенно откинулся на спинку стула, но был пригвождён взглядом железного Феликса:

- А почему у вас колхозники - мешочники?

Секир башка! Вот что его мучило. Гнилой интеллигент Хохулин оскорбил целый класс победоносного крестьянства и замахнулся на весь колхозный строй.

- Да это же не я - паровозики…

- Авторская позиция видна достаточно отчётливо.

- Так ведь нэп же, коллективизация - движение в обществе…

- Так-так, Василий Иванович! Да вы, оказывается, элементарно невежественны. Не знаете историю СССР. В каком году ввели нэп?

Вася неопределённо пожал плечами:

- В двадцать каком-то…

- Вот-вот, а массовая коллективизация началась в тридцатом. Помните Семёна Давыдова? Вы же человек начитанный. Значит, не могли в одном поезде ехать нэпманы и колхозники. Это историческая неправда. Не могли колхозники быть мешочниками, и уж никак не мог ваш паровозик - «кукушка», наверно? - их так обзывать! Согласны со мной?

Вася понуро мотнул головой. Виноват, что сероват. Но и приободрившийся было изобличитель исторической фальсификации вдруг пожух. Теперь Василия Ивановича в дратву скрутить не удастся. Ни разу не грамотный, он пустобрёх и дурошлёп. Не сам по себе. Несчастная жертва вражьих голосов.

- Солянка у вас в голове. - Бескровные глаза, ржавый голос. - Соцреализм не устраивает, комсомол; двухпартийную систему вам подавай. Сплошная… эклектика.

Оскорблённый таким ругательным словом, Вася вспыхнул:

- «Кто живёт без печали и гнева, тот не любит отчизны своей!»

- Некрасова цитируете. А сами его ни в грош не ставите...

Этот унылый тип, серый, мышастый, не на шутку разозлился. Зря его Вася завёл. Завёл - и самого понесло, точно шлея под хвост попала:

- Правду увидеть трудно, как трудно увидеть ноги у змеи.

Залёт! С восточной мудростью перебор. Капитан вперился в эклектика.

- Правда у нас одна! Начертанная ленинской партией.

- Да я, может, партийней партийных! - наглым самозванством Вася сбил демагогический пыл капитана и, не давая ему опомниться, драматически вошёл в раж, вспоминая этапы своего «партийного» пути: - Помню, после ноябрьской демонстрации - я тогда в третий класс ходил - Толька Вересков швырнул на землю красный флаг. Так я все помойки вокруг облазил, собирал бутылки, чтобы за них выкупить, спасти поруганный флаг. На Первое мая водрузил его на сарайке. Сколотил её как гараж для своего самоката на подшипниках. Написал лозунг «Да здравствует 1 мая!» и вывесил вместе с флагом. Так сосед по квартире и по сараям Молчанов с остервенением наскочил на мой праздник. «Разрешение нужно в горкоме, чтобы вывешивать! - орал он, выбивая сапогом доски из сарайки и срывая святые для меня символы. - Я коммунист! Я знаю!». А вот - последнее партийное звание моё, дороже которого нет для меня.

Вася отвернул лацкан пиджачка и с нежностью погладил награду Кузи - октябрятский значок. Бледно-серый от курёжки, орган опахнул раздражённо табачищем:

- Что вы наводите тень на плетень? Бутылки, сарайка, лозунг… Тогда почему вы ударились в клеветническое злопыхательство и очернение?

- От неустроенности нашей жизни.

- Так ли уж она неустроена?

- Достоевский сказал: «С условием десятой лишь части счастливцев я не хочу даже и цивилизации».

- Это писательская гипербола. Достоевский, он любил того… преувеличивать. К тому же жил он в период загнивания. Язвы, так сказать, кричащие. Нельзя же сравнивать то время и наше, когда коммунизм не за горами.

Непрошибаемый счастливец. Умничать с таким опасно. Пора закругляться.

- Пожалуй, насчёт эклектики вы правы. Мешанина от того, что иногда ловлю «Голос Америки».

Хмыкнул довольно, сунул несколько листков бумаги с ручкой:

- То, что вы вчера написали, достаточно чистосердечно. Перепишите с учётом теперешнего откровения.

Принялся мерить шажки по кабинету. Левая рука, как сабля, на боку. Кинулся к подоконнику, из складок салатной задергушки выпутал бутылку минералки. Как ладошкой откупорил, будто прятал открывашку в рукаве пиджака. Точно алкаш, вывалил лихорадочно шипящую воду в тонкий стакан с розовой каёмочкой и, задыхаясь от газа, выдул.

«Поздно, доктор, пить боржоми - печень отвалилась!» - позлорадствовал Вася и, переписывая вчерашний опус, принялся чистосердечно валить все шишки на такой-сякой голос из-за бугра. Хрен да маненько. Хотя мог пролететь капитально: его радиолка не то что «Голос Америки», голос Тониного папаши толком не ловила.

От выпитого капитан задубел, стал косоротиться, отмахивая ладошкой зевоту. Для сугреву опять замельтешил по кабинету, чуть ли не пряча зябко, по-петушьи головёнку под мышку. Будто паводком нанесло счастливчика. Не паводком - революцией и коммунизмом… Пустой жевок - оголодал, бедняжка. Штопором ввинтил мизинец в ухо, с хлопком выдернул, стряхнул серу. Взглянул воровато на Хохулина: заметил ли его естественные проявления? Что естественно - то не безобразно. Зевнул так, что хрустнула височная кость. Догадался наконец врубить клетку обогревателя:

- Лучше маленький Ташкент, чем большая Колыма.

Заглянул за хохулинское плечо:

- Маловато написал.

- Прокурор добавит.

- Ну-ну! - по-отечески похлопал по спине.

Вышел. На целый час. Прискакал, запыхлятина. Измученно отдышался. С усердием, как за ленинский гениальный труд, засел за хохулинскую писанину.

Как и вчера, за окном прошло красивое пальто. Синичка на голом тополе восхитилась. Пичужка - смотреть не на что, а песня ой-ёй-ёй!.. Хвост сорочий - семафорит. Как длинная ложка-лопатка для обуви. Для галош. Сегодня на лапах у Васи - клёпаные пролетарские башмаки. В краске, в грязи. Не снимать же их было. Так в них и протёпал в это чистилище.

Лопатка зазудилась. Украдкой взял Вася карандаш из деревянного стакана, сладострастно почесался.

Муха, наглая от тепла, поторопила хохулинского дотошного читателя, залетела за очки. Снял капитан вторые глаза, первые помял, разгладил морщины на вяленом лице и, словно забывшись, про себя пробормотал:

- Из тысячи кошек льва не соберёшь.

Спохватился, озырнулся на телефон, который, возможно, был стукачом. Вася сделал вид, что не слышал откровения, спросил обиженно:

- А если я в институт надумаю, меня поди и на дух не пустят?

- Похвальная задумка, Василий Иванович! Мы не только не будем препятствовать, но и подстрахуем в случае чего. Мы заинтересованы, чтобы вы стали политически зрелым человеком, полезным гражданином советского общества.

Капитан критически оглядел своего подопечного и исчез с его сочинением, заперев дверь снаружи. Такое недоверие оскорбило Васю, и он назло капитанишке подошёл к его шинели и повернул плечо с погоном. Майор! С ним вошкается майор! Любопытно, с остальными бобелевцами какие звания работают? На всех майоров не хватит.

…Из-за громоздкого стола вылезло полковничье пузо - на целого генерала потянет. Майор напрягся; вытянулся в струнку вчерашний незадачливый сухофрукт.

- Читал, читал ваше объяснение, Василий Иванович, - майским добродушным громом зарокотал самый большой начальник. - Не ожидал от вас!

Будто разуверился в Хохулине с пелёнок, а тот вдруг похвально проявил себя.

- Толково! Получается, песни с чужого голоса. Вот только выглядите вы… Причёску смените, в порядок себя приведите.Берите пример с Олега Александровича. Ваш ровесник. Опрятен, подтянут.

Сухофрукт счастливо расслабился и смущённо провёл ладонью по безупречному пробору. Вылез из тени майор:

- Василий Иванович в институт собирается, товарищ полковник.

- Похвально - как говорится, учиться, учиться и ещё раз учиться. У меня дочь в этом году на иностранные языки поступила. Толковый репетитор с ней занимался. Могу порекомендовать, Василий Иванович.

Прямо до слёз тронул. Такой домашний, заботливый, родной. Репетитор, гувернёр… Буржуй толстомясый.

- С-спасибо, я с-сам…

Смотрины закончились. Закончилась ли операция «Василий Иванович»?..

…Волоха Голобородько приплёлся к Васе крепко датый, в соплях и слезах:

- Г-гады!.. Они меня допр-рашивали. Я не предатель, Васёк. Я ничо им… А он-ни!.. Про вчерашнюю телеграмму… Ты, мол, враг, Васёк. Я их всех послал! Я не предал тебя. Друг! Ты мой др-руг!..

Жилистой рукой Волоха обхватил Васю за шею, будто никаким органам не хотел его отдавать, со стоном замотал всклоченной головой, заскрежетал зубами...

***

«Василий Хохулин когда-то мечтал стать художником. Наверное, это его желание было искренним, глубоким. Вероятно, у него были какие-то способности в живописи: сумел же Хохулин поступить в художественное училище. Но, как известно, способности - это только заявка на будущее. А будет ли она осуществлена, зависит от упорства, от труда. Нет их - и самые яркие способности увядают, гибнут, не оставляя после себя зачастую ничего иного, кроме непомерного самомнения, неприязни к окружающим.

Три года в училище, которое он всё-таки бросил, дали Хохулину изрядную долю апломба, умения в разговоре коснуться всего слегка, даже тем, требующих осмотрительности и серьёзного изучения предмета. А его псевдонародные манеры действовали вообще неотразимо не только на молодых особ иного пола, но и на его товарищей, готовых всегда оплатить заумные беседы стаканом вина или бутылкой на троих. Постепенно вокруг Хохулина начала складываться более или менее устойчивая компания.

Было бы неверно всех её участников, что называется, стричь под одну гребёнку. Ну, например, как можно ставить знак равенства между Александром Моториным и Валерием Букримовым. Первый смог всё же разглядеть в Хохулине под дешёвенькой оболочкой псевдонародности демагога и беспринципного морально нечистоплотного болтуна. Букримов же увлёкся пьянками, без какой-либо критичности стал воспринимать всю ту чушь, что несли Хохулин, его ближайший друг Андрей Маркута, постоянные их собутыльники - студент педагогического института Аркадий Арфа, вернувшийся со службы в армии Владимир Голобородько, болтающийся без дела Роман Маргринов и другие. Кончилось тем, что и Букримов начал делать попытки втянуть на тот же путь своих товарищей по цеху. Правда, тут ему не повезло: рабочие дали болтуну справедливый и резкий отпор.

Следует, наверное, расставить по местам некоторые понятия. Общество наше оказало бы слишком большую честь, если бы допустило мысль, что болтовня почти всегда пьяных юнцов, имеющих отдалённое представление об историческом развитии человечества, о путях и методах классовой борьбы, да и вообще о политике, может иметь серьёзное значение. В конце концов все их доводы сводились к примерам из собственной жизни. А из друзей В. Хохулина и А. Маркуты все считали себя неудачниками. Вот и делался вывод: «Социалистический строй препятствует развитию талантливых личностей».

Чушь, конечно. За пятьдесят три года наше общество открыло и вырастило столько талантов, сколько не дала вся предшествующая Великому Октябрю история России.

Да, любители поговорить в хмельном угаре могли бы взять труд и на самих себя оглянуться. Ну кто притеснял Андрея Маркуту, когда он поступил в московский вуз? Только его собственная лень, и больше никто.

Или Роман Маргринов. Ушёл с третьего курса института, предпочёл труду риск остаться недоучкой. Кто, скажите, мешал ему идти правильным путём? Опять только лень и пьянки. Сейчас он по внешнему виду и внутреннему содержанию обыкновенный пижон, при любом случае готовый разглагольствовать о непризнании своего математического таланта.

Нам небезразличны такие настроения хотя бы потому, что при социалистическом строе каждый человек - величайшая ценность, бережное отношение к которой присуще социализму. И будь у дружков из компании Хохулина стремление найти себя в жизни, оно не осталось бы без ответа.

Не спорю: для того, чтобы правильно оценить свои способности, порой требуется немалое мужество. Ни Хохулин, ни его друзья не оказались в состоянии произвести такую самооценку. Трудно было признать себя обычными людьми, трудно было пойти на завод, встать к станку. Предпочли иное - провозглашать себя этакими «гениями», призванными «воспитывать толпу», указывать ей путь своими «творениями». Какими? Никаких творений не было - творить, т.е. работать не хотел никто. А раз так, надо было объяснить своё безделье: «Нет свободы творчества». Затем был сделан следующий шаг: найден виновник - наш социалистический строй. Вскоре сомнительного свойства шуточки, грязные анекдоты стали здесь нормой поведения.

Помните, чуть раньше было сказано, что наше общество не боится ни хохулиных, ни тех голосов, с которых они поют? Это так, бесспорно. Но было бы неверным, недопустимым и быть чересчур благодушными - такую ничем не оправданную роскошь позволить нельзя. Надо браться всерьёз за тех, кто не отдает себе порой должного отчёта в последствии своих поступков - ради общества, ради нас самих. Потому что, если не остановить таких любителей подпевать чужим голосам, они могут добрести до грани, переступив которую, возвратиться уже нельзя, до грани, имя которой - предательство.

Наверное, те, кто бывал в компании Хохулина, да и сам он, хоть немного, но задумаются над тем, как дошли они до жизни такой, до чего могут дойти ещё, если не остановятся; задумаются, насколько же великодушно и доброжелательно к ним общество, которе в ответ на грязь и клевету протянуло всё же им руку помощи.

Круглые сутки звучат в эфире хоть и без акцента, но чужие голоса из западных стран. Можно было бы не обращать на это внимание, если бы не становилась с каждым днём острее идеологическая борьба, если бы не уводили эти голоса отдельных неустойчивых к пропасти.

Не будем же равнодушны, если увидим подобное!

(«Шаятская правда», 4 ноября 1970 года)

***

53-ю годовщину Октябрьской революции электрик Крапыч начал справлять ещё неделю назад. За такое рвение в праздновании директор «Электромонтажа» Вениамин Сергеевич (пролетарская кликуха Розетка) перевёл гуляку на нижеоплачиваемую работу сроком на три месяца. Пока Хохулин пластался над оформлением «москвичонка» для колонны трудящихся, Крапыч сачковал у Пикассо (пролетарская кликуха Васи) на подхвате.

Сидя с газетой на плотницком «козелке», он присвистнул, сдвинул на затылок свою кирюшную соломенную шляпу и шлёпнул ладонью по брехунку:

- Пикассо! Ангидрит твою мать! В брехунке - однофамилец твой. Ну и ребята! С образованием все, культурные. У главного и фамиль, и имя, как у тебя, - Василий Хохулин. И тоже художник. Надо же как всё совпало! Не ты, случаем? Логично, а?..

На такое своё предположение Крапыч хохотнул и по-свойски подмигнул Васе: куда, мол, нам с тобой до них, темнота?

...А Вася-то терялся в догадках… Утром в автобусе столкнулся нос к носу со Златой. Она от него шарахнулась как от чумного.

Негромкое имя,

Звонкая стать.

Позволь тебя другом

Милым назвать.

И вот при виде «милого друга» её охватил дикий ужас. В Кучках у него только стать звонкая была, теперь имя - звонкое. Потому и ужаснулась Златка.

Когда же с работы мялся в автобусной давке, пассажиры попались не столь пугливые:

- Читали? В нашей занюханной Шаятке группу антисоветскую раскрыли! Башковитые ребята!

- Молодчаги! Вот бы с ними познакомиться!..

- У нас весь пед собрали, чтобы заклеймить. Ректор какую-то чушь нёс про операцию ЦРУ под кодовым названием «Василий Иванович».

- У нас тоже в горсовете все отделы согнали на такую же лекцию: вражьи голоса, происки ЦРУ, дегероизация. Парней из газеты лектор-международник по-чёрному склонял. Дегероизация… Дегенераты! Героизация! Имена этих парней высечь надо на мемориальной горсоветской доске, где выбито, что Калинин с крыльца трепался.

- Не имена, а вас с имя высечь бы! Ерои! Войны не нюхали…

- Да-а… Войну бы на их и Сталина! С-сразу к стенке!

- «Пашутылы и хватыт!» - сказал Брежнев, переклеивая брови под нос», - Букрим сунул под нос вилку и толстой губой прижал её: - Ас-са-а!..

 - «Рабочие дали болтуну справедливый и резкий отпор!» - военным голосом Левитана процитировал «Шаятскую правду» Андрей Маркута.

Букрим уронил «усы Сталина» в закусон - в сковородку с жареной картошкой:

- Да работяги сами мне по утрянке этот анекдот трепанули. Меня же как гегемона на так называемую беседу в чёрной «Волге» с почётом доставили. Мужики здорово зауважали. Расскажи, говорят, этим долбоедам ещё такой анекдотец. Свершилась Октябрьская революция. Бог жутко забеспокоился и послал в Россию трёх своих представителей. Это были Лука, Илья и Моисей. Скоро от них пришли телеграммы: «Попал в ЧК. Святой Лука», «Попал и я. Пророк Илья», «Жив-здоров. Нарком Петров».

Кто хохотнул, кто вяло улыбнулся. Лишь Арик Арфа по-деловому отнёсся к анекдоту и позаимствовал из него «наркома»:

- Наливай наркомовскую чарку, нарком Хохулин!

- «Собутыльники», - парировал Хо убийственным газетным словом и уже в который раз принялся разливать из графина матушкину «наркомовскую» браженцию. - И супружница твоя Марфина - содержательница притона.

- Невиноватая я! - дурашливо проблеяла Леночка Арфа. - Но фамилию-то зачем переврали? Цирк!

- За каждым словом - судьбы… - задумчиво произнёс Санька Мотор. - Как можно, не видя, не зная людей, наплести такую белиберду? Хоть бы с одним из нас побеседовал этот гусь. Предлагаю отправиться в редакцию и вызвать писаку на откровенный разговор.

- Только не сейчас, мальчики! - протестующее замахала ручкой Лена. - Поздно уже, да и хорошенькие все.

- Наливай, Хо! - рявкнул Маркута. - В дупль, в мат, в дрезину, в драбадан, в стельку!.. Паду трупом! Серьёзная причина спиться - чтобы не таскали в КГБ. Не хватало ещё на этого гебистского холуя слова тратить! Он свою заказную филькину грамоту одной левой сляпал.

- Не совсем… - прикусил кончик уса Хо. - Марфина - подходящая фамилия для распутницы. Арфа же - культурная, семейная, у неё муж… И Санька неслучайно прозрел и перевоспитался. Ложный след. Клин в сплочённые ряды бобелевцев. А вот Маргарина продёрнули для отвода глаз.

- Начались взаимные подозрения, - с укором усмехнулся Мотор.

- Подельники! «Непонятные люди, потерявшие стыд и совесть»! «Да-ар-рагие мои, ха-ар-рошие!» - соединил Хо газету и Букримова-Высоцкого. - Плюйте на меня, распните, колесуйте, четвертуйте, сажайте на электрический кол! Вы не поверите в ту дичь, в которую запутал нас Маргарин. По моей вине. Он же меня пас…

- Кончай, Хо! - оборвал Васю Маркута. - От твоего самобичевания можно кипятком зарыдать. Дело выеденного яйца не стоит, а Ромку ославили на весь шаятский мир.

- Ладно, - махнул рукой Хо, - скоро сами убедитесь…

- На Красную площадь выходит праздничная колонна трудящихся Краснопресненского района столицы!.. - доносился из хохулинской комнаты победный голос Левитана.

Час назад Вася вернулся с демонстрации. С плотницким и оформительским инструментом он следил за «Москвичом», модерново упакованным в сложнятину из ярких кинетических кубов. Только сели с матушкой и Натановной за стол и приняли по рюмочке - стук в дверь.

- Машенька! Мороженка!

Крепенькая, зардевшаяся, полногрудая, с бабьими литыми ногами, Маша словно обдала деревенской свежестью городское жилище. И уже почти по-семейному продолжила праздничать радостная четвёрка… Однако в предчувствии грядущего сабантуя Вася оставил Мороженку со старухами смотреть столичный парад.

Праздничный стол на кухне матушкой и Натановной был сервирован почти изысканно, если бы не трёхлитровая бражная банка-толстуха, в голое плечо которой Вася в оцепенении уставился. Там отражалось кухонное окно, в котором вот-вот должны мелькнуть тени четы Маргриновых. Они подвалят первыми. Маргарину невмоготу. Азартный мухлёвщик, он ринется продолжать игру.

Близко, у самого окна чиркнул воробей. Ёкнуло сердчишко. Они! Нет. Воробья вспугнул Букрим. Огромная тень его ртутно перекатилась по выпуклому баночному окну. Один есть…

Санька передал, что сеструха с Ариком не придут: малышка температурит. Зато приполз Голый. На демонстрации с шофернёй в дымину напраздновался. Потребовал себе штрафную и сразу отдуплился в одном из кресел, которые пожертвовала для ребяток Васечки Натановна.

Наконец, в окошке, отражённом на плече полупорожней уже банки, мелькнули Маргриновы. Это удостоверил Маркута, играющий без ферзя с Мотором и скучающе поглядывающий в кухонное окно. Вася облегчённо вздохнул. Уже не надеялся, что Маргарин отважится забуриться в логово врага. Звонил ему накануне в «цокотуху» - стушевался стукач с инициативой от внезапного звонка Хо, раз десять, как попка, пробормотал, что придут, обязательно придут с Тоней. На то он и с инициативой, чтобы прийти и остаться среди лопухов-бобелевцев.

- Супруги Маргриновы! - как вышколенный дворецкий, объявил Хо и с плохо скрытым ехидством добавил: - Прошу любить и жаловать!

Стройный, франтоватый Маргарин широким, купеческим жестом выставил поллитру водки и выложил полпалки варёной колбасы. Этот дешёвый апломб с дешёвой пайкой выдал его напряжение. И не давая ему опомниться, Хо сразу довёл напряг его до крепкого мандража. Увёл в прихожку Тоню. Он действительно многое хотел ей сказать, однако Маргарин тут же заметал икру: то ему в туалет приспичило, то в кармане пальто что-то забыл.

- Не секоти, Ромка! - отшил его Хо. - Мы не за любовь с ней балакаем.

Как складной заржавелый ножик, не до конца сложился Маргарин в кресле, окостенел. Мужики, ропща на Хо за тайное шушукание, тяпнули с Ромкой по махонькой. Повеселел он чуток, но всё равно кособочился в сторону прихожки.

- Чует кошка, чьё мясо съела, - кивнул на слухача Хо.

- Ты о чём это, Хохулин? - враждебно сощурилась Тоня.

- А о том, что Роман - провокатор, осведомитель КГБ. Ты знала об этом?

- Ты, как всегда, пьяный, Хохулин! Я люблю его… Он на такое не способен.

- Любовь зла - полюбишь и козла! - усмехнулся Хо и, галантно проводив Тоню до её кресла, поднял безобидный тост за всё хорошее.

Маргарин слащаво, словно тянул ликёр, высосал из рюмки водку и с приторной же ухмылочкой перегнулся через подлокотник к помрачневшей жене.

- В огород забралась соседская курица! - тоном, требующим внимания, начал Хо.

Маргарин так и застыл скособоченно. Расслабился с трудом, вальяжно раскинулся в кресле. Он понял, что Хо ставит его к стенке.

- «Давай зарежем её на ужин!» - продолжал Вася. - «Зачем? Лучше подождём до утра. А вдруг она снесёт яйцо!». Так вот. Снесла курочка яичко, не простое - золотое. Вчера вечером. Но, как известно, жадность фраера губит. Первоначальный успех иногда так сильно окрыляет, что можно пролететь мимо конечной цели. Ты пролетел, Азеф!

Бобелевцев иносказание умиротворило. Кинжальное слово «Азеф» чуть-чуть подогрело интерес к разоблачению Хо. Хлёстко! За такое бьют морду. Оскорблённый, однако, был выше примитивной коммунальной драки. Проявив выдержку контрразведчика, отделался милой шуткой:

- Чтоб у тебя на лбу редька выросла, Хо! - и спокойнёхонько налил себе водки.

Его мирный настрой одобрили и бобелевцы, которые потянулись к нему чокаться, ожидая, когда и Хо оставит свой «детектив» и поддержит компанию. Не дождались. Тяпнули, крякнули, закусили, готовые слушать Хо дальше.

Вася не обиделся на друзей. Он даже готов был к полному их непониманию: давешний сюр не поддавался рассудку.

- Четвёртого, после первого допроса, - стараясь не распаляться, ровно продолжал он, - на автобусной остановке меня поджидал Роман. Задубевший до насморка. С плодово-выгодным. Удар в спину был нанесён, и ему не терпелось узнать, насколько силён этот удар. К тому же в таком состоянии я должен был выговориться. А болтун - находка для сексота. Конечно, я готов был подозревать и телеграфный столб… Но телеграфный столб не помчался бы туда с той бредятиной, какую я набуровил по-чёрному Маргринову в присутствии вот этого спящего красавца, - Вася дружески взъерошил и без того всклоченные волосы храпящего, как пожарник, Волохи. - Свистунам сегодня праздник. Спесь победителя так и пёрла из Маргринова. Меня зло взяло. И я от балды стал нести околесицу. Про пулемёт «Максим» времён Гражданской, якобы найденный в развалинах винокурни… И мы отправились с Волохой на вокзал отбить некую телеграмму. Маргринова, понятно, с собой не взяли. Она состояла из трёх слов: МОРОЖЕНКУ ЛЮБЛЮ ВАСЯ. И Машенька, то бишь, Мороженка, с бабулями парад в нашей комнате смотрит. Ибо ничего иного телеграмма, разумеется, не содержала. Тайный смысл её мог померещиться лишь человеку с больным воображением.

- Как ты узнал, Хо, что Роман сообщил обо всём? - благодушно, как на шалунишку, посмотрел на ухмыляющегося Маргарина Букрим.

- Пятого, как вы уже поняли, вёлся одновременный допрос. Терзали и Волоху. Простоватый, мол, парень, из него запросто выудить сведения. Прямо так и припёрли: что за пулемёт, что за телеграмма? Голый рассвирипел, послал их подальше и вечером всё мне рассказал.

- От скромности не умрёшь, Хо, - снисходительно усмехнулся Маргарин. - Прямо Робин Гуд. Да кому ты нужен?!

«Грубит, нервишки сдают», - удовлетворённо отметил про себя Хо. Лаковые губки Тони свернулись подковкой и начали плаксиво вздрагивать. Уняла дрожь и ринулась на выручку мужу:

- Всё это на воде вилами писано. Такую муть только Голый твой мог наплести. С его интеллектом.

- Не Голый же отыскал тебя и выведал обо мне всю подноготную? Удивляюсь только, как тебе удалось женить его на себе. Ведь ты - всего навсего фитюля от часов в его дешёвом шпионском механизме. Он отца твоего родного сдал в вытрезвитель!

- Любовь не картошка - не выбросишь в окошко! - хитрый стрелочник, Маргарин попробовал перевести всё на любовные рельсы: вся чехарда-де объясняется просто - Хохулин по-прежнему любит Тоню и бесится от ревности.

- Я не кусочник. Если надо, пусть хоть трахома, - это твоё правило. Правило стервятника, собирающего из дохлых кошек льва, как изрёк майор. Он не такой дундук, как твой лейтенантишка. Ты дневал и ночевал у меня. Последнюю картошку матушка жарила нам на двоих… Когда ты продался? На чужом тарантасе в рай захотел? Валял дурака, лепил туфту - устроил себе, как кот, масленицу. Да ты дважды предатель. Нас и хозяев своих предал.

Взрыдывала, постанывая, Тоня. Маргарин медленно, угрожающе поднялся:

- Херня всё это!

Уютно, как телок в яслях, мыкнул в своём кресле Голый. Дрыхал - выдерни лапы, и то не услышит. А тут ещё раз мыкнул и довольно внятно прохрипел:

- Чей там голос из помойки? Ты, масло, не баклань!

- Чья бы мычала… кретин! - окрысился Маргринов.

Жилистый, поджарый, Голый пружинно вскочил и схватил его за грудки:

- В кр-ральку согну! - и крестиком убористо «вышил» для связки слов.

Дико рыча, оба покатились по полу. Верная супружескому долгу, первой опомнилась Тоня. Стянула с ноги башмачок и принялась колошматить им обидчика мужа. Бобелевцы и прибежавшие бабули с Машей растащили дерущихся. Хо с трудом удерживал рвущуюся в бой Тоню.

- П-пусти! - истерично визжала она, дёргалась в замке его рук. - Кому говорю!.. Н-ненавиж-жу!..

Немного почесав кулаки и выполнив свой долг друга, Голый вновь завалился в кресло, продолжая смотреть свои сны.

Мороженка осталась с Васей на кухне: подельники его засыпали Машу вопросами о кучковском житье-бытье. Букрим ностальгически цокал, вспоминая жаркую, как русская печь, Валюху - добросердую дочку председателя сельсовета, сунувшую «бедному студентику» на дорогу червончик. Мотор деликатно справился об Азе, которая после общения с ним горделиво прикрывала шею косынкой. Маркута поржал, вспомнив Генку-электрика, с которым назюзюкался до того, что впервые в жизни остался без амурного похождения.

Как поживает Ефросинья Михайловна? Ох, и банька у неё! Целы ли Манефины иконы? Собирается ли молодёжь на кострища?..

Смущённая от такого внимания, Маша теребила жидкую косичку и отвечала, сильно окая, беспрестанно вставляя забавное кучковское «буде».

- А ведь Маргарин специально организовал мне Кучки, - ворохнул недоговорённое Хо. - Рассчитывал на бобелевские съезды. Деревня-де развяжет умникам языки. Вольный Первомай на природе дал ему богатый сексотский улов. Сколько судеб исковеркал! Коля-колечко. В психушке, говорят. Георгий Борисович, профессор Черкасов, Марья Петровна… Неизвестно ещё, что с нами будет…

Внезапно вкатилась ошарашенная колобушка - мать Волохина:

- Вовка у вас? Уже успел! Все люди, как люди, а он вечно… Отец тоже нагрузился, дрыхнет без задних ног. Вот порода!.. Ну слава Богу, что Вовка у вас, а не шляется где попало, - она незлобиво ткнула пухлым кулачком непутёвую головушку сладко похрапывающего сына и с отвращением скривилась, собираясь поведать нечто гадкое: - Ну и сукин сын - этот ваш Маргарин! Припёрся, фингал под глазом. Как хорёк, трясётся, по сторонам зыркает. И давай лестить. Вы, грит, Оксана Тарасовна, видная женщина, офицер, воспитатель, коммунист. И муж ваш - тоже… У вас такая замечательная семья, и Владимир - толковый парень. Связался, мол, с дурной компанией. Про них в газете пропечатали. Настоящие антисоветчики, предатели, враги. И тут он аж слюной забрызгал. Я, из себя выходит, научу всех их свободу любить, а этого недоделка Хохулина в тюряге сгною… Ну я его и вытурила. Только вот в голову не возьму, зачем он припёрся.

- Ну и жуча-ара!.. - потрясённо замотал головой Маркута.

У Мотора задёргалась щека, и он принялся ожесточённо тереть её, утишая тик.

- Н-налей гусару, Хохулечка! - мрачно передёрнул строчку из «Тамары и Демона» Маяковского Букрим.

Вася усадил Волохину мать в кресло, где прежде напрягался Маргарин, и всем с церемонной торжественностью разлил в разнокалиберную чайную посуду какую-то румынскую шипучку в необычайно яркой бутылке, припрятанной матушкой аж на Новый год.

- За победу! - поднял он тост.

Бобелевцы понимающе закивали.

- За вас, мальчики! - добавила Волохина мать.

Все молча сдвинули посуду с беспенной почти шипучкой и сосредоточенно выпили.

- Спасибо вам, Оксана Тарасовна! - поблагодарил Вася собравшуюся уходить гостью.

- Ума не приложу, - всё ещё терзалась она, - что ему было надо от меня?

Вася попробовал осмыслить безрассудный, казалось бы, прыжок Маргарина к Голобородько:

- Вы - инспектор детской комнаты милиции, офицер. Муж ваш - надзиратель в тюрьме. Оба вы - коммунисты. Как гебистский маньяк Маргринов это знал. Загнанный в угол, он в отчаяньи кинулся искать союзников. Его пучило от злобы, и он сдулся перед вами. И вроде как отыгрался немного, угрожая нам…

- Страшный тип!.. - опасливо покачала головой Оксана Тарасовна. - Собака лает - караван идёт. Может, всё обойдётся… Не все же там такие вывихнутые.

Она ушла. Мотор держался за щеку, как будто у него разнылся зуб. Маркута оцепенело уставился в окно. Любитель поесть, Букрим над сковородкой целил вилкой в золотистый шкварочек жареной картошки.

- Ой, Василко! Миня-то горбун… - вспомнила Маша важный эпизод из жизни Кучков. - Списались они, буде, с Глашей. Помнишь, к ей ешо управляюшшый сватался. Беленькая такая, симпатишная. Свадьбу богатую справили. Начальство районное развернулось. Миня-то родня имя. Бога-атую!.. Живу-ут!..

- Ионеско, Беккет, Кафка, Дали, дурдом… - пробормотал подавленно Вася.

- О Глаше, буде, не к месту я, Василко? - виновато потупилась Маша.

- Ещё как к месту, - успокоил он её.