Этот рекламный флажок со стрелкой, указывающей в узкую подворотню, я ни за что бы не прочёл; никогда не читал вывесок. Но что-то зацепило взгляд, заставило присмотреться к мелко написанному: «Тайский массаж».

Что написали стыдливо, меленько и зазывали в угрюмую подворотню, навело на мысль о скоромном. Я клюнул.

За невзрачным проездом открылся уютный дворик. Массаж в качестве лечебной процедуры предлагала частная клиника с двумя крохотными клумбами у входа.

Они были такими же новичками, так же наспех, кто во что горазд, обустроенные, как и мы с компаньоном Тохой, по первому зову родины открывшие кооператив.

Три истёртые, но закрашенные по неровному деревянные ступени сводили в небольшую комнатку цоколя, где за стойкой сидела стерильно чистенькая женщина в идеально отглаженном белом халате.

- Я относительно массажа, - сказал я.

Она попробовала просветить меня выведывающим взглядом и озвучила, как тест, который не всем дано пройти:

- Это стоит двести пятьдесят рублей.

Я достал бумажник, выложил на стойку купюры.

- На какое время вас записать?

- Если можно, на такое же на завтра.

Перед тем как вручить талон на посещение, она дала прочесть отпечатанную крупным шрифтом памятку из четырёх пунктов. Суть сводилась к тому, что пациенту запрещается распускать руки и приставать с домогательствами.

…На завтра, предварительно заехав к себе, чтобы купнуться и надеть всё свеженькое, в назначенный час я парковался во дворике с таинственной дверью и цветниками.

Та же докторица через коридорчик подвела к наново выкрашенной по старым, однако, слоям белой двери, цокнула ноготком. Там были начеку. Не промедлив и секунды, выглянула темноволосая курносая девчушка с короткой стрижкой и, прячась за дверью, впустила.

- Меня зовут Танюша, - едва слышно прошелестела она.

- А меня Дмитрий.

Маленькая грудастенькая худышка с заботливыми, всё подмечающими глазками, она была одета в тапочки с бубонами и в трикотажные подростковые трусики.

Усадив меня тут же, подле двери, на какой-то нелепый неудобно низкий пуф, она сняла с меня туфли и носки и обула в такие же, как у неё, тапки, размером годящиеся мне на нос. Процедура разувания, проводимая руками совсем почти раздетого заботливого существа, вызывала неловкость и какое-то новое, никогда не изведанное прежде возбуждающее волнение.

- Хотите принять душ? - словно бы секретничая, спросила она.

Тоже по большому секрету я ответил, что только что из душа.

Из прихожей она завела меня в узкую комнатёнку с наглухо, как при светомаскировке, затянутым чем-то непроницаемым окном. Полумрак, освещаемый двумя свечами, всколыхнулся, потревоженный движением двери. Пахло палёным парафином.

- Раздевайтесь! - шепнула она и тронула стул, предназначенный для вещей.

- Как? - уточнил я, склоняясь к её ушку.

- Совсем, - дохнула она едва слышно и, выскользнув из трусиков и тапочек, ступила на что-то мягкое, но плотное, как борцовский ковёр, устланное крахмальной простынкой.

В головах она затеплила курительные палочки, которые стали отравлять замкнутый вместе с нами воздух. И включила магнитофон. А потом протянула ладони к рефлектору, греясь, как у огня. У неё всё было под рукой - флакончики с маслом, согреваемые тем же рефлектором, магнитофон, музыку в котором она сделала ещё тише. Шепнула:

- Ложитесь на животик!

Я лёг. Было тепло, как под солнцем на пляже.

Худенькая, она повернулась, ничем не потревожив постели, и тому месту у меня сзади, которое, освободившись от плавок, бывает таким чувствительным, дала услышать не ладони, а излучаемое ими тепло.

Колдовское, волшебное, не осязаемое, а лишь угадываемое прикосновение в несколько мгновений внушило мне томительное, изнывающее желание. Весь час, проведённый с нею, как награду, я буду ждать, чтобы она повторила это, и она очень скупо, на полсекундочки, переходя от одного к другому, будет зависать здесь ладошками.

Неслышно умостившись у меня в ногах, она набрала в горсть разогретого масла, расплеснула его в руках и стала бережно втирать в правую мою ступню, уложив её себе на бёдрышки. Она никуда не торопилась, ей словно бы был знаком и мил каждый мой палец, и ни с одним из них ей не хотелось расставаться.

Намиловавшись со стопой, разомлевшей от тепла масла и тепла движений, она опустила её на простыню и, будто бы для того, чтобы не дать ей остудиться, накрыла, почти невесомо сев сверху самым укромным своим местечком.

И так же неспешно, заботливо, нежно и с полным впечатлением того, что наслаждается этим, стала втирать горячее масло в мою икру, под коленкой, подниматься выше.

Дойдя до места, обозначенного светлым следом от плавок, она, раззадоривая во мне желание, пылающими ладошками переместилась над ним и, едва притрагиваясь, скользнула вдоль другой ноги к левой ступне.

Теперь я знал, как она положит её себе на бёдрышки, и ждал, готовя себя к тому, как почувствую их. Она так и сделала. И так же самозабвенно занялась каждым пальцем. Но теперь, будто случайно, будто потерявшись в охватившей её нежности, стала прикасаться грудью к боящейся щекотки выемке на стопе, вызывая прилив ответной нежности и смешанного чувства, состоящего из чего-то похожего на жалость к ребёнку, неразделимо перемешанную с изнывающей страстью по женщине...

Позже, когда мы сдружимся, я узнаю, что так будет всегда - что всегда она будет прибавлять что-то новенькое, что-то наивно-неожиданное, не давая привычности притуплять ощущения...

И снова, словно угли в жаровне, тревожа желание, она зависнет ладошками над беззащитным светлым, перебираясь выше - к пояснице, к позвонкам на шее, к пальцам рук.

И опять то там, то здесь я буду чувствовать её прохладную грудь, как что-то отдельное от неё, что-то иное.

И я, увлекаемый желанием, стану улетать в себя, в своё бесконечное, в потрясающе подробное, в самое памятное, в самое моё.

Оттуда меня позовёт шёпот:

- Повернитесь на спинку!

Я повернусь, опустив затылок на мягкий валик, подложенный ею, а она, по каким-то известным ей признакам угадав, что со мной, отложит на следующие наши встречи всё, чем ещё удивит впоследствии меня, повёрнутого к ней лицом. А теперь пропустит пышущую жаром ладошку между напруженным до предела моим тёзкой и животом, не прикасаясь ни к тому, ни к другому. И в пылающее пятнышко под её ладонью на зов этого огня прибежит мой пульс и начнёт ударять сильнее и сильнее, отдаваясь дрожью по телу, пока не превратится в ослепляющую разрядку, обрушившись на меня, как удары бича.

Салфетками она промокнёт влагу, брошенную мной, и приляжет рядышком, давая знать, что спешить некуда.

- Это божественно! - прошепчу я.

Она не ответит, лишь с удовольствием поёжится, собравшись в калачик.

- Танюш, можно я дам денежек тебе? - прошептал я как можно тише. - Мне кажется, ты не знаешь себе цены.

- Нет, нет! Они меня прогонят!

- Глупенькая, они должны молиться на тебя! У тебя дар божий! И зачем они тебе? Я понимаю, довериться кому-то одному опрометчиво. Но дай телефончик мне, ещё нескольким таким же обормотам, сними квартирку…

- Я так и думаю! - тихонечко хихикнула она.

- Господи! Так это я пришёл как раз вовремя, как раз в несколько твоих деньков здесь!

- В первый.

- Что - первый?

- И день первый, и вы.

Меня завертело, как собачонку, задумавшую поймать свой хвост. Ещё раза два мы встретились в клинике, потом я приезжал к ней.

Сама Танюша не говорила, а я боялся лезть в душу, выспрашивать, откуда в ней такое умение, такое чутьё и такой такт. Было очевидно, что воспитывалась она кем-то в свою очередь добротнейшим образом воспитанным, и что тонкости того, что она умеет, интересуют её по-настоящему.

Я не признался, что она спасла меня - открыла, как, погружаясь во внутренний свой космос, уходить от страхов, убивавших во мне мужика. Почему? Не знаю. Я превратился в пышущего успешностью - с нею я был вовсе не тем героем, которому пристало хныкать в женское плечико. Она, такая юная, совсем ещё девчушка, подобно проводнику, водила меня, открывая тайны моего тела и чудеса, укрытые в моём воображении. Я понимал, что это уловки, приёмы, что и сама нежность продумана ею и разделена на взвешенные порции, но было при этом яснее ясного, что не будь глубинной нежности изначально в самой её природе, не было бы и её, такой вот  знающей, могущественной и необыкновенной.

Тут я вспомнил книгу о греческих гетерах и о кошачьих шкурках, которыми они пользовались по примеру египтян. Танюша пришла в трепетный восторг от такой новости и пожелала немедленно заполучить священнодейственный мех, обещающий чудеса.

Я уверял, что достану, и спросил только, существует ли масло, способное впитываться в кожу без остатка. Получив ответ, что масло такое есть, и шкурки не залоснятся, я прямиком от неё полетел на «Меховку», к даме из тамошнего парткома, которая снабжала наш с Тохой кооператив стриженым мутоном на подкладку в зимнее.

- Тю! - отшатнулась дама. - Народ узнает - засмеёт! Люди тащат соболя, чернобурку, а я - кота?

Я наврал, что друзьям в ТЮЗе нужен самый мягкий кошачий мех, чтобы сделать маску, жилетик и хвост Коту в сапогах.

Ради искусства, служащего детям, она согласилась рискнуть репутацией и вынесла для меня с десяток великолепных и преогромных - как же их растягивают! - кошачьих шкурок.

Далее для компаньона Тохи и мастериц я наплёл о реквизите из пушистых беспалых варежек. Они выкроили и сострочили два десятка пар изумительно сидящих, с резиночками на запястье ручных бахильчиков - на женскую и на мужскую руку.

Обретённым сокровищем я по-братски поделился с Танюшкой, и с ней же мы занялись испытанием.

Чем легче, чем невесомее проплывали над телом ворсинки, тем невесомее становилось оно само и чаяло взмыть, приподняться, чтобы не потерять, чтобы чувствовать яснее это бархатное щекотание, эту, ставшую пушистой, собственную наготу.

О, египтяне знали толк в блаженстве!

По моей настоятельной просьбе мы менялись с Танюшкой местами. Как самый прилежный ученик, я отрабатывал на ней заветные приёмчики, выведывая, какой из них милее её тельцу.

- Нас надо обманывать, - подсказывала Танюшка. - Подбираться и не трогать, подбираться и не трогать. Бесконечно обманывать. И не спешить. Нас следует томить подольше, намного дольше, чем вас.

Когда в ней возникал трепет и судорожное подёргивание жилок, я не верил, я думал, что она подыгрывает мне, желая вознаградить старания. И продолжал обманывать. Обманывать и манить.

Не верил и её взгляду потом, столь похожему на то, как смотрели его любимые женщины на Тоху, но никто не смотрел на меня.

- Я уезжаю, - с виноватым видом объявила вдруг она, когда восторги и истома наших встреч были уже необходимы мне, как воздух.

- Надолго?

- Боюсь, что навсегда.

- А как же я? - спросил убито.

- Ты сам виноват! Если бы не твои египетские выдумки…

Её, делая состоятельной на всю жизнь, забирал для себя одного подпольный московский банкир, ссужающий ринувшихся в бизнес людишек под десять процентов в месяц.

Я понимал его как никто. Она была чудом из чудес, а эта съёмная квартирка, случайное мужичьё с его замусоленными деньгами, я, набивавшийся в соавторы и подельники по блаженству…

- Танька!.. Ты маленькая драгоценность. Ты такая хорошая, что тебе обязательно повезёт. Можно я напишу о тебе?

- Напиши. Ты не напишешь плохо.

Я писал, писал о ней, и всё было плохо. Прости, Танюша, я не сумел написать о тебе.

Прежде, до Танюши, поглядывая, я раздевал женщин. Теперь - гладил их.

Первой это заметила Викуся. Мы отмечали выход на экраны фильма, поставленного по моей повести, и я развёз по домам ребят, оставив её напоследок.

- Ты так и не сказал ничего о нашей игре, и как вообще получилось…

- А я не видел.

- Три раза повторяли…

- А я три раза прятался.

- Понимаю. Так бывает, особенно у режей. А ты изменился. У тебя какими-то не такими стали глаза.

- Я, видишь ли, поменял сущность. Вот вампир укусит - и всё, и человек другой. Хочешь - укушу?

Она разглядела, что за шуткой я припрятываю что-то всамделишное.

- Укуси! - бросила с игривым любопытством.

- Но учти: назад дороги не будет. Ты слыхала, как некие вундеркинды от медицины вживляли крыскам электроды в участок мозга, отвечающий за оргазм? И ставили педальку включателя.

- Нет. И что?

- Крыса нажимает на педаль, пока не издохнет.

- Ты хочешь сказать…

- Ну, не так буквально, но нечто похожее присутствует.

- Я знала, что чем-то таким ты и закончишь. А я не испугаюсь. Кусай!

У коллег-мебельщиков я раздобыл тяжёлые плотные прямоугольники из вспененной резины, на полу укрыл их махровым покрывалом, края подвернув под маты. Окна затянул плотными шторами, поставил маг с записями, переписанными у Танюши, и сразу два обогревателя, чтобы не ждать тепла подолгу.

Мы приехали в её выходной. Я включил рефлекторы и позвал:

- Пойдём купнёмся?

- Вместе?

- Если я тебе не помешаю, можно и вместе.

Мы сидели на перекидной дощечке, внизу набиралась вода. По высоте ей было как раз, и она болтала ножками, задевая воду. Это щемящее напомнило мою первую девочку-женщину, нашу реку с песчаным дном. Я обнял её - совсем как тогда. И затронул мысли оттуда, подумал: «А сколько у нас будет дней?.. Как всё уходит, и как всегда что-то обязательно отнимает у нас самое-самое. Как отнимет и жизнь…». С последним я согласился, но не поверил. Почему мы не верим, что нашей жизни когда-то не будет? Потому что мы всё-таки будем? Как отец, который приходил, как мама?..

Следом за этим подумалось, что я перестал вспоминать отца, только маму. Я больше виноват перед ней?..

Дав думочку ей под ушко, уложил её ниц. Любуясь её фигуркой, грел у рефлектора, прогревал поглубже руки.

Когда жар от моих лап приблизился к её попке, у неё едва слышным всхлипом пресеклось дыхание. Она не могла сыграть этого, она не знала, что играть. И я поверил. И ей, и в свои руки.

Я тетёшкался с её ступнями, грея, накрывал их собой. Не трогая запретных местечек, подбирался и уходил от них, подбирался и уходил.

От первых касаний меха её проняло дрожью.

Я обманывал и обманывал, обманывал и обманывал.

У неё зарделась щека, повёрнутая ко мне, попка алела так, будто её нашлёпали.

Её прогибало от желания, чтобы я коснулся, не обманул. Электричество, стекающее с ворсинок, изнывающим зарядом скапливалось в ней.

После первых молний я передал себя в её руки.

В ней было столько всего в эти минуты, что, поиграв чуть-чуть с моей ступнёй, она вдруг изо всех сил притиснула её к своей упругой, как каучук, груди, а потом, сдерживая себя, чтобы не сделать совсем больно, вонзила в неё зубы.

Этим укусом, словно яд, она впрыснула в меня бешеное желание. Рванув к себе, я подмял её и - господи! - какие там страхи, какая там неуверенность в себе!

Мы лежали, раскинувшись от жары. У меня не было сил выключить обогреватели.

Всё-таки я дотянулся до ближнего, клацнул клавишей. И нашёл думочку, сложенную вдвое - подложил её под щеку и повернулся к Вике.

- Укусил? - спросил смеющимся шёпотом.

- Укусил! - шепнула она, сопроводив это взглядом, которому я поверил.

- А что ты фантазировала, когда я тебя гладил?

Она помолчала и ответила:

- Не скажу.

- Почему?

- Мне стыдно.

В ней бурлила энергия, ей безотлагательно необходимо было к чему-то приложить руки.

- Можно я займусь тобой? Я же не сделала. А ты подскажешь, если буду ошибаться.

- Валяй! Научишься и побежишь кусать всех подряд…

- Ну, не всех…

- Для этого я подарю тебе варежки - одни маленькие и одни большие.

- Какой ты! Ты читаешь мои мысли! А можно будет, я приду сюда? А то мне негде.

- Приходи, - отозвался я, не чувствуя и намёка на ревность. - Закажу вторые ключи, составим график посещений…

Она, переполненная электричеством, скопленным в ней, делала мне массажик - старательно и с душой, но талантом недостижимо уступая Танюшке.

И вдруг остановилась, сказала едва не с испугом:

- А меня ты больше не позовёшь?

- И с тобой составим график! - посмеивался я. - Куда же мне теперь без таких твоих ручек?

- Правда? - падкая на похвалы её талантам, спросила она.