Давным-давно, когда мой маленький мир был чище, проще и понятнее и в основном состоял из школы, из потрепанных книжек Лондона, Верна и Дюма на полках, из теплых летних вечеров, когда все окна нашего дома распахивались настежь, а теплый воздух наполнялся песнями цикад, больше самой жизни любил я одну девочку…

Она жила в соседнем подъезде,училась в другой школе, дружила с девочкой из нашей школы. У нее были большие глаза, каштановые волосы до плеч, она носиласа рафаны и платья, которые открывали две тонкие и нескладные ножки. Все в ней пробуждало во мне новое и совершенно непонятное чувство, от которого шумело в голове, закладывало в ушах и стучало в висках. Чувство жизни и ликования, одновременно непонятного счастья и несчастливости, радости и отчаяния.

Между нами была невидимая, безусловная, тотчас установившаяся связь, которая связывает вопреки внешности, социальному статусу, возрасту или еще чему-то там, столь важному у взрослых людей, а лишь просто потому, что одна половинка души находит вторую, родственную половинку.

Она, впрочем, не обращала на меня никакого внимания, видимо, ничего не подозревая о нашей невидимой связи, и от этого мне становилось еще непонятнее…

Тогда, как и много позже, я совершенно не умел выражать свои чувства так, как это было принято. Бушевавшие внутри страсти, муки, восторг и отчаяние, сама непонятная любовь, которые меня переполняли и которые были ровно пропорциональны тому холоду и безучастности, выраженными на моём лице, когда она появлялась. Я столбенел и не мог произнести ни слова. Ладони и спина становились мокрыми, а она только смеялась, изредка и будто торжествуя от своей власти, поглядывая на меня, словно читала, как открытую книгу, все, что в этот момент происходило у меня под моей невнятной оболочкой.

Она смеялась так, словно смеялась надо мной. Над моей бедой. И над моим счастьем.

Помню, как в один из дней я и мой товарищ, сбежав с уроков, исписали всю стену возле ее двери. Я увлекся тогда, зная, что дома никого нет, и я могу безнаказанно написать, если не сказать, все то, что лежало у меня на сердце.

Тогда я не нашел ничего лучшего, как напротив разных «Heavy Metal», «Kiss» и «Леха лох» начертать ключом на белой стене самое нелепое и самое честное признание-пророчество: «Когда-нибудь, прекрасное созданье, я стану для тебя воспоминаньем, там, в памяти твоей глубокой, затерянным так далеко-далёко. Забудешь ты мой профиль горбоносый, и лоб в апофеозе папиросы, и вечный смех, коим всех морочу…»

И тогда же, естественно, догадавшись, кто был автором той настенной поэзии, она не нашла ничего лучшего, как при всех вслух посмеяться над «горбоносым профилем» и самой моей дурацкой манерой выражать свои чувства при помощи таких сложных стихосплетений, чем еще глубже ранила меня в без того уязвленное сердце...

…Я снова встретил ее лет пятнадцать спустя. Придя в поликлинику за какой-то справкой, совсем в другом конце города. Судьба, как говорится, свела.

Потертая и пожившая, мало напоминавшая ту легкую, в летних сарафанах, звонко смеющуюся, самую красивую девочку, которую любил гадкий неуклюжий мальчик, она выглядела уставшей и потерянной. Круги под глазами, ранние морщинки, усталость во взгляде...

Я и до сих пор не уверен, узнала ли она меня. Впрочем, я не уверен, узнал ли и я ее, поскольку, хотя это точно была она, я был точно не он. Она выписала мне справку, взглянув на меня дольше и пристальнее, чем положено, как показалось мне. А может, совсем и не дольше и совсем не пристальнее. После чего неловко и как-то потерянно вернулась к своим бумагам. А может, вовсе не потерянно, и все было только плодом моего разыгравшегося воображения. Я сказал: «Прощай, моя девочка». А может, просто: «До свиданья». И навсегда закрыл за собой дверь. Дверь в то самое прошлое, когда гадкий мальчик любил ту самую красивую девочку, которая никогда не любила его…

/Стелла

Стелла, или Татьяна Александровна, была подругой моей мамы. Почему Стелла?

Ну во-первых, это было ее любимое имя, которым когда-то еще девочкой она хотела, чтобы ее назвали родители. «Стелла - как звезда. Яркая, недосягаемая, которой, может быть, уже и нет: она взорвалась и погибла, а мы все еще видим ее в ночном небе» - так она объясняла. А во-вторых, так я стал называть ее много позже из конспиративных соображений...

Познакомились мы совсем не романтично и совершенно случайно. У меня случился очередной разрыв с женой. Она, как уже не раз было, собрала вещи и ушла к маме. Я же остался один, «чтобы поразмыслить о своем поведении, раскаяться и приползти на коленях». Одним словом, именно в момент моих, так сказать, раздумий я и узнал Стеллу. В тот день спрыснув свое горе, как обычно бывает в таких случаях, я напоследок зашел к маме, которая очень за меня переживала, где и повстречался со Стеллой в первый раз.

Невысокого роста, стройная и худенькая, словно ей было лет пятнадцать, а не все тридцать восемь, с короткой мальчишеской стрижкой темных волос, со словно извиняющейся улыбкой в уголках бледных бескровных губ, в потертых джинсах и каком-то старом свитерке, она стояла в полусвете-полутени у торшера и, словно извиняясь, молча смотрела на меня. То ли полуночный свет, то ли мои тридцать три несчастья, то ли ее непонятный образ, а скорее всего - все вместе, вызвали во мне непонятный прилив счастья и отчаяния одновременно, совершенно запутав мою и без того нетрезвую голову.

После этого, движимый невидимой силой и непонятным предчувствием конца, я зачем-то стал искать с ней следующей встречи.

В первый раз я зашел за ней на работу, потом проводил до дома, а в третий раз, так же совсем неромантично, мы стали близки. Все случилось само собой, как случается, когда этого хотят оба и никто не хочет понапрасну притворяться.

Никто ни кого ни о чем не спрашивал, ни в чем не упрекал, ни к чему не призывал. Каждый все понимал без лишних слов. Я был женат и был намного моложе ее, к тому же она была подругой моей мамы, и уже этих трех обстоятельств было достаточно для того, чтобы сжечь нас на костре мнений и осуждений всех, кто узнал бы нашу тайну.

Помню, однажды я откровенно спалился перед сыном Стеллы, молодым человеком младше меня всего года на два-три, когда невольно обнял его маму за талию и со всей возможной нежностью посмотрел в ее зеленые глаза, и, кажется, опоздал отдернуть руку. Примерно тогда же и моя маман стала как-то подозрительно поглядывать на меня, когда я начинал заговаривать о какой-то «Стелле, моей коллеге по работе».

Все это я понимал, как понимал, что рано или поздно мы потеряем бдительность, как ее теряют все любовники, и о нас непременно узнают. К тому же, у меня снова стали налаживаться отношения со своей женой, которая, отбыв положенные несколько недель у своей мамы, стала посылать мне сигналы, что не прочь меня простить и вернуться. И только, казалось, Стеллу ничего не беспокоило, она никогда не говорила о том, что о нас могут узнать, что пострадает ее женская репутация, что у нас нет будущего. Она, как девочка, радовалось каждой нашей встрече, зачем-то делала мне маленькие, но дорогие подарки - вроде часов или кожаных перчаток, которые я не осмеливался носить а только, стесняясь, прятал подальше. «Чтобы ты помнил обо мне, когда все закончится» - таинственно произносила она, прикладывала палец к своим губам в знак нашей тайны и увлекала меня в свои теплые объятия...

Два непонятных чувства уживались тогда во мне. С одной стороны, головокружительное чувство короткого и упоительного счастья, с другой - какое-то предчувствие трагедии, которая неминуемо должна была произойти с нами. Я  воображал, как окружающие узнают нашу тайну, как моя жена уже навсегда уйдет от меня, как мир вокруг рухнет… Но моя молодость не давала долго думать о каких-то там дурных предчувствиях и жить воображаемыми бедами - на то она и молодость, чтобы жить настоящим счастьем, а не будущими несчастиями.

Так мы были близки целые полгода. То непродолжительные встречи, иногда украдкой у нее дома, когда ее сына не было, то в гостинице, а позже - у ее подруги, которая была не прочь нам помочь. Долгие, а порой, казалось, вечные разлуки, когда я не мог встретиться с ней неделю-две а то и целых три недели, сердце так рвалось в ее жаркие объятия, рукам хотелось почувствовать знакомую податливость ее тела, губам - ощутить горький вкус ее губ, глазам - нырнуть в зелень ее уставших глаз…

А потом я узнал, что Стелла уехала к своему другу в Лондон. Я и раньше знал, что у нее были до меня отношения, что был какой-то иностранец, была связь. Но тот факт, что она уехала и даже не попрощалась, одновременно взбесил и расстроил меня.

Почему она уехала и даже слова на прощание не сказала?! Почему молчала, лгала, притворялась?! Как она могла со мной так поступить?! Как посмела?! Я долго не находил себе места: то смертельно любил и звал ее, кажется, даже во сне, то искренне ненавидел и проклинал за ее предательство. И только три месяца спустя я узнал, что Стелла уехала лечиться в клинику, которую ей подобрал тот самый ее знакомый в Лондоне. Что у нее был рак желудка, и что Стеллы больше нет.

И тогда все встало на свои места: и ее непонятные намеки, и внезапное бегство, и непонятное предчувствие беды. «Стелла - как звезда. Яркая, недосягаемая, которой, может быть, уже и нет: она взорвалась и погибла, а мы все еще видим ее в ночном небе»... «Чтобы ты помнил обо мне, когда все закончится»…

Позже я узнал о том, что о нашей любви знала и моя мама, и еще некоторые наши знакомые.  Но странным образом, никто тогда не поторопился нас осудить.