Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(79)
Вячеслав Солодских
 Пчелы Персефоны

1

Теплым вечером в парке Агии Апостоли пахло сосной и эвкалиптом, а по круговой аллее бежали трусцой греки и гречанки, очень смуглые, очень целеустремленные. Мы шли не торопясь, втягивая в себя целебные запахи, и греки с гречанками постоянно обгоняли нас. Иногда они негромко переговаривались на бегу, и слышать их речь было приятно, потому что, оставаясь нам почти полностью непонятной, она ничем не раздражала русского слуха, а, напротив, как бы ласкала его загадочной близостью нашему собственному языку. «Все дело в просодии», - подумалось мне чуть позже. Вспомнилось, что на Руси долгое время молились и Евангелие читали по-гречески, а поскольку грамоте учили тогда в монастырях и церковных школах, нетрудно предположить, что хорошая русская речь сложилась не без влияния греческой речи. Само слово «просодия» - тоже греческое, в лингвистике оно означает систему произношения ударных и неударных, долгих и кратких слогов, характерную для того или иного языка. Как отметил однажды Владимир Даль, «просодия нашего языка, по изменчивости переносных ударений, для чужестранца неуловима».

Речь, помимо всего прочего, есть ничто иное как дыхание, и если на каком-то ином языке тебе дышится так же легко и свободно, как на родном, то этот язык воспринимается чуть ли не с благодарностью…

Возможно, все эти суждения поверхностны и неправомочны, но впечатление есть впечатление, оно убедительно уже тем, что смогло появиться, и вот за полмесяца пребывания в Греции мои первые ощущения от речевого потока, звучащего в этой стране, только укрепились, и сейчас я думаю, что греческий язык - это, конечно, язык совсем другой, но при этом он нам не чужой. И вообще в Греции я отчего-то не чувствовал себя таким уж чужеземцем, и нередко мне начинало мерещиться, что когда-то я здесь уже был, существовал, причем не как случайный визитер, а как соучастник в том смысле, которое это слово получает, если следом за ним припомнить однокоренное «участь». Стало быть, не исключено, что красивая легенда о том, как на Руси выбирали новую веру, вполне может быть украшена догадкой о необычайной чуткости князя Владимира: прослушав византийский молебен, он понял, что его народу будет удобней всего молиться именно в подражание грекам...

Однажды, возвращаясь с побережья Ливийского моря, мы заехали в городок Мириокефала, где с византийских времен стоит церковь Богородицы Предвозвестительницы. Городок тихий, почти безлюдный, но в церкви этой никогда не бывает пусто - там хранится старинная чудотворная икона, и православные путники, будь то греки или славяне, оказавшись в этих местах, непременно сюда заходят, чтобы помолиться об избавлении от бед и недугов и унести с собой смоченный в лампадном масле комочек ваты - своего рода амулет, обладающий неистощимой целительной силой. Церковь, как и все греческие храмы давней постройки, совсем небольшая, но, изначально убедительная - никаких сомнений в том, что она была заложена по велению самой Царицы Небесной, тут не возникает, равно как не кажется странным собственное удовлетворение от того, что в кармашке сумки тщательно уложен теперь пакетик с промасленной ваткой, и я повезу его с собой далеко-далеко, и заложу, как и положено, за дощечку простенького домашнего иконостаса, чтобы легче было одолевать уныние.

Церковный дворик в Мириокефале обнесен невысокой каменной стеной, в тени которой так хорошо сидеть на длинной деревянной скамье, чувствуя себя каким-то смиренно - свободным от всего докучливо - ненужного в себе самом и в человеческой жизни вообще… Да, но перед этим было вот что: едва мы вошли сюда через узкие и низенькие воротца, как нас оглушил усиленный динамиками обрядовый распев, в звучании которого было столько знакомого, что я невольно заулыбался той улыбкой, с какой мы обычно встречаем на вокзале после долгой разлуки близких родственников или старых друзей… Шел обряд крещения, и перед входом в храм стояло много торжественно настроенных людей. К тому месту, где совершалось таинство, было не пробиться, и я видел лишь священника в светлых одеждах, невысокого, седого, с кучерявой густой бородой и с добрым, но серьезным выражением на лице, а самого крещаемого смог рассмотреть уже внутри храма. Это был мальчик лет пяти, пухлощекий и большеглазый. Одетый в новенькую белую рубаху до пят, он стоял, окруженный со всех сторон сородичами, и смотрел на всех испуганно-доверчивыми глазами. И показался мне этот греческий ребенок совсем не чужим, совсем не иностранным, и то, что я оказался так близко к нему в этой церкви и в этот час, наверняка не могло быть просто случайностью.

2

Существует научная теория, наделяющая островитян особой склонностью к фантазированию, к созданию увлекательных историй о небывалом, то есть о том, чего уже не разглядеть в оскудевшей действительности, но что, несомненно, было тогда, когда нас еще не было. Иными словами, жизнь на острове располагает к мифотворчеству. Трудно сказать, насколько универсально такое правило, но в отношении Греции оно кажется бесспорно справедливым: страна эта имеет в своем составе несчетное количество островов, каждый из которых чем-нибудь да прославился в те времена, когда мир населяли боги, полубоги и герои. Так получилось, что из всех привлекательных мест мы выбрали остров Крит, и первым, что нам стало известно о здешней истории, было не требующее доказательств утверждение: именно на этом острове родился бог по имени Зевс. И потому все полмесяца мы прожили с неназойливым, но стойким ощущением присутствия где-то рядом той умозрительной вселенной, которую создали когда-то древние греки.

На Крите мы жили благодушно и неторопливо: купались в чистейшем теплом море, ели сладкий виноград, пили белое вино с привкусом сосновой смолы, налегали на козий сыр и оливки, а потом опять шли к морю, потому что оно для островитян неотменимо и неизбежно. Небольшой песчаный пляж в пяти минутах ходьбы от нашего отеля был охвачен с двух сторон приземистыми рыжими скалами, очень древними на вид, словно бы даже утомленными тысячелетиями своего противостояния ветру и морю. И совсем нетрудно было предположить, что именно сюда, на этот пляж, мог выйти из моря обернувшийся белым быком Зевс, умыкнувший на своей спине дочь финикийского царя, красавицу Европу. Дальнейшее предполагает уже не просто сверкающую морскими брызгами, стихийно убедительную картину, а череду событий, часть которых вышла из круга преданий и оказалась под присмотром историков и археологов: красавица Европа родила Зевсу трех сыновей, старший из которых, могучий и мудрый Минос, стал основателем великой Минойской цивилизации.

Легенды и предания почти всегда изумительно духоподъемны, оставаясь при этом материально неосязаемыми. Цивилизация удостоверяет себя археологическими находками, но смотреть на все эти черепки, наконечники стрел и почерневшие монеты бывает странно: настолько скромно, даже неказисто все это выглядит… Так что увлечь собственное воображение живой картиной белого быка с золотыми рогами и заморской красавицей на его широкой спине оказывается гораздо легче, чем восстановить в том же воображении величие исторически достоверной, но исчезнувшей цивилизации по ее материальным останкам.

Тем не менее, все дни пребывания на Крите мы не уставали гордиться тем, что колонны нашей гостиницы «Элотия» по цвету и форме исполнены в подражание колоннам Кносского дворца. И вообще Древняя Греция со всеми ее мифами никак не исчезала из поля сознания, хотя в реальном мире о ней ничто не напоминало - ни улицы, ни дома, ни сами греки. Впрочем, необычайно синее Критское море и рыжий камень прибрежных скал были настоящие, то есть те же самые, что и во времена Геракла и Одиссея. Да и здешний обычай выходить с наступлением темноты на пробежку среди сосен и эвкалиптов вполне можно было отнести к продолжению марафонско - атлетических традиций Древней Эллады, чьи черные на кирпично-красном фоне бегуны, которыми расписаны амфоры, питоны и прочая кухонная утварь, изумляют дивным сочетанием изящества и мощи.

Нынешние греки - народ нешумный. Мы с женой, возвращаясь с вечерней прогулки по Агии Апостоли, зашли как-то на террасу таверны «Пергола», чтобы выпить по чашке кофе, и все столики там были заняты, а все посетители были на веселе, а значит многоречивы, но гомон при этом стоял весьма умеренный, так что я невольно улыбнулся и сказал жене: «А представь, что это происходит в Испании, а?»

Склонность южных народов к тому, чтобы, сойдясь, говорить очень громко и очень много, нам, северянам, малопонятна, но по-своему симпатична: сидишь где-нибудь за столиком уличного кафе и тихо радуешься средиземноморскому жизнелюбию. Высшая ступень в этом древнем искусстве безудержного многоголосия занимают испанцы, у которых для подобного времяпровождения есть даже особый термин - tertulia. Чуть уступают им итальянцы. Французы почти так же говорливы, но не так бесцеремонны. Что же до греков, то они и вовсе выглядят скромно. Даже в сквере Героев 1866 года в Ханье, где собираются местные маргиналы с бутылями дешевого вина и где, казалось бы, самое место для скандальных словопрений, нетрезвые дискуссии ведутся как бы вполголоса и ничуть не мешают дремлющим на скамейках этого же сквера старикам, безмолвным и неподвижным. Можно предположить, что скромность нынешних греков происходит от того, что им приходится жить как бы в тени собственной предыстории, то есть с оглядкой на то, что было создано их далекими предками в глубокой древности. В самом деле, даже простое перечисление знакомых всем нам древнегреческих имен вызывает почтительное изумление. Поэты, философы, историки, драматурги, основоположники практически всех наук, создатели самой матрицы европейского мышления… Такого уже никогда, никому и нигде не повторить.

3

«Собственно говоря, я не грек. Я албанец. И я горжусь тем, что я албанец», - сказал мне Анджело, хозяин ресторана, который он так и назвал - «Анджело». Говорили мы по-английски. В Греции, или, по крайней мере, на Крите, по-английски умеют изъясняться почти все. Албанец Анджело говорил по-английски просто и правильно, свободно тасуя расхожий набор идиоматических выражений. Удивительно, однако, было не это, а как раз то, что он вообще - албанец. Кто такие албанцы? Что я слышал о них? В языковом отношении албанцы - народ одинокий, нет у них в индоевропейской семье близких родственников. Исторически, как почти всякий малый народ, албанцы непрерывно боролись с кем-нибудь за свою независимость. В сталинскую эпоху сделались союзниками СССР, но позже, когда у нас взялись разоблачать «культ личности», приняли сторону Мао Цзедуна, не согласившегося с таким разоблачением. Сейчас враждуют с родственными нам сербами и славятся на всю Европу своей мафией. В общем, тему для дружеской беседы подыскать как бы и невозможно. Ни одного писателя, философа или просто гуманиста албанцы, похоже, на свет не произвели… И тут я внезапно вспомнил название фильма, долгое время занимавшего мое подростковое воображение. Случилось это где-то в конце пятидесятых, а фильм назывался «Великий воин Албании Скандербег». Албанцы в этом фильме сражались, кажется, с турками. Отчаянно дрались на саблях, скакали на лошадях и вызволяли из неволи черноглазых красавиц. Когда я упомянул об этом, Анджело просиял, хотя, судя по всему, в год выхода «Скандербега» на экран самого Анджело еще и на свете не было. Оказалось, что «Скандербег» у них до сих пор фильм, что называется, «культовый». Может быть потому, что других фильмов просто не было, да и сейчас едва ли есть. « «Скандербега» нам русские сделали, - сказал Анджело. - Мы там, конечно, тоже снимались, но главное сделали русские. У нас тогда вообще никакого кино не существовало».

...Интересно, конечно: с одной стороны, давняя осень в сером дождливом Выборге, с другой - жаркий солнечный день на острове Крит, заставленный греческими закусками стол ресторана, холодное и вкусное местное пиво «Эса» и сравнительно молодой еще албанец, переехавший в Грецию лет двадцать назад, добившийся здесь кое-каких успехов в ресторанном бизнесе и теперь вдруг столкнувшийся с седовласым русским, который помнит фильм «Великий воин Албании Скандербег».

- А кто ты по профессии? Чем занимаешься? - спросил меня Анджело.

Я замешкался. Подобные вопросы всегда приводят меня в замешательство. Профессия, род занятий. Откуда я знаю? Столько их было в моей бессистемно прожитой жизни…

- Он у нас писатель, - пришла мне на выручку жена. - Причем очень хороший.

- Да? - насторожился Анджело.

Потом задумался, посмотрел по сторонам и вдруг, наклонившись к столу, произнес негромко, но решительно:

- Я тоже писатель. Но я не пишу таких книг, какие сейчас пишут все. Я пишу такие книги, читая которые люди начинают думать и потому становятся умнее, а значит лучше. Человек должен жить так, чтобы становиться с каждым годом умнее. Все остальное не имеет значения. Если бы это было возможно, я бросил бы свой бизнес и занимался только литературой. В этом мое призвание, в этом смысл моей жизни…

Анджело говорил все громче и воодушевленней, так что сидевшие за дальним столиком англичане стали посматривать в нашу сторону, я же был изрядно озадачен: немало лет минуло с тех пор, когда мне приходилось вживую общаться с людьми, называющими себя писателями, уже и забывать стал, каково это бывает, и вот - на тебе! - отыскался на острове Крит человек, сочиняющий книги, да еще какие! Люди будут их читать и становиться умнее, то есть попросту лучше. Я бы на такое никогда не замахнулся, а вот албанцу хоть бы что… С другой стороны - а почему нет? Может, что-нибудь и получится, мало ли. Ни у кого давно уже не получается, пишущие народы как-то поизмельчали, а тут - такая вера в себя и в свое предназначение…

Много позже, уже покинув Крит, мы с женой, вспомнив албанского писателя Анджело, вслух пожалели о том, что так и не удосужились спросить у него, на каком языке он пишет свои многообещающие книги, хотя и навестили его ресторанчик еще пару раз.

4

В Агии Апостоли было очень удобно думать о временах античных, о героях греческой мифологии или даже вовсе о вечности, но иногда хотелось какого-нибудь многолюдного оживления, какой-нибудь современности, и тогда мы садились в автобус № 21 и ехали вдоль моря в город Ханья, улицы и площади которого были всегда заполнены неторопливо - праздной толпой так называемого «турпотока». Когда-то предприимчивые и расторопные венецианцы, владевшие этими местами триста с лишним лет, возвели здесь то, что теперь называют «старым городом» или «венецианским кварталом», где мы словно бы вновь оказались на итальянском острове Прочида - настолько не греческими, а именно итальянскими были эти крутые, мощеные камнем улочки, солидные, красиво ветшающие здания, магазинчики в каждом подвале и каждой подворотне и вообще весь этот дух старинной, но уже не античной жизни с видом на синее море…

В Ханье жена была увлечена исследованием ювелирных лавочек, а я, как всегда за границей, - пытливым созерцанием чужеземных личностей, среди которых попадались подлинные раритеты: к примеру, горделивый, крепко сложенный баск, с которым я разговорился у входа в магазинчик с греческой вывеской «Филозофиа». Про басков я когда-то прочел целый сборник испанских анекдотов, но живого баска увидел впервые, причем мы оба друг другу понравились: он мне - каким-то общим выражением независимости от общеевропейской суеты, а я ему - тем, что знаю подлинное название его родины - «Басконгада» и название его родного языка - «эускера»… На самом языке «эускера» я не мог сказать ничего, но для баска, видимо, было достаточно уже того, что какой-то русский знает, как этот язык называется. В Испании баски слывут простаками и упрямцами, но сами они любыми посторонними суждениями о себе пренебрегают, поскольку в давние времена из всех племен и народностей, населявших тогда Иберийский полуостров, лишь баски не подверглись ни романизации, ни арабизации, оставшись, по сути дела, единственными этнически чистыми иберийцами.

О существовании басков я впервые узнал в 1962 году, когда читал «Фиесту» Хемингуэя. Там есть замечательная сцена: двое друзей-американцев, Джейк и Билл, едут из Памплоны в Бургете ловить форель, и по пути крестьяне-баски щедро угощают их вином и показывают, как нужно правильно пить вино прямо из бурдюка, и от этого друзьям-американцам становится очень хорошо, и Билл говорит Джейку: «Чудесный народ эти баски». На всю жизнь мне эта сцена запомнилась… И вот теперь я стою на улице греческого городка и беседую по-испански с настоящим баском, а потом, когда мы уже распрощались, а моя жена вышла, наконец, из ювелирного магазинчика и подошла ко мне, я сказал ей: «Чудесный мужик этот баск». «Какой баск?» - удивилась жена. «Да вон тот», - кивнул я туда, где баск в сопровождении каких-то женщин переходил улицу. Заметив, что мы смотрим в их сторону, баск помахал нам рукой.

5

Южный берег Крита обращен к Африке, места там пустынные, малонаселенные, море называется Ливийским, и цвет этого моря завораживает какой-то небесной лазурью. Стоять к нему лицом можно очень долго, потому что делать здесь больше нечего - вся Европа осталась у нас за спиной, цивилизация отшумела, уступив место морю, небу, вечности, и на душе от этого становится так, будто ты впервые стал самим собой, то есть утратил все вторичное, навязанное тебе условиями и условностями историко-культурного самоопределения. Ни имени у тебя больше нет, ни гражданства, ни национальности. Нет даже языка, на котором можно было бы обдумать нынешнее свое состояние. Словом, нет у тебя ничего, кроме твоего Существования…

Хорошо, однако, побывать на самом краю Европы. Поучительно. Даже если этот урок выпадения из бытования в бытие длится не более получаса… Здесь, однако, необходимо сделать оговорку, потому что действительно последний клочок принадлежащей Европе земной тверди лежит вон там, за горизонтом, и добраться до него можно лишь на пароме, который ходит всего два раза в неделю, да и то не во всякую погоду. Это островок Гавдос, площадью чуть более двадцати квадратных километров и с населением чуть менее ста человек. Нет на Гавдосе ничего лишнего, то есть, по нашим меркам, нет почти ничего. Зато люди там живут в мире и согласии, а радушием своим выделяются даже на фоне традиционных общегреческих добродетелей. Когда-то здесь томился в плену у волшебницы Калипсо сам Одиссей, потом спасался после кораблекрушения апостол Павел, а сейчас сюда добираются со всего мира искатели жизни, не обремененной пустыми соблазнами цивилизации. Лет двадцать назад на Гавдосе появилось несколько русских, они построили себе скромные домики, обзавелись хозяйством и теперь пользуются всеобщим уважением. Вообще же местных жителей принято считать «коммунистами» - то ли за дух царящего здесь добровольного коллективизма, то ли за то, что на всех выборах они поголовно голосуют за компартию.

Остров Крит вошел в состав современной Греции лишь в 1908 году, что, разумеется, наложилось на свойственное всем островитянам чувство собственной исключительности, изначальной непохожести на обитателей материковой части страны. К тому же и на самом Крите особняком стоят, скажем, сфакийцы, радикальные традиционалисты, о которых идет молва как о людях безмерной отваги, хранящих верность давним обычаям. При этом сфакийцы, если дело доходит до драки, ведут себя героически: в последнюю мировую войну их партизанские отряды делали горные районы Крита практически недоступными для немецких оккупантов.

Возвращаясь с побережья Ливийского моря, мы проехали несколько сфакийских селений, но ничего там разглядеть не успели. А дальше, уже высоко в горах, дорогу нам то и дело преграждали дикие козы «кри-кри». Людей они совершенно не боятся, а замечательны эти козы тем, что умеют карабкаться вверх чуть ли не по отвесным скалам, про деревья же и говорить нечего: бывает, высится у дороги большое, раскидистое дерево, и на всех его ветвях спокойно стоят и что-то жуют серые, черные или пегие козы, в глазах которых не видно даже любопытства - одна сплошная невозмутимость.

На Крите много солнца и мало зелени. Почва серая, как бы каменистая. При этом критяне ухитряются полностью обеспечивать себя зерном, фруктами и овощами. Труда в это вкладывается немеряно. Мы как-то заехали в придорожный музей сельской жизни Крита, там были собраны старинные орудия труда и домашняя утварь. Все самодельное, неказистое, но при этом бесконечно долговечное. И очень тяжелое, потому что изготовленное из твердой, увесистой древесины оливковых деревьев, которая со временем не изнашивается, а лишь чернеет, становится похожей на металл. Я взял в руки какую-то лопату и сразу понял, что умотался бы за пару минут самой простой работы с таким вот сельхозинвентарем.

6

Слегка обескуражило меня на Крите то, что в здешнем меню почти не представлена рыба. Тут, хочешь не хочешь, вспомнишь Испанию, где я , бывало, неделями питался исключительно рыбой и морепродуктами. На Крите же отношение к рыбе весьма и весьма сдержанное. Рыбный отдел большого рынка в Ханье занимает самое скромное место, и рыба там продается какая-то невзрачная. Зато, правда, медовые ряды куда как роскошны, причем критский мед чрезвычайно убедителен и на вид, и на вкус, и по числу его разновидностей, и по количеству связанных с медом легенд, поверий и целебных рецептов. Столь же надежное, душеуспокоительное впечатление дарит пришельцу критский сыр. Вернее - сыры. Их тоже много, всяких и разных. Тут греки не уступают испанцам, а кое в чем их даже превосходят. Сыры я очень люблю. Особенно козьи. Особенно овечьи. И того, и другого на Крите много.

Вообще же главный принцип критской кухни предельно прост: «продукты должны быть свежими». А то, что ко всякому блюду полагается сколько угодно оливкового масла, так это само собой разумеется. Отношение греков к оливковому маслу, к самим оливкам и, конечно же, к оливковым деревьям - почти религиозное. Оливковые сады и рощи занимают в критском пейзаже едва ли не главное место. Если у критянина есть хотя бы клочок свободной земли, он, скорей всего, посадит на нем оливковое дерево, будет собирать с него урожай и даже готовить собственное оливковое масло. Ветхозаветный сюжет, где Бог послал Ною как знак близкого спасения голубя с оливковой веточкой в клюве, воспринимается греками всерьез, и несколько растущих в Греции оливковых деревьев возрастом за тысячу лет почитаются как национальные святыни.

Чтобы отведать какое-нибудь заветное критское блюдо, мы изредка заходили в ресторан албанца Анджело, но завтракали и ужинали всегда «по-шведски» в таверне при нашей гостинице. Поначалу побаивались, что может при этом повториться пережитый годом ранее горький опыт пригостиничного питания, полученный нами в Италии: там были сплошные макароны, ненавистная пицца да сомнительного вкуса супы. Но уже на второй или третий вечер мы с облегчением отметили, что готовят в таверне гостиницы «Элотия» просто отменно. Я даже не утерпел и попросил Манолиса, хозяина отеля, познакомить меня с их шеф-поваром. Им оказался немолодой, грузный и словно бы чем-то опечаленный человек с добрыми темными глазами. Мы с женой подсели к нему поздним вечером в обнесенном живой изгородью дворике отеля, где можно было курить и вести задушевные беседы. Я долго и многословно выражал шеф-повару наше восхищение, но потом заметил, что он отчего-то лишь смущенно улыбается, словно не вполне меня понимая. Оказалось - действительно, английский ему малопонятен, потому что сам он - болгарин по имени Борис, в Грецию перебрался четверть века назад, сбежав из Болгарии «от мафии и безработицы». Греческим он вполне овладел, но английскому так и не обучился. Узнав, что мы с женой тоже никакие не скандинавы, а просто небогатые русские, Борис заметно оживился и сказал: «Добро». С ударением на первом слоге. По-болгарски это значит «хорошо». Прожив полжизни в социалистическом лагере, Борис, естественно, помнил кое-что из школьного курса русского языка. Говорил с трудом, но понимал достаточно хорошо, так что мы в этот вечер замечательно побеседовали, повспоминали былые времена, славянское братство, Леонида Брежнева и Тодора Живкова…

На Крите с выходцами из соцстран или прямо из Союза нам довелось встретиться не раз, но особенно тронула нас история пожилой женщины по имени Варя. Гречанка по национальности, она родилась и выросла в Грузии, и все там у нее было хорошо, покуда грузины не обрели независимость и буквально в считанные дни не превратились из добрых друзей в беспощадных гонителей и мародеров. Пришлось бросить дом, хозяйство, налаженную и вполне благополучную жизнь, переезжать в Грецию, где поначалу пришлось несладко, и вот теперь Варя, получившая когда-то добротное советское образование, работает уборщицей в гостинице и работой этой дорожит, потому что и такую найти было нелегко. По-русски Варя говорила совершенно свободно, без всякого акцента, стилистически приемлемо, во всяком случае - не хуже нас с вами.

7

Поверить в Бога, наверное, не так уж трудно. Гораздо труднее верить потом в то, чем эта вера представлена в ее догматическом изложении. Тут многие из нас, неофитов, прибегают к разного рода пантеистическим уловкам: мол, да, конечно, без веры в Бога нельзя, но лично я верю в Него как во что-то такое… И пошло - поехало очередное богостроительство. Немало претерпевший в своих сомнениях, но всегда безупречно честный Франциск Ассизский сумел, мне кажется, проложить здесь черту, за которой для верующего человека завершаются мучительные противоречия и начинается подлинное духовное делание, в котором послушание не есть покорность, а своеволие не есть свобода. «Верую, чтобы понимать», - вот как однажды умиротворил самого себя этот светлый человек…

Обо всем этом я размышлял, пока мы ехали в сторону монастыря «Кирия Гониас». Справа шумело белопенное море, взволнованное в этот день сильным ветром. Слева тянулись ряды оливковых деревьев и мелькали деревушки с их одноэтажными, сложенными из серого камня домиками… Ехать вот так к западной оконечности острова Крит было очень хорошо, а в самом монастыре нам стало еще лучше: тихо, чисто и почти безлюдно. Жена принялась обходить монастырские лавочки, где предлагали местный мед и различные снадобья на основе оливкового масла, а я зашел в соборный храм, помолился там в окружении темных старинных икон, а потом, выйдя из храма и обогнув его, вдруг оказался лицом к лицу с тем, чего прежде никогда не видел: монастырь был вознесен высоко на отвесной скале, и с этой высоты мне открылось сразу все - шторм в синем море, блеск солнца в чистом просторном небе, черные зубцы камней далеко внизу, живой, упругий ветер, толкающий меня в грудь, грохот прибоя, поднимающиеся у подножия скалы гневно вздыбленные холмы ослепительно белой пены… Чувство было такое, будто я спал целую вечность, но вот внезапно проснулся и увидел перед собой планету Земля, которую еще предстоит заселить богами и героями, воинами и землепашцами, виноделами и мореходами, наядами и нереидами, а также женами столь дивной красоты, что из-за них будут ссориться и боги, и люди, и целые народы…

Чуть позже, когда мы уже покинули побережье и ехали осматривать какую-то знаменитую маслобойню, я вдруг подумал: а что, если - кто его знает? - все эти персонажи древнегреческой религии действительно существовали и до сих пор существуют, просто мы утратили свойственную древним грекам способность различать их среди волн, камней, деревьев, среди всего того, что мы именуем Природой… И вот что еще удивительно: греческая мифология - не единственная в истории человечества, их было множество, и некоторые из них по красоте и величию не уступают мифологии греческой, но для нас живой остается, пожалуй, она одна… Скорее всего, так случилось потому, что греки очень рано начали переливать свои предания в письменные формы: еще в VI веке до нашей эры афинский тиран Писистрат повелел записать и окончательно отредактировать все, что к этому времени считалось наследием легендарного сказителя Гомера. Так появились первые художественные тексты, насыщенные - вот что мне особенно удивительно! - не только плодотворными смыслами или увлекательными сюжетами, но и точными, зрительно убедительными деталями. То и дело приходит на ум строка из «Одиссеи»: «Солнце тем временем село, и все потемнели дороги»… Не каждый нынешний писатель сумеет столь кратко и верно передать перемену освещения, а значит и настроения в окружающем мире! Художественная литература, порожденная мифами, сделала эти мифы вечно живыми. Сейчас, конечно, никто не станет, как Пушкин, подражать Анакреону, но перекличка с персонажами, темами и сюжетами греко-римских классиков не прекращается в Европе до сих пор. Один царь Эдип с его знаменитым «комплексом» чего стоит! А в России вплоть до середины минувшего века вдруг восставали навеянные эллинской Музой видения дивной красоты: «Возьми на радость из моих ладоней немного солнца и немного меда, как нам велели пчелы Персефоны…»

8

Удивительно, насколько быстро привыкаешь к новому месту проживания, насколько охотно соглашаешься воспринимать его как начало новой жизни, которая продлится, даст Бог, достаточно долгий срок. Дня три проходит, не более, и вот уже скромный номер в скромной гостинице:  шкаф, кровать, две тумбочки, маленький телевизор над письменным столиком, душ и туалет - получают притяжательное местоимение «наши», а балкончик с видом на южное небо, лохматую пальму и сидящих на черепице соседней крыши горлинок становится местом ежевечерних медитаций. Горлинки очень нам нравятся: аристократически изящные, не назойливые, красиво перекликающиеся коротенькой музыкальной фразой со слегка вопросительной интонацией.

Но вот мы выходим из своего номера, минуем лестницы и переходы выстроенного в подражение лабиринту отеля «Элотия», привычно нагибаемся в положенном месте, чтобы не стукнуться лбом о свисающие с ветвей плоды граната, солнце охватывает нас со всех сторон, и нам нужно пройти совсем немного вниз по тихой улице, где слева лежит большой парк Агии Апостоли с его соснами и эвкалиптами, справа бегают по зеленой траве стадиона юные греческие футболисты, а на углу уже разворачивает свой прилавок загорелый коренастый крестьянин, который торгует здесь сладким виноградом сорта «султани». Все это нам хорошо знакомо, все это нам мило, все это ежедневно подтверждает правильность сделанного еще ранней весной выбора: «А давай-ка мы этой осенью махнем на Крит, а? Там такое чистое море!»

Море здесь действительно чистое, почти всегда спокойное, как бы даже любезное - мол, калос орисатэ, дорогие северяне, вот вам здесь песочек, солнышко, теплая прозрачная водичка, так что проходите, располагайтесь, прогревайте ваши приунывшие от недостатка витамина D телеса…

Жена у меня куда как многоопытна в искусстве пляжного отдыха и потому, искупавшись, может долго и спокойно лежать, прикрыв голову белой панамой, почитывая какой-нибудь переводной роман, но я так не умею, мне необходимо деятельное созерцание, и вот я расхаживаю среди отдыхающих, приглядываюсь к их лицам и фигурам, прислушиваюсь к их негромким разговорам и радуюсь тому, что здесь, на этом невеликом пространстве желто - песочного пляжа можно услышать слова и фразы, произнесенные чуть ли не на всех языках Европы. Словом - вот небо, вот море, вот разлеглись и расселись под эллинским солнышком представители разных наций и народов, населяющих наш континент, и все ведут себя скромно и мирно, никто никому не мешает, никто ни с кем не ссорится и не спорит, так что на память приходит добрая песенка, оставленная нам уже уходящим поколением хиппи: «Imagine all the people living life in peace… you may say I am a dreamer, but I’m not the only one…»

Вечером в номере жена включает телевизор, надеясь выловить из него хоть какие-то политические новости, но греков, похоже, не волнуют ни российско - украинские разборки, ни китайско - американские торговые войны, ни судьба договора о ракетах средней и малой дальности, так что мы быстро успокаиваемся и выходим на свой балкончик с тарелкой винограда и бутылкой «Рецины».

Темно. Тепло. Тихо. Завершается еще один день, прожитый если и не в раю, то, по крайней мере, в таком месте, которое на этот рай очень похоже.

9

На рынке в Ханье, в просторном чистом павильоне, где торгуют целебными настойками, медом, чайными сборами и пучками горных трав, работает полька Эльжбета, ответственная за общение с клиентами славянского происхождения. Моя жена, загодя настроенная на приобретение диктамуса и малотиры, а также на углубление своих знаний о выдающихся свойствах двух этих критских растений, завела с ней разговор по-русски. Я прохаживался в сторонке, обозревая старинные стены и своды рынка, отмечая на всякий писательский случай особенно выразительные или странные лица в заполнившей все вокруг толпе, но, заслышав в ответах Эльжбеты характерный польский акцент, не удержался и втерся в разговор.

Эльжбета очень удивилась тому, что крайне немолодой уже русский неплохо говорит по-польски, уделила нам больше, чем принято, внимания, и жена в конце концов что-то там у нее купила. При этом мы немного поговорили о жизненных обстоятельствах, способных заставить человека сменить одну страну на другую, и Эльжбета призналась, что по своей Польше ничуть не скучает, за все эти годы съездила туда всего лишь три раза, да и то неохотно. Наверное, такое возможно или понятно, или даже закономерно, однако буквально десять минут спустя мы столкнулись на этом же рынке с двумя испанками из Валенсии. Ни та, ни другая не знали греческого или хотя бы английского, поэтому обе чрезвычайно обрадовались возможности даже мимолетного и скоротечного общения на испанском. Испанки оказались особами интеллигентского склада, их восхищали в Греции не курортно - кулинарные достоинства этой страны, а ее история и культура. Когда же выяснилось, что мы с женой из России, мало того, - из Санкт-Петербурга, одна из испанок просто возликовала, потому что «нигде и никогда» она не видела такой красоты, как в этом городе, где ей довелось побывать пару лет назад. Далее на нас обрушился целый ворох пышных испанских эпитетов и метафор, которыми валенсийка описала и сам Петербург, и свои впечатления от пребывания в нем.

И вот, слушая ее, я вдруг неким магическим образом увидел все имперское величие Петербурга, который я по инерции до сих пор называю Ленинградом, увидел собственную ленинградскую юность, несокрушимую и легендарную, ни с чем в дальнейшей жизни не сравнимую, то призрачно - прозрачную (белые ночи), то скрежещую промерзшими трамвайными путями (январская стужа), то обомлевшую от июльской жары (ах, лето красное, любил бы я тебя), то в многошумном обвале кленового листопада (только в эту пору и открывается человеку подлинный смысл жизни), и этот выход сквозь арку Генерального Штаба на Дворцовую площадь, за которой распахнут в обе стороны вид на широченную, всегда взволнованную Неву… Сколько в этом городе простора, свободного дыхания, безграничных надежд, судьбоносных встреч и расставаний! Всего полминуты, не более, ушло у меня на то, чтобы увидеть и вспомнить все это и тут же пронзительно позавидовать самому себе, ибо мы рождены, чтоб сказку сделать былью, то есть уложить в пределы собственной судьбы весь наш великий город и его предместья, и скольжение электрички, выносящей нас сквозь сосновые леса и придорожные заросли иван-чая в сторону финской границы - нам с подругой всего по восемнадцать; но и сейчас, в преклонных уже годах, мы по-прежнему вместе, стоим среди шума и толкотни ханийского рынка и снисходительно выслушиваем восторженные речи испанки из Валенсии, которая, оказывается, нигде и никогда не видела такой красоты, какая открылась ей в городе Санкт-Петербурге…

10

Вот уже который год подряд мы возвращаемся из какой-нибудь южной страны, где человечество избаловано неотступным солнцем и пляжными удовольствиями, к себе на Север, где уже середина осени, с неба слетает липкая морось, люди одеты в плотные одежды, а солнце появляется раз в неделю, да и то как бы по рассеяности, и всякий раз такое возвращение вызывает и недоумение, и удовлетворение одновременно. Сложное чувство, одним словом… Особенно сложное потому, быть может, что в нынешние времена дорога домой из-за морей - океанов занимает буквально считанные часы. Вот и теперь: еще в три ночи мы стояли в бархатной и безмолвной греческой темноте у входа в отель «Элотия», ждали автобус, который должен был отвезти нас в аэропорт «Ираклион», на рассвете простились с островом Крит, когда самолет, пробежавшись по узкой, как палуба авианосца, взлетной полосе, поднялся в воздух, и мы увидели сверху розовое, тронутое легким ветерком море, потом часа четыре продремали в неудобных креслах эконом-класса, а уже в шесть вечера ехали скоростной электричкой «Ласточка» из Петербурга в Выборг…

Смеркалось. Жена, полистав купленную на Финляндском вокзале газету «Аргументы недели», задремала, а я смотрел в окно, видел там прямостоящие хвойные леса и думал о том, что все в мире может быть красиво - и горы, и синее море, и древние монастыри, и еловая глухомань,  но все же по-настоящему душа откликается лишь на то, что приносит ей светлую грусть возвращения. И вообще, - подумалось мне - главный смысл путешествия в далекие края как раз и заключается в том, чтобы вернуться домой. Ну в точности, как у Гомера: чего только не насмотрелся и не натерпелся его герой, но если бы он не вернулся на Итаку, то не было бы в нашей культуре, а значит, и в нашей жизни одного из самых грандиозных и смыслополагающих образов, каким стал три тысячи лет назад скиталец по имени Одиссей…

Осень в этом году выдалась у нас роскошная, просто ошеломительная, похожая на нашествие, потому что весь город оказался во власти багряных, багровых, алых, желтых, пурпурных, пунцовых, рыжих и просто красных кленов. Число их как будто умножилось, они были повсюду, и каждый из них нес на себе эти широкие, тяжелые царские одежды всех возможных и невозможных оттенков огненной части спектра. Временами мне даже казалось, что такого быть не может, что это кем-то придумано по неведомой нам причине и с непостижимой для нас целью. Иной раз выйдешь из библиотеки Аалто, сунешься на боковую аллею, чтобы поскорее пройти к дому, и тут же остановишься, зачарованный каким-нибудь молодым кленом, которого в начале недели и заметно-то не было, а теперь - вот он каков, красавец из красавцев, молодец молодцом, прямо как Иван-царевич, поймавший свою Жар-птицу...

И вот однажды жена задумчиво произнесла, придержав меня за рукав перед столпившимся на углу кленовым содружеством: «А они там, на Крите, такой красоты, наверное, никогда не видели, правда?»

 

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.