Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(80)
Мамед Али Сафаров
 Тепло погасших очагов

Тётя Мара

Тётя Мара жила в нижней части арменикенда, на улице имени Фабрициуса. Или имени Солнцева, не помню точно. Да это и не важно - всё равно эти улицы давно переименованы, сама тётя Мара умерла, да и я, собирающийся поведать историю жизни этой женщины, жив лишь отчасти, можно сказать, по инерции. Название улицы я забыл, зато отлично помню её двор, один из бесчисленных бакинских дворов - колодцев, которые здесь почему-то называли итальянскими: постройки, расположенные прямоугольником, высотой в три-четыре этажа с коридорами по внутреннему периметру и множеством квартир вдоль коридоров. Этот двор-колодец, как здесь было заведено, был полон тесно переплетённых людских судеб, трагедий - и в то же время был полон счастья, лицемерия и искренности, соседской дружбы и зависти. Эти противоречивые сочетания порождали ту ни с чем ни сравнимую атмосферу, столь милую сердцам бывших бакинцев, атмосферу сплочённости и уверенности в собственной принадлежности к уникальной и превосходной общности людей, именовавшихся "бакинцами".

Тётя Мара, на самом деле Тамара Теджевна Миладзе, была грузинкой по отцу и армянкой по маме. Это обстоятельство сказывалось на её отношениях с остальными обитателями двора, в большинстве, армянами. Вот как живописно она однажды передала мне одну из дворовых бесед.

Соседка сказала ей как-то :

- Ахчи, (обращение к женщине) Мара, твой Вэник - высококосно культурный человек, мы за своими армянами, что, э, видим? Ты и Вэник - образцо-показательная семьяпара, дай бог счастья!

Предположительно после того, как тётя Мара удалилась, поблагодарив за пожелание счастья, соседка, сделав ладонью движение, имитирующее удар сверху по голове, продолжила ей вслед :

- Ка, э, еврею пошла ("ка" - возглас, выражающий презрение).

Эта зарисовка ёмко и точно передаёт ту самую уникальную атмосферу бакинского двора шестидесятых годов двадцатого столетия. Зависть к красавице соседке, чувство безусловного национального превосходства над всем миром, скрытое желание обсуждать с целью досадить, неприятные, на её взгляд, обстоятельства чужой жизни (еврею пошла, то есть, вышла замуж за еврея), и в то же время вполне искренняя радость за счастливо и благополучно живущих чужих людей.

Тётя Мара действительно была красивой женщиной, её красота вполне естественно вызывала зависть, такую же жгучую, как зависть по поводу благосостояния семьи недопустимо красивой соседки. Муж тёти Мары, Венициан Михайлович Черномордиков, был преподавателем физики и занимался репетиторством, но никаких доходов от репетиторства не могло хватить на добротную антикварную мебель, красивые картины в золоченых рамах, модные наряды жены и все другие приметы материального благополучия. Сама же тётя Мара работала, получая скромный оклад в министерстве культуры, где она и познакомилась с моей мамой. Источник материального благополучия этой семьи так и остался тайной для меня.

Надо сказать несколько слов о внешности тёти Мары. Существует общепринятое идиоматическое выражение "ослепительная красота", очень неудачное, на мой взгляд, потому что непонятно, как красота может ослеплять? Ну свет - ещё куда ни шло, ослепить может, но красота? Скорее, наоборот, красота пробуждает зрение, обостряет его, но почему-то принято говорить "ослепительная". Если не задумываясь принять это определение, можно сказать, что, да - она была ослепительно красива.

Для пояснения можно прибегнуть к сходным примерам. В те времена появилась целая плеяда киноартистов, обладающих новой, доселе невиданной и неведомой красотой, живой и не укладывающейся в рамки стандартов. В основном это были французские и итальянские артисты, мужчины и женщины. Я бы назвал их красоту не ослепительной, а живой и завораживающей витальностью её носителей. Жерар Филип, Ален Делон, Бельмондо, Софи Лорен, Джина Лола Бриджида, Клавдия Кардинале, Стефания Сандрели...

Арабский мыслитель, Аббас аль Аккад, сказал однажды, что человек больше похож на своё время, чем на своих родителей. Так вот, тётя Мара была похожа сразу на всех этих сделанных из красоты людей, чья молодость хронологически совпала с её молодостью. В сравнении с живостью их образов голливудские и все вообще красавцы и красотки мирового кино выглядят не вполне живыми красивыми манекенами, куклами, не более того. Хотя артистический талант и красота этих людей сомнений не вызывают, всё же были те, кто превосходил всех остальных. В те времена женская красота ещё не была так растиражирована, как сейчас, не существовало всяких систем тренингов, диет, не было столько фото моделей - образцов для подражания, таинственным образом формирующих внешний облик своих современников. Венециан Михайлович внешне был прямой противоположностью своей жены  - в том смысле, что её красота была равна его неказистости. Знак равенства между степенью красоты женщины и невзрачностью её мужа ставили его уши, большие, как крылья летучей мыши, полупрозрачные, придававшие Венициану фантастический, неземной вид. А так, если не принимать во внимание уши, можно было бы сказать, что внешность у него была самая заурядная.

Как я уже сказал, Венециан Михайлович занимался репетиторством, готовил детей к экзаменам по физике. По этой причине я каждую неделю по несколько раз появлялся у тёти Мары дома - не то чтобы я готовился к вступительным экзамен в какой-то серьёзный вуз, просто за занятия у Венициана Михайловича денег платить было не надо, ведь тётя Мара была подругой моей мамы. Уж не знаю, каким чудом всё происходило - сейчас понимаю, что эти уроки стали значимым моментом в моей жизни, хотя знание физики, увы, никак не пригодилось мне в дальнейшем. Роль учителя, на мой взгляд, не ограничивается передачей специальных знаний - ученику передаётся, прежде всего, метод обращения со знанием, с мыслями, вся манера мышления и поведения, восприятие мира и знания о нём - и реакция на это восприятие. Ничего лучшего, как иметь такого наставника, невозможно было пожелать шестнадцатилетнему жителю дикого и очень скучного города, каким и был Баку моей юности. Встретить таких людей, как тётя Мара и её муж - вообще редкая удача, а тем более, в начале жизни - да ещё в таком убогом и небогатом на интересных жителей месте, как Баку времён моей юности. На первый взгляд между мной и Веницианом Михайловичем никогда не было особых отношений ученика и учителя, продиктованных какой-то духовной близостью - я был никем иным, как сыном Марыной подруги, ни больше того. Своих детей у Венициана Михайловича не было, а у тёти Мары был сын от её первого неудачного брака. Сына звали Юра, и это всё, что мне о нём известно. Да, ещё могу сказать, что умер он относительно молодым человеком, кажется, не достигшим пятидесятилетия. Мать и отчим пережили его.

Тётя Мара настолько любила своего мальчика, что не стала заводить детей во втором удачном браке. Такая беспощадность по отношению к любящему супругу впоследствии сыграла свою роковую роль. Но это было позже, когда ничего уже нельзя было исправить...

...Однажды Венициан Михайлович подарил мне складной нож с надписью на идише. Нож был трофейный, мой учитель физики взял его, застрелив капитана СС в один из последних дней войны, уже в Берлине. Венициан Михайлович убил немца, повстречавшись с ним среди городских руин прежде, чем тот успел выстрелить в него. Это был поединок, не регламентированный ничем, кроме воли случая, и последнее, что увидел в своей жизни эсесовский капитан, было гневное лицо еврея с огромными ушами. Даря мне нож, Венициан Михайлович сказал:

- Хочу, чтобы этот нож был у тебя.

Эти слова я почему-то запомнил на всю жизнь, но оценил их намного позже - только когда узнал, что на ноже написано, что он предназначен для разделывания кошерной пищи. Можно сколько угодно напрягать фантазию, пытаясь разгадать, что значит символ пути ножа от фашистского офицера, вероятно, уничтожившего семью его прежнего владельца, до бойца Красной Армии, еврея, убившего этого фашиста и до меня, азербайджанского мальчика, никакого отношения к еврейству не имеющего, которому боец-победитель почему-то подарил этот нож в городе Баку. Смысл этого таинственного символа остаётся непонятным для меня, и также чем я заслужил этот подарок, а главное - слова "хочу, чтобы нож был у тебя". Может, смысл в том, что много-много лет спустя мальчик напишет антифашисткий роман "Одинокий пастух"("Реквием по державе")? Ну так для написания романа не нужен особый героизм. Всё это несопоставимо с подвигом человека, всю войну сражавшегося с фашистами и сказавшему мне уже в либерально-демократические времена:

- Когда мы начали наступать и перешли немецкую границу, я боялся, что русские теперь начнут мстить немцам. Но, знаешь, не мстили. А ведь было за что мстить. Я не хотел участвовать в мести, но они и не мстили. Судя по всему, теперь будут врать, что мстили, но ты поверь мне - они не мстили.

То, что слова о нежелании участвовать в мести немцам принадлежат еврею, придаёт им особую силу, особое значение.

Увы, мне некому теперь передать эту бесценную реликвию, а оставлять её просто так, уйти, не объяснив её значения, конечно, негоже - не для того Венициан передал эту вещь мне. Ладно, надеюсь, Бог смилостивится, и пошлёт мне того, кто будет достоин хранить трофейный нож Венициана...

Вспоминая тётю Мару, я пытаюсь оживить в памяти её облик - и на память, помимо всего прочего, приходит стремительно растущая куча окурков с испачканными губной помадой фильтрами; она гасила сигареты как только они загорались, едва сделав несколько затяжек - куча окурков росла с невообразимой скоростью. В этом был особый, присущий ей во всём шик. Помню, на кухне у мамы она голой рукой спокойно взяла и переставила сковороду с кипящим подсолнечным маслом. В ответ на мой изумлённый взгляд спокойно пояснила - просто кухонный опыт старой хозяйки.

А когда я однажды спросил её, что заставляет её курить так жадно и так часто, она сказала, обращаясь к моей маме:

- Вот, я говорила, что твой сын умнее всех, и он видит насквозь каждого.

Тогда я запомнил слова тёти Мары, но, к сожалению, подтверждения их правоты так никогда не последовало - а жаль. А теперь, уже с грузом в семьдесят прожитых лет на ослабших плечах, я всё чаще и чаще и с сожалением вижу, что иногда даже тётя Мара могла заблуждаться. Но как бы глуп и недальновиден я бы не был, всё же понимаю, какое это опасное занятие - ворошить минувшее. Лучше, по возможности, избегать этого. Духи прошлого мстительны. А того города, в котором жили тётя Мара и Венициан Михайлович, уже нет на свете. Вместо него вырос другой, на том же месте, внешне, отдельными деталями, отдалённо напоминающий Баку времён моей юности - но это другой город, с иным характером - и пытаться оживить навеки ушедший призрак - занятие опасное. Среди жителей современного Баку нет и не может быть людей, похожих на членов еврейско-грузино армянской семьи Венициана Михайловича и тёти Мары. Это просто другие, совсем отличные от прежних люди.

Когда я в середине семидесятых годов уговорил своего приятеля, студента из Лаоса, учившегося в Баку, мастера их национальных единоборств, поехать со мной в деревню, пожить и потренироваться там, на природе, он, человек иной расы, для которого все иные, не монголоиды, на одно лицо, вернувшись через неделю в город, многозначительно заключил, глядя на бакинскую публику: "совсем другой люди". Так во всём мире - столичные жители отличаются от провинциалов, а в Баку ещё произошла пятидесятипроцентная этническая смена населения - и люди, конечно, стали "совсем другой". Многонациональный, многоязычный город в короткий срок стал моноэтническим, не похожим на самого себя тридцатилетней давности. Многие рады этой метаморфозе и считают её благотворной, но я чтобы только не отдал за возможность снова очутиться в прошлом, в доме тёти Мары, с его роскошью и дорогим уютом, сердечной, но ироничной домашней атмосферой...

Помню весёлый смех тёти Мары, когда она рассказывала о драчливости своего мужа. В драчливость Венециана легко можно поверить, ведь обычай приставать к женщинам на улицах, делать им неуместные комплименты и непристойные предложения живёт по всему югу Европы, от Португалии до Греции - он, возможно, есть и в мусульманской Турции, просто мне не доводилось в этой стране быть свидетелем чего-то подобного, но, учитывая сходство темпераментов и поведенческих манер народов, населяющих регион, можно допустить и там существование уличных приставал. Тоже происходило и, уверен, происходит и теперь, в Азербайджане. Нетрудно представить, что такой субтильный, лопоухий сопровождающий, как Венициан Михайлович, едва ли воспринимался наглецами как помеха домогательствам. Пышные усы, высокий рост, мощная фигура - да, это всё отпугивает навязчивых ухажёров, но ничего из этого и близко не было у Венициана Михайловича. А орденские колодки - свидетельства воинской отваги - Венициан Михайлович не носил каждодневно - да они едва ли подействовали бы отрезвляюще-устрашающе на предприимчивых ухажёров; а вот заманчивая красота его жены - она всегда рядом, всегда на виду. Но боевой офицер едва ли начнёт возмущаться и негодовать по поводу приставаний к его женщине, а, худого слова не говоря, просто даст по наглой роже. Для человека, привычного к нравам штыкового боя, дать по физиономии уличному приставале так же просто и естественно, как стряхнуть пылинку с лацкана пиджака.

Смеясь, тётя Мара рассказывала, как бежали её золотозубые ухажёры в кепках-аэродромах от разъярённого Венециана Михайловича. Скрытая гордость и восхищение воинственностью мужа угадывались за ироничной манерой тёти Мары.

Она обо всём на свете всегда говорила с иронией, в равной степени тонкой и беспощадной, настолько утончённой, что та не была обидной, даже если эта ирония была обращена на тебя. Обо всём на свете тётя Мара говорила с иронией, в том числе и об обожаемых своих собаках, которых любила всерьёз, как любят родных людей. Дома у неё всегда жило несколько ухоженных, неправдоподобно умных, хоть и избалованных, дворняг. Любовь человека зримо влияет на облик животного - пёс или кот, любимый хозяевами, внешне отличается от бесхозного, хоть и сытого и чистого животного. Пёс, которого гладят, с которым разговаривают, привыкший протягивать переднюю лапу для рукопожатия, начинает неуловимо походить на человека. Животные нуждаются в человеческой любви почти так же, как в еде и заботе. Гениальный Чехов рассказал об этом в своём произведении "Каштанка". Собаки тёти Мары смотрелись Каштанками.

...Будь у меня богатство, сколь угодно огромное, я, не задумываясь, отдал бы его целиком, чтобы оказаться там, в доме тёти Мары, на улице Фабрициуса. Но, может, это была улица Солнцева. Увы, туда давно нет дороги...

Тётя Мара переехала жить в Москву за несколько лет до печальных событий в Баку, которые вроде, ничего не предвещало. Вначале своего рокового переезда они сменили квартиру внутри Баку и стали жить в центре, возле армянской церкви. Смутно помню это промежуточное жилище тёти Мары - я там был всего один раз. Армянское слово "миацум"-"объединение", погубившее и город, и всю страну, в ту пору было ещё непонятно неармянскому населению города. Оказалось, оно подразумевало присоединение Нагорного Карабаха к Армении. Война приближалась стремительно и неизбежно, но тётя Мара была уже далеко от Баку, в благополучной пока ещё Москве. Мы с мамой радовались за неё. Но разве можно уехать от несчастий? Разве это кому-то, когда-то, удавалось? Обстоятельства обмена бакинской квартиры на московскую, обмена не равноценного и даже невероятного, мне не известны - помню только, что в разговорах об этом упоминалась фамилия могущественного бывшего председателя Госплана, бакинца Байбакова. Впрочем, все удачливые в Москве бакинцы рассказывали байки о покровительстве Николая Константиновича. Возможно, часть этих россказней имеет реальные основания...

Для продолжения рассказа о судьбе тёти Мары мне потребуется душевная сила, которой, к сожалению, у меня нет. Поэтому изложу по возможности коротко.

Дом, в котором располагалась московская квартира тёти Мары, по стечению обстоятельств стоял на улице Двадцати шести бакинских комиссаров. Я, будучи проездом в Москве, несколько раз там побывал. Прежнего бакинского уюта сохранить не удалось, собаки постарели и растолстели, их живые, преданные глаза теперь стали безразличными.

Вскоре беда начала свои визиты на московское жильё тёти Мары. Умер Юра, причина и обстоятельства его смерти мне неизвестны. Вслед за Юрой скончался и Венициан Михайлович. Пришла беда, открывай ворота. Тётя Мара упала и сломала шейку бедра.

Оказавшись в Москве, я зашёл к ней в гости. Седая, опирающаяся на палочку, тётя Мара выглядела по-прежнему величественно. Никакой патетики, никакого драматизма. Спокойное мужество, ничего больше. Эх, будь у меня хоть немного ума, о котором в своё время ошибочно говорила тётя Мара, я бы, конечно, тогда перебрался жить в Москву и, будучи рядом с тётей Марой, уберёг бы её от того ужасного конца, который в последствии постиг её. Но я знал, что есть Томочка, Юрина дочь, внучка тёти Мары. При чём тут я? Кроме того, у меня были жена и сын, расставаться с которыми, уезжать из Ставрополя, где я в то время жил, совсем не входило в мои планы.

Прошло несколько лет, и я хорошо помню тот ночной звонок. Тётя Мара позвонила мне и сказала, что Томочка погибла, её сбил автомобиль. Она была на девятом месяце беременности, и тётя Мара, потеряв сразу всех близких, сказала, что хочет завещать квартиру мне. Я вылетел в Москву, приехал к тёте Маре. Мы, как это у нас, русских, принято, выпили бутылку водки и обсудили обстоятельства. Я предложил тёте Маре уехать в Ставрополь, в своё время, когда она гостила у нас, так понравившийся ей. Ехать она категорически отказалась, сказав, что должна обустроить могилу внучки - только тогда сможет уехать из Москвы. А завещание мне она напишет уже сейчас. С омерзением обнаруживая в своей душе чувства, похожие на радость по поводу сложившихся обстоятельств (ну-ка, трёхкомнатная квартира в Москве), я не стал говорить на тему наследства. Тётя Мара сказала тогда, что как-то раньше обмолвилась о наследстве, пообещав оставить его Виолете, нашей общей знакомой по Баку. Виолета была адвокатом, и у её сына, врача, тоже уехавшего из Баку без оглядки, были проблемы с жильём в Москве.

- Но, ты знаешь, можно ведь написать наследство на двоих, - сказала тётя Мара.

Имей её слова о моём уме, сказанные давно, под собой хоть какие-то основания, я бы, конечно, понял опасность ситуации. Я бы пошёл в нотариальную контору и получил бы на руки эту бумагу о наследстве. Лучше, конечно, было бы просто увезти тётю Мару в Ставрополь, в безопасный Ставрополь. Беда в том, что я не мог думать о тётиеМаре как о старушке. О старушке в опасности, старушке, нуждающейся в защите. Тётя Мара представала перед моим мысленным взором в своём прежнем великолепии, в окружении влиятельных людей масштаба Байбакова. Понять, что влиятельные люди её молодости давно умерли, что я и только я на всём белом свете могу защитить тётю Мару, моё ограниченное сознание было не в состоянии. И я уехал в Ставрополь.

Мы регулярно созванивались с тётей Марой, обсуждали её переезд в Ставрополь, договорились, что я сниму ей здесь квартиру. Моя мама к тому времени умерла. Мои финансовые обстоятельства позволяли мне тогда не то что снять квартиру в Ставрополе для тёти Мары, а просто купить её. И ничто бы не помешало нам с ней, спустя время, приехать в Москву и заняться обустройством могилы её внучки. Но я, тупой и покорный судьбе, просто продолжал ждать неизвестно чего.

Потом неожиданно, позвонила Виолета и напрямую спросила, собираюсь ли я приезжать в Москву и вступать в права наследства. И я, даже не поинтересовавшись, откуда ей, собственно, известно, о наследстве, бодро ответил, что да, конечно, вот-вот буду. Уже наполовину осознавая, что говорю то, что говорить нельзя ни в коем случае, фактически предавая тётю Мару. Вышло так, что я сказал как будто следующее: "Да-да, со старухой надо кончать, действуйте, я согласен".

То, что моё согласие шло в разрез с моими интересами, едва ли может служить оправданием моего предательства. Глупость и трусость не могут служить оправданием подлости. Собственно, эти строки, что я пишу сейчас - не больше, чем жалкая попытка вымолить себе оправдание за совершённое предательство. Предательство самого замечательного челоека, встреченного мною на жизненном пути.

Когда я, кажется, на другой день позвонил тёте Маре, незнакомый мне мужской голос ответил, что она упала с лестницы, сильно ушиблась и подойти у телефону не может.

Я тут же перезвонил Виолете - она мне сказала, что сейчас в квартире тёти Мары живёт и ухаживает за ней муж покойной Томочки, внучки, а тётя Мара после падения с лестницы очень плоха - вероятно, вот вот скончается...

Я не полетел в Москву - то ли струсил, то ли понял бесполезность - пытаться что-то изменить и спасти тётю Мару уже было невозможно. Муж её покойной внучки, Тамары, как мне сказала Виолета, принадлежал к клану одного знаменитого азербайджанского музыканта, а вокруг всех филармоний в Советском союзе образовывались полукриминальные структуры наподобие знаменитой ленинградской филармонической группировки Феоктистова, описанной Веллером в его "Легендах Невского проспекта" Это были больше падальщики, чем хищники; вскоре их вытеснили из жизни настоящие бандиты, специалисты по убийствам и похищениям. Насколько Виолета была замешана в убийстве тёти Мары, пытали ли эти люди её перед смертью, чтобы заставить изменить завещание - я никогда об этом не узнаю. Как и не узнаю, была ли смерть внучки в автокатастрофе организована с целью завладеть её квартирой - это очень вероятно.

Поразительно: у меня нет ни одной фотографии тёти Мары. Всё что мне осталось на память - это нож Венициана Михайловича, который мне некому передать, покидая этот мир.

Сэнсэй

Наступила осень, листопад оголил и деревья в садах, и кусты живой изгороди, росшие между приусадебными участками, и теперь их ветки торчали, голые и неспособные скрывать перспективу; соседние участки оказались на виду - всё как на ладони. На близлежащем садовом участке, расположенном сразу за соседским, я увидел мужчину. Одет он был в тренировочный костюм. У него были длинные волосы по плечи и аккуратная русая бородка. А занимался этот мужчина не огородничеством - делал он "ката хейан нидан", то есть выполнял упражнения, имитирующие удары и блоки каратэ.

Каратэ в те годы было интересным и многообещающим занятием. Оно сулило свободу в быту - от пьяной удали разного отребья, и даже освобождало от тесных рамок идеологии, заменяя, насколько это вообще возможно, религию, создавая свою систему запретов, ограничений и примитивных обрядов. Именно поэтому каратэ было запрещено в СССР. А тут вдруг в Ставрополе я вижу, как человек у себя на огороде уверенно и сноровисто выполняет "ката"!

В китайском кун-фу аналог "ката" носит название "тао", и, глядя на упражняющегося соседа, я вспомнил фразу из "Дао дэ Дзина" звучащую так: "Можно познавать дао, не выходя из своего двора".

И вот, стоя у себя во дворе, я, охваченный восторгом, видел человека, выполняющего "ката".

Я подошёл познакомиться с соседом и узнал его имя - Вячеслав. Мой внутренний голос уже дал ему другое имя: Князь Серебряный.

Первое общение с этим человеком вызвало удивление. Ещё бы - в ответ на моё предложение обмениваться информацией и литературой по востоку он ответил, что не особо нуждается в таком обмене и вообще сейчас плотно занят переводом с английского языка работы Тэйтаро Судзуки о дзен-буддизме. В моём восторженном сознании мгновенно прошла замена понятий. Пустота, образовавшаяся на месте опавшей листвы, та пустота, что позволила заглянуть на соседний двор, сменилась иной пустотой - пустотой восточного мистицизма, пустотой, порождающей тьму вещей, пустотой, скрывающей внутри себя всю полноту бытия. И образ Князя Серебряного, одетого в тренировочный костюм, ярко вырисовался на фоне этой мистической пустоты. Дзен буддизм, таинственный, сулящий вспышку просветления и освобождения от невыносимой скуки и пошлости бытия. "Дзен" - это было как девиз некой касты то ли избранных, то ли, наоборот, париев, несогласных с безысходной серостью существования; а тут вдруг человек сообщает, что занимается переводом текста - ни много ни мало самого главного дзен буддиста - Судзуки! Кажется, в тот же день я получил заветную тетрадь с переводом первой главы работы японского философа. Исписаны листки общей тетради были аккуратным почерком, читать было легко и захватывающе интересно. Хороший перевод.

 Родом Вячеслав был из Выборга, северная природа Карелии, несомненно, отразилась на его внешности. Сын Севера, если попытаться описать его в двух словах. Нет, друзьями мы так и не стали, я вообще сомневаюсь, что человек такой сложной организованности, как Вячеслав, может поддерживать с кем-либо дружеские отношения. Но приятельские отношения наши продлились с того дня долгое время, больше сорока лет. В Ставрополе он оказался в качестве мужа Светланы Волковой, соседской девушки-инвалида. Системное заболевание, исковеркавшее её суставы, почти лишило Свету свободы передвижения и наложило на её живое, красивое лицо постоянную, по-началу неуловимую гримасу боли и печали. Она закончила факультет журналистики МГУ и работала в редакции "Ставропольской правды". Почему-то я принимал Светланину трагедию очень близко к сердцу, хотя и никогда не говорил на эту тему ни с ней, ни с её мужем. Как я понял в дальнейшем, хотя напрямую мне ни она, ни он не говорили, поженились они потому, что Слава, узнав о неизлечимости её страдания, просто взял её паспорт и зарегистрировал их брак.

Света звала своего мужа Хэм, и это не было сокращением от Хемингуэй, как могло показаться, учитывая его стать и его бороду. Хэм произошло от первых букв вопроса, который возник у его будущей жены, когда они только познакомились. Вопрос звучал так: Хто этот мальчик? "Хто" вместо "кто" потому что Светлана часто пародировала ставропольский, южно-русский выговор. Вот и получилось "Хэм" - Хто этот мальчик.

История любви Светланы и её Хэма, пожалуй, самая красивая и впечатляющая история отношений женщины и мужчины, о которой я когда-либо слышал или читал. Высокий красивый мужчина, посвятивший свою жизнь служению заболевшей любимой женщине - такое нечасто в жизни встретишь. Вокруг всегда полно искательниц чужого счастья. Проклятый артрит искалечил Светины руки, и я думаю, большую часть домашней работы приходилось делать Славе. Негативной стороной этой красивой истории является то, что, в силу заболевания, Светлана не могла иметь детей. А лично мне наша планета нравилась бы куда больше, если бы на ней жили Славины дети. Просто интереснее было бы. Потенциал этого человека был фантастически велик, он сам, без наставников, в те времена, когда никаких гаджетов не было, выучил английский и польский языки, потом испанский.

Когда я говорю "выучил" то подразумеваю свободную разговорную речь и беглое чтение художественной литературы с редким обращением к словарю. А на элементарном, туристическом уровне он мог объясняться и по-французски, и ещё на нескольких европейских языках.

Польский вошёл в число его первых языков, кажется, потому, что достать книги на этом языке тогда не составляло особой сложности. Литература на "капиталистических" языках, например, английском, была вне легкого доступа - во всяком случае, в провинции, что обесценивало знание языка. Прочитать того же Фрейда проще было на польском. Перевода на русский просто не существовало. Работал Слава тогда инструктором физкультуры на заводе. Помимо достижений в лингвистике и восточных единоборствах, Вячеслав занимался живописью, Его акварельные рисунки нравились не только мне. Хорошие рисунки, выразительные и технически верно выполненные. Сейчас, глядя на жизнь, обернувшись назад, я думаю, что реализация многочисленных талантов Вячеслава сводилась к незавершённости ни одного из них, кроме главного - таланта безупречного достойного существования.

То что моя жизнь протекает всего в нескольких десятках метров от дома Славы и Светы, укрепляло мою уверенность в правильности моего переезда из родного столичного Баку в провинциальный южнорусский городок, в Ставрополь. Несмотря на близкое соседство, встречался я с этими людьми нечасто, хорошо, если раз в неделю. В основном это были совместные тренировки.

Помню пару связанных с этими тренировками комических случаев.

 Между нашими со Славой участками лежал участок Семёна Даниловича, мелкого садового воришки и активного доносчика. Вершиной его гражданской активности был донос на мою бабушку, Лидию Матвеевну Троицкую. Бабушкин отец, мой прадед, Матвей Троицкий, был землемером, его портрет в мундире, полагавшемся в девятнадцатом веке всем государственным служащим, висел у бабушки на стене. Попав однажды в дом моей бабушки и увидев на стене портрет человека в царской форме, Семён прикинул, что фамилия Троицкий, скорее всего, просто искажённый для маскировки вариант фамилии врага народа Троцкого  - тут же доложил куда надо, что дочь врага народа генерала Троцкого держит дома, в рамке, на стене портрет своего отца. Приехавший по сигналу работник НКВД при бабушке и её сестрах отматерил Семёна и пообещал, что выколет ему глаза, если он продолжит морочить голову людям, занятым серьёзной работой, пустыми доносами, и ушёл, призвав всё же всех присутствующих усилить бдительность.

Это было за несколько лет до моего рождения. Не знаю, как обстояли дела с бдительностью, но воровать всё, что только можно украсть у соседей - оставленный без присмотра садовый инвентарь, фрукты, забытые во дворе детские игрушки, вёдра, веники и совки - воровать всё это Семён продолжил с прежним усердием.

Однажды я пришёл к Вячеславу, мы потренировались и в конце тренировки провели спарринг. Семён, спрятавшись за изгородью, наблюдал за происходящим со своего участка. В то время я работал в горах и не брил бороду. А борода тогда не одобрялась, считалась признаком вольнодумства и неблагонадёжности. Вид двух дерущихся бородачей привёл Семёна в такое расстройство, что он тут же позвонил в милицию и сообщил о драке. Времена были ещё советские, милиция по вызову приехала, правда, уже не так быстро, как приехала бы в прежние времена. Во всяком случае, я успел уйти к себе домой и даже сесть пить чай. Калитка открылась. и два милиционера оказались у меня во дворе. Спросили о драке - я тут же сообразив, в чём дело, успокоил милиционеров, сказал, что, вероятнее всего, их вызвал сосед, шизофреник, страдающий галлюцинациями.

- Точно? - недоверчиво переспросил милиционер. - Говорят, здесь кольями дерутся, прямо насмерть

- Хотите, удостоверьтесь у соседей, у нас сроду никаких драк тут не было, контингент не драчливый. Это вам сосед звонил, он вчера звал меня инопланетян ловить у него на огороде.

Услышав про инопланетян на огороде, милиционеры успокоились, но всё же велели написать объяснительную.

Объяснительную я накатал, присовокупив просьбу взять на учёт соседа - социально опасного шизофреника. Этим дело и закончилось.

Ещё один случай, связанный с тренировками, произошёл через несколько лет. Свекровь Вячеслава, Александра Алексеевна, попросту тётя Шура, для какой-то необходимости наняла рабочего. Этот человек, работавший во дворе, став свидетелем нашей тренировки, подошёл к Славе и попросил потренировать и его. Удивительным было сходство телосложения Вячеслава с этим человеком. Тот же рост, та же худоба. Впрочем, худоба была не та же - она была иной, отличной от Славиной. Подвижность и лёгкость фигуры позволяла вообразить этого человека стремительно убегающим от толпы хозяев товара на сельскохозяйственном рынке. Был он лет на десять моложе сэнсэя. Не помню точно, кажется, в тот день он был не совсем трезвым.

Во всяком случае, он сказал Славе много того, что говорить ему бы не следовало; например, помню такие слова:

- В натуре, я тоже боец. Люблю это дело, засадишь коленом ему по яйцам, повалишь и пальцем в глаз, чтоб он орал и пена чтоб шла со рта. А ты глаз вынаешь неспеша, потом палец аккуратненько оботрёшь и зачистил себе дальше. Вот такой я пацан, простой, но карате мне сильно нравится. Не пью, сто пятьдесят в получку - и всё. Потренируешь?

Невозмутимую отрешённость Вячеслава меня тогда поразила.

- Сейчас жарко, приходи двадцать шестого сентября, - глядя вдаль, ответил он.

 - Сколько брать будешь за урок? - осведомился кандидат в ученики.

- Посмотрим, - ответил Слава уклончиво, - жизнь покажет.

 Процентов на тридцать речь кандидата на обучение каратэ состояла из нецензурных слов, и это не способствовало увеличению его шансов на ученичество. Когда он ушёл, я попытался как-то пошутить на его счёт, но Слава, весьма артистично, брезгливой гримасой молча показал неуместность каких-либо комментариев насчёт просьбы странного кандидата.

Мы никогда больше не видели этого человека. Время тогда текло куда медленнее, чем теперь, и изменения в жизни ещё не обязательно носили тогда трагический характер. Отношения властей к карате изменилось, стало более снисходительным. Вскоре Вячеслав стал вести занятия секции японской гимнастики Тай син до. Я и тогда подозревал, что вся эта таинственная гимнастика родилась в голове нашего сэнсэя, во-первых, потому что я не имел никаких сомнений в силе его творческой фантазии, во-вторых - ну откуда он мог взять все эти комплексы довольно сложных гимнастических упражнений, кроме как выдумать их самому? Естественно, я стал ходить на эти занятия, и так же естественно, что и моя жена стала посещать их вместе со мной. Я не делился ни с кем своими соображениями о происхождении эзотерической гимнастики - да и зачем? Кроме всего интересного, наши занятия незаметно и постепенно обогатились спаррингами, вопрос с контактностью решился сам собой. Никаких защитных средств, никаких протекторов - одно только опасение нанести увечье партнёру защищало нас от травм. Цель - победить, обыграв, а не лишить боеспособности.

Занятия проходили во дворце культуры - там же вскоре открылся дискуссионный клуб; при этом все дискуссии сводились к лекциям на разные темы, которые читал наш сэнсэй. Непонятно, как он выстраивал свои отношения с партийными начальниками культуры и пропаганды, но очевидных проблем не возникало.

Закат эры "развитого социализма" был весьма благоприятным временем для существования, иллюзии прогресса ещё владели умами, ожидание близкого счастья было распространено широко, а надвигающиеся беды казались легко преодолимыми пустяками, неизбежными на пути к счастью. Помню, Слава пригласил меня однажды к себе домой - должен был прийти Дэвид Ремник, известный журналист из Америки. Темой нашего разговора была статья Нины Андреевой в "Советской России" - "Не могу поступиться принципами". Представляю, какими идиотами мы все выглядели в глазах американца! Мы, верящие в желание и готовность "свободного мира" освободить нас, "рабов коммунизма". Друзья из "свободного" мира должны были вывести нас из темницы тоталитарного общества и, поддерживая под руки, ввести в свой буржуазный рай. Сидя на привязи своей глупости, мы готовы были лаять на патриотку Андрееву по команде "Голос!", исходящей от людей, презирающих нас и нашу страну, лучшую в целом свете, страну СССР. Стыдно, конечно, вспоминать об этом, но забыть ещё позорнее...

Так безмятежно и счастливо текла наша жизнь в ту пору. Чёрный снег невзгод и горестей неприметно и тихо скапливался в зонах сбора лавин, готовящихся обрушиться на живущих в ожидании счастья самодовольных глупцов. Это я, прежде всего, о себе.

Как уже было сказано, Светлана работала в "Ставропольской правде". И вот, вполне в духе времени, образовалась редакция демократической газеты "Гражданский мир", которую возглавил бывший заместитель редактора "Ставрополськой правды", демократ Василий Красуля. Туда писал Слава. Мой интерес к этой газете угас после прочтения нескольких её номеров. Та же риторика, та же жвачка, что и в столичных газетах. Даже Славины статьи были неинтересны. Правда, много шума наделала статья Василия Красули "Мы рождены, чтобы быть свободными". Напечатанная еще в "Ставропольcкой правде", эта статья в ставропольском обществе произвела эффект разорвавшейся бомбы. Лично для меня она окончательно развеяла иллюзии, возможно, ещё сохранявшиеся к тому времени. Слишком очевиден был её провокационный характер. Какими были местные журналисты пропагандистами-агитаторами, такими и оставались; выйти за пределы этого амплуа ни у одного из них не было сил. Только теперь они агитировали за капитализм против коммунизма. Эта моя оценка становилась неименным поводом наших споров со Светой. Вячеслав не вмешивался в них, очевидно, считая их неинтересными и абсолютно неважными. Света, с ангельским терпением, мягко и вежливо, ласково глядя на меня, разъясняла , что для всеобщей пользы и блага общества я должен быть ликвидирован как скрытый коммунист и даже сталинист.

Сколько же было во всех нас, людях прошлых, тоталитарных времён, этого терпения, готовности выслушать и понять оппонента, готовности, начисто исчезнувшей в свободные демократические времена. Политика стала тогда центром интересов и внимания, прекратились занятия японской гимнастикой, закрылся Славин дискуссионный клуб. Скорость изменений нарастала, в одно мгновение появились новые хозяева жизни - бандиты, личная боеспособность потеряла какое-либо значение - ну что человек может против вооружённой шайки накаченных мордоворотов, действующей под прикрытием милиции или секретных служб? Россия, по примеру самой демократичной страны, Англии, теперь жила не по закону, а по понятиям. Выдохся и дискуссионный клуб - людям, читающим журналы "Космополитен", "Эгоист" - дискутировать не о чем. Жизнь стала иной. Советский Союз распался, и в России, в подражание США, стали праздновать День Независимости.

Помню, я как-то спросил у Славы, от кого же освободилась, в связи с чем стала независимой Россия?

- Как от кого, от СССР, - был мне ответ.

Это меня поражало: как два умных человека, сэнсэй и его жена, столь тонко и безошибочно судящих о сложных, абстрактных вещах, могут не видеть очевидного и всеобщего краха, при этом веря в такие нереальные вещи, как "общечеловеческие ценности", "невидимая рука рынка", "всеобщее избирательное право" и другие жупелы новой мифологии. Помню, особенно меня раздражала их оценка личности Ельцина. Циничный предатель, на мой взгляд, бешеный холуй американских хозяев, воспринимался моими соседями с огромным пиететом.

Прозрение пришло внезапно. В один из дней моя жена сказала мне, что встретила в городе Славу, и он сказал ей, что хочет, чтобы пришли люди с красными звёздами и расстреляли всю ельцинскую шайку. Трудно было поверить в услышанное - буквально несколько дней назад я разговаривал с ним, он находился в состоянии тяжёлого бреда, объяснял мне европейские ценности, а я, понимая бесполезность возражений, покорно слушал.

Вообще упоминание европейских ценностей вызывает в моём сознании картину пожарища на месте избы в Белорусии, обгоревшие брёвна с обгоревшими трупами детей, предварительно запертых в сгоревшей вместе с ними родной избе. Об этом пожарище рассказал мне старший товарищ, еврей по национальности, лейтенант советской армии, освобождавший Белоруссию от носителей европейских ценностей с касками на головах и автоматами в руках...

Спорить с Вячеславом я не стал - не люблю спорить, даже с умными людьми. Что толку? Доказывать самому себе свою находчивость и проворность своего ума? Как правило, любой спор на любую тему сводится к состязанию именно в этих качествах. Тогда я не стал спорить, но  после сообщения моей жены об изменениях в миропонимании сэнсэя при встрече со Славой я всё же осторожно забросил удочку. Улов превзошёл ожидания. Теперь Слава всё оценивал с позиции убеждённого сталиниста. Причина такого изменения точки зрения навсегда осталась тайной для меня. Окончательно я поверил в эту метаморфозу лишь когда Света со всей терпимостью и ласковостью, вообще возможной по отношению к классовым врагам, стала объяснять мне целесообразность моей ликвидации как скрытого врага советского народа. Я легко согласился со Светиным приговором, но с условием, что вместе со мной будут ликвидированы все подозреваемые в подобных же грехах. Переход моих соседей из радикальных либералов на позиции сталинизма облегчал моё нелёгкое положение, как-никак я испытывал душевное расположение к этим людям - при том, что я также с уважением разделяю как минимум одну европейскую ценность. Будь я немцем, я бы сказал, подразумевая эту ценность: "Предательство, не карашо".

Теперь, когда они из либералов сделались сталинистами, я обнаружил, что любить их мне стало ровно в десять раз легче. Нет, в Сталине я по-прежнему видел классического грузинского вора - просто я к грузинам отношусь с симпатией, даже если они не совсем честно зарабатывают свой хлеб. Но изменения политических симпатий моих соседей, безусловно, не могло не сказаться и на моей позиции. Когда они были либералами, я, как мог, избегал споров на политические темы, что толку переубеждать людей, утверждающих, что сажа бела, снег черный, а нравственно только то, что выгодно. Теперь, когда они стали краснее помидоров, я начал реабилитацию в их глазах белого движения времён гражданской войны, и происходило это не от большого ума, а скорее от глупого и тщеславного стремления доказать и навязать свою точку зрения умным и эрудированным людям. Сэнсэй почти никогда не принимал заинтересованного участия в наших спорах. Основной же темой наших редких, эпизодических диспутов была, понятное дело, литература. Помню, я, прочитав роман Пастернака "Доктор Живаго", сказал, что роман мне не понравился и вообще плохо написан. Света тут же вступилась за Пастернака.

- Да кто ты вообще такой, чтобы судить о великом Пастернаке?

Я, провокационно потупив взгляд, ответил:

- Читатель.

- Ах, он читатель, возмущалась Света. - Такие "читатели" и замучили великого поэта.

 Мне бы промолчать, но вместо этого я сказал, что думал:

- Поэт он, может и великий, но русского языка не знал. Человек, думающий на русском языке и у себя дома говорящий на русском, не написал бы: "невольный вздрог улыбкой погася..."Что такое или кто такой этот погася? Это дразнилка девочки с фамилией Погасян? И при чём тут вздрог и улыбка?

Слава попытался поставить точку в нашем споре, сказав мне:

- Это близорукая литературщина; язык Пастернака настолько богат и прекрасен, что не помещается в общие рамки.

- Хорошо, - ответил я, - приведи пример этого богатства и красоты, хоть один шедевр? Что-то вроде "Мороз и солнце, день чудесный...", "Выхожу один я на дорогу...", "Белеет парус одинокий...", "В саду горит костёр рябины красной...", "Бывают ночи: только лягу, в Россию поплывёт кровать...". У каждого великого русского поэта десятки подобных сочинений, некоторые я помню наизусть  -  хочешь, прочту, но ни один из образцов не принадлежит этому ловкачу Пастернаку. И никто его никогда не мучил, жил он в шикарных условиях в своём поместье, владел аж двумя автомобилями, когда и одна "Победа" в частном владении была редкостью, а настоящих поэтов убивали, как убили Гумилёва и Есенина, доводили до самоубийства, как Цветаеву и Маяковского, гноили в лагерях, как Мандельштама, Заболоцкого сживали со свету, как Блока. Мне порой кажется, что власти просто зачищали пространство для поэта номер два, советского Пушкина, для своей креатуры...

- Да как ты смеешь такое говорить? - возмутилась Света. - Ты хоть...

Но тут вмешался Слава. Видя, что спор заходит слишком далеко, сэнсэй сказал, обращаясь ко мне:

- Ты сколько раз был на могиле Пастернака?

- Ни разу, - ответил я.

- Вот видишь, а я бывал там три раза - так кому виднее, насколько он велик?

Я рассмеялся радостно, с благодарностью Славе за помощь в трудном деле заключения почётного мира со Светой.

Так проходило наше время - приближалась неминуемая старость, и мы бесстрашно ожидали её. Первый удар пришёлся на меня. Воспалилась старая спортивная травма, я едва не умер от заражения крови, в результате всего этого только вмешательство московского профессора-хирурга Пичхадзе спасло мне жизнь. Жизнь-то спасло, но после всех операций мой и без того невысокий рост с правой стороны сократился аж на девять сантиметров.

Ходить без опоры на палочку я уже не мог. Ни о каких спортивных занятиях нечего было и думать.

Тут надо сказать о дружеском участии Славы и Светы в моих мытарствах. Особенно поддерживала меня Светлана. После моего возвращения из Москвы мы подолгу говорили с ней по телефону, порой она заходила навестить. Иногда одна, чаще вместе со Славой.

Судьбе было угодно, чтобы, став калекой, я начал путешествовать по миру. Теперь мои споры со Светой стали спорами странника с домоседом, былой накал полемики исчез. Одному нравится закат над океаном, другому - крыжовник у себя в саду, спорить тут не о чем. В редакции "Ставропольской правды" Света вела работу с читателями, в том числе готовила к публикации присланные ими сочинения. Публиковала и мои рассказы.

Судьба приготовила удар для Светланы. В это не хотелось верить, хотя разум соглашался с тем, что невозможно сорок лет без последствий жить на гормональных препаратах. Жизнь взаймы не может длиться долго. И возвращать долги придётся с процентами. Славик сказал мне, что у Светы рак, агрессивная форма, она не проживёт и полгода. Но, с другой стороны, как же это возможно - ведь это Света, она похожа на Гутиеру из фильма "Человек-амфибия" - ну, не сейчас, да, пятьдесят лет назад была ведь похожа, и она сама, без связей, поступила на журналистский факультет МГУ, закончила его с отличием, это ерунда какая-то, какой рак, а как же тогда Слава, как Хэм?

 "Да ничего, на тот свет всех принимают, даже и вдовцов. Сорок лет на гормональных препаратах - это очень много", - беззвучно ответил мне тот же голос, что и задал все эти вопросы.

Теперь наступила моя очередь звонить ей, вести долгие разговоры, отвлекающие от мрачных раздумий, хотя ясно, что человек, больной раком, будет думать только о своей болезни и ни о чём больше. Теперь мы не спорили - всё это оказалось такой чепухой - красные, белые, великие поэты, мелкие шарлатаны - всё чепуха. На самом деле важна только жизнь. И только смерть.

Однажды я шёл вниз по нашей улице и подумал, как с течением времени изменился состав пешеходов. Тех, кто ходил по ней в дни моего детства, давно нет на свете. Нет даже большинства моих ровесников - подумать только, я никогда не увижу уже Светлану, идущую по нашей улице; другие, незнакомые мне люди будут ходить здесь, а Светлана не будет. Взглянув вдоль улицы вниз, я увидел пожилую пару - женщина шла, тяжело опираясь на своего спутника. На голове у неё был невообразимый зелёный бархатный берет, копия того, что носил принц датский. Обрадовался я тогда, словно увидел Свету воскресшей. Я так и не узнал, куда они шли в тот день...

Она умерла через пару дней. Я успел позвонить накануне, мы поговорили. Она, конечно, чувствовала, что умирает, но говорила с охотой, правда, быстро устала...

Вячеслав позвонил мне и обыденным голосом произнёс:

- Ну всё, я её похоронил.

...После смерти Светы я возобновил попытки выучить английский с помощью своего соседа. Оставшись один, Слава запил. Но узнал я об этом только из его слов и через несколько месяцев, хотя и приходил к нему на занятия почти каждый день. Пьяным я его не видел. Когда он пил, не знаю - может, после десяти вечера, но всё равно в этом случае было бы заметно.

Славина неспособность вести одинокую жизнь была очевидна. За годы, прожитые со Светой, их души слились в одну - теперь это был человек, потерявший часть души. Видеть это было непросто. Теперь я почти каждый день ходил к Славе заниматься английским. Проходя семьдесят метров от моей калитки до его, я будто собирал энергию на дальнюю дорогу куда-нибудь в Европу, Азию или даже в Африку. Языки даются мне трудно, но я хотел путешествовать. Свои поездки я описывал в очерках. Скромные гонорары за эти очерки были скорее моральной поддержкой, чем материальной, но, тем не менее, значимой для меня. С другой стороны оценка моего сочинительства моим преподавателем английского обескураживала и лишала желания писать. Его советы не тратить время зря казались мне убедительными, сам-то он умел ценить время и никогда не тратил его по пустякам. Дело усугублялось тем, что наши литературные вкусы чаще всего совпадали, и раз ему не нравится то, что я пишу, значит, мне нравится исключительно из эгоцентризма. В любом случае мои литературные устремления не были совсем уж бесполезными, так как Вячеслав в ответ на них познакомил меня с интересными образцами своего творчества. И снова я был удивлён. Как могло получиться, что Светлана, умный, волевой человек, не добилась признания литературного таланта своего мужа, ведь она имела все возможности для этого? Что помешало Свете стать литературным агентом мужа? Ведь мы не раз говорили между собой об исключительной роли Кармен Балсельс в признании и популяризации латиноамериканской литературы - тем не менее Света не захотела быть для своего Хэма той, кем сеньора Балсельс стала для Габриэля Гарсиа Маркеса... Скоро Вячеслав уехал из Ставрополя, вернулся в город своей юности. Первый год после его отъезда из Ставрополя мы поддерживали связь, даже по скайпу - потом он перестал отвечать.

Я так и не понял, символом чего была моя встреча с замечательными людьми, сэнсэем и его Светой. В любом случае их соседство стало для меня важным и радостным событием.

 

 Аксаут

Дзираев был фактическим хозяином Аксаутского ущелья. Были там еще начальник геологической партии, начальник рудника - но всё происходящее в ущелье зависело от того, одобряет это Дзираев или нет. Вроде небольшая величина - начальник контрольно-спасательной службы, а без его одобрения ничего не происходило.

Хорошо иллюстрирует ситуацию такой пример: придумал мой друг Чесноков, чтобы Дзираев попросил у начальника противолавинного отряда, где мы тогда работали, выделить ему на летний сезон для проведения хозработ двух человек. А летом у противолавинщиков какая работа? Ясно, что никакой, и начальник противолавинного отряда, получив письмо от Дзираева, взял под козырёк, и поехали Сафаров и Чесноков странствовать по Кавказу и Крыму за казённый счёт. То есть зарплату нам продолжали платить, будто мы работаем в своём отряде. Никто, конечно, не стал проверять, устанавливаем ли мы сборные щитовые домики для контрольно-спасательной службы на труднодоступном перевале или балбесничаем по черноморским пляжам. Дзираев попросил двух человек для работы - и начальник противолавинного отряда Боря Бабаян, человек понятливый, отзывающийся на кличку Боб, решил, что самые подходящие для хозработ - мы с Андреем. Ну как же, ясно, если люди запросто заходят в вагончик самого начальника контрольно-спасательной службы Дзираева, то кому, кроме них, можно доверить установку щитовых домиков на крутом склоне перевала? Сам наш начальник не то что в жилище Дзираева вхож не был - кажется, он опасался и приближаться к нему.

Мне в ту пору шёл тридцать пятый год. Жизненного опыта достаточно уже было, чтобы знать, что уважают только злых, жестоких и способных на любую подлость. По этой причине прямодушный добряк Слава Дзираев представлял собой исключение и загадку. Его действительно уважали и боялись.

Кажется, мне впоследствии удалось эту загадку разгадать - почему доброго и интеллигентного Дзираева уважают бывшие и будущие уголовные элементы, жившие в горняцком посёлке у нас в Аксауте. Но, может быть, это я просто так думаю, что удалось, может быть, это мне только кажется, что я нашёл ключ загадки Дзираева. Безусловно, личность эта одна из самых ярких, значительных и интересных. Соответственно, и загадочных...

В восьмидесятых годах прошлого века в горах Северного Кавказа в Аксаутском ущелье располагался никелевый рудник - этот рудник защищал отряд противолавинной службы. Наша работа сводилась к стрельбе из зенитных пушек по окружавшим рудник горным склонам с целью "стряхнуть" с них снег и не дать образоваться разрушительным, сметающим всё на своём пути снежным массам. Не самая трудная работа, учитывая, что летом лавин вообще не бывает. Выстрелить несколько раз в году из пушки по горному склону - невелик труд. На руднике работало вахтовым методом человек четыреста, в противолавинном отряде - человек шесть, максимум восемь, включая нас с Андреем. Отряд лавинщиков наполовину был укомплектован бывшими альпинистами, людьми, в прошлом имевшими всесоюзную известность, но спившимися и деградировавшими. "Суровые романтики гор," как мы их звали с Чесноковым. В силу своего возраста лавинщики избегали драк и, следовательно, подвергались всяким ущемлениям. Исключение составлял только Шацкий, у которого было ружьё. В посёлке Шацкого звали Угрюмый - и побаивались. Как потом выяснилось, не зря. Когда местные блатные сунулись было к нему, он выпустил заряд дроби в их атамана, Андрея Халджиева. Сам Халджиев мне потом рассказывал: "будто веником хлестнули". Ранение дробью с близкого расстояния, когда заряд ещё не потерял кучность, опасная вещь, такое ранение может быть опасней пулевого, иметь плохие последствия. Во всяком случае извлекать дробины из тела сложнее и мучительнее, чем извлечь одну пулю. Заявлять в милицию на стрелявшего в него Шацкого Халджиев не стал. Он был, что называется, "с понятиями" - неплохой парень, во всяком случае для нас с Чесноковым. "Шестёрки" Халджиева так избили Угрюмого, что он сошёл с ума - били они его долго, всю ночь. Отец Халджиева имел в районе немалый авторитет, он был хирургом, дробины из тела его сына извлекли не поднимая шума коллеги Халжиева старшего. Андрей потом говорил, что сам чуть не лишился ума от боли. Хирурги спасли сына своего коллеги - правда, ненадолго - вскоре он умер от передоза наркотиков. Жаль - он был, правда, неплохой парень; и было ему чуть больше двадцати лет...

Начальник лавинщиков, Боря Бабаян, хитрый, очень осторожный человек, авторитетом у поселковых работяг не пользовался. В целом лавинщики были почти париями,  - поселковые блатные смотрели на лавинщиков как на бесправных изгоев, только что не облагали данью, как всех остальных работяг. Делалось это очень просто - блатные приходили и приносили запрещённую в посёлке водку, выпив, затевали драку, били привычных к побоям работяг или лавинщиков - тут уж кто под руку попадёт, потом мирились, и для закрепления мира полагалось пить мировую. В посёлке был сухой закон, поэтому "бутылку мира" приходилось покупать за две цены у тех же местных блатных. Тут полезное сочеталось с приятным - бутлегерство с мордобоем.

Это классовое угнетение не распространялось на нас с Чесноковым, но были среди лавинщиков люди, регулярно побиваемые и регулярно покупавшие водку своим постоянным палачам. Особенно горестным положением среди этих жертв выделялся Коля Мочкалёв, отставной опер, бывший майор милиции из Нальчика. Жить в своём городе он боялся - слишком много "друзей" осталось у него по прежней работе. Но и в нашем посёлке длинная "рука беззаконья" постоянно настигала отставного милиционера - били его регулярно и сильно, чёрно-синие гематомы на его лице не успевали пожелтеть и выцвести, как появлялись свежие, интенсивно окрашенные "фонари"; битое лицо отекало каждый раз по-новому, меняя свои очертания.

Происходило всё по удручающе однообразному сценарию. Выпив, Мочкалёв начинал хвастаться, рассказывал, как ловил воров и бандитов, как насиловал, точнее говоря, склонял к интимной близости подозреваемых, потерпевших, свидетельниц и прочих попавших в криминальную круговерть женщин. Мужички горняки слушали его рассказы, пока Халджиев не поднимался во весь свой двухметровый рост и не произносил:

- Мочкаль, ты... таких же как я пацанов садил!

После этого били.

Один раз перевоспитание бывшего опера происходило в нашем домике  - деть это было тяжело и неприятно настолько, что я всё же не выдержал и сказал Халджиеву:

- Зачем вы скопом бьёте несчастного?

Рискованное замечание - но разница в возрасте и удивление, вызванное нашей с Андреем хронической трезвостью удержали Халджиева от разборок со мной. Он только сказал тогда:

- Ты думай, за кого подписываешься - ведь это же мент.

- Ну, ментов много, всех не перебьёшь.

- Много, конечно, ну а этот мне в руки попался - значит, он мой, и я с него живого не слезу.

Чесноков, между тем, лежа у себя на койке, выражал своё отношение к моему диспуту с Халджиевым, имитировал удары кулаком по ладони как по боксёрской лапе. Он лежал на койке лицом ко мне, Халджиев и его подручные сидели спинами к нему и видеть его жестикуляцию не могли. Электрическая лампочка, освещавшая наш домик, горела очень тускло, и зловещие тени на стене, под которой лежал Чесноков, были большими и расплывчатыми. Движущая тень от кулака, бьющего в ладонь, имела устрашающий вид - очертаниями эта тень напоминала боевую секиру викингов. Может быть, это сходство навевал вид Чеснокова - белые кудри лежали на его по-африкански чёрных от круглогодичного загара плечах. Силой веяло от этого человека, небезопасной декоративной силой культуристов, демонстрирующих, уподобляясь женщинам, красоту и стройность своих фигур. Это была другая сила, сила викинга - гребца с дракара, необузданная, опасная сила разрушителя городов, похитителя женщин, сила белокурого работорговца.

Основным качеством Чеснокова, в соответствии с его фамилией, была честность. Врать он не то чтобы не умел, умел, понятное дело - дело это не хитрое - просто не любил, я так думаю, из-за высокомерия - кто вы такие, чтоб я вам ещё и врал? Он в одиночку ходил по крутым маршрутам. Иногда, вернувшись, говорил - чуть не дошёл до вершины, боялся, сил на обратную дорогу не хватит. То есть - мог соврать, что дошёл, ему ничего бы не стоило, но он не врал. И так во всём. Мочкалёва Андрей не любил - когда тот, одержимый очередным приступом болтовни, иногда заходил в наш домик, Андрей всегда жестами, выражал готовность его побить. Бил кулаком в ладонь - давай, мол, и призывно смотрел - давай, он уже наговорил на хороший мордобой. После благополучного ухода Мочкаля Андрей выговаривал мне - как ты можешь с этой мразью говорить, вон, Халжиев бьёт его и правильно делает, а ты сидишь, рассусоливаешь. Противно смотреть, дать ему в мурло, вот и весь разговор.

Андрей был на десять лет младше меня - и я увещевал его таким образом:

- Мочкаля бить - руки пачкать, ты просто подумай, какую ценную информацию он нам выдаёт - все ментовские штучки, все их приёмы. Этого ты нигде не прочтёшь и не услышишь. Вся агентурная работа милиции, сбор информации через участковых врачей и школьных учителей - мы ведь даже и не догадывались, как это делается. Врачи и учителя вхожи в любой дом - и они вне подозрений. Сколько нам Копя полезного рассказал.

При таких словах на Андрея будто злой дух нападал, а я так и сейчас думаю - что без действительного вмешательства тёмных сил не обходилось.

- Ты пойми, - говорил Чесноков, - мне всё это не надо, я всё равно к ментам не попаду, зачем мне нужны их тайны? У меня мама в центральной поликлинике МВД заведует отделением, чего мне ментов бояться? Да я плевать на них хотел. У меня отец профессор, у него везде всё схвачено. Я не из той семьи, чтобы ментовские расклады выведывать. Мне это противно и не надо, я в тюрьму не попаду, тюрьма не для меня. Просто не для меня! И тебе их гнилые дела не нужны, ты человек тихий, зачем тебе-то знать ментовские примочки? Можно подумать, ты банки грабить собираешься. Не смеши меня, из тебя уголовник - как из меня певец Большого театра. А Мочкаля гасить надо, а не слушать его байки. Не нужны они мне. Тюрьма не для меня, - твердил Чесноков прямо в исступлении.

Я его таким возмущённым даже представить не мог. Всегда спокойный, ироничный - а тут вдруг взрыв эмоций. Видимо, тень судьбы, тень будущего нашла на него. В итоге одиннадцать с половиной лет он отсидел в две ходки за хулиганку. А я в то время его буквально уговаривал  - от тюрьмы не зарекайся, не хочешь Мочкаля слушать - твоё дело, но от тюрьмы не зарекайся, туда ведь приём не в добровольном порядке.

Опер Коля свою болтливость объяснял желанием отомстить за то, что его выгнали из милиции. Был он, в некотором смысле, антиподом Дзираева - самый ничтожный в посёлке человек по своему месту в поселковом социуме. Дзираева все боялись, хоть и называли свой страх уважением, ну а Мочкаль сам боялся всех в посёлке, кажется, кроме меня. Чувствовал, что я его бить не буду. Раньше жил он, пока не выгнали из милиции, в своём Нальчике кучеряво. Нальчик - курортный город, много приезжих - в общем, было там капитану Мочкалёву не скучно. Кончилось его весёлое житьё, когда его повысили в звании. Друзья по службе, кабардинцы, решили, что майор с фамилией Мочкалёв им не нужен, и превратили фуршет по поводу присвоения звания майора в пьяный дебош со сдиранием платья с ресторанной певицы. Напомню, было это в восьмидесятых годах прошлого столетия, в то время шалости правоохранителей воспринимались их начальством иначе, строже, чем сейчас. Короче говоря, выгнали майора из милиции, и идти ему было некуда. Вспомнил он тогда про своего осведомителя по фамилии Бабаян, по кличке Боб. Осведомитель работал в градобойной службе Кабардино-Балкарии, доносил, как водится, на всех знакомых, сослуживцев и друзей. Интерес Мочкаля заключался в том, что его осведомитель вырос к тому времени до начальника противолавинного отряда, спускавшего лавины аж в Карачаево-Черкесии, в забытом богом Аксаутском ущелье - место это дикое, необжитое, зато была надежда, что не только бог забыл об этом месте, но и люди. Это было весьма важно для Мочкалёва, ведь его, лишённого спасительного покрова милицейской шинели, убили бы в городе Нальчик - ну да, убили бы, как пить дать убили бы - слишком многим лихим джигитам перешёл дорогу этот опер...

Осетинскую фамилию Дзираев получил в детдоме. Настоящая выяснилась позже, когда все документы на воспитанника были уже давно оформлены; но год его рождения так и остался тайной. Вносить поправки в документы не стали, год рождения записали круглый, 1940 - но это было неправильно, а для себя он запомнил только, что по национальности он кабардинец и у него есть брат и сестра, встретиться с которыми ему оказалось не суждено. В детдом его определили после того как посадили отца и мать. Отца посадили за сотрудничество с немцами во время оккупации Кабарды. Оккупации в полном понимании на самом деле и не было, как и не было сотрудничества Славиного отца с оккупантами. Немецкие части зашли на короткое время в Кабарду и в занятых аулах решили создать свои фашистские партийно-хозяйственные активы - и ничего не придумали лучше, чем повязать своих назначенцев кровью прежних коммунистических активистов. Конечно, немцы не знали Кавказа и абсолютно не понимали, куда, собственно, занёс их чёрт.

Люди звали Славиного отца Медведь, и немцы с присущей им узостью восприятия всего не немецкого, решили, что лучшего кандидата, чем Медведь, в пособники им и искать не надо. Схватили всех работавших на русскую, то есть коммунистическую, власть, дали Медведю автомат и велели их расстрелять. Нет, это надо быть немцем, чтобы думать, что кабардинец по чужой указке будет расстреливать своих безоружных людей, поганить своё имя и наживать кровных врагов! Автомат Медведь взял, думаю, даже выйдя за околицу, дал пару очередей, чтоб немцы слышали и ушёл вместе со своими пленниками в горы.

Советская власть вернулась через несколько месяцев, Славиного отца арестовали и неминуемо расстреляли бы, если бы не горячее заступничество спасённых им людей. Не знаю, какой срок ему впаяли, но, возмущённый несправедливостью приговора, Медведь раскидал свою охрану и ушёл прямо из зала суда в горы, предварительно зайдя домой проститься с женой и детьми. Домой заходить не надо было, конечно - жену взяли за укрывательство, и ему пришлось сдаться, чтобы жену отпустили. На самом деле, её конечно, не отпустили, а дали ей десять лет, которые она не пережила, умерла, так и не увидав больше сыновей и дочку. А вот Медведь отсидел своё и всё же вернулся, и Слава вспоминал, как чужой человек с сильным акцентом и с ненавистью в голосе звал своего, не знающего кабардинского языка сына, "сталинский сокол". В его детстве был детдом, где перед обедом дети, прежде чем сесть за стол, хором отвечая на традиционный вопрос: "Кто ваш отец?" кричали "Сталин!", "кто ваша мать?" - "Партия!".

Были ли эти условия сверхжестокими?

Не думаю. Тогда не было педофилии, детской наркомании...

...В горняцком посёлке воспитанник детского дома с красным галстуком на тонюсенькой шее превратился в зрелого мужчину мощного телосложения. Здесь, в этом посёлке, Дзираев был на самом верху иерархической лестницы, неизбежно возникающей всегда и всюду в человеческом общежитии. На другом, нижнем конце этой лестницы мы видим мужчину сорока лет, одетого в старый плащ со следами побоев на лице. Он собирается ехать в город на отгулы. На самом деле он только говорит, что едет на отгулы. Всё не так, как кажется, всё обманчиво и не всамделишно. И этот человек вовсе не совсем человек - это Николай Александрович Мочкалёв, и едет он не на отгулы, а уезжает совсем. Целый год писал он в разные РОВД с целью восстановиться на службе. И наконец из Тюмени пришёл ответ. Колю готовы были взять, и даже на майорскую должность, но не в город, а в районный центр.

Беда, как известно, не приходит ходит одна. После изгнания Николая из милиции заболела его жена. Оставлять одну тяжелобольную женщину он, конечно, не хотел, но и битым ходить не хотелось. Старший сын уже не маленький, понимает, что каждый раз так падать папа не может - чтоб всё время на лицо, да и житьё в посёлке... Ни девочек, ни кабаков - зачем такая жизнь? Посовещавшись с женой, решил ехать - и тут удача вроде снова улыбнулась Мочкалёву. Главный супостат, "друг Андрюшка", как звал Халджиева Мочкалёв, пытаясь научиться кататься на горных лыжах, сильно повредил ногу и теперь лежал в постели, по нужде ходил на костылях, что при его росте было особенно затруднительно.

Значит, Халджиев, беспомощный, лежит в постели, а Мочкалёв уезжает навсегда из посёлка. Ну как не попрощаться с другом Андрюшкой? Зашёл попрощаться.

Я не был при расставании друзей, но слёзы Халджиева после расставания видел. Двухметровый детина с заросшим густой черной щетиной лицом плакал как ребёнок, но не от печали по поводу расставания, а от того, что уезжающий друг сказал на прощание другу остающемуся. Мать у Халджива умерла, и Мочкалёв обещал другу максимально осквернить её могилу. И не только это - оскорбления прерывались лишь вопросом, который время от времени задавал Мочкаль лежащему в постели греку: "Хочешь, я на тебя поссу?"

Не знаю, бил ли Мочкаль Халджиева - ни он, ни сам Андрей этого не говорили, но думаю, конечно, не упустил такую возможность.

Потом, насытившись местью, Мочкаль ушёл, пришло время отправления вахтовки, и начали приходить с работы друзья Халджиева. А он лежал в слезах, как маленький ребёнок. Начались расспросы.

- Кто?

- Мочкаль, - сквозь слёзы вымолвил Андрей Халджиев.  - Он на вахтовке уже уехал.

Видимо, удача не совсем ещё вернулась к оперу Мочкалёву - пришло известие, что вечерняя вахтовка не поедет, а это значит, идти Мочкалю по заснеженному лесу двадцать пять километров до Хасаута Греческого, ближайшего населённого пункта. Ну или ждать, пока подручные Халджиева забьют насмерть. Снегу по пояс, лыж у Мочкалёва не было - да и хотя бы были, всё равно бы догнали по лыжне преданные шестёрки атамана.

Я стал очевидцем событий уже когда Мочкаля вели на суд в домик Халджиева. Только вышел я из своего домика - вижу, толпа вываливается из соседнего, и ведут Мочкаля, крепко схватив за шиворот и рукава плаща. Били по дороге ещё не очень сильно, только губы расквасили. Потом судили. Судья, сам Халджиев, огласил приговор, лёжа на койке, прений сторон не было:

- Бить, пока движется, потом отдохните - и бейте, покуда дышит.

Чёрт меня дёрнул идти за "судейской бригадой" из пьяных поселковых блатных и за "подсудимым" Мочкалёвым - ясное дело, попаду в свидетели убийства, хорошо, если только в свидетели. Но суровость приговора покоробила не одного меня. Дверь вагончика открылась, и едва только Халджиев произнёс: "бейте покуда дышит", вошёл Дзираев. В посёлке он, помимо ещё десяти других должностей, занимал и фельдшерскую и как раз зашёл проведать больного. Кстати, фельдшером он был не фальшивым, доучился до пятого курса мединститута - выгнали за драку с преподавателем. В результате вместо диплома врача получил фельдшерское свидетельство.

Но это было в прошлом, в настоящем же был экспедиционный вагончик с возбуждёнными, уже принявшими на грудь рабочими рудника, лежащим беспомощным Халджиевым и Мочкалёвым, нахохлившимся, кажется, уже смирившимся со смертью.

Любой суд - процесс страшный и унизительный не только для подсудимого, судьба которого очевидно зависит от решения других людей, но зачастую и для постороннего наблюдателя, видящего зависимость судьбы от случайных, часто вздорных обстоятельств. Даже если вина подсудимого очевидна, а судьи пытаются изображать беспристрастных слуг закона, всё равно комедийная постановочная сторона суда неминуемо становится явной, и это так даже в том исключительно редком случае, когда у суда есть стремление соблюсти какие-то законы, какие-то правила справедливости. Что же говорить об ужасе самосуда! Здесь речь идёт лишь об удовлетворении страстей судей, а не о наказании виновного.

Что мне мешало вовремя уйти оттуда, не знаю. Видеть, что сейчас произойдёт, я не хотел. Мне просто страшно было. Я посмотрел на вошедшего Дзираева, улыбка угасла на его лице. Напряжение силового поля ситуации ощущалось физически. Один полюс - полупьяная толпа проходчиков с рудника, противоположный полюс - Дзираев. Не сработали бы никакие увещевания и никакие предупреждения о наказании. Могли сработать только те слова, что сказал Дзираев :

- Я отменяю этот дурацкий приговор. Подведите Мочкаля к Андрюше, пусть он влепит ему пару раз. А когда Андрей месяца через три поднимется, это я как врач гарантирую, он сам решит, что делать. А до тех пор, каждый, встретив Мочкаля, может оплеуху выписать. У каждого из вас две-три судимости, меньше чем на восьмерик нечего рассчитывать. Десять человек по восемь лет - это восемьдесят лет. Восемьдесят лет за Мочкаля! Тьфу, тут и пятнадцать суток много. Пусть Андрей сейчас его побьёт, а когда на ноги встанет, там видно будет, как его наказать. Мочкаль никуда не денется от нас.

Но и эти слова не сработали бы. На блатных подействовали не слова, а тайна, та тайна, что владела всем, происходящим в вагончике. Та тайна, которую, думаю, я разгадал позже. Но, может быть, я ошибаюсь...

- А я тебе грибов принёс. - Дзираев показал банку маринованных грибов Халджиеву. - Чтоб быстрее поднялся. Говорят, грибы поднимают.

...Я видел, как воля одного противостоит воле стаи людей. Пространство внутри вагончика беззвучно вибрировало, стая не желала подчиняться воле человека. Достаточно было одного пренебрежительного слова в адрес Дзираева, и блатные набросились бы на Мочкалёва, сидящего с опущенной головой. Глаза на его неподвижном, мёртвом лице дико метались, а по лицу будто вода струилась - но не по поверхности кожи, а под кожей.

Это движение лимфы под кожей лица человека я видел несколько раз в своей жизни. Такое случается в минуты между жизнью и смертью. Точно так же потекло лицо Андрея Чеснокова, когда судья огласил его первый приговор  - пять лет в колонии общего режима.

Дзираев подошёл к сидящему Мочкалёву, схватил его за шиворот и подтащил к койке Халджиева. Две звонкие пощёчины разрядили напряжение поля внутри вагончика. Толпа вздохнула и колыхнулась, но осталась на месте.

Победила воля Дзираева.

Мочкалёв вырвался и бросился к выходу, спотыкаясь и оглядываясь на ходу. Оклик Дзираева пригвоздил его к двери.

- Спать сегодня будешь возле меня, в медпункте, чтоб ребята чего не передумали.

Брошенный Дзираевым ключ звякнул возле двери. Мочкалёв поспешно схватил ключ и выбежал из вагончика.

...На следующее утро Мочкалёв пришёл к нам в домик прощаться. Вот тогда-то мы с Андреем узнали, что он будет увольняться из противолавинной службы и восстанавливаться в милиции.

- Я опер, ты понимаешь, Али, что это значит?

Мочкалёв как бы игнорировал Чеснокова, обращался именно ко мне, более близкому по возрасту, более взрослому и рассудительному.

- Опер - это тот, кто знает, что и почему делается. От опера ничего скрыть не получится, а он сам как захочет, так и повернёт дело. Оперу фуфло прогнать невозможно, а опер кого хочешь развести может. Виноватого оправдать и невиновного под вышку подвести - это не сложно, это в рабочем порядке.

Я помалкивал, опасаясь, что моего влияния на Андрея не хватит, и Мочкалёв выпросит. А он не останавливался, чувствовалось, человеку хочется себя показать, выговориться.

- Кончилась моя каторга, я к жизни возвращаюсь. Теперь надо будет кое с кем посчитаться, чтоб дальше жилось легче. Ты видел, Али, как Дзирай вчера этого дурачка Андрюшку заставил меня бить? Андрюшка - пацан, своего ума, считай, нет, кто что скажет, то и делает. А с Дзираем я посчитаюсь, у меня всё есть, такие кристаллики белые, цианистый калий...

Мочкалёв достал булавку и показал мне, потом облизнул булавку и сказал:

- В цианистый калий опустить, кристалики прилипнут  - и Дзирая уколоть, всего делов-то... А не надо было Андрюшку на меня натравливать.

Мочкалёв снова провёл языком по булавке и показал, как будет её погружать в цианистый калий.

Я даже не стал вставать со своего места, всё равно не успею - да и не очень хотелось останавливать Чеснокова, он сидел рядом с Мочкалёвым. Я только крикнул:

- Не бей! -

Андрей вскочил и замахнулся, я снова закричал.

- Не бей старика! - Хотя сорокалетний Мочкалёв даже отдаленно не был стариком.

Андрей схватил его двумя руками, поднял, развернул спиной к себе и вытолкал на крыльцо.

Через открытую дверь я увидел, как уже на крыльце Андрей дал прощальный пинок коленом под зад Мочкалёву. Вернулся в домик и сказал:

- Не бей старика... Ну ты и хитрец, не дал мне душу отвести. Не бей старика... Надо же, как придумал... Ну, тогда и ты старик, а Дзираев вообще древний старец. Век тебе не прощу, что не дал эту тварь прибить...

...Жизнь в горняцком посёлке текла однообразно, но скуки я не испытывал. Хотя развлечений никаких не было  - нельзя же назвать развлечением показ старых советских фильмов. Это сейчас, спустя десятилетия со времени их создания, в этих лентах обнаруживается некоторое очарование, и от нечего делать их можно даже посмотреть, поностальгировать. Ну а в те времена достаточно было увидеть на экране улыбающееся лицо Любови Орловой, чтобы раздражение затмило восприятие фильма.

Надо ли говорить, что киномехаником в посёлке трудился горноспасатель и фельдшер, неутомимый универсальный бухгалтер и охранник всего поселкового имущества Слава Дзираев. Ну а от скуки я был защищён двумя томиками Гомера "Илиада" и "Одиссей" - их можно перечитывать бесконечное количество раз, и много места в рюкзаке они не занимают.

Вторым защитным барьером на пути скуки были наши вечерние посещения Дзираева. Слушая его интересные рассказы о жизни, глядя на его невысокую, ладную и мощною фигуру, не раз я ловил себя на мысли о схожести Славы с царём островного царства. Остров посреди бурных вод винноцветного моря - Итака. Царь Итаки, такой же талантливый рассказчик - в нём была та же предприимчивость, та же стать ловкого борца, не кулачного бойца, а именно борца, готовность "разделять ложе" со случайными нимфами, богинями и девушками. В сущности, это была всегда одна и та же нимфа - блондинка двадцати лет с избыточными десятью-двадцатью килограммами веса. Нимфы сменяли друг друга возле вагончика контрольно-спасательной службы по мере заезда туристических партий на остров - в ущелье происходила смена девушек.

Одной из основных его должностей была должность инкассатора. Слава привозил получку работникам рудника и всем вообще поселковым. Эта была интересная, но опасная работа. Интерес её заключался в том, что получатели заработной платы часто не приходили за деньгами. Специфика контингента - мало ли, запил человек, сел в тюрьму, просто порвал с прошлым, решил начать жизнь с чистого листа. Да, в получении денег надо расписаться. Слава умел, а в случае, если через время отказник, одумавшись, явится за деньгами, дело легко можно уладить небольшой премией. Но даже с выплатой премиальных выдача зарплат была выгодным делом. Опасность же этой работы заключалась в том, что большие суммы надо было перевозить через глухие, необитаемые места. Соблазн получить зарплату сразу за несколько сот человек всегда велик, но в те нецивилизованные времена еще не было способов безнаказанно это осуществить, а оружие у населения было, и реальная опасность нападения на инкассаторскую машину существовала. На такой случай инкассатору полагалось иметь пистолет.

Вот, значит, везёт однажды зимой Слава зарплату в посёлок, и вдруг поперёк дороги лежит сосна. Тут что? Два варианта - либо это бурелом, и тогда это дерево с корнями, либо это бандитская засада, значит, дерево спилено - и никаких корней у перегораживающего дорогу дерева нет. Зимой в горах бывают сильнейшие ураганы, когда кажется, вот сейчас ветер подхватит и понесёт к чёртовой матери твой утлый фанерный домик. Надо было проверить, что это - бурелом или спиленное дерево. Вахтовка останавливается перед препятствием, из кабинки вылезает Дзираев с пистолетом в руке и идёт смотреть, есть корни у дерева, или их нет. Глупо, конечно - если злоумышленники затаились где-то рядом, они просто пристрелят инкассатора и заберут деньги, вот и всё. Тем не менее Дзираев приближается к дереву, видит корень выкорчеванной бурей сосны, и дальше... Прокрался обратно к стоящей на дороге машине, подошёл к кабинке со стороны водителя и, схватив двумя пальцами себя за кадык, хриплым, изменённым до неузнаваемости голосом произнёс:

- Жаба, а теперь водилу замочить надо, я инкассатора замочил, твоя очередь, мочи водителя.

Дверка кабины распахнулась, шофёр спрыгнул на дорогу и помчался через лес куда-то вдаль.

Как можно бежать по снежной целине, проваливаясь по пояс, представить трудно. Но шофер убегал. Дзираев гнался за ним, на ходу повторяя:

- Это я, Слава! Стой, я пошутил! Остановись!

Но бег продолжался, пока шофер не упал без сил...

Когда они вернулись в посёлок, шофер больше не разговаривал с Дзираевым, а вскоре вообще уволился.

Напугаться даже на мгновение - недопустимая слабость в этих краях. Так и будут до старости вспоминать твой испуг - и никаким геройством не смыть этот позор.

Таких историй было у Славы множество - я сейчас жалею, что не записывал их в своё время, память - ненадёжное хранилище. Сейчас, разговаривая с Чесноковым, я убеждаюсь, как по-разному запечатлелись в нашей памяти одни и те же события. Но то важное воспоминание Славы, что позволяет, как я думаю, заглянуть в истоки его власти над людьми, в истоки силы его воли, мы вроде запомнили одинаково. Хотя, возможно, Андрей не согласен с моей трактовкой сути этого события.

...Это случилось после войны. Вернувшихся с фронта офицеров охотно брали на работу воспитателями и педагогами в детские дома. На первый взгляд, вроде, сам бог велел, уж они-то воспитают как надо, они-то подадут достойный пример. В большинстве случаев, наверное, так оно и было. Но всё же это были люди, чьё личностное становление произошло в условиях войны, люди с неизгладимыми душевными травмами, не столь очевидными, как оторванная конечность, но не менее мучительными и необратимыми. Один такой воспитатель оказался в детдоме, где воспитывался Слава Дзираев. У него был такой метод воспитания - провинившегося воспитанника он подзывал, сгибая указательный палец. Когда мальчик приближался на расстояние вытянутой ноги - бил в живот. Что при этом происходило в голове и душе этого человека - это тайна, возможно, он мерил происходящее мерками войны, возможно, считал, что подготавливает детей к тем неминуемым жестокостям, что ждут их в жизни. Тяжёлый взгляд, манящий указательный палец - и резкий удар ногой в живот. Но однажды удар, задуманный как воспитательный, стал смертельным. Воспитанник пролежал ночь в температуре, а утром умер. Тринадцати-пятнадцатилетние детдомовские "паханы", всю ночь просидевшие рядом с койкой умирающего, наутро вынесли приговор воспитателю  - смерть. Позорная смерть в нечистотах.

- Нас было пятеро старших, - рассказывал Дзираев. - Мы решили гранату поместить под "очком" туалета для воспитателей, к чеке привязать шнур и дежурить по два часа по очереди. На чьё дежурство придётся, тот и дёрнет шнур.

От взрыва туалет раскрылся, как зловонный деревянный цветок, лепестки-доски упали по сторонам, а в сердцевине лепестка корчился, умирая, несчастный детоубийца.

По договорённости после взрыва весь детдом сразу ушёл в побег. Воспитатели пытались хватать убегающих, но все, даже самые маленькие и послушные, вырывались и бежали снова.

Побег продолжался до зимы, воспитанники кочевали вдоль западного побережья Каспийского моря. Но с наступлением холодов всем пришлось вернуться.

Побег изменил отношение властей к проблеме беспризорников. Отставников сменили на выпускниц педагогических училищ, и это были совсем другие детские дома. Старшие мальчишки сразу же влюбились в своих воспитательниц, атмосфера приютов поменялась кардинально. Дзираев рассказывал нам, как он мечтал, что кто-то обидит его воспитательницу и он заступится и накажет обидчика.

Такое вот было время - никакого сексуального воспитания, никаких увлекательных модных идей.

Скажу, что я думаю по этому поводу. На мой взгляд, жребий дёрнуть за верёвку и взорвать гранату выпал ему, Дзираеву. И те изменения в душе ребёнка, что произошли, когда он, сидя в зарослях бурьяна, смотрел, как идёт к деревянному домику убийца детдомовского воспитанника, и когда привел в исполнение приговор детей этому человеку  - эти изменения наложились таким образом, что, когда он стал взрослым человеком, люди беспрекословно подчинялись его воле настолько, что своим словом он сумел остановить самосуд.

Детдом неизбежно ставит свою печать на каждой личности, вкусившей эту горькую долю. Но и в этом Дзираев был исключением. Отсутствие материнской любви и отцовской заботы не наложили своих тяжких отпечатков на душу этого человека, или я, возможно, не сумел их разглядеть, но это едва ли. Ущербность видна яснее достоинств.

Чесноков

Началась антиалкогольная компания, и тут же она приобрела форму фарса, пародии на важную государственную инициативу. Казалось, власть задалась целью не утвердить "трезвый образ жизни", а насмешить народ. Это устремление проявляло себя в большом и в малом. В поселковой столовой стали вывешивать стенную газету с соответствующими теме борьбы с алкоголизмом статьями. Видимо, среди руководства были люди, всерьёз предполагавшие, что человек, отработавший смену в сырой, холодной шахте, захочет вместо естественно потребного стакана согревающей и расслабляющей водки прочесть полезную статью о вреде алкоголя.

Будто нарочно для усиления абсурда заметка в очередном номере стенгазеты носила заголовок: "Влияние алкоголя на организм женщины".

Женщин в посёлке, за исключением трёх пожилых работниц кухни и начальницы геологической партии из Ессентукского управления геологоразведки Галины Андреевны, проводившей сезонные работы в Аксаутском ущелье, не было. Но Галина Андреевна водку не любила и не пила её - не потому что прочла статью в стенгазете о вреде алкоголя - ей просто не нравилась роль пьяной женщины в мужском окружении.

 От входа в столовую до нашего домика - метров двести, Чесноков не поленился сбегать за фломастером и вымарал из слова "организм" слог "ни" , после чего скучное заглавие статьи приобрело пикантный, интригующий оттенок. Старшая по кухне, тётя Рая, увидав, что Чесноков что-то чёркает в стенгазете, возмутилась, но Андрей попытался успокоить её, заверив, что исправляет ошибку. Тётя Рая недолюбливала Андрея, постоянно пугавшего её просьбами "зажарить кутюка". Дело в том, что рабочие, заезжая на вахту, часто привозили с собой собак и, поиздержавшись, не имея денег на столовую, жарили и ели своих Шариков и Жучек. В той среде, где вырос Андрей, в среде московской интеллигенции, домашний пес и домашний кот воспринимались вполне как члены семьи, и отношение Андрея к собакоедам было соответствующим - как к каннибалам. Но из озорства ему нравилось дразнить сварливую тётю Раю просьбами "зажарить кутюка". Возмущённая женщина ругалась хоть и зло, но так складно, что заслушаешься, поэтому свои просьбы Андрей приурочивал к появлению в столовой туристов, чтобы и они послушали и оценили.

- Глаза твои бесстыжие, это же надо до чего дойти, собак есть, скоро друг друга жрать начнёте, бессовестные! - кричала тётя Рая.

Туристы затихали, и в наступившей тищине отчётливо слышались слова Чеснокова, обращённые ко мне:

- А вот этих, что в галстуках ходят, всех на ихних галстуках перевешать надо, а то сильно умные стали. Я бы сам таких вешал - а ты, Али, вешал бы эту погань?

Али судя по чёрной бороде, свирепый и беспощадный сын гор, согласно кивал головой:

- Конэчно, вэшать надо.

Беспечно щебетавшие туристы умолкали, начинали испуганно переглядываться. А нам - нам почему-то было смешно.

Впрочем, в оправдание нашей глупости, могу сказать только, что в те времена и представить себе невозможно было появление всяких ваххабитов, террористов, людей по-настоящему опасных и вооружённых. Хорошие были времена, беспечные. Нам казалось, что мир безопасен и доброжелателен - почему бы не посмеяться над испугом наивных, доверчивых людей. Того, что в наивности, доверчивости и пугливости нет ничего смешного, мы не понимали.

Туристы были в основном из университетских центров, из Москвы, Ленинграда, Киева и Харькова. В то время начитанная, впечатлительная публика часто занималась пешим туризмом по своей стране. Стращать такую публику было легко и забавно. Истина о том, что этот мир вообще  опасное место, и Бог - тоже большой шутник, только шутит он всерьёз, была скрыта от нас, и мы, не задумываясь ни о чём глубоко, шутили и веселились.

Но, Бог любит подшутить - особенно над насмешниками. Он вообще крайний индивидуалист и не терпит попыток сотрудничества с ним. "Горе тому, кто ищет мне товарищей" - предупреждает он через пророка Магомеда.

Нет, мы не искали  ему товарищей - иное безумие владело нами. Мы пребывали в ожидании весёлого, интересного будущего, где мы останемся так же сильны и удачливы, как в нашем тогдашнем настоящем.

Поистине глупость неисчерпаема. Не то что трудно - невозможно было представить себе ужас, охвативший бы нас, если бы силой чуда перемещения во времени увидали бы с трудом передвигающегося Сафарова, одинокого, брошенного всеми, уже похоронившего всех верных друзей -  и Чеснокова, отсидевшего одиннадцать с половиной лет в тюрьме и психдоме...

Скитаясь, по своей привычке, по перевалам и горным вершинам без определённой цели, просто из невозможности усидеть на одном месте, Андрей вышел на поляну размером в несколько футбольных полей. За сорок лет до того, как он нашёл эту поляну, здесь встретились Восток и Запад. Соответственно, земля поляны была щедро полита человеческой кровью, здешнее пространство хранило невидимую голограмму смертельного боя, и две линии окопов и укрытий обозначали это место встречи.

С немецкой стороны среди камней остались лежать аккуратно разложенные миномётные мины и пулемётные ленты.

Советская сторона была обозначена пучками торчащих радиопроводов - у немцев проводов не было, немцы для связи использовали портативные рации. Дальше, за полем боя, тропа спускалась в Сванетию - немцы туда не дошли. Нашёл это место Чесноков ещё в прошлом году, но "гениальная" идея использовать находку пришла ему в голову только когда мы с ним решили отправиться скитаться по черноморскому побережью. Меня Андрей не посвятил в подробности своего плана - думаю, я бы отговорил его. А решил Андрей заявить о своей находке боеприпасов в КГБ.

- Чекисты приедут, повезут меня показать боеприпасы, я возьму у них бумагу на два дня отгулов, потом из двух не трудно будет сделать двадцать - этого на сезон достаточно, поеду в Крым. А у тебя и так отгулов набралось, повеселимся.

 Потом Андрей, будучи в Черкессе, зашёл в к Дзираеву, попросил его взять нас для установки тех самых щитовых домиков. Это был хороший, остроумный и относительно безопасный план. Но идея использовать КГБ в своих целях сразу не понравилась мне.

- Глупость, - сказал я Андрею, - в любом случае контакт с конторой ничего хорошего принести не может. Люди стараются держаться от них подальше, а ты сам на рожон лезешь. Как бы не пришлось об этом пожалеть.

- Не говори ерунду. О чём жалеть - я, сознательный гражданин, нашёл боеприпасы и сообщаю в органы. Кроме поощрения мне за это ничего быть не может.

- Поживём - увидим. Не нравится мне это дело. Вот с Дзираевым ты хорошо выдумал, а с ЧК - это глупость.

...Три чёрные "волги", появившиеся через несколько дней в посёлке, произвели эффект, близкий к тому, что произвели бы инопланетные космические корабли. Чёрные "волги" на фоне убогих построек горняцкого посёлка и выглядели как посланцы иных миров. "Волга" чёрного цвета, да ещё и с номерами, состоящими из разных комбинаций с нолями, символизировавших власть, была явлением необычным, вызывающим душевный трепет у простых людей. Особенно испугался начальник рудника. Настолько, что сам пришёл к нам в домик звать Андрея. Он всё время повторял: "Я так и знал, что лавинщики на любую гадость способны".

И допытывался у Андрея, что он натворил.

Чекисты ждали Андрея в кабинете начальника рудника.

Андрей вернулся от них через десять минут. Они показали ему аэрофотоснимки и велели указать, где лежат мины.

Когда он рассказал мне о встрече с чекистами, я не стал ехидничать, а просто сказал - надо радоваться, если всё этим закончится.

Всё действительно на этом и закончилось, никаких отгулов Андрей не получил, лишь один из бравых охранных воинов с недоумением спросил у геологини, случайно оказавшейся рядом: "Ну, нашли и нашли снаряды, а чего было людей беспокоить, шум поднимать? Пусть бы лежали себе и дальше, пока не умрут естественной смертью от коррозии".

Естественно, Галина Андреевна не могла знать, что Андрей рассчитывал получить за свою находку отгулы.

Было ему тогда двадцать пять, он ждал от жизни радостных сюрпризов. Сюрпризов впереди было много, однако я не назвал бы их радостными. Следующий наш контакт с теми, кого сейчас бы назвали представителями силовых структур, состоялся на вокзале города Туапсе. Андрей, человек ещё более неорганизованный, чем я, к тому времени несколько раз терял свой паспорт, поэтому мы решили, что паспортам нашим лучше находиться у меня. Это не было самым сохранным вариантом, но всё же нам показалось, что это лучше, чем оставить паспорт у Андрея, который его точно потеряет. А я, может, и не потеряю.

На вокзале Андрей остался при рюкзаках, я отправился посмотреть, где можно поесть. Выхожу из кафе и вижу, что девушка показывает моему другу места на её теле, которые не загорели, чтобы он мог сравнить с местами, уже покрытыми загаром, и поверить ей, что она на море уже не первый день. Очень обидно стало милиционеру, что такая красавица так откровенно готова всё показать этому подозрительному типу. Подходит этот, кажется, капитан, и требует у Андрея документы. А какие у него документы, паспорт-то у меня. Подхожу я, протягиваю сразу два паспорта и пытаюсь связанностью и вежливостью речи произвести благоприятное впечатление на милиционера. Но где там - подозрительный блондин и очаровательная блондинка уже произвели на него яркое впечатление, и он теперь видеть ещё и бородатого брюнета не хочет. Понятно, милиционер забирает у меня паспорта и, заглянув в них, говорит:

- Пройдёмте.

В паспорта он уже заглянул, посмотрел прописку и поэтому, обращаясь к Андрею, говорит:

- Москвич?

- Да, я москвич, - говорит Чесноков, - и у меня мама заведует вашей центральной поликлиникой, все генералы у неё лечатся. И я с тебя погоны сорву за то,что ты ни с чего к нам привязался...

Подробности разговора, я, естественно, не помню, помню только ключевые моменты - что Андрей милиционера называл "быдло", обещал его разжаловать и этим всерьёз его напугал.

Куда исчезла девушка - не помню.

Что я врал милиционеру о нашей важной научной работе в ледниках Центрального Кавказа - помню весьма смутно. Точно помню, что испуганный милиционер решил наладить контакт с разгневанным сыном генеральской докторши через меня. Он говорил, кажется, что я вполне адекватный, сразу видно, учёный, воспитанный человек, и не мешало бы некоторым брать пример со старших товарищей, и что высокие связи не заменяют воспитания. Мама Андрея не заведовала поликлиникой МВД, она была лишь заведующей отделением в этой поликлинике. И надо знать интеллигентнейшую Ирину Семёновну, чтобы понять, что никакая опасность обидчику её сына не угрожает. Но милиционер не был знаком с мамой Андрея, а потому сдрейфил.

И этот эпизод закончился для нас благополучно, потому что Андрей выбрал единственно спасительный в нашей ситуации выход - запугивания милиционера - иначе нам бы оттуда не уйти. Опасность для нас заключалась в том, что несколько мин от немецкого ротного миномёта, найденных на той роковой поляне на горном перевале, Андрей всё-таки оставил у себя в рюкзаке, и не будь милиционер так напуган, он бы осмотрел наши рюкзаки и нашёл бы мины - и нам в этом случае едва ли удалось бы отделаться условными сроками. Спасительная забывчивость охватила меня тогда. Страх настиг меня лишь когда милиционер вернул наши паспорта, мы вышли из отделения и Андрей спросил  - что будем делать с минами?

Страх вернулся вместе с памятью.

Мины мы выкинули в море.

Вспоминается мне то ощущение огромного, безграничного счастья, охватившего меня при виде широкого взмаха, эпического жеста Чеснокова, отправляющего немецкие мины в морскую воду.

Само путешествие запомнилось как кадры диапозитивной сьёмки - фрагментами, не связанными общим сюжетом. Полуостров Крым, напоминающий родной мой полуостров Апшерон, пыльный, виноградный, хаотичный и бестолковый - какая-то обширная ошибка творца, очевидно, ни для чего полезного не служащая. То же выгоревшее небо, тот же горизонт с мягкой покатой линией то ли гор, то ли холмов и пятнами морских видов. Запомнилась дорога среди виноградных плантаций, мы шли пешком. "Нива" сама подъехала, и шофер остановился и крикнул нам:

- Мужики, подвезти!?

Мы сели и почти ничего не успели проехать, как на дорогу выскочил заяц. Шофер, рискованно кидая машину в крутые повороты, все-таки изловчился и сбил косого. Сбитый заяц кричал, жалобно, отчаянно. Шофер вышел из машины, добил зайца, кинул его в багажник, сказал:

- Вы везучие, половина ваша. Сейчас отвезу своим бабам, пусть приготовят, приглашаю. Но водка с вас.

А собирались мы, кажется, на сельскую дискотеку.

Приехали в село.

Чесноков сказал мне:

- Бесплатно доехали, вот и получили на халяву вино - уксус.

Пошли на дискотеку...

 На ночь мы вернулись в тот домик, что снимали. Домик с маленьким садиком, дорожки в саду были выложны чёрным мрамором, точнее, могильными плитами с заброшенного татарского кладбища. Чёрные мраморные плиты с золотой арабской вязью. Дорожка к туалету в саду была выложена мраморными прямоугольниками, ходить в туалет мне было страшно - ставишь ногу на плиту, будто в бездну...

Крым не понравился мне, хотя в те годы я ещё не видел действительно красивых мест. Это потом я узнал, что Крым  - тусклая копия Средиземноморья, от которого он отличается настолько же, насколько ставропольское городское озеро отличается от самого Крыма. Но для нас в 1985 году путешествие вдоль берега Чёрного моря было ярчайшим событием, из которого, правда, больше всего запомнились мраморные плиты, выстилавшие дорожку к туалету в саду, и крик сбитого "Нивой" зайца.

Вот что там было действительно хорошее, это вино. Но его было так много, что оно не пилось.

...Сейчас, превращая поток своих воспоминаний в поток слов, я теряю прошлое, у меня возникает ощущение иллюзорности прожитого. Вот живое, вполне нормальное воспоминание - но стоит только записать его, как тут же возникает сомнение - а было ли это, может, пригрезилось? К счастью, есть уникальная возможность позвонить в прошлое, в Москву, Чеснокову и спросить - а помнишь? Да, безалаберный и бесшабашный парень превратился в скрупулёзного, въедливого старика. Он, к счастью, жив и может подтвердить или опровергнуть помнящееся мне. Я очень признателен ему за то, что, вопреки очевидной невозможности выжить, он выжил. Человек, не терпевший никакого стеснения свободы, из всех видов уюта предпочитавший уют дикой природы, сумел почти двенадцать лет прожить там, где и двенадцать часов прожить - невыносимо много. Как? Это загадка, как и то, что мы не потерялись, что сохранили связь. И что выжили, дожили до двадцатого года чужого нам, враждебного, двадцать первого века.

Я думаю - а мог ли он, со своим подходом к жизни, с очевидным нежеланием подстраиваться под обстоятельства, со своим упрямством и бесстрашием, с отчаянной готовностью быть слугой своей судьбы миновать тюрьму, прожить как-то менее трагично, найти путь к благополучию?

Наверное, мог, но для этого он должен был совершить немыслимое - стать отшельником, одним из таких людей, которых отыскала в прошлом веке геологиня из Ессентуков, Галина Андреевна. Она нашла семью Лыковых, удалившуюся от цивилизации, потому что люди "врут и матом ругаются". А от этого неминуемо крещение снимется.

Мат не коробил Андрея, он и сам мог завернуть так, что небесам жарко станет, но вот врать, нет, не хотел. Хоть ты лопни, не хотел. Может, это душевная болезнь, но тогда это болезнь с единственным симптомом.

Полагаю, он ошибочно во мне видел себе подобного. Ну а как вы тогда объясните, что два совершенно различных человека с разницей в возрасте в десять лет, живущих так далеко друг от друга, на протяжении десятилетий сохранили приятельские отношения. Нет, мы не поздравляем друг друга с праздниками и днями рождений. Просто, иногда Андрей может позвонить и спросить, как настроение, как погода. С интервалом в несколько лет. Я ему тоже звоню так же регулярно. Может, я звоню чаще, потому что иногда спрашиваю " а помнишь?" Ну, так я старше, а старики бывают навязчивы. Пока живёшь, кажется, сейчас поймёшь смысл - ещё немного, и он откроется перед тобой. Но когда проживаешь больше, чем прожили те, кому по чину положено знать смысл происходящего, понимаешь, что смысла изначально не было. Смысла не было - но что же было и есть вместо смысла? Говорят, свято место пусто не бывает, что-то должно же быть. Не просто пустота - что внутри пустоты?

Мадатов

Патрульная машина встала перед нами, ослепительно яркий свет фар залил наш салон. Проезжая часть узкая, односторонняя - не объедешь, да и нет смысла объезжать  - ехали мы против движения, под запретительный знак, ясно, что влипли, деваться некуда.

Алик на своём водительском месте развернулся, сидя на сидении, боком вперёд, положил плечо почти на руль -  три звезды на его погоне сияли теперь прямо менту в глаза, и Алик потихоньку, на первой скорости , двинулся вперёд, на патрульную машину. Мент просигналил, неуверенно, моргнул фарами, но, трезво оценив ситуацию, начал сдавать назад.

В принципе, Алик тоже мог теперь сдать назад, развернуться и уехать - вопросов бы не было. Какие могут быть вопросы у автоинспектора к господину полковнику; страна воюет, вместо власти в этой стране народный фронт, а за полковником точно несколько сот вооружённых человек, готовых выполнять его приказы. Тут лучше уступить и не спорить.

Уехать Алик бы мог, но вот трезво оценить обстановку, как это сделал патрульный милиционер, он категорически не мог, так же, как не мог этого сделать и я. Потому что оба мы были в стельку. Какая тут трезвая оценка. Алик врубил вторую, мы поехали, напирая, брательник перешёл на третью - это мы так друг друга звали - "брательник", - хотя братьями не были - на третьей скорости мы ехали быстро, и это было уже опасно. Мент вынужден был пятиться с нашей скоростью - а куда ему деваться, но ехать задом на такой скорости нельзя. Однако полковничья "вольво" теснила ментовские "жигули". Заканчивался короткий участок поперечной дороги, по которому мы ехали. Теперь "жигули" вынуждены были задним ходом выскакивать на оживлённую улицу в темноте. Алик хоть бы притормозил - пёр вперёд, будто никого перед ним и не было.

Бог пожалел, не врезались в поток. Тут надо и менту должное отдать - грамотно сманеврировал, двигаясь задним ходом, сходу крутым разворотом встроившись в перпендикулярный поток. В общем, пронесло...

Он вообще удачливый был, Алик Мадатов, ему везло. Всю жизнь, до сорока четырёх лет, ему везло просто невероятно. "Я вышел ростом и лицом, спасибо матери с отцом" - это будто про него пел Высоцкий. Но не только в росте и лице дело, - служба складывалась у него удачно. После окончания Бакинского училища его направили служить в Армению. Но в двадцать восемь лет в чине капитана, он был переведён служить в Азербайджан. Время одинаково течёт для всех, но каждый измеряет его по-своему. Для общевоинского молодого выпускника офицерского училища единица измерения времени - период от одного звания до другого. Капитан - в тридцать лет к сорока может стать полковником. Алик стал капитаном в двадцать восемь - и это была неплохая карьерная скорость. Следующая ступень гонки - чин майора, переход в старшие офицеры, важная веха в карьере офицера, в мирное время зависящей от множества разных факторов. Удачливость, покровительство, внешний вид, членство в партии - жена, всего не перечислить.

Самым ярким талантом Мадатова был дар нравиться женщинам. Он умел рассмешить, поднять градус настроения. Я знал о двух попытках заставить его жениться...

Мадатов уверенно дошёл до полковника в тридцать девять лет, успев при этом закончить курсы генерального штаба. И помимо службы у него всё ладилось. Женился он удачно - хоть со второй попытки, но удачно. Денег у него было столько, что девать некуда, и, когда я приезжал в Баку, он не позволял мне тратить свои. В то время манаты сменили рубли. Алик манаты называл учебными деньгами и говорил, что не знает, что с ними делать - сколько не трать, они не кончаются.

Убери свои, у меня учебные, - говорил он.

Он был военкомом Шемахинского района. Азербайджан уже воевал с Арменией. Он написал заявление о переводе в действующую армию.

- Не могу я, каждый день гробы приходят, нужно родителям возвращать их детей в ящиках, - говорил мне он.

В действующей армии он столкнулся с другими проблемами.

- Ты понимаешь, - говорил он, - у меня мозги устаревшей системы. Для меня потенциальный противник - это войска стран НАТО. То, что вместо потенциального противника  теперь есть противник реальный, и этот реальный - не НАТО, а армяне, у меня вообще в голове не укладывается. Как это, армяне - враги? Недавно считались братским советским народом. Я когда в Ленинакане служил, у меня все друзья армяне были. Не было тогда никакой вражды. В большинстве своем нормальные люди, весёлые, говорливые, любящие пошутить. Хотя, конечно, не без пунктика. Тигран второй и Геродот: не дай бог эти темы затронуть, начинается: "Ещё когда на Земле не было ни одного человека, множество армян уже обитало на живописных лугах Нагорного Карабаха, принадлежавшего Армении. Об этом ещё Геродот писал". Кто такой этот Геродот и зачем он об армянах в Карабахе писал - непонятно. Теперь из-за Геродотовой писанины - война. Такая глупость, верить в это не хочется.

Хотя отец и мать у него были азербайджанцы, но был он, на самом деле, бабушкиным сыном, воспитала его мама его мамы, баба Стеша, которая звала его Оле, на южнорусский манер, заменяя "Г" на "Х".

Вот тут начинаются мистические совпадения наших биографий. Улица, на которой был расположен первый дом в его жизни, куда его принесли из роддома, звалась Большой Крепостной. А мой отчий дом был на Малой Крепостной. В принципе, это одна и та же улица. Мой отец, Гаджи Ага, дал мне имя Мамед Али, но это имя отразилось только в документах. Моя бабушка Ляля явочным порядком переименовала меня в Алика. Какое имя Мадатову дал его отец, Гаджи Бала, я не знаю, но и он в итоге, по воле бабушки и даже по документам, стал Аликом. И его и моя бабушка - обе родом были из Ставрополя. Его отца звали маленький Гаджи, "бала" - это маленький, а моего - господин Гаджи, "ага" - это господин...

Аликино везение закончилось в войну. Когда я в следующий раз приеду в Баку, он уже будет не полковником, а государственным преступником. Приговоренным к двенадцатилетнему сроку. Я пойду к нему в колонию. Он со смехом скажет мне:

- Брательник, я превратился в кролика - сижу в клетке, а дети мне "капусту" носят.

Капусту в смысле деньги.

Инкриминировали ему участие в попытке государственного переворота. С воли ему никто не помогал. Его родной брат, Вагиф, в интерпретации бабы Стеши Вовка, продал их общую квартиру и пытался сбежать с деньгами на Украину - не то что не поделившись вырученными от продажи общего имущества деньгами, но даже не вернув занятую накануне у брата сумму. Но когда я встретился с ним на свидании, он шутил и смеялся не меньше, чем всегда, унылая мерзость тюремной жизни не прилипла к нему - он продолжал жить сам по себе, будто вне тюрьмы. Я думаю, секрет в том, что высшая точка достижения эволюции человечества - это был советский человек, "гомо советикус", и Мадатов был один из ярких советских людей. Не стану уточнять определение "советский человек", во всяком случае, это не тот персонаж из картона, вырезанный идеологическими ножницами, что нам навязывала официальная пропаганда. Не углубляясь в дебри идеологических споров, скажу: советский человек - это человек, выросший вне душепагубных рыночных отношений. Сейчас стало общепринятым штампом говорить "убеждённый рыночник" - то есть умный, положительный человек. Как в средневековой Европе - добрый католик. Регулярно посещает церковь, покупает индульгенции и по воскресеньям ходит любоваться кострами, где жгут еретиков - значит, добрый католик. Так и сейчас - тот, кто согласен вслед за идеологами рынка, что "нравственно всё, что выгодно" - убеждённый рыночник, верящий в деньги как в бога...

Великий Алиев - это прилагательное использую без тени иронии, вернувшийся в Азербайджан и в политику, провёл блестящую операцию по удалению тогдашнего президента Эльчибея - человека деревенского, отсталого, и следом за Эльчибеем устранил следующего человека из аула, полковника Сюрета Гусейнова, национального героя. Сюрет выгнал Эльчибея военной силой, а Алиев устранил Сюрета политическими методами. И всё - судьба моего друга была решена. Мой друг был подчинённым Сюрета; то есть он и ещё несколько военных оказались помехой на пути осуществления планов Алиева. Эти военные не сделали неверный выбор - они не сделали никакого, просто двигались по течению.

О провалившейся попытке государственного переворота в Азербайджане я узнал по радио, сидя в автобусе, идущем в Ставрополь, и сразу понял, что моего друга "приняли", хотя фамилии бунтовщиков не назывались. Уезжая в тот раз из Баку, я интуитивно чувствовал, что лучшая часть моей жизни завершена, и это чувство не обмануло меня.

Накануне я несколько дней откладывал отъезд из Баку, будто предчувствовал, что в этот город никогда не вернусь. Так и вышло. Тот город, из которого я уезжал, вскоре перестал существовать - сменилась половина населения Баку, и это был уже другой город. Это чувствовалось, это висело в воздухе - наше время закончилось, теперь наступило другое время.

Полковнику Алику Мадатову, моему другу, места в этом новом времени не было, поэтому он отправился в тюрьму. Там он пробыл девять с половиной лет из двенадцати - срок ему сократили благодаря вмешательству правозащитников из Европы. Сам он ни одного прошения о помиловании не написал и смеялся над теми, кто их пишет. - Нас не для того посадили, чтобы конкурс сочинений устроить - кто складней напишет, того на свободу. Нас посадили, чтобы под ногами не путались. Пиши не пиши, срам один, никакого толку не будет, разве что почерк лучше выработаешь,  - И мне говорил - Ты Лиле, жене моей, объясни, что ждать досрочного освобождения не надо, а то она, бедная, всё на что-то надеется. Если ты объяснишь, она поверит - не надо надеяться, потом ещё тяжелее будет...

Но она дождалась.

Связь двух Аликов из крепости подтвердилась странным образом. Однажды утром я проснулся и сказал своей жене:

- Сегодня Алика выпустили. Это мне сказал какой-то голос.

Не думаю, что Люба приняла мои слова всерьёз

Я ушёл на работу, но вечером, по дороге домой, всё же купил бутылку водки. В то время приехал ко мне гость из Баку, который был знаком с Аликом. Вечером гость, увидев на столе бутылку, поинтересовался:

- Что празднуем?

Я в ответ:

- Да вот, Мадатова сегодня выпустили, отметим

- Ты в Баку звонил?

- Нет, - говорю, - голос сказал.

- Раз тебя Магомед Али зовут, ты решил из себя пророка разыгрывать? - усмехнулся он.

А у меня была такая уверенность, что я спокойно ему отвечаю:

- Давай сейчас позвоним, ты убедишься.

Подхожу к телефону и набираю номер Аликиной жены. Когда она подняла трубку, я помедлил, вдохнул воздух, намереваясь огорошить её своей осведомлённостью, но Лиля так закричала в трубку, что все, кто был рядом со мной, на кухне, услыхали её радостный крик:

- Выпустили!

Лицо моего гостя, расплывшееся было в саркастической ухмылочке, вытянулось, и он произнёс:

- Вот это да!

...Теперь, когда Алика больше нет на свете, этот случай поблек и перестал быть интересным. Ну угадал и угадал, игра случая. Но я, знаю, что никакая не игра - я же помню тот голос. Я вот что думаю по этому поводу: судьба каждого расписана по главным, протокольным моментам: имя, имена родителей, год и место рождения - школа и институт, имя супруга, профессия, звание, ну и так далее, вплоть до даты и места смерти. Подробности, всякие нюансы подчинены протоколу.

У Алика было написано просидеть в тюрьме девять с половиной лет, потому что он не хотел принять перемены и был советским человеком.

...Вот, например, как он помог мне накануне своего ареста.

Двоюродный племянник моей жены, Сергей, сдал квартиру беженцам из Карабаха. Беженцы платили ему по-началу за квартиру - правда, недолго. Потом деньги у них закончились, и они сказали Сергею, чтобы он больше не ходил и не беспокоил их. Я попросил Алика помочь. Мы поехали на квартиру Сергея, и Алик сказал беженцам, что даёт им три дня, чтобы они убрались. Глава семьи начал клятвенно заверять господина полковника, что заплатит за всё время и даже наперёд. Тогда Алик сказал, что два дня из трёх уже прошли, и завтра он приедет с солдатами и просто выкинет вещи на улицу.

Когда мы назавтра приехали, квартира была пуста.

Когда мы привезли Сергея и его жену, Ларису, в их освобождённую Аликом квартиру, Мадатов сказал мне:

- Смотри, что он делает. Вот нормальные люди - куда им теперь?

"Он" - это Алик сказал о Горбачёве, ещё не подозревая, что вопрос "куда теперь?" больше относится к нам с ним, чем к Сергею с Ларой. Наш с ним мир исчезал на наших глазах. Серёжа с Ларой могли уехать в Россию и оказаться среди своих - нам ехать было некуда, Советского Союза больше не существовало.

Впоследствии оказалось, что изгонять беженцев вообще не следовало. От судьбы никто не защитит. Квартиру Сергей продал за ничтожную цену. На вырученные деньги купил аварийный домишко в Волгоградской области, который развалился следующей весной. Жить им стало негде. В дело вмешался Ларисин дядя, прокурор области, и им дали квартиру как беженцам. Лариса закончила Бакинскую консерваторию и преподавала игру на скрипке. Но потом Сергей развёлся с женой, и дядя сфабриковал против него уголовное дело и посадил на пять лет. Сергей, отсидев свой срок, приехал жить ко мне, украл у меня крупную сумму денег, скрылся, вскоре заболел раком и умер...

Но возвращать отнятые дома мог только Мадатов. Он вообще не хотел следовать велению времени. Помню, в один из дней заехали мы за Славиком во второй микрорайон, Мадатов вылез из машины и кричит: "Славик, сучья рожа, поехали водку пить!"

Громко, во весь голос - а после ввода войск в город в январе девяностого, когда много людей постреляли, в Баку не принято стало громко говорить на русском. Говорили, но уже с опаской, тихо, вполголоса. А тут стоит дорогая иномарка, и рядом с ней полковник что есть силы орёт про водку...

Определённо, Алик в то время чувствовал, что "вверху" идёт схватка, от результата которой зависит его жизнь. Но меня он не посвящал в свои переживания, а я не мог догадаться, отчего это мы так жадно пьём водку каждый день? Гнетущее чувство необратимости происходящего заставляло и меня день ото дня откладывать отъезд из Баку. Схватка "наверху", как я сейчас предполагаю, происходила между Гейдаром Алиевым и Сюретом Гусейновым из-за подписания контрактов на нефтедобычу...

Через девять с половиной лет Алика выпустили на волю. Инфаркт настиг его сразу за тюремным порогом.

Приехав ко мне в Ставрополь, он хорошо подлечился.

Мы с ним много говорили в эти дни.

В неволе, говорил Алик, самое тяжёлое - монотонность жизни, и самые трудные минуты здесь - первые после пробуждения, когда ты выныриваешь в реальность из глубин забытья - эти минуты даются тяжелее всего.

- Ну и конечно после свиданий тоже тяжелее, чем обычно, - рассказывал мне Алик. Мы с ним ровесники, но я выполнял роль слушателя с благодарностью, как младший  - мне было интресно. Такая возможность посетить мир тюрьмы, не лишаясь свободы, редко кому выпадает.

Алик рассказывал о тюрьме, пространство которой меняет время, его законы и скорость течения, и о войне, которая меняет вообще всё...

Знай я что-то о заговоре, я бы всё рассказал, - говорил мне Алик. Конечно, Гусейнов не посвящал Алика в свои тайные дела - просто, отдавал приказы.

Самое плохое - роль пешки в чужой игре, - говорил мне мой друг.

Он прожил у меня почти год, а между тем очень скучал по своей семье, по сыну, дочери и жене. Что-то мешало ему вернуться в Баку. Я думаю, это был страх.

Надо отметить его необъяснимый пиетет по отношению к Гейдару Алиеву, человеку, поломавшему его судьбу.

- Как я могу ненавидеть этого человека - если бы не Геша, никакого Азербайджана давно бы и не было; и где тогда жили бы мои дети? - говорил он мне.

Я начинал спорить, доказывать, что необязательно жить в Азербайджане, что лучше уехать.

Брательник, ты точно армянин, жить на чужбине - это армяне любят, - отвечал мне мой друг.

Наши споры не заканчивались, он отстаивал патриотические позиции, я же спорил, что лучше жить у бабушки, в России. А он не хотел жить нигде, кроме Азербайджана. Посол Норвегии в Азербайджане, свободно говоривший на русском языке, приглашал его в свою страну, обещая помочь устроиться как политическому эмигранту, но он и слышать об этом не хотел. Оба мы были, вероятно, неправы  - человек должен жить у себя на родине; ну а нашей с ним родины, Советского , на свете уже не существовало. Спорить было не о чем. И жить нам было негде. И без этих бессмысленных споров нам было о чём поговорить. Например, о поворотах судьбы, о её сюрпризах. Алика посадили за то, что у его командира не хватило ума подчиниться Гейдару Алиеву...

Мы с ним всё же разругались, когда он гостил у меня в Ставрополе, в тот последний раз. Алик уехал в Баку, на прощанье сказав мне, что, как бы я ни старался, русским я всё равно не стану, нечего и пытаться. Я в пылу спора возразил, что на самом деле мы с ним никакие не азербайджанцы, и это легко доказать - если включить музыкальную запись мугама, ни он, ни я по доброй воле не станем её слушать, а ведь мугам - это плач народной души, и настоящий азербайджанец сам не удержится от плача, слушая эту музыку. Я вспомнил тогда, как в один из моих приездов в Баку, во время свидания в тюрьме, по всей колонии включили запись мугама, и он со смехом сказал: "Народ, слушающий такое пение, кому хочешь войну проиграет, не только армянам".

Какая же это была глупость с моей стороны - спорить с человеком, находящемся у меня в гостях, воевавшим за свою страну и хлебнувшим горечь поражения в этой войне. Каким безжалостным тупицей надо было быть, чтобы вести такие споры, как легко было признать свою неправоту! Через несколько дней он уехал, мы попрощались весьма холодно, а через несколько дней у меня зазвонил телефон  - на экране загорелось слово "Алик". Я с радостью поднял трубку - ага, моя взяла, признал мою правоту - и плачущая Сафура, его дочь, сказала мне, что папа умер. Это было в 2016 году. И мне кажется, без Алика жизнь выглядит намного скучнее и непригляднее. Пусто и холодно стало.

Шевкоплясов

Вероятно, в жизни каждого человека есть периоды максимальной интенсивности впечатлений, когда каждый день обещает и приносит новые открытия и новые знакомства, а мелькающая вереница лиц обретает наибольшее разнообразие и привлекательность. У меня таким периодом насыщенного потребления впечатлений оказалось время крушения моей родины - Советского Союза. Внезапно ослаб, почти исчез контроль власти над каждым человеком - живи как можешь, никому до тебя дела нет. А не можешь жить - да хоть умирай, это твоё личное дело. Людям наверху, людям власти надоело изображать "неустанную заботу" о работающих на них простых трудящихся, и они занялись личным обогащением. Глава правительства Егор Гайдар, причмокивая в обычной своей манере, заявил: "Нравственно всё, что выгодно".

На меня это произвело такое впечатление, словно один из трёх ненавистных мне с детства Толстяков из произведения Юрия Карловича Олеши "Три толстяка" вдруг ожил и заговорил. В результате заявления Толстяка произошли изменения правил существования и вообще всех жизненных норм, явилось огромное количество всякого жулья, бандитов, аферистов, от которых "низвергнутый не защищал закон". Для множества полезных и социально адаптированных людей, обладателей образования и трудовых навыков, жизнь сделалась невыносимо трудной, опасной и унизительной, многие из них покинули этот мир и были тут же забыты. Выжившие приспосабливались к изменениям как могли.

В ту пору я уже перешагнул порог сорокалетия, отделяющий молодость от приближения старости, кое-как сумел подсобрать деньжат - благо они тогда валялись, что называется, на полу, купил старенький японский микроавтобус "Тойота-ХИ-АЙЗ", научился ездить за рулём и стал одним из миллионов, погнавшихся было, с дуру, да и по указке сверху, за обманчивым призраком - обогащением. Я сумел немного "перестроиться"- не так, конечно, чтобы войти в новую жизнь как в свой дом и взять, что понравилось, но всё же достаточно, чтобы продлить биологическое существование. Ошибок понаделал, конечно, тьму, но учитывая все сопутствующие изменения окружающей реальности, исчезновение ориентиров и не слишком большую личную удачливость и, прямо скажем, невеликую сообразительность, перестроился терпимо, на твёрдую тройку.

Жил я тогда в Ставрополе, а территория моих перемещений простиралась от Ростова до границы с Дагестаном и Кабардой, с редкими заездами в Калмыкию и Волгоградскую область, до Воронежа. И можно себе представить, с каким разнообразием личностей меня сводила тогда моя кочевая жизнь, вызывавшая у меня такой восторг в то время. Среди этой галереи попадались физиономии людей неординарных, превосходящих других по многим параметрам. Одним из таких людей был Павел Владимирович Шевкоплясов, хозяин магазина из Пятигорска.

Павел - это удивительный пример человека, изменяющего среду своего обитания по своему желанию. Пожалуй, я не встречал больше таких примеров влияния человеческой воли на происходящее вокруг, на ход жизни. Речь идёт о той загадочной способности человека жить по своим законам, выработанным для собственного употребления, жить так, как считаешь правильным. А это почти никогда не совпадает с высотой социального положения, с принадлежностью к власти. Закон власти суров, принадлежность к ней навсегда лишает человека возможности выбора образа существования. Иными словами - назвался груздем, полезай в кузов...

Рассказ о Павле удобнее, правильнее и иллюстративнее начать с его портрета. За меня его портрет уже написал Гоголь. Вообразите себе Тараса Бульбу без усов, гладко выбритого на современный манер; кудрявые волосы не торчат над бритой головой и не свисают оселком - вместо этого вполне современная аккуратная стрижка, в то время только-только подёрнутая серебром, пока что служившим больше украшением, чем печальным знаком прожитых лет и ушедшей молодости. Ростом он выше среднего, но казался приземистым из-за мощи костяка. Живые, с лукавинкой, умные глаза смотрелись неожиданно на простом, грубом лице топорной работы с крупными чертами. Несмотря на обманчивую приземистость, выглядел он крупным мужчиной. Колдовство заключалось в том, что все предметы, имеющие к нему отношение, казались, как и он сам, увеличенными, а не обычного размера.

Метаморфоза укрупнения распространялась на всё, принадлежащее ему. Магазин Шевкоплясова продавал принятые на комиссию товары. Чего только здесь не было! Инструменты, бытовые приборы, часто уже устаревшие не только технически, но и морально. Всякие пишущие машинки, доживавшие в то время последние свои дни, арифмометры, барометры, самовары, примусы, керосиновые лампы - и всё тому подобное, всё - крупного размера. Всё, попадавшее под определения "огромное" и "устаревшее", можно было обнаружить здесь. И всё, что было в магазине у Павла, носило отпечаток его личности. Если это были, допустим, канцелярские кнопки, они вполне годились бы для скрепления фанерных листов. Амбарные замки, продававшиеся в этом магазине, напоминали гири и весили соответствующе. Обычные молотки были похожи на кузнечные молоты. Ну а самовары были вместительностью в пару вёдер. Циклопические тиски шли в комплекте с большим зубилом и соответствующим молотком, которым не мог бы работать человек обычного размера. Цепи для собак годились для удержания медведей.

Здание, в котором располагался магазин, было старым, потолки в подсобных помещениях уже слегка провисли, и их подпирали кряжистые брёвна - стволы деревьев с неочищенной корой. На стенах висели старинные военные карты времён завоевания Россией Северного Кавказа, на полках лежали шашки и кинжалы, а сертификаты, подтверждающие их декоративно-подарочное предназначение, хранились у хозяина магазина, Надо признать, что сертификаты нисколько не притупляли остроту лезвий этих подарков.

Ещё там были муляжи ручных гранат и других боеприпасов, без боевых зарядов, разумеется. Впоследствии Павел объяснил - чтобы сразу отличать их от боевых аналогов, муляжи окрашивались в чёрный цвет, а боевые их аналоги - в защитный.

Всё это в сумме, вместе с обликом хозяина магазина, производило впечатление жилища какого-то мифического воинственного существа из сказок.

Расположен этот необычный магазин был в бойком месте - прямо над Верхним рынком. Мне здесь понравилось всё и сразу. Нравилось и местоположение магазина вблизи рынка - я понимал, что при правильном использовании этой торговой точки деньгу тут можно качать немалую. Только вот что здесь продавать? Понятно, что не примусы с топорами.

За ответом на этот вопрос я спустился на территорию расположенного рядом рынка, надеясь на случайное озарение.Там были магазины хозяйственных товаров, бытовой химии, посуды, я чувствовал - ответ на мой вопрос где-то рядом. Но нужно было найти что-то востребованное и в то же время дефицитное, чтобы покупатели стали в очередь. А времена дефицита уже прошли. "Невидимая рука рынка", о которой так долго и с таким восторгом говорили либералы, уже успела заполнить полки магазинов китайской продукцией.

В одном из хозяйственных магазинов я увидал ярко упакованные средства от комаров и от тараканов. И меня осенило. Я прошёл в подсобку к хозяину и спросил, есть ли у него средства от сельскохозяйственных вредителей. Черноусый хозяин магазина, симулировавший кавказский акцент, вероятно, чтобы отпугивать рэкетиров, ответил отрицательно.

- Нэт, э, такой говно зачем, э, нужен?

А в те времена рудимент советской действительности - дачные участки размером в шесть соток - ещё продолжал активное существование; ещё живы были те, кто был согласен каждую весну закапывать несколько вёдер картошки в свой участок с тем, чтобы во второй половине лета выкопать запас корнеплодов на всю зиму, до следующего урожая. Я не стал пускаться в рассуждения, а просто сказал хозяину:

 - Давай я расфасую пестициды для защиты овощей от вредителей, а ты будешь их продавать.

И тут я понял, зачем этот человек приделывает к своему простецкому и неправильному южнорусскому выговору какой-то выдуманный, несуществующий в мире дрянной "нерусский" акцент. Не только из страха перед рэкетирами. Он с таким высокомерным презрением ответил на моё предложение, что ясно было - сказать это просто так, не выделив интонационно свою речь, он не мог.

- Ти, я вижю, совсем в торговле не понимаешь, твой пистит кому, э, нужен? Здесь, на нашем рынке, дураков нет, иди, э, иди, на другом месте дураков ищи.

Ну, я и пошёл, предварительно сказав негромко:

- Зря отказываешься, я на этом пятьсот долларов в день имею.

Эх, как подействовала моя маленькая провокация на коллегу-торговца! Бедняга аж взвился и про свой акцент забыл.

- Ну тогда я ничего в торговле не смыслю, если ты можешь такие деньги на карман ставить на этом говне.

Видимо, оборот "ничего в торговле не смыслить" в его понимании обозначал крайнюю степень тупоумия. Он даже выбежал вслед за мной - думаю, чтобы посмотреть, на какой же машине я приехал. Мой старый добрый "ХИ- АЙЗ" я предусмотрительно поставил далеко, на стоянке.

Возвращаясь к своему автомобилю, я мысленно подготавливал диалог с хозяином магазина-кунсткамеры, но на самом деле слово в слово повторил своё предложение о торговом партнёрстве. Реакция была совершенно иной.

- Вези, - равнодушно сказал хозяин. - Но меньше чем за двадцать пять процентов от твоей цены я работать не буду, что продастся - то продастся. Твой риск, твой барыш, а двадцать пять процентов - мои.

Мы обменялись номерами телефонов, и я уехал, полный тревожных мыслей и волнений. Где брать эти самые пестициды, где брать тару для фасовки, где и как организовать розлив? Где заказывать этикетки?

Я был относительно молод в ту пору, умел действовать быстро, и через несколько дней ящики с пузырьками, наполненными средствами от колорадского жука, уже стояли среди артефактов уходящей в прошлое советской эпохи на полках странного магазина. Этикетки на пузырьках были написаны ручкой на простой бумаге: "Децис", "Карате" "Фастак"- скоро эти и ещё несколько новых, загадочных слов стали для меня заклинаниями, приносящими доход.

Успех заключался в том, что нигде в мире никто не выращивал картофель на площадях в несколько сотен квадратных метров, а покупать дорогие пестициды в фирменных пяти или десятилитровых канистрах было разорительно - никаким урожаем расходы не окупятся. Другое дело - небольшой пузырёк с гибельным для колорадского жука содержимым. Пузырька как раз хватит на несколько соток картофельных посадок. Как решался этот вопрос в советское время, я не знаю, но сейчас налицо было отсутствие средств защиты от вредителей.

Я расфасовал пестицид по пузырькам, оставил эти пузырьки у Павла в магазине и уехал в Ставрополь.

Через несколько дней глухой, низкий, подчёркнуто безразличный голос в телефонной трубке поинтересовался:

- Ты что, решил мне сезон на колорадского жука сорвать? Почему не везёшь товар?

Я тогда ещё не знал, что обвинительный уклон в разговорной речи - обычная манера общения Павла.

На другой день, увидав мой микроавтобус перед въездом во двор своего магазина, Павел даже не попытался скрыть свою радость и изумление по поводу моей проворности, хотя на всякий случай недовольно произнёс:

- Люди с утра уже ждут, мне приходится оправдывать отсутствие товара.

Очереди перед прилавком, конечно, не было, но несколько человек, скажем так, дачного возраста, толпились в ожидании спасительного эликсира для своих посадок.

Так начался странный период моей жизни между Ставрополем и Кавмингруппой, когда я за рулём проводил большую часть суток.

Но дружба с Шевкоплясовым началась не тогда. Она началась с того момента, когда он в очередной раз ворчливо поторопил меня с доставкой препаратов. Я настолько был сбит с толку хроническим недосыпанием, ядовитыми парами пестицидов и неожиданно свалившимися на меня деньгами, что, загружая микроавтобус, указал в накладной только половину товара. А другая половина была мной погружена, но не учтена и не записана. Быстро разгрузив ящики с пузырьками и забрав  свои  деньги за предыдущую  партию товара, я пустился в обратный путь.

Через несколько дней, привезя свой товар в Пятигорск, я снова разгрузился и, пересчитывая деньги, поймал на себе неожиданно заинтересованный и удивлённый взгляд Шевкоплясова.

- Что-то не так?- поинтересовался я.

- Да нет, всё так, - ответил Павел,- просто учти, впредь я твои ошибки не буду прощать. А на этот раз вот твоя настоящая накладная и остальные деньги за предыдущую партию товара, - и он протянул мне бланк, заполненный аккуратным женским почерком, и деньги.

- Ого, - сказал я, - ничего себе сумма!..

Сумма после точного пересчёта товара увеличивалась почти вдвое.

В объяснение своего просчёта я посетовал на хроническое недосыпание и поблагодарил Павла за честность.

- Впредь, учти, не буду твои ошибки прощать, - сухо напомнил ещё раз Павел.

После этого инцидента наши отношения изменили свою природу. Бухгалтером у Павла была его жена, Валентина. Я постепенно взвалил на неё и свой бухгалтерский учёт - ведь и мне тоже надо было составлять отчёты, оформлять разные бумаги, разобраться в которых было для меня непосильной задачей. А Валентина делала это аккуратно, быстро, кажется, без особых затруднений. Чему я нисколько не удивлялся, зная, что жена Павла окончила тот же факультет ростовского политехнического института, что и он, да ещё и с красным дипломом. Ну и вести мою примитивную бухгалтерию ей не составляло никакого труда.

- Отличница, промокашка, ей это не трудно, - со скрытой гордостью отмёл Павел мои благодарности за помощь.

...В скором времени спрос на препараты пошёл на спад, сезон колорадского жука закончился, и я стал ездить в Пятигорск всё реже и реже. Но теперь повсюду, куда только не заносила меня дорога, я искал продавцов своего товара с прицелом на следующий сезон. Осенью я поймал себя на том, что подсознательно отыскиваю причину для поездки в Пятигорск, хотя по-настоящему необходимых, финансово выгодных маршрутов было в ту пору больше, чем времени для их осуществления. Но ездить в Пятигорск мне нравилось больше всего. Так было всегда. Ещё в детстве я два или даже три раза побывал в пионерском лагере под Пятигорском и первые горы, на которые я поднялся, были Машук и Бештау. В Пятигорске, как бы высокопарно это ни звучало, я всегда ощущал присутствие духа поручика Лермонтова - мне кажется , что неприкаянная его душа, не вмещающаяся ни в райские кущи, ни в обитель демона, пребывает именно здесь, в живописных предгорьях Большого Кавказа. И здесь его дух навсегда "забылся и заснул".

Впрочем, для объяснения притягательной силы Пятигорска нет надобности обращаться к мистике, достаточно причин вполне материальных. В дни моей молодости это было лучшее место из-за того, что, кажется, нигде больше нельзя было встретить столько красивых умных девушек, как в Пятигорске с его лингвистическим институтом. Красивых девушек в России много везде, но здешние красавицы!.. Умом и манерами они напоминали тех выдуманных Хемингуэем и Ремарком романтичных женщин, рядом с которыми мужчина теряет страх и жадность, приобретая взамен необычную остроту вкуса жизни.

Но это было давно, очень давно, а теперь Пятигорск стал местом, куда я приезжал за деньгами.

Между тем жизнь шла. Новшества постепенно накапливались, изменяя жизнь не так кардинально и стремительно, как в течение нескольких предыдущих лет, но неотвратимо, как во все времена. Множество богатых людей со связями создали фирмы и занялись фасовкой пестицидов на высоком технологическом уровне - конкурировать с ними я, конечно, не мог. Помимо этого, возросли требования к документальному сопровождению товаров, возникло понятие "контрафакт" и наказание за него.

Но не только такие мирные и постепенные изменения происходили вокруг. В Чечне шла война, Павел, активист казачьего движения, стал часто ездить по казачьим делам в места боевых действий. Эта сторона его жизни составляла тайну для меня, в которую я и не пытался проникнуть. Ну воюет и воюет - на то он и казак, чтоб воевать.

Другое обстоятельство его жизни удивило меня, когда я через несколько лет узнал о нём. Оказалось, что Шевкоплясов создал акционерное казачье общество, выстроил целый посёлок и рынок возле него для казаков. Можно представить, сколько бумаг пришлось согласовать, сколько барьеров преодолеть, сколько алчных рук тянулось к деньгам акционеров! Да и сами акционеры наверняка непросто, и не без конфликтов делили вновь приобретённое достояние!

Наша с ним совместная деловая деятельность подошла к своему естественному завершению - магазин-кунсткамеру он продал, теперь в этом помещении торгуют сантехникой. Свой рассказ о создании акционерного общества, о строительстве посёлка и рынка Павел подытожил такими словами:

- В итоге 180 казачьих семей стали хозяевами новых домов и собственных магазинов.

Но, по моему разумению, главный успех достался всё-таки Павлу Шевкоплясову и его Валентине. Мало кому удаётся увидеть плод своей фантазии и воли в материальном воплощении. Это сочетание душевных качеств - фантазии и воли, в лексиконе Шевкоплясова носит название  - инстинкт инженера...

Глядя на синие крыши посёлка и торговых помещений, расположенных возле жилых домов, я думаю об инстинкте инженера. Этот чудесный инстинкт, оказалось. способен менять не только природу пространства и заключённых в него материальных объектов, но даже такую незыблемую и неизменимую субстанцию как человеческая судьба. Инженерный инстинкт Шевкоплясова бесспорно изменил судьбы людей, живущих сейчас в спроектированных и построенных им домах. Да, я забыл сказать: проекты жилых домов и магазинов делал он сам. За основу своих проектов Павел взял накопленный веками опыт создания очагов цивилизации на пространстве Великой Степи, казачьих слобод, караван-сараев на Шёлковом пути. Таким затейливым путём щедрая фантазия и созидательная воля Шевкоплясова реализовались, изменив несколько гектаров пригородной земли Пятигорска, превратив пустырь в посёлок. Эти дома с высокими флигелями в виде смотровых башен, украшенных фантастическими флюгерами, выглядят на удивление привлекательно. Благодарные казаки хотели главную улицу посёлка назвать улицей Шевкоплясова, но оказалось, что это процесс регламентированный. Но, как известно, голь хитра на выдумки, а казачья голь ещё и на манёвры - именем Павла назвали не улицу, а проезд.

Реализация проектов ему вообще удаётся. Вот и проект "сыновья" удался чете Шевкоплясовых - оба их сына люди успешные и, несмотря на свою успешность, уважительные, достойные продолжатели тех традиций, которых, насколько мне известно, придерживался и продолжает придерживаться их отец.

Сейчас Павел и Валентина заняты реализацией следующего проекта: "внуки". Насколько успешно им это удаётся, судить мне трудно, поскольку теперь могу использовать лишь косвенные свидетельства. Одно из таких свидетельств Павел недавно прислал мне. На видео очаровательная девочка с проказливой гримаской сообщает : "Деда, ты жмот". Говорят, устами младенца глаголет истина, но в данном случае у меня вопрос к голосу истины: если бы не бережливое отношение её дедушки к деньгам, было бы её детство столь обеспеченным и безмятежным?..

Он уважительно относится к деньгам - и, как я мог убедиться, не только к своим. Давно, ещё в прошлом тысячелетии, произошёл такой случай. Спрятал Павел в книгу доллары, а найти их не мог. Погоревал, погоревал, а делать нечего. Но потом неожиданно деньги нашлись. А я к тому времени уже успел побывать в Турции, Индии, Иордании и в  Малайзии. О своих путешествиях я рассказывал Павлу, и он тоже заинтересовался дальними странами. А тут вдруг деньги, считай, ниоткуда. Ну он и поехал, кажется, в Грецию. Потом начал ездить с Валентиной по всему миру.

Таким образом я повлиял на Пашу, передал ему "охоту к перемене мест (весьма мучительное свойство, немногих добровольных крест)"...

Не знаю, в скольких странах побывал Павел - одно могу сказать: в безвыездном, тёмном високосном 2020 году он с женой, сыном и внуком отважился смотаться в Занзибар.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.