В школьные годы я жил у бабушки. Родители работали на заводах в разные смены.

Когда я заканчивал первый класс, в стране был введен сухой закон. Тогда я узнал, как делается самогон. Пару недель брага отстаивалась на табуретке в выварке возле умывальника, она "играла" и бродила, а зловоние, распространяемое ею, вызывало у меня тошноту и отвращение. Потом она вываривалась на плите в большой кастрюле, внутри которой находилась миска на подставке для собирания спирта. Вместо крышки сверху был таз с водой,  соединенный с кастрюлей мокрым полотенцем. Вонища в процессе перегонки стояла такая, что  у меня начиналось головокружение. Обычно после разбавления спирта получалось пять литров самогона, которых едва хватало на выходные.

В один из таких выходных и праздничных дней к нам пришли "квакнуть" тетя Люда сорока лет, старшая бабушкина дочь со своим пятидесятилетним мужем Юрием Ивановичем. Дома находились бабушка с дедушкой, их сын дядя Саша и я с ними, единственный, кто не претендовал на "огненную воду".

Ближе к ночи они оприходовали почти весь самогон и разбрелись спать. Наши с дядей Сашей лежанки заняли тетя Люда с Юрием Ивановичем, которого в связи со сложностью произношения трех "и", Юрий Иванович, по - семейному "окрестили" Ереванычем. Бабушка с дедушкой спали в своей комнате. А мы с дядей Сашей сидели в зале. Он был самый глуповатый и выносливый в семье, поэтому продолжал пить и смотреть телевизор до глубокой ночи.

Глаза у меня стали слипаться, и я задумался, где бы голову преклонить. Решил примоститься на кровати рядом с бабушкой и дедушкой. Много места мне не требовалось, поскольку я в то время являл собой живые мощи - кости обтянутые кожей. Если в осенне-зимний период моя худоба скрывалась под драповым пальто или болоньевой курткой, то с приходом тепла все становилось на свои мест - я был похож на узника Бухенвальда из военной кинохроники. Ел я столько, сколько мне требовалось, а не сколько накладывали. Конечно, я не был сильным, но зато  энергичным и подвижным. Многие взрослые удивлялись, как в этом тельце теплится жизнь. Бабушка страдала: "Люди скажуть, шо дома тоби йисты не дають!"

И вот я решил пристроиться возле бабушки и дедушки. Включать свет среди ночи было бы опрометчиво с моей стороны - можно было нарваться на грубость отдыхающих, поэтому я решил прояснить ситуацию, а именно - подсветить спичкой. Я пошел на кухню, взял коробок и вернулся в спальню. Когда спичка зажглась, я увидел бабушку, отвернувшуюся лицом к стене, и деда, лежавшего на боку и подложившего под голову обе ладони, как будто он спал в чистом поле, а не на кровати с подушкой.

Если бабушка продолжала безучастно лежать, то дед сразу же после вспышки повернул голову в мою сторону. Когда они жили в деревне, один сельский дурачок поджег им ночью сарай, и деда с тех пор преследовали кошмары. Сначала в его безумно уставившихся на меня глазах отразился  ужас, казалось, он сейчас закричит: "Полундра!" Но вскоре он начал осознавать происходящее, и в его глазах стала проступать  ненависть. "Я тебя убью!" - сказал он взглядом. "Не поймаешь!" - ответил я аналогичным образом и, задув спичку, оборвал сеанс телепатии.

Услышав, как дед заворочался и закряхтел в темноте, собираясь пуститься за мною в погоню, я, не теряя больше времени,  рванул в зал, где продолжал квасить полуночник дядя Саша, и попросил поднять нижнюю спальную секцию сложенного дивана. Быстро забравшись внутрь, я скомандовал:

- Опускай!

Вскоре в комнату дошаркал дед. В минуты душевного волнения он всегда скрежетал зубами.

- Где этот щенок?! - прорычал он.

- Ты чего, бать? - удивленно и миролюбиво ответил дядя Саша, чем привел своего отца в неистовство.

- Дурак! - заорал на него дед.

Дядя Саша родился недоношенным и в младенчестве  - чтобы согреть его, использовали паяльную лампу. Моя мать испытывала к нему смешанные чувства и нередко, когда я рассказывал о наших с ним играх в солдатики, говорила мне: "Твой дядька - дебил."  В детстве родители часто отправляли ее на розыски младшего брата, которого ей приходилось отыскивать порой в самых необычных местах, в том числе и в выгребных ямах. Руки у него были не приспособлены к "тонкой работе", поэтому он трудился формовщиком-бетонщиком на заводе. Всех невест, которых дядя Саша приводил в дом, его родители забраковывали, открывая в них тот или иной изъян, которого не разглядел их сын. На досуге он любил читать книги, лежа на диване, а на пол, у себя под носом, неизменно клал носки, которые стирал по воскресеньям.

Но бабушка души не чаяла в нем. Вот и сейчас, проснувшись от криков и почуяв сердцем неладное, она вышла в зал. Мать четверых детей, она привыкла верховодить в семье. Дед рычал, но смирялся. А взрослые дети находились в ее власти, как малыши.

Однажды мы с бабушкой пришли к тете Люде, работавшей врачом скорой помощи, которая сидела подвыпившая на табурете и курила. На требование матери немедленно прекратить перекур при ребенке, сорокалетняя дочь возмущенно воскликнула:

- Маман, я взрослая женщина и нахожусь у себя дома!

И тут же получила затрещину...

Бабушка сразу набросилась на деда:

- А ну замовкни, падло! Злякав хлопца, скотына безрога!

В детстве она умела только "балакать", пока не пошла в сельскую школу. Но даже потом, проработав всю жизнь учительницей, навсегда сохранила эту привычку и всегда разговаривала так с домочадцами. На улице с соседями и совсем чужими людьми она всегда говорила правильно.

Дед яростно заскрежетал зубами, а потом я услышал удаляющееся шлепанье его тапок.

- И ты лягай! - сказала бабушка сыну. - Поки це буде?

Дядя Саша уже давно знал, что вопросы его матери носят риторический характер, и тоже удалился из зала.

Наступила долгожданная тишина. Я попробовал поднять секцию дивана над собой и понял, что самосто-ятельно мне выбраться не удастся.

Но худшее было еще впереди. Вскоре на диван завалилось чье-то тяжелое тело и тут же захрапело. Это был Ереваныч. Дядя Саша согнал его со своей кровати, и гость на автопилоте перебрался в зал.

Мне вспомнилось, как однажды я зашел к тетке, и она послала нас с Ереванычем в гастроном за продуктами. В мясном отделе, где на витрине красовались обглоданные кости, к нам прицепился какой-то мужик и стал втолковывать моему сопровождающему, что он - "козел", потому что у мужика после ремонта, произведенного в его квартире Ереванычем, отклеились обои. Но Ереваныч уверял, что впервые видит мужика, а сам, развернув меня в сторону к выходу из магазина, тихо сказал:

- Беги к тетке.

Я пошел в указанном направлении, а дальше события развивались стремительно - Ереваныч обогнал меня, сверкая подошвами, а за ним на всех парах мчался разъяренный мужик. Они были похожи на двух школьников, игравших на перемене в догонялки, пока не скрылись за дверью гастронома. С тех пор я старался подальше держаться от Ереваныча, но никто не может предусмотреть всего. Вот и сейчас он навалился на меня как стихийное бедствие.

Самое ужасное в моем положении было то, что теперь, под гнетом веса Ереваныча, я не мог свободно дышать, иначе диван сдавливал меня, а острое ребро бруска-перемычки я ощущал своим горлом как лезвие ножа. Мне стало жутко, но я решил не поддаваться панике и вспомнил как однажды в душном троллейбусе упал в обморок, и когда меня привели в чувство, подумал: смерть - это вечный обморок, не существовать и не мучиться. Но меня все равно смущала перспектива даже бесчувственным лежать под землей, в темноте, тесноте и мерзлоте. Я стал обследовать ладонью внутреннюю поверхность дивана и обнаружил отверстие с пятикопеечную монету. Сунув в него два пальца, нащупал пружину, а затем вытащил оттуда клок ваты. Перекатывая его пальцами, я подумал, что лежать в диване все же лучше, чем в гробу. Из дивана можно выбраться.

Первое, что пришло мне в голову - это закричать. Мне казалось, что если я это сделаю, но только не очень громко, чтобы никого не разбудить, то тогда только одна чуткая бабушка проснется, придет, сгонит Ереваныча и, подняв крышку дивана, освободит своего единственного и ненаглядного гремящего костями внука. А потом она поведет меня на кухню и заварит грузинского чаю, отрежет к нему кусок белого хлеба, намазав его маслом и посыпав сахаром.

Но на мой осторожный крик никто не отозвался. А между тем пробило два часа ночи.

Я с пяти лет научился читать, и все книги, что покупал дядя Саша с получки или аванса мы читали вместе, сначала он, а потом я. Внутри дивана, в духоте и темноте мне как нельзя кстати вспомнились впечатляющие рассказы "безумного Эдгара", в которых герои издавали нечеловеческие крики, выражая в них овладевшие ими ужас и отчаяние. Я понял, что для того, чтобы меня услышали, надо кричать громче - и заорал что есть мочи.

После первого крика я прислушался - в доме было по прежнему тихо, только Ереваныч храпел надо мной.

Тогда я стал орать с передышками снова и снова. И вот послышалось какое-то движение. Я услышал, как уже  совсем рядом по коридору несется бабушка, как растревоженная клуша, разыскивающая своего цыпленка, и ее панический голос:

- Дэ вин? Дэ вин? Сашка, шукайте скризь!

Чтобы было еще горячее, я издал неистовый вопль.

И вот уже я слышу над собой властный голос бабушки:

- Юрка, а ну геть!

Затем нечленораздельное бормотание Ереваныча, после чего его как ветром сдуло с дивана, и мне стало легче.

Бабушка не любила никого долго уговаривать и сразу пускала в ход грубую женскую силу, которой она была не обделена от природы.

Она подняла секцию дивана, и я выполз на свет Божий. Я видел перед собой бабушкины ноги, одна из которых было обезображена варикозом (выходя на улицу, она обматывала ногу эластичным бинтом), и меня созерцание этих  узлов на ее ноге всегда приводило в трепет, но сейчас мне было не до того. Я прополз у нее между ног, выбрался на середину комнаты, лег на спину, и подставив свое лицо люстре в четыре лампочки, от которой шло тепло, ощущал себя как недодушенная ящерица. Ереваныч сидел в кресле и тер глаза, а дядя Саша ходил по комнате, размахивая руками и пожимая плечами и,  видимо, ожидал, какие еще указания последуют от матери...

...Утром все, дружно похмелившись, приходили в себя за столом на кухне, а я с и просто завтракал. Тетя Люда потягивала горячий чай и смотрела на меня с гримасой отвращения, а потом, вынув изо рта обсосанный ломтик лимона, спросила:

- Ты как умудрился в диван залезть, змееныш?

У нее были проблемы с произношением шипящих и "змееныш" она произнесла как "змееныф".

Я посмотрел на своего соучастника дядю Сашу, который, уставившись в трехлитровую банку мутным взглядом и тыкая в ее глубь вилкой, безуспешно пытался извлечь оттуда малосольный огурец.

"Ну что ж, - улыбнувшись самому себе, подумал я. - Пусть это останется для всех секретом."

Есть у меня такая слабость - люблю удивлять людей.