Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(10)
Алексей Комаров
 ЗЕБРА

За окном воздух пьянящ и свеж, как апельсиновый сок в июльский полдень. Трепещет листьями тополь, и медленно движутся люди. Им, должно быть, хорошо в этом воздухе. Девочка с жидкими светлыми косичками скачет на одной ноге. Желтый сандаль расстегнулся, мама идет сзади и кричит: «Маша (губы раскрываются «а-а»), застегни сандаль!» Когда время лениво, некуда спешить. Можно, нежась, лежать, глядя в солнечные блики на потолке, обещающие дневную жару, и думая о горячем кофе и бутерброде с сыром. Кофе ждет. Кофе - ценность, которая дождется. Край одеяла вылез из пододеяльника. Колет подбородок. Это тоже приятно, это ощущение жизни. Жизнь состоит из ощущений. Ощущение детства - ощущение колючего свитера. Мама свитера вязала разным дамочкам. Должно быть, денег не хватало. Дамочек было много, разных, с запахами. Одна была очень забавна, все время приставала ко мне, десятилетнему. Блондинка с пышнозавитыми волосами. «Мальчик, ты пойдешь со мной погулять? Хочешь проводить меня?» И, смеясь, шаловливо прижимала к себе, лицом почти утыкая в свою грудь, источающую запах свежего связанного свитера, который колол лицо. Чувствовалось ее удовольствие от этого, непонятное мне, и оттого совсем смущавшее. Бедра ее запомнил - широкие, в толстой малиновой юбке. И ощущение тепла от этих бедер помню. Женщины всегда кажутся теплыми. Только одну встретил, которая холодной оказалась.

На кухне, кроме кофе, ждет в холодильнике кефир. Кефир - это полезно, врачи говорят. Особенно когда уже за тридцать, желудок, как и весь организм, поворачивает к старению. Кефир советуют пить по утрам и вечерам. Если кислый вкус кефира доставляет удовольствие - значит, организм еще в состоянии его воспринимать, значит, эти нужные жизненные функции по перевариванию еще не утрачены. Приятно это осознавать... Плохо осознавать , что начинаешь думать о таких странных вещах: доставляет ли тебе еще удовольствие вкус кефира, и не принесет ли через два часа неприятностей в виде изжоги или легких болей утреннее употребление хлеба с колбасой. Раньше об этом меньше думалось. Или вообще не думалось. Раньше первым делом пел шум моря, бьющегося поутру в двух кварталах вниз по улице, или чириканье воробьев под окном, делящих крошки, насыпанные старушкой с первого этажа. Раньше упивался просторами, горами и экзотикой. Как в Средней Азии: Тянь-Шань, экзотика - площадь Регистан - так, кажется, называется площадь в Самарканде, важные старики в халатах, черные деревья, унылые поселения, пыль, убогие забегаловки на дорогах с подозрительными напитками в стаканах - то ли сок, то ли компот, - на каждом углу старушки с черными лицами и черными руками, пирожки с мясом и луком (как они назывались? самса, кажется?) и невероятно древние, огромные и пестрые мавзолеи, мечети, минареты, дворцы, могилы… Плохо помнится уже все это. А жалко. Много чего жалко... Жалко, что жизнь проходит.

С улицы сквозь окна доносится крик «Катюха!!!» Даже вздрогнул. И голос будто знакомый. Пойти посмотреть - кто там? Какая-то молодюсенькая девица - худая, в джинсах, едва сидящих на бедрах, и в сиреневом топике с голым животом. Кричит: «Катюха!!!» А голос-то как раз как у Катюхи Маковкиной, такой же звонкий и с таким же «а-а» в конце слова. Только Маковкина не здесь живет, и она пошире будет телом. Маковкина - агрегат, маленькая симпатичная машина, как жук. Глаза черные, сама подвижная, хоть и с телом, и все время хихикает. Как в тот раз, когда домой ее провожал, и целовались у подъезда. Говорю ей: «Я ленивый человек, мне бы лежать на диване и в потолок глядеть...» - болтаю ерунду. А она: «Хи-хи-хи!!!» И на каждую мою фразу: «Хи-хи-хи!!!» А глазки черные сверкают, светятся, и улыбка такая... со смыслом будто. А на следующий день пришла ко мне в малиновом платье - никогда до этого ее в нем не видел. Сама сшила, не иначе. На ее плотной фигурке очень аппетитно сидело, и так тогда хотелось потрогать ее в этом платье... Женщины это чувствуют. Знают, когда их хочется потрогать. Природа. Помнится, разговаривал с одним гинекологом, он рассказывал: «Приехали в деревню с обследованием, а на следующий день только и разговоров среди деревенских баб - как это им понравилось, особенно молодым (старым-то уже все равно), что гинеколог – мужчина». Природа, куда денешься. Деревенские бабы послушные: раз доктора из города приехали, значит все знают, зря говорить не будут, если делают что, то правильно значит. А на самом деле что город, что деревня, что доктора, что еще кто-нибудь - все едино. Нет авторитетов. Авторитет - я сам себе. Тыжин вчера рассказывал по телевизору про японца, который десять лет делал одну и ту же вещь, которая никому не была нужна, а на одиннадцатый год эта вещь вдруг всем понадобилась, и этот японец стал миллиардером. Это он к тому, что он, Тыжин, банкир, молодец, и все равняйтесь на него и идите к нему в банк, потому что он, как тот японец, знает настоящие ценности и никогда от них не отступит. А утром по радио каждый день какой-то бравый голос внушает божьи истины - дескать, нельзя торговать в храме, а нужно идти бескорыстно, с добром к людям, и тогда тебе то добро вернется и тра-та-та, и тра-та-та... и все с примерами из библейской жизни, и все как-то слишком хорошо и гладко: злые люди - злые, а добрые - добрые. А днем какой-нибудь народный лекарь расскажет, что истинное счастье - в раздельном питании, а лучше всего вообще без мяса. И везде-то рецепты окончательного счастья. А вечером доктор из программы про здоровье скажет, что без мяса человеку нельзя, ненаучно, там какие-то специальные витамины или белки есть, без которых человеку плохо. Я точно не могу без мяса - мне грустно становится, словно жизненный сок кончается...

Ну вот, люди просыпаются. За стеной включили «Битлз». Громко. Michelle, ma belle... Утро, тополя, многообещающее солнце, «Катюха!!!», девочка в желтых сандалиях, и за стеной Michelle. Как тогда в Самарканде... жара была. Солнце, корейцы со своей морковью возле остановки и «Битлз» из магнитофона. Сколько лет прошло? Восемь? Нет, семь, кажется... Да, семь. Странно, забываю год. Некоторые года помню, а некоторые - забываю... Мы с Танюхой тогда любили друг друга. Тогда я этого еще не понимал, а теперь понимаю. Танюха - женщина, настоящая женщина. Не то что теплая, горячая была, как печка. Я ей так и сказал тогда ночью, ища в темноте ее глаза: «Ты горячая, как печка». «Можно подумать, ты холодный», - ответила она. Но только я ее видел насквозь... или мне это казалось? И любил ее... Вот когда было хорошо. Разве в другое время было так хорошо? Обнимать нравилось, да что, все нравилось. Вся была как... Такие у нее были бедра... тоже, как у той дамочки, да и вся была такая... Плакать хотелось, не знаю прямо, что было со мной. Голову повернет, а у меня все внутри замирает, это же надо так уметь голову поворачивать. Посмотрит. И спрятаться хотелось, и от восторга тоже замирал. Презабавнейшее чувство, такого больше не было, прямо переворачивает. Голову терял. Отчего? Какова природа? Физические законы психологического поведения. Брр. Что-то в ней видел тогда... или казалось? Темно-коричневую юбку носила, темную-темную, с каким-то отливом, не поймешь, очень шла ей, одеваться умела, и как цвет подбирала, не каждая женщина умеет, даже совсем редкие так умеют. Как дети были. Забрались однажды в темноте на какой-то выступ, под мостом, метров пять над водой было, наверное, или три? Не помню сейчас, тогда высоко казалось. Стояли и целовались. Справа вода, слева внизу камни - метра два до них, за моей спиной вода, и только за ее теплой спиной холодная каменная стена. Вдруг сверху шорох какой-то - это выглянули с моста и захихикали девчонки, трое. «Пускай смеются, это они завидуют». Завидовали, не иначе, я и сейчас так думаю, хоть и неправда, может быть, а все же приятно так думать. А она улыбалась... Как тогда, в автобусе. Я знаю, знаю, отчего она тогда улыбалась. Надо было сказать ей: «Я знаю, отчего ты улыбаешься». Я ее в губы целовал, а они мягкие, теплые - и язык вдруг высунула, я не ожидал, вместо губ язык схватил, как было смешно и трогательно.

Улыбалась и молчала. Боже, все понимала, с полуслова, с полужеста, на лету, удивительная женщина... Другие всё говорят, говорят - показывают, что ум есть... да ведь молчание золото, а у них точно обет какой, последнее слово обязательно за ними. А с Танюхой я петухом распустился, какие-то глупости говорил, чушь несусветную. Странно, неужели в мужчинах в самом деле это запрограммировано - женщин убалтывать? Да ведь слушают, вот удивительно, хоть ты совсем бессмыслицу неси, чем нелепее, тем лучше, сильнее действует, только обещай горы золотые. Главное в глаза смотреть и умирать, им нравятся такие неловкие, особенно когда умираешь возле них - любят жалеть. Какие глупости говорил, несло, главное, и сочинять не надо было, само сочинялось. Слушала. Улыбалась. Пускай. А все же слушала. Женщины всегда так: и смеется, потому что глупости, и слушает, и млеет, все вместе. Даже смеялась надо мной, но кто еще так сумеет смеяться? Любила, да. Никто не понимает этого, таких, чтоб любили вот так - единицы. И ей хотелось плакать, я же видел. И мне. От любви. Домой возвращались, она вперед ушла, я сзади, к дверям подходим, я смотрю на нее со спины, как она идет, всю с ног до головы оглядел. Специально отстал на пять шагов, - запомнить хотелось, что ли, - не знаю. А впрочем, просто так... Богиня! Я даже боялся отчего-то, когда смотрел на нее такую, - и щемит что-то в груди, плакать хочется...

Где то время? Тогда точно все десять лет прожил. Как вспоминать начнешь, каждый день помнишь. А ведь всего полгода длилось.

Нога заболела. Приметы возраста. То нога, то спина, то шея, и как ни ложись - что-нибудь да болит. На голове, говорят, полезно постоять - для кровообращения. И еще, говорят, вниз головой висеть полезно - позвоночник растягивается. И еще на четвереньках стоять, тоже для позвоночника. Интересно, а у дельфинов есть такие болезни? Наверное, есть, только какие-нибудь свои. Симпатичные создания. Кажется, что дельфины должны быть гораздо счастливее людей. В дельфинарии видел - веселые животные, играют, как дети. Уж если у них есть разум, то они точно разумнее людей. Тогда - не то, что теперь, тогда я любознателен был - в дельфинарий, в музей, на катере по морю... У детей до двадцати пяти лет это прямо зуд какой-то. Мир открывают. Ну и что же? - и сейчас могу, хоть завтра встану да куда-нибудь в зоопарк или музей какой-нибудь - надо, надо. Хоть и реже - старость. Всему свое время, цвести и умирать. Боже, как смешно! - потом, кажется, там же было, вспомнил, точно, после дельфинария, смешно! - зашли в какой-то павильончик, видео, а там «эротика» - на каждом углу тогда что-нибудь подобное крутили. В первый раз увидел и ошалел, не подозревал, что бывает. А мы с Машкой - вот беда! Кое-как досидел. На Машку потом не мог смотреть, а она ничего, щебечет, словно ей это семечки, словно она такое сто раз видала. Может, и впрямь видала? Я - наивный человек, должно быть. Да бог их разберет, наплевать. И Никита тоже молодец, молчал да курил. Забавная парочка, только я их не понимал. А впрочем, люди все разные. Если встретишь человека, которого понимаешь, считай - повезло. А все ж по-моему получилось, ничего у них не вышло. Может, я в этом и виноват - потому что так думал? Может быть, так даже думать нельзя, а? Зла я не желал... а впрочем, как посмотреть. Какие странные мысли. Может быть, можно искупить - так же, мысленно, а?.. В темноте по пляжу шлялись, я на них со спины смотрел. Отчего я всегда сзади на всех смотрю? Уж так случается, отчего это? Слева дамба, справа море, он ее за талию обнимает, и она его за талию обнимает, а рост у него метр восемьдесят пять, кажется, а у нее метр пятьдесят восемь, да, именно так, он в шортах, и она в шортах - вот картина. А потом как чужие. Я так и знал, что этим кончится, а все равно жаль. Я их любил. Жаль. Втроем под дождем автобус ждали, в темноте, мы с Никитой друг за друга держимся, Машку от дождя укрываем, два лба здоровых, а Машка где-то между нами, внизу, к Никите вся прижалась, котенок мокрый. Смешно, какие забавные были, дети. Надо сходить к Машке, что ли, утешить, так одна и живет. Завтра. Побаловать. Купить шоколадку, и вина надо купить, какого-нибудь ненашего, красивого, с этикеткой цветастой, или лучше наоборот, сдержанной, так благороднее, чтобы сказала: «Ого! Где взял? Всегда у тебя что-нибудь этакое». А что этакое, интересно? Вовсе не всегда, и даже наоборот. Посидим, попьем вина. А зачем повод, зайду и все, не виделись полгода, вот и повод, а потом и уйду, и опять на полгода, потому что тут же надоем. А может, и не надоем. Но все равно - гордая женщина. Все равно рада будет. На полгода как раз и хватит. Как там у нее сейчас, интересно? Все так же, наверное: салфеточки, вазочки, все прибрано, как всегда, и сама румяная, волосы черные - косой, все так же, наверное, милая девочка, глаза только странного желто-зеленого цвета. Умница все-таки, и как же ее жалко отчего-то. Хочется пожалеть, да нельзя, и не знаешь, отчего нельзя, а только нельзя - и все. И как обидно это все, и тоскливо, и даже о смерти иногда отчего-то думаешь. Как-то нелепо все. Покойник точно часть природы, бревно какое-нибудь, а ведь человек был день назад. В голове не укладывается. Так же вокруг Христа ходили, должно быть, и природа была такая же: свежа, невозмутима, только жара, да белое солнце в небе, а потом вечер и прохлада, и какие-нибудь корявые местные деревья, им, должно быть, шелестеть нечем было, листьев нет или какие-нибудь маленькие, жесткие, несерьезные листья, а впрочем, не знаю, - что там растет? Невозможно осмыслить, да так никогда и не осмыслишь - куда люди деваются? Детский вопрос.

Шкаф надо новый купить. Все надо новое покупать, все состарилось. Смешная мысль: а я-то состарился ли? Куплю мебель, а кому, спрашивается? Старику. Мебель должна стариться вместе с хозяином - вот оригинальная мысль. Старый хозяин и старый шкаф, все старое, под стать друг другу. Так и должно быть. Это в Америке старики в джинсах бегают, а только это, наверное, неправильно. «Уважаемый шкаф» - «Вишневый сад». Какая там мысль была? Не помню. Как и игрушки. Отчего игрушки не хранят? Вон зебра, единственная игрушка стоит, и та не из детства, отчего так? Ни одной почти игрушки не осталось с детства. Те, что остались - выбросить хочется, а эту в двадцать лет подарили. Самая любимая игрушка получилась. Тут дело совсем в другом. Самый дорогой подарок, даже единственный подарок за всю мою жизнь, единственный настоящий подарок. Танюха подарила на день рождения, когда вернулись из Средней Азии. Как она так угадала? Как это она всегда угадывала? Зебра - глупость, а как только ее увидел, так чуть не закричал от восторга, в самую точку, в самую-самую. Вот за это ее и любил. Только вот имя зебре никак не мог придумать. Так и стоит без имени. Достаешь со шкафа, ставишь на пол, сам на четвереньки - ритуал, везде нужен ритуал, физическое, так сказать, закрепление, или как это говорится - моторное закрепление, ритуал и все - и скачешь вокруг, и кричишь, как дурачок, как охотник, первобытный человек. Ритуал. На четвереньках полезно стоять, потому что усталость снимает...

Сегодня или нет? Суббота, сегодня. Вечером Клуша придет. Солнце будет садиться, и опять прохлада настанет. Балкон оставим открытым. Я зебру рядом положу. Пускай. Ритуал. Она в душ пойдет, а я зебру достану и положу в постель. Даже, может, между нами положу. «Вот, - скажу ей, - смотри, какая забавная зебра». «А я же видела ее», - скажет она серьезно и непонимающе, блестя очками и шевельнув кончиком носа от серьезности. А я скажу: «Ну и что? Все равно же забавная? Ну и что, что видела? Мне ее купили, когда мне было десять лет - видишь, как сохранилась. Это потому, что я ее люблю». Это она, наверное, поймет. Нет, зебра мешать будет. Оставлю на шкафу, пусть там живет - там ее дом. Она смотрит со шкафа в противоположную стену мечтательным взглядом и не видит, что внизу. И не надо - не положено ей, не для нее это. Так с Клушей и уснем. Мы внизу, Зебра наверху. Да, так и уснем. Мне кто-нибудь приснится, какие-нибудь пампасы с зебрами, под утро. Я буду во сне дрыгать руками и пихать Клушу. Еще какие-нибудь бедуины на верблюдах в пустыне. Никогда не снилась пустыня. Надо, чтобы приснилась. Надо, чтобы все как-нибудь смешалось в кучу, чтобы ничего разобрать невозможно было, да еще закричать во сне, чтобы все попросыпались, и она, и соседи за стенкой, вот так закричать. Бедуины, Таня с Никитой и Машкой, и еще с кем-нибудь пусть вместе приснятся, хи! - вот и познакомятся там! Где-нибудь в море, на корабле, в одной компании, так ведь во сне всегда и бывает, - чтобы водку пили и песни пели, пускай вместе. Таня пусть в белом платье будет, не видел ни разу, отчего? - как хочу ее в белом платье увидеть, как мечтал тогда увидеть ее в белом платье, с ума сходил, совсем дурачком сделался, в магазинах для новобрачных возле витрин торчал, и в мебельном, помню, около двуспальных кроватей ходил и слезами почти обливался, расскажи кому - обхохочутся, да только смешного мало. Хоть бы во сне разочек увидеть. Прямая спина, удивительная спина, и шея, и волосы - золотые. В белом. Главное, не видел давно. Я ей зебру подарю. «Вот, - скажу, - смотри - зебра, помнишь?» А она промолчит, как всегда. Нет, она скажет «ну и что?» - как всегда, подняв бровь. А я скажу: «Ничего... зебра». А она не поймет, наверное. Нет, она же всегда все понимала, только виду не подавала. А отчего, интересно? А потом мы поплывем далеко-далеко. Никита с Машкой обнимутся, - глупо, я ведь понимаю, что глупо и смешно, да во сне почему-то никогда глупо не бывает, это-то и хорошо, - обнимутся и уйдут куда-нибудь, и правильно, нечего мешаться. А мы останемся стоять и... что? Пить газировку и смотреть на море мимо друг друга. Мне это так нравилось всегда: смотрим мимо друг друга глазами, а душами как бы вместе. Или мне все это казалось? Неужели мне все это казалось? Нет, так не должно быть. Как это тогда было? Что я тогда говорил? Какие-то глупости, как всегда, про Италию, помню, про озеро Комо, - вот привязалось! Почему Комо? - не знаю, болтал просто, что в голову лезет, ужасную чушь, как это смешно было, должно быть. Кругом пальмы были, я до этого не видел пальмы нигде, плавали яхты, блестело море и негры какие-то проходили мимо. На горизонте - белый теплоход и смерчи, аж четыре штуки, а внизу, у воды, видно было, как поднимается им навстречу фонтан-не фонтан, а нечто этакое. Страшно было. Тучи черные, только до нас это так и не дошло. Ветер гудел, дождик немного пролился - обошлось. Тучи, гроза на горизонте, камешки на пляже. Лилии. Волшебный сад. Все волшебное, ночной зефир, Гвадалквивир, темнота и запах лилий, и ее волшебные губы, и горячее тело, как печка, хоть и спокойна внешне, но, боже, как хороша... Свожу туда Клушу. Ах ты, что же я так все время, нельзя - кто ее так назвал? Семенов, тогда, после того разговора с ней. Хоть и точно назвал, а все же нехорошо, нельзя. Следующим летом, обязательно. Под пальмами будем ходить, и я обниму там Клушу, под какой-нибудь пальмой. Женщина, есть за что обнять. Так и будем гулять. Я ей что-нибудь подарю. И в сад свожу, на лилии посмотрим. Даже зебру возьму с собой. И еще кого-нибудь? Никиту, пускай с нами будет, а то давно что-то никуда вместе не ездили, ох как давно. Только плакать мне тогда захочется. Вспоминать буду, под пальмой, - все вспоминать, как с Танюхой на смерчи глядели, и плохое, как она на меня смотрела тогда и сказала «чего тебе еще хочется», - не забуду никогда, а только почему-то неважно это теперь, в самом деле. И как гуляли вечером вдоль моря, и молчали. Я молчал. И как потом увидели утонувшего мальчика и его маму. Какие одинаковые у них были лица, только он маленький, года четыре или пять. Я, впрочем, тогда не разбирался. Одинаковые лица. Неужели и ему пришло время умереть? Боже, как странно. Какое у нее было лицо, я видел еще до этого - глаза широко стоят, сразу обращаешь внимание, одухотворенное лицо, лоб высокий и широкий, и светлые волосы, и все лицо светлое. Я люблю светлые волосы у женщин, а эта была совсем поразительна, точно ее ангел коснулся, а мальчик - почти копия, только еще поразительнее, потому что маленький и потому что мальчик. Совсем удивителен был, мальчики с таким лицом не бывают. Сразу видно, что простого в нем мало, слишком одухотворен, хотя всего четыре года. Что же, только лишнее доказательство. Неужели это может быть случайно? Утонул. Неужели время пришло? До чего одинаковые лица были, и почти не изменилось у нее лицо, только совсем непроницаемое стало, без улыбки. А как она до этого улыбалась, - тоже удивительно, совсем удивительно, и как она мне нравилась. И в нем ничего не изменилось. Как это странно: два одинаковых лица, и будто она вместо него жить осталась, - все наоборот, не как должно быть. Ведь это она его родила, и лицо свое ему подарила. А он был мальчик, и это уже что-то - Христос был мужчина, и иначе быть не может. Женщина должна рожать бога и давать ему красоту, а он обречен погибнуть, - но как же он свое предназначение не выполнил, как было бы нужно. Всего четыре года, - нелепо, ужасно нелепо... Непременно вспомню об этом... Отчего-то о смерти думается все время, - но ничего, пройдет ведь когда-нибудь, все образуется и забудется потихоньку, так и должно быть, но только и этого отчего-то ужасно жаль. Под этой пальмой - я обниму ее непременно, я так хочу, но только обязательно плакать захочется, отчего так? И тогда скажу ей, наверное, я скажу ей: «Давай поженимся с тобой», и это будет под пальмой, обязательно. Если только я ей еще раньше этого не скажу, потому что вдруг не выдержу? Да что же с того, что изменится? Все равно поедем, мужем и женой, и все равно обниму ее под этой пальмой, и поцелую в нос, и погляжу в ее очки, да еще покажу язык. Да. Море рядышком будет плескаться, опять какие-нибудь тучи появятся, и ветерок, и тепло будет, у них все не как у нас, дождь идет - и тепло. Босиком будем ходить. Еще какую-нибудь будочку найдем, где эротику показывают - впрочем, сейчас уже, наверное, нет, не найдем. В дельфинарий сводить надо, это точно, на дельфинов посмотреть. Милые созданья. В закусочную зайдем, шашлыки поесть - жирные, жир прямо каплет. Как тогда, когда еще девочку видели смешную, уши оттопырены, волосы рыжие, причесаны, и бантик голубой в волосах, ногами болтает, все разговаривает неизвестно с кем, а потом перед шашлыком своим голову положила на стол и смотрит куда-то, не поймешь, куда, а кажется, будто шашлык разглядывает, но только я понял, что вовсе не шашлык, а в пространство глядит, и что-то говорит медленно или поет, будто с шашлыком разговаривает. Жалко было ее отчего-то, не пойму, отчего. Глаза серые и слишком наклонены, неправильно, некрасиво. Уши слишком торчат, вырастет - страдать будет. Жалко. Ну ничего, что же жалеть, делать нечего. Как-нибудь пристроится, что же. Может, какую-нибудь операцию сделает пластическую, сейчас это мигом. Лишь бы ножки были красивые, это уж потом никак не исправишь, да, впрочем, и не в этом счастье ведь по большому счету, хоть и всем хочется быть красивыми да умными, да всякими разными, всем хочется, - отчего так Бог устроил, какой смысл вложил? - хотя бы вот эта девочка, отчего ей такое страдание, а? Не ропщу, что же роптать, «принимаю и благодарю» и всякие другие такие глупости, но только жалко, и все, девочку вот эту жалко, да и ее маму жалко, - такая была интересная мама. Всё смеялась, тоже рыжая, уши только не торчали, а может, впрочем, и торчали, сейчас не помню - может, волосами прикрыла - с мужем разговаривали, потом встала и пошла покупать стакан сока, апельсинового (какой там был восхитительный апельсиновый сок), прошла передо мной, ноги длинные из-под короткого сарафана, вся сияет своими рыжими волосами, не загорелая, странно, только что приехали, должно быть, светлая и идет - точно плывет. Шла к буфету, покупала сок, потом садилась обратно, пила этот сок и разговаривала с мужем, и все смеялась, смеялась, такая смешливая, лицо приятное, а я смотрел на нее и млел, дурачок, и мечтал о чем-то, о разных глупостях, как всегда мечтается в такие моменты, и смотрел изо всех сил на ее лицо, - хоть бы раз на меня взглянула. А потом был вечер и лилии. И Танюха ревновала меня к этой рыжей. Боже, зачем же я так, зачем дразнил ее? Потом был вечер и лилии... и она положила мне голову на плечо. И я смотрел на море и ощущал ее золотые волосы у себя на носу, и видел ее маленькое ухо и пятнышко у нее на виске, и поцеловал это пятнышко, и у меня опять навернулись слезы на глаза. И она молчала. Ее сердце замирало у меня на груди - я чувствовал это, и снова слезы выступали у меня на глазах. И я смотрел на море. Проплывал пароход. Темнели тучи у горизонта - где-нибудь в Турции шли дожди. Где-нибудь на Сицилии какой-нибудь сицилийский крестьянин глядел на небо и качал головой. А в Колумбии, наверное, было уже утро, и колумбийские сборщики кофе шли с корзинами на плечах собирать этот самый кофе под лучами восходящего солнца, а за ними возвышались какие-нибудь древние каменные головы пухлогубых индейцев ольмеков. А где-нибудь в Америке просыпался какой-нибудь бездомный под газетами, и булочник напротив подымал ставни на своей булочной, и Билл Гейтс строил свою великую бизнес-империю и зарабатывал первый миллиард. А в Японии рядовые японские служащие видели последний предутренний сон, и на Филиппины надвигался жестокий ураган, и по Африке пробегали первобытные стада жирафов и вытаптывали траву в африканской саванне, и африканские слоны подымали своего упавшего больного патриарха, чтобы у него не остановилось сердце, и в темных улочках Кабула пробирался на ишаке прямоносый бородатый афганец из деревни, и доктор Кох открывал свои палочки и опрокинул пробирку, Христофор Колумб помирал с голоду, Галилео Галилей пялился в телескоп, Гойя рисовал чудовищ, Торквемада творил суд, Рублев писал иконы, Одиссей слушал сирен, пески и пыль переносились через всю Сахару, и луна смотрела сверху и ужасалась, и ночь сменялась днем, и Земля вращалась, потеряв голову. И я тогда сказал ей: «Я люблю тебя». И у меня слеза упала на ее плечо, я его вытер. И повторил.

Я люблю тебя.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.