Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(9)
Александр Поповский
 В СТРАНЕ САРЛЫКОВ

1

Ночами за бараком рыдали сарлыки. Сарлыки слыли такими же аборигенами, как и олени на краю земли, в жемчужной Тодже, или медведи за ближними горами.

Здесь говорят: кто в Тодже не бывал, тот Тувы не видал. Федор в Тодже не был. Все собирался заглянуть.

Сарлыки, местная разновидность тибетского яка, не плакали, не стенали, не причитали, а именно трубно и самоутверждающе рыдали. Они мнили себя венцами творения. Медведи за ближними горами, благо, не слыхали их воплей самоутверждения, не то для сарлыков все это могло плохо кончиться. Впрочем, медведей за ближними горами никто из жителей поселка в глаза не видел. Они только догадывались косвенным путем об их обитании: то овцу задерут, то корову, или еще какой след оставят.

Поселок тот, где поселился Федор, или по местному сумон, располагался в двух сотнях верст от столицы, центра, каракорума за Саянами, в долине Великой Реки. Сама столица представляла из себя несколько порядков одноэтажных бревенчатых срубов с каменным Домом советов да двумя банями через дорожку друг от друга. Работали бани в порядке живой очереди. Федор поначалу задумывался над высшей мудростью, задумавшей банный перебор. Понял: ему не дано уразуметь.

В сумоне скатов на крышах не делали. Плоские крыши: глина, песок да щебень. Щебень брали на берегу Речки. Речка катилась с оглушительным грохотом в полукилометре от сумона. На ее берегу приходилось орать изо всей силы. Собственно, в свой полный голос Речка говорить начинала в начале мая, зимой лед делал ее тихой.

Единственным домом с двухскатной крышей являлся П-образный барак, срубленный из смолянистой лиственницы да душистого кедра. Возможно, из-за этого превосходного строительного материала в комнатах барака царил постоянный праздничный настрой. Впрочем, последнее могло объясняться и молодостью его обитателей, и общей тогдашней обстановкой в стране, и всеобщим ожиданием чуда, ежели не на нашей обжитой планете, то хотя бы в космосе.

Барак выстроили методом народной стройки для специалистов - в основном учителей местной школы, медфельдшера, завбиблиотекой и зоотехника (себя он называл зоотэхником) из колхоза. Строила бригада плотников-шабашников, перебиравшаяся из одного сумона в другой, из одного района в другой. Помогали плотникам всем миром: валили лес, стругали бревна, готовили шпаклю.

Бригады пришли в этот край из-за Саян. Тогда бюро обкома партии приняло решение, сконцентрированное в лозунге: «Трудовые араты, перейдем от кочевья к оседлости!»

Лозунг лозунгом, но для практического претворения его в жизнь необходимы материальные предпосылки: строительный материал и квалифицированные кадры. Материал нашелся тут же, рядом, в тайге, а строители пришли из-за гор.

За Саянами, у впадения Абаканки в Енисей, располагался Абакан. За Саянами располагались Красноярск, Омск, Томск, Ачинск. За Саянами располагалась Москва.

«Когда меня московский поезд уносит в дальние края...». Эту песню на районном смотре художественной самодеятельности пел хор учителей местной сумонной средней школы.

В П-образном бараке жила молодежь плюс семейство Маленко. Самому старому уже двадцать семь лет. Это был тот самый зоотехник, который упорно именовал себя через «э».

Как-то они заночевали с Федором в райцентре, за двадцать два километра от сумона. Добирались туда пешком. В райцентре разбрелись по своим делам, которых накопилось у каждого достаточно («зоотэхник» по этому поводу выразился: «Район, чай, не ближний свет, за так, за красивые глазки себя показать - людей поглядеть сюда не идут, а как приспичит - деваться некуда!»). Поделав свои дела, встретились в райпотребовской столовке вечерять. В меню, приколотом кнопкой к входной двери, значилось: «Щи с м. и щи б. м., гуляш, таймень жареный, хариус свежемороженый, пова (пышка в овечьем жире), облепиховое варенье, китайские яблоки, грибы (в четырех видах), спирт пищевой, чай с сахаром, чай плиточный».

«Зоотэхник», по праву старшего и видавшего виды, на вполне законных основаниях поучал Федора:

- У нас тут, так и так, уникальная посадочная платформа. Если они надумают спускать свой аппарат, то лучшего места для такой цели, так и так, им не найти.

- Кто «они»? - тупо спросил Федор.

«Зоотэхник» пожал плечами. Потом пояснил:

- Из Туманности Андромеды. Не, скорей с Альфы Центавры. Говорят, она ближе.

- Ясное дело, ближе.

- Может, глядят они в свои телескопы, как коммунизм никак с капитализмом совладать не может. Может, и задумают промеж себя к нам на подмогу прилететь. Тут мы, так и так, им опознание установим на своей посадочной платформе.

- Путем зажигания ориентировочных костров? - деловито спросил Федор.

- Хотя б так.

- Сегодня и начнем?

Тот понял, хмыкнул. Потом объяснил:

- Вы все там, так и так, насмешники.

- Где «там»?

- Где-где. На материке. Вас хлебом не корми, только дай позубоскалить, чтоб человека обсмеять, так и так.

Федор спросил:

- А вы... Ты где учились... учился? Не на материке?

- На материке. Тут такому делу не учат. На материке я техникум, так и так, кончил заочным путем. Потому как собственными руками и трудом зарабатывать приходилось на пропитание. Сами-то мы с Россеи, батянька да мать, да старшие братья-сестренки. Нас по декрету сюда в голодуху всунули, как чуждый элемент.

- По какому декрету? - насторожился Федор. Декреты он все как историк знал и гордился этим.

- А я почем знаю. Все, так и так, говорили: по декрету. В тридцать втором годе. Нас посадили по ту сторону от Саянов. Это мы своим ходом переползли, как батяньку да мамку схоронили. В одночасье они померли. Пухли, пухли, да померли. Тут братья-сестренки всполошились: за Саяны! Нам никто посада не определял, то батяньку с мамкой посадили. С полгода перебирались пешим путем, по людям на пропитание побирались. Так и так, дошли. В пути двух схоронили...

- А сколько было вас?

- Восемь ртов. Восемь... И я последыш. Четырех годиков от роду.

- Помните что?

- В общих чертах. Меня старшие от бед хоронили. Все норовили накормить всласть: накось, покушай, нам, так и так, в лихолетье всем помирать - тебе в комунии жизть уготована.

- Жив кто из сестер-братьев?

- Не-э. В войну двух последних братьев задело, да сестренка с голодухи померла. Мы хоть по эту сторону Саянов - за государственной границею как бы, но все одно подданства совецкага. Братьев - тех в пехоту призвали. Сестренка - так та по вольному найму в госпиталь санитаркой пошла, в Ленинград. Еще в финскую. Так и так.

«Зоотэхник» встал из-за стола, стул повалил. Подошел к картине, на которой плавающий лебедь изображен, только тут с монгольской складкой в глазах, с монгольской лукавинкой - словно иная птица в данных конкретных условиях никак не проходила бы. Все тот же тенистый пруд, все те же башни замка вдали. Словно бы колхозная столовка где-то в Подмосковье или же в степях Северного Кавказа. И кони белые да вороные, да буланые скачут во весь опор - аж комья из-под копыт летят. А седоков не видать.

«Зоотэхник» покряхтел, покряхтел, разглядывая это произведение, словно бы впервые его видел. Вытащил самосад да нарезанные аккуратненько ножничками шматки газетной бумаги. Самокрутку стал делать. Сунулся когда-то Федя к нему в такой момент со своим ленинградским «Беломором», тот просто на смех его поднял. Говорит, что его фирма «Свой табак» - ни в какое сравнение.

- Знаешь, чего они скачут, Хфедор?

- А чего?

- Наши, говорят, пришли!

И захохотал. В зале в тот момент пусто было, да повара с кухни повылазили, глаза на него пялят.

- Ты чего, что, чего?

- Не видишь? Человек белены объелся!

«Зоотэхник» объяснил:

- Ну эти, как их... с Альфы Центавры!

А после «зоотэхник» опять просвещал Федора:

- Они, тутошние, они народ простой. Они чего вашу мадам Фартушину невзлюбили? А потому как она мадама в самой своей плоти и крови. А Маленкова они любят. Они, так и так, смотрят: человек приехал с супружницей и с дитем. Значит, не шалам-балам какой, значит, тут жисть станет. А волк - он что? Так и так, в лес смотрит.

Под конец «зоотэхник» предложил Федору прямо тут, в столовке, на полу, на сон укладываться. У него тут, мол, все знакомы, доху дадут, шмотья какого, мол, навалом, а печь с кухни - она всю ночь жаром пылает, так и так, ярче тысячи солнц.

- А то можем, Хфедор, к кому в юрту, на свежий воздух. У меня - что не чабан, то кум али сват.

Федор спросил, где тут гостиница, а тот скривил презрительную гримасу:

- Тю-ю. Та ты городничий. Так бы и сказал.

...«Зоотэхник» жил напротив Федора, а через комнату от него - Виктор Иванович, коренной горьковчанин, из рабочей династии сормовских корабелов. Виктор Иванович - единственный в своем семействе, кто свернул как бы в сторону, сделавшись учителем русского языка и литературы. Все дело в том, что был он от природы очень одаренным человеком, имел способности к писанию стихов и разного рода прозы. Вдобавок, был Виктор Иванович умен. Не лишенный известной доли тщеславия, вот это свое качество умел он глубоко прятать. Один только Федор его раскусил.

Ну и жили бы они в бараке вместе - Федор и Виктор Иванович. Все дело в том, что Виктор Иванович сошелся в тот год с женщиной - девой, сказкой Севера - Изольдой. Она считалась абсолютно неприступной, один только Федор и знал доподлинно об их тайных отношениях. А как хочется вам знать правду, всю правду, только правду. Тем более, в поселке, куда почта проникает один раз в неделю, а ежедневная связь с внешним миром осуществляется посредством радиоприемника «Родина». Таковых на весь сумон два. Один у Федора, другой - у семейства Маленко. У «зоотэхника» в комнате стоит целая передвижная воинская радиостанция. Но она уже года два-три не действует. И «зоотэхник» никак не даст ей ума, хотя грозится вот-вот радиофицировать весь сумон, так как в стольном городе у него проживает приятель - дока в этом деле, профессор, так и так, большой академик.

Сам стольный город в этот год с высоты птичьего полета выглядел так: ядро и развивающиеся по ходу движения слипшиеся пряди волос - сгусток домов растущего города и вытянувшиеся в сторону Енисея несколько порядков юрт...

Но вернемся к Виктору Ивановичу. Они с Федором берегли незапятнанной репутацию женщины не только ради нее, но и из-за него, Виктора Ивановича, из знатного семейства корабелов, чей дом стоял на круче недалеко от впадения Оки в Волгу, завуча средней школы с интернатом, учителя русского языка и литературы, человека талантливого, как считалось и в литературной студии при молодежной газете, и в горьковском педе, и в школе. А большинство нынешних учителей закончили горьковский пед и по распределению попали сюда. И все они знали, что Виктор Иванович женат, и жена его должна на следующий год закончить горьковский пед и приехать в сумон. И не одна - с крохотной дочуркой. В этом все дело.

Та женщина, предмет его вожделенных страстей, инопланетянка, неприступная крепость, прославилась впоследствии на весь район и его окрестности. Да-да, это была знаменитая Фартушина... Но тогда ее с этой стороны еще никто не знал, не подозревал, даже принципиальная Марта и остальные горьковчанки, даже фельдшерица с завбиблиотекой, даже «зоотэхник», даже семейство Маленко с призраком во главе! Один только Федор знал все досконально...

Человеку одному никак нельзя, человеку просто необходим душеприказчик, иначе загнешься, поносишь тайну в себе с полгода, с год, и загнешься самым решительным образом, унеся свою неразделенную тайну с собой в могилу!

О Фартушиной Виктор Иванович с Федором и говорили длинной зимней дорогой к речке. Зимой воду брали в проруби. К марту лед громоздился вокруг проруби наледью, далеко внизу синел подернутый ледком кружок. Чтобы зачерпнуть ведро воды, нужно опрокинуться на живот, дотянуться до ломкой кромки, разбить ее. Кромка образовывалась почти мгновенно. Но в конце февраля - начале марта становилось тепло, температура поднималась до пятнадцати-десяти градусов, конечно, минусовая, но Федор, единственный южанин в сумоне, говорил, что на дворе - теплынь.

Конечно, Федор с Виктором Ивановичем говорили не только о Фартушиной. Они говорили и о своих школьных делах, о незадачливой Марте, уронившей ведро в прорубь, о международном положении, космических явлениях и экспериментах, как уже состоявшихся, так и находящихся в стадии планирования и прожектирования.

Кибернетика - откровение, истина, Евангелие от Норберта Винера, урожденного в России, внесшего огромный вклад в монтаж бронированного щита над Британскими островами во время Второй мировой войны, великого американского ученого...

Частная и общая теории относительности, теория поля, гениальная формула Эйнштейна...

Принцип термодинамики, энтропия, Карно...

Поль Дирак, позитрон, антиматерия...

Они шли с полными ведрами с речки и навстречу им попалась Марта с пустым. Они закричали:

- Стой, ни с места!

И Марта встала, как вкопанная.

Марта пропела в своей непередаваемой нижегородской манере:

- Ну, побаловались, мальчики, и довольно. Довольно. Я пойду, чай.

В Федоре вдруг взыграл рыцарь. Он выхватил у нее ведро, поставив свои прямо на снег:

- Сей момент!

- Да уж ладно, как-нибудь, - пропела Марта вслед.

- Ему полезно, - заявил Виктор Иванович.

Марта спросила:

- А тебе? Ах да, чего это я со своею персоною лезу в калашный ряд. Как говорят: рылом не вышла. Насильно мил не будешь, что ж.

Виктор Иванович самодовольно усмехнулся:

- А Федька, Марта? Он же всегда пожалуйста.

- Как ты его называешь? - пропела Марта. - Кибе... кибе...

- Киберион. Идеально космически организованная система. Он же на все сто процентов современен, хотя отрицает это. Только он не единственный здесь киберион.

- Ну ты, - подольстила Марта.

- Скажем...

- Уж не «зоотэхник»? Или же призрак?

Виктор Иванович скорчил гримасу, будто горького хватанул. Марта с первого курса была влюблена в Виктора Ивановича. Об этом знали все горьковчане. И знание это привезли с собой сюда, в сумон.

- А-а, догадалась, догадалась. Шила в мешке не утаишь, Витенька Иванович. Концы в воду не спечешь, дорогой мой однокурсничек.

- Но она же не здесь! - возразил Виктор Иванович.

- Что, думаешь, я жену твою в виду имела? Нетушки, родненький мой, другого человека, другую женщину.

- Кого же? - внутренне холодея, произнес Виктор Иванович.

- Фартушину!

После Виктор Иванович и так, и эдак прикидывал, и в любом случае получалось, что через Федора просочилась информация. И был не прав от начала до конца, в своих логических умозаключениях он не учел знаменитого женского чутья.

В своей династии сормовских курабелов он был как бы отломанный ломоть, тупиковая ветвь, белая ворона. Существовала еще одна тупиковая ветвь двоюродных братьев его деда - оба они ушли в революцию, в стачку, в подпольную работу. Оба они стали большими людьми, принимали участие в общепартийных дискуссиях, подписывали «платформу». Эта ветвь полностью пресеклась в тридцать седьмом году.

Федор и Виктор Иванович выпускали рукописную газету «Под вой сарлыков». Федор заведовал в газете иллюстративной частью, а также публиковал приключенческую повесть «По следу» о героическом подвиге наших разведчиков, разворошивших осиное гнездо шпионов и диверсантов, окопавшихся в скобяной лавке и обозе по очистке площадей и улиц от нечистот и мусора. Виктор Иванович лично позировал, когда Федор иллюстрировал собственное сочинение. Изображая героического разведчика, первым кинувшегося по следу преступных заговорщиков и оборотней, он стал на все свои четыре, выставив зад.

Виктор Иванович был автором всей публицистики, литературной и другой искусствоведческой критики, научно-фантастических эскизов и опусов, классической прозы, ямбов, хореев и гекзаметров, канонов и апокрифов, а также очерков и зарисовок на бытовые и политические темы. Одновременно он позировал Федору во всей его иллюстративной работе. Короче говоря, Виктор Иванович являлся душой и телом всей рукописной газеты.

Виктор Иванович был одновременно и редактором, и создателем сатирического (cугубо) приложения «На ходу подошвы шибает». И тут любимым героем у него выступал небезызвестный во всем районе «призрак»...

2

Маленки - она - дородная, блондинистая, он и четырнадцатилетний ее сын - проживали через две комнаты от Федора, как раз на изгибе П-образного барака. И их комната носила на себе след этого изгиба: сочлененная, углом, из двух створов. Вместе с тем их комната - самая просторная в бараке и солнечная: в два окна на восток и юг.

Каждый из трех проживавших в комнате на изгибе барака носил свою собственную фамилию, а Маленками их называли скопом с легкой руки Марты, по фамилии учительницы начальных классов. Все знали, что она из местных, их кержаков. Конечно же, Маленкой она стала получивши брачное свидетельство. Не могла кержачка носить такой фамилии.

Получивши мирскую фамилию, она стала совершенно мирской и по образу своему. Человек, с которым жила она сейчас, был у нее четвертым или же пятым мужем. Сына своего родила она не от Маленко - от другого человека. Она любила шумные, пьяные компании, но никак не понимала эту молодежь, понаехавшую сюда, за Саяны, со всех концов света, со всеми своими причудами, предрассудками. Эту молодежь она сторонилась опасливо и, согласно уставу своих предков, немного брезгливо. Исключение составляли «зоотэхник» да Федор.

Одно время Федор зачастил в комнату на изгибе барака, где под окнами на восток и юг длинными осенними вечерами потерянно рыдали сарлыки. Сам Маленок или, по определению Виктора Ивановича, призрак - человек с тонко организованной эмоциональной системой, у которого нервы располагались ежели не в самой коже, то где-то рядышком. Он как бы кожей все «слышал», и разная бытовая мелочь могла ввести его в самое неожиданное состояние. Он мог, скажем, восхититься совершенно прозрачным - без тени и облачка - осенним небом, и это же небо в другие часы могло ввергнуть его в состояние крайнего опустошения и уныния. Переходы в нем делались как-то сами собой, совершенно непредсказуемо. В больших городах - центрах культуры и медицинской мысли - без сомнения в нем бы отыскали отклонения в психике, здесь же он слыл чудаком, марсианином, призраком.

В те осенние дни он нигде не работал и тягучими вечерами горько жаловался на превратности своей судьбы.

- Представляете? - говорил он Федору и Виктору Ивановичу. - Документ требуют на предмет устройства на работу в колхозе. А где я им документ - рожу? Вы мне дайте работу, а там и документ.

- Да-да-да, - сокрушались Федор с Виктором Ивановичем, сочувствовали, но ни чертика не понимали. Для них документ - метрическое свидетельство, паспорт, аттестат, диплом - все само собой. Им невдомек...

- Подумаешь, - цедил Виктор Иванович во дворе, - тоже - проблема!

После жену «призрака», саму Маленку, стали вызывать в поселковый совет. Оттуда приходила она вся в багровых пятнах, двойной подбородок у нее трясся.

- Тунеядца нашли, однако. Представляете? Человек жизнь всю спину гнул - не разогнуть, а тут из него козла отпущения, статью шьют. Я им говорю: так и так, берите - жалковать не станете, мало что с человеком не станет, от сумы да от тюрьмы - нет, ни в какой. Так и так, нет. Виктор Иванович, вы человек у нас видный, зав учебной частью, может, вам сподручней?

- Пойду, - хмуро согласился тот.

Он ходил. Ему там разъяснили, что никак не могут определить гражданина ни на постоянную, ни на временную работу, так как гражданин на руках не имеет ни единого документа, удостоверяющего его личность, ни даже членского билета ДОСААФ, а это ни в какие ворота и их нигде не поймут.

- Вы согласны? - спросили его в поселковом совете.

- Согласен, - ответил обескураженный Виктор Иванович.

- Мы можем взять его для разовой работы, - объяснили в поселковом совете.

- Вот и берите!

- В этом нарушения закона не будет. Но тогда мы лишаем его права проживания. И согласно имеющейся нормативной документации обязаны по завершению разовой работы предложить ему незамедлительно покинуть место оной.

- Что же тогда делать?

Те сокрушенно пожимали плечами.

А почему на руках у него не имелось документов? Этого никто в точности не знал, а спрашивать у него самого или у Маленки, или у сына как-то не решались. Мало ли что...

Занимался он самым что ни на есть пустячным делом: фотографией. Кажется, он являлся спервоначалу единственным фотографом на весь сумон и отбоя от клиентуры не имел. По этой самой причине нужду в деньгах он со своей семьей не испытывал, но, как говорят, не в деньгах счастье. А когда перефотографировал всех в разных позах и одеяниях, и семейно, и в одиночку, и на приземистых длиннохвостых конях, и рядом с конской мордой, и в шубах, и без оных, и в одних только исподних рубашках да портках, и исполняющими «танец орла» перед традиционными майскими поединками по борьбе, и занимающихся горловым пением, и шахматами, и чтением газет и журналов в избе-читальне, то и надумал другое дело. Однажды Федор застал его, когда колотил тот рамку из досок.

- Картины буду делать, - как бы о пустяке заявил он, глянул на Федора, брови собрал в два грозных пука и тут же опустил их.

- Он у нас, однако, два раза на выставках призы зарабатывал, - встряла его жена. - Небось, фамилие такое Сагаманчук не слыхивали?

- Нет, не слыхал.

- Это он и есть.

Тогда-то впервые и услыхал Федор его фамилию. А до того случая предполагал, что он тоже Маленко, и все они тут Маленки.

- Вот и стану мастырить. Где наша не пропадала.

Федор спросил:

- А на выставках - на областных, что ли?

- Бери выше!

- Республиканских?

- Так и так, не угадаете, - сказала Маленко.

- Всесоюзных?

Тот хохотнул надменно. Она сказала:

- В городе Париже имеется салон... Как его звать по батюшке?

- Бурже!

- Вот где, однако, отметили его работу и присудили премию.

- Так то летный салон, - пояснил Федор.

- Ну и что! Ну и что! - запальчиво, по-мальчишески наступал тот. - Я, может, специализировался на истории авиации! На первых летательных аппаратах братьев... Не-ет, первый аппарат этот, как его, построил...

- Можайский, - не особенно уверенно сказал Федор.

- А испытал... как его... че... че...

Федор тоже что-то подобное вспомнил, какое-то «че», но это всего один слог. Поэтому он и обратил все в шутку. Он подсказал:

Тот как-то засомневался, стушевался: память его подвела. Тот произнес, скорее чтобы показать свою осведомленность:

- А не Могофлье?

Федор покачал головой.

К окну подошел сарлык и заглянул в комнату. Сарлыки вообще отличаются любопытством и покладистым характером. А может, их как соглядатаев специально приставили. Какие-нибудь, скажем, марсиане. Он тебе и так, и эдак, и ластится, без масла, как говорится, лезет, но с затайкой, с вещим смыслом, с намерением.

Призрак вдруг заявил:

- Так был ре... ре... От, черт, стоит мне заволноваться, как слово начинаю забывать... Взгляд в прошлое...

- Ретроспективный.

- Точно, так: ре... ретроспективный срез авиации и тенденция развития на завтрашний день летальных аппаратов.

- Для космических экспедиций?

- Для них самых. Там пригласили нашего брата, потому как, как говорится, техника нынче на грани фантастики. Там нужен был взгляд творческого человека...

- Взгляд лирика?

- А я тебе говорю: творческого человека!

- Он у нас знаменитый, - подладилась под разговор жена. - Его работы висят и у партейных органах, и у общепите, и у...

- Причем общепит?! - возмутился тот.

- Ну, шуткую, шуткую, - оправдывалась жена. - Такой, прям, серьезный - слово поперек не скать!

- Сагаманчук - это я, - заговорщеским шепотом проговорил он и добавил в полный голос, как бы полагая, что усиливает и без того потрясающее впечатление: - Я и в кинотеатрах афиши рисовал. И в цирке. И для художественной труппы театра.

- Он у нас нарасхват, однако, - подтвердила она, села на табуретку и стала раскатывать тесто на столе.

Он продолжал сколачивать рамку.

...На другой день увидел Федор картину, писанную маслом на белой простыне: озерце с лебедями, гуляющий по берегу олень, уставившийся в небо ветвями рогов, прибранный лесок поблизости, словно бы специально к приезду знатного гостя, кукольный домик под высокой черепичной крышей.

А у лебедей глаза раскосые, с монгольской складкой...

Федор хмыкнул, дотумкал: дошло до него. Федор спросил:

- А где кони разных мастей, галопом скачущие? А где замок, в поднебесье упирающийся?

- Узнали, однако, - засмеялась жена. - Так и так, видели, небось.

Тот на нее сверкнул очами, вот-вот грозой разразится. Но проговорил вдруг примирительно:

- Будут и кони, и замок. Чего гусей к яру гнать? Будет и белка, и свисток.

Картину эту купила соседка - учительница начальных классов, с огромной благодарностью и радостью. Как-никак искусство.

Учительница была из местных, и за сумоном стояла принадлежащая ее семейству юрта - нечто вроде летней загородной дачи. Она-то, учительница начальных классов, и сделала Призраку рекламу. И потек, попер народ, точно для паломничества или какого другого религиозного поклонения, из ближних и дальних насиженных мест и кочевий. А надо тут оговориться, что до того раза считались аборигены людьми практически безрелигиозными. Дело в том, что старое - шаманство - отмирало уже, не выдерживая критического отношения к себе молодежи, зараженной чужеземным скепсисом, а также и столкновения с действительностью. Новая же религия - буддизм - с трудом переправлялась через горные речки и опасные перевалы в горах Танну-Ола. Ламы уцепились за два-три стойбища в долине и только еще намечали возведение стационарных молебен и монастырей, а тут - бац... Социальный катаклизм!

И сделался Призрак самой заметной фигурой во всей обозримой округе и за ее пределами. А это, в общем-то, не пустячок, так как обитали в округе в тот памятный год целых два депутата Верховного Совета СССР. Один из них был знатным чабаном и героем труда, второй же директором знаменитого на весь Союз добывающего редкоземного комбината, человеком, как говорили, крутым и решительным, совсем недавно еще носившим генеральское звание и очки, точно такие же, как и его высший шеф в Москве. После общего очеловечивания режима и либерализации системы он снял генеральский мундир и поменял очки. Обитал в округе так же и некий заслуженный деятель науки, член-корреспондент, приехавший в очередную длительную командировку. В былые времена он создал две азбуки, поначалу на латинской, а после - на кириллической основе. Так что конкуренция для Призрака оказалась жесткой и, к чести, он ее выдержал с большим преимуществом. Запретный плод сладок, а то, что упорно навязывается сверху, вызывает естественные силы противодействия, - классическая механика.

К нему шли и за отдохновением, и за советом. И он направо и налево одаривал всех страждущих. Через недельку-другую этот кудесник кисти смастерил себе трафаретку и клепал вместо одной - по пять-шесть картин на простынях. Серию мирной среднеевропейской идиллии сменили свирепые кони, скачущие во весь опор к вздымающимся башням замка. Перед самым новым годом вышла в свет серия зимних пейзажей с санями, резными и вычурными, клубьями снега.

Виктору Ивановичу все это не нравилось самым решительным образом, и он не скрывал своего крайне негативного отношения. На возражения Федора, что пускай всякий сходит с ума по-своему, Виктор Иванович отвечал, что, во-первых, тоже имеет право на симпатии и антипатии, а во-вторых, помимо всего, он, Виктор Иванович, лицо официальное, заведующий учебной частью школы, и не намерен закрывать глаза на явного шарлатана и мракобеса, пользующегося попустительством местных властей и молчаливой поддержкой некоторых сердобольных слюнтяев, присланных нести в массы слово марксистско-ленинской правды и светоч знаний.

Сердобольный слюнтяй - это, конечно же, Федор, не порвавший связи с семейством Маленко после всех выяснившихся аномалий и продолжавший с ними якшаться. Виктор Иванович заметно охладел к Федору из-за глупого упорства последнего. Виктор Иванович оказался вполне принципиальным, последовательным, способным взять на себя лидерство и возглавить коллектив. Федор стал замечать, что кое-кто из их комсомольско-молодежного коллектива учителей, сотрудников и технического персонала средней школы номер три (согласно районной нумерации) стали позволять себе колкости и даже отдельные выпады в его адрес. И все это делалось, как правило, в присутствии Виктора Ивановича, с оглядкой на того.

Ежедневные философские их хождения на речку с ведрами прекратились. Виктор Иванович всячески избегал его компании.

Жить таким вот образом в отдаленном сумоне - одичаешь. Невольно сарлыком завоешь. Федор и завыл бы; положа руку на сердце, был у него такой момент, когда до того тошно стало, что впору в петлю лезть, руки на себя наложить. Призрак что-то такое заметил, прителепался. Федор попросил:

- Вы только не обижайтесь, но мне надо побыть одному. Ради Бога, не обижайтесь.

Преодолел, победил. Федор - сильный человек, чего бы там не говорили.

Это продолжалось с месяц, от силы полтора. А после все опять пошло по накатанной дорожке.

Возобновились их совместные философские хождения на речку, возобновились поиски иных миров и цивилизаций, физики опять возобладали над лириками, вышел в свет очередной номер рукописного журнала, знакомые сарлыки при встречах дружелюбно кивали своими волосатыми шеями.

Виктору Ивановичу с Большой Земли прислали в бандероли двухтомник Хемингуэя и две книжицы Ремарка: «Время жить, время умирать» и «Три товарища».

Новый журнал «Иностранная литература» печатал неизданные произведения Фейхтвангера. Создатель журнала «Юность» Валентин Катаев открыл целую плеяду ярких, ни на кого не похожих талантов. После он окрестит свое открытие именем «мовизм». А новый журнал «Наш современник» начал печатать книгу Андрея Старостина «Большой футбол». Еще совсем недавно имя «Старостин» было тщательно вымарано из анналов советского и иностранного спорта. Во всех справочниках фамилии «Старостины» заменяло лаконичное «и другие». А в Ленинграде стала выходить «Нева».

Конечно же, ни до чего этого Призраку дела не было. Читал Призрак постоянно одну и ту же книгу - «История искусств». Ни начала, ни конца эта книга не имела. Призрак утверждал, что написал ее Гнедич. Проверить правильность этого утверждения Федор, пользуясь подручными средствами, никак не мог, а посоветоваться с другими не желал. После примирения с Виктором Ивановичем у них установилась запретная тема - Призрак. В этом все дело.

Помимо «Истории искусств», читал Призрак разного рода шпионскую литературу, а уголовную он не любил. Он говорил:

- Пишут, как Бог на душу положит.

- Без должного знания дела? - спрашивал Федор.

- Без должного, без должного.

В те годы среди подобного сорта читателей пользовалась славой книжица Дольд-Михайлика «И один в поле воин». Что касается Виктора Ивановича, то он, пожалуй, без особой натуги мог бы создать добрую дюжину подобной книжной продукции. Но Виктор Иванович с Призраком не общался и тот безо всякого удержу хвалил вышепоименованную книжицу.

Призрак направо и налево уверял, что не родись он художником, и не сложись обстоятельства в его жизни таким роковым образом, то получился бы из него блестящий разведчик, якобы имеется в нем и внутренняя отвага, и понимание этого непростого дела. Федор подозревал, что во глубине своей бездонной души Призрак без всякой тени сомнения относил себя к рядовым бездымного фронта.

Но было дело, в котором Призрак не знал себе равных. И это дело звалось рыбалкой. Многих рыбаков знавал в своей жизни Федор и на родном своем Северном Кавказе, и в Подмосковье, и в Предуралье, но такого видать ему не доводилось. Брал Призрак хариуса и тайменя, другой рыбешкой брезговал. Знал он, когда, кто и на что идет, когда на мошку, на червя, на шармака, на свист даже. Брал Призрак наверняка, и вся округа дико завидовала его рыбацкому счастью. Многие шли на выучку, он никому в науке не отказывал и никаких секретов от выученников не носил в себе, но, поди ж ты, его рыбацкая звезда сияла ярким светом на небосклоне, другие же едва-едва мерцали.

А еще он брался соорудить для сумона электростанцию. Для этого ему необходим был всего лишь один движок, которых валялось - он подсмотрел - на материальном складе колхоза имени XIX съезда партии навалом, только никто им не умел ума дать.

Электропроводка в сумоне была установлена уже несколько лет, но ток по проводам не бежал - его никто не вырабатывал. Призрак утверждал:

- Проще пареной репы.

Учителя в бараке пользовались керосиновыми лампами. А коль скоро керосин кончался и его вовремя не подвозили в сельпо, начиная с ноября и почти что до апреля приходилось вырезать из картофелины светильник: срезалась одна треть, вынимались внутренности, заливалось масло, закладывался фитиль - светильник готов! В век атомной энергетики и освоения Космоса. Зато какие праздничные тени танцевали по стенам при подобном освещении, какие необузданные выдумки, непомерные фантазии приходили в голову. Здесь царствовала лирика...

Утром по двору неслось:

- Виктор Иванович! А Федю не видели?

- Дрыхнет без задних ног.

- Так и так, - бухал где-то «зоотэхник», разъясняя основы нашей внешней политики. - Сколь волка не корми, он все в лес глядит. Так и так, Эйзенкауэр...

«Зоотэхник» в колхозе имени XIX съезда партии числился пропагандистом и слыл одним из лучших.

- Что Эйзенхауэр? - прислушивался Федор и приоткрывал дверь. Теперь «зоотэхник» бухал где-то за углом что-то совершенно нечленораздельное.

По двору скользила высокая ломкая тень, - то Призрак в одном пиджаке на голое тело да широкополой шляпе спешил по надобности к бревенчатому срубу. Двери в бревенчатом срубе плотно не прикрывались. Призрак все грозился довести их до ума.

3

- Дай топора-то, - спрашивала Марта у Виктора Ивановича по-свойски, по-нижегородски.

- А ты до Федьки дойди, - отвечал тот в тон ей и усмехался.

Виктор Иванович знал, что Федор сейчас в бешенстве. И не только потому, что Марта станет колотить в его дверь. А еще и из-за этой изысканной насмешки над землячкой, однокурсницей и вдобавок еще безнадежно влюбленной. И все это говорилось не только для него, для Федора, но и для Фартушиной, незримо наблюдавшей за всеми этими утренними перипетиями.

Марта стучит в дверь Федора. Федор берет свой колун с полупудовым топорищем, подаренный ему Маленками. Во всем бараке таких замечательных топоров всего две штуки: у них да у Федора.

Федор выходит в недостроенные сенцы перед дверью. В сенцах - паленицы, положенные на одну учительскую душу двенадцать кубометров.

Марта стоит у порожек большелобая, большеглазая. Она глядит поверх головы Федора, поверх крыши барака. О чем она думает? О своем безнадежном чувстве?

- Ничего, ничего, - говорит Федор.

Марта удивленно воззрилась на него.

- Ничего, - повторяет Федор.

Из-за угла выглянул сарлык, что-то ему померещилось в этой утренней неясности, и он - точно за душу - зарыдал.

- Ты чего это, а? - подозрительно спросила Марта.

- Да не я это, - возразил Федор. - Сарлык!

- Вижу, не слепая.

- Топор что ли надо? - спросил Федор.

- Слыхал, получается. Топор. Я у Виктора Ивановича просила по-первах. Наш-то вовсе сломался. Я когда еще говорила починить. Так не чините. Хоть ты, Федя, сделай милость.

- Бери, на, раз с Виктором Ивановичем мы виноватые.

Федя недовольно воспринял ее интонацию. Совсем не хотел, а получилось, как передразнивает.

- Ах так?

- Что ты, Марта, - растерянно пробормотал он, засовывая в руки ей колун.

- Марта, а хочешь, я сам тебе дров наколю?

- С чего бы это? - пропела.

- А так... В охотку!

- Спа-сибо! - опять пропела. - Неужто думаешь - откажусь?

- Думал, - повернул он. - Теперь вижу: не откажешься!

И решительно направился к ее поленнице, размахивая колуном.

- Ладно уж, без лысых управимся. Сами как-нибудь по-тихонечку. А Виктор свет Иванович...

Федор поднялся в Мартины сенцы и оттуда стал поленья сбрасывать.

- Ладно уж, я сказала! - прикрикнула та. - Шуток не понимаешь?

- Я разом!

- Ты разом?! - передразнила. - Посмотрите на него, люди добрые: он - разом. И никаких у него сомнениев на этот счет. Только его тут и дожидались, только ему тут и радоваться-ненарадоваться. Разве что другому кому, - в голосе Марты послышалась горечь и она тут же поспешила исправить свою оплошность. - Ты меня только правильно пойми, свет мой Федя. Мы бы со всею нашей радостью, да злые языки нам с тобой не укоротить. Глянь: явление Христа народу, Федька ни свет - ни заря, спозаранку, у Мартиной двери ошивается. Неужто прикусят языки?

- Навряд ли, - раздумчиво произнес он и бросил колун на землю.

Мир, в котором они проживали, был не только дико богат и рыбой, и дичью, и ягодой - облепихой, но и усечен самым нелепым образом. И как во всяком усеченном мире, в нем остро ощущался недостаток информации, дефицит знаний об окружающей действительности. И как всегда при дефиците, сходил за чистую монету любой суррогат, эрзац знаний. Федька и Марта... Новость, способная затмить информацию об очередных проделках Призрака, слух о появлении неких небесных знамений то ли священного, то ли инопланетарного происхождения, текстов пророчеств и откровений, летающих тарелок и т. д., даже возникшее подозрение по поводу Виктора Ивановича и Фартушиной. То все старо как мир, а тут такая умопомрачительная модерняга, аж по спине озноб...

Марта пропела:

- А Виктор наш, свет Иванович, как сон, как утренний туман. Исчезло дивное виденье.

Она взяла с земли колун, поставила полено. Тюк...

Федор объяснил:

- Ему с утра в школу, открывать. Дежурный от администрации.

- Ой ли?

...В комнате Федор включил «Родину», которая тут же заурчала радостно, точно котенок, когда его ткнули мордой в блюдце с молоком.

Федор открыл чугунную дверцу печки, сдернул полотенце с двух чугунных хлебных форм: тесто за ночь подошло. Формы ему также подарили Маленки - в знак благодарности и уважения. Хлеб в сумон из райцентровской пекарни привозили в месяц раза два-три. Самые практичные и ненасытные обзавелись своим собственным домашним хлебом. Ни к тем, ни к другим Федор не принадлежал. Просто он был дружен с Маленками.

По средам и субботам Федор выпекал два хлеба, один из которых тут же забирал Виктор Иванович. Забирал по праву, так как собственной персоной принимал посильное участие в его выпечке, и так как имел на своем иждивении еще одну живую душу - Фартушину...

Ох эта Фартушина!

4

С чего все началось?

Выше уже указывалось, что это было время всеобщего ожидания события невероятного, чуда!

В начале лета за Саянскими хребтами разливались большие и малые реки вместе со своими притоками. К явлению этому привыкли и относились как к должному. И в начале того годового разлива все происходило самым обычным образом. Однако вода все прибывала и прибывала. Вначале на Великой реке попробовали поставить понтонный мост, однако его снесло вниз по течению. После снесло старый испытанный паром, на котором вмещалось разом с полтора десятка грузовых и легковых машин, да два-три автобуса с пассажирами, водителями и багажом. Может, и правы те, кто утверждал, что паром все одно обречен, что отслужил он свой срок, даже переслужил его. Паром как раз в эти дождливые дни сорвало с тросов и потянуло вниз по течению реки, царапая о камни...

Затем стали разливаться средние и малые реки и речушки. Одна такая речушка, о которой говорили, что в обычное время ее с высоты птичьего полета и не разобрать среди хлама, какой наворочала здесь чудесница-природа, разлилась на семьдесят-восемьдесят километров, обратившись морем разливанным и покрыв весь ландшафт.

Капитальных мостов за Саянами почти что не было - их можно по пальцам пересчитать. И всех их посносило полностью или частично. Огромные беды принесла с собой большая вода.

Федор добрался до райцентра и застрял: дальше двигаться речушка, обратившаяся морем, не пускала. В райцентре скопилась масса разного пришлого народа, двигавшегося в ту и эту стороны трансконтинентальной дороги. Народ оккупировал дома и юрты, дворы, подобия скверов, садов и палисадников. Народ, все больше молодой и беззаботный, каким-то образом пробавлялся без денег и запасов съестного. Мост, соединявший райцентр с известнейшим на всю страну рудником редкоземов, обвалился в центральной своей части. Несколько тысяч рабочих рудника оказались отрезанными от Большой земли.

Крылатая техника двадцатого века должна была в первую голову обслужить рудник, а после уже развезти скопившийся пришлый народ в ту и эту стороны знаменитой магистрали. Ее представлял здесь неприхотливый Ан-2 с двумя сменными экипажами. Днем и ночью самолет, который по недомыслию многие называли «кукурузником», был в деле.

С краю взлетного поля под открытым небом лежали тюки с сахаром, вермишелью и пшенною крупою. Капал дождь. По самому полю ходили люди молодого, молодцеватого вида, в летной форме - воздушные извозчики. Все они являлись и спортсменами-разрядниками, и бесстрашными соколами, и воздушными хулиганами, как бы временно посаженными на мирные машины. Всем видом своим они выказывали, что сегодняшняя их работа как бы между делом, и все помыслы их в другой, главной для них работе. Иногда на поле выезжал «козел», за рулем которого сидел водитель в летной форме. Водитель о чем-то оживленно беседовал с пилотами, хохотал, показывая огромные зубы. Водитель напоминал Федору известного французского комика Фернанделя. А зубы водителя, точно как и Фернанделя, напоминали страшные зубы волка из сказок о Красной Шапочке или о семерых козлятах.

О, уж это ожидание с моря погоды! В Федоре вдруг пробудился интерес к вещам, к которым он никогда раньше интереса не испытывал, - в нем обнаружился любопытный и досужий человечишка, готовый часами перемывать кости совершенно посторонним людям.

Первым делом он узнал, что Фернандель никакой не водитель, а самый главный на взлетном поле человек - начальник аэропорта. Грозная и направляющая сила, распорядитель кредитов и материальных средств. Одним словом, шишка на ровном месте.

Об этом говорили застигнутые наводнением многочисленные пассажиры с командировочными предписаниями и без оных. Говорили - не то слово. Посылали проклятия, громы и молнии на голову несчастного Фернанделя, словно бы он распоряжался не одними только кредитами, но еще и погодой.

«Зоотэхник», застигнутый также в райцентре, разъяснил, что, так и так, все верно, начальник он аэропорта и все такое, но самое главное - что радист, а все остальное - как бы по совместительству и, якобы, не шиша ему за это не платят.

- То есть как так?

- Он радист. Без радиста ни одна авиация еще не обходилась. Без начальника, так и так, обойдется. И спасибочки скажет: меньше шума, больше дел. По периферии ихнего брата, радиста, навалом в начальниках сидит.

«Зоотэхник» объяснил, что в обычное время дел тут мало: продать билеты на очередные рейсы, усадить в пожарном порядке в самолет «безбилетника», туза районного масштаба, которому приспичило, или же солидного торгового человека с письмами и рекомендациями. Вот и все дела. И зачем держать на периферии дополнительную единицу? Никакой надобности.

- А супружницу свою, - добавил «зоотэхник» по своему обыкновению с некоторым философским подтекстом, - устроил мыть полы у себя в радиорубке. Скажешь: рука - владыка, губа не дура, и самая что ни на есть семейственность. Так и так, семейственность, самая что ни на есть. Токо скажи мне, Хфедор, как с ею, проклятою, бороться в наших условиях удаленности от железной дороги и отсутствия некоторых жизненных благ, носящего временный характер? Не сообразишь никак? Тут не токо что ты, тут и я, тут и другой - семи пядей во лбу - не сообразит. Приходится мириться, куда кинь - кругом клин. Токо, с другой стороны, когда взглянуть, что получится? Пришел человек со своей супружницей, ни халам-балам...

Знал бы, до чего эта проклятая семейственность доведет человека с большими зубами, не стал бы посреди катастрофического разлива рек философствовать «зоотэхник» из отдаленного сумона. И сам Фернандель не знал.

Случилось то позднее. Когда большая вода уже схлынула. Когда малые речки спрятались в свои законные русла и установились холода...

Конечно, позже, когда лег снег и по «зимнику», по перепутью провожал Федора в райцентр первый транспорт с грузом. Груз никак не интересовал Федора - он даже не запомнил, из чего состояла поклажа. Вот когда грузовик вернулся после коопторговской базы, тут Федор знал все: десять ящиков «белого» - спирт пищевой, 96, десять ящиков «красного» - розовое крепкое, плодово-ягодное, десять ящиков «консервы» - крабы в томате, да десять тюков вермишели. Все дело в том, что утром он провожал не груз, не машину, не водителя, а Фартушину, которая уезжала из сумона навсегда. Никто не удосужился проводить, один только добрый человек. А вечером он встречал именно груз, водителя. Он спросил:

- В целости и сохранности?

- Что с ей станется. Всю дорогу жалилась.

- На девчат, на Виктора?

- На вас.

- На меня?! За что ж на меня?

- А я почем знаю...

- Где хоть сгрузили?

- А где просила. На взлетном поле. К самому самолету.

- Билет хоть взяла?

- Она-то? Она вам что хошь возьмет, хотя б за деньги, хотя б за так. Она бесстыжая, глаза б ее не видели. Билетов и правдать не досталось, так она знаете что отчубучила? Она при всех начальнику аэропорта предложила. Хоть стой, хоть падай.

Федор объяснил:

- Она пошутила.

- Каки шутки!.. Она и со мной таки шутки проделала.

- С вами?!

- А че? Дорога длинная, - водитель хитро подмигнул Федору, - со скуки можно удавиться. Че вы так, че? Али я рылом не вышел?

- Врете вы все! И для чего вам врать?

Федор взял в сельпо бутылку белого за сорок семь рублей, банку консервов «Крабы в томате» за пятнадцать рублей. Федор выставил бутылку Виктору Ивановичу. Тот, логик и причинник, спросил:

- С чего бы это? Не пойму, чем обусловлено?

- А не хочешь - и шут с тобой, - он сгреб со стола и понес все Маленкам.

Призрак был один и находился в состоянии меланхолии. У него такое состояние случается раз в году, не более того. Он сам уверял, что это исключительный случай. И тогда все домашние оставляют его, идут кто куда, по своим насущным делам, а ежели их нету, тогда просто так - куда глаза глядят.

В этом состоянии Призрак обыкновенно размышляет о судьбах человечества, не какой-то определенной его особи, ячейки, сотки, а именно всего человечества в целом.

Он увидел Федоровы покупки и скривился, словно проглотил стручок красного перца.

Федор сказал:

- Не хотите - не надо.

И опять все сгреб со стола.

- Я пока этого не говорил. Ну...

- Что ну? - грубовато спросил Федор.

- Чем закончились проводы?

- Как это чем?

- Уехала?

- Уехала.

- Улетела?

- Пока, - сказал Федор и вышел вон из комнаты Маленков.

Во дворе, как это часто случается согласно закона подлости, оказалась масса совершенно постороннего народа, в том числе и учеников, будто нарочно явившихся глазеть на вконец расстроенного Федора и его стыдную ношу.

Все, конечно, оглядели, а Марта - так та вслух высказалась:

- И это все одному! Умереть можно!

Будто Марта была в курсе его разговора и с Виктором Ивановичем, и с Призраком!

- Хочешь, поделюсь! - нашелся Федор.

- Ой, хочу-у, - скокетничала Марта.

- Бери, на!

Что-то смешное то ли сказал, то ли сделал он, потому как другие девочки-учительницы и старших, и начальных классов, захихикали.

- А не жаль тебе? - Марта сказала.

- Чего уж там жалеть, - проговорил он, и опять что-то безнадежно тяжелое навалилось на него.

- Ладно, Федечка, в другой раз. В другой, в другой, мой бесценный!

А вокруг уже хохотали откровенно.

Марта было уже прошла мимо, да будто вспомнила:

- И как там? Улетела?

- А я почем знаю? - грубовато отвечал он.

Марта сняла рукавицу и бросила ее об сугроб.

- Уж тебе-то, тебе-то, тебе-то... - простонала она. - Тебе-то как не знать?!

Федор заметил, как приоткрылась дверь в комнате Виктора Ивановича, но тут же и захлопнулась.

...У Федора существовала старая поношенная мечта, которую он нет-нет, а доставал с самого донышка своей памяти, отряхивал от пыли, перхоти, и примерял. Мечталось ему, что вот так, вдруг, окажется рядом со своею коммунальною квартирой в крепком еще, хотя и древней постройки, особнячке, напротив бульвара. Особнячок, по преданию, принадлежал богатой, рано овдовевшей генеральше. Там, на юге, теперь червонная осень. Федору хотелось хоть раз вдохнуть все эти и знакомые, и терпкие, и привычные ароматы детства... Вот в эту свою мечту он первым делом и вошел, оставшись один на один с бутылкой...

И тут же незаметно перешел к водителю сегодняшнего транспорта, навсегда отвозившего Фартушину вместе с грузами из сумона. Этого водителя он узнал в первый же год пребывания в сумоне. Именно он привез Федора сюда из райцентра в самый первый раз. Именно он не раз нагонял Федора, идущего пеши из райцентра, и гостеприимно распахивал дверцу кабинки: сигай!

Земляком в полном смысле слова он Федору не приходился. Но здесь, за Саянами, понятие это зачастую употребляется не в конкретном, не в административно-территориальном, а в направленческом смысле. Ленинградцы там приходились земляками и петрозаводчанам, и псковичам, а ставропольцы - ростовчанам, не говоря уже о кубанцах.

Эх, Фартушина, Фартушина!

Это вполне могло случиться - интуиция подсказывала Федору. Водитель, что называется, амбал: и широк в кости, и высок телом, и горделив осанкой. Одним словом - породист. Вот только рылом тот действительно не вышел: больно уж мелкие, точечные какие-то черты лица, зато подбородок мясист, массивен, будто все дело к одному ему и сводится; эта особенность придавала лицу зверское, угрожающее выражение... «Зоотэхник» говорил, что тот был в прошлом личным шофером ежели не самого Берии, то кого-то из ближайшего его окружения, что привлекался к каким-то судебным заседаниям в качестве свидетеля и не раз по пьяной лавочке высказывал опасение за свою жизнь, что страдает манией преследования, засвидетельствованной авторитетной медицинской комиссией. А сюда то ли его загнала мания, то ли боязнь угодить в «дурдом», то ли, наоборот, ему предписали поселение в этих местах. Никто толком не знает.

Могла Фартушина пойти на такое?

Эх, Фартушина, Фартушина!

А встретил Федор Фартушину во время великого разлива рек и речушек, когда бессильными оказались металлические сердца колесных и гусеничных тракторов и на помощь людям пришла крылатая техника двадцатого века...

5

Край Урянхайский, центр Азии. Подтверждающий этот факт столб, по преданию, поставленный лично Пржевальским и находящейся в его распоряжении командой низших чинов. Отсюда все реки и речушки берут свои истоки и ни одна не втекает сюда. Здесь формируются атмосферные вихри: когда над котловиной устанавливается область высокого давления, на запад убегают циклоны. Возможно, именно здесь заключен весь корень азиатчины, сгусток, обнаженный нерв. Отсюда растекались по всему белому свету тюркские языки, и попутный ветер подгонял кибитки его распространителей. Все дальше и дальше на запад... Здесь царство интуиции, иррационализма, здесь абсолютное преобладание чувственного женского начала над рациональным, мужским...

Они закончили горьковский пед, но, как ни странно, никогда в Горьком не встречались. Они встретились здесь: Фартушина и Виктор Иванович. И никого из его однокурсниц она в лицо никогда не видела. Ее поразило, что друг друга они называли по именам: Мартой, Валей, Кешей. Одного его - Виктором Ивановичем. Она спросила Марту:

- Почему так?

Та задумалась:

- А шут его знает. Как с первого курса прилипло, так и повелось.

Она закончила естественно-географический (ЕГФ), они все - историко-филологический.

Ее поразил живой рассказ Виктора Ивановича о крае, в котором им всем предстояло жить и работать. Во всяком случае - в ближайшее время. Она наивно спросила:

- Вы ранее бывали в этих местах?

- Не-э, - отвечал Виктор Иванович.

- Откуда ж знаете такое?

Тот усмехнулся в ответ. Само собой подразумевалось, что Виктору Ивановичу уготовано большое будущее. Никто и не сомневался в этом. А с этого момента перестала сомневаться и Фартушина.

Виктор Иванович сказал:

- Древние инопланетяне вполне могли посадить здесь свой спускаемый аппарат.

Она поинтересовалась:

- А они посещали Землю?

- Не сомневаюсь. Об этом свидетельствуют данные многих наук. Даже в Библии имеется косвенное упоминание этого факта.

- Всемирный потоп?

- В какой-то степени, да. А также легенда о Гильгамеше. Вы слыхали о таком историческом деятеле?

Она призналась:

- Никогда в жизни.

- Правитель в Шумере. Третье тысячелетие до христианской эры. Тогда все и произошло.

Она тут же и поверила:

- Ой, как все это интересно!

- След посещения инопланетянами и в легенде о Содоме и Гоморре. Торможение спускаемого аппарата. Образно говоря, марсиане или там селениты, как бы выставили вперед две свои руки, чтобы смягчить удар, столкновение с Землей. А что двумя городам хана, так то детали. Чем не пожертвуешь ради страсти к познанию объективной реальности, данной нам в ощущении! Судя по этим данным, приземление произошло где-то в Палестине. Но имеется мнение о том, что Библия смутную информацию о событии, имевшем место вдали от тех мест, перенесла на родную почву.

Она опять пискнула:

- Ой, как интересно! А где конкретно об этом написано?

Несколько раздраженно он отвечал:

- Я уже назвал ряд источников!

- Да-да-да, - интуитивно уловив его раздражение, соглашалась она.

- Теперь можно назвать целый ряд папирусов древних египтян...

- Да-да.

- Сохранился пергамент, где черным по белому изложена вся история посещения...

- Да-да...

- Глиняные таблички...

- Да...

- Тексты древних китайцев и тибетцев. А это в нашем случае, несомненно, представляет наиболее значительный интерес. Вы спросите: почему?

Она спросила:

- Почему?

- Потому что там в точности указывается место приземления! И знаете, где нога космического пришельца впервые коснулась каменистой почвы земли? В этой котловине, на этой самой земной тверди, на которой в данный момент мы так любезно беседуем с вами о столь древней истории.

Она восторженно пискнула:

- Не может такого быть!

Он велел:

- Поглядите направо!

Она поглядела: за бешено ревущей рекой, за поселком проходчиков и подсобных рабочих, маркшейдеров и водителей тяжелых самосвалов, отрезанным большой водой от материка, громоздились фиолетовые горные громады и белоснежные кручи.

- Поглядите налево!

Она поглядела: ровное, точно дно перевернутой тарелки, плоскогорье (желтеющие то там, то тут валуны - не в счет), синяя горная гряда, упирающаяся в небесную лазурь. Если согласиться с гипотезой о крае света, то это должно быть только здесь.

Она поверила и сказала взволнованно:

- Да-да, вы правы.

- А теперь, - он продолжал, - давайте немного повоображаем. Давайте вообразим себе, что именно тут прародина всех тюркоязычных народов. Здесь помнят о своей кровной связи с народом, называемым «кыргыз». О чем это говорит? О том только, что этот народ в исторически обозримое время, сравнительно недавно откочевал на запад... Давайте сопоставим этот... Этот абсолютно непреложный факт с нашим предположением о месте посадки космического аппарата. Космические странники могли оставить свое представительство на Земле...

Она вдруг догадалась и проговорила взволнованно:

- Вы хотите сказать, что тюркоязычные народы...

- Не спешите с выводами! Спешка в науке не раз приводила к отрицательным результатам. Я хочу сказать, что это была только последняя волна. А до этого... А до этого еще целый ряд волн. Что известно, скажем, о семитских народах? Известно, что пришли они откуда-то с востока. Что известно о так называемых ариях? Что первоначально обитали они на востоке, где-то за Персией, потом явились в Европу, в Скандинавию, потом вернулись обратно в Индию...

- Я, кажется, начинаю догадываться, - проговорила она, глядя на Виктора Ивановича, точно на живое чудо.

- И наводнения тоже свидетельства тому, - проговорил Виктор Иванович.

- Чему свидетельства? - не поняла Фартушина.

- Тому, что имело место столкновение Земли с неким космическим объектом. Столкновение это привело к известному смещению полюсов. Это смещение и вызвало перерасход и перераспределение водяных ресурсов нашей планеты.

- Ой как интересно!

При этом разговоре безмолвно присутствовал еще один человек: Федор. Он слушал и насмешливо поглядывал на Фартушину. Федор понимал, что Виктор Иванович не только заливает, но еще и вербует себе «кадру».

Федор видел Фартушину едва ли не в первый раз. Впрочем, как и Виктор Иванович. Но возьмись сейчас Федор за это, у него бы ни за что не вышло. Несмотря на всю его эрудицию и красноречие. Виктор Иванович обладал еще одним дополнительным качеством: обаянием.

Фартушина спросила:

- Интересно, а вы не пишите научной фантастики?

- Собирается, - отвечал Федор. - В настоящее время накапливает материал.

Та уловила иронию, косо поглядела на Федора: осудила.

И все это происходило, когда Федор учительствовал в этих местах уже второй год, а Виктор Иванович же, Марта, Фартушина и другие горьковчане только что приехали по распределению. Виктор Иванович проявлял немалую осведомленность, по-видимому, он нешутейно готовился к работе на этой земле, явившейся пристанищем для многих и многих, гонимых злою судьбою.

Но он не знал многого, что знал Федор. Например, то, что за горами Саянскими обосновалась особая популяция водителей грузового и пассажирского транспорта. Лихачами их никак не назовешь, но определенно почти все они являлись асами своего многотрудного и опасного для жизни дела.

Водитель, который отвозил из сумона Фартушину - не в счет. Дело не только в том, что он приезжий. Он просто принадлежал совершенно к другой популяции.

От стольного града, карокорума, в свой второй приезд сюда Федор ехал попутной машиной, «ГАЗ-69», техническим чудом, воплотившим в себе смелый полет творческой мысли и фантазии московских конструкторов и опыт, сноровку горьковских автомобильных умельцев. Водитель принадлежал как раз к местной популяции. За день он смело преодолел вброд пять-шесть водных преград, не меньше того. Другие машины замирали, обессилев, посреди многоводных разливов, эта же рвалась неудержимо. Только мотор ее орал и рычал, захлебывался и снова взывал. В поселке, райцентре, через речку от рудника редкоземов мост, к которому сорвала большая вода, она стала. И ни тпру, ни ну, как выразился водитель-ас. Здесь устроилось стойбище нахлынувшей с разных сторон орды. Тьма машин. Они расположились и на проезжей, и на деревянных тротуарах, заполонили все пустыри.

Водитель глянул на Федора и объяснил:

- Все, точка...

- Ну, брат, нам разливы не преграда!

Это так Федор заявил. Словно бы не водитель, а именно он весь этот длинный и дождливый день занимался преодолением водных рубежей.

Водитель тут же и потерял к нему интерес. Он открыл дверцу и спрыгнул прямо в лужу.

Между машин слонялись водители. И этот присоединился к ним. У него с ними оказалось множество общих интересов, разговоров, знакомых, симпатий, антипатий, а также и других точек соприкосновения. А какие у него общие интересы с Федором? Для Федора что карбюратор, что распредвал... Одним словом, прямых контактов, как Федор не искал их, за весь день не образовалось. Вот так же человечество мучительно ищет контактов с внеземными цивилизациями - ищет и не находит. А может, просто общих интересов нет? Разные весовые категории, разные качества знаний по природе и вселенной, разные точки отсчета и обзора...

И тут к нему подходит девушка необычайной красоты. Такие, он знает, ему не по зубам. И девушка эта улыбается и говорит ему:

- Ума не приложу, куда деть себя.

У нее высокий лоб под смоляной челкой и огромные бездонные глаза. Он самым бесцеремонным образом рассматривает ее, но ей это явно нравится. И между ними уже возникают какие-то связи. Но тут, откуда ни возьмись, появляется Виктор Иванович, с которым Федор еще не знаком. Федор часто задумывается над тем, что все могло пойти совсем по другой стезе, ежели бы судьбе было угодно заслать в этот самый момент Виктора Ивановича в другое место.

Виктор Иванович какие-то мгновения насмешливо глядит и на Федора, и на незнакомку. Как-то у него получается, что он глядит на них одновременно. А у той в глазах трепет. Нет, самый настоящий мистический ужас! И говорит она напуганно:

- Я из города Горького. По направлению...

- И я из города Горького, - говорит Виктор Иванович. - И я по направлению.

Она думает, что он над ней надсмехается. Она вспыхивает и произносит:

- Как вам не стыдно! Я же ничего плохого вам не сделала!

- Я в самом деле из города Горького. Нас тут много. Мы приехали шумным кагалом. Правда, Марта?

- Правда, - отвечает Марта, которую Федор тоже пока что не знает.

- Моя фамилия Фартушина. Я - учительница биологии и географии. Я тут совсем одна.

- Как так? - вроде бы ужаснулся Виктор Иванович. - На самом краю света!

И все засмеялись. Засмеялась и Фартушина. С этого ее смеха все и началось.

Она заговорила и оказалась очень уж говорливой. Есть говоруны со смыслом - проповедники, наставники, законоучители, есть - просто так, для заполнения пауз. Фартушина - из вторых.

- Я была в аэропорту. Что там делается! Что там делается!

- Завал? - спросил Федор.

Она не проявила интереса к его вопросу.

- Разрешите полюбопытствовать, - произнес Виктор Иванович.

- Ну, целое вавилонское столпотворение. Откуда там не понаехали! Даже с Камчатки. Даже с Магадана. Я проявляла любопытство. Это у нас бывает профессиональное. У нас в факультетской песне поется: «Мы не чета филологам-пижонам». Небось, не слыхали?

- Слыхали, слыхали, - не согласился Виктор Иванович.

- А какие тут люди! - восторженно произнесла она. - Какие отчаянные шофера. Наверное, их нарочно собирали во всех краях и сюда свозили. Львы!

- Звери, - согласился Виктор Иванович.

Вдруг Федора забеспокоила какая-то, пока что неоформившаяся мысль. Он глянул на Фартушину, и эта мысль оформилась в нечто совершенно дикое и неожиданное: и неземная красота ее, и столь же неземная наивность могут свидетельствовать об одном только, что свалилась она, скажем, с Луны, или же явилась прямиком с Марса.

Как выяснилось потом, Виктор Иванович с первого же взгляда совсем иначе оценил Фартушину.

- А пилоты, пилоты какие, - будто нарочно подлил масла в огонь Федор. - Все один к одному. А форма, а форма у них какая!

Фартушина вдруг густо покраснела и проговорила:

- Я же вам русским языком говорю, что в аэропорту была.

Федор сказал:

- Знаю там одного. Не пилот, правда, радист. И исполняет обязанности...

- Как звать? - перебила та и зарделась вся.

- Пантелеем.

- Знаю, как же. Николай Пантелеевич. Он меня на своем «козле» подвозил до аэровокзала. Он там начальник над всеми.

- Сильнее кошки зверя нет.

Она не поняла, уставилась на Федора.

- Суду все ясно, - безапелляционно заявил Федор.

Та пожала плечами и продолжала, как ни в чем не бывало:

- Он обещал меня подбросить одним из рейсов. Да никак не вышло: все на рудник и на рудник. До завтрева теперь.

Виктор Иванович спросил:

- А куда, коль не секрет?

Та вдруг смутилась ужасно и назвала то место, где обитал уже целый год Федор и куда направлялись к месту работу и Виктор Иванович, и Марта, и все остальные. Только Федор этого пока что не знал.

- Не может такого быть! - воскликнул в сердцах Виктор Иванович. - Я прав, Марта?

- Ты всегда правый уклонист, - сказала Марта и засмеялась.

Фартушина поглядела на Марту так, словно бы увидела в ней свою соперницу. Она действительно раскусила незримую, чисто платоническую связь, существовавшую между Мартой и Виктором Ивановичем все годы их учебы на историко-филологическом факультете.

Вместе со всем этим обществом, теперь уже включая Фартушину, Федор побывал в гостинице. Гостиница пропахла кедром, туалетным мылом, мхами-лишайниками, крахмалом, чердачной ветошью и керосином.

Им ответили, что мест нет и не предвидится. Виктор Иванович сделал вполне философское заявление:

- На нет и суда нет.

Однако Фартушина взъерепенилась:

- А я что - должна под забором спать?

Их разговор внимательно слушали геологи, разнорабочие, врачи, горные проходчики, учителя, археологи-этнографы, так же ожидавшие мест. Внушительную группу среди них составляли выпускники профессионально-технических училищ по специальностям «горное дело», «электромонтер силовых установок», «тракторист-бульдозерист». Все они разместились кто где: на столах, на подоконниках, прямо на полу. И, конечно же, во все глаза уставились на Фартушину. Но когда услыхали из ее уст такое, то галантно стали подвигаться, предлагая ей место рядом с собой: зачем же под забором? Поднялся невероятный гвалт.

Фартушина вспыхнула, глянула на Виктора Ивановича, но не разобиделась на все эти предложения, посыпавшиеся на нее, а, наоборот, рассмеялась смехом с хрипотцой. И пробасила вдобавок, приведя в неописуемый восторг и растерянность всех этих вчерашних школяров из «ремеслухи».

- У тебя губа не дура, - заявила Фартушина. - Одно только: сладишь?

Таким вот фортелем обернулось острословие кому-то из смельчаков. И с того самого момента он сделался посмешищем для своих сверстников и остальных гостей гостиницы - друзей по несчастью, застигнутых в пути наводнением. И Федор после слов Фартушиной почувствовал некое удовлетворение, смешанное со щемящим любопытством. Будто она, Фартушина, лично ему, Федору, каким-то иносказанием дозволила как бы выходящее далеко за пределы обычного трепа. Какое-то предчувствие вдруг возникло в нем. Что-то такое он испытал, в чем не умел разобраться, и у него закружилась голова.

Всем новым обществом отправились они в аэропорт попытать судьбу: авось на этот раз подвезет! Самолета на взлетном поле не было - ушел в рейс, или же вернулся на базу. Федор постучал в окно крохотного дома с краю поля.

Это было жилище Николая Пантелеевича и совмещенные с ним радиорубка, кассы текущие и предварительные и, ежели хотите, дирекция.

Рядом с домиком стоял «козел», явно указывающий на присутствие хозяина дома. Но на стук Федора в окошко выглянула его законная супруга. Где-то там, за Саянами, на материке, законные супруги могут быть вздорными, дородными, крашеными, какими угодно, но только не такими, как здесь. Здесь все поражало как бы своей первородностью, незаурядностью, незатасканностью. Законная супруга Николая Пантелеевича отодвинула занавеску и оглядела все общество взглядом, полным затаенности и скорби. Несколько больше дозволенного остановилась она на Фартушиной, словно бы предчувствуя дальнейшие события. Лицо этой женщины было по самые брови закутано в полинялый ситцевый платок - в такую жарищу!

Собравшиеся, при виде этого чуда, от удивления рты пораскрывали. Один только Федор и знал, в чем тут дело, да до поры - до времени помалкивал. К чему разглашать чужую жизнь.

Эта странная на общем фоне женщина производила двойственное впечатление: с одной стороны - схимница, взвалившая на себя множество обетов и отречений, экзальтированная фанатичка, но с другой - это трепло и Фернандель рядом, без царя в голове. Она - в великой скорби - задвинула занавеску, и тут же и возник он - собственной персоной, в летной - с иголочки - форме. Он сказал, показывая свои громадные зубы и обращаясь как бы ко всей подвалившей честной компании разом и к одной только Фартушиной индивидуально:

- Ба!.. Поймите меня, дорогие граждане и гражданочки, что в сложившихся экстремальных условиях никак и ничем помочь не могу, со всем крайним моим сожалением... Знаю, знаю, что вам срочно, всем срочно... Со всем моим удовольствием к вам и расположением... Да сегодня уже три рейса сделали в ваши палестины...

Федор с ним был «на ты» еще с тех пор, когда их «зоотэхник» познакомил. Федор перебил:

- А чего ж ты мне не сказал, Пантелей?

- А ты спрашивал? Спрашивал? Мне отколь известно, скажи на милость? Может, ты командировочный или какой уполномоченный! Потолкался, байки-анекдоты послушал и был таков. А на Пантелея ноль внимания, фунт презрения. А я что - сам догадайся, куда тебе и с какой целью?

Фартушина сказала:

- А мне чего не сказали?

- Вам? Вам - другой табак. Какой дурак вас в добровольном порядке отпустит по собственной воле. Вас в любом месте держать надо для украшения и облагораживания. Да вам, бесценная моя, цены нет. И чтоб вас пустить - дураков отродясь не бывало!

Федор спросил:

- Теперь на рудник улетел?

- Но. Сахар, соль и вермишель повез. Еще один рейс сделает туда и обратно. А ты, золотой мой, ну хоть бы намек какой дал, хоть глазом подмигнул, хоть пальчиком поманил, хоть чем. Ходит тут как фон-барон и туда же: права качает.

- А я не давала, не давала намека? - взвилась Фартушина.

- Вы, бесценная моя? Намек? Тонкий намек на толстые обстоятельства? Да я бы вас, бесценная моя, всю бы озолотил, не токмо что прокатил, дай вы мне намек. Я бы такого шанса не упустил, золотая моя, слово честного человека и пилота!

- Даю, даю!

Как-то неловко получилось, и все опустили головы, а Марта, так та густо покраснела, а Виктор Иванович хмыкнул.

- Вы летчик, да? - спросила Фартушина с хрипотцой в голосе.

- Понятное дело, - отвечал тот, а голос у него посередке как бы треснул и развалился на две половинки.

- Очь хорошо, - сказала Фартушина. - Так возьмите меня... нас?

- А мне и не надо, - быстро проговорила Марта и добавила: - Айда, Виктор Иванович!

Тут как раз опять отодвинулась занавеска и два черных глаза уставились на Фартушину. Два электрода, готовых заживо ее сжечь.

И тут Федору пришла мысль: по сути дела, обе они антиподы, одна - инопланетянка, полпред чуждой системы ценностей и цивилизаций, другая же - плоть от плоти, кость от кости матушки-Земли, староверка, раскольница.

«Зоотэхник» говорил, что принадлежала та к закоренелому роду кержаков, чуть ли не самого неистового протопопа наследница, во всяком случае - кого-то из ближайшего к нему окружения, вместе с ним спаленного в Пустозерске, в срубе деревянном, сподвижника-сомученика, самого Аввакума Петровича. Что род ее представлял особую ветвь раскола, так называемой схизмы, самую непреклонную и неукротимую. Но он лично, «зоотэхник», как не бился над этим вопросом, все одно во всех тонкостях его не постиг. Несмотря, что награжден почетной грамотой в запрошлом году за лучшую постановку лекционной пропаганды атеистических знаний среди трудящихся высокогорных пастбищ и межгорных долин.

- Между нами говоря, Хфедор, не Бог весть какой сизифов труд вести средь их брата, скотовода-арата, безбожную работу. Так и так, они народ нерелигиозный. Приктически... Не веришь, Хфедор? Сам лектор с Москвы этот вопрос заострял. Тут дело таким образом обстоит: шаманизм - их кровная вера и религия пришла к упадку и разложению, ламаизм же, с Тибету якобы, глубоких корней не пустил и не укрепился. И они как бы оказались без веры. Другой вопрос - наш брат, беглец, русак, в условиях царской веронетерпимости. Тут, Хфедор, так и так, ересь всех видов и времен гнездо себе свила. Духоборы, скажемо, новая ересь, или там каки семидесятники. С ей, с ересью, надо бороться, Хфедор, изжигать ее каленым железом, не щадя живота свово. Так нам лектор с Москвы наставлял...

Николай Пантелеевич - законный супруг своей супруги, хоть и не венчаный, так как в разных церковных общинах произведены они на свет, но состоящий в гражданском браке со всеми вытекающими последствиями, просто-таки испепелил взглядом свою законную. Та в величайшем волнении задвинула обратно занавеску.

Тут уж он стал на небо глядеть, в своей небесно-голубой блестящей форме с птичками, словно бы всю свою сознательную жизнь только тем и занимался, что на небо глядел с любовью и ожиданием. И вот увидел.

- Вон, вон он, в обратную летит! - возгласил он.

Все воззрились на небо. И Федор воззрился. И увидел белую черточку в прозрачной синеве.

Черточка стала расти, расти, и выросла до размеров биплана...

И все закричали: «Ур-ра!»

А радист опять проговорил:

- Вон он, вон он, голубь, возвертается восвояси! - И тут же повернулся к Фартушиной. - Давайте знакомиться, золотая моя. Меня зовут Николаем Пантелеевичем. А кличут все Пантелеем. Не удивляйтесь.

- А меня - Фартушиной, - широко улыбаясь, представилась та.

Пантелей сказал:

- Знаешь, драгоценная, как я жену себе взял?

- Как? - спросила та и пунцовая сделалась. И все женщины вокруг заинтересовались, прислушиваться стали. Даже в глазах у Марты встал этот проклятый вопрос: как?

- А-а, золотая моя, любопытство распирает? А я возьми - и не скажи.

- А вы возьми и скажи, - попросила та.

- Пускай по-твоему. С одним только условием. Согласна на любое мое условие?

- Согласна, - просто отвечала Фартушина.

- Поклянись!

- Как? - не поняла та.

- А ты «честное пионерское» скажи.

Она сказала:

- Честное пионерское, под салютом всех вождей!

- А ты смертью отца-матери поклянись.

Она сказала:

- У меня их нету.

- Отродясь? - было сказал он и поперхнулся словом, которое вылетело как бы до того, когда он вник в смысл ее ответа. - Будь по-твоему. Значится так, - он глянул на окно, зашторенное занавеской. - Тутошная она, как говорится, местных кровей. Из коржаков они, из богоборцев. Поезда живого отродясь не видала и досе. Одно: самолеты да сарлыки. Родитель во всей строгости держал, как должно по старым книгам и уставам. У родителя ее и «Стоглавый собор» в рукописном исполнении...

- Что-что? - спросил Виктор Иванович.

- А что слыхал.

- «Собор сей, не токмо стоглав, - процитировал Виктор Иванович, бросая как бы перчатку своему более удачливому сопернику, - но и единоглавым не достоин нарешися, понеже...»

Тут все на него зашикали, даже Марта.

Пантелей же слова его мимо ушей пропустил, будто бы никоим образом они рассказа его не касались. Он продолжал:

- Родитель чадо свое во всей строгости держал, повсеместно отчету требовал, ни в чем спуску не давал. Не то что нашего православного брата, мирского, кой дулей крестным знамением себя осеняет, на своих же, двуперстников, глаз не пущал класть. Строгий был мужик, царство ему небесное...

- Умер? - испуганно спросила Фартушина, будто ее это лично касалось.

- Нет, не помер он своей смертью, золотая моя. На его беду я обживать край пожаловал собственной персоной. Таков клич был по стране: подмогнем младшему брату! Требуются токари, пекари, штукатуры, маляры, особливо требываются трепачи с трибуны. Короче, все спрециальности. Глобально. Определили меня к ним на постой в порядке уплотнения. Мирского, никонианца, отродье. Ты, золотая моя, будь и семи пядей во лбу, и тогда не окинешь мысленным взором своим, что тут началось. Апокалипсис, конец света. Глобально!

- Чего ж молчишь, где служил, Пантелей, - перебил на этот раз Федор. Тоже соперника почуял.

- Где служил, там и служу, - почему-то недовольно отвечал Пантелей. - По радиочасти. Моя специальность всегда нарасхват. Радисты и при царе Горохе являлись в почете.

- А все-таки?

Теперь уже на Федора зашикали, так как всем сделалось крайне любопытно, что же дальше было.

- Чего там скрывать, - вдруг решительно сказал Пантелей. - Наши в космос тогда не летали, не до того было. Налаживать космическую связь не наступила надобность, братьев по разуму никто не искал, вот и служил я при шталаге...

- А это что за зверь такой? - якобы не понял Федор.

- Ну, краснопогонником был, доволен? Нашу всю зону после вхождения в состав Союза сюда перевели, сразу же, в сорок четвертом. В сорок четвертом меня призвали во внутренние войска.

Пантелей вопросительно на него поглядел. Фартушина шепнула:

- Ради Бога, продолжайте!

- Вологодский конвой, твою мать! - почему-то вспомнилось Пантелею. - На чем мы остановились?

- Конец света, - подсказала Фартушина.

- Ах, да-да... Гляжу: и днем, и ночью хозяивы мои земные поклоны Господу Богу творят, а в суббочий день как уйдут спозаранку в общую молельницу, так допоздна их нету. И в будний день так. Не поверишь, драгоценная, я девку разглядел через месяца три, не менее того, а то думал - парень. Горенку у их ширмой надвое поделили, я все скрызь мануфактуру глядел. То гляжу - парень, парень, а враз - либо девка? Так и есть - девка! Красоты неписанной! Это ж надо!

В этом месте Виктор Иванович зевнул, и Пантелей тут же и отреагировал на столь явное неуважение к своему рассказу:

- А то я могу и не говорить далее, коль неинтересно отдельным личностям. Это у меня очень даже запросто выйдет.

- Интересно! - потребовала Фартушина.

- Только за ради вас, - проговорил Пантелей, пристально разглядывая ее. И лицо ее прямо на глазах пунцовым сделалось. - Только за ради вас и вон ее еще, - указал Пантелей на Марту. - Значится так... Гляжу я на ее, гляжу, гляжу на ее, гляжу и догляделся. Как увидит меня, значится, то лицо ее прямо краской зайдется. Вот словно как у вас...

- С чего вы взяли? - возмутилась Фартушина. - И кто вам право такое дал! Я повода не подавала, имейте в виду!

И вот Фартушина уже было повернулась самым решительным образом спиной ко всем и пошла прочь. Только идти-то ей куда? Идти некуда. Как говорится, куда глаза глядят. Но Пантелей, к чести его, не дал совершиться такому обороту.

- С чего вы, а, либо шуток не понимаете? Ай-яй-яй, - смешно так погрозил он ей пальцем. - Ты на меня не сильно серчай, а, ладки? Тут, знаешь, золотая моя, в тайге с мое поживешь, одичаешь, что волк, - он показал свои громадные зубы. - Слухать далее будешь?

- Валяй, - вдруг громко сказал Виктор Иванович.

Пантелей удивленно глянул на того. И стал рассказывать подчеркнуто одной только Фартушиной, всем видом своим показывая, что остальных он игнорирует, однако достаточно громко, чтобы им опять же было слыхать. А говорил он либо быль, либо небылицу - пойди сейчас проверь. Якобы заметил отец ее, раскольник долбаный, что пялил жилец глаза на дочь, и с квартиры заставил съехать. Как раз послабление получилось, Ворошилов амнистию подписал, ихнюю «зону» временно закрыли до особого распоряжения, а им, старослужащим, предложили на выбор место в правоохранительных органах, в военно-строительных частях, либо в гражданской авиации. Арестовали Берию, Деканозова и ряд других лиц. Вот и подгадал козел бородатый: к начальству явился и в ультимативной форме, что, мол, не заберете жильца, за себя не отвечаю - себя спалю, дочь спалю, избу спалю, вместе с им, отродьем. Так, мол, мне святые отцы моей веры поступать велят.

И вот приехал он однажды на «ЗИСу», для этого случая машину у приятеля выпросил, под самую ограду подкатил, а ограда частоколом сделана. Дождался, пока старик из дому вышел.

- Батя, - негромко позвал, подойдя к частоколу.

- Что тебе, бес окаянный?

- Хоть бы дочь позвал водицы мне вынести студеной, ведь запарился я, мочи моей нету.

- Дочь ему - прыщ поганый!

Однако в сени вошел - там лохань для мирских стояла. Сами-то они из другой посудины пили, как и святыми отцами завещано было, но для мирских держали особо. Черепнул отец водицы, да к частоколу подошел: на, подавися!

Но Пантелей не лохань, а бороду старика ухватил, да на кол стал наматывать. И при этом приговаривать:

- Отдашь дочь, козел вонючий? Отдашь?

А старик и впрямь по-козлиному блеять стал. Верещит:

- Не отдам, бес окаянный, изыди, нечистая сила! Ой, ой, смертоубийство! Ой, ой, супостат, анчихрист! Ой, ой, люди, ратуйте!

На крик его тут бабка выскочила из сеней. За время проживания на квартире в качестве жильца, назначенного по разверстке на постой, Пантелей всю ихнюю подноготную досконально изучил, всю их божественную природу, весь ихний норов и ряд. С того, что выряженная бабка оказалась в сарафане да сапожках, Пантелей решил, что праздник у них. Не престольный, нет, потому как все престольные у них в точности с нашими, православными совпадают, - свой, раскольный. С того и вынес проклятый дед водицы, в другой раз снега в зиму у него не выпросишь.

Размышляет таким вот образом Пантелей и бороду на кол все наматывает, а бабка его так и поливает, так и несет:

- Ирод! Изверг царя небесного! Что-о деется, ратуйте, люди добрые!

Орет она так, но соседи глаз на улку не кажут, потому как у всех рыльце в пушку, а Пантелей, какой-нет, а представитель власти и за совместное проживание их всю подноготную досконально изучил и персонально, и всех скопом. Пантелей знал, кто из них чем дышит, кто от закона прячется, за какую провинность и сколько годов тому. Сколько народу за хребты Саянские от власти убегли - тьма тьмущая!

Поняла бабка это дело, тон переменила, на попятный пошла.

- Не совестно, над стариком-то, - говорит, - измываться!

- Не совестно, - Пантелей ей поперек. - Не совестно, старый поганый козел, не совестно. - А сам бороду наматывает. - Пусть дочь за меня отдаст. Не совестно...

Не вынесла старая пытку, учиненную над стариком ее. В горницу вбежала, дочь за белую руку хватила, в ограду вывела, что горлицу, и почти что в исподнем:

- На-а, подавися, лукавый, бесовый сосуд, семя Иродово!

И вытолкнула дочь свою взашей с ограды вон. Та в платок путается, совестно ей почто полной наготы своей. А мать ее так и полоскает:

- Бесстыжая, чаровница проклятая, глаза бы не видели, разрази тебя гром, во веки веков проклинаю, аминь!

Выпустил Пантелей из своей лапищи бороду старого схизматика и книгочея, отскочил дед от частокола, да разглаживать ее стал, козел паршивый. А относился он к бороде самым любезным образом и полное уважение ей оказывал; сам как чушка мог быть, в старье да лохмотьях, в курином помете, навозе, нестриженая шевелюра - вся в пуху, но борода - извините и подвинтися. Расчудесную бороду носил дед. Такой у них, раскольников, ряд.

Пантелей в тот раз жестокую промашку дал: сам себе удивляется. Как самый последний фраер и слюнтяй: ни гроша за супругу свою не взял, сокровище свое за белые ручки - и тикать! Только его там и видали. А у них, у раскольников, закон велит чадо на волю без приданого не выпускать. Ежели даже вылет птенца из родного гнездовья произошел при таких отягчающих обстоятельствах. И никакой из них самый треклятый противу закона не станет переть. Такой народ они истый. А Пантелей, сказано, дурак, добычу свою в зисовскую кабину - и на все педали. Как после он не искал подходу - ни в какую. Поезд уже, как говорится, ушел. Всякому деянию определен в ихних писаниях свой час... А у них, перекупщиков-медоваров, денег куры не клюют. А к чему им они, деньги? В кадушках солить? Нет, Пантелей досе надежду не потерял.

Как садился Пантелей в зисовскую кабину, то дед страшные, по ихней вере, слова в след сказал, как бы проклял их вовек и семя их тож, и в деле, и в помысле...

- Ни дна тебе, ни покрышки, - насмешливо произнес Виктор Иванович.

Пантелей презрительным взглядом окатил его.

Пантелей не лыком шит и не пальцем сделан. Философию свою он шкурой выстрадал. В ней не поместится ни микрокосм, ни элементарные частицы, ни разные там гравитации, аннигиляции, кванты и кварки, и прочая метафизика. Всей этой чепухой разная там интеллигенция занимается. Во всей философии Пантелея занимает нравственный раздел. В этой области Пантелей, можно сказать, собаку съел. Он превосходно разбирается, что такое хорошо и что такое плохо. Согласно Пантелеевым императивным нормам, его шкале ценностей, Виктор Иванович со всеми своими высокой грамотностью, апломбом и гонором, занимает самую нижнюю отметину, на языке картежников - мизер.

Пантелей зарубил себе на носу, что всякому человеку философия необходима, ибо без нее человек - голый нуль. Свою философию Пантелей выстрадал в неравных схватках с сильными мира и судьбой, теперь ее из него не вытравить кислотой, не выжечь каленым железом. Все люди играют как бы свою заранее выдуманную и прорепетированную роль. Одни слова необходимы для высоких трибун, другие - для непосредственного общения с начальством, третьи - с подчиненными, а уж четвертые - для самого себя. Уж тут ничего не прибавить, не убавить, а вещи следует называть своими именами. Это неимоверно трудно, ибо люди вечно живут под прессом условностей и лжи - а врут все, как один. Вот этот проклятый пресс и необходимо преодолеть, иначе ты погиб во цвете лет. Иносказания для общения с другими, но только не с самим собой...

А проклятие кержака стало сбываться почти что на другой день. Хотя не верил Пантелей ни в Бога, ни в черта, ни даже в святую Троицу. Тогда-то и зародилось в нем сомнение в своем неверии, какая-то червоточина стала разъедать его морально - политический уровень, червь сомнения завелся. Вот эту свою скрытую сущность, третью ипостась Пантелей умело прятал и от партийной организации, и от приятелей, и от закадычных друзей. Разве только «зоотэхник» догадывался. Судите сами: на второй день после проклятия кержака его позвали на «большой ковер», к самому генералу. Генерал принял его не один, но со свитой своей. И с первых же слов Пантелей понял, что уж больно мягко стелит старый его наперсник и кумир, да жестко, видать, будет спать. Так оно и случилось. Уволили его вчистую, без разных поблажек и льгот. Другим хоть временное довольствие сохранили, допуск к спецраспределителям, лечебной помощи в санчасти, аптечным услугам и товарам, пользующимся повышенным спросом непосредственно на базах. Ему во всем этом было отказано. Зачитали параграф, пункт, подпункт. Не по нем колодка. Хорошо хоть вовремя к самолетам пристал. При них, сизокрылых, не пропадешь. С неделю прожил Пантелей в общежитии УИТУ (управление исправительно-трудовых учреждений) вместе со своей ненаглядной красавицей, прельстившей его древними чарами и вышедшим из употребления колдовством; другое дело, мол, Фартушина, на которой все по последней моде - и юбка на кринолинах, и шпильки...

В этом месте Фартушина вся прямо встрепенулась: да, мол, а что?

И тут зовут его в домоуправление, и там говорят ему, что общежитие для семейной жизни не приспособлено, плохой пример для молодняка, тем паче, что служит он по другому ведомству, по аэрофлоту, у тех строится новое общежитие, а им, органам, своих кровных некуда селить.

Пришел Пантелей к своему новому начальству, а там предложили на время, до какого-то там выяснения и согласования, переехать в эту самую отдаленную точку на карте, через реку от рудника... С той поры и живет Пантелей тут, прижился, никуда его больше и не тянет. Оно так лучше: вдали от большого начальства вместе с многочисленными его прихлебателями, камень - он на месте ракушками обрастает, вдали от генерала и офицеров - не знает, живы ли, вдали от спецраспределителей, торгово-закупочных баз и баз мануфактуры. Штапеля тут у нас навалом, его никто не берет. А хочешь Утесова послушать, или там Трошина, включай радиолу «Урал» и слушай себе на здоровье. Благо, радиодеталей кругом навалом. Только супруга у Пантелея строга - не велит. От нечистого все это, от беса. И в кино - не велит. Но в кино Пантелей ходит. Два раза в неделю. С того ни словом они с женой не обмолвятся, ни полсловом. Молчат, как рыба об лед. Уже с три года. Как бы в молчанку играются. Так в молчанку все свои дела и делают. В том числе и супружеские.

...После они гуляли все вместе по поселку, и Виктор Иванович, оседлав наконец своего конька, все излагал Фартушиной свою теорию космической миграции, имевшей место якобы тут в незапамятные года и был ужасно красноречив, остроумен, изобретателен. После они вернулись в аэропорт, и Пантелей предложил всех женщин прокатить на самолете до рудника и обратно.

- Ежели так обстоит дело, то не проще ли нас всех отправить до места назначения? - возразил Виктор Иванович.

Фартушина радостно поплясала на одной ножке и возгласила:

- Ой, как славно!

Когда летели на рудник и заходили на посадку, почти что касаясь колесами верхушек смолянистых лиственниц и развесистых кедров, то Пантелей будто бы подмигнул пилотам и те в ответ подмигнули Пантелею. И сделали они старый классический трюк - вольт, фигуру неимоверной трудности на первых шагах авиации, ныне - ученическое упражнение. Они опрокинули свой «Ан-2» на правое крыло над самым поселком горняков. Такую штуку они проделывали каждый раз с девицами от семнадцати и выше, а также и с молодыми замужними женщинами.

Фартушина, как и предусматривалось программой, завизжала, за сердце схватилась - Пантелей ее заботливо отхаживал, давал нюхнуть, и она благодарно глядела на него.

...На другой день все общество, за исключением Фартушиной, улетело к месту назначения. Ночью никто глаз не сомкнул, все жгли костры, и Виктор Иванович говорил и говорил. У него получалось ужасно складно и правдоподобно, будто он был свидетелем космической поры, занесенной в эту межгорную долину из глубин Вселенной, ее развития, размножения, эволюции, всяческих отпочкований, тупиковых путей и прочего, и прочего. Фартушина и словом не обмолвилась, будто зарок себе дала. Она танцевала у костра попеременно то с Федором, то с Виктором Ивановичем, то с парнями из экспедиции по разведке редкоземов, засевшими тут из-за стихии, то с какими-то «киношниками», то с ленинградскими этнографами и фольклористами, то с замминистра из Бурят-Монголии, то с начальником партии, его коллектором, его водителем, то с канатоходцем из местного национального цирка, приехавшим на побывку к родителям - их юрта располагалась как раз на берегу разлившейся реки. А утром объявила:

- Я с вами не лечу!

Главное дело, вместе со всеми дошла до взлетного поля, неся на себе, на Федоре, на Викторе Ивановиче свой достаточно большой багаж, дождалась все того же вчерашнего самолета, поприветствовала пилотов, и они дружески поприветствовали ее, а потом и объявила.

- Как так?! - все были как бы ошеломлены. Все к ней привыкли, в таком возрасте очень быстро привыкают друг к дружке.

- Очень просто. Не еду. Тут остаюсь. Здешняя публика мне больше по нраву. Что, выкусил? - это последнее относилось непосредственно уже к Виктору Ивановичу.

- Выкусил, ладно. Одного не пойму: что, работать не будешь?

Ох и язва этот Виктор Иванович! Во всяком случае, таковым он сам себе казался.

- Тут буду работать. Свет не без добрых людей.

- Ну, ты даешь! А направление как? Маме в семейный альбом отошлешь?

Она ответила, ужасно кокетничая при этом:

- Мне обещали уладить самым наилучшим образом, чтоб комар носа не подточил, ясно? Все будет в ажуре, Витечка Иванович, все будет как в лучших домах. И работу обещали - пальчики оближешь!

- Какую, ежели не секрет?

- Сек-рет! - поиграла голосом она.

Виктор Иванович не спросил, кто там ей обещал: замнем, как говорится, для ясности.

Потом подъехал Пантелей на своем «козле», погрузил ее багаж, отвез его на край взлетного поля в недостроенный бревенчатый сарайчик, навесил на дверь пудовый амбарный замок и даже свирепого пса на веревке привязал: грудастую сибирскую лайку. Будто бы там, в ее багаже, по меньшей мере золотые слитки да янтарные ожерелья.

Так и запомнилась они им в иллюминаторе: легкое ситцевое платье (ситец уже вошел в моду после того, как года три тому назад в городах устраивались ситцевые балы для его популяризации) и с шелковым вышитым платочком. Она стояла на краю поля, рядом с Пантелеем, и махала платочком.

Все почувствовали, как будто что-то безвозвратно они теряли, но потеря эта была облегчающая.

Лучше всех общее состояние выразила Марта, не без некоторой задней мысли, конечно. Она сказала:

- Финита ля коммэдиа.

6

Но комедия на этом не кончилась.

Они зажили в сумоне своею дружною коммуной: в тесноте, но не в обиде. Федор с Виктором Ивановичем наладили регулярный выпуск рукописного журнала «Под вой сарлыков». Призрак иллюстрировать еженедельник наотрез отказался: не тот уровень. Призрак ко всем таким вещам философски относился, по Еклезиасту: суета сует и томление духа. Понять можно: он знает себе цену здесь, на самом краю света. И потом как-никак, а за ним стоит философия, и он наполнен внутренним содержанием, а не какая-нибудь там гремящая пустышка навроде Фартушиной...

Ах, эта Фартушина - притча во языцех! Появилась как метеор, как падучая звезда на полночном небе, и наделала фурору. «Зоотэхник», скажем, ее мимоходом видел во времена великого потопа и вынужденного сидения в поселке напротив знаменитого рудника. Но Призрак-то, Призрак ее и в глаза не видел, а и у того с языка не сходила.

Кстати, о «зоотэхнике». Он спозаранку убегал из П-образного барака и на весь световой день исчезал. А в середине октября самым форменным образом пропал. Говорили, что вроде его медведь-шатун, либо стая волков в тайге задрали. Говорили, что в горах объявилась банда старого местного шамана, либо же китайцев-хунхузов, шаривших в этих местах. И вроде они его держат у себя заложником. Или даже уже убили, а тело в пропасть сбросили и имеется живой свидетель расправы - чабан. Но пока тот помалкивает, так как боится мести как тех - бандитов, так и власти, велевшей ему молчать до поры - до времени. У власти всегда имеются свои тайны и никто не вправе потребовать у нее отчета...

Федор преподает историю. С переводчиком. Виктор Иванович с Мартой преподают русский язык и русскую литературу. И тоже с переводчиками. Хотя согласно штатному расписанию, им, языковедам, переводчик не положен. А что же, спрашивается, им делать, когда учащиеся ни шиша не понимают?

С зимы Виктора Ивановича, как представителя администрации средней школы, стали звать на большие и малые хуралы в правление колхоза «Девятнадцатый партсъезд». Директор и так бывал там постоянно, а тут, в связи с готовящейся реформой школы, представительство народного образования расширили. На этот счет существовало строжайшее указание вышестоящих организаций...

Итак, партия и народ шли навстречу реформе своей школы. Во всех газетах публиковались проекты закона, письма трудящихся, заметки ветеранов педагогического труда, корреспонденции с мест. Почта еженедельно приносила кипу бумаг «Для служебного пользования». Директор к этим бумагам не прикасался - их исполнение он всецело возложил на Виктора Ивановича.

В больших городах все делалось с большим шумом. Улицы и проспекты во всю ширь пронзали лозунги: «Реформа народного образования - дело всенародное!». Заезжие контролеры и ревизоры судили о широте охвата населения как раз по наглядной агитации. Попытались нечто подобное написать на здании поселкового совета, правления колхоза, избы-читальни, средней школы. Составили план по наглядной агитации, пригласили Призрака. А тот изрек: «Как мне что с вас надо, так шиш под нос и все в кусты, как вам с меня - так пожалуйста!» Короче, сорвался план из-за одного несознательного элемента. Виктор Иванович по этому случаю высказал Федору: «Как не уважал я твоего художника от слова «худо», так не уважаю его. А ты еще в лучших друзьях у него числишься. Гляди, Федька, всякому терпению приходит конец».

Виктор Иванович с удовольствием ходил на все эти хуралы в правление колхоза, хотя жильцы П-образного барака ему и сочувствовали, считая, что все это делается по злой воле - не по доброй. Один Федор доподлинно знал и понимал Виктора Ивановича. Федор помнил, что Виктор Иванович, когда захочет, кому хочешь лапшу на уши навесит и мозги запудрит. Талантов у него на этот счет достаточно. «Хочешь жить - умей вертеться», - как говорил «зоотэхник», царство ему небесное! Говорить-то говорил, но сам ни чуточки не умел. А Виктору Ивановичу в умении не откажешь. Виктор Иванович знает меру всех вещей. И меру доброты. И меру чуткости. И меру дружбы. Он никогда не перехлестнет. Все взвешено, точно аптекарскими весами. А на хуралы Виктор Иванович ходит с одной своей мыслью: дело в том, что он потенциальный писатель. А писателю надо знать детали. Он задумал крупное полотно на историко-революционную тему. Местный колорит, словечки, и в то же время многочисленные экскурсы в историю. Гунны, точнее, «хунну», Чингисхан, фон Унгерн. Сложнейшая конструкция, Федор так до конца и не разобрался.

Виктор Иванович с великим удовольствием ходил на хуралы, но не замешивался в многочисленную толпу, присутствующую в качестве зрителей на заседаниях правления, выбирая наиболее видное место. И председатель колхоза его привечал.

Разговор тут велся вперемешку на двух языках. И Виктор Иванович, имевший вдобавок неплохие способности к языкам, с удовольствием переключался и вступал в разговоры, возражал, шутил, был, как говорится, свойским.

И вот однажды, на хурале в правлении колхоза Виктор Иванович, как будто бы ненароком, обмолвился, что, вот де, пропал человек, «зоотэхник», и никому до этого вроде бы никакого дела, а человек не может так просто в воду кануть, не иголка он, и так далее.

Председатель колхоза, тоже зоотехник, но с незаконченным средним образованием, даже удивился:

- Ты чего, баши? Ты чего, учитель?

Там был еще механик - хакас. Он русский знал в совершенстве. Он спросил:

- Ты о чем глаголешь, Виктор? Он тебя не понял, а?

- Ну, человек пропал, человек, а никто пальцем не пошевелит.

- А, ты об нем, - хакас засмеялся. - Жив он, твой человек, я самолично видел его в запрошлый четверг.

Председатель сказал:

- С овцами, бельмес? Понимаешь?

Механик объяснил:

- Зимует на высокогорных пастбищах, так как прогноз на зиму был плохой после летних разливов. Вот мы на правлении решили, а он сам вызвался.

- Халак-халак, - сказал председатель. - Беда-беда.

Пораженный Виктор Иванович проговорил:

- А мы в своем бараке...

Механик в сердцах высказался в таком духе:

- Вы в своем бараке на необитаемом острове, да? Люди не сегодня - завтра туда-сюда в космос летают, да? Что думаешь, Виктор Иванович, собака Лайка сама по себе... у меня слов нету! Заживо похоронили живого человека, да? Люди на Луну, на Марс и планету Меркурий экспедицию сегодня - завтра посылают, как это... Как его, подскажи, Виктор Иванович?

Виктор Иванович подсказал:

- Жюль Верн.

- Но. Нет, раньше, Виктор Иванович.

- Барон Мюнхгаузен.

- Но... Нет, ты что-то того. Не знаешь - так скажи!

- Одиссей.

- Но... Ты нас за дурачков принимаешь - так скажи! За дурачков, да?

- Зачем за дурачков, - сказал Виктор Иванович.

Пока они разговаривали, председатель согласно кивал головой то одному, то другому. Согласно кивали головами и другие участники хурала, и многочисленная публика, переводя глаза с одного на другого.

Механик пожурил:

- Знаешь, как это называется? Разрыв смычки. Вы там в бараке своим миром мазаны - мы, в колхозе, своим. Вам одни только высокие материи подавай. Физика-лирика, созвездие Андромахи...

- Андромеды, - поправил Виктор Иванович.

- Что в лоб, что по лбу! Знаем, откуда ветер дует. Это все... Как его?

- Как его? - повторил председатель.

- Сагаманчук!

Виктор Иванович недоуменно пожал плечами и тут только сообразил, что Сагаманчук и есть природная, натуральная фамилия Призрака, под которой он, якобы, в свое время выставлялся на мифических выставках и вернисажах.

А механик продолжал:

- Ты хоть знаешь, что он за овощь такая, да? Я только ить с семинара. Не веришь, что ль?

Председатель подтвердил, уважительно кивнув головой. И все закивали.

- Знаешь, что есть пропагандист в современных условиях? Пропагандист есть идущий впереди, в фарватере событий...

- Это вам там так говорили?

- Так говорили. На текущий момент классовая борьба ослабела, потому как есть директива вышестоящих органов. Но она может воспрянуть с новой, невиданной силой. Ты меня понимаешь, Виктор Иванович?

- Это вам так говорили?

- Так говорили. И когда она воспрянет с невиданной силой, то не будет времени делить всех на правых и виноватых. Ты это своему приятелю намекни намеком.

- Так том свете Бог разберется?

- Но... Ты чего тезис подменяешь? Ты спонталыку решил запутать, да? У нас идет острая классовая борьба в идеологической области, нет места мирному сосуществованию двух идеологических областей... Вы меня понимаете?

Это последнее уже обращалось непосредственно к активным участникам хурала, чинно заседавшим за сдвинутыми столами, и к многочисленным зрителям, разместившимся кто на подоконниках, кто поджавши ноги под себя, на земляном полу, калачиком.

Те все закивали, но председатель решительно сказал:

- Йок. Нет!

Механик удивленно воззрился на своего шефа, и председатель, помолчав с полминуты, милостиво объяснил:

- Как сказать? Ну, вос... вос... Борьба?

- Вспрят?

- Это случится, - со знанием дела заявил механик, - приблизительно через несколько лет.

Председатель удовлетворился ответом и сказал остальным участникам хурала:

- Терт-пеш. Четыре-пять.

И тут механик разгорячился вдруг и возбужденно заявил:

- Как пропагандист, несущий ответственность за морально-политический дух, я требую и настаиваю на срочной экспедиции в барак, где обитают учительско-преподавательские кадры... контингент. Я требую и настаиваю, пока там враждебная зараза не утвердилась и не пустила корни.

Виктор Иванович спросил:

- Прям счас?

Тот отвечал где-то подслушанным словом:

- Не утрируй, Виктор Иванович, не сходи с принципиальных партийных позиций, не уподобляйся Федьке - бесхребетному интеллигенту и размазне! Нам под расписку о неразглашении личное дело Сагаманчука дали, прочитать, да?

Председатель в знак согласия кивнул. В знак согласия кивнули и все полноправные члены правления, и вся публика.

- Между нами, Виктор Иванович, знаешь, кто он? Бич. Без права проживания. Он к Маленке пристал, другая как его б палкой прогнала. Пришей-прискибай. Мы его автобиографию тут подобным маневром изучили, он как на духу под рентгеновским аппаратом. А Федька твой?

- Ты Федьку не трожь!

- Ишь ты - туда-сюда! А то мы живо партийно-хозяйственную экспедицию к вам соорудим, в ваши края. И Федьке не поздоровится - хоть ты тресни за него. Да и - туда-сюда...

- Мне, что ли?

- Но... Ноне космос открываться людям, понимашь? Человек берет все милости у природы силой, понимашь? А вы для нас... Ну, как бы... И навряд что остановит. Я по-доброму предупреждению покамест. Как приятеля: не тот у вас там морально-политический нравственный климат. Займись, Виктор Иванович, покамест. Ты не станешь - мы скопом. Как ты говорил... Стой, как ты говорил?

- Гуртом, я говорил, удобно батьку бить.

Какое-то движение в спертом воздухе произошло, и вот уже весь хурал прямо заливается. И все как один члены правления смеются, и вся публика, и Виктор Иванович с ними...

А вечером Виктор Иванович станет рассказывать в бараке, что «зоотэхник» ничего особенного - жив и здоров, а весь этот «компот» - чистой воды выдумки и враки. Людям как: дай бы им языки почесать.

- Я думал как: пускай плетут - чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакалось. А этот твой Призрак - чистый контрик, - скажет он Федору наедине. - У меня волосы дыбом встали, когда на правлении кой-какие документы показали.

Федор спросит:

- А конкретно?

- Не могу. Хочешь - режь, хочешь - жги. Меня несколько раз специально предупредили.

- Подписку взяли?

Больше Виктор Иванович ничего не расскажет в бараке о заседании правления колхоза «Девятнадцатый партсъезд».

...Сразу за Новым годом, еще до Рождества Христова, на зимних каникулах, весь учительский и административно-хозяйственный коллектив средней школы начали возить в тайгу на лесозаготовку. Лес готовили впрок, на будущий год. Начинался новый заготовительный цикл, потому как когда вскроется река и пойдет ледоход - поздно станет. Ближайший мост - сто двадцать кэмэ с гаком, аккурат против рудника редкоземов, а колхозная делянка на левом берегу реки, от сумона от силы пять - пять с полтиной.

Сумон провожал отъезжающих лесозаготовителей могучим рыком сарлыков. Ничто не может сравниться с этим рыком. Даже лев - на что царь зверей, и тот будет потише.

Виктор Иванович понимал, что это и есть задуманная правлением «экспедиция» в П-образный барак, операция «смычка», однако помалкивал. Его угнетало, что не предупредили заранее, не позвали в партком и не сказали: так, мол, и так. Значит, до конца не доверяют. Виктор Иванович нашел объяснение, которое установило внутренний лад в его душе, и на том он успокоился - национализм.

Федор ничего подобного не испытал не только потому, что он не знал, но еще и был лишен здоровой доли тщеславия. Весь его душевный настрой был направлен на других, он как бы растворялся в общем, терял единое, индивидуальное, неповторимое.

До одиннадцатого января - начала третьей четверти - в тайгу ездили каждый божий день, после - каждое воскресенье. Девчата из П-образного барака было зароптали, да в правлении отыскали важный документ о допустимости чрезвычайных мер во время стихийного бедствия и других непредвиденных обстоятельств. Марта возразила, что, насколько ей известно, ни одно постановление не относит такие явления, как «зиму», а равно и «весну», и «лето» к стихийным бедствиям, на что Виктор Иванович вполне резонно отвечал: «А прошлогодний разлив рек - уже забыла? Иль это не стихия, а заурядный случай, стереотип? Да будет тебе известно, что в соответствующей нормативной документации никак не определены временные границы стихийных бедствий. Так что соответствующий закон применим до сих пор. Или не убедил?». «Убедил», - отвечала Марта. Ей по наследству от отца передался панический ужас перед авторитетом. Не закона, а власть имущих. А мать у Марты умерла, когда училась она в десятом классе, пятого марта пятьдесят третьего года. И хоронили мать с какой-то опаской, вроде бы даже стеснялись своей покойницы. Марта помнит, как лежала мать в гробу, а гроб установили на две разновеликие табуретки, сверху сыпала крупа-сечка, на могильных плитах, памятниках и решетчатых оградах, точно сторожа и привратники в скорбных своих костюмах, уселись чопорные вороны с фиолетовыми грудками...

Марта все делала так, как будто в нее заранее была вложена программа: когда необходимо - рыдала, когда необходимо - подходила и прикасалась пальцами к холодному лбу матери, потом прикасалась губами, когда необходимо - бросала ком земли. И все ей казалось, словно бы участвует она в каком-то показном действии. И все ей казалось, что вот сейчас, сию минуту, их всех тут разоблачат, выведут на чистую воду, представят лицедеями и почти что мошенниками.

А там, за кладбищенской оградой, по пустынным площадям, по обледенелым булыжникам старых нижегородских мостовых шлялось великое вселенское горе. На столбах и карнизах домов по приказу установили тысячу динамиков-колокольчиков. Из них-то и низвергалась многоголосая скорбь. Скорбь содержалась в старых греко-романских песнопениях и католических хоралах. По случаю борьбы с космополитизмом все эти порождения упаднического западничества были упрятаны далеко в архивы всесоюзного радио. По случаю пятидневного траура их извлекли из дальних хранилищ.

Комиссию по организации похорон возглавил Никита Сергеевич Хрущев. Непосредственным преемником усопшему должен стать Георгий Максимилианович Маленков. Такова воля покойного. Волей покойного никто не вправе пренебречь.

В этот же промозглый день в Москве хоронили гения. Гения звали Сергеем Сергеевичем Прокофьевым. Гений знал истинную цену западничеству и славянофильству. Но об этих похоронах в газетах почти что не упоминалось...

Федор с Виктором Ивановичем, каждый по своей причине, правда, в тайгу ездили в охотку. Виктор Иванович все собирал и собирал пресловутые детали быта. Он относился к своему призванию с необходимой серьезностью и ответственностью, а в своих будущих писаниях возмечтал стать добротным реалистом. Федор замечал еще одну черточку, странинку в Викторе Ивановиче, а именно: ему доставляла удовольствие власть. Раньше он этой странинки в Викторе Ивановиче не чуял. Однако раньше выше Виктора Ивановича был директор, здесь же, на делянке, он являлся последней инстанцией и судьей. Даже колхозники из лесной бригады смотрели на него снизу вверх. Улуг тарга, большой начальник.

Федору же нравилась возможность порезвиться в лесу. А еще оказалось, что он все работы здесь умеет делать и умеет лучше всех. Он всегда находил самый безболезненный путь для подсеченной сосны, пихты или же лиственницы. Он ловко и скоро обрубал сучья. В один момент разжигал костер. А еще он выдуривался, выделывал дурашливым альтом поверх шутейной студенческой песни витиеватые кренделя. Последнее особенно нравилось колхозникам из лесной бригады. Колхозники подпевали низкими, будто простуженными голосами. Они просто иначе петь не могли, ибо этот народ издревле знаменит мужским горловым пением, такова их древняя певческая культура. Гунны унесли горловое пение далеко к синему морю и там, среди зеленых холмов Западной Европы, забыли его образцы, здесь же горловое пение сохранилось в первозданном своем виде.

К «экспедиции» в тайгу приставал и Призрак. Только Федор не помнит его с пилой либо топором в руках. Все шатался по тайге с «ружьишком» за зверем, все искал какие-то ближние и дальние заимки, якобы староверческие, якобы хранящие достославные предания, почти что ковчег завета и еще великое множество сокровенных текстов и утвари.

А ему-то, Призраку, для какой надобности все это, спрашивается? Дались ему эти тексты и эти предметы примитивного староверческого обихода. Нет, гляди ты: неймется, вот и весь сказ.

А еще уверяет он, что в былые времена и дали, о том помнят старожилы, опять же из кержаков, в тайге, якобы, то ли гигантский болид упал (может, даже с астероидом Земля столкнулась), то ли термоядерный взрыв произошел, а то ли межзвездный корабль приземлился. Призрак брался разгадать тайну, покрытую мраком. Как древний знакомец его, Кулик Леонид Алексеевич (к которому он еще подростком прибился), приблизился к тайне Тунгусского дива. Приблизился, но не разгадал ее полностью - война помешала.

Федор спрашивал:

- Каким это образом вы к нему прибились?

- Самым обыкновенным: он меня коллектором взял. Он же не токо что астрономией занимался, он же геолог был, экспедицию вел.

- Геолог? - сомневался Федор. - Что-то не припомню такого.

- А я тебе говорю: геолог!

- Пускай по-вашему.

- Чего там «пускай»! Геолог он был, чтоб мне сквозь землю провалиться! Он меня фотографированию первым обучал. И аппарат подарил «Кодак».

- И рисованию тоже?

- Нет, шалишь. Рисование - Божья искра. С неба упала и меня в темечко клюнула. Это не больно, Федор. Маленькая операция - и с талантом на всю жизнь.

- Так вы нигде рисованию не обучались?

- Как нигде? В шталаге. В штрафном лагере. Там я придурком устроился. Всю наглядность малевал. Как припечет - не токо что живописи обучишься, а и горловому пению...

Федора все подмывало спросить - за что Призрак попал в шталаг, да как такое спросишь?

- Кулик первым и высказал гипотенузу, что Тунгусское диво - космический корабль.

И Федор принепременно удивлялся, хотя слыхал это утверждение от Призрака много раз.

- Как так? Кулик как раз не сомневался, что Тунгусское диво - выпавший метеорит. И все искал его след и остатки.

- Небось, во «Всемирном следопыте» читал? - усмехнулся Призрак.

- Небось, читал.

Они вместе читали в ихнем детстве с Мотькой.

- Небось, в московском планетарии лекцию слушал?

- Небось, слушал.

- Небось, воспоминания близких и друзей где доставал?

- Небось, где доставал.

- А я лично, лично я, - наконец взрывался Призрак, - от его лично слухал! Как вчерась помню: вот тут стоит он, у костреца с ухою, а здеся, значится, я собственной персоной, и он мне, значится, излагает. Токо, говорит, чтоб никакой огласки, понятно? Потому как общественное мнение не готово. Потому срочно понадобилось съездить в поселок рудника, в магазин за покупками. Там, в орсовском магазине, одного только птичьего молока не водилось. Такая слава за ним закрепилась.

Марта вернулась с массой потрясающих новостей. Оказывается, они все в своем сумоне жили как на необитаемом острове, а жизнь во всем мире бурлила кипучая и страстная.

Фартушина проработала в школе районного центра только до Нового года, после чего перебралась через речку, в школу поселка рудника редкоземов. И не по своей доброй воле перебралась - обстоятельства заставили ее побросать все и ринуться сломя голову, куда глаза глядят, хоть на край света. Виной всему - тихая, долготерпимая кержачка, Пантелеева законная супруга, хотя и не венчаная по старому либо новому обряду, но зарегистрированная в книге актов гражданского состояния.

Пантелеева жена вроде бы с первого взгляда на Фартушину заподозрила неладное, у них, у староверов, чрезвычайно развито чутье и многие из них обладают тайным чувством ясновидения, из них, вроде бы, и набираются все современные ведуны, колдуны и прочая подобная публика. И вот эта самая женщина устроила Фартушиной, что называется, адскую жизнь.

Никто толком не знает, было ли у Пантелея с Фартушиной что, не слухом, как говорится, земля полнилась. Говорили, например, что Пантелей с Фартушиной тайным образом каждую ночь встречаются и для маскировки он все вхолостую самолет гоняет. То до рудника, то еще куда. И якобы там, в самолете, и случаются их свидания. А пилоты все с ними заодно. И Фартушина якобы самолично с пилотами за эти их услуги расплачивается. Конечно же, чушь собачья, однако интересно. Вот, оказывается, как живут люди, какие события их волнуют!

А Пантелеева жена устроила Фартушиной по всем правилам военной науки форменную осаду. По всем доступным адресам потоком пошли письма и жалобы - в местные и центральные газеты, в партийные и советские органы, в наробраз, в суды, прокуратуру, милицию. Что де вот вам пример - молодая учительница позорит высокое свое звание, подает плохой пример подрастающему поколению, распутничает, блудничает, чужих мужиков отбивает, в семьи влазит бесцеремонно и т. д.

А еще она норовила перестреть затурканную Фартушину, когда та шла себе по своим, возможно, и сердечным делам, и каким-то манером выразить свое к ней отрицательное отношение. Она подкарауливала разлучницу в самых неожиданных местах и ей доставляло удовольствие видеть растерянность, а иной раз и ужас в глазах у Фартушиной...

Марта рассказывала все это, а Федор думал, что его давешняя догадка о внеземном происхождении этой прелести в обличии учительницы географии средней школы получает все новые подтверждения, хотя бы этой совершеннейшей неприспособленностью к привычному земному обиходу. О таких говорят: как с другой планеты.

Кержачка достала Фартушину и в поселке редкоземов. Она повыбивала все окна в доме, где снимала комнату Фартушина. Она не знала, какую именно комнату, поэтому повыбивала все.

Это был самый настоящий рейд «командос». Она уселась в самолет, перелетела через бурную реку, снесшую прошлым летом единственный в обозримой округе мост, набрала каменьев - этого добра кругом навалом, влезла в ограду и устроила форменный разгром. Самолет ее на взлетном поле дожидался.

- Ах ты, стерва, - орала староверка-фанатка. - Курва, распутница, да глаза б тебя не видели!

Ровно через полчаса после посадки биплан «Ан-2» принял на борт обратно «командос», благополучно закончившую операцию.

И для Федора, и для Виктора Ивановича во всей этой истории загадкой осталась роль блестящего Пантелея в летной форме, так сказать, с иголочки. Как лично он ко всему этому относился и что он предпринимал в связи с известными бурными событиями. Марта зевнула и ответила:

- Как-то не интересовалась.

Ее действительно это не интересовало, но ежели глянуть в суть дела, то это в нем может быть самое главное! Что ж, у всякого не только что субъекта, у всякого класса, у всякого пола свой ракурс, своя точка отсчета, свой взгляд на вещи, и ничего с этим не поделаешь - природа так понаделала.

Тут Марта перешла на шепот и сообщила, что там у них идут упорные слухи, будто Фартушина каждую ночь, живя уже в поселке рудников, с Пантелеем встречалась. Для того он, мол, каждую ночь аэроплан вхолостую туда-сюда гонял. А не пришли он аэроплан, та такую истерику, мол, ему закатит, что пиши пропало. Одним словом, получилось, что именно она, распутница, активная сторона во всем ихнем прелюбодействии, а Пантелей со всех сторон сплошная жертва, опутанная злыми чарами, окуренная дурманом, опоенная дурным питьем. Хорошо еще, что самолетом, спасибо просвещенному веку, а ежели бы, скажем, на метле или еще на чем похлеще - не сносить бедной Фартушиной головы, это как пить дать, несмотря на подозрения в неземном космическом происхождении. Не избежать бы нам ведьминого процесса со всеми ужасами, ему сопутствующими, и со всеми чудовищными его последствиями!

А на другой день в сумон прикатила сама Фартушина. Да, да, собственной персоной. Явилась - не запылилась!

7

Если спроектировать П-образный барак на план и отыскать центр этого плана, то получишь как раз ту точку, в какой находились Федор с Виктором Ивановичем в тот момент, когда Фартушина своею независимой и в то же время немного утиной походкой вошла в воображаемую ограду (забора-то не было).

Федор не удивился. Почему-то он в глубине души ожидал этого ее вроде бы неожиданного появления. Ему показалось, что в лице ее возникло нечто новое, какая-то одутловатость что ли, оно как бы опухло, обрюзгло, да и сама красота ее не потускнела, не то слово, а как бы притаилась, ушла в глубь. Несладко далось ей непосредственное столкновение с крутой земной реальностью, с действительностью далекой и голубой планеты, третьей в системе звезд средних параметров одного из окраинных отрогов Галактики...

Узнала она Федора с Виктором Ивановичем? Никак не могла не узнать. Только вида не подала. И проследовала мимо них утиной своей походкой - топ-топ. И прямиком - к Марте, третья комната в правом крыле.

- Нас уже не узнают, - сказал Виктор Иванович. - Нету в нас больше отметины.

Федор заспорил:

- А может, наоборот, есть. Что-то вроде страхового полиса или шапки-невидимки. Что бы на нас с тобой другие миры и цивилизации не ставили свои эксперименты.

- Может, и есть, - Виктора Ивановича огорчила такая встреча с Фартушиной. Явно огорчила. Он всегда был лучшего мнения о себе. - И никакая она не небесная. Самая наиземная. Со всеми земными пороками. Да на ней уже... Да на ней уже негде пробы ставить!

- Это ты брось! - отвечал целомудренный Федор. - И потом, кому какое дело?

Она вышла почти что сразу, как бы мимоходом о чем-то с Мартой переговорив. Она огляделась и как-то вся изнутри осветилась, заулыбалась.

- Ой, мальчики! А я без внимания, вся сама не своя!

Она спрыгнула с крылечка как-то неловко, тяжело, по-бабьи, подошла, а улыбка, почудилось Федору, неискренняя, заискивающая.

А ладонь у нее оказалась удивительно мягкая, как бы тающая в руках у Федора. И ощутил он легкий спазм - подкатило к горлу.

- Как у вас тут нарядно, прямо Швейцария. А я и не знала. Марта, как у вас тут красиво!

Марта приоткрыла дверь, засмеялась. Потом пропела:

- На-ряд-но, точно в Швейцарии.

Федор также огляделся: у реки идеальное взлетное поле - порода, скала, вышедшая на поверхность, древняя герценская складчатость, как определили они с Виктором Ивановичем. Так, за рекой, кедровая тайга, взбегающая в гору. В эти часы синяя тайга струилась, точно нереальная, точно спроецированная на гигантский экран волшебным фонариком. У самой вершины - оранжевая полянка. Там уже взорвались цветом своим жарки. А еще красные и зеленые скалы. Это не только порода, это мхи, это буйная природа... Вот именно - буйная природа, а не скудная, как представлялось Федору по учебникам географии для восьмого класса. В том месте, где кончается тайга, растет багульник. Когда он расцветет, мир перекрасится в фиолетовый цвет...

- А вы, мальчики, - хитро прищурилась Фартушина, - хотя бы умеете видеть красоту, что вокруг вас? Нет?

Ну, это уже слишком!

- Куда им, нетудыкам, - отвечала Марта со смешком. До этого момента она была посвящена во все их дела. Душеприказчица. Она была тайно влюблена в Виктора Ивановича. Федор был тайно влюблен в нее. - Куда им дольше своего носа-то, чай!

- У них все одно на уме! - с вызовом сказала Фартушина.

- Вот именно!

Оба они с удивлением поглядели на Марту. Та засмеялась.

- Да вы не сердитесь, мальчишки. Мы шутим. Можно шутить-то с вами?

- Ничего подобного, - категорично заявила Фартушина. - У них всегда только одно на уме.

- Ты уж обязательно всех осудишь, - слабо как-то защищала их Марта. - Не уж как все?

- Все, как один. Только одно на уме: голая баба. Куда им видеть красоту. Она их никак не трогает. Ты, Марта, не заблуждайся на ихний счет. Они с лихвой пользуются нашими заблуждениями. Это как паук в эти свои... как их?..

- Тенета? - неуверенно подсказала Марта.

- Вот-вот. В эти свои тенета. И тянет, и тянет, и склоняет...

Позже Виктор Иванович, как бы оправдываясь, скажет Федору, что не состоись тогда, в первый же день, когда Фартушина только приехала, этого странного разговора, у них вполне могли сложиться совсем другие отношения с Фартушиной. А тут Фартушина как бы заранее заказала себе и обедню, и вечерню. И не такой он, Виктор Иванович, тюха-матюха, чтобы свой шанс упускать.

- К чему склоняет? - спросил Виктор Иванович во время того разговора. И при этом пристально, с намеком поглядел на нее. Виктор Иванович умел облапошивать подобные дельца. Ему, как говорится, пальцы в рот не клади.

Она была уже не рада.

- А то не понял, к чему склоняет...

А глаза молили: не надо!

- А все-таки? - безжалостно настаивал Виктор Иванович.

- Оставь! - почти что приказал Федор. Виктор Иванович быстро глянул на него, оценил и проговорил примирительно:

- Вы уж нас не шибко ругайте. Тут, в сумоне, одичаешь совсем. Человеческое обращение забудешь. Так, Федор?

Тот не ответил. Впрочем, Виктор Иванович его очень хорошо знал и понимал, и им совсем не обязательно было все обговаривать.

Федор не отличался красноречием и краснобайством на людях. Большое, а равно и малое общество его как-то лишало речистости. Но он умел быть и красноречивым. И не только наедине с Виктором Ивановичем, Мартой, Призраком. Но как-то вот так, почти что бессловесно.

Как известно, Виктор Иванович все на свете знал. И с высоты своих знаний он определил это Федорово качество иностранным (греческим) словом «ксенофобия». То есть, отклонение от психической нормы, неприятие чужого.

Теперь уже Фартушина - космическая странница - поглядела на Федора с некоторым осуждением: зачем встрял, скомкал разговор? Тот хотел как-то объяснить, но слов подходящих не нашел и промычал, даже, пожалуй, боднул головой.

Тут как раз длинно пропела дверь, и на веранду вышло нечто живописное в широкополой шляпе, высокое и худое, точно сельдь атлантическая, в сером ворсистом пиджаке, черных брюках, заправленных в резиновые сапоги, да с длинными-предлинными несуразными волосами, которые уже ни в какие ворота...

- Ой, мальчишки, какая прелесть! - захлопала она в ладоши и попрыгала на одной ножке, и тут же угадала, чем как бы косвенно подтвердила неземное происхождение. - Мальчишки, да это призрак самый натуральный!

- Призрак, - подтвердил Виктор Иванович.

- Знакомые какие лица, - проговорил Призрак, по своему обыкновению коверкая классику. - Одно только лицо незнакомо мне.

Он лихо, по-молодецки спрыгнул с веранды, как будто все ему - раз плюнуть, присел, но тут же и распрямился, гусар, конногвардеец, белая кость - голубая кровь, в один только миг преодолел расстояние в три косые сажени (восемь-девять метров). Он представился, не подавая руки, первым, так как в своем отдаленном сумоне, на самом краю света, знал и соблюдал правила хорошего тона - на том и стоял:

- Сагаманчук!

- Фартушина.

- Художник-маринист, - продолжал Призрак.

- Ого! - удивился Виктор Иванович.

- Временно не у дел, - объяснил Призрак. - Занимаюсь, чем Бог на душу положит: фотографией и прикладной живописью...

- А это еще что за зверь? - поинтересовался ехидно Виктор Иванович.

Тот с высоты своего роста не удостоил Виктора Ивановича ответом, а только окатил пренебрежительным взглядом.

- Лебедь посреди пруда, да кони, мчащиеся во весь опор. Вот и весь зверь, - сообщил Виктор Иванович.

- Стойте, стойте, - захлопала Фартушина опять в ладоши и пригрозила мизинчиком, - так я знаю, видала ваши работы, как же, как же!

Тот с достоинством пожал плечами. Простой, скромный, но не лишенный чувства собственного достоинства и здоровой самооценки. Но тут же оживился. Его понять можно: здесь, на краю земли, испытываешь особый, острый интерес к новым лицам. В особенности ежели эти лица столь привлекательны.

- Как у вас тут красиво, - объявила она, ласково глядя в глаза фотографу и живописцу, временно занятому прикладным промыслом.

- Да уж, как-то оцениваем красоту во всем ее объеме и пленере.

Она с достоинством спросила:

- А вы в какой манере работаете?

Он с достоинством отвечал:

- Лисировкой.

- Как, - восторженно прошептала та, - вы это умеете?

Он отвечал:

- Ноне мало кто умеет. Я один из немногих.

Тут же он оглянулся на дверь своей квартиры, так как побаивался женщины, с которой жил, некой Маленко с сыном, учительницы начальных классов.

- Я отмечен на многочисленных выставках и имею энное число дипломов соответствующей формы.

А та спросила с придыханием:

- Не можете вы мне объяснить, как это... как это... «диплом соответствующей формы»?

Он объяснил:

- На словах трудно, лучше я вам как-то покажу. Там имеется гербовая бумага, - врал он, - водяные знаки, формы треугольные, ромбиком, точно как тувинские марки до вхождения в Союз, видали, приходилося?

Та радостно закивала головой, а после уточнила:

- Вам, небось, лично приходилось рисовать их в те годы?

Он развел руками: тайна, мол, что зря трепаться!

- А может, вы мне сейчас и покажете дипломы, - захлопала она в ладошки.

Он опасливо глянул на дверь.

- Вы сегодня не едете в обратную?

- Нет. И завтра нет. И послезавтра. И...

Тут он спросил, явно заговаривая зубы:

- А вы хариуса кушали?

Та снова захлопала в ладоши:

- Ага, ага, хариус, по моему мнению, самая обыкновенная рыба, так как ей нету ровни даже среди форели!

Федор ощутил прямо, как внутренне содрогнулся Виктор Иванович. И было от чего: тот терпеть не мог, во-первых, высокопарного штиля, и он почуял, во-вторых, с чьих слов поет это прелестное создание. А пело оно со слов некоего Василия Пантелеевича, прозванного для краткости Пантелеем.

- А тайменя кушали?

- Ага, ага, - хлопала в ладоши Фартушина.

Фартушина, согласно анкете и паспортным данным, - уроженка города Горького, русская, не замужем, имеет высшее образование, закончила Горьковский педагогический институт с присвоением квалификации учителя географии и естествознания, ни ученых званий, ни правительственных наград не имеет, в оппозиции не состояла, к другим партиям (помимо коммунистической) не примыкала, за границей (а на других планетах?) родственников не имеет, преследованиям за противозаконную деятельность не подвергалась, а также и репрессиям за противоправительственную пропаганду либо же за поддержку, недоносительство, на оккупированной территории не проживала, среди родственников как по прямой, так и по косвенной линии раскулачиванию никого не подвергали, а также никто не состоял в контрреволюционных заговорщицких организациях, а также, несмотря на значительную долю не пролетарской, а именно мещанской нижегородской родни, никто из них в нэпмэнах на состоял, а многие занимались традиционным промыслом - извозом, а также в родственных связях с народностями, подвергшимися наказанию за пособничество, не состоит, а также и иными элементами...

- А вы летающих тарелок видали? - спросил Призрак.

- Ага, ага. Как же...

- В ту субботу?

- В ту субботу.

- Слыхал, - подтвердил этот неумолимый исследователь всех возможных сред обитания.

- Как?! - тут же потребовал он, обуреваемый жаждой познания.

- Как, как... Ну, пришли мы, значит, на взлетное поле...

- В двадцать два ноль-ноль?

- В десятом часу дело было. Без четверти десять. А тут он как гаркнет: летит!

- Пантелей, что ль?

- Ага, - едва слышно произнесла она.

Марта тут же и засуетилась, у нее там что-то пригорает, выкипает, пропадает, одним словом - недосуг ей лясы точить. Она даже бросила что-то насчет молока. Хотя молока в П-образном бараке отродясь не видели, как-то Маленко принесла ведро мороженого из колхозной кладовки, поставила на плиту, и все раз за разом ходили глядеть как на диковинку. До тех пор ходили, пока они с сыном своим и Призраком не выцедили ведро до дна.

- И мы тут видали, - сообщил Призрак. - Вон, Федька не даст сбрехать. Видали, Федька?

- Было дело, - нехотя отвечал тот.

- Кто? Вы помните, Виктор Иванович?

- А вам что до того?

- Вы как всегда. Я не для себя. Кабы б для себя...

- Для науки печетесь?

- Хотя б так. А что в том плохого? Вон, профессор Кулик устраивал опросы свидетелей. Ему давай одни объективные данные, а не какие-то там досужие помыслы и пересуды. Максимум эмоций...

Виктор Иванович перебил:

- Хотите сказать - минимум эмоций.

- Какая к шуту разница, - немного обиделся Призрак: по-свински это - высмеивать соперника в присутствии дамы.

Оба они - и Федор, и Виктор Иванович - прекрасно видели то самое таинственное явление. И видел его весь сумон. Как говорится, имеющий глаз...

Сидели они напару, рассуждали о пограничном конфликте между КНР и Индией. Газеты писали об этом сдержанно и как бы объективно, со ссылками на телеграфные агентства двух заинтересованных сторон. Получалось, что сведения из Дели ничем не хуже сведений из Пекина. Это было в новинку и никак не вязалось с предыдущим опытом и Федора, и Виктора Ивановича, воспитанных на традициях солидарности стран победившего социализма. Наши всегда правы. А в данной интерпретации выше указанное утверждение подвергалось как бы сомнению. Где-то на горизонте угадывались контуры будущего скепсиса целого поколения. И не только это. Надвигался открытый идеологический спор, открытое идеологическое противостояние. Правда, существовал в прошлом президент Югославии, но и Федор, и Виктор Иванович прецеденту этому большого значения не придавали. Было и прошло. Скорее всего, от незнания всех обстоятельств.

8

Сидели они, почти что сумеречнили, так как керосина в сумон с нового года не завозили, вот и устроили себе светильник из картофелины, масла и жгута, то есть из имеющихся подручных средств. И тут ужасный стук в окно.

Что такое?!

- Выходите! - то ли зарыдал, то ли, наоборот, возликовал голос Призрака.

Виктор Иванович в сердцах выругался. Виктор Иванович Призрака никогда всерьез не принимал и считал источником любой смуты, неразберихи, путаницы.

Выругался Виктор Иванович, но вместе с Федором вышли они на веранду. Тут и Марта, и другие девчонки на веранду повыходили. Маленко с сыном своим, еще и еще жильцы П-образного барака с гостями семейными и одинокими, разные там случайные лица - прохожие по делу и просто так, праздношатающиеся, штатные и добровольные соглядатаи - как же, интеллигенция в бараке проживает, за нею всегда догляд и догляд нужен, геологи из партии, только накануне ставшей за околицею для полевых работ. Одним словом, набилась на веранду и во двор вся имеющаяся в наличии любопытная публика.

Одним словом, едва завидя чудо, вся любопытствующая половина сумона стремглав кинулась к П-образному бараку, потому как где же иначе вразумительный ответ получишь? В правлении, что ли? Или же в сельсовете? Стоит эта самая любопытствующая половина, на небо во все глаза зырится - и никак уразуметь ничего не может. И Федор с Виктором Ивановичем в их числе. А на кого же тогда надежда?

Призрак по этому поводу изрек:

- Федька, на тебя вся надежа!

Изрек не без тайной мысли, чтобы побольней ущипнуть самолюбие Виктора Ивановича. И ущипнул - Федор это увидел. Не так уж прост Призрак, как бы ни хотелось кому-то обратного!

А кругом шум и гам, и визг, и всплески бурного восторга - словно национальный цирк на гастроли в сумон приехал и искусство свое демонстрирует. Федор однажды видел такие гастроли: в прошлом году, когда ни Виктора Ивановича, ни Марты, ни всех прочих в этих местах и в помине не было.

Как раз и подвернулся откуда ни возьмись водитель колхозной машины. Тот самый, что после увозил из сумона Фартушину, теперь уже навсегда. Вот он и изрек:

- Что за шум, а драки нету?

Тут же Призрак переключился на свежего человека. Скорей всего, Призрак имени его не знал, потому и звал все время «шофером», с ударением на первом слоге.

- Что думаешь, шофер?

- А шут его знает.

- Это какое-то светопредставление. Так, шофер?

- Так, - отвечал тот.

Но Призрак вдруг с этим не согласился.

- Как так, что ты не знаешь. Столько лет в органах проработал, и вдруг не знаешь! Такого не может быть, вашего брата чтобы заранее не оповестили, такого отродясь не бывает...

Тот согласился:

- Оповестили, оповестили. Только ты зря языком не ляскай, потому как болтун - находка... Для кого находка?

- Ясное дело. Мы понимам.

А на небе между тем - сиреневый прозрачный шар, величиной, пожалуй, с Исакиевский собор. И от шара этого во все стороны лучи разбегаются, словно бы космические пришельцы прожектора повключали, чтобы место для посадки наиболее удобное отыскать среди тайги и каменных осыпей. А шар все растет и растет, и сделался уже в половину неба. А вокруг природа такая нетронутая и девственная, что невольно можно проникнуться доверием к трепу Виктора Ивановича специально для Фартушиной насчет протогуннов и прототатаро-монголов, несущих в себе зародыши будущих и Атиллы, и Чингисхана, и хана Бату.

Вдруг где-то там, в недрах, родилась крохотная звездочка, и побежала она, понеслась по небу, точно зародился новый мир в муках первородного изначального взрыва, и все они, собравшиеся здесь, оказались свидетелями неповторимого зрелища. Это была чистейшей воды физика, с некоторым астральным уклоном, с разными там корпускулами и квантами, и в то же время это было чудо. И Федор испытал совершенно потустороннее, сверхъестественное. Этот убежденнейший атеист вдруг понял людей, шарахающихся, низвергающихся на колена и творящих земные поклоны.

А еще минут эдак через десять шар превратился в облако со рваными краями, а еще минут так через пять облако все рассеялось...

Вдобавок Федора поразил Виктор Иванович, который на другой день на линейке в огромном коридоре, заменявшем и актовый, и спортивный залы, и плац, где проводились митинги и торжественные шествия в честь революционных праздников, по случаю нелетной погоды, и массовые гуляния по тому же случаю, без тени сомнения объявил непроверенные данные. А на линейку в школу собирались не только учащиеся первой и второй смен, но и все как один преподаватели, все как один переводчики, технический персонал, обслуга из интерната, в котором проживали на полном гособеспечении и иногородние, и местные - от семи до двадцати годов, а также и многочисленная любопытствующая публика, любители хуралов и прочих сборищ. В школьном дворе подобная публика к пряслам, шведской стенке и турнику привязывала своих низкорослых коней монгольской породы. Так вот, Виктор Иванович объявил, что явление, свидетелями которого стали все вчера вечером, ничто иное, как неудачный запуск американского искусственного спутника Земли (по-американски, мол, сателлит). Хоть стой, хоть падай.

Федор так и выразился в учительской. А еще спросил:

- Откуда такая оперативная и потрясающая осведомленность?

Виктор Иванович по своему обыкновению отвечал:

- А ниоткуда. Наобум. Может, с потолка. Какая к шуту разница.

Присутствующая при разговоре Марта съязвила:

- Виктор Иванович в своем любимом репертуаре.

- Зато идеологически совершенно верно, - подольстила учительница начальных классов Маленко. - А мой-то, а мой-то льет воду на мельницу... На чью мельницу, спрашиваю его, льешь воду? А он, однако, не мычит и не телится. Мало тебе, что ль? Ишо надо? Выдит на улку, домашней бражки поддат и одно долдонит. Ни чему жизть человека не научила. Небось, не слыхали?

- Слыхали, - подтвердил Федор. - Космический аппарат. «Туманность Андромеды» прочитал, вот и носится.

- Но. Токо не токо эту книжицу. Он такова навалом читат. Хлебом не корми. Инопланетяне, грит, на кажом шагу. Ихнего брату, якобы, по небу навалом летат - туча. Саранча. Мы, якобы, под колпаком - подопытные насекомые. Они нас то одного, то другого опыты ставить берут. С того люди исчезут и исчезут. Там, якобы, альфа из созвездия Адромеду...

- Альфа и омега, - зачем-то перебил Виктор Иванович. - Основа основ. Так, Марта?

- Так, Виктор Иванович. Я с тобой всегда согласная.

- Только о чем это вы: ничему жизнь человека не научила.

Маленко перепугалась.

- Ни о чем. К слову пришлось. Оговорилась я. Честное слово, Виктор Иванович, оговорилась я.

- Так у нас дальше не пойдет, - продолжал тянуть жилы Виктор Иванович. - У супругов тайна...

- Да брось ты! - рассердился Федор. Кулаком по столу стебанул. Только Маленко его не поняла.

- Чего стучать-то, стучать чего, спрашиваю? Я и так расскажу. Он у меня малость умом рехнулся, как по первой категории проходил...

- Как это - по первой категории? - заинтересовалась Марта.

Федор объяснил:

- Ну, к расстрелу кого приговаривали!

Он не хотел, чтобы Маленко продолжала свой рассказ. Не к месту, не здесь. Поэтому он демонстративно взял классный журнал, кивнул своему переводчику: пошли, мол.

Марта спросила:

- А его к расстрелу приговаривали?

- Н-но. В камере смертников сидел.

- За что? - спросила Марта.

- Процент, понимаешь, Марта, процент нагоняли! - раздраженно объяснил Федор.

- Ничего не понимаю, - развела руками та. - Какие-то страсти-мордасти. Как на другой планете. Какие-то Фабос и Деймос. Страх и ужас.

- Бросай, Марта!

- Ну право же, Федя, какой-то затерянный мир, как у Артура Конан Дойла.

Марта не может без этого пресловутого учительского «Артура», словно бы без упоминания имени ее не поймут, не поймут, о чем речь. Федор подумал так и улыбнулся. Улыбка у Федора очень располагающая. И все улыбнулись в учительской. И само по себе прошли и тяжесть, и напряжение минувшего разговора. И опять сделалось привычно.

Однако вечером Виктор Иванович опять вспомнил разговор в учительской, словно бы у него осталась после разговора в душе заноза. Виктор Иванович сказал:

- Не иначе сидел там «подсадной уткой».

Федор сразу понял, о чем речь. Он ответил так:

- А тебе охота помирать не за понюх табаку? За ради этого проклятого процента? Будто на тебе свет клином сошелся и твоя сохраненная жизнь будет виноватая, что там, в инстанции, процент не сошелся. Охота?

Виктор Иванович пожал плечами, но проговорил примирительно:

- Так, значит, считаешь?

9

Фартушина приехала в страстную седмицу, как раз на Благовещение, в чистый четверг. Она прибыла и тут же объявила во всеуслышание о Благовещении и наступающем Великом Воскресении - Пасхе.

Фартушина пожила у Марты до Великого Воскресения и вдруг исчезла - как сквозь землю провалилась. С день, может, с два, о ней ни слуху, ни духу. А затем поползла по сумону нелепая молва. И всякий ее носитель старался довести до сведения Федора, так как полагал (не без основания), что тот в курсе всех этих дел.

Изо всех своих сил старалась учительница начальных классов Маленко, так как почти что все пересуды марали честное имя главного ее обидчика Виктора Ивановича. Это была не месть с ее стороны, а всего лишь возвращение старого долга, который, как известно, платежом красен.

Зато сожитель ее на этот счет помалкивал. По-видимому, у него пока что не составилась фантастическая, самая нелепая версия. С такой версией он бы носился как с писаной торбой и всякому встречному-поперечному излагал бы ее со всеми подробностями. Правильно его незаконная супружница говорит: ничему жизнь человека не научила!

Ее же саму жизнь во всех отношениях выучила, перекроила, насквозь прокалила, для крепости проконопатила. Таких на мякине не прошибешь - сама хоть кого с толку собьет. И всегда знает с кем, когда и по какому случаю.

Дни стояли хоть и пасмурные, но высвеченные как бы изнутри. Река выпутывалась из своего зимнего плена. Тайга медленно набирала воздух в свои легкие и выдыхала всей грудью. Горы жили, почти каждый день меняя окраску. Все выше и выше поднималась граница субальпийских и альпийских лугов. Вместе с нею поднимались чабаны со своими отарами. Если верить официальной версии, то со дня на день нужно было ожидать возвращения «зоотэхника». Даже сарлыки - самые неприхотливые из всей живности - рыдали бесперебойно. И Федор, и Виктор Иванович, и все остальные старожилы знали, что у сарлыков рыдание - высшая степень радости.

«Родина» сообщала сводки погоды. Где-то на северо-западе проносились циклоны, вихри, в природе шла активная перестройка на летний режим работы. Но этот перестроечный тонус благополучно обходил межгорную котловину: здесь не шли проливные дожди, не задувал пронзительный ветер.

Зимой в этих местах воздух промерзает насквозь. Дымы из труб валом валят, но стоят столбами, как бы подпирая небо. А небо прозрачное, голубое, ни в каких подпорках не нуждается. Мглистость приходит весной, но как-то мимоходом, словно бы понарошку. Пронесется она с полдня и опять погода ясная.

Накануне его встретил во дворе Призрак и повел с ним разговор, полный недоговорок и намеков.

- Помнишь, ты мне давал американскую книжицу... Как ее?

- Хемингуэя.

- Но-о. Я три дня отплевывался.

Как-то, еще зимой, еще в сорок пять по шкале Цельсия, роясь в культмаговских книжных завалах, дуя на пальцы не от того, что они окоченели, а скорее по привычке - в помещении температура все-таки плюсовая, все-таки пять-шесть градусов, не меньше, - Федор разгреб второй том «Избранного» Хемингуэя (черный переплет, серебряное тиснение, издание того же года). Находка была уникальная - Хемингуэя до того случая Федор знал только понаслышке. Это был второй том наипервейшего издания периода «оттепели» («Фиеста», «Испанская земля», рассказы и очерки, комментарии). Куда запропастился первый том (с «Прощай оружие» и др.) никто толком не знал. Кто-то вспомнил, что районный гинеколог как-то хвастал, что имеет «Прощай оружие». Кто-то поправил, что хвастался не гинеколог, а педиатр, так как должность гинеколога выполняет пожилая фельдшерица, почти что повивальная бабка. А повивальные бабки, как известно, Хемингуэя не читают... Сборник Хемингуэя читали почти что все жильцы П-образного барака, дошла очередь и до Призрака.

Федор проговорил:

- Наверное, вы правы. «И один в поле воин» даст сто, нет - двести очков вперед Хемингуэю со всеми его романами и повестями!

Призрак довольно покивал.

- Но сейчас вы намекаете, что владеете некой тайной, - догадливо добавил Федор.

Тот согласно кивнул.

И тут Федор густо покраснел, так как понял, на какую именно тайну тот намекал.

- Ты чего это как дева красная? - наступал Призрак.

Трудно сказать, чем бы все это закончилось, когда б не «зоотэхник».

Он вошел во двор П-образного барака, всплеснул руками:

- Хфедор!

«Зоотэхник» вроде бы даже удивился, что видит Федора в целости и сохранности. Вроде бы не о нем, «зоотэхнике», а о Федоре разные байки рассказывали и небылицы распускали.

Как родного приветствовал он Федора, как верного земелю, неразлучного друга и бесценного приятеля. Вначале затряс было руку, да не вынес такой официальщины, облобызал Федора и трижды его расцеловал.

- Так и так, Хфедор!

Федор не заметил, когда успел ретироваться Призрак.

А потом они сидели в комнате Федора, за печью, и вкусно пахло хлебом, который стоял на углях в трех формах. И «зоотэхник» то и дело открывал дверцу и спрашивал как бы невзначай:

- А к чему три хлеба, Хфедор?

- Про запас.

- Ан, Хфедор...

Федор, прохаживаясь по комнате, поглядел в окно. Там мчался на низкорослой кобыле монгольских кровей ученик Федора. Звали его Трактор. Так прямо и было написано в классном журнале. Ни фамилия, а вот это имя, данное ему от роду родителями - поклонниками индустриализации. Мать звали Кара-кыс, отца - Сарыг-сол, а сына - Трактор.

- Ан, Хфедор, темнила ты!

Кобыла несла учащегося девятого класса по имени Трактор к реке.

- Темнила!

- Чего цепляешься? Сам, небось, полгода Бог весть где пропадал. А где пропадал? Или военная тайна?

- Но. Военная тайна. Разглашению не подлежит. Касаемо самых жизненных артерий и вен. У самого пульса находился. А все-таки... А все ж таки, спрашивается, к чему три хлебца?

- Ну обжора я. Одним хлебом не наедаюсь. Мне два как минимум подавай. Годится?

За стеной завозились и раздались приглушенные голоса: что-то у них там не клеилось. Федор скосил глаза на «зоотэхника» - тот смежил веки, едва-едва улыбался: прислушивался.

«Да шут с ними, - подумал Федор, - мне что - больше всех надо?!»

Выглянул в окно. Трактор мчал на кобыле помочь отцу своему Сарыг-солу. Сарыг-сол во дворе избы сооружал юрту. Федор видел, когда ходил на речку, шесты и войлок, сваленные у завалинки. Всю жизнь свою Сарыг-сол прожил в юрте и ему просто душно в тесных стенах избы.

Федор слыхал, что Сарыг-сол когда-то шаманил. Впрочем, говорят, что шаманил не он, а его отец, передавший сыну кой-какие навыки. Сарыг-сол знает это дело лучше любого в сумоне, но не выказывает своих знаний, так как шаманство не одобряется. Он просто с достоинством хранит древний завет и несет в себе память. Федор замечает, с каким уважением относятся к нему другие колхозники. Такое уважение и не снилось председателю колхоза, директору школы, даже киномеханику. Такое уважение несет в себе какое-то совершенно иное качество. Внешне это качество выглядит как национализм. И Виктор Иванович именно так и определяет его. Но Федор не согласен. Свою колокольню Виктор Иванович считает единственно достойной внимания, свою систему отсчета абсолютной. Несмотря на увлечение современной физикой, Виктор Иванович далек от релятивистских взглядов на мир. Себя же Федор относит к релятивистам...

Трактор домчал до избы отца и спешился. Тут же и исчез с поля обзора, зато место его занял сам Сарыг-сол.

По дорожке навстречу Сарыг-солу идет ученица Бак-кыс. На коромыслах несет воду с речки. И цинковые ведра, и коромысла сюда занесли русские поселенцы, старорежимные, которых гнала сюда злая кручина в лице триединства власти: строжайшие синоидальные предписания, установления кабинета министров да правительственного сената и длинная рука генерал-губернатора, достигавшая пределов бурятов, хакасов и кузнецких татар. Сюда же, в края Урянхайские, на самую границу буддийского мира, власть сатрапа, посаженного на Енисее и Иркуте, никак не простиралась.

Кто они были - эти поселенцы: поповцы, беспоповцы, бегуны, духоборы? Вернее всего, что и те, и другие, и третьи. Общая беда гнала их сюда и создавала братство людей разных взглядов на мир вещей, разных даже религий.

Как много в мире интересных событий, заслуживающих всяческого внимания, но люди почему-то стараются знать то, что их никак не касается. Вот и «зоотэхник» не успел объявиться, а уже что-то вынюхивает...

За стенкой опять завозились, и раздались приглушенные голоса: мужской и женский. «Зоотэхник» вроде бы внимания не обратил, вроде ему все это до лампочки, только знает Федор цену этому притворству.

Вот Бак-кыс там, за окном, поравнялась с Сарыг-солом - бывшим шаманом. Федор знает, что Бак-кыс любезно произнесла приветствие: «Эки-и» и слегка присела. Вот это приседание при приветствии - местный обычай, национальный колорит. Приблизительно так приседают и в стране Восходящего солнца, и в Великой Поднебесной, и в странах Утренней зари. Это самый настоящий Восток, колыбель особой цивилизации, мировоззрения, точки отсчета. Нет и не может быть инвариантной системы, навязывать свою систему ежели не преступно, то по меньшей мере глупо; Восток есть Восток, и с этим приходится считаться. Ни одна истина не может претендовать на абсолютное значение. Как бы ни хотелось обратного достопочтенному Виктору Ивановичу...

Федор смотрит в окно. Сарыг-сол отвечает Бак-кыс: «Эки-и». Он улыбается и показывает ей два свои клыка. Возможно, эти клыки были особой родовой приметой шаманов.

Сарыг-сол похож на жердь. Такой же худой и слегка согбенный. На жердь похож и сын его, Трактор.

Сейчас Сарыг-сол, конечно, спрашивает Бак-кыс: «Как отец?» - «Хорошо отец», - отвечает та и в благодарность опять приседает. «Как мать?» - «Хорошо мать». «Как маленький брат и сестра?» - «Хорошо маленький брат и сестра». Такой разговор между ними идет. Вот Бак-кыс улыбается, приседает и благодарит бывшего шамана. Она говорит: «Четердым, баши». «Четердым» - «спасибо». А вот «баши» понятие очень расплывчатое. Так зовут и завуча Виктора Ивановича. Так зовут и Федора. Так зовут и киномеханика, фельдшера, зоотехника, билетера в клубе, конферансье в национальном цирке, библиотекаршу, наставника молодых в национальной борьбе, победителя весенних соревнований в полете орла, шамана. Так звали и тибетских лам, и миссионеров, как православных, так и католических, обосновавшихся в свое время в местном Каракоруме.

Бак-кыс - ученица девятого класса, восемнадцати лет от рождения, по истории, русскому и родному языку - четверки, по математикам, физике, химии, физкультуре - тройки, - опять благодарит доброго Сарыг-сола. Сарыл-сол умеет отвести любую болячку и порчу. Он знает язык духов, знамений и звезд. Он регулярно посещает политзанятия в конторе колхоза, которые проводит механик-хакас, философ и грамотей.

Бак-кыс не спеша уходит по дорожке от Сарыг-сола. Ведра на коромыслах покачиваются в такт ее шагам. В такт ее шагам покачиваются косы и плечи.

«Зоотэхник» также наблюдает за всем происходящим на дорожке. Он якобы всецело погружен в это. И в то же время Федор знает, что «зоотэхник» вслушивается в шорохи за стеной.

Тот говорит:

- Хфедор, а ты во всю эту чушь несусветную веруешь?

- В какую?

- В ясное видение, в пророчества разные. Короче говоря, в шаманство, в ведьмаков, в дурной сглаз и во всю чушь несусветную. Веруешь?

- А как по-твоему?

- Не-э. Не могет быть такого. Ты у нас... А я, честно говоря, согласный. Не со всем, упаси Бог. Но что-то там имеется. Тут и к бабушке не ходи... Хихикаешь? Я те скажу... Хоть стой, хоть падай. Там, на зимовье. Хоть бы один токо раз. А то раз пять-шесть. Как сглаз какой - приснится: пристально смотрит, не мигая, а там - через день, от силы - два дена, токо падеж скота беспричинный. Глядишь - там дохляк, тут дохляк. С какой это стати? Да ни с какой. Дурной сглаз. Чабаны говорят: Сарыг-сола звать надо. Тот отведет. Тот арихметику да химию не проходил, а болезнь знает. По глазам вижу: так и так, не веришь. Городничий. Вашего брата носом в котяхи не тыркали. Вашего брата усатый батя голодом не гноил, целыми селами с белого света не сживал. Рядочками слегка прошелся - культивация.

Федор возразил:

- В огороде бузина, а в Киеве дядька. Божий дар с яичней...

Тот сразу и согласился:

- Ну, это я загнул лишку, не в ту степь. О чем мы?

- Про сглаз.

- Ага... А то ишо. Не поверишь? Ясное дело - городничий. А я с им зенки в зенки гляделся.

- С кем с им?

- А шут его... Может, леший, а то - горыныч. Из себя важный, что министр, а то полмошный посол какой. Обличьем... Ты обличьем Молотова помнишь? Вячеслава Михайловича?

Федор спросил:

- Похож?

- Да нет. Не то. Как тебе объяснить: выкладкой похож. Гонором. При государстве состоит на самых первых ролях. И никак не меньше того. И тайн для него не имеется. Сплошь явь. Державность в стати. Державность - вот то слово! А обличьем, как тебе объяснить. Обличьем - козел. Прямо-таки вылитый. Одним словом: несусветность. А зенки в зенки. Меня аж в дрожь, а шелохнуться не могу... Свят, свят, свят, что с детства помнил...

- Помогло?

- В раз сгинул, как и не было. Думаешь, с пьяных глаз? В рот все зимовье не брал - зарок дал. Чабаны пользовали - врать не буду. Чабанам какой я указ? Раз пятнадцать в сумон, в сельмаг технику гоняли за белым. Шофер - сам выпить не дурак. Из бывших, самого наркома ОГПУ возил, каких только коньков-виньков не испробовал.

Федор засмеялся:

- Не самого, тут ты загнул. Замминистра, зама Абакумова или Берии.

- Шут их поймет. Он и сам толком не разберет. Фамилию называет - будто я должен всех их знать. Все в органах знали, все зэки знали. А я ни то, ни другое... Один только раз и разговелся. Под Пасху. Тут такое дело: на рудник красного подвезли. Он и говорит: правительственного испробовать хошь? То, говори, Боги пили, а нашему брату крохи с их стола упадали. Одним словом - счастье подвалило. А самолично команду дал на рудник туда-сюда смотаться. Хоть правительственного распробать. Так и так, помирать, а с тем не жаль.

Федор спросил:

- Какое это правительственное?

- А я почем знаю. Нет, стой... Портвейное!

- Небось, пятнадцатый?

- Именно!

И тут без всякого стука, точно к себе домой, точно все тут заждались, в комнату вошла... Фартушина. Собственной персоной!

Она сказала:

- Ой, тут гости!

Глянула, как на мебель, как на экспонат, вышедший из употребления старой утвари, на «зоотэхника» и потеряла интерес к нему. Будто бы он был действительно предмет неодушевленный. Федор увидел, какой ненавистью в один момент воспылал тот к этой никчемной городской безделушке!

Федор обмолвился:

- Что не поделили?

- Хуже того! - ответила она.

- Коса на камень? Искры...

- Он не тот, за кого себя выдает!

- Эврика! Нашел!

«Зоотэхник» вдруг совершенно нелепо рассмеялся, да тут же и смутился этого шутейного смеха, подскочил как ужаленный, от чего-то отряхиваться стал, прилипло там будто на табуретенке что к его не по сезону ватным штанам, к его защитного цвета, армейского покроя, дряхлой душегрейке. Чего-то снял ушанку собачьего меха - обнажил распатланную смоляную шевелюру. Сморозил:

- А я там, Хфедор, снежного человека видел.

- Да ну! - без всякого интереса отозвался тот.

- Вот те... Не веришь? Со спины, правдать. Спина никакая не волосатая - как у нас с тобой. А след - сорок шестой разношенный.

- Вот так ножища, - отреагировал тот.

- Фотоаппарат бы б нам!

- Фотографа надо с собой на зимовье брать. На всю катушку. Чтоб «от» и «до». Смотришь - и прославились. Снежный человек на фотопленке! Впервые в мире! Недостающее звено! Или как там? - Он взглянул на Фартушину. - Утраченный пращур! Боковая тупиковая ветвь древа жизни!..

Она проговорила, немного кокетничая:

- Слыхала, слыхала, милый.

- Понятно, - тут же и согласился Федор. - Он еще и не то знает. И про протогуннов, и про прототаро-монголов, и шут знает про что еще. И фантазия, и живое воображение, а вы говорите: «Не тот, за кого себя выдает».

Понял или нет «зоотэхник» о ком речь? Навряд ли. Только он хмуро проговорил:

- Пошел я.

А когда он вышел, то в комнате случилось смущение, неловкость. Словно бы он, «зоотэхник», вносил своим присутствием непринужденность.

Она сказала:

- У вас есть что выпить?

Он тут же и поднялся:

- Одну минутку!

У Призрака, вернее, у его незаконной супружницы, всегда имелось такое. И в этом она была совершенно незаменимый человек. И Федор, и Виктор Иванович иной раз пользовались ее запасами, причем Виктор Иванович в подобных делах предпочитал прятаться в тень, Федор же был безразличен к своей репутации. Он никак не верил, что ее можно создать искусственным путем, а ровно и уронить неосторожным действием.

Спиртное, или как тут говорят «белое» и «красное», не сразу снимает неловкость и развязывает языки. Более того, на какое-то время оно еще и усугубляет и без того напряженную обстановку: с какой это стати мне с тобой откровенничать - брат ты мне, сват, или же кум?

Они выпили спирту, причем Фартушина с Федором на равных. С детства она была обучена этому действу, или же приобрела его в этих отдаленных краях, но Федор не подал виду, что его вопрос этот заинтересовал. В его родных городах и весях, которые тут довольно приблизительно определялись географическим понятием «Кубань», женщины имели обыкновение жеманничать.

Вначале были слово за словом, отдельные потуги и, в конечном итоге, у них возник довольно любопытный разговор.

Она догадалась:

- Я знаю, у кого вы спирт брали. У фотографа. Или как вы все его зовете...

- Призраком зовем. Он вам также знаком?

- Ну кому ж он не знаком. Самый знаменитый человек во всей округе. Живописец-самоучка. Фотограф-репортер. Частный детектив. Он меня знаете в чем заподозрил?

- Знаю, - отвечал Федор. - И я также ненароком... Только с каких пор ты меня на «вы» стала называть?

- С некоторых. Так будет лучше для самосохранения. Вы все одним миром мазаны. Я уже этому учена и переобучена. У вашего брата одно только на уме. И у Виктора Ивановича...

Федор не на шутку рассердился:

- И у Пантелея!

- Василий Пантелеевич - особая статья. Вы с ним не путайтесь. Он вам не чета, ясно? Вы все его мизинчика не стоите!

От такого поворота Федор даже растерялся: не ждал. Думал, от него, от Пантелея, да от его супруги - по самые брови в платок укутанной, сломя голову сбежала Фартушина, оказалось, что не то.

Ничего лучшего Федор не нашел, как пробормотать:

- Спасибо. Спасибо, хоть не обидела.

Еще налил он спирту себе и ей, и выпил из чайной чашки, запив сырым яйцом. Та во второй раз к спирту не притронулась.

Про себя Федор подумал так: а что знаю я про Пантелея? На первый взгляд, вроде бы все. Ну, примитив. Самый что ни на есть распрекрасный. У него даже на лбу это написано яркими буквами: при-ми-тив! Голубая летная форма с иголочки, все самым тщательным образом подобрано, подглажено, подчищено, педант, чистюля, франт. «ГАЗ-53» - «козел». Водит Пантелей его мастерски. Он чувствует каждый стальной нерв его, каждую муфточку. Вольтижировка какая-то или как это по-американски... Да, автородео. Но все на показуху, на внешний эффект...

Еще в институте Федор пошел в секцию бокса. Тренером у них был в прошлом боксер. Он был в прошлом не только довольно известным боксером, но и в настоящем - неплохим философом. Он утверждал, что в бокс молодые люди идут по трем побуждениям: их зовет в бокс собственная жизненная неустроенность, неуравновешенность, их зовут в бокс более сильные мужчины и их зовут в бокс женщины. Так вот, Пантелея на все его подвиги звали безусловно женщины. А по классификации старого мудрого боксера выходило, что это самая гнилая категория.

Фартушина вдруг взяла чашку с разлитым спиртом и выпила одним махом. Федор так залихватски пить не умел. Он всегда перед тем морщился, будто ему предстояла ужасно болезненная операция наподобие удаления коренного зуба. Он всегда морщился и после того, будто бы проглотил отраву.

Фартушина сказала:

- А вам не казалось, Федор, что здесь мы как бы высвечены все изнутри. В большом городе можно в толпе спрятаться. А тут все как на ладони. Вы тоже из большого города?

- Нет, - отвечал он. - Из маленького.

- Из какого? Ах, да, да. Что-то на Кубани. Я правильно помню?

- Приблизительно.

- А мы вот... И Виктор Иванович, и Марта. Нам не с руки как-то. Словно бы саженец взяли и пересадили в чуждый ему грунт. Знаете, имеется в природе принцип несовместимости. Ах, да, да. Вы чистейший гуманитарий. А Виктор Иванович... Он тоже, тоже. Только он, как вам сказать, физик в душе, лирик в натуре. Он обладает уймой самых разнообразных знаний. С ним знаете как интересно? Ужас! Как вы думаете: из него выйдет писатель?

- Выйдет, - подумал вслух Федор.

Та засмеялась:

- Весь выйдет, одна бестолочь останется... Знаете, что я вам скажу, Федор? То в нем все наносное. Ну, от книг, которых он уйму перечитал. Ну, от какой-то культуры что ли, мысли. Я так себе это представляю. А копни - там ничего от природы нет. Сплошная пустая порода. Другое дело...

- Ну что ты, - возразил Федор. - Виктор Иванович у нас - Божья искра таланта. Сама стихия, вода и пламень. Избранник, и вдобавок еще Божий помазанник.

- Вы смеетесь, да? Я знаю, вы так смеетесь. А помазанник - совсем из другой оперы. Помазанник - на царствие, так? Одним словом - на высшую власть.

- А Виктор Иванович на низшую никак не согласный. Ему только высшую подавай!

- Вы обратно смеетесь? А вы тоже это... Смотрю я, штучка вы! Вы все тут в вашем сумоне того - со сдвигом по фазе. И Марта ваша. И этот... Призрак ваш! У вас что - эпидемия прошла? Вы все, может, заразные тут. А я с вами, как со здоровыми. Может и я тут у вас рехнусь? Тогда пиши пропало. Кому я нужна вдобавок со сдвигом? Ко всем моим болячкам. У нас не от сарлыков вся эта зараза? Гляжу: у вас тут сарлыки на свободе разгуливают. Есть такая медицинская легенда... А то и правда - не знаю. За что купила - за то продам. Индейцы, якобы, сифилисом от этих, как их... Типа сарлыков... Короче, приобрели.

- Типа верблюдов, - поправил Федор, - от лам.

- Ну да, да, типа верблюдов. Мы сдавали на третьем курсе... Да, на третьем...

Они помолчали. Она покривила губами и проговорила капризно:

- И все-таки ваш уважаемый Виктор Иванович, как вы не носите его на руках вместе с распрекрасной Мартой, он самая настоящая посредственность. Он лишен взрыва страсти, стихии. Он голый рационалист. Он не умеет даже с лаской подойти к женщине. Какой-то, я не знаю, механизм, робот. Самая настоящая кибернетика. При всей его эрудированности, при всем обаянии. Другое дело...

- Пантелей?

- А хотя бы. Да что вы про него знаете? Решительно ничего! Для вас он - пустое место. Какое-то там смутное прошлое. А я вам скажу, что он героически прошел свой путь.

- Уже? - усмехнулся Федор.

- Может, я не так выразилась. Не в том дело, чтобы всегда так выражаться. Это может надоесть. Скукатища какая! Типичный Виктор Иванович в своем репертуаре. Без тени внутренних эмоций - голый рационализм. Даже ласки от него не дождешься...

Она вдруг встала решительно, подошла к кровати Федора, застеленной поверх вафельным покрывалом. Покрывала они покупали напару с Виктором Ивановичем в сельмаге. А кровать - казенная. Им всем выдали кровати в школе. Кровати числились за интернатом.

В тот год в интернате, рассчитанном на пятьдесят воспитанников, проживало двадцать два. На первых порах Федора несколько удивляло, что ученики его, в том числе и воспитанники интерната, всего-то на год, на два моложе его. Теперь он ко всему этому попривык. В те годы здесь, за Саянскими горами, по сумонам вечерних школ еще не заводили - обходились одними только дневными. Учащиеся все как один были переростками согласно минпросветовским нормам. Однако разница между ними в одном классе составляла семь-восемь лет.

Фартушина взяла и уселась на вафельное покрывало, и кровать скрипнула под ее тяжестью. Федор отчего-то прекрасно знал, что сейчас, сию минуту станет делать Фартушина, но знания эти отчего-то сил ему не прибавили, наоборот - белый свет вдруг для него померк!

И Фартушина стала это, ЭТО делать не спеша. Сначала она расстегнула кофточку. Кофточка на ней была ядовито-зеленая, крокодилье-зеленая и еще вязаная. А пуговицы огромные, не круглые, нет, фигурные, неправильной формы и красные, густые, точно пролившаяся кровь.

Она сняла кофточку, оставшись в одной только газовой комбинации, и аккуратно сложила кофточку на табуретку. Почему-то лифчика она не носила, и маленькие груди ее с малиновыми сосцами явственно проступили сквозь тонкую ткань.

Федор посмотрел и отвернулся, точно красная девица.

Та с вызовом проговорила:

- Что, Федюнчик, не в вашем вкусе?

А у него как бы отнялся язык. И весь он оказался как бы парализованным, точно она его каким-то манером загипнотизировала.

Так же не спеша и буднично она стала юбку свою расстегивать. А юбка на ней пышная, как модно было в тот год, да еще на кринолинах, скрипящих от крахмала, да еще невероятно прозрачного свойства из новомодной импортной синтетической ткани. Федор имя этой ткани знал, так как каждый год на свой солнечный юг ездил через Москву, со всеми ее ГУМами, ЦУМами и тому подобными торговыми точками, и каждый год имел до двух десятков разных письменных наказов и поручений по части шмотья от ближних и дальних родственниц. Федор имя ткани знал, только память у него начисто отшибло. У любого бы отшибло, переживи он подобные треволнения. Расцветка юбки - пирамидки и кубики, какая-то детская радость, забава.

Она сняла юбку, оставшись в одних только кринолинах - самая примитивная простынная хэбэ. Она проскрипела крахмалом, протюкала на каблучках-гвоздиках по всей комнате. В одних только кринолинах, капронах с черной пяткой, да туфлях-лодочках.

Она нашла штырек, торчавший из плохо побеленной стенки. Туда она и примастырила свою роскошную юбку, чтобы, не дай Бог, на ней не образовалась складка.

Штырек, кстати, они прибивали вдвоем с Виктором Ивановичем еще осенью, когда Федор позировал, а Виктор Иванович делал рисунок для их незабвенного рукописного журнала «Под вой сарлыков». На штырек для удобства вешали они настольную лампу.

После этого женщина, красавица Фартушина проследовала в обратном направлении и уселась опять на вафельное покрывало, бесконечно длинно заскрипев кроватной сеткой.

Тут он, бедолага, и представил себе, как самым вальяжным способом добивается своего. То есть, он дедовой походкой пересекает комнату, а она все это время вожделенно глядит на него. Тут он хватает ее, женщину, за белые рученьки, кидает куда-то раз, кидает еще раз. А она все глядит и глядит, и чело у нее светлое, чистое. Тут он валит ее на спину, и длинно и пронзительно скрипит кровать. И видит он ее скорбно сомкнутые губы и выражение крайней муки на всем лице. Инстинкт? Возможно. Только представил себе все это таким образом - и ужаснулся!

Посидели они сколько-то времени каждый на своем месте, помолчали.

А она и говорит:

- Так и будем в посиделки играть?

«Намек», - всполошилось все в нем.

Привстал он со своей табуретки, словно бы к ней по делу собрался, да не сумел совладать с собой. Снова сел.

Еще минута прошла, а то и все пять. Тут она и спросила:

- Что делать-то дальше будем? Либо не знаете?

По-видимому, он не знал. И тогда она (после ему казалось, что со вздохом) встала, длинно заскрипев кроватной сеткой, протюкала через всю комнату, в сердцах сдернула свою юбку заморской ткани и рисунка со штырька, вколоченного в стенку бездарной Федоровой рукой по случаю творческого вдохновения и экстаза талантливейшего Виктора Ивановича.

Фартушина стала надевать свою юбку, при этом производя такие движения, что со стороны должно стать всем понятно: она как бы не то что игнорирует, но самым решительным образом презирает этого типа неопределенного пола; а тем, кто еще сомневался, необходимо отбросить последние сомнения. Этот тип просто незначительная деталь обстановки, интерьера, которую в расчетах допустимо не учитывать, чего бы он не мнил из себя.

В сердцах она было толкнула входную дверь, как бы стремясь из затхлости наружу - в одной только газовой своей сорочке, комбинации - да опомнилась.

Федор представил себе, какой фурор такое появление произвело бы на улице, среди всего местного населения, как правого, центристского, так и левого толков; среди сибирских лаек, коней монгольской породы и даже сарлыков; среди гор, заросших кедровой тайгой, а выше еще и багульником, и долин. Федор представил себе все это и улыбнулся. И, странное дело, эта улыбка и сняла с него скованность, и внутренне раскрепостила его. Вот тогда только и произошел между ними этот разговор.

- Чуть было не вышла так? - легко проговорил он.

Та пыхнула, загорелась всем лицом свои, шеей, ожгла его взглядом, сказала:

- На твоем месте...

И смолкла, так как не нашлась, что проделала бы на его месте. Он нашелся:

- Помалкивал?

- Именно!

- А хочешь, я тебя горячим хлебом угощу?

- Хочу, - потребовала она.

В доме у Федора, конечно же, никакого ухвата не водилось. Вот он и стал выдергивать формы из печи при помощи половой тряпки - фланелевой своей, студенческой еще, рубашки в клеточку. Та посмеялась такой неприспособленности его: формы, мол, налицо, а ухвата приобрести нет сообразительности. Он согласился: всегда, мол, как дело доходит до извлечения хлеба, обжигаюсь и кляну себя за бездеятельность.

10

«Интересно, а откуда они там, на своей Альфе Центавре, знают про ухваты и разные другие земные хитрости и тонкости?» - подумал Федор, подозрительно оглядывая Фартушину.

- Слушай, - предложил Федор, - давай не хлеб в сухомятку, давай чай пить!

И они стали пить чай. По этому случаю Федор опять же сбегал к учительнице начальных классов Маленко, у которой купил с килограмм конфет «Кавказ» из соевого шоколада и коробку мятных пряников. При этом учительница хитро поглядывала на Федора. Из угла на него пялил глаза ее сын - тот не церемонился по молодости лет. Призрака в комнате Федор не отыскал. Он решил, что Призрак где-то промышляет, но наверняка не на реке, так как его рыболовные снасти были здесь, за печью, и не в тайге, потому что и ружье его - мелкокалиберка - обреталось тут же.

А когда он вернулся, то Фартушина сказала:

- Конфеты «Кавказ»? Но он же... это... А я люблю «Кара-Кумы». «Ромашку» люблю. Куйбышевской фабрики. У нас в городе Горьком...

Она пристально так поглядела на Федора. Она сказала:

- Сейчас я вас, может быть, обижу. Вы оба как на одну колодку. Хотя он мой земляк, а вы откуда-то с Кубани. Правильно?

- Приблизительно.

- Видите, Федя, я ничего не забываю. С той поры помню, когда мы «скорым» Москва - Пекин до Красноярска с вами мчали. Помните?

Он сказал:

- Приблизительно.

Они никогда не мчали напару скорым и знаменитым поездом Москва - Пекин. Более того, ни разу в жизни Федор не брал билета на этот поезд и даже не входил в тамбур изящных вагонов, сделанных по спецзаказу то ли в Берлине, то ли в Варшаве. Если признаться до конца, то у него однажды возникло острое желание вспрыгнуть хоть на порожек, хоть подержаться за поручни. Это произошло на перроне новосибирского вокзала. Но он тут же и подавил в себе это острое желание, так как исполнить его для Федора означало то же самое, что преодолеть очень-очень значительный рубеж, наподобие, скажем, Государственной границы. Обычно он брал билет в прицепной вагон Москва - Абакан к хабаровскому. И когда сближающиеся поезда ликующе приветствовали друг друга на высоких тонах, а, удаляясь, прощались на низких, Федор как бы непринужденно ронял:

- Эффект Доплера.

Ежели бы кто-то из его спутников (либо же спутниц) заинтересовался услышанным, то получил бы полную информацию и о разбегающихся галактиках, и о теории (идеалистической? буржуазной?) первородного взрыва, и об искривлении пространства и времени, и о «четвертой координате», и о параллельной Вселенной (?!), и о многом другом. Однако спутники Федору попадались все какие-то нелюбопытные.

Все познается в сравнении. Так вот, скорый поезд Москва - Хабаровск по сравнению с международным - всего лишь тихоход, мнящий о себе черте что. О подобных тихоходах в родных Федоровых местах говорят по-домашнему: «У каженного столба стоыть, каженной божей твары кланиица!»

Она сказала:

- Знаете, почему вы как на одну колодку? Потому что делать ничего своими руками не можете.

- Водить «козла»?

- А хотя бы так. И передавать радиосигналы в эфир. Не принимать пассивным образом чужие сигналы, - она глядела на «Родину», - а отправлять свои волны, то есть быть индуктором. Уметь навязать свою волю всем посторонним...

- Старику-староверу?

- А хотя бы так...

- Пользуясь абсолютным несопротивлением противоположной стороны. Объяснить?.. Принять ответные меры старику его вера не велит, а для них подвиг веры - наивысший смысл всего сущего...

Тут Фартушина хмыкнула, плечами пожала:

- Ну и горазды арапа заправлять. И вы, и он. По-вашему выходит, что старик как бы в победителях остался, дочь свою потеряв, так как руку об мирского не замарал, все муки стерпев...

- Так оно и выходит. А правовые соображения - вон они. Власть - она при любой, самой нелепой раскладке права! Это вбивается в сознание с материнским молоком. Она не может быть не права, поскольку она - власть. И в данном варианте совершенно к делу не относится прилагательное: советская, эсеровская, немецко-фашистская. Важно одно только существительное. При всем при этом нет никакого уважения к существующему закону, а есть преклонение, самое настоящее низкопоклонство перед конкретным носителем власти: Сталин, Маленков...

- Ну, вы договоритесь!

- А закон - он что... Он для того и создается, чтобы его обходили.

- А вы не боитесь, что я пойду и сию минуту вас заложу?

- Нет, - отвечал Федор.

- А, понимаю, понимаю, - она встала и прошлась по комнате. Постукала каблучками, поскрипела половицами. - На самом краю света и закладывать некому.

- Отчего же некому? И тут этот вариант предусмотрен. Просто тебе не поверят.

- Ах, да-да. Советский учитель, небось, пропагандист. Так?

- Пропагандист.

- Небось, в партию мылитесь. Мылитесь?

- Не созрел еще, - отвечал Федор.

- А тот - уже. Хотя и на одну колодку с вами.

- Виктор Иванович? Кандидат... Ты ему тоже «вы» говоришь?

- Какое вам дело до того! - вспыхнула она, но тут же погасла. Опять простукала каблучками. Села на кровать. - Вы не договорили-то.

- А чего договаривать-то, - как бы передразнил Федор. - Времена прошли. Канули, понимаешь? Невозвратно утеряны, их не воротишь назад. Процесс необратим...

- Ой ли?! - всплеснула она руками. - А один умный человек говорит, что стоит стрелки часов перевести - и все вернется в... как это... круги своя.

- Пантелей, так?

Та опять вспыхнула: не к месту! Краскою от щек до шеи залилась, даже крокодилья кофточка вроде бы порыжела, в сердцах проговорила, чеканя слова:

- Когда люди не знают, чего делать друг с другом, то и выдумывают разные нелепости. Слышал звон, да не знает, где он. Я вам в тягость, Федя? Так и скажите, чего темнить-то.

- Что ты буровишь такое, - тут испуганно он замахал руками.

Она удовлетворилась такой его реакцией, грустно улыбнулась одними только губами, глаза же остались в печали.

- Сплошные скулеж и демагогия, - подвела итог она. - Вы тут все какие-то чокнутые... Как с другой планеты.

- Это мы-то?

- И вы, и он, и Марта. Словом - все!

- Действительно, с другой, - проговорил Федор. - Прости, а у вас как это... эксперимент называется?

- Пусть - эксперимент, - она подумала. - Конечно, эксперимент. Мне интересна была реакция. Только и всего. А так, видела я вашего брата знаете где? Так и запомните, Федя, - эксперимент! А вы у меня получились вроде подопытного мыша. Вас такая ситуация устраивает?

- И как результат?

- Самый плачевный: словно какой-то рок над вами всеми висит и вы не властны не только над действиями своими, но даже и над чувствами.

- И надо мной, и над Виктором Ивановичем?

- Совершенно верно. А он к тому же и дубина стоеросовая. Ему плюй в глаза, а он все: Божья роса. Вы хотя бы реагируете соответствующе, адек... адек...

- Адекватно.

- А он - самовлюбленный гладиолус.

- Нарцисс.

- Что в лоб, что по лбу. Одним словом - цветок. Он знаете чем мне все уши прожужжал?

- Знаю. Разными там радиогалактиками и другими источниками космических радиоволн. Прилетами небожителей, следами, ими оставленными в материальном виде и в духовной культуре.

- Вот-вот. Вы как в ногах стояли...

Она посмеялась. Он так же для приличия улыбнулся.

- И еще про этих... прото... прото...

- Протогуннов.

- Про них. И все это, по его, якобы, связано в единый поток. А после были разные населения и бред сивой кобылы. И сейчас трудно отделить зерна от плевел, действительность от вымысла.

- Хочешь, я тебя с живым шаманом познакомлю?

- Ой, хочу! - захлопала в ладошки. - А я, между прочим, еще там слыхала, что у вас тут живой шаман сохранился.

- От Пантелея, небось.

Напрасно вспомнил Пантелея. Фартушина тут же и помрачнела лицом. Слово не воробей, обронишь - не воротишь.

Сказала зло:

- Он тебя, знаешь, как костерит?

- Кто? - сначала не понял он. - Виктор Иванович? Знаю.

- Не все знаешь.

- Догадываюсь.

- Он себя считает чуть ли не центром Вселенной. А вокруг него вертятся все планеты, кометы и асте... асте...

- Астероиды.

- И вы, Федя, за ним первородства не признаете.

- Не признаю.

- Вот он вас и поносит. Вы, Федя, хоть и мните из себя черти чего, в действительности же человек самый орди... орди...

- Ординарный я человек, - согласился Федор. - Зауряд-лакей. Да по мне, хоть горшком, абы не в печку.

По нему, действительно так.

- Одним словом, - она не успокоилась, - вы для него - серяк. Лапшу на уши добрым людям вешаете. А те рады стараться: слушают. Людям что надо? Чтоб поменьше ответственности. А вы - писаный оратор. Ну и спасибочки за это. А копни - пусто. Ничего за душой. Никаких серьезных размышлений. Никаких пеле... Одним словом - знаний. И вся ваша внутренняя сущность. Вы довольны?

- А то!

Тут-то он, конечно, соврал, однако как же прикажете вести себя с этой баламуткой, которая как с Луны свалилась? При всем при этом в ней каким-то самым странным образом сочетались и крайнее бесстыдство, и крайняя стыдливость. Непостижимо, противу земному естеству и земной же логике.

Фартушина косо поглядела на Федора. С нее пока не схлынула злость, в этих условиях лучше поостеречься - себе дороже.

Фартушина со страшным и, как показалось ему, еще и с мстительным скрипом поднялась с кровати и прочмякала своими проклятыми гвоздиками к окну. Тут Федор подумал: «Ну и собиралась бы домой». Со зла он позабыл, что дома у нее в сумоне как раз и не было.

Оттуда, от окна, она вдруг проговорила с той непреодолимой великодушной интонацией, с какой отпускают грехи и объявляют благую весть о милости:

- Не печальтесь так, Федя, не стройте воздушных замков!

- А я не печалюсь и не строю.

- Вы меня не так поняли.

Она добилась своего: знай наших! Теперь можно постепенно и сдавать.

- Я про Виктора Ивановича говорю: он ведь слова доброго ни про кого не скажет, дождешься от него, держи карман шире. Не про одного только вас. У него все точно с чертовой отметиной по земле бродят. А вы с ним, как с писаной торбой: Виктор Иванович, дорогой наш, Виктор свет Иванович! Действительно, свет в окошке. Он же вас никого в грош не ставит ломаный. Песчинки по ветру, тополиный пух. Что лично вы, Федя, пай-мальчик. А тот - взломщик со взмахом. Вот как я лично ко всему этому отношусь. Он себя считает «черной дырой мирового пространства». Есть такая теория, где-то вычитал.

- Я знаю, - чуть ли не обиделся Федор.

Она сказала:

- Он мне все уши прожужжал про эту пре... пре... про «черную дыру». Я ее представляю наподобие мистера Икс в черной маске. Что, не так?

Последнюю фразу она произнесла с ужасным кокетством. Она как бы пригласила Федора не согласиться. И он последовал приглашению:

- Не так.

И опять она проговорила:

- А он вас никого в грош не ставит. Вы - серая личность, Марта - ничего себе, только себе на уме. А правда, что Марта по нем сохнет и с ума сходит?

- У Марты и спрашивай.

- Спрашивала. Та - ни в какую. И правда, себе на уме. А мне он, знаете, как глаза заливал? Будто я такая-разэтакая, вся из себя. А тут я дотумкала, что за глаза он что угодно может наплести.

Она вдруг сказала:

- А вы мне еще там понравились.

- В поезде Москва - Пекин?

- Ага.

И пропела куплет, тот, где «Сталин и Мао слушают нас...»

11

...За многостворчатыми окнами актового зала педагогического института, за верхушками пирамидальных тополей, по небу быстро неслись перистые облака. Оттепель не надвигалась, она уже шла во всех пределах. Еще вчера официально ругали И. Эренбурга за его «Оттепель», на страницах литгазеты К. Симонов очень неодобрительно высказался о романе, Эренбург отвечал скупо и сдержанно, что было совершенно непривычно само по себе, так как выступления газеты подвергать сомнению не только не принято, но еще и крайне опасно. Эренбург первым пробил какую-то брешь, указал путь, который также имеет полное право на существование. Оказалось, что варианты решений хотя и нежелательны, однако допустимы.

В актовом зале собрали почти что весь историко-филологический факультет: стоят в проходах, свешиваются с хоров. Как раз тот случай, когда яблоку негде упасть.

Хоры в актовом зале вовсе не каприз или прихоть архитекторов. Здание пединститута строилось и использовалось как духовная семинария.

Все говорили: письмо ЦК, письмо ЦК... Речь шла о докладе Н. С. Хрущева на закрытом заседании съезда. Однако «письмо» - как-то привычней, язык не повернется сказать иначе...

Так думал Федор, сидя в зале, где яблоку негде упасть. Еще он искал аналогий в священной истории: царь Ирод? Не то. Масштаб другой. Навуходоносор? То же самое. Получалось, что явление изначально и неповторимо.

В зале - гробовая тишина. Изредка тишина нарушается взрывом негодования. Против кого оно - это негодование? Против того, кто вскрыл, раскрыл глаза? Против того, кто совершал? Не то и не другое. Вернее, и то, и другое. Но есть еще и третье, и четвертое, и т. д. Единство народа - миф, насаждаемый чинушами и их пропагандистами. Из него следует, что нет никакой необходимости сочинять тысячу и один рецепт разных доморощенных блюд да кушаний и привозить вдобавок еще и заморские. Пища для всех единообразна и скромна. Разносолы, многоцветье - от дьявола, кой искушает. Не в прямом смысле «от дьявола», в переносном. Говоря языком партийных документов, от пережитков и от окружения.

А огонь очищающий - то не Божья кара для инакомыслящих и еретиков, то есть великое благо для духа их нетленного.

Так размышлял Федор, сидя в актовом зале с хорами, так как по замыслу архитекторов здесь должны были проходить полный курс обучения будущие духовные пастыри и жрецы.

В те стремительные дни начинался суд. Этому суду уготован был еще бесконечно долгий срок, в котором он продолжался с переменным успехом. Только Федор этого ничего не знал. Он не являлся не только библейским пророком, но и самым обыкновенным американским футурологом - порождением упадочной и загнивающей буржуазной лженауки. Он сидел на своем месте и слушал. Откровенно говоря, он был подготовлен к происходившей переоценке ценностей - семья его в большей степени, нежели другие, пострадала от разного рода притеснений, несправедливостей и прямых репрессий, связанных с политической деятельностью бывшего семинариста, отчисленного из классов за провинности и, в связи с этим, не имевшего среднего образования.

В том письме речь шла почти что всецело о тридцать седьмом годе, о массовых репрессиях против партийных и советских кадров, против высшего комсостава Красной Армии. Назывались фамилии, и Федор с удивлением обнаруживал, что многие он так или иначе слыхал: Тухачевский, Бубнов, Якир, Касиор, Егоров. И в то же время тогда он впервые услышал о Постышеве, Антонове-Овсеянко, Крыленко. О неудачном начале Великой Отечественной войны упоминалось вскользь. Голод тридцать третьего года вообще не назывался. Все события, связанные с коллективизацией, как то: ликвидация так называемого кулачества как класса, переселение к новым местам обитания целых сел и станиц, возвращение к средствам и методам «военного коммунизма», преподносились почти как великая заслуга...

«Это не вина, а беда Сталина...»

Федор представил себе медицинские весы, на одну чашу которых накладываются заслуги, на другую - преступления. Которая из них перевесит?

Письмо читал декан ЕГФ - роста гренадерского, бородка - клинышком, огромная шевелюра поэта-символиста. Личность в институте популярная. У него спросили:

- Можно ли победы в гражданской и Великой Отечественной войнах теперь, в свете услышанного, с именем Сталина связывать?

Тот отвечал, поразмыслив, что-де можно, потому как в этой крупной исторической личности имеются как положительное, так и отрицательное начала. Федор опять представил себе все те же весы. Он подумал о декане ЕГФ: «А ведь похож на провизора... Или там аптекаря. Простой старорежимный провизор из захолустной провинциальной аптеки».

Скорее всего, Федор был несправедлив, а декан ЕГФ - с бородкой клинышком и с самомнением, как минимум, первого секретаря обкома партии, - принадлежал к нестареющей породе особей мужского пола, которые, исполняя обязанности руководителей, так сказать, мелкого пошиба, никогда в карман за словом не полезут и, более того, предпочитают в глаза резать саму правду-матку. Минула целая эпоха, а декан не усек этого. Настала переоценка ценностей. Та эпоха, к которой он принадлежал, оказалась ужасно усеченной, та правда-матка, какую он защищал, на поверку получилась подмоченной.

Декан отвечал еще, когда громыхнул с галерки первокурсник из начанающих поэтов. До того случая этот первокурсник никак не слыл, а тут сразу вырос в глазах старшекурсников. Он как бы приковал к себе всеобщее внимание. Он громыхнул тогда на всю залу духовной семинарии с хорами, с многостворчатыми - византийского, то ли венецианского склада - окнами, сводчатыми потолками, пилястрами, портиками и прочими вычурностями, либо же причиндалами архитектурной школы так называемых излишеств:

- А был ли мальчик?

- А-а? - не понял бородатый краснобай и демагог. Ладошку к уху приложил - прием этот неизменно вызывал взрыв одобрения среди женской аудитории: он как бы ставил вопрошающего на место, срезал его.

Тут же ответом - гробовое молчание. Ситуация не та.

Подождал-подождал мальчишка и продолжил:

- Я спрашиваю... Я спрашиваю, товарищи, можно ли говорить о достоинствах и заслугах... И исторических заслугах... одного из величайших убийц?..

Тот запротестовал живо:

- Ну, это вы, батенька, лишку хватили!

- Вы же сами читали текст!

- А-а? - опять как бы не понял, все тем же приемом, этот блестящий совратитель умов и душ (злые языки утверждали, якобы, совращались им так же и тела молодых прелестниц).

- Можно ли говорить о достоинствах величайшего убийцы в истории, который лез к власти, перешагивая через груды трупов...

- Ну, это вы лишку хватаете, молодой человек! - С угрозой в голосе произнес тот.

- Это вы, вы лишку хватаете, когда... Когда спускаетесь в винный погребок...

- Молодой человек!

- Ах, да. Туда вам не пристало. Вам пристало в отдельный кабинетик рестарации, куда вход простым смертным заказан!

И вот тут-то случилось самое невероятное, а именно - вся эта разношерстная орава, собранная под сводчатым потолком бывшего актового зала бывшей духовной семинарии, где преподавалась риторика и т. д., вдруг увидела, как этот столп вдруг зашатался. Он оказался прямо-таки слаб в коленках. Таковыми, по-видимому, оказывались многие столпы в те пламенные годы при малейшем сопротивлении их влиянию и натиску.

Он произнес примирительную фразу:

- Ну, молодой человек, замнем, как говорится, для ясности.

И что-то промелькнуло не то в интонации, не то в самом выражении лица, рыжей бороды, которую тот перекрашивал в иссиня-черный цвет, - жалостливое. Так низвергаются кумиры.

Конечно, он отыскал бы в этом зале три-четыре десятка своих единомышленников. Но древние уже говорили: береги честь смолоду, не роняй ее оземь. Она - вещь хрупкая, расколется на мелкие кусочки, после не соберешь. Центр тяжести в этом зале безнадежно переместился.

Древние же подметили, что краснобайство вывозит на авось до поры - до времени, но вот наступает такой момент, когда оно уже никак не в силах вывезти, наоброт, из средства сохранения плавучести превращается в балласт. Такой момент для декана ЕГФ наступил на глазах у всей этой публики, состоящей из начетчиков-историков и филологов-пижонов.

Федор часто размышляет о том, как сложилась дальнейшая судьба тех, кто сидел рядом с ним тогда в зале. Судьбу мальчишки-первокурсника, сразившего так победоносно-речистого оракула с бородкой клинышком, можно было предсказать наперед. Он стал печатать стихи в молодежной газете и литературно-художественном альманахе. Поговаривали (и писали в письмах друзья-приятели), что тот готовит книжку. Однако, как известно, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Другие ушли в комсомольско-советскую работу, понаделали себе карьер и продолжили, так сказать, трудиться не покладая рук на благо всем и во благо желудка своего. Федор же третий год уже пребывал во взвешенном состоянии между небом и землей, за хребтами Саянскими высокими, за лесами сибирскими, дремучими...

Тогда, в зале бывшей духовной семинарии, он с замиранием сердца сознавал, что является свидетелем события непроходящего исторического значения. Свидетель истории - это ж надо! Истории, которая вершится прямо на глазах.

Радовался либо печалился он в том зале? Ни то, ни другое. Сейчас он помнит только внешние проявления внутренних переживаний. Помнит, что кружилась голова, пересыхал рот, потели ладони.

Мальчишка-первокурсник был потрясен услышанным, и он не убоялся сказать об этом. У Федора все происходило иначе. Любая информация входила в него через множество разных фильтров. Точно так же и реагировал он - не непосредственно, а опосредованно, реакция как бы угасала, минуя множество внутренних препонов и ограничителей. Федор тихо завидовал мальчишке-первокурснику, его решительности и открытости. Но ничего он с собой поделать не сумел.

12

И вдруг Федор подумал, сидя у себя в комнате, в отдельном сумоне, вместе с женщиной просто потрясающей красоты, - что сама дискуссия вполне могла быть навязана извне, из других миров, из межгалактического вещества, с одной только целью, чтобы эмиссарам и разного рода резидентам проще было разобраться в этом потрясающем земном многообразии и выбрать одни только образцы. И опять с усиливающимся подозрением взглянул Федор на Фартушину.

Он спросил:

- Итак, ты ЕГФ окончила?

Она отвечала:

- Итак.

- А кто у вас был декан?

Та пожала плечами:

- Там, один. Потом другой. Какое это имеет значение? Личности - так себе. Не яркие. Скорее - тусклые. Не рыба, не мясо, серединка-наполовинку.

- Ты бы их как образец не выбрала?

Та вздернула брови, потом поняла:

- Нет, не выбрала. Ни за что не выбрала. Какие-то промокашки. У нас вообще на факультете ярких личностей - раз, два и обчелся.

- Не то, что на историко-филологическом?

Та пожала плечами:

- Ты на Виктора Ивановича намекаешь? Чудак ты, Федун... Ах, да-да, простите Федор батькович. Я его в институте и не знала. Одно это говорит о многом. Уж поверьте, Федор батькович, яркие личности все были поставлены на спецучет и их сохранность периодически проверялась самым тщательным образом. В необходимых случаях объявлялся даже всесоюзный розыск...

Федор поднялся с табуретки, подошел к окну. С той стороны в окно заглядывал любопытный сарлык. Глаза у сарлыка красные, круглые. Он как бы всему на свете удивляется.

И вдруг Федору пришла в голову невероятно сумасшедшая мысль: а может, и сарлыки тоже! А что? Каким-то неведомым нам способом неземные цивилизаторы приспособили даже сарлыка - яка, это косматое чудовище, вечно чем-то недовольное и объявляющее о своем недовольстве всему свету крайне несимпатичным рыком. И приносят сарлыки инопланетянам информацию, естественно, не ведая, что творят.

Фартушина продолжала в том же духе:

- Знаете, Федор, заведены такие Красные книги на эндемиков. Организация Объединенных Наций их завела. Какой-то там подкомитет. Редкие и вымирающие особи, троглодиты...

- Да, слыхал я, слыхал.

- Так вот, Федор, имейте в виду, что ярких личностей среди мужиков также в Красную книгу заносят. Каждому порядковый номер присвоен, согласно этому... Ну, как его...

Федор спросил:

- По силе яркости, как звезды?

- Нет, по алфавиту, - вначале не поняла она. Потом согласилась: - Да-да, как звезды... А Виктор Иванович ваш... Он просто... Он просто потребитель. Причем с огромными претензиями. Просто с огромадными претензиями...

Мимо проходил Сарыг-сол. Раскорякой проходил. Такая походка у него была. Здесь у многих такая походка. Все дело в том, что не успеет человек родиться, а к нему уже коня подводят добрых монгольских кровей. Федор, проживший почти всю свою сознательную и кусочек несознательной жизни в самом сердце коневодства на Северном Кавказе, и тот подобного не видел. А повидал коней Федор и в затеречных гребнях, и в кубанских плавнях, и в камышах, бурунах, солончаках за Кумою-речкой, и даже на субальпийских и альпийских пастбищах. И знаком Федор с наездниками. Довелось ему быть свидетелем самой первозданной джигитовки, утонченной вольтижировки - науки рыцарей, показательной рубки лозы.

Типичная картина для здешних мест: он, что называется, лыка не вяжет, в стельку, но стоит его посадить на коня - и он уже в «седле». В здешних местах конь не равноправный партнер, а как бы продолжение седока...

Федор спросил:

- Хочешь шамана увидеть?

- Живого? - не поверила Фартушина.

- Нет, одни только мощи.

- Фе-е, - брезгливо проговорила она.

- Ну, конечно же, живого. Во плоти и крови.

- И он... это самое... До сих пор?

- Шаманит, шаманит. По просьбе зрителей.

- Ой, хочу, хочу! - захлопала та в ладошки. Затем опять какая-то тень сомнения скользнула. - Прям счас?

- Не отходя от порога.

Федор вышел. А когда вернулся с Сарыг-солом, то Фартушиной и след простыл. Федор понимал, что это типичнейшая шалость великовозрастной проказницы, но виду не подал, как бы восприняв правила предложенной ею игры. Более того, Федор чуял ее за печью, откуда он только что вытащил три горячих хлеба - среди пыли, сажи и мусора. Уходить-то ей отсюда было и некуда, и незачем. Там, за печью, она скорчилась в три погибели и затаила дыханье.

- Приехали, - проговорил Федор недовольно. - Концерт, как говорится, окончен.

- Концерт, баши? - переспросил Сарыг-сол.

- Ну, кадра у нас тут с тобой была. Публика. Желала поглядеть один только сеанс шаманизма.

- Сеанс? - не понял Сарыг-сол и поглядел на бутылку спирта на столе.

- Это после, после. Это - плата за риск.

- Зачем риск, баши? - не понял Сарыг-сол.

- А то не риск. Сам же говорил, что любое обращение к живым и мертвым духам - риск. Заклинатель как бы рискует остаться навечно в потустороннем мире теней, не вернуться обратно в мир света и солнца. Говорил?

- Говорил, говорил, баши, - отвечал Сарыг-сол, неотрывно глядя на бутылку спирта.

- Теперь у нас с тобой все пропало.

- Халак, халак, - сказал Сарыг-сол. Всем, кто прожил здесь, за Саянами, более одного месяца, все совершенно понятно и переводить нет никакой надобности. «Халак» - значит «беда», а повторенное два раза означает как бы «двойная беда», «большая беда».

Федор построил разговор именно так, чтобы выманить Фартушину из-за печи по ее собственной инициативе. И вот сейчас она задвигалась в своем укрытии.

- Фе-е, - протянула она там. - Здесь какие-то пауки ползают, что ли?

- Конечно пауки, - проговорил Федор. - Тарантулы.

Федор точно рассчитал, а Сарыг-сол вздрогнул, когда без видимой причины дико завизжала там, за печью, в своем укрытии Фартушина. Сарыг-сол шарахнулся к двери, когда как бы запущенная из пращи Фартушина пронеслась по комнате.

- Вот тебе и на! - подивился Федор. - Кто знал, что ты так близко к сердцу. У меня тарантулы того... Одомашненные.

- Тебе... Вам хорошо говорить, - всхлипнула та. - А если какая-то тварь по тебе ползает. А тут еще языками чешут: та-ран-тулы!

- А я тебе говорю - домашние! Домашние, Сарыг-сол?

Тот закивал головой с несколькими длинными волосками на подбородке. Такие лица, как у Сарыг-сола, отродясь не бреют. Прикосновение к ним холодного жала бритвы как бы кощунство и святотатство.

Сарыг-сол ответил:

- Домашние, баши.

Тут же Призрак заглянул в дверь:

- Что у вас происходит?

- Ничего, - беззаботно отвечала Фартушина. - Просто детский писк на весенней лужайке.

Тот недоверчиво покачал головой. Потом увидел Сарыг-сола, решил:

- Небось, Сарыг-сол что отчубучил. Он у нас на все руки мастак. Одно слово - шаман!

Сарыг-сол добродушно улыбался и кивал. Постоял еще на пороге Призрак, подождал особого приглашения. Не дождался, вздохнул, прикрыл дверь. Призрака понять должно: не спирт ему дорог из запасов его дражайшей половины, но человеческое участие, человеческий фактор, имеющий в данной конкретной обстановке решающее значение.

Фартушина - и та поняла. Спросила:

- Чего его не позвали?

- Да так как-то, - отвечал Федор.

- Какие-то они у вас все тут не от мира сего... Чокнутые, что ли. Как нет советской власти, а вольница и анархизм, и разгуляй это самое поле.

Получилось смешно, и она посмеялась. Посмеялся и Федор. И спросил:

- Что, считаешь, советская власть вроде нивелира?

- Как бы нивелир, - отвечала та.

Он подумал и определил:

- Пожалуй, ты права.

И оба воззрились на Сарыг-сола. Тот неотрывно на бутылку глядел, даже глаза заслезились. Сидел на полу рядом с дверью и глядел.

Фартушина спросила:

- Так вы в самом деле шаман?

Тот радостно закивал головой.

- Практикуете?

Тот опять закивал.

- Шаманите?

Тот оторвал глаза от бутылки, замотал головой и испуганно произнес:

- Нет-нет, баши.

- Не понимаешь, в чем дело? - сказал Федор. - Вспрыснуть надо любое дело. Я правильно говорю, Сарыг-сол?

- Прально, баши.

И залился весь тонким хохотом.

Федор подошел к столу, взболтнул бутылку, налил в граненый стакан до половины. Черпнул кружкой из ведра студеной водицы - сегодня до завтрака на речку с Виктором Ивановичем мотались. Ломанул краюху хлеба.

- Давай за стол, Сарыг-сол.

Тот замотал головой: не с привычки ему за столом. Тогда Федор разложил все это прямо перед ним на полу.

- Фе-е, какая антисанитария, - проговорила Фартушина.

- Кто к чему привык. Так, Сарыг-сол?

- Да, баши.

Сарыг-сол жадно пил чистый неразбавленный, а кадык ходил влево-вправо, влево-вправо.

Выпив, Сарыг-сол даже не покривился и водой не запил, а стал жевать хлеб своим беззубым ртом. В этих краях беззубые рты не исключение, а как правило. Цинга не самый главный бич, косящий всех - и правых, и виноватых. Самый главный бич - туберкулез и сифилис. Их завезли из-за Саян переселенцы.

- Четердым, баши, спасибо, - сказал Сарыг-сол.

- Спасибом не отделаешься.

Сарыг-сол понял, закивал, спросил:

- Она не расскажет?

Федор объяснил:

- Он спрашивает: ты не расскажешь?

Фартушина возмутилась:

- Вот еще! Делать мне больно нечего! Вот сию минуту побегу в КГБ и донесу: в сумоне живой шаман и ведун занимается колдовством!

- Не надо КГБ, - испуганно произнес Сарыг-сол.

- Их тут всех пуще нашего напугали. Только КГБ тут не причем. Слышишь, Сарыг-сол, никак не причем.

- Причем, баши, причем, - живо возразил Сарыг-сол.

- Не поверишь, их тут - и лам, и шаманов - всех сразу после присоединения вызывали и подписку брали, что навек завязал со своим ремеслом-промыслом.

Та не поверила:

- А вы, Федор, откуда знаете?

- Слухом земля полнится.

- Сарыг-сол говорил?

- Не только он. Тут у нас есть знаменитый атеист. Он даже в поселок рудника с лекциями ездит. Да ты его знаешь.

- Знаю. Он с Василием Пантелеевичем в приятельских отношениях. Стой, как вы его тут называете по-смешному с Мартой...

- «Зоотэхник».

- Вот-вот, «зоотэхник». Скажи ему, пускай шаманит. Ни один волос за это дело с головы его не упадет. Да и кому какое дело в современных условиях. Скажи ему, что у нас прошел двадцатый съезд партии и все нарушения закона осуждены. А исполнение обряда относится в свободе религии.

- К свободе совести, - поправил Федор. - А дело до всего этого есть кому. Да если хочешь знать, то есть люди, которым подобная информация ну просто необходима, точно воздух...

- Точно воздух, - повторил Сарыг-сол.

- Понимаю, понимаю, - захлопала в ладоши Фартушина. - Шаманят - значит не изжиты пороки прошлого.

- Проклятые пережитки дофеодального прошлого. Необходима широкая разъяснительная работа, профилактика, планы мероприятий, акты ревизий, докладные записки, индивидуальные беседы, подключение правоохранительных и противоправных органов и прочая бюрократия. Тут какие то людишки предлагают свои неоценимые услуги.

Она сказала:

- Это как врач, заинтересованный в росте болезней. Или следователь, заинтересованный в этом самом...

- В росте преступности. Чтобы оправдать свое существование. У нас был подобный инцидент. Тридцать седьмой год.

- А что было в тридцать седьмом году?

И опять подозрения зашевелились в нем. Он пожал плечами:

- Ах, да-да. Нам читали письмо ЦК. Всех собрали и декан прочитал.

- Декан ЕГФ?

- Ну да. Как думаете, подобное повторится?

- Думаю, что нет, не должно. Это какое-то массовое наваждение, массовый психоз, кошмар. Это все равно как Негоро, помнишь пятнадцатилетнего капитана?

Она сказала, что помнит.

- Это все равно как Негоро подложил магнит под компас и шхуна на всех парусах понеслась на сто восемьдесят градусов в противоположную сторону.

- Пожалуй, что вы правы, - задумчиво произнесла она.

Но тут в разговор влез шаман:

- Повторится, баши, повторится.

- Ты это о чем? - спросил Федор.

- Все, баши, все.

- Да типун тебе на язык, старый колдун!

А Фартушина, так та даже в ладошки захлопала:

- Ой, как здорово, здорово!

- Да что тут здорового?

- Вы, Федор, не ощущаете? Скажите правду: не ощущаете? Это, как бы лучше выразиться... Ну, приоткрыта занавеска в будущее. А там... Ну, что-то неясное, смутное такое проглядывается... Силуэты, тени.

- Гадание на кофейной гуще?

- Наподобие.

Сарыг-сол опять заговорил:

- Повторится, баши, не так, не так.

- По-другому?

- По-другому, по-другому.

- Ты хочешь сказать, что трагедия повторится фарсом?

Что он там понял, старый шаман, только закивал головой:

- Да, баши, да.

- У меня впечатление, Федор, что вы навязываете ему выгодные вам ответы. А вы дайте ему свободно... Когда гадалка гадает на будущее, она не дозволяет своему клиенту диктовать волю... Она его тогда гонит подальше... Если все знаешь заранее, для чего тогда обращаться к потусторонним силам.

- А ты считаешь, что гадалки общаются с потусторонними силами?

- Считаю.

- На востоке все обстоит как раз наоборот.

Фартушина сказала:

- Вы как два сапога пара. И не поймешь, когда смеетесь, когда правду говорите.

- Поэтому ты от него ушла?

Фартушина сказала:

- Я и от вас могу уйти. Очень даже запросто.

- Куда, разрешите полюбопытствовать?

- А вот хотя бы к шаману. Пустите меня в свое колдовское жилище?

Сарыг-сол все кивал и улыбался.

- У него дома законная. Вдобавок дочь - моя ученица.

- Ну и что, как законная. Они к этому делу очень свободно относятся. Они играют в свои любовные игры уже в молочном возрасте, когда наш брат и наша сестра еще под стол пешком ходят. Я правильно говорю?

- Ходят, ходят, - кивал головой Сарыг-сол.

- Играли в «ойтулаш» в молодые годы?

- «Ойтулаш»? - испуганно повторил Сарыг-сол.

Федор раздраженно проговорил:

- Тут у них есть собственная этика. И задавать подобные вопросы согласно их этики не этично. Тебе должно быть это известно.

- Высказались? Все? А я, может, все это в гробу видела в белых тапочках. Я не хочу с этим считаться и принимать во внимание. Вам понятно? В чужой монастырь, говорите, со своим уставом? А хотя бы так. Я белый человек и прошу это поиметь в виду...

- Ты стихийная нацистка.

- Я сказала: два сапога пара? О, нет. Вы во сто крат хуже его. Он эти вещи понимает. Он русский человек и этим сказано все. А вы, разрешите полюбопытствовать? Если это не секрет.

- Ну и иди к Виктору Ивановичу. Скатертью дорожка!

Та вскочила: высокая, стройная, но распатланная.

И Сарылг-сол у двери вскочил, точно ужаленный. Сарыг-сол, по наблюдениям Федора, отличался очень тонкой, почти что болезненной чувствительностью. Возможно, это и не только его индивидуальное качество, а, так сказать, профессиональная особенность. Других шаманов Федор в своей жизни не встречал, поэтому смелость сделать обобщенный вывод на себя не берет.

Фартушина прокричала так, чтобы за стенкой, у Виктора Ивановича, было слышно:

- Думаете, я к Виктору Ивановичу пойду? Сыта. По горло сыта. Всеми вашими умствованиями. Демагогия какая-то! Такими умными себя считаете, прям некуда. И то вам не так, и это не под тем соусом, не с тем гарниром. А люди живут себе и им наплевать на ваши высокие материи...

Федор вспомнил и подсказал:

- Были б только гроши да харч хороший?

- Вот именно. Тысячи людей так живут. Миллионы!

Федор пообещал:

- И я стану так жить. И Виктора Ивановича уговорю...

- Вы? Виктора Ивановича? - Та усмехнулась. - Никогда в жизни.

Это последнее она произнесла уже почти что миролюбиво.

- Правильно я говорю?

- Прально, прально, - радостно кивал у двери великий маг и волшебник с несколькими, как бы приклеенными к подбородку, волосинами, означающими, как видно, бороду.

- Виктор Иванович... Виктор Иванович - он не так прост, - усмехнулась Фартушина. - Он кого хошь сам обратит в свою веру.

- Вроде миссионера?

- Вот именно. А вы, Федя, - только не обижайтесь, - вы, Федя, подпали под его влияние...

- Апостол.

- Вот именно. Сами не сознавая того. В лучшем случае. В лучшем смысле слова... Я правильно говорю?

- Прально, прально, - все кивал у двери Сарыг-сол - последний из великих гуннов и заклинателей духов.

Федору сделалось душно в собственном доме. Он поднялся, чтобы выпроводить ее уже окончательно. Он сказал:

- Спасибо, хоть не обидела!

Она поняла его.

- Нетушки, Федя, нетушки. От меня просто так не отделаешься. Вы, Федя, вот что сделаете за ради меня... Тут у вас имеется шофер.

- Я знаю, про кого ты говоришь. Небось, Пантелей рекомендовал?

- С Василием Пантелеевичем они в больших приятелях. Вы меня сведите к нему. Ладушки? Ну, Федечка дорогой, батькович, будьте так ласковы. Вот он меня и доставит в целости и сохранности.

Федор спросил:

- Куда, разрешите полюбопытствовать?

- А хоть куда.

- На Альфа-Центавру, что ли?

- Мне туда не по пути.

- В Туманность Андромеды?

- Вот именно!

13

В Туманность Андромеды, в другую точку небесного атласа, отражающего, как известно, объективную картину видимого Космоса, только отвозил Фартушину не небесный звездолет - многоступенчатая ракета со спускаемым аппаратом, а предвоенная полуторка, сохранившаяся здесь, в земле Урянхайской, в самом первозданном своем виде. Тому имеются два живых свидетеля - Федор и Сарыг-сол.

Сарыг-сол увязался за ними. Выпили они втроем «на посошок», откушали хлеба и двинулись, не откладывая этого дела к долгий ящик.

Искомый, то есть водитель полуторки, рекомендованный Пантелеем, находился при своей машине, рядом с правлением колхоза. Ехать он никуда не собирался, но сразу как-то и собрался, и даже не пошел испрашивать разрешения у председателя колхоза, механика, «зоотэхника» и т. д.

- В гробу я их видел в белых тапочках!

Такая постановка вопроса указывала на особое положение водителя полуторки в тутошнем колхозе.

Федору он приходился почти что приятелем-кентярой. И это несмотря на то, что Федор даже не знал, где тот проживает. Скорее всего, у водителя и не было постоянной крыши над головой, а многочисленные, так сказать, временные пристанища. О таких говорят: живет на чемоданах! Он и жил на чемоданах, дожидаясь на Большой земле каких-то решающих перемен. И тогда его не просто высокие, а даже очень высокопоставленные покровители подадут звоночек и он появится на их зов.

Трудно представить себе более разных людей, нежели Федор и данный экземпляр. Его как бы позаимствовали из совсем недавнего прошлого, пока что не взошла и не налилась силою новая поросль. Так всегда бывает в природе, и старому лесу какое-то время сопутствует подлесок.

Итак, водитель полуторки (Иванов, Петренко, Сидоров), одним словом - славянин, и не из какого-то заброшенного скита, а самый натуральный православный. В роду у него, в предках, не было такого, чтобы кто-то в раскол ушел, в ересь подался. Из другого материалы их стругали, видать. И он ни в коем случае в иноверии, инакомыслии не состоял.

Он первым подвозил Федора в сумон. И после, неоднократно догоняя его, бредущего пеши из райОНО, распахивал дверцу: «Мерси, пардон! Просю!» Такое приглашение он, видимо, почерпнул у высшего света, при котором состоял в услужении. В каком качестве? Тайна, покрытая мраком. Сам он ни в коем случае такого приглашения изобрести не мог - человека, в конце концов, будь он даже семи пядей во лбу, выдает не только его словарный запас, но и сама манера выражаться. В этом деле Федор умел разбираться.

Водитель машины - самый натуральный амбал. Только головой как-то не вышел. Крохотная она у него, точно пацанячий кулачок, да черты лица мелкие, крысиные, но подбородок - просто выдающийся. Поглядеть на него - в подбородке все и дело, остальное как бы приложение!

Водитель был не лишен некоторого вдохновения, даже порыва. Он мог с пеной у рта доказывать, что все это чистейшей воды выдумки и низкая клевета, что товарищ Сталин всегда был и остается лучшим, талантливейшим полководцев всех времен и народов, что товарищ Сталин величайший ученый во всех науках и искусствах, создатель государства, партии, советской власти. Что злые языки на Москве утверждают обратное из одной лишь дикой злобы и зависти. Что завелся там «Никита-кукурузник» - нечто вроде колорадского жука, подброшенного нам, как известно, непосредственно из штата Колорадо. Он не доверял всем хлюпикам-интеллигентам, писакам, сочиняющим стихи и романы, а равно и всяческим «нерусям», включая сюда цыган-конокрадов, жидов - отравителей колодцев, врачей-убийц, продажных калмыков (не путать с монголами, к которым он также имел целый ряд претензий), прибалтов, глядящих во все глаза на Запад, бандеровцев, чечмеков и чурок, всю черноту, татар и черемисов. Некоторым образом он оправдывал немцев, утверждал, что Гитлер во многом прав, вот только путь он выбрал не тот, другой надо было выбирать ему путь.

Все свои личные беды он производил из событий лета пятьдесят третьего года, когда на Москве был произведен военный переворот, «а вы все, курносенькие, поставлены пред свершившимся фактом». Надежные люди спрятали его сюда, подальше от глаз и ушей. Надежные люди призовут его обратно, и тогда «мы укажем всем, что почем». А нынче ничего не попишешь, временные трудности.

Федор также был помечен некоей отметиной, ярлыком, но он, звезда первой величины на местном горизонте, вполне сознательно закрывает глаза на этот факт, так как «средь волков жить – по-волчьи выть». Нельзя иначе. Человеку, животному стадному, ну просто необходим круг общения...

Однажды водитель колхозной полуторки в порыве и высочайшем возбуждении вдруг рассказал, что комендант Кремля во время известных событий в начале лета пятьдесят третьего года, генерал безопасности Синилов отстреливался от наседавших на него армейских офицеров, и стрелянные гильзы падали на брусчатку, коей мощен кремлевский двор.

- Он был убит наповал, - заявил водитель полуторки.

- На ваших глазах? - спросил Виктор Иванович.

- Не совсем так, - стушевался тот. - Слухом земля полнится. Люди видели и порассказали.

- Ах, люди! - разочарованно произнес Виктор Иванович.

Тот опять пыхнул:

- Да, люди. Они меня впихнули сюда, на самое дно моря-океана!

- Ах, на самое дно.

В учительской Виктор Иванович в таких словах оценил водителя колхозной полуторки:

- Да, силен, ничего не скажешь. После драки кулаками мазать. И умен, куда от этого деться. Задним умом умен.

При разговоре присутствовала Маленко - «супруга» Призрака. И вот хотите верьте, хотите нет, но водитель стал всем своим видом выказывать, что знает свою оценку завучем средней школы и плевал на эту оценку с высокой колокольни.

Федор тогда в который уже раз убедился, что помимо открытых для стороннего взгляда явных, существуют еще и подспудные, как бы тайные отношения между людьми. Даже здесь, на самом краю света.

Но то случилось еще осенью, при первых зазимках, а нынче на улице уже апрель, самый канун майских праздников и дальний уже отголосок Пасхи, которая в тот год пришлась на вторую неделю.

А водитель довоенной полуторки ну просто пожирал глазами эту самую Фартушину. Как говорится, губа не дура. Федор даже заопасался отпускать на ночь глядючи. Кто их знает, этих бывших. Да Фартушина ни в какую: едем. Водитель заявил, что поедет хоть сию минуту и чхать он хотел на местное начальство, он их в гробу видал в белых тапочках. Он повидал и не такое начальство в своей жизни.

Тут Сарыг-сол встрял: приспичило ему ехать в районный центр. Водитель смерил его взглядом крохотных глаз без бровей, являвшихся как бы прямым дополнением его мизерного колгана, и объявил, что Сарыг-сола он ни за какие коврижки не возьмет, а ежели тому так невтерпеж, то пускай запрягает своего сарлыка.

Фартушина сказала:

- Он же шаман.

- Не может такого быть! - удивился тот. - Шаман в нашей советской действительности - это как сказки царевны Шахерезады (последнее явно предназначалось для ушей Фартушиной и говорило об осведомленности очередного ее поклонника). Я правильно мыслю? - поглядел он на Федора.

- Шаман, шаман, - подтвердил Федор.

- Тогда другой коленкор. Небось, в органах был?

- Не было, не было, - перепугался Сарыг-сол.

- Чудак, - усмехнулся водитель полуторки. - Я к слову веду разговор. В органах, это же... Не обязательно в лагере. Имеется целая служба сексотов. Люди просто так помогают, от доброго расположения к нам. Органы тем и сильны... Поддержкой и пониманием. Может, пользовались твоими услугами, как это... Как колдуна. Пользовались?

- Не было, не было, - все лепетал Сарыг-сол.

Ну что с блаженного возьмешь!

- Раз такое дело - лезай!

И Сарыг-сол полез в кузов полуторки. И они уехали. Уехали той самой дорогой до райцентра, которой не раз водитель подвозил Федора туда и обратно, и не одного только Федора, но весь учительский коллектив на районный смотр художественной самодеятельности учителей, включая и Виктора Ивановича, и Марту, и даже Маленко - учительницу начальных классов.

Существует предание о том, что дорога эта настолько древняя, насколько древние Саянские горы и хребет Танну-Ола. Будто дорогой этой шли все на запад и на запад, к дальнему морю, бесчисленные полчища Тимучина, известного больше как Чингисхан, а конники несли горловое пение и колчаны, полные пока что не востребованными стрелами. Возможно, этим же путем двигались строго на запад и бессчетные массы гуннов; пыль, поднятая конскими копытами да обутыми в войлок ногами, застилала солнце над всем материком Евразии, а гул шагов наводил ужас на народы, проживающие на расстоянии недельного перехода от местонахождения войска. Христиане утверждали, что это нашествие не что иное, как бич Божий за непослушание и упорство в идолопоклонстве, язычники же - в обратную, что это чума, ниспосланная за христианское отступничество. Но эти мифы рождались далеко на западе.

Этой дорогой понурыми колоннами уходили на восток отступающие воинские части в папахах и шинелях - «акорус» и их преследователи «кызылорус» - в треухах да овчинах. Первых возглавлял генерал на белом коне, барон фон Унгерн. Вторых - знаменитые командиры сибирских партизан Щетинкин и Кочетов...

14

Они уехали древней дорогой и след их как бы простыл. И Фартушиной, и водителя полуторки. И даже Сарыг-сола. Федор, правда, досконально знал (так как самолично провожал, сговаривался, усаживал в полуторку, посылал последнее, так сказать, прощальное приветствие и т. д.), что Фартушина и все прочие уехали «большаком», то есть старой знаменитой (а если верить преданию - великой) дорогой, но кто побожится, будто это ему не померещилось?

Как-то у них зашел разговор о фантазиях и здравом смысле, и Виктор Иванович выразился в том духе, что, будь у него воля и власть, он бы весь здравый смысл выкорчевал без остатка и всю целину, все пустое поле засеял бы мифами и преданиями, окутанными дымкой романтики. И пускай бы потом разные там правдолюбцы и скептики искали нить, они бы заплутали еще больше, но конца там и не нашли.

...Федор спросил у Кара-кыс:

- Отец так и не вернулся?

- Что, баши? - покраснела Кара-кыс.

- Отец, спрашиваю, так и не вернулся из райцентра?

- Нет-нет, баши, - перепугалась та.

- Где ж он запропастился? Это ж надо... Живой человек, точно иголка в стогу сена. И хотя бы один. А то все трое.

- Нет-нет, баши, - перебила Кара-кыс. - Никакой машина. Отец взял коня, ушел горы.

- А русская баши?

- Нет-нет, баши, - лепетала дочь последнего шамана земли Урянхайской.

Бывший тут же механик колхоза - из хакасов, из христиан - заявил:

- С духами умерших отправился беседовать по-свойски.

- Это точно или же как бы? - спросил Федор.

Тот не понял, пожал плечами. После понял, сказал:

- Он всю жизнь беседовал с духами как бы, однако. Он точно отправился, точно.

- Это истина? Абсолютная?

- Да леший его знает - абсолютная или не абсолютная.

- А чего ж вы утверждаете?

- Ну утверждаю и утверждаю.

- Вы в точности знаете?

- Но...

- А водитель полуторки?

- Не знаю такого.

Федор назвал его имя и фамилию.

- А-а. Выбыл, однако. Совсем выбыл. Полный расчет получил, отпускные за два неиспользованных года, премию, туда-сюда. Он вам должок не вернул?

- Не вернул должок.

- Нынче ищи-свищи. Ихний брат адресов не оставляет. Вы хотя бы знаете о его прошлой жизни?

- А полуторку вернул?

- Какую еще полуторку? А-а, эту... Так ее нам списали. Из воинской части... это... Из внутренних войск, из лагерной службы, из органов... Кто с ними связываться горазд? Дураков нет, однако. Прошли дураки - сами умники остались. Я самолично акт писал. И на приятие на баланс, и на списание...

15

Случилось это в первом часу ночи. Марте все не спалось, будто предчувствия разные ее душили. Ей все казалось, что стоит сомкнуть глаза и тут же случится кошмар. Что-то такое гадкое и абсолютно бесформенное, вроде крабовидной туманности. Крабовидная туманность - это, конечно, от фонаря, это у нее почему-то такая сложилась странная ассоциация, а в действительности, возможно, она - самый идеальный мир, голубая планета, самый натуральный коммунизм, искомое число, альфа и омега, по ту сторону принципа удовольствия. Знаете, что это такое? Работа у Фрейда имеется. Она так и называется «По ту сторону принципа удовольствия». Федор читал. И близко к тексту рассказывал. А Виктор Иванович тоже, конечно, читал. Только он рассказывать не станет - хитрый. Он знает, что по чем... Одним словом, не спалось - все наваждения какие-то.

С первого по десятый класс в горьковской женской средней школе Марта проучилась практически без четверок. Приходили комиссии специально слушать ее ответы по литературе, истории СССР, основам дарвинизма, астрономии и химии. Она считалась одной из самых ярких достопримечательностей женской средней школы. А школа сама по себе считалась наиболее привилегированной во всем городе Горьком. Это обстоятельство нисколько не помогло Марте, не заработавшей медали ни золотого, ни серебряного достоинства. Все дело в том, что за сочинение Марта получила впервые в жизни жирную тройку. А сочинение то было не простое, а на аттестат зрелости. Даже за четверку по сочинению серебряная медаль не давалась, а тут - тройка!

Марта выбрала сочинение на вольную тему - «С песнями борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет». И сравнила Сталина с... лучом солнца. Нет, чтобы с самим солнцем. Строгие экзаменаторы сказали, что это не оплошность, а почти что политическое преступление, что тут пахнет «пятьдесят восьмой с гаком». Только принимая прошлые заслуги, ей выдается аттестат на руки, а так бы в жизни она аттестата не увидела...

Не знала Марта тогда, что солнце - всего лишь звезда-карлик, а так бы не побоялась уличить своих экзаменаторов в принижении чести и достоинства самого-самого, в злобной насмешке над ними. Мало ли в чем...

Итак, Фартушина мелькнула за Мартиным окном во всей своей ведьминой красе, в сопровождении этого... местного колдуна. Ну да, Сарыг-сола.

Значит, так: Фартушина, этот самый Сарыг-сол и кто-то третий, Марта не разобрала...

Конечно же, Марта не может засвидетельствовать на все сто процентов. Она всегда была сторонницей строгой объективности. Иные очевидцы, вроде Призрака, насочиняют, что ни в какие ворота, и носятся со своей небылицей. И, главное, сами в это верят. Нет, Марта на это не пойдет, пока остается в здравом уме и рассудке.

Марта-релятивистка? Очень может быть. С кем поведешься... И Виктор Иванович - тоже. И Федор. И даже Сарыг-сол - добрый колдун. Правда, он сам не знает того. Он -стихийный релятивист.

Марта знает, что Виктор Иванович называет всю почти космическую чепуху мифом двадцатого столетия. И Марта сама так называет. Но Виктор Иванович, несмотря на свой гуманитарный расклад, так же низкопоклонствует, хотя и высмеивает все то во всеуслышание. Ибо человеку смертному просто необходимо во что-то веровать, иначе не для чего жить. В Бога единого во всех трех ипостасях - архаизм, дикость, не интеллигентно. Вот и...

А Сарыг-сол колдует по вдохновению. Это, что называется, Божья искра. Его никто мастерству не учил. Наитие. Талант. Он лекарь, хоть и не владеет тибетской медициной, которую от него скрыли идеологические враги - тибетские ламы. У них в горах у самого Далай-ламы хранятся старинные книги. А Сарыг-сол письму не учен. Ни по-тибетски, ни по-монгольски. Ни латиницей, ни кириллицей. Так лечит любую болезнь. По интуиции. И излечивает, иначе бы его из шаманской должности уволили. Он и бюро прогнозов. Дает прогноз как на короткий, так и на длительный срок. Он уже успел сказать председателю колхоза, парторгу, механику, «зоотэхнику», пропагандисту, короче - всей верхушке, какое нынче будет лето. Они знают, какие пастбища в этом году использовать, какие забросить. Беда, ежели он не подоспеет к зиме. Морока. Придется заказывать официальный прогноз, а это сплошная нервотрепка, и там еще бабушка надвое сказала - либо дождик, либо нет, либо будет... Он умеет отвести стихийное бедствие, скажем, землетрясение или смещение полюсов...

Все это знают, и Марта знает. Марта знает еще, что есть в Сарыг-соле, как и в каждом добром шамане, и нечто демоническое. Ибо общение с нечистой силой просто так не обходится, за это платить надобно по самым высшим меркам. Жил такой философ, теолог, алхимик. Фаустом звали. Мерки никак не остановили его. Высшая страсть естествоиспытателя влекла его. Она и погубила...

- Не верите? - как-то сказала Марта. - Он и устроил смещение полюсов. Он и устроил Всемирный потом, наводнение и другие катаклизмы. Я о Сарыг-соле говорю.

- Хорошее время было, - проговорил пребывавший тут же Федор. - Тревожное. Я тогда с тобой познакомился. И с Виктором Ивановичем. И со всеми вами. Один только Сарыг-сол тут ни при чем.

- А я говорю, он. Больше некому. Последний из колдунов. Для него что? Пустая забава. Безвредное баловство. Разве - небольшой кураж. А ты как проклятая сиди между небом и землей и жди с моря погоды.

- Все там сидели.

- Все! - передразнила Марта. - Только гусь свинье не товарищ. Виктор Иванович все строил свои шашни вокруг Фартушиной...

- И тебя это сильно задело?

- Федька! Знаешь, что в таких случаях говорят?

- Каждый сверчок знай свой шесток?

- То-то. Знаешь все. Убивать пора. Светопреставление. Апокалипсис. А вы с Виктором Ивановичем все хиханьки да хаханьки. Тот все вокруг юбки увивается. А ты, Федор, с этим... образиной... Как его?.. Директор взлетного поля. Ну, на «козле» все шландал туда-сюда.

- С Василием Пантелеевичем?

- Ну, с Пантелеем. Спиртягу жарили.

- Не было такого! - возмутился Федор.

- Как же, тут мы все тебе и поверили. Хоть у Виктора Ивановича спрашивай! Ты, «зоотэхник» и Пантелей. У того школа какая - я тебе дам! Я о Пантелее говорю. Сам Лаврентий Павлович ему курс питья преподал. А вы два ханурика. Налакались - и лапки кверху. И о тебе, и о твоем закадычном друге говорю. От слова: закладывать за кадык.

- Понял, понял, - угрюмо произнес Федор.

- А этот образина лезет. Как пчела на мед. А у самого жена на сносях. Я ему говорю: куда же вам в калашный-то ряд? Он понял, хамло. Хохочет: она у меня другой веры. Она у меня старой веры. Их вера допускает двоеженство. Я было возразила: историю надо знать. А этот... как его?.. Тут же и покрыл меня: у меня во всех характеристиках сказано, что идейно-политически выдержана, историю ВКП(б) знает, морально устойчива. Все звал меня с ним слетать на рудник...

- Марта! - тут перебил Федор каким-то ужасным, не своим голосом. - Марта! Ты же с ним слетала!

- Очухался? Конечно, слетала. Туда и обратно.

- Только и всего?

- Ах, ты вон о чем, - жестко она. - Вот что не дает тебе покоя. Ах ты бедненький, несчастненький... Или все позабыл? Я о тебе говорю: позабыл? Что днями было и с Виктором Ивановичем, и с тобой, и с распрекрасной Фартушиной...

У Федора от сердца отлегло, и он промолвил совершенно в своем духе:

- Ну, эта Фартушина просто-таки возмутитель спокойствия.

Та поняла:

- Да нетушки, Феденька, я не договорила. Да, летала с ним в поселок рудника. А что дальше было, так то замнем для ясности. Вот так, Феденька, так, разлюбезный мой. И никого это не касаемо. Усек? Я спрашиваю - усек?

Тот вроде даже пытался там что-то ответить, пытался что-то на лице изобразить. Ничего у него из этого не вышло. Аршин проглотил.

Марта взглянула на Федора победно и продолжила:

- А еще... Я о Сарыг-соле говорю. О добром, якобы, колдуне. Он, больше некому, наслал мор на скот в запрошлом году. «Зоотэхник» рассказывал во время разлива рек и смещения полюсов.

- Рассказывал, рассказывал, - подтвердили все.

- А еще он провел тайными тропами барона фон Унгерна и как бы (она поглядела на Федора)... как бы в насмешку пустил следом сибирских партизан. А может, он, я о Сарыг-соле говорю, привел сюда самого Чингисхана? А может, и всех протогуннов собрал в единый кулак...

Одним словом, начинался самый обычный треп. Статистика знает среднюю продолжительность жизни горожанина и селянина. Высчитана она и для рабочего от станка, строителя, пастуха, доярки. Даже для работника средств массовой пропаганды. Именно пропаганды, а не информации. Но кто читал сведения о продолжительности жизни колдуна? Или, скажем, ведьмы?

Тут сразу завозражали, что, мол, насчет джиннов в специальной литературе кое-что известно, на что она отвечала, что, во-первых, джинны - это Восток со всею своею таинственностью, во-вторых, мол, живых джиннов никто из присутствующих пока что не видел, остальная же нечисть обращалась в сумоне до недавнего времени налицо. Может, перечислить?

- Не надо, не надо перечислять, - запротестовали все.

Она сказала:

- То-то и оно, что не надо. То-то и оно, что мы все боимся называть вещи своими именами. Многое у нас подразумевается. Как бы (она поглядела на Федора). Мы все привыкли читать не в строку, а между строк.

- Нас так приучили, - обрел дар речи Федор.

Тут и Виктор Иванович незаметно подошел, стал вроде бы в сторонке, да не выдержал, так как важный вопрос решался без его посильного и просвещенного участия, встрял:

- Чудаки! Они там как раз прежде всего приучены читать между строк. Так что шила в мешке не утаить.

- Где? - еще кто-то спросил. Остальные все поняли.

- Там! - многозначительно объяснил Виктор Иванович и погрозил пальцем.

Марта проговорила:

- Ты нас не понял, Виктор Иванович. Ты, как всегда, все стараешься свести к политике. А у нас совсем другое на уме...

- Я, как всегда?

- Ты, Виктор Иванович. Ты, разлюбезненький мой. А мы говорим всего лишь об атавизме, Виктор Иванович. О первобытном остаточном страхе перед нечистой силой, которую не принято даже по имени называть. Так, намеком. А то еще накличешь на свою голову.

- Но это же миф! - опять проговорил все тот же, непонятливый.

Марта ответила:

- А я что, против?

Все уловили в ответе этом насмешку. А Виктор Иванович еще и предостерег:

- Учти, Марта, человек - стадное существо.

- Учту, учту.

- Я не кончил... Учти, Марта, самый страшный порок в стаде - непонятливость. Все стадо понимает, один тот - ну не в зуб ногой. Недостаток интеллекта, врожденный порок всей умственной системы, паранойя. Он смутно, скажем, кожей ощущает свою неполноценность. Или же обонянием. Короче, человек комплексует. И что еще?

- К власти рвется, - хмуро заметил Федор.

- Вот именно! Не голова у тебя, Федор, а Дом Советов, - не удержался, съехидничал. - К власти рвется через все преграды и препоны. Через всяческие рогатки, надолбы. Даже через колдовство Сарыг-сола и подобных ему. Перешагивая через мораль и нравственность. В борьбе за власть с такими мелочами не считаются. Через все десять заповедей христианской религии, через все нравственные поучения из сур Корана, через весь буддийский поиск смысла...

- Наговорил с три короба, - перебила Марта.

- Погоди, я не кончил... И там наконец, наверху власти... Что он станет делать? Вот такая задачка.

- Мстить, - тут же и решил ее Федор.

- Совершенно верно. Брать реванш. Это станет делом всей его жизни. По своей мерке создаст он нравственные императивы...

- Переведи, Виктор Иванович, - потребовала Марта.

Федор перевел:

- Безусловное нравственное веление. Кант. Автор, кстати, одной из гипотез происхождения Солнечной системы.

Оба они ребята начитанные, с этим никто не спорит. Виктор Иванович более самоуверен, заносчив. Федор, наоборот, стеснителен.

Марта сказала:

- Опять за рыбу гроши. На завтрак ему подавай политику, на обед - опять политику, на ужин...

- Погоди, я не кончил...

- Ты рассуждаешь, Виктор Иванович, возможно, и верно. А давай перевернем твою задачку...

Стояло, возможно, первое утро новой космической эры, а эти люди, волей судьбы и распределительных комиссий различных педвузов страны заброшенные сюда, к месту «пришествия» и «восшествия», на крайнюю точку Ойкумены, прародину протогуннов, занимались привычным своим трепом. Такова непреодолимая сила инерции, рутина и косность.

Ревела река, совсем недавно освобожденная от зимнего плена. Стоял пасхальный малиновый благовест. Утро загорелось не солнечное, но ясное.

- Итак, - напомнил Виктор Иванович. - Давай перевернем мою задачку.

- Давай, - согласилась Марта. - Недостаток интеллекта. Я о тебе говорю, Виктор Иванович...

- Гм-гм, - покашлял Федор.

Все засмеялись. Получилось так, что именно Виктор Иванович страдает этим недостатком.

- Ладно, ладно, не ловите меня на слове. Знаю, вы известные мастера схоластики и этого самого...

- Казуистики, - подсказал Федор.

- Вот-вот, чему бы еще вас обучили, а этому - в достаточной мере. С вами не соскучишься... Это самое... Я мысль свою забыла.

- Перевернем задачку, - напомнил Виктор Иванович. - В моей главным условием был недостаток интеллекта по отношению к стадной норме. В твоей, видимо, его переизбыток.

- Вот-вот. Не так, чтобы очень сильно, но больше, нежели средняя норма в стаде.

- Не страшно, - сказал Виктор Иванович. - Тогда средняя норма просто повысится.

- А ежели намного больше средней нормы колхозного стада? Тогда, Виктор Иванович, как?

- Намного больше колхозного - ну просто не может быть, - засомневался Федор.

- Мальчишки, я же серьезно говорю. Пускай не колхозного. Пускай, единоличного. Настолько больше - оторопь берет. Никола Коперник! Бруно! Галилей...

- Раз серьезно, Марта, то, с вашего разрешения, попробую я, недостойный. На мой непросвещенный взгляд...

- Ну уж, - сказала Марта.

- На мой взгляд, стадо его попросту убьет. Ты же сама и ответила себе. Убьет, чтобы не заносился. Как убило стадо Джордано Бруно, как убило Галилея. Морально убило.

- Скажем так: замахнулось, - поправил Федор. - Попытка, покушение на убийство.

Виктор Иванович смерил его взглядом и продолжал:

- Ибо преобладающий элемент не допустит превосходства над собой. Тут и к бабушке не надо ходить. Ибо потому она и серость, что не допускает других цветов. Серость всегда стремится к энтропии. Принцип Карно...

Присутствующие тут же физики-профессионалы, которых всегда немного раздражала свободная манера Виктора Ивановича в обращении с физическими понятиями, постигнутыми ими ценой бесчисленного числа бессонных ночей, поправили:

- Это принцип распределения тепла в природе, а не серости. Второй принцип термодинамики. От более нагретого тела...

- Детали, я вам скажу. Экие буквоеды, - он погрозил пальцем. - Надо же!

- Функция серости, - проговорил Федор.

Никто его не понял и все воззрились на него.

Федор не стал объяснять, что имел в виду. Может, буквоедство - функция серости. Может, второй принцип термодинамики. Мало ли что. Федор только Виктору Ивановичу возразил - пускай не заносится. Между ними всегда существовало соперничество - ни для кого это не новость.

- Все-таки великого Галилея - нет, не убили. Убоялись его убить. А Галилей первым поставил задачу относительности, когда на пароходе играют в мяч...

- На пароходе? - подметили все те же буквоеды.

Они были по-своему, по-буквоедски правы, так как Галилей жил в самый расцвет парусного флота.

- Детали, - миролюбиво произнес Виктор Иванович.

- То скорость движения мяча накладывается ли на скорость движения корабля?

- Нет! - решительно заявили они же. Эрудиты. Философы.

- И Эйнштейна нет, не убили, - продолжал Федор. - И Спинозу.

Виктор Иванович вдруг завелся:

- Небось, считаешь - из-за ихней гениальности? Пожалело, мол, стадо гениев, на отстрел гениев квоту, мол, Господь не представил. Гении рождаются раз в столетие, беречь гениев надо, оберегать их, как зеницу ока. Враки все это. Знаешь, почему враки? Потому что никто в стаде в гениальность их не верил. Потому и не убивали. Ибо не бывает пророка в своем отечестве. Ибо убей стадо их, со стороны покажется, что стадо верит в их избранность. Пускай лучше поживут, потому как ихняя философия в сущности никому не мешает. Я тебе скажу: ханжество. Самое натуральное. Не бывает пророка в своем отечестве...

Он второй раз повторил эту, в общем-то, довольно банальную фразу, и все тут с удивлением воззрились на него: о себе так Виктор Иванович говорит, о себе!

Все одновременно сделали это открытие, и самые проницательные из них, вроде Марты или Федора, и самые заурядные, вроде физиков-профессионалов, буквоедов-начетчиков. И никто не признался друг другу в своем открытии, так как посчитал такое признание некорректным.

Виктор Иванович по каким-то признакам уловил, что переборщил. И слова его прозвучали слабым оправданием:

- Спинозу эта община, это стадо изгнало из своей среды. Так же и Эйнштейна. А Галилея - что? Также точно. Изгнать - не обязательно отлучить от чего-то. Изгнать можно, оставив в лоне, так сказать. Ибо потомки не простят. Так, потомки?

Где-то там, в малиновой мгле, проступило солнце, промчалось по небу и опять занырнуло в самый омут. Мгла, оказывается, не стояла на месте, а бежала куда глаза глядят. За Саянами, над таежным плоскогорьем, всю зиму продержался сибирский антициклон, а сейчас там образовалась область низкого давления. В этом все дело. Естественные перемещения происходили в земной атмосфере, и ни к каким космическим пришельцам они абсолютно никакого отношения не имели. Сладкий миф двадцатого века и здесь начисто отвергался естественной логикой вещей. Так тут было и в позапрошлом году. И при бароне фон Унгерне. И при появлении монгольской орды во главе с Тимучином.

Но кто-то все-таки не удержался, сказал:

- Корпускулярное, неземное видение. Не центр Солнечной системы, а жалкий отрог Галактики. Нам словно бы опять и опять напоминают, что мы не одиноки в просторах Вселенной.

Стояла апрельская теплынь, малиновая пасхальная заутреня, багряная заря космической эры. Даже куры - здешние непоседы - угомонились. Не говоря уже о конях, знающих себе цену самолюбивых и коренастых «монгольцев». К ним более всего подходит: мал золотник, да дорог. Даже сарлыки, вечно недовольные судьбой и жизнью.

Однако все дожидались, как же оценит сама Марта игру воображения всех этих «умников» с Большой земли, заброшенных на край света. И Марта оценила:

- Нет, мальчики, с моей задачкой никто из вас не справился. Двойка вам за прилежание, и кол - за сообразительность. Тщеславие, мальчишки, бесплодно и ограничено. Тщеславие может выполнить свою личную программу максимум, достичь всего. Только история не знает случая, чтобы узурпатор передал власть сыну, тем более - внуку. Пушкин понимал это, как никто другой. Борис Годунов...

Федор возразил:

- А вот в Древней Персии Сатрап... Забыл, как его...

- То было давно и неправда. Я к чему, мальчишки...

- И к тому же вся эта запутанная история с Меровингами-Каролингами у древних франков, - опять не согласился Федор.

Но Марта есть Марта. Никакой эрудиции Марта не поддастся, шалите. Главное ее достоинство в непреклонности.

- Сие есть тайна, покрытая мраком, мальчики. Я не о твоих Каролингах говорю. Я говорю о действительно выдающихся личностях. На много голов выше стада. О тех, кто видит далеко за линией горизонта...

- Навроде жирафа? - засмеялся Виктор Иванович.

На этот раз никто его не поддержал.

- Они видят всю тщетность... Всю иллюзорность тщеславия. Удовлетворение тщеславия... Своих личных амбиций - предел стремления людей ограниченных, ничем не выделяющихся из ряда вон. - Марта явно волновалась. - Человек, действительно выдающийся, не станет мельчить. Не станет ловчить...

- Не станет, не станет, - согласился Виктор Иванович. И опять его никто не поддержал.

- В лучшем случае он может быть корыстен. Для самого себя - в лучшем случае. В худшем - бескорыстен.

- Какая жалость, - проговорил Виктор Иванович.

- Бескорыстен? - добавил Федор. - Это когда все окружающие считают тебя дураком?

По существу он ничего такого смешного не сказал. Но всем сделалось почему-то страшно смешно. И все стали смеяться и оглядываться на полураскрытую дверь комнаты Призрака. Кто-то из них, или же он сам, или же супруга его не расписанная Маленко, прислушивались к разговору во дворе П-образного брака в то знаменательное пасхально-космическое утро. Видимо, самим выходить во двор было неловко. Видимо, и он, и она ощущали, что довольно нелепо вписываются в общество, возникшее из учителей средней школы, проживающее в знаменитом бараке.

А Федор вдруг гениально уловил необходимость разрядки в разговоре. Для этого Федор имел достаточно такта и чутья.

В тот год из молодых учителей средней школы возникло довольно любопытное общество. В каждом мало-мальски сложившемся обществе (пускай коллективе, пускай даже стаде) развивается своя собственная устойчивая традиция, со своими нравственными императивами, со своими стереотипами поведения. Шутки свои имеются, анекдоты. Даже шуты и злодеи. Таково всеобщее правило. И у них в сумоне все это сложилось. Каждое сложившееся общество свой иммунитет вырабатывает. Фартушина как раз иммунитет этот не смогла преодолеть. Не обвыклась, не притерлась, не по зубам ей такое умонастроение, и общество ее не приняло. И пошла она со всею своею фантастической, просто ведьминой красотой месить грязь на других дорогах и перепутьях белого света... Не приняло это общество в самом начале, осенью, учительницу начальных классов Маленко и супруга ее, с которым состояла в неоформленном браке. Как... Впрочем, с «зоотэхником» вовсе другая история. Это он сам не пожелал вступать, скорее всего, так оно и есть. Так как относил себя к совершенно другой категории, с другими правдами и неправдами, пристрастиями и предрассудками. Общество не обязательно в своем выборе всегда право бывает. Скорее, наоборот. Это вначале оно стремится вобрать самое лучшее. После оно начинает выполнять охранительную функцию, заводит целую серию пограничных тестов. Это чтобы «не впущать» новое и «не выпущать» старое, апробированное. Оно становится тормозом, обузой, балластом...

Тут вышел в полуоткрытую дверь Призрак, это он там прятался, разоблачился. На нем была доха мехом вовнутрь, до пят, шляпа. Вид у него, как всегда, живописный. Художник, фотограф, философ, разведыватель человеческих и природных тайн. Он так и сказал Федору шепотом, словно бы боясь, что кто другой услышит его тайну. Хотя Федора он даже и не отзывал в сторону, и весь собравшийся кружок услыхал его шепот.

- На разведку пошел в тайгу.

- По поводу ночных пришельцев? - еще спросил Федор.

- Не только, не только, - загадочно отвечал тот. Одет Призрак был никак не по сезону. Из этого надо было заключить, что ему предстоял по меньшей мере глубокий разведывательный рейд.

- Ты знаешь, Федя, в чем трагическая ошибка была того космического претендента?

(Он, конечно, хотел сказать «прецедента».)

Федор понял, что речь идет о Тунгусском диве.

Ответ Призрака вполне удовлетворил. Он обвел глазами всех присутствующих, споткнулся на Викторе Ивановиче и побыстрей отвел глаза. Он перешел на полный голос.

- Сразу не наладили необходимую исследовательскую работу, - сказал он. - Это раз. Не составили сколь-нибудь необходимого подробного описания местности выпадения космического объекта - это два.

- Скажем, метеорита, - поправил Виктор Иванович. - Ибо...

- Вам, Виктор Иванович, доподлинно известно? - с выражением изысканного превосходства проговорил Призрак.

- Так сам Кулик считал.

Это уже было слишком, и Призрак такого наглого наскока никак не мог пропустить!

- К вашему сведению, Виктор Иванович... К вашему сведению, одному Богу известно, как профессор считал...

- Профессор? - еще удивился Федор.

- И одному человеку, который сопровождал профессора в часы жестоких испытаний и в минуты отдыха. Заслуженного отдыха.

- Вам известно? - по своему обыкновению в лоб спросила Марта.

Тот пожал плечами с таким выражением, что все это ему, Призраку, доподлинно вестимо, но и в этом деле имеется некая тайна, покрытая мраком, которую он никак не вправе предавать огласке.

- А за метеорит... Всю историю профессор сам и надумал. Ему, однако, так ловчей показалось и безопасней.

- Где здесь логика? - не понял Федор.

- Логику не видишь, Федя? Она в том, дабы... Дабы не возбуждать толпы... Она и без оной причины все к профессору цеплялась. Надо представлять обстановку тех лет, тогда и логика будет. Обострение классовой борьбы по мере... Кулаки и подкулачники. Троцкистские элементы, правые недобитки, разная белогвардейская сволочь позасела в советских учреждениях... Саботаж «спецов». Таких, как профессор, были единицы. Промпартия тебе о чем говорит? А Шахтинское дело? Диверсии на транспорте, в угольных шахтах... Гражданская война приобрела иные формы, велась с ожесточением... Если враг не сдается, что тогда, Федя?

- А это еще через почему? - недоумевал Виктор Иванович.

- Его уничтожают, Федя, - проигнорировал Призрак Виктора Ивановича. - Сорную траву с поля - долой! Ежовы рукавицы, Федя...

- Позвольте, позвольте, - перебил Федор. - Ежов сам на поверку оказался врагом народа.

- Не позволю! Слух, пущенный на потребу обывателя. Мне сам начальник лагеря по большому секрету сообщил. Ежов укрыт в надежном месте до поры до времени... До часа «Х».

- Не дай-то Бог! - вырвалось у Марты.

Марту Призрак проигнорировал: еще с женщинами не вел он разговоры на всякие политические темы!

- Федя! Заруби себе на носу: все еще вернется на круги своя, и тогда нас призовут в качестве расстановки классовых сил.

- Вас-то призовут, возможно. А я чего там не видел?

- Федя! - прикрикнул Призрак.

Ситуация создалась до неприличия глупая. И Федор, чтобы ее преодолеть, напомнил:

- Вы еще про Кулика обещали рассказать.

- А что за него-то? В таких вещах, Федя, политика играет самую решающую, самую основополагающую... и какую там еще... как это сказать...

Марта сказала:

- Скрипку.

- Вот-вот, скрипку. В самый раз. А я, Федя, одного живого Страдивариуса видел. Не сойти мне с этого места. Вся в золоте да бархатах. Из себя такая важная...

Марта спросила:

- Как вы в данном наряде?

- А что, не нравлюся? Либо я кого укусил?

Все отвечали в разнобой:

- Нравитесь, нравитесь.

Призрак церемонно повернулся в своей нелепой в такую погоду дохе, снял живописную шляпу (то ли в знак прощального приветствия, то ли ему запаршивело) и стал удаляться в неизвестном направлении. Доха стлалась по земле, словно бы заметая его след.

Он дошел до частокола и повернул в сторону орущей речки. Больше они его не видели.

Кто-то прокомментировал:

- Исправлять трагическую ошибку того претендента пошел.

Виктор Иванович поправил в своем духе:

- Нет, шалишь, чего там. Здесь явно политикой попахивает. Пятьдесят восьмой, да еще с примом, да еще с гаком. Призрак, воистину Призрак!

Таким вот образом в то пасхальное утро к трем пропавшим из сумона добавился еще и четвертый.

16

Сарыг-сол, правда, через какое-то время отыскался. Виктор Иванович в связи с этим обстоятельством говорил, будто ему в правлении колхоза разъяснили, что Сарыг-сол в течение двух месяцев проходил полный курс обучения в школе, которая не обучает шаманскому промыслу, а, наоборот, отучает от навыков колдовства. То ли правда Виктору Ивановичу разъяснили так, то ли сам выдумал, да выдал за сущую правду. С него станется. Однако Сарыг-сол более в шаманской деятельности уличен не был. Вдруг как-то сразу раскрылось, что дочь его по поручению колхозного комсомола и пропагандиста - главного механика (из хакасов) все это время по положительному примеру Павлика Морозова тайно следит за отцом и доносит на него в контору. Она даже любимой учительнице своей, Марте, не рассказала об этом, так как дала честное комсомольское слово хранить все в строжайшей тайне. Такова на поверку оказалась Кара-кыс. И с виду не скажешь.

Донесся слух, будто и водителя колхозной машины видели где-то там, за Саянами, то ли в Ермаках, то ли в своем Минусинске в чайной, в компании Пантелея, и пили они там спирт пищевой, а заедали грибочками в маринаде. Вот с такими подробностями. И опять возникает вопрос: может, выдумал кто, а для подкрепления выдумки подробности приложил. Так, мол, скорей поверят. А может, и правду видели их там, за этим занятием.

И насчет Призрака... «Зоотэхник» под большущим секретом Федору сказал:

- Его женка с ограды согнала, однако: «Глаза бы тебя не видели, все корчишь из себя юродивого, все под бабьим подолом укрытие себе ищешь. Иди с ограды на все четыре стороны. Ну?.. Кому сказала!» Тот и поплелся. А что сделаешь в его положении примака, Хфедор?

17

Однако о самом главном... Иначе, для чего тогда огород городить? Было, либо не было в ту святопрестольную ночь небесного явления, относимого в связи с отставанием нашей доморощенной науки к разряду «неопознанных»?

На этот счет во мнениях самый настоящий разнобой идет и неразбериха. Злые языки, скептики, прямые наследники известного библейского Фомы Неверующего утверждают, будто все это так называемый феномен памяти. Видал-то все, якобы, от начала до конца во всем сумоне один только человек, однако такой, мол, великий мастер всякие были и небылицы рассказывать, что слушатели все уши свои и поразвесили. За его заурядной внешностью, смехотворной фигурой, старомодным вкусом и в то же время экстравагантными поступками большое талантище спряталось. С того и поверили все, как один, с первого раза. Деталям поверили, подробностям, оттенкам, нюансам. Это после всякие сомнения стали высказывать, а того уже и след простыл. Ищи, свищи. Может, в АН СССР подался. Может, еще куда... Другое-то отдельные личности подтверждали. Марта, скажем. Или же Виктор Иванович. Тот подтверждал мохнатые тени. Будто целая конница на монгольских лошадках скакала от реки к сумону. И характерное цоканье копыт, и шелест одежд, и бряцанье оружия. Он, мол, Виктор Иванович, согласный: может, никакого отношения к Космосу все это не имеет, скорей всего, в действительности, именно так. Тогда остается предположить совершенно невероятное: возвращение барона фон Унгерна, или же пресловутых протогуннов. Абсурд!

Итак, что же удалось установить? Вышел Призрак за ограду П-образного барака, значит, природным великолепием любуется. Ему, как художнику, такое поведение никак не возбраняется, более того, оно ему предписывается государственными узаконениями. В обязательном порядке. Многие писали маслом, пастелью пасхальную ночь с грандиозными соборами, колокольнями, звонницами, Крестным ходом, епископами, священнослужителями более низких разрядов, просветленными лицами прихожан, самодовольными лицами прихожан, блаженными, калеками, местными дурочками, хоругвями, образами и прочими обязательными принадлежностями больших и малых приходов. И ему подобное на ум взбрело, однако с поправкой на местные условия. А местные условия характеризуются острой нуждой и в самих храмах, и в церковной утвари, и в прихожанах. Ничего не попишешь: край света. До самого Каракорума - рукой подать. А Каракорум не просто так - временное стойбище, а самый центр Азии. И население здесь состоит из полуобращенных послушников монгольских и тибетских лам, язычников, поклонявшихся волхвам и шаманам, да староверов-беспоповцев... Что-то подобное бередило голову Призрака.

Стал спускаться он к речке за новыми впечатлениями. А в голове у него шумит. И речка шумит. Тут и повстречались они с Виктором Ивановичем. А Виктор Иванович, показалось ему, сам не свой с лица. Что делал там, внизу, у речки Виктор Иванович? Тоже ведь натура творческая, в поступках не всегда предсказуемая...

Обычно Виктор Иванович, повстречавшись, кивнет небрежно, да и пройдет мимо. Любому другому в жизни не простил бы Призрак, одному Виктору Ивановичу прощал. Высокого мнения о себе человек. А тут подошел и остановился. Спрашивает:

- Ничего подозрительного не видели по дороге сюда?

- Ничего подозрительного. А тебе померещилось что?

- Не в том дело. Хотя... Наверное померещилось.

И пошел своей дорогой. Вот и весь их разговор в ту выделенную особым сиянием ночь, накануне Воскресения.

С той стороны реки, за порогами и водоворотами, имеется ну просто идеальная взлетная полоса. Словно специально по заказу заинтересованных лиц вырубленная в скальном грунте. Нет, по заданию вышестоящих органов для взлета и посадки летательных аппаратов. Летательными аппаратами когда-то всю авиационную технику называли - от воздушных шаров-аэростатов до аэропланов. Что касается его личной воли, Призрака, он бы перенес аэродром на той стороне реки от рудника на сорок верст вверх по течению - сюда. Пускай же не экономично, зато эстетично. Он не боится об этом говорить во всеуслышание, так как нынче на улице не тридцать седьмой год. Художник имеет право на эстетство. Никто его этого права не лишал. Звездная полоса на той стороне реки подперта с севера синей скалой. И напоминает она ему палубу авианосца. Скала - точно капитанская рубка.

Он бросил свой взгляд на взлетную полосу, будто посыпанную лунным серебром и залюбовался: какой пленэр! И вдруг ощутил он, будто на душе у него кошки скребут. Будто опаска ждет впереди. Чушь какая-то! Никогда не боялся ни черта, ни дьявола, а тайга для него - дом родной, а тут такое...

И вот глядит он туда, и чудится ему, будто силуэты видит. Не четкие в очертаниях, будто взмытые, а сквозь них потусторонние предметы проступают, ну будто призраки...

Вот видит он будто Фартушину собственной персоной во всей ее прекрасности и ненаглядности, но не такая она, а вовсе другая, лучше - хуже - не берется судить, однако совсем другая. Был бы с собой этюдник - запечатлел бы.

Кто-то из них - или Виктор Иванович, или Федор, - скорей всего Виктор Иванович, рассуждая о природе артистического таланта, говорил, что у художника должно быть невидимое глазу смещение пространства, некая аномалия, деформация, отклонение от нормы, и тогда он истинно талантлив, ибо норма - точная копия, фотография, признак таланта совсем другого рода, таланта ученого. Оба они, и Виктор Иванович, и Федор, сами не ведая того, клюнули на западноевропейскую моду - декаданс, упадничество. Их жизнь пока что не учила, не скручивала в морской узел, не выворачивала наизнанку...

Итак, Фартушина... А рядом с ней колдун из туземцев, Сарыг-сол. И тоже просвечивается.

Что Сарыг-сол колдун - Призрак готов был под присягой подтвердить. И дело не во мнении аборигенов, сам собственными глазами повидал. Он на больного только глаз положит, и уже знает - имеется шанс у того, либо не имеется. Иной доктор с высшим образованием больного не лечит - калечит. Этот раз сказал: «Раздевайсь», то дал стопроцентную гарантию. Но это в нем не главное... Главное, что Сарыг-сол говорит с духами. Духи, по мнению туземцев, прямо среди живых носятся, только невидимые. А для того, чтобы их воплотить и узреть - необходим колдовской талант. И Сарыг-сол таким талантом обладает без всякого самомнения: обитавших среди живых невидимых духов он путем заклинаний и призывов воплощал в видимый образ. Однажды таким вот образом он воплотил целую летящую на рысях монгольскую конницу - аж дух захватило от дуновенья ветра и от искр из-под копыт. В другорядь - отряд барона фон Унгерна и настигающих его сибирских партизан, вцепившихся в хвост белогвардейской колонне в Ермаках, Шуше, самом Минусинске, и преследующих ее неотступно. Акорус и кызылорус. Между тем всего лишь белые (русские) и красные (русские).

Однажды Призрак попросил Сарыг-сола воплотить дух И. В. Сталина. Присутствующие тут же колхозницы и кустари, а также главный механик (из хакасов) не по-доброму посмотрели на него и сказали:

- Ах-ах-ах, халак, халак, халак.

Приблизительный перевод: горе, горе, горе или - беда, беда, беда.

Сарыг-сол было взялся воплощать своим методом, да главный механик воспротивился:

- Неча! Неча, я сказал! Всякая шушера - мало что! Сталина - ить! Однако, в этих местах не обитает...

На последнее Призрак живо возразил, что, мол, в Ачинске стоит на перроне столб, на котором указано, что сюда прибыл при побеге из Туруханской ссылки И. В. Сталин и дожидался тут курьерского поезда для отправления в западные губернии империи.

- Так то в Ачинском...

Призрак подумал, что за такие слова главного механика в былые времена загнали бы, где Макар телят не пас, так как дух вождя проникает повсюду и нету ему преград, но времена переменились, Хрущев на съезде приказал запретить культ личности и его последствия, и мели Емеля. Но вслух этого не сказал, так как побаивался главного механика, точно как и председателя колхоза, председателя и секретаря сельсовета, Виктора Ивановича, участкового милиционера, фельдшера - акушерку здравпункта, библиотекаря и даже колхозного зоотехника. Последнего за одно только - длинный язык.

Не простой он человек, Призрак, ой, не простой! Он с виду ходит точно неприкаянный, не от мира сего, а в глубине души он совсем от мира, и совсем от сего. На мякине его не проведешь, он сам кого хочешь проведет. И знает он не одну только живопись, фотографию и изобретательство по бытовым мелочам. Он прекрасный разведчик и странно, что окружающие об этом не догадываются. Нет, отчего же странно - просто он великолепный конспиратор. И еще он тонко понимает политику, как никто из окружающих...

Скажем, Сталин. Сталин наверняка знал, что народ противостоит власти, государству во всех своих проявлениях. Народу необходим крепкий дюжий кулак. Иначе рассыплется все по миру, все с таким великим трудом нажитое. Виктор Иванович говорит, что народ стремится к энтропии. Хотя не любит Призрак слов иностранного происхождения - это в него запало. Энтропия - рассеивание, от высокой инстанции - к самой низкой, к ничтожно малой.

Сталин знал, что народ противостоит власти. Это же знали и Иван Грозный, и Петр Первый. Они знали, что нечего потакать и черни, и лицедею-пересмешнику, и щелкоперу-зубоскалу, и звездочету, и инородцу. Хотя к последнему Петр питал пристрастие и это явилось его исторической ошибкой. Он широко распахнул двери страны для масонов, мальтийцев и иезуитов... Однако Петр по крупицам собирал Земли: Эстляндия, Курляндия, Латгалия.

Чернь противостоит государству. Это не смог понять так называемый царь-освободитель Александр Второй. Он продал Аляску на девяноста девять лет, что в переводе на нормальный язык звучит: пиши - пропало. Федор, правда, смеется насчет этих девяносто девяти годов: «Пресловутая нелепица. Досужие домыслы». Но Призрак заявляет об этом авторитетно и со знанием дела.

Власть стремится к монолиту, чернь - к рассеиванию. Виктор Иванович сравнил бы с центробежной и центростремительной силой.

Итак, Фартушина, земное предназначение которой общеизвестно и не связано ни в коем случае с продолжением рода человеческого, последний колдун на Земле Сарыг-сол, и еще этот...

Призрак знает его фамилию, знает имя, даже отчество, но никогда не произносит их вслух. И не только потому, что сомневается в их подлинности. «Не поминай всуе...» Пускай один только Виктор Иванович знает законы мироздания от Архимеда до наших скорбных дней. К великому прискорбию, Виктор Иванович гуманитарий, хоть и из старого семейства корабелов. Об этом в сумоне знает каждая встречная лошадь монгольской породы, каждая собака-лайка, каждый сарлык. Интересно только, почему они и Виктора Ивановича с собой не прихватили? Или не заинтересовал? То-то и оно...

Итак, видит он, как на эту идеальную площадку, на этот космодром, огненный шар опускается. И не просто огненный, а изнутри фиолетовый, а с краю - красный. И видит он еще инфракрасное свечение по бокам, так как живописцы умеют видеть помимо гаммы цветов, и невидимое простым глазом сияние, ореол, ауру.

17

- Ты, Федя, не обижайся, - проговорил Призрак и облизал губы. - Ради Бога, не обижайся, - тебе не дано. Богово. И Виктору Ивановичу не дано.

- Не повезло нам в жизни, - вздохнул Федор.

- Не отчаивайся, - успокоил его Призрак. - Не дал Бог таланту - наградил чем другим. Бог никого в забытье не оставит.

- А как хоть она выглядит - ваша аура? - вопрошал этот хитрющий Федор.

- Как тебе сказать... Такая из себя... А ты приглядись к живописи, приглядися. Наш брат передает ее во всем цвете радуги. У талантливого человека свое видение мира искусств... Фу ты... мира естества. Ученые подсчитали, что художник на целых десять децибелов видит выше нормального человека.

В этом месте Федор, старый жучок, не выдержал - засмеялся. Призрак даже словом поперхнулся.

- Что это... Что это ты?

- Диоптрий. Диоптрий, наверное, хотели сказать.

- Ну да. Я так и говорю: диоптрия... О чем мы?

- О ночном происшествии.

- Ну, да... О ночном... Нет, стой. Какую-то мысль ты у меня спугнул. Очень важную мысль. Без нее нам никак не обойтися.

- А вы ее хоть видите, ауру?

- А как же!

- Правда?

- Сущая правда. Не сойти мне с этого места. Да как же может быть иначе?!

Призрак клялся, прекрасно сознавая, что говорит неправду. Это давно у него вошло в плоть и кровь. Еще во времена пребывания в местах отдаленных. Туда они угодили всей командой за потерю половины груза парохода «Либерти» по маршруту Ванкувер (Канада) - Владивосток. Капитана, старпома и группу лиц начальственного состава приговорили к расстрелу без права помилования, по законам военного времени. Остальным всучили сроки от восьми до двадцати пяти лет. В степени виновности каждого никто не разбирался, перед председателем трибунала лежало штатное расписание и срок назначался согласно этому сугубо штатскому документу. Команда-то вся была гражданского ведомства, до войны плававшая на сухогрузе 1898 года ввода в строй действующих, пароход же американского изготовления был спущен на воду в середине сорок первого года.

Время пребывания в Сиблаге он делит на две части: первые пять лет, когда у него еще оставались крупицы совести и врать он еще не умел, а становился весь пунцовый, как красна девица, и вторая половина срока. Однажды на верхних нарах он вдруг обнаружил, что там, где раньше у него размещалась совесть, увязанная моряцким узлом и с образами в красном углу их хаты за Харьковом, и с мамашкой, и с младшей сестренкой, и каким-то образом еще с профессором Куликом, вдруг образовалась зияющая пустота. Это получилось точно как с половиной груза по маршруту Канада - СССР. Свое открытие на верхних нарах он скрыл ото всех. Там, в Сиблаге, каждый что-то скрывал... А как только вышел он на волю, то пустующее место совести заняла в нем идеология. Не сразу, и не весь объем. Вначале она притаилась где-то с краю, точно бедная родственница. После все больше и больше... Она не требовала ни мук самоанализа, ни сомнений. Все было изначально расписано по полочкам, по ящичкам. Очень и очень удобно.

Призрак никогда не видел ауру. Он подозревал, что ее не видел никто из смертных, не подозревал - знал наверняка. Однако вслух он уверял в обратном.

- Ты знаешь, Федя, люди творческие - они не от мира сего. Они из другого теста. По тесту, Федя, ты большой этот... специалист. Но такого в такой это...

- Концентрации.

- Именно! В такой концентрации тебе видать ни разу не приходилось.

- Не может такого быть, - позволил себе не согласиться.

- Может, Федя, еще как может. Самым настоящим свойством может. Это как... Как это... Одним словом, нету ему анафемы ни в старом свете, ни за океаном.

- Что, что, что? - недопонимал Федор. Потом догадывался: - Аналогов, что ли?

- Но, - соглашался Призрак. И оставлял последнее слово за собой: - Что в лоб, Федя, что по лбу.

...Где-то на Большой земле, по сохранившимся соборам да работающим церквям едва слышный полулегальный перезвон колоколов звал ко Всенощной - к концу подходила Великая седмица - Страстная неделя. На дальнем побережье Охотского моря уже брезжила заря Святого Воскресения. Гениальные музыканты сочиняли музыку для божественных литургий и песнопений в эту ночь: от Вивальди и Баха до Рахманинова. Здесь же, в краю Урянхайском, в центре, в самом сердце Азии, на Землю опускался огненный шар. Он спускался на площадку, будто специально вырубленную в скальном грунте под космодром, и против этого чуда природы (если начисто отринуть космическую версию Призрака) никак не возразишь. Природа будто самопроизвольно соорудила идеальную посадочную полосу...

Не успел шар опуститься, как множество цветных бликов побежали по воде, по самой стремнине ее, и все горы окрест, все небеса - вплоть до райского, седьмого - озарились таинственным свечением. Блики явились ни чем иным, как десантом, выброшенным особым космическим образом. Призрак сразу же и уловил эту деталь, так как глаз у него был наметан и научен горьким опытом еще со времен достославной экспедиции Кулика, в которой Призрак играл видную роль. А все это разом напомнило ему древние картины и виды, хранимые в ячейках его художественной памяти, и Садом с Гоморрой, и светопреставление. Все это походило на свершение апокалиптических пророчеств. Какая-то сила кинула его ниц на землю. Он не утверждает, что сила имела внешнее происхождение, скорее всего, она исходила из его, Призрака, нутра. Возможно, тот факт, что он как бы притаился, и спас от пленения небожителями. Никому не охота стать экспонатом гербария, пришпиленным булавкой.

Сей же миг блики понеслись по тропинке к сумону. По той самой, по которой воду носят с реки. Сколько этих бликов? Призрак не считал. Он не утверждает, что каждый блик в отдельности представляет из себя отдельное существо. Возможно, живое существо, отдельно взятое, представляет, скажем, несколько бликов. Или же они все, скопом. Это все рабочие версии, пускай Президиум Академии наук решает всю задачу.

Тут Призрак увидел на тропинке Виктора Ивановича. И увидел, как тот шарахнулся в сторону, точно ошпаренный. Пускай тот соглашается, отрицает - его дело. Но Призрак пока что своим глазам верит и никому на них не надеть шоры.

И увидел Призрак, как из юрты Сарыг-сола, стоявшей как раз на полпути к реке, вышли жена его с грудным дитем и дочь Кара-кыс.

И еще увидел он многочисленную толпу на пустыре, за колхозными кошарами, позади прясел. Вся толпа гудела и указывала пальцами на огненный шар, на свечение, на блики, а лица у людей в толпе искорежила гримаса ужаса. Такие лица писал Карл Брюллов в «Последнем дне Помпеи». И он напишет, дай-то Бог времени и терпения.

Кого он разобрал в толпе? Ну, во-первых, всех колхозных специалистов, так как с вечера у них случился хурал, правление, и засиделись все заполночь. Зоотехника, главного механика, кладовщика, бригадира, слесаря-ремонтника, ветфельдшера. Во-вторых, массу жильцов П-образного барака. Ему почудилось, что даже Федор присутствовал в толпе. Не было? Он не берется утверждать наверняка. Однако Марту он видел точно...

Блики стремглав пронеслись мимо него, Призрака, мимо его слабого укрытия, и устремились к сумону. Он обратил внимание, как толпа напряженно следила за приближением беды. Точно завороженная. Точно кролик, попавший в самый фокус пересечений взглядов удава. Ну да, оптический фокус. Все понимали, что на их глазах происходит нечто неземное, никак не земное, потустороннее, трансцендентное...

Призрак спросил:

- Откуда знаю? От верблюда. «Историю искусств» проштудировал, как свои пять пальцев. Тебе, Федя, и не снилось такое читать.

- Не снилось, - согласился Федор.

В толпе, видать, не нашлось достойной особи для представительства в гербарии, хотя и был представлен весь командный состав колхоза и Советской власти на местах. Призрак видел, как блики оббежали П-образный барак, видел, как в угловой комнате, где Марта живет, что-то там задымилось бурыми клубьями, но без искр, хоть и не бывает дыма без огня. Он подозревает, что неумышленно что-то там воспламенили, в спешке, в сумятице. Говорят же: поспешишь - людей насмешишь. Вот эти инородцы и поспешили.

Пожар сам собой и погас. Впрочем, он не станет утверждать, что так оно и произошло на самом деле, так ему во всяком случае показалось с его наблюдательного пункта. Пожар-то случился почти что в центре сумона, в П-образном бараке, в угловой Мартиной комнате, он же в этот самый момент пребывал в самой огнеопасной точке, между спустившимся небесным телом и высаженным им на землю десантом. Кстати, десант мог вполне быть и не космического происхождения, в наоборот - земного. А это последнее означало агрессию со стороны сил империализма в самой незащищенной точке нашей обширной территории. Враг не дремлет, он только дожидается часа и места, когда будет притуплена наша политическая бдительность. Так что, исходя из этих соображений, он, Призрак, находился на своем посту. И пускай никто не сомневается, что он в случае необходимости, не задумываясь, вступил бы в неравный бой. А что враг коварен и жесток, говорят и недавние события в Венгрии и Польше, и бои на китайско-индийской границе, и частые нарушения воздушного пространства сопредельного с нами Китая американскими военными самолетами, что является пробой на излом не китайской, не чьей бы то ни было, а именно нашей противовоздушной обороны...

Изложив таким образом свое внешнеполитическое кредо, Призрак, во-первых, остался доволен собой, своими знаниями существа дела и наглядным уроком патриотизма, преподанным им слушателям, во-вторых, начисто позабыл истоки всего этого разговора. А спросить слушателей постеснялся, так как подобное равнозначно публичному признанию своей слабости. Вот и глянул куда-то туда, в малиновую мглу, где располагались все небеса, вплоть до райского, седьмого. Там, вероятно, по случаю Великого престольного праздника Пасхи, был устроен торжественный прием и произносились здравицы. Вполне возможно, что Призрак, этот гений и тюфяк в одном лице, особым своим, одному ему присущим внутренним зрением, каким-то мифическим транскосмическим глазом, шестым чувством и т. д. увидел все это в цветном варианте и сию минуту находился там, где пока что никому из смертных присутствовать не доводилось...

На правительственных трибунах разместились хозяева и званые гости. Среди них выделялись своими патриаршими бородами святые апостолы, и не случалось среди них тех, кто носил одни только усы, а бороду брил точно римлянин. Ибо Великий Учитель носил и бороду, и усы. Там же пребывали и ангелы во главе с самим Архангелом. Среди гостей присутствовал кой-кто из судейских, представляющих подземное царство. Их там, в преисподней, специально держали на предмет представительства, так как ни для какой другой работы в своих чертогах они бы просто не сгодились из-за вполне благопристойного вида. Гостили также и кой-кто из поэтов, вольных каменщиков (даже масоны древних лож), философов, кузнецов по железу и по золоту, актеров, музыкантов и ваятелей.

И всех их приветствовали ликующие толпы праведников и небожителей. И самый юный, даже немного девственный ангел возглашал звонким голосом:

- ...Славные летчики Чкалов и Громов, Серов и Юмашев готовили нынешний прорыв в космос, осваивая новую и новейшую технику отечественных образцов! Ура!

Все знали, что авиация находится под особым покровительством и пользуется особым расположением, поэтому в едином порыве возглашали дружное:

- Ура-а-а!

И возглашавший был совершенно прав, что не назвал фамилий ни Коккинаки, ни Ляпидевского. Чего бы там не говорили отдельные подозрительные личности, но и та, и другая звучат не по-русски.

Ангел-глашатай прав: оно лучше, когда от греха подальше. Даже в этих райских краях, на самом седьмом небе. Мало что отец Ляпидевского служил православным священником в приходской церкви селения Белая Глина Медвежинского уезда Ставропольской губернии, в самом медвежьем углу. Этот факт в счет можно не принимать, так как в случае чего кому потом скажешь: объяснительные записки, дополнения, замечания, разъяснения. Короче, пошла писать губерния. Себе потом дороже...

Вышел Призрак за ограду П-образного барака, стал спускаться к реке каменистой тропинкой. А река во все свои легкие трубным брачным голосом по-весеннему орала. И тут как раз повстречался Призрак с чудом. Чудо оказалось не любопытным. Во всяком случае его, Призрака, отпустило на все четыре стороны и на растерзание родной незаконной супруги Маленко - учительницы начальных классов...

19

Ну, а дальше-то, дальше что было? Прилетели из неизвестного уголка Вселенной, высадили десант, прихватили кой-кого в качестве экспонатов, устроили пожар в угловой комнате П-образного барака, а дальше что?

Тут как раз подошел Виктор Иванович. Призрака, как говорится, в один присест и след простыл...

Определенно существуют пары людей, изначально исключающих друг друга. Хорошо это либо плохо, но это так. И с этим надо считаться. Их взаимная нерасположенность, возможно, зафиксирована уже на генетическом уровне. Нашла коса на камень, говорят.

Очень плохо бывает, когда судьба-злодейка, будто в насмешку, сталкивает таких людей в затерянном, изолированном мире. Волей - не волей приходится мозолить глаза друг другу. Еще хуже, когда служба одного из них находится даже косвенно в руках другого. Такая, собственно, ситуация и сложилась в сумоне на самом краю земли Урянхайской, в средней школе, в П-образном бараке.

Виктор Иванович - человек в полном смысле современный, мыслящий свободно, несколько парадоксально. Он был не прочь сделать карьеру хотя бы на ниве наробраза или же литературы, партийной, советской работы и т. д.

Некий же Сагаманчук (если верить утверждениям его супруги в незарегистрированном их браке) - человек без определенных занятий, без документов даже. Он никак не мог быть баловнем судьбы хотя бы потому, что родился в начале двадцатых годов в сугубо народной крестьянской среде. Он кое-что нахватал из различных источников, но знания его недвижны, точно глыбы, разбросанные то тут, то там по всей Урянхайской степи. Одним словом - типичный начетчик.

И вот судьбе было угодно устроить эту встречу между ними на далеком меридиане.

«Встреча на далеком меридиане»... Роман Митчелла Уилсона случайно попался кому-то из них на глаза в журнальном варианте и был зачитан всеми до дыр. Тут же стали бомбить родных и близких в городе Горьком, на Северном Кавказе, на всей Большой Земле, у кого где имелись, просьбами прислать в самом срочном пожарном порядке и «Брат мой - враг мой», и «Жизнь во мгле». Таковы были правила игры, и выйти из игры никто их них не вправе.

Время открытия западных литератур... О самом факте существования подобного явления они все догадывались и раньше. Даже до девятнадцатого съезда партии Федор и Виктор Иванович кое-что прочитали Говарда Фаста, Анре Стиля, Андерсена-Нексе. Но то было как-то урывками, не самое главное, побочное. А тут самым громогласным решительным образом явился в их сумонную убогость и резанул слух необычным звучанием своего имени Эрих Мария Ремарк: «Время жить - время умирать», «Три товарища». Почему-то в такой последовательности. И только много погодя - «На западном фронте без перемен». После явился Хемингуэй. Впрочем, Хемингуэй стал номером первым только для Федора и Виктора Ивановича. Марта, а также и другие, отвергли его начисто. О вкусах, как говорится, не спорят. И на этот счет у Виктора Ивановича была своя теория: спорят, и даже борются за хороший вкус и против плохого...

Последним в их затерянный мир явился Генрих Белль (именно в такой транскрипции). «Биллиард» прочитали все, включая «зоотэхника» и Призрака. Призрак утверждал, что он презирает разную «умственную» литературу, как и живопись, рассчитанную на то, чтобы показать - какой я умненький-благоразумненький. А копни глубже - сплошное притворство, раз и надувательство, два...

Призрак загибал пальцы:

- Я в Сиблаге, Федька, подобного контингента повидал видимо-невидимо. Вагон и маленькую... это... Смотришь на него, а у него в кармане фига. Там, Федька, любого народа навалом, от генерала до дворника. Я с одним маршалом сидел...

- С каким это маршалом? - не поверил Федор.

- А этого народа, писателей... Кинь камень, обязательно в его попадешь.

Но в отношении Генриха Белля Призрак, как оказалось, двумя руками - за! Он не берется судить ни о пресловутой теории бесконфликтности, ни о типичном в литературе. Даже о том, что иные из писательского материала переориентировались на голоса из-за бугра. Их ничему не научили события в Венгрии и Польше. Об этом еще раз партия и правительство напомнило во время исторической встречи. Только это не его, Призрака, тема. Пускай об этом Виктор Иванович судит...

- Вон кака голова... Дом Советов, не меньше. Мне на то хочется плевать с высокой колокольни.

А за Белля он голосует, потому что тот впервые описал работу германского тыла в период войны.

- Впервые? - засомневался Федор, но ничего подобающего не вспомнил.

И Призрак оценил Генриха Белля, хотя наравне с сыном супруги своей читал одного только Дольд-Михайлика («И один в поле воин»).

Там, за громыхающими Саянами, да за голубыми Уральскими горами, по уцелевшим церквам-луковичкам, да по каменным соборам вовсю разливалась пасхальная литургия, всенощная, и великие композиторы становились рядовыми хористами, священные тексты читались с амвона, со стен глядели лики святых, здесь же, в сердце Азии, горело утро Великого Воскресения. Отсюда, ежели верить нашим пророкам, поселившимся в год смещения полюсов в отдаленном сумоне, разбрызгивалась под высоким давлением в исторические перестроечные эпохи алая артериальная кровь. Сюда же в иные эпохи стекалась насыщенная отработанными газами и шлаками венозная кровь. Малиновым светом горело утро, в порту же Ванкувер (Канада), где проживают в мире и согласии с другими ветвями христианства, а также и не христианства многочисленные православные, стоял еще четвертый час после полудня предыдущего дня - Страстной субботы. Страстная суббота, как известно, короткий промежуток между смертью и воскресением. Бушевало море между большим и малым Деомидами. Оно всегда там бушует при смене дат...

- Небось, врал с три короба про ночной инцидент, - проговорил Виктор Иванович.

- Было малость, - согласился Федор. - Только врал?

- И про Фартушину?

- И про Фартушину.

- И про Марту?

- И про Марту, - сказала Марта. - И про тебя, Виктор Иванович. И про многое такое. Только врал ли?

- Я ведь не зря про серединку вспомнил. Серединке нечто эдакое всегда необходимо. Чтоб за нервы хватало, чтоб было об чем покалякать. Иначе ведь нельзя. Иначе со скуки можно умереть.

- Врал ли? - повторила Марта.

- Как тебе, драгоценная, сказать. И да, и нет. И потом - разве в том дело?

Все подумали: «Не в том». Умел Виктор Иванович убежать каким-то своим тайным манером. Как говорят: характерный человек. Или же высокопарно на сленге литературных критиков: сила положительного примера.

Виктор Иванович как-то... Нет, пожалуй, Федор. Точно, Федор сказал, что термин «писатель» в нашей глубинке, в провинциальной тиши и глади выражает вовсе иное понятие, нежели этот же термин в столицах. Тут дело не в пророке в своем отечестве, в другом. «Провинция как бы имитирует серьезный разговор, без знания дела, без понимания даже существа... Все в конечном счете выливается на личности, на трафарет, на боковое и окольное, поверхностное, сугубо частное». Откуда он знал?

Марта как-то сказала:

- Что с вами со всеми будет, мальчишки?

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.