|
...Я родился в женский праздник, 8 марта - неудивительно, что гетеросексуальность надолго, если не навсегда, сделалась моим кредо. Отец что-то мерил прибором по службе, находясь в краткосрочной командировке “на островах”, а мать в этот день поехала с кумушками на толкучку в Камисикуру, в бывшем японском секторе Сахалина, и там, прямо на рынке, у нее пошли схватки - японцам ничего не оставалось, как пригнать санитарный фургон и отвезти мать рожать в свой местный госпиталь, оставшийся от военных.
Отец, вернувшись, увидел меня уже вполне крепким и самодостаточным десятидневным: японцы перевезли мать на четвертый день после родов к бывшей границе и сдали под роспись нашим военным властям. Кстати, гражданское право трактует ребенка до девяти дней от роду как существо неосмысленное, по-прежнему, как и в ходе беременности, называя его неприятным словом «плод»; на десятый же день, при встрече с отцом, я уже сменил статус, превратившись из плода в юного советского гражданина, пусть и сомнительного - в смысле места рождения - происхождения...
...И отец, и мать получили по службе взбучку, но приграничная торговля у нас тогда не возбранялась, поэтому и взбучка была несильной: отцу достались несколько внеочередных дежурств у себя на станции и запись в личное дело, а матери влепили выговор с невнятной формулировкой. Этим всё и кончилось, если не считать особиста из воинской части, который, переписывая мою содержащую сплошные иероглифы японскую метрику в бланк свидетельства о рождении, на чем свет стоит ругал либеральные сахалинские порядки и обещал жаловаться «на самый верх».
В целом же моему появлению на свет все были рады - детей тогда просто и бескорыстно любили.
Тяга к другому полу дала знать о себе весьма рано, а первые опыты плотского принесли нехарактерные для мальчикового возраста хлопоты: айны, коренной народ Сахалина, всё еще в массе своей существа девственной культуры; раннее созревание девочек воспринимается у них впрямую, знаково, а таких девчонок-айно в классе у нас было пятеро. Но об этом здесь лучше умолчать...
...Потом отца перевели служить в Ленинград, город нервный и пасмурный. Целомудрием, как известно, Питер тоже не отличается; тут мои впечатления стало просто некогда осмысливать: мальчик, как говорится у классиков, «навидался видов». Что касается теории, то она долгое время оставалась для меня совершенно закрытой книгой.
...Брак мой окончился весьма скоро, мы не сошлись характерами, и теперь предстояло как-то разъехаться. Я уже ночевал по знакомым и вскоре вновь закутил по-холостяцки: текила, немножечко кислоты... и, конечно, разумное, вечное - то есть дамы и девушки. Удивительно, как скоро всё это сплелось в упругий клубок, который, казалось, уже никогда не распутать.
На Гражданке давали «гумилевскую» лекцию. Цыпин заехал за мной на своем потасканном «москвиче», по пути мы подобрали нашу протеже - студенточку филфака, щедро одаренную жизнелюбием и формами, - и через час уже толкались в тесной прихожей, среди множества шуб и пальто, остро пахнувших морозной улицей. «Этот русский запах снега...», как подметил много раньше в Париже дон Аминадо, он же Аминодав Шполянский, лирик, масон и эмигрант отчасти сатирического толка.
В дебрях путаных и еще не ухоженных новостроек в огромной - по меркам советским - пятикомнатной квартире, сдержанно меблированной потемневшими от времени пузатыми комодами, кривоногими креслами и банкетками, собралось около полусотни человек. Тут был даже рояль - не потемневший, а вполне современный и потому отчасти профанирующий хозяйскую мебельную декорацию. Ждали кого-то из сподвижников теоретика пассионарности. Наконец он тоже прибыл, наскоро прикрепил к стенам кнопками большие листы оберточной бумаги - и лекция началась.
С филфаковской девушкой, которой меня нагрузили знакомые за честь попасть на неофициальную и не заявленную где надо лекцию, мы по дороге болтали. У ее дома на Некрасова и Цыпин, и я галантно вылезли из машины, раскланялись, а затем пассажирка уселась на заднем сидении и мне из деликатности пришлось занять переднее место, справа от Цыпина. Сам не знаю, как моя левая рука непроизвольно завалилась за спинку сидения и оказалась сзади, так сказать на женской половине, но она тут же была ухвачена нашей спутницей, теребившей ее затем до самой Гражданки. Было неловко перед Цыпиным.
Назад на Некрасова мы добрались на удивление скоро, и когда я подвел нашу даму к подъезду ее дома, она вдруг снова вцепилась мне в руку.
- Пойдем! - Ее глаза раскрылись в пол-лица. - Ну пойдем же! Чаю!.. - Она чуть смутилась и выглянула из-за моего плеча. - И вы, э... Цыпин, пойдемте... Если хотите...
Цыпин сослался на занятость: голосующей публики на вечерних улицах было достаточно, а каждый владелец автомашины чувствовал себя в те годы немного таксистом...
...Фрикции опускаю.
Когда мы снова уселись за стол в кухне, лица у нас горели.
- Я тебе очень нравлюсь? - просто и радостно спросила студенточка, поведя расширенными зрачками.
Я поперхнулся.
- Подожди... - она возвела очи к потолку. - Я тебе сейчас почитаю...
Поднялась со стула, сложила руки в замок под высоко вздымающейся грудью, глубоко вдохнула и начала, немного подвывая и покачиваясь:
Разлет померанцевой ветки
И горечь нагая листа,
Назойливый запах соседки,
Вместилища льда пустота...
- Классно! - перебил я. - Это твои?.. А «вместилище льда»... это холодильник?
Лицо ее слегка вытянулось.
- Прости... - тут же поправился я. - Это я сам с собой. Знаешь... нарушения кровоснабжения. Со мной бывает иногда - от нагрузки...
Она ласково улыбнулась.
- Жаль... Я хотела... - Она потупилась. - Я хотела еще...
Пищит айфон: смс-ка, и не одна. У меня дедлайн по заметке в журнал пацифистов через неделю, а написано всего только семь страниц, и те не вычитаны. Название статьи - «Социодинамика британских бомбардировок Рейнско-Рурской области в 1940-1944 годах». Кто это будет читать?! Неудивительно, что я так туплю и злоупотребляю текилой.
Кстати, у истории с гумилёвской лекцией есть продолжение. Цыпин после нее с неделю был не в себе от пассионарности и этногенеза, а потом вдруг выиграл гринкарту в Штаты и тут же открыл визу. Филфаковская студенточка выскочила замуж и тоже отправилась за рубеж. У нее к этому времени было пятимесячное пузико, а в нём девочка - если верить ультразвуку.
Цыпин в Америке собирался возить различные грузы и вообще не вылезал из автошколы: права на грузовик с прицепом были уже у него считай что в кармане. Старый цыпинский «москвич» я получил даром. Он всё еще ездит, только мотор жрет немеряно масла, надо менять кольца. Кстати, и ключ от цыпинской комнаты тогда тоже достался мне. Жизнь, как говорится, налаживалась...
...Иногда остро хочется чего-нибудь позитивного. Можно, наверное, попить зверобоя или хотя бы сдать анализы на серотонин, но всё это стоит теперь денег, которым, конечно, всегда находится лучшее применение. Так и живем в тревогах и скорби, как мушки или подводные рыбы из океана, из глубины... Там темно и сыро, и только тина и ил. Тина и ил...
Статья про бомбежки у меня с радиоканала. До него я работал в магазине охранником, но шеф не любил меня за гуманизм: приметив покражу, я тут же звонил в полицию и запирал двери, а не кидался коршуном на воришек.
- Ты должен вцепляться мертвой хваткой... - нудил директор. - Иначе мы останемся без штанов. Вся покража вечно уходит им...
И тут как нарочно в тощей местной газетке, которую я подцепил где-то по дороге на службу, в глаза мне бросилось объявление: «Радиоканал ищет специалиста по звуковой технике для студийной записи».
«Опа!»- довольно воскликнул я и покрутил головой. Дома в красивой железной коробке из-под печенья у меня хранилась бумажка, выданная еще в школе, на практике, - по ней я числился звукотехником-стажером при кинотеатре.
Я позвонил в студию, мне назначили интервью, а дома я, аккуратно подскоблив справку, переправил «стажера» на «стаж 2 года».
На канале, конечно, тут же спросили трудовую книжку. Я виновато развел руками, но потом у них зазвонил телефон, за ним второй, началась какая-то неразбериха, и дамочка, что со мною беседовала, мрачно выдавила в трубку: «Я попробую...».
Я сидел в неудобном жестком кресле и глазел по сторонам. Дама аккуратно положила трубку на рычаг и взглянула на меня как бы в недоумении. Я широко улыбнулся.
- Вы готовы к записи? - вдруг проговорила она, все еще не совсем в себе после телефонного разговора.
Короче, меня взяли на радио с трехмесячным испытательным сроком, а шеф в магазине при расчете выдал мне всё заработанное до копейки, чего уж я никак не ожидал...
...Устав от попыток призвать меня к порядку и заставить отказаться от дурных пристрастий, попыток шумных и порой неделикатных, завершавшихся обычно жгучими слезами обиды, не оставлявшими меня вполне равнодушным, моя супруга собрала, наконец, принадлежавшие мне немногочисленные пожитки - или часть их, представлявшуюся ей безусловно необходимой, - и, набив ими чемодан, свезла его на такси к сопернице. Поставив чемодан перед дверью и нажав кнопку звонка, супруга быстренько ретировалась, а я опять оказался вынужденным искать себе на ночь крышу.
Поселиться у «соперницы» не было никакой возможности: да и не по-людски это - просить у дамы пристанища. Ситуация, однако, только казалась серьезной: карман мой весомо оттягивали ключи от комнаты в коммуналке, принадлежащей Цыпину, а сам Цыпин уже вторую неделю пребывал в жарких объятиях дяди Сэма, хотя еще и не подавал о себе никаких вестей.
Явившись под вечер в полупустую мансардную квартиру и раскланявшись в кухне с двумя оставшимися нерасселенными старухами-соседками - мансарды тогда постепенно начали расселять, - я обнаружил в оставленном Цыпиным коммунальном рае и кровать, и посуду, и даже кое-какие продуктовые припасы. Ни голод, ни холод мне, таким образом, не грозили, а кризис с супругой благодаря разъезду я считал в целом завершенным: теперь ей не нужно было дожидаться меня с работы и рисовать себе содомские сцены моей неверности.
Счета за газ и свет я назавтра оплатил на полгода вперед. Начинался новый, напитанный свободой и будоражащий незнакомостью период жизни.
...Старушек со временем действительно расселили. Теперь я платил за все шесть комнат, в ЖЭКе мной были очевидно довольны, а паспортный стол почему-то не слишком интересовался судьбой Цыпина. Ленинград - большой город, за всеми не уследишь.
В самой большой комнате я, понятно, устроил гостиную, в которую натащил для антуража всякой дряни, включая два театральных софита, освещавших обычно вино и закуску. В спальне стояла огромная кровать, подаренная мне выезжавшей в новостройку старушкой. Имелось еще четыре пустых комнаты, в одной из которых я устроил выставку исподних маечек и прочих мелких вещей, которые без конца забывали навещавшие меня жрицы любви и просто знакомые барышни. Стоили все шесть комнат недешево, но в виду молодости и жизнелюбия с этой бедой я как-то справлялся.
Коридор коммуналки украшал потемневший от времени трехстворчатый шкаф, так называемый «ждановский», кто еще это помнит: недоброго стального вида зеркало посередке, с местами полупившейся изнутри амальгамой, - и две дверцы.
Мебели мне в принципе не хватало, и в один прекрасный день я решил превратить коридорного монстра в уютную спальную обстановку. Из гаража прибыли тяжеленный воздушный компрессор, шланги и малярный пульверизатор, на полу были расстелены рулоны старых обоев, а сам шкаф разобран на отдельные легкоподъемные части. Цоколь и, так сказать, портал шкафа украшало некое подобие резьбы, и я, тяготея ввиду зыбкости моего благополучия к ампиру, решил выкрасить панели бело-кремовым, а резьбу выделить бронзой.
Через двадцать минут всё было готово. Дверцы и боковины сыро поблескивали, подсыхая. Я с блаженной улыбкой любовался своей работой.
И тут началось невообразимое. Старый шкаф не принимал ампира. Нитрокраска тянула теперь всё что могла из темного лака, которым пропитали дерево поколения коммунальных владельцев: сквозь ровный сливочный тон панелей одно за другим пробивались рыжие, оранжевые пятна. Жирный борщ со сметаной - вот что это больше всего напоминало.
Открыв настежь все окна и одевшись, я отправился прогуляться...
...Техника у них на канале была старомодная, вскоре я с ней освоился, и дамочка - или теперь уже Света, - которая недавно еще требовала с меня трудовую книжку, легко и расслабленно улыбалась, усаживаясь в кресло напротив нужного человека, и так же бойко щебетала в микрофон, как настоящая заправская журналистка. Я, как тому и положено, сидел в наушниках за стекляшкой и при случае делал ведущей знаки. Света была хрупкой блондинкой - с завидными формами и несколько «в возрасте».
Журналисток, как выяснилось, было всего трое: сама Света, работающая на полставки, и две стажерки-волонтерки, студентки - легкие на подъем и всегда готовые служить: Люда и Катя. Кроме них имелся еще старший техник Хромов, выпускающий передачи в эфир, а в остальное время хмуро шатавшийся по студии. За старшим техником неизменно таскалась следом кошка шалавой окраски, Катин найденыш, которого та каким-то чудом оставила жить при нашем канале; живот у кошки обычно отвисал до самого пола, строгий Хромов иногда оборачивался к животному, как бы снисходя к его привязанности, и ворчал угрюмо: «Принесешь в подоле - уши вырву...». Однако котят кошка выводила где-то вне помещений студии, исчезая порою на целый месяц.
С Хромовым мы не то что сдружились, но всё же пару раз выпивали; тогда он и разболтал мне всё что знал про нашу женскую половину. Обе студентки, брюнетистые, слегка усатые, прибыли в северную столицу из Краснодара, где, как известно, гуляет много разной крови - тут тебе и греки, и армяне, и адыгейцы, и невесть кто еще. Свету Хромов звал за глаза «Светка Мангал», а когда я попросил пояснить идиому, он что-то изобразил руками, как бы крутя шампур, и добавил с обидой и ревностью: «Кавказцы возле нее крутятся как скаженные...».
...Вернувшись домой с прогулки, я уже знал, что на место ампира должен заступить конструктивизм: свежий воздух отлично прочистил мне мозги. Остаток вечера ушел на вырезывание трафаретов. Когда эта деликатная работа была завершена, из кладовки появилась аэрозольная упаковка черной краски, и через минуту двери и бока шкафа уже украшали надписи, с большим вкусом разбросанные вкривь и вкось с нарочитой небрежностью: «Шкаф-шифоньер трехстворчатый... Шкаф-шифоньер трехство... Шкаф-шифо...». Надписи перемежались звездочками почетного в те давние времена Государственного Знака Качества.
На следующий день я перетащил высохшие детали в спальню, собрал там конструктивистский шкаф в единое целое и развесил в нем свою одежду. Получилось красиво. То есть не то чтобы уж очень красиво, но как-то... захватывающе.
Первой оценила обновку моя супруга, любезно заехавшая ко мне после работы, чтобы передать мелкие остатки моих личных вещей. «Вот придурок! - сказала она. - Ну зачем ты шкаф испортил?» Я с довольным видом ухмылялся...
Однако любому раю однажды приходит конец. Моя хитрость с квартплатой вводила в заблуждение жэковскую бухгалтерию больше года, но слинявшего в Америку Цыпина бюрократы всё-таки вычислили: ему тоже, как и бывшим здешним старушкам, следовало расселяться.Проблема крыши над головой вновь предстала передо мной во всей своей неразрешимости. Нужно было куда-то выбираться, ситуация с каждым днем становилась все более критической.
Самым логичным в таком положении было пуститься в загул. Я подразгреб дела на службе и теперь не пропускал ни одной вечеринки, ни одной пьянки у своих ближних и дальних знакомых. Первой совладелицей шкафа сделалась тогда Люська, служившая на полставки у реставраторов в Репинской академии: именно ее маечки разместились рядом с моими на полках. Но потом Люськин муж что-то почуял, устроил супруге внушение... и тогда появилась Волшебная Птица: худая, скуластая, с наивными амбициями, по третьему заходу поступающая в Муху и ночи проводившая со своими папками и мольбертами, а в светлую часть дня работавшая продавщицей в булочной на Васильевском. Шкаф вскоре принял и ее пожитки, и даже больше...
На чьем-то дне рождения, где нас познакомили, она тут же запросто разболталась, расклеилась, рассказала про пять или шесть несчастных влюбленностей, и что живет сейчас у знакомых, поскольку из последней нанятой комнаты ее преждевременно выставили.
И что тут такого? Ничто человеческое нам не чуждо. Я влез в цыпинский «москвич», отомкнул изнутри заедавшую пассажирскую дверцу, и вскоре мы уже, прогрохотав лифтом и миновав полутемную прихожую, обозревали мою огромную гостиную с софитами.
Она всё время болтала... «Пусть будет мужчина постарше, это ничего... Это даже гораздо надежнее». Я согласно кивал. «И знаешь, что он сказал мне на прощание, - не умолкала она, - ...ну, когда уже нужно было уходить? Не думай, сказал он, ни о чём, не плачь и ничего не бойся. Ты здесь сегодня - не зря... Ты просто Волшебная Птица...»
Наконец я отправил ее в ванную. День у меня выдался тогда настолько трудным, что когда она, замотанная в тюрбан из полотенца, явилась наконец в спальню, я уже похрапывал. В изголовье горел слабенький ночник - ненавижу спать в темноте.
Тюрбан едва доходил Волшебной Птице до живота, ниже она предстала передо мной совершенно обнаженной. Я приоткрыл второй глаз и проснулся окончательно.
Несмотря на костистость, моя новая спутница проявила себя в ходе дальнейшего знакомства ласковой, нежной и пылкой, так что я ни минуты не пожалел о том, что пригласил ее в свою берлогу...
Утром солнце первым делом вышло из-за крыши дома напротив и ударило в мои окна.
- Ой!.. Что это? - Волшебная Птица, приоткрыв один глаз и сонно кутая подбородок в одеяло, дивилась моему конструктивистскому чуду.
- Не видишь? - спросил я с напускной суровостью. - Шкаф-шифоньер трехстворчатый...
- О-о! - сказала она, обращая ко мне по-детски округлившиеся глаза. - Я его... - Она не сразу подобрала слово. - Я его... хочу...
- ...Нет, правда... - снова начала она за завтраком. - Тебе ведь всё равно отсюда съезжать, куда ты его потащишь? А у меня с начала месяца будет комната.
- Хм-м... - промямлил я.
- Ну правда, правда! - Она совсем разгорячилась. - А ты будешь приходить его навещать... А хочешь, я дам тебе за него... - она замялась. - ...Тридцать рублей?.. Только потом, а то у меня сейчас совсем ничего нет.
...Шкаф я перевез в комнату к Волшебной Птице на цыпинском «москвиче», на багажнике, снова разобрав его на отдельные досочки. Остальные вещи были перевезены в гараж, и уже пару ночей я оставался на работе, на сальном диванчике, - лишь бы не возвращаться через весь город в свой опустевший рай.
А потом как-то вечером мне позвонил приятель и без предисловий предложил «посторожить» за символическую плату его новую, со всей необходимой обстановкой, кооперативную квартиру. Днем позже я уже пил чай в просторной светлой кухне, неторопливо раскладывал в пустых шкафах вещи и бумаги и наслаждался покоем и уверенностью в будущем.
Ждановский шифоньер мне навестить не удалось - или адрес я записал неправильно, или Волшебная Птица снова куда-то переехала.
...На радио я как-то весьма быстро продвинулся: оказалось, что у меня «легкое перо», и на деньги спонсоров меня стали гонять в командировки за репортажами. Да и пера никакого не требовалось: мне просто давали с собой диктофон, дорогущий «Панасоник», который в поезде я клал к себе под подушку, чтобы не спёрли, а список вопросов для репортажа готовила мне Светка Мангал. Кто вместо меня сидел у пульта в студии? - ну наверное Хромов, кто же еще. Наиболее интересное из передач мы собирали в тощенький журнальчик, который печатался тут же, через дорогу, и, поступив в ларьки с прессой, быстрёхонько разлетался, поскольку темы, благодаря радиопередаче, были у народа, как говорится, на слуху.
Вовсю катила перестройка, и служить корреспондентом оказалось совсем не так плохо: в кармане куртки у меня уютно болталось удостоверение «Пресса», открывающее кое-какие двери, к тому же и жалованье мне платили исправно и довольно щедро, видимо не совсем еще разобравшись в ценах. В общем, мне пришлось даже как-то подтянуться и начать работать «по-честному», что сперва с непривычки слегка меня напрягало - это при том что гоняться за материалом не приходилось, он сам собой шел в руки, либо же доставался в инстанциях и учреждениях с необычайной легкостью: за шоколадку, за букетик фиалок, за обещание дать в номер журнала фотопортрет... работать вообще-то было легко и весело.
...Мура тем временем бросила библиотеку. Какой-то итальянский был у нее еще со школы, а потом, как оказалось, она последовательно и напористо зубрила его самостоятельно, чему немало способствовала мода на Челентано, Ромину Пауэр и многих прочих.
Мы пару недель не виделись - и вдруг нос к носу столкнулись в метро.
- Ну?.. - спросил я, строго сдвигая брови. - «Ты помнишь наши встречи?»
- А я замуж выхожу...
Ее милые, целованные-перецелованные глаза лучились.
- Тю... - кратко отреагировал я. - И шо воно такэ будэ?.. Будешь теперь жинка... а вин тоби чоловик?..
- Перестань... - она скривила губы. - Там всё нормально. Турин, свой дом, рекламная фирма. Он, правда, на восемнадцать лет старше... но и ты...
- Что «ты»?.. - изобразил я возмущение.
- Не злись... И я тебя никогда не забуду. - Лицо ее на мгновение опять сделалось родным и близким. - Не надейся...
- Bon arrivato... Per favore... Destra-sinistra... Чао, рагацца! Совет да любовь! - выпалил я и спорым ходом двинулся к эскалатору, тут же поклявшись себе не оборачиваться.
Секунда... две... три... А потом эскалатор втащил меня под арку, и оборачиваться теперь можно было сколько угодно, Мура осталась внизу, на платформе.
Конечно, мы еще пару раз до отъезда поболтали с ней по телефону, но через неделю Мура реально уселась в самолет и отбыла с концами в Турин...
...На канале мне в тот день дали задание - сделать материал о меннонитах. Получив билеты и командировочные, я с вечера побрился и в полтретьего ночи вызвал по телефону такси, а затем, найдя свое место в слабо освещенном ночниками вагоне, улегся, почти не раздеваясь, дождался отправления, неспешно перебрал в голове заготовки текста и вскоре провалился в сон...
Проснулся только к обеду. Помылся, чего-то поел, запил лимонадом. И отправился курить в тамбур.
Когда я вернулся, в купе уже возились новенькие, подсевшие на мелком полустанке. Я поздоровался.
- Тепловоз, - назидательно сообщал своим попутчикам невысокий вихрастый пятнадцатилетний паренек, - толкает перед собой воздушную подушку, а следом за ним образуется разрежение... Поэтому людям с бронхитом и астмой не следует брать билеты в первый вагон.
Я снова вышел в коридор.
Вернулся в купе не сразу - пусть осмотрятся, расставят узлы и достанут своих промасленных куриц... Когда я снова приоткрыл дверь, мужчина уже лежал на верхней полке и осторожно выражал опасение, что спуститься с такой высоты ему больше удастся. Женщина возразила, странно собирая слова в предложение:
- Когда ты залез, так я думаю, что ты уже и слезешь...
«Шпионы какие-то...» - мрачно подумал я...
...Здесь стоило бы еще рассказать об одной моей халтуре в Комарово, о старичке Сократе Аполлоновиче, легендарном сподвижнике Скрябина, и наших неторопливых беседах обо всем на свете в долгие, наполненные комариным писком вечера на дачной веранде, о девочке-студентке Гульке, бурно восполнявшей мне дефицит телесного, в будущем известной артистке театра и кино... рассказать про Машу-виолончелистку, про ее губы...
Но каждая Маша - это новая сюжетная линия; их и так уже набралось до чертиков, а ведь планировались всего две: Сахалин и Азоры. Так что все эти байки останутся, полагаю, при мне - до следующего раза, поскольку редактор четко сказал: «Полтора листа...», да и «пломбированному вагону» недолго осталось тащиться по Пруссии: скоро Штральзунд, за ним Засниц, а там - паром на Мальмё; еще денек по шведской и финской железке - и «здравствуй, Питер»: Финбан, броневик уже выехал из замаскированного под распивочную каретного сарая, Аннушка на Садовой заплатила за масло... сейчас начнется. Так что закончим хотя бы про Сахалин...
Инесса, как утверждают источники, в 1889-м двинулась от парижского голода вместе с сестрой в Петербург, но по дороге как-то там потерялась и ввиду несвязной русской речи доехала до самого Хабаровска, откуда добрые люди переправили ее на остров: сказки о мужественных айнах, коренной сахалинской народности, читала юной Инессе ее бабушка по отцовской линии Пеше де Эрбанвиль, - в Хабаровске на пристани Инесса так долго бормотала «ле Сахалэн, ле Сахалэн», что это в конце концов возымело свое действие, и если бы не Чехов, нечаянно оказавшийся в то время на острове с научно-этнографической экспедицией, большевикам, возможно, пришлось бы обойтись без женского отдела в ЦК, ибо кандидаток на этот пост можно было пересчитать по пальцам. За пару месяцев пятнадцатилетняя парижанка совершенно одичала среди сверстниц - девушек-айно, которые уже упоминались в начале этих записок: перестала мыться и питалась, как и аборигенки, одним лососем и сырыми грибами; Чехову стоило больших усилий подманить ее французскими словами из его небогатого по тогдашним меркам галльского словаря и уже затем вернуть к действительности и даже доставить с оказией в Петербург к вящей радости сестры, тетки и будущего ее ухажера Женечки Арманда. Всё, что в книге Чехова сообщается об айнах, на самом деле надиктовано классику Инессой. Да и «чайка», собственно, - тоже практически Инесса: барышня светленькая, с известными грёзами, но, так сказать, не без стержня...
...Я представился. Мои новые попутчики тоже. На ночь мужчину устроили на нижней полке, парнишка тоже забрался наверх и теперь тихо сопел, чуть хмурясь во сне, когда по лицу пробегали тени придорожных деревьев и построек. Поезд мягко отстукивал рельсовые стыки. Они попадались редко - путь на этом участке был, как это называется, бархатный. Вроде бы не новинка, но если долго вслушиваться, возникает состояние какой-то недобуженности, а с закрытыми глазами - полная иллюзия известных сновидений, когда нужно убегать или догонять, а ноги едва двигаются с места. Наконец всё купе погрузилось в тревожный дорожный сон...
...Через три недели я позвонил Муре на мобильник. Ее домашнего номера у меня не было - такой у нас был уговор, чтобы не смущать миланского кавалера, и тут я не в обиде: уж сколько всего было вместе... да и вообще всё могло бы быть общим. Бывало, звонок в два ночи: «Дружок, ты спишь? Извини, не могу заснуть. Может быть ты приедешь? Или я?» Три семьдесят стоило на такси, то есть тридцать семь тысяч. А порой и заплатит сама, мою руку с купюрой отводит - не надо, мол, я только что за экскурсии баксами получила. Это редкость вообще у дам.
В общем, звоню на мобильник. Отвечает электроника: дескать «Informazzioni gratuita», ваш абонент недоступен, трубок не снимает, находится неизвестно где.
Недолго думая, я написал в Красный Крест. Не то чтобы накликивая... эту штуку мы знаем - типа чего боишься, от того и пострадаешь... Но куда было еще сунуться?
Красный Крест ответил оперативно. Дескать, занимаемся перемещенными лицами и пострадавшими в инцидентах и вашу дорогую Муру искать никак не можем. Обращайтесь в посольство или куда-нибудь там ещё.
Пришлось призадуматься и посоветоваться со знающими людьми. Тем временем уже ежедневно звоню на мобилку и слышу всё те же «informazzioni gratuita». А потом номер и вовсе замолчал. И я позвонил в посольство.
Она меня всё уверяла, что, мол, tutto bene, паспорт, мол, после регистрации сразу итальянский и все права европейца вот у нас теперь где...
Я долго переводил дух, когда в посольстве мне без лишнего базара сказали, что про гражданку Муру в Италии сведений нет. То есть как турист она, может, где-нибудь и числится, но только не в итальянском посольстве. А фамилии Муриного мужа у меня никогда и не было - то есть вслух Мура, конечно, ее упоминала: Аванти... Морденти... - но записать я это не удосужился.
Цыпин как раз прислал бабла на год, чтоб платить за его комнатку, с просьбой лишнее сохранить. Я тут же оформил туристскую визу и вылетел, недолго думая, в Турин.
Мура жила в какой-то глухой деревушке в семидесяти верстах от города, и я взял напрокат недорогую машинку. Ландшафты радовали глаз, а цель моя с каждой минутой становилась всё ближе...
Ничто на свете не имеет того исключительного значения, которое нам свойственно ему придавать. Эта фраза, по слухам принадлежащая фантасту Бредбери, исподволь - и совершенно независимо от меня, - будучи раз услышанной, месяц за месяцем деформировала мое сознание, постепенно переплавляя юношескую порывистость в мудрость и степенство. «Не парься» или «Забей!» - в те годы еще так не говорили, но без сомнения уже думали, и итальянский сюрприз, или «итальянское открытие», как я его потом стал называть, не произвели на меня того ошеломляющего эффекта, которого можно было ожидать, а лишь умножили сонм недоумений, и так уже накопившихся в памяти.
Тем временем совсем стемнело, и я, съехав на ближайшую парковку, решил скоротать ночь до утра, чтобы не являться Муре ко сну, как киношное привидение.
Теперь, задним числом, я вижу, что как бы подсознательно оттягивал наше свидание: утром долго беседовал у стойки с буфетчиком в кафе, сверялся с картой - и наконец в начале девятого бодро вкатился на Мурину улицу...
...Дома вокруг были сплошь частные, с заборами, клумбами и собаками во дворе. Где-то уже лаяли...
Муру на крыльце за невысоким заборчиком я узнал сразу. На моей милочке был легкий утренний халатик не длиннее середины бедра - пастельного персикового тона, полупрозрачный. Затем из буколически стилизованной двери домика выперлась задом вперед затянутая в черную кожу дородная мужиковатая девка с какой-то тяжелой коробкой в руках. Отставив коробку, итальянка распрямилась, решительно обхватила Муру за шею... и впилась ртом в ее губы.
Я боялся моргнуть.
Наконец они расклеились, итальянка двинулась к стоящему у гаража чёрно-лакированному джипу - и тут Мура увидела меня.
Мура слегка близорука, поэтому, полагаю, она не увидела меня в точности, а скорее почувствовала. И тут же скрылась за дверью. Итальянка тем временем задрала кверху гаражные ворота, нагнулась и, выставив для обзора крепкий обтянутый зад, принялась рыться среди стоящих в гараже на полу картонок, канистр и баночек.
Мура отсутствовала секунду. Теперь она стояла на своем буколическом крыльце, уперев руки в боки и водрузив на нос сверкающие в утреннем солнышке очки.
Это продолжалось три секунды - вдох... выдох. Сомнений не было. Мура узнала, кто к ней приехал...
«...Никогда не забуду. Не надейся...», только и успело пронестись у меня голове - и тут Мура, коротко взглянув на всё еще торчащий из гаража обтянутый зад кобла, встряхнула в мою сторону рукою. Потом еще и еще раз. Так отмахиваются от мух. «Вали! Вали отсюда! Только тебя еще тут не хватало...» - внятно артикулировали ее губы.
Итальянская девка снова выпрямилась, помассировала тыльной стороной ладони поясницу, покрутила туда-сюда головой, затем дернула на себя дверцу джипа, взобралась внутрь и принялась устраиваться и умащиваться за рулем.
Как я доехал домой - не помню. Ничего не помню...
Мура мне чудилась теперь в каждой похожей по фигуре девчонке - в стайках ждущих позднего автобуса на остановках, в очереди на маршрутку, в мрачных подземных переходах - везде, где было потемнее. «Вернулась...» - вздрагивало сердце. Ноги немели, я замирал, вглядываясь, - и каждый раз, конечно же, ошибался. Происходило всё это скорее сослепу; я тоже, как и она, слегка близорук, а очков на улице не ношу - отсюда и наваждение. Ну, или по какой-то другой причине.
Женщины любят поговорить о предательстве. Я в этой связи склоняюсь скорее к римскому или попросту к уголовному праву: нарушил присягу - всё, ты предатель. А если не присягал, то и взятки гладки - ведь женщинам не приходит в голову податься в монастырь, если они, к примеру, кого-нибудь разлюбили. Они спят теперь с новым любовником, а бывший считается «предателем», поскольку «осквернил», «надругался»... и вообще имел что-то со своей секретаршей. В правовом отношении тут полная путаница.
...Об этом я не задумывался: с годами как-то всё больше устаешь жить - мир вокруг уходит от нас много раньше, чем мы от мира. Всё меньше остается по-настоящему дорогого, а то, что было дорого раньше, утрачивает яркость и привлекательность, становится плоским и даже пошлым. «Кризис среднего возраста», переоценка ценностей - подходящее время, чтобы угодить на пару месяцев в психушку с неудавшимся суицидом или просто с белой горячкой. Главное, что совершенно не хочется разговаривать - ни с кем и ни о чем. Это в работе корреспондента большая помеха.
...Солнце вставало. В небе вовсю носились мелкие птички, по лугам разболтанной походкой двигались коровы, из лесосек выползали подернутые росой бульдозеры. Из коридора тянуло особым железнодорожным дымком - проводник растапливал титан.
Обычно я по утрам ничего не ем, но в поезде происходят странные вещи. Лежащий на полке поперек движения вагона человек, оказывается, подвергается воздействию совершенно необычных для организма ускорений, желудочный сок омывает те отделы желудка, которые в привычной жизни нормального гражданина недосягаемы. От неожиданности возникает чудовищный аппетит. Сходные явления бывают у акробатов и космонавтов. Всё это объяснил мне вчерашний вихрастый паренек, и я с успокоенной совестью притащил из ресторана пять бутылок пива и кучу разнообразной снеди. Две бутылки еще и сейчас позвякивали на столе. Я потянулся, ухватил бутылку и, воспользовавшись кронштейном своей полки, деликатно сдернул пробку. От хорошей порции пива ощущение недобуженности постепенно возникло снова. Даже ландшафт за окном, казалось, побежал медленнее.
Ландшафт, кстати, сильно изменился. Все свободное от деревьев пространство занимали теперь одноэтажные серые строения с редкими оконцами. Они вплотную подступали к дороге и уходили вдаль нестройными рядами.
Замелькали вокзальные постройки, и поезд остановился. Я перегнулся поудобнее и прижал лоб к стеклу.
Вдоль путей шагал мужичишка в ватнике. Увидев меня в окне, он задрал голову, показав щетинистый кадык, и что-то проговорил, угрожающе размахивая крепким заскорузлым кулаком. Начинались постперестроечные пограничные инциденты. Мы въезжали в сопредельное государство.
А еще через час я попрощался с соседями и вышел на мелкой незначительной станции.
На самой окраине этого городка, затерявшегося среди покрытых весенней зеленью полей и усеянных молодыми почками рощиц, приютился ветхий домишко, вросший тылом в полуразрушенную, проросшую вьюном стену старого пакгауза. Автобус приходит сюда, на конечную остановку, лишь раз в два часа, а по выходным и вовсе дважды в день.
Голубеет бездонное небо. Подъезжает и останавливается автобус. Не торопясь, степенно, с просветленными лицами из него друг за другом выбираются два-три десятка пассажиров. Так же степенно направляются они к скромному домику у пакгауза. Женщины стройны и одеты с пуританской строгостью, мужчины подтянуты, широкоплечи, почти в каждом чувствуется недюжинная сила воителя, привычного к тревогам и лишениям нашей беспокойной жизни.
Я присоединяюсь к ним возле дверей домика. «Здравствуйте! - говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь. - Я Н.Н., журналист. Вы позволите мне присутствовать на службе?»
Ответом мне - открытые, заинтересованные, улыбающиеся лица. Пожилой, убеленный сединами прихожанин, статью и одеждой напоминающий бывалого моряка, радушно растворяет двери домика, пропуская меня вперед.
Я представляюсь «хозяину» дома, средних лет человеку с открытым, полным любви взором, облаченному в длинные просторные одежды. «Н.Н.? - переспрашивает он, бегло взглянув в мое удостоверение. - Как же, как же... читал ваши заметки. Многое очень верно ухвачено... Проходите и устраивайтесь».
Наскоро записав начало очерка, предназначавшегося для клерикального журнальчика, я действительно прошел в молитвенный зал, где сорок минут проповеди вертел головой и предавался размышлениям, а затем попрощался с паствой и отправился шарить по магазинам. На периферии порой удается наткнуться на немыслимые редкости. Тем более что назавтра мне предстояло на целую неделю отправиться в район и таскаться по нему, собирая фольклор, - уже для другой организации...
...Разговор в студии притихает, все присутствующие как-то разом задумываются о своем. Я вспоминаю Муру, Машу, Гульку и подливаю себе в пластмассовый стаканчик колы. «Один лаконичен и точен, - бегут перед глазами строчки чьей-то рецензии на разбросанных по столу листах, - а другой под настроение может запустить бесконечным, как удав-констриктор, сложным предложением. И вот уже в беспощадных кольцах сложно-подчинённо-сочинённого визжит от ужаса метафора, завидев открытую пасть глагола». Ну... наверное так.
Провидение мало напоминает благотворительность и потому тасует и мешает наши судьбы без мысли и умысла, как шары в лотерее, - выходит из этого какая-то дрянь, которая заставляет если уж не всерьез страдать, то поневоле выполнять какие-то нелепые действия, совершать дурацкие поступки. Ну кто мог подумать, что Муре что-то сорвет крышу? Она ведь уверенно двигалась к браку со мной, терпела соперницу, спала, кроме лета, чуть ли не каждую ночь у меня, то есть «дома», как она сама это называла. К таким вещам привыкаешь, привязываешься, - в дороге, в командировке вдруг вспоминаешь об этой Муре, в сельпо при случае покупаешь ей раритеты-подарочки, и вообще постоянная женщина в доме модулирует, как говорится, твои собственные волны... И тут вдруг такие сюрпризы!
Конечно, личные проблемы и комплексы - не лучший повод для литературных экспериментов, но, спрашивается, что у нас есть в запасе, кроме рефлексий? Некий образ меня тяготит - и я хочу его растрепать, подарить, обезличить, превратить в общественное достояние. «Это для меня уже литература», - говорила одна тётка и легко, как о книжке или кинофильме, рассказывала о чем-то личном, в прошлом шибко насыщенном эмоцией.
И что ей в этой итальянской дурище? «Неутоленных тел переплетенье расторгнется тревожно и брезгливо...» - как написал Рильке. Так оно непременно и выйдет...
Вот в общем и всё. Филфаковская студенточка отдала ребенка в сад для одаренных, Гуля давно уже играет на сцене, у нее муж и ребенок. Маша с виолончелью - в Голландии и даже купила там домик, я дважды гостил у нее по неделе. А я вот сижу порою - и просто не знаю, чем бы заняться. Не оставляет чувство какой-то вселенской тщетности, бессмысленности... что, конечно, неудивительно, если задуматься о протонах, радионуклидах и всём таком прочем...
Да, примерно так. Можно, конечно, пропить курс женьшеня или записаться к психологу, но что-то я сомневаюсь, что правда - в женьшене. Одна из знакомых постарше резонно советует мне заняться чьей-нибудь чужой бедой: убогими, психами...
Кажется, жизнь не удалась... Однако «попытка засчитана», как бодро выражаются спортивные комментаторы. Вот и Светка-Мангал всё заметнее меняется в голосе, когда мы случайно оказываемся в студии наедине. А я ведь ее совсем не знаю... просто не было ни случая, ни повода присмотреться или прислушаться.
В иностранный Легион меня, вероятно, не возьмут уже просто по возрасту, да и французский я вряд ли выучу. Хотя... Пожалуй вот: Светку можно бы пригласить в турпоездку по Франции, а по срокам заранее подгадать собеседование в Легионе. Так сказать, приятное с полезным. Пускай-ка они мне дадут год срока освоить французский - а там посмотрим. Всё-таки цель... Да и Светка - вряд ли она станет отказываться от поездки. Или двинуть с ней сразу на Азорские острова? Где хоть они, прости господи?..
Я задумался о дальних краях и вскоре как-то невзначай припомнил Салафиила, Авиуда и еще кого-то... Мир в общем-то един, как я считаю: если в одном месте что-то убыло, в другом непременно прибавится - иначе с чего бы все кругом талдычили об энтропии? Вещи это серьезные, они требуют неторопливости и покоя - а мы всё носимся без конца и смысла, в то время как давно сказано: «всё тлен, прах и суета сует». Ибо человек, рожденный женой, кратковремен и исполнен печалями.
Я поднялся, потер глаза, затем погасил свет в студии, дернул у двери рычажок сигнализации - и вышел вон на ночную улицу.
Свете я позвонил поздно вечером и без обиняков объяснил ей задуманное.
- Почему нет? - ответила Света, немного подумав. - Один раз живем... А эти Азоры вообще могли бы быть наши, их Николашке предлагали однажды купить. Катались бы сейчас туда как в Финку или в Турцию. Но у нас же всегда так: Аляску сдуру продали, а Азоры сдуру не купили, теперь вот лапу сосем на одном «Дошираке»...
Она подумала еще немного и наконец добавила:
- Ты вот что... со звездами в отеле не парься, пусть будет скромненько, но бронируй лучше два номера. Кто тебя знает - может быть ты храпишь. И чтоб вай фай везде, конечно...
- Слушаюсь, моя королева! - бодро отсалютовал я. - Доброй ночки...
- А хочешь, сейчас приезжай... - перебила она. - Ну что?.. И с храпом как раз проверим...
- А что? - в тон ей ответил я. - Один раз живем...
Я ласково попрощался, дал отбой, глотнул немного текилы и принялся собираться.
|
Загружено:
