Наутро мы разделились: я поехал в райисполком подавать заявку на регистрацию кооператива, а Толик - к энергетикам. Черновик техзадания, который Тоха привёз оттуда, читался как приговор, ставящий жирный крест на всём том, что под сказочную успешность первых шагов успело вскружить нам головы. Чётко обозначив марку, мощность и маршрут кабеля, бумага предписывала проложить его под проезжей частью нашей улицы, вдоль пешеходных тротуаров, под дорожным полотном и трамвайными путями центрального проспекта, и вновь тротуарами, чтобы там, во дворах, запитаться от распределительной будки.

До появления Михали, который дал согласие вписать его в список (закон обязывал - трое и ни человеком меньше), но не рискнул пока увольняться, пообещав помогать после работы, - до появления Михали мы просидели с гнетущей пустотою в душах и опустившимися руками.

- И пишут, - в отчаянии показывал Тоха Михале, - что мы должны согласовать с городом и ГАИ, когда и как будем перекрывать улицы и когда и как восстановим асфальтовое покрытие! Кто нам такое разрешит?! И где бы мы набрались денег на такой тарарам?! Да тут один кабель!..  - хватался он за голову.

Рассудительный Михаля, разглядывая документ, будто заочно возражал тому, кто его составил:

- Вам в частном секторе за глаза хватало мощности… Почему тут не подключиться в доме?

- Говорил! - махнул рукой Тоха. - Вы открываете производство, - передразнил противным голосом, - и подключать вас надо как производство! Я так и знал, что не дадут. Что-нибудь, а вымудрят.

- Погоди, - всё так же глядя в бумагу, сказал Михаля. - Они всем придумывают. И не они одни… У нас в мастерских по электрическим Вахом. Поехали, как раз ещё застанем!

...Вахомом звался невысокий, плотно сбитый мужичок лет пятидесяти с  сетью прожилок на скулах и с весёлыми, быстрыми, подкупающе бесхитростными глазами, желтоватыми по белкам. Он улыбался во всю ширь, до дёсен открывая два оставшихся во рту зуба - вверху и внизу, которые, как резаки ножниц, сходились рядышком, но мимо.

В чистенькой серой робе для специалистов среднего звена, которую носил в качестве костюма, он сразу остановился у железобетонной опоры, торчащей из тротуара под нашим окном.

- Пару бутылок, - сказал, забавно пришепётывая,  - и отсюда, со столба, и сквозь стену - триста восемьдесят к вам с доставкой на дом... Не! - уточнил, приценившись к мощи стены. - Бутылки три, не меньше!

- А бумаги? - спросил Толик, балагуривший с ним дорогой и, всегда открытый к встречной открытости, уже сдружившийся с ним на всю предстоящую жизнь.

- Бумаги дороже. За бумаги Шурочке не меньше как духи. И не ниже, чем Францию!

Родина, разрешив явиться на свет божий кооперативам, никак не могла отважиться на то, чтобы позволить этим самым кооперативам легально приобретать сырьё и оборудование. Запреты, вписанные особыми статьями в уголовный кодекс, продолжали действовать, обрекая нас на ежедневное воровство и скупку краденого.

Так в созидательной кутерьме - на одну десятую праведной и на девять десятых неправедной - минуло около двух лет. Наше дело ширилось и вздымалось, как на дрожжах, и поставило наконец перед необходимостью заиметь собственное производственное здание.

Кудесник Вахом, подключив приятельниц из земельного отдела, разведал для нас два участка. Один, по отзывам, ровный и чистый, мы не поехали и смотреть. Он находился на опушке пригородного леса, и к нему пришлось бы тянуть семь километров кабеля. Второй был в десяти минутах ходьбы от метро. Его ограничивали с четырёх сторон районная электроподстанция, воинская часть, кирпичный завод и гаражный кооператив. А пустовал он по той причине, что от подстанции к объектам пучками были проложены через него подземные линии электропередачи. Пригодным к застройке оставался небольшой прямоугольник, на котором, впрочем, хоть и с трудом, но разместилось бы задуманное нами строение. Оставшееся пространство вполне логично заняли бы двор и подъездные пути. Просматривалось ещё два очевидных затруднения: что грунт по преимуществу был насыпной, и что на бесхозном пустыре выросла свалка.

Сопровождая к месту, Вахом, увидавший, как Толик враскорячку добирается до машины, поинтересовался, что со спиной.

- Новый пресс разгружали, сводили из кузова по наклонной, одна доска просела, а я подставился, как подпорка, чтобы не нахитнулось. С месяц уже мучаюсь. Веришь  - пропадаю. Ездили вон с Димкой, - кивнул в мою сторону,  - к знаменитому Касьяну в Кобеляки. Он так вот два пальца наложил на позвонок, где болит, и кулачищем ка-ак вмажет!.. Ох, я и орал! Домой неслись, как на «скорой» с сиреной - так я орал. Потом по большому блату - к профессору. Тот обещает пластинку вставить. В итоге - инвалидность и заново учиться ходить. Но зато не будешь импотентом. Шестнадцатого ждёт меня на операцию.

- Ты в своём уме?! - вскричал тут Вахом не своим голосом.

- А что - дожидаться пока ноги отнимутся? Две позвоночные грыжи!

- Да у меня их шесть! А я кувалдами молочу, как молодой! Ему инвалидность обещают, а он… - у Вахома не хватало слов.

- Ты хочешь сказать, что профессор…

- Да этих коновалов хлебом не корми - дай в живом человеке поковыряться! Когда уже ползать не сможешь - и то подумай, ложиться или не ложиться под нож. А ты - на своих двоих! Ну, косо, ну, криво, но на своих!

- Чёрт его знает… - засомневался Тоха.

- Меня слушай! - горячился Вахом, шепелявя и брызгая слюной, стекающей с верхнего зуба. С заднего сиденья он дотянулся до зеркала на стекле, вгорячах грозя оторвать, развернул его к Толе. - Смотри! На себя смотри! Кровь с молоком! У тебя кровь, Толёк, - из одних живчиков! Они бегают там, где сломалось, и чинят, чинят… Усядутся твои грыжи, примнутся-притрутся. Пока поаккуратней, поберегись пока, а там и думать забудешь о них!

У свалки, местами поросшей не только травой, но уже и кустарником, Толец, известный своей внушаемостью, выбрался из машины куда как бодрей, чем садился в неё...

На этой же свалке месяца через два он, с самой кручи горланя экскаваторщику, где загребать, неожиданно провалился ногой в пустоту. В пояснице хрустнуло так, словно там сломали карандаш. С заледеневшим сердцем ожидая боль, от которой орал благим матом, он прислушался к себе. Боли не было, и это заставило испугаться ещё сильнее. Оттуда, из поясницы, будто что-то выпало. Он не решался шевельнуть ногой, с ужасом думая, что ноги отнялись.

Наконец, чувствуя, как с него сползает ботинок и машинально подкрючивая пальцы, чтобы удержать, он потянул ступившую в пустоту конечность к себе.

Она слушалась, но страх не уходил: в пояснице чего-то не было. Ещё не решаясь поверить, отмечал, что из поясницы выпала и потерялась сидевшая там неотлучно и, как шило, раз за разом напоминавшая о себе боль...

Взятый нами на зарплату, Вахом занялся оформлением участка и помогал в подготовке к строительству. Сражённые наповал тем, что во времена, когда всё и везде останавливается, кто-то по собственному почину затевает стройку, административные силы города делали на нас большие глаза и ничему не мешали.

Изголодавшиеся по заказам, геодезисты за символические деньги, полученные из кармана в карман, мигом обследовали грунт, прописав, ввиду нестойкости почвы, забивные сваи.

Архитекторы, сидевшие без дела и через пятое на десятое получавшие жалование, откопали типовой проект, многократно опробованный, бесспорный во всех отношениях и приспособленностью помещений устраивающий нас лучше, чем тот, который мы попробовали придумать сами.

Всё складывалось в такой полноте благоприятствий, с такой быстротой и такой удачливостью, что временами возникало ощущение, будто нас кто-то коварный заманивает в ловушку. И вот, словно накликав этими опасениями, мы действительно угодили в западню.

В одно злосчастное утро с видом во всём виноватой и сильно избитой собаки явился Вахом. Он принёс толстую, как амбарная книга, смету, выставленную нам специализированным трестом «Фундаментстрой».

Создавалось впечатление, что в неё вписывали всё, что забредало в голову. Там были подробно учтены расходы на ремонт общежития, приобретение шкафчиков для одежды в раздевалку, двадцать кубометров не известно для чего предназначенной шлифованной доски «вагонка» и даже стоимость аренды автобуса, который якобы будет доставлять работников на объект. Всё это вкупе со взятой с потолка немыслимой суммой, связанной с амортизацией основных средств, покрытием налогов, зарплат, административных расходов и прочего, умножалось на коэффициент прибыльности и давало в итоговой строке сумму в несколько миллионов.

- Это что? - спросили мы у Вахома.

- А это то, что их не объедешь. Закладку фундаментов мы можем заказать только им, они единственные с допуском. И хотят отыграться на нас, на последнем заказчике. Перед смертью, говорят, не надышишься.

Чтобы не рисковать с Тохой, которого не хватило бы и на тридцать секунд разговора, к управляющему поехал я.

Трест, поднявший все нулевые циклы в новых районах, каждый из которых равнялся среднему городу, был ещё полон соков, хотя уже мёртв. Он остался без дела и сразу же стал в тягость сам себе. Откормленная по вкусу хозяина секретарша, жеманно вильнув абажуром, обтянутым короткой юбкой, пошла доложить. Меня пригласила с цинизмом инспектора манежа, объявляющего провальный номер.

Я не переступил ещё порог кабинета, а управляющий уже кричал:

- Вы мне надоели!

Он покраснел до цвета помидора и едва сдерживал клокочущую в нём ярость.

- Вы меня с кем-то спутали! - бросил я, стараясь улыбнуться как можно дружелюбнее. - Я у вас впервые.

- Не вы - так ваш беззубый!

- Странно. А я наоборот радуюсь, когда ко мне приходят с заказом. Или вы так завалены работой, что некогда головы поднять?

Последнее я сказал напрасно, каюсь. Это угодило в самое больное и не послужило налаживанию контакта. Всё его донельзя озлоблённое существо страстно желало выгнать меня вон, однако, сделав над собой усилие, он спросил:

- Что вы хотите?

- Обсудить смету и плодотворно посотрудничать.

- Смета не обсуждается.

- То есть?

- Без «то есть». Не обсуждается и всё.

- Вам не нужны наши деньги?

- Ваши деньги, - оскалился он, - мы согласимся принять только в том количестве, которое выставили.

- А если у нас нет таких денег? За приемлемую для обеих сторон оплату вы не хотите поработать?

- Нет денег - не хрен строиться!

- Резонно, - заметил я, чтобы что-нибудь ответить и не сказать того, что так просилось на язык. - Спасибо, что уделили мне время! - Поблагодарил я с невольной двузначностью в голосе, так как подумал об Эдьке, моём армейском друге, который первым из первых переквалифицировался в бандита.

  ... К несказанному моему огорчению, Эдька отрицательно покачал головой.

- Будь на твоём месте кто другой, я бы - не задумываясь. А тебя введу в курс, чтобы ты кому-то кроме меня не угодил в лапы. Вот смотри: наши увидят смету, такой смачный куш, и так запустят когти - не вырвешься. Теперь скажи: ты найдёшь с лёту половину от суммы, чтобы отдать нашим?

Зная, как дважды два, что нет, не найду, - откуда?! - я из показушных соображений всего только с сомнением приподнял плечи.  

- Это - раз, - указал он на меня, усомнившегося, пальцем. - Теперь дальше. Дальше наши нагнут его делать задаром, поскольку ты на сделке с нами должен поиметь свою половину. Но он задаром сделать не сможет - там реально надо вложиться по полной. В итоге или ты заплатишь ему свою половину, или останешься без фундаментов.

- Знаешь, так хочется поучить этого скота вежливости, что я бы…

- Вот это оставь! Проверено: как только в дело пустил своё ретивое - пиши пропало. Помогать в экономике вопроса я готов, тешить амбиции - не ко мне.

- Хорошо. А ваши готовы поучаствовать за разумные деньги? Он нафантазировал чёрт-те чего, а мы берём это за основу, как что-то реальное.

- Я смету показать должен? Должен. А дальше автомат  - половина.

- Но подожди, они же нормальные люди…

- Они не люди, - перебил Эдька. - Они - это мусора, прокуроры и партийные шустрики, снюхавшиеся в охотниках и на стрелковом стенде.

У меня так раскрылись глаза, что Эдька ещё раз нацелил в меня палец:

- Прозрел! А ты думал, господа богатенькие моей пукалки пугаются? Я за порог, а они за телефон - вызванивать знакомых или родню, имеющую выход на компетентных граждан. Компетентные им и объясняют…

- Значит, всё, приехали? - спросил Толик с подоконника «говорилки», в которой мы прикрылись.

Что-то во мне никак не желало согласиться с тем, что «всё», и я сказал:

- Давай подумаем!

- А что тут думать?! - по своему обыкновению вспылил он.

- Подумаем, с какого боку его можно ухватить.

- С какого? - злился Тоха.

- Не знаю. Давай рассуждать. Кого он боится?

- Ну, партии. И что?

- Партии… Партии. А что если к секретарю райкома? Он у нас был, цокал тут языком…

- К нему не попадёшь. А не проще… - так же быстро, как огорчался, загорелся вдруг Тоха, - не проще через его друга зайти, через Куба?

Куб, он же - Кубрак…

В угоду какой такой надобности закон предписывал открывать кооперативы непременно под крылышком государственных предприятий? Притом что, открывшись, мы могли тут же выбросить из головы, под какою крышей явились на свет божий, и жить своей, ничем не зависящей от патрона, жизнью? Вот мы и подумали, что если уж без поклонов не обойтись, не лучше ли сделать это с пользой, прилепившись к чему-то наподобие, скажем, кожзавода…

Имея в виду встретить до начала смены кого-нибудь из знакомых, выносивших для нас кожу, и выведать у них, как повернее выйти на САМОГО, мы прикатили в половине восьмого. Но «Ласточку» парковали уже за директорской «Волгой», а САМ стоял на широком крыльце проходной, как делал это каждое утро, побуждая трудяг и управленцев являться без опозданий. Высокий, помеченный плотностью здоровяка, в которой, однако, уже угадывались нелады с сосудами и сахаром, он словно считал людей, приветствуя кого-то кивком, а кого-то - пожатием руки.

В час, ещё ранний для визитёров со стороны, мы, чужаки, угодив под взгляд хозяина, решили не отсиживаться в машине и подойти.

- Открыть кооператив! - предельно коротко и с готовностью тут же распрощаться при малейшем намёке на отказ объявил Толяныч.

Жестом, в котором будто не таилось ничего особенного, но который вне всяких сомнений был движением человека, за спиной которого лежали необозримые угодья ЕГО завода, Кубрак, за глаза именуемый Кубом, протянул руку. Тоха с видом уважающего, но равного, подал свою.

- Что умеем? - пожимая мою руку и продолжая приветствовать проходящих, спросил САМ у Толика.

- Обувь.

Скупым мановением кисти Куб выманил из вереницы согбенного конторского в нечищеных туфлях и с лицом зашифрованного выпивохи.

- Знакомься, Палыч!

- А мы… - с осмотрительной приветливостью сказал тот, указывая тощим и влажным пальцем на Толика, - мы цапались, помнится, по качеству товара. ОТК «Обувного»…

- Вот оно как! - по-хорошему оживился Куб и, схитрив ловко сыгранной простоватостью, открылся: - А мне за ваши кооперативы в райкоме всё темечко проклевали! Что ни четверг - на ковёр: создал или не создал? А? Как? Похож я на создателя? Палыч то, было, одних ввёл в соблазн, то других… Но званому, говорят, гостю много надо: это им дай, то за них сделай!.. И трусит народец. Перепишут, говорят, кто высунулся, первый раз, что ли!

Без утайки поделившись своим, через минуту он уже знал, что подпольщики мы со стажем, что нам в общем и целом только вывеску повесить…

- Как на том общежитии?! - вовсю веселился Куб, чему с настороженной угодливостью подхихикивал и Палыч.

Вскоре выяснилось, что и с нашей продукцией он знаком накоротке - позапрошлое лето его жена и дочь отшлёпали в построенных нами пантолетах.

- Так, - с интонацией, ставящей точку, приказал он Палычу. - Отпечатаешь у Тани бумаги, какие им надо, и ко мне! И вот что - выпиши им по цене отходов тот цветняк, что мне насовали на выставке итальяшки!

Закон предписывал отпускать кооператорам исключительно отходы, ни в коем случае не сортовой товар. Таким образом, сделав, с одной стороны, широкий жест, с другой, в бумагах, он оставался неуязвимым.

- Ту красотищу?!

- Ту самую.

- Всё отдать или с половины?

- Всё. Что тебе их - солить?

- Жалковато…

- Меньше рассуждай! А вы, ребята, как обустроитесь, наделайте чего-нибудь, как вы умеете, и дайте знать. Я к вам, глядишь, с журналюгами… И секретаря райкома… С него тоже по вашей милости с живого не слазят…

С того времени, как посетил нас с журналистами и секретарём райкома, Кубрак успел сильно располнеть. Стареющим обленившимся великаном сидел он в большом жёстком кресле и хитровато улыбался одной половиной лица. Он слушал терпеливо, но не особенно вникая, и что-то уже держал в уме про запас.

- Вы хотите бросить меня под танк? - спросил он, словно резюмируя всё сбивчиво изложенное нами.

И выпустил задиристую улыбочку и на вторую половину лица. Улыбочка выдала с головой: нет, нет, ничуть он не обленился, и мышей ловит как бы не проворнее, чем в былые времена.

Амбарную книгу сметы он, закрыв, переместил по столу в нашу сторону и скупо, но очень выразительно шевельнул рукой, показывая, что всё это выеденного яйца не стоит.

- Время теперь горячее, народ просит обуви сейчас. А будет ли просить, когда вы построитесь, - бабушка надвое гадала. Столько лет потратить, столько денег - зачем? У меня два цеха пустуют такие - жить можно. Что называется, тепло, светло и мухи не кусают. Желаете взглянуть?

Мы с Толиком встретились глазами, и Тоха ответил:

- Нет, мы вам верим.

- Составим божеский договор аренды, кожу будете брать на выбор и со скидкой. Скидкой поделимся. А? - закончил он так, словно наживка нами проглочена, а он вовремя и ловко подсёк.

Мы с Толей ещё раз пересеклись взглядами, и теперь я спросил:

- А можно мы подумаем?

Пустив на лицо безразличие, он повернул кверху ладони, жестом отпуская нас и позволяя думать.

Люди, знавшие его многие годы, утверждали, что с Кубом можно иметь дело. Слово он держит, а это стоит немалого. И предлагает сэкономить миллионы и годы на строительстве. А также обрести режим наибольшего благоприятствования в снабжении, - не думать, украв сегодня, о том, повезёт ли завтра.

Но я, ещё ни словом не обмолвившись с другом, точно знал, что он никогда не согласится. И я не соглашусь.

- У нас это уже было, - сквозь зубы проговорил Тоха за проходной. - На «Обувном»… Каждое утро шкириться, встречаясь тут с ним!

- Вроде от самого чистого сердца человек… И прямая нам выгода, откуда ни глянь. А ощущение такое, что он меня обратно на зону позвал, - поделился и я, имея в виду колонию, которую прошёл подростком.

- А что со стройкой? - спросил Толик.

- Я бы уступил - отдал тому гаду, сколько просит.

- А где возьмём?

- Составим с ним график расчётов, дела у нас раскручиваются. Соберём. А нет - подождёт, если что.

- И заморозит нам фундаменты?

- Не заморозит. Всё у нас сладится, всё сойдётся.

- Кто сказал?

- А нас благословили.

- Кто? Откуда?

- Оттуда, - показал я за потолок в машине и отвернулся, пряча лицо и думая: «Эге, нервишки…»

Мы оплатили фундаменты без задержки. За время, ушедшее на расчёты, те немыслимые деньжищи, которые управляющий трестом, пользуясь положением монополиста, вырвал у нас из горла, перестали быть немыслимыми, став постепенно терпимыми, а потом и вовсе едва не мелочью. Инфляция, как выяснилось, не всегда бывает злом, иной раз - и благом.

Сама судьба свела нас с Вахомчиком. И не она ли позаботилась о том, чтобы Вахомчик встретил на рынке знакомого строителя?

- Эти хлопцы возвели половину новостроек в городе! - уверял он. - И уже четыре месяца не получают зарплаты. Оформить их у себя и не оплачивать никакому стройуправлению его дурацкие расходы, помноженные на коэффициент прибыльности!

Наученные грабежом «Фундаментстроя», уж мы-то понимали, о какой грандиозной экономии идёт речь. А если ещё не забывать, что тридцать процентов суммы, потраченной на строительство, нам предстоит отдать городу…

И как удачно всё совпало по времени! За день до того, как были оформлены у нас  асы-строители, я побывал на заводе железобетонных конструкций и заключил там приватное соглашение с начальником отдела сбыта. Завод по инерции продолжал шевелиться, накапливая колонны, ригеля и плиты перекрытия у себя на складских площадках. Он, завод, специализировался на выпуске именно тех конструкций, которые значились в перечне, прилагаемом к нашему проекту. И оба мы - как я, так и начальник отдела сбыта - ясно отдавали себе отчёт, что кроме нашего кооператива, изделия, застрявшие на склад-площадках, в ближайшие годы не понадобятся никому.

Сбытовик был ярчайшим представителем той породы людей, предки которых столетиями добывали хлеб насущный тяжким физическим трудом. И вот, родившись богатырём, каждая кость которого и каждая жила просились к кирке, плугу или кузнечному молоту, он уселся сперва на студенческую скамью, а потом - корпеть над сводками, планами и отчётами. Его, отнюдь не обиженного ростом, понесло вширь и давило изнутри давлением, которое выплёскивалось на щёки малиновым румянцем.

Мы столковались так скоро, что от краткости общения осталось нечто похожее на неутолённый за обедом аппетит.

Я предложил покупать конструкции за полцены, имея в виду, что половина от этой половины оплатится официально (и только на неё город набросит свои тридцать процентов), а вторая половина половины поступит наличными в руки ему и его руководству.

На всё сказанное он ответил одним коротким «да».

При наличии собственной бригады монтажников оставалось только завозить конструкции и собирать здание. Однако загвоздкой выступало то обстоятельство, что прежде на объект необходимо было завести электричество. Убаюканные при выборе участка его непосредственным прилеганием к подстанции, мы не посчитали нужным вникнуть в существующий порядок подключения. А напрасно. Во-первых, процедура, состоящая из бесконечного множества ходов, отнимала не месяцы - годы. А во-вторых… За заявленную мощность мы должны были внести сумму, покрывающую часть стоимости электростанции и ведущих от неё сетей, - сумму пропорциональную этой мощности. Говоря проще, это стоило дороже обошедшихся нам в миллионы фундаментов. Причём и на эти затраты город впоследствии накрутил бы свои тридцать процентов.

Не берусь утверждать категорически, но думаю, что не будь с нами Вахомчика, авантюра, связанная со строительством фабрики, на этом была бы с прискорбием завершена.

Но Вахомчик с нами был! Испытывая невероятные нравственные мучения, он, внутренне считая совершенно недопустимым запрашивать с нас такое, всё же передал, что его давний приятель и однокашник, а ныне отнюдь не последний человек в руководстве энергетиков, берётся подключить нас незамедлительно, разрешив оформлять бумаги своим чередом, но после подключения. А также готов избавить нас от взноса на развитие, от этих убийственных миллионов. Но просит за это… Вахом собрал всю имевшуюся в душе дерзость, чтобы произнести:

- «Жигули»!

Нашу ошеломлённость столь удачным избавлением он истолковал по-своему и поспешил прибавить:

- И по остаточной достанет для нас трансформатор! И кабель отдаст за копейки!

Эх, Вахомчик, Вахомчик!.. Другой на его месте не упустил бы случая выдурить у нас ещё и «Волгу» для себя. И мы и тогда были бы счастливы, что дёшево отделались. А он страдал, чувствуя себя соучастником немыслимого лихоимства...

 Бригаду, найденную Вахомчиком, возглавлял по-орлиному лысый чеченец. В паспорте он значился Ждохаром, на нашей речевой волне - Жорой. С собой он позвал только самых необходимых - лучшего сварщика, не гнушающегося никаких других работ, стропальщика, который тоже с охотой брался за всё остальное, и крановщика, готового помогать бригаде всегда, когда не нужен кран.

В нём, в Жоре, была та застенчивая кавказская и мусульманская верность слову и верность доброй совести, вкладываемой во всё, что делает, которые всё реже встречаются у нас - не кавказцев, не мусульман и, в общем-то, не православных.

Мы встретились в бытовом вагончике, позаимствованном ребятами с бывших объектов. Они здоровались пересушенными цементной пылью руками. В бытовке было чисто, стол, покрытый пластиком, казался с утра вымытым.

- Я в вашем деле - ни бельмеса, - начал я. - Что буду спрашивать, вы уж подсказывайте. В общем и целом будем считать, что я ваш снабженец. С вас - список конструкций, какая за какой нужны и когда. Цемент, песок, арматура, электроды, - что там ещё? Всё заказывайте. Денёк-другой, естественно, оставляйте мне на раскрутку. Годится такой порядок?

Они недоверчиво помалкивали.

- Если я что-то не то предлагаю - скажите.

- Всё то, - почёсывая лысину, отозвался Жора. - Какие колонны везти и ригеля - сейчас и напишем, это недолго. А как будет получаться - посмотрим…

Я понял. Сатира страны на добрую половину состояла из насмешек над тем, как снабжается строительство. «Кирпич - бар, раствор - ёк!» - издевался Райкин. Понял и не стал распространяться, что все, задействованные в поставках, получат от нас долю в свой личный карман. А это вовсе не то взаимодействие, с каким они сталкивались доныне.

- Тут бы ещё… - подал голос сварщик с румяным тонкокожим лицом и светлыми бесхитростными глазами. - Мы арматуру резали автогеном. И косынки из листа. А оно - времени, газу… И всё горбатое, в облое, тулишь потом, изворачиваешься… Я к чему? У меня кум на танкоремонтном при гильотине. Порубит всё чистенько и из заводского, недорого…

Не откладывая в долгий ящик, я со списком нужной длины и диаметра арматурин понёсся к названному куму. Часа через полтора, дождавшись на замусоренном пустыре кума и подельников, притащивших через дыру в заборе вязанки прутьев и стопы косынок, загруженный до чирканья резиной о короба, вернулся на стройку.

Плети, сунутые мимо спинок сидений, Жора, с сожалением цокая, вынимал, стараясь поменьше ранить ребристым кругляком ткань обшивки. Как знал, что закончим объект, и «восьмёрка» эта перейдёт к нему.

И впредь по первому слову ребят летел я, как угорелый, за песком, щебнем, мастикой, электродами, снова за арматурой, опять за песком.

Конструкции с ЖБК сбытовик через прикормленных им водителей отправлял сам. Всё вовремя и в точном соответствии с подаваемым ребятами списком. Туда приходилось лишь завозить расчётные суммы.

Вскоре, наладив связи, я стал заказывать по телефону и всё прочее, оставляя у Жоры деньги для оплаты.

...Из проектного института, в который наведывался помогать, как и нам, Вахомчик вышел с одутловатым лицом, цвет которого был таким, словно ему из шприцев закачали в щёки наведённой малярами побелки. Он вынул из кармана своей спецовки смятый комочком носовой платок. Разворачивал осторожно, чтобы не выронить. И показал жёлтый сточившимся сбоку краем и перламутровый заострённым корнем зуб.

- Сам рукой вынул… - пояснил с изменившейся шепелявинкой и виновато улыбнулся.

Его верхний, оставшийся последним, от касаний языка обречённо покачивался.

У меня не нашлось слов утешения, но он был благодарен и тому, что выразилось на лице. Потом безнадёжно махнул рукой с зажатой в ней тряпицей, спрятал зуб в накладной карман.

- Обидно. Видал - совсем целый… И слабость во мне какая-то уже больше недели… Вот лёг бы и лежал…

- Подбросить тебя домой?

- М-м!.. - промычал он с протестом и страданием. - Под одеяло ложусь - как в гроб. Стараюсь вымотаться, устать, чтобы упал и - провалился. А ты с чем приехал?

- Прораб нужен. Дипломированный. Чтобы ставил подписи на документах.

- Прораб? А чем я тебе не прораб? Я как раз и дипломированный, и со всеми допусками.

- Возьмёшься? Вот здорово! - обрадовался я.

- Возьмусь. А если что, то сейчас бы и смотались, глянули, как там у ребятушек дела.

На объекте его встретили объятьями, и я, чтобы не мешать ему с осмотром и не терять попусту времени, отлучился ненадолго по делам, связанным с реализацией нашего товара. Спустя минут сорок, забирал его, чтобы отвезти домой, и удивлялся, как хорошие новости подпитывают его, словно чудодейственное лекарство.

- Знаешь, что они выложили самым первым? Сказали, что так, чтобы всё у них появлялось по первому слову, не работали ещё ни разу за всю жизнь! Так дело пойдёт - оглянуться не успеем, как вот оно и новоселье. А жаловались на что - сказать?

Я насторожился.

- На то, что ты, мудрец, заставил их самих придумывать себе расценки. Определимся, говорят, что, мол, вот так. А потом совесть заедает, - много запросили. И пятимся рачки. Готовы, говорят, уже до госрасценок скатиться. Снабжение, дескать, не подводит, так мы - на объёмах, на объёмах… Ну, ты и придумал! Как тот еврей: «А сколько вам надо?..»

Я стал оправдываться, что вовсе не хитрил, что - ну, сам посуди - откуда нам с Тохой знать, что у строителей почём?

Вахомчик шутливо отмахивался, делал вид, что не верит:

- Когда не знать выгодно - зачем и узнавать!

- Не боись, мы ребят не обидим, - улыбался и я. - Если чересчур поскромничают, мы премией всё исправим.

Мы строили с азартом, с бесшабашным по отношению к рискам и трудностям упоением. А вокруг… Промышленные гиганты вкупе с предприятиями средней руки и производствами-малышами… Пока мы воровали, чтобы строить, там управленцы ни с того ни с сего вдруг угодившие в собственники, крушили всё направо и налево, чтобы воровать.

Народ, нежданно-негаданно подвергшийся невиданному в истории ограблению, ненавидел их, но ненавистью весьма своеобразной. К ней примешивалось нечто сходное с преклонением. Нас же, на свой страх и риск из низов навострившихся в капиталисты, тоже недолюбливали. С явной, однако, снисходительностью, какую испытывают обычно по отношению к недоумкам.

Но так или иначе, а здание нашей фабрики было построено. И так быстро, что с момента принятых им на себя обязанностей прораба, мы не успели больше встретиться с Вахомчиком ни разу. И вот за готовыми бумагами по сдаче объекта в эксплуатацию, сделав телефонный звонок, он почему-то попросил заехать к нему домой.

Опираясь на большую подушку, Вахомчик полусидел в кровати. Накрахмаленная ткань недавно отглаженной наволочки была расписана в синий цветочек, перенося синее и на его бледность. Их с тётей Машей жильё словно улыбалось уютной, ничуть не сковывающей чистотой. Пахло чем-то вкусным.

- Я что разузнал… - докладывал нам с Толянычем, сидящим у его постели, Вахомчик. - Приёмку жилых зданий проводит горисполком. А производственных - профильные министерства. Под жильё вы не попадаете, и министерства  - зазевались власти! - над вами нет. Поэтому принимать здание в эксплуатацию будете сами у себя! - И лукаво, так, будто это лично он обвёл вокруг пальца сановные комиссии, захихикал, в такт подрагивая единственным своим, трогательно беспомощным зубом.

Он шевельнул пальцами, прося Толика передать со стола, укрытого с какой-то старинной домовитостью просторной, почти до пола, скатертью, плотный, сломленный вдвое лист. Это был распечатанный в типографии бланк акта приёмки. Для фабрики, которая уже кишела наладчиками оборудования и специалистами, вертевшимися у своих будущих рабочих мест, - для фабрики, способной выдавать на гора по две тысячи пар обуви в сутки, - как аттестат зрелости выпускнику.

- Печать ставьте тут и на всех своих подписях. Для солидности. Тут ты, Толян, распишешься, тут, Димка, ты. Тут - кого назначите из своих главным инженером. За прораба я расписался с указанием всех допусков и лицензий…

Он рад был, как мальчишка, тому, что напыщенные разрешающие, которых с избытком довелось ему повидать на веку, на этот раз останутся с носом.

- Тут - назначите кого-то председателем фабкома… Побольше подписей. Для солидности. И пусть подмахивают с закарлюками. Ага? А здесь, - он повинно приоткрыл рот и возвёл кверху брови, - здесь придётся в районную пожарку… Я бы и сам, но силы ушли. Ничего, поклонитесь, что поделаешь. И к санитарному врачу. Этих не обминуть…

Хорошо, что мы приехали вдвоём. Что-то безнадёжно скверное подтачивало Вахомчика, а я никак не набирался храбрости спросить. И чем-то ему был ближе Толик. Я подмечал, как тянутся к Толянычу и Михаля, и покойный Миша Полатников. И те же строители - сколько ни придирался, а льнули к нему. Он и несправедлив бывает, и поспешен, но весь на виду, - не такой продуманный, как я.

- А что с тобой? - нахмурился Толик.

Вахомчик ожидал и, как показалось, хотел, чтобы спросил не кто-нибудь, а Тоха. Он вытянул шею и, заранее пугаясь нашего испуга, прошептал:

- Рак крови…

Толяныч вспыхнул до испарины на висках; готовый немедленно сорваться с места, воскликнул:

- Так что же мы сидим?! Надо же лечиться!

Вахомчик обессилено уронил назад голову.

- Прозевал я… И не жалею, что не ходил. Пока не знал  - ну, плохо, а перемогся - и ничего вроде, живёшь… Не знать  - оно лучше. Когда уже всё из рук и ноги не держат  - поехал к врачам. Поздно, не стали и браться.

- Что значит - поздно?! Денег дадим - возьмутся, как миленькие!

- Не! Мучить будут без толку и по больницам… Мне дома, с Машуней… Дома хочу!

Мы сидели, страшась почувствовать в полной мере смертную тяготу, взявшую власть над ним.

Поймав взгляд Толика, словно убегая от чего-то ужасного, Вахомчик вскочил зрачками Толянычу в душу:

- Толичек, мне страшно! Я и к врачам боялся - знал, как будет страшно!..

- Погоди! - с виду почти угрюмо отшатнулся Тоха. - Погоди, у меня соседку с таким диагнозом лекарь один за месяц поставил на ноги! Мы сейчас с Димкой… Погоди!

По счастью Николай, слывущий народным целителем, оказался на месте. Недавно он помогал умирающему Мише Палатникову, нашему другу. Вот и познакомились. Теперь мы так налетели на него вдвоём, что он, оставив очередь страдальцев у незакрытого дома, лишь прихватив с пыльных полок две майонезные баночки с бумажными крышками на резинках, помчался с нами.

Его жиденькая бородёнка насуплено шевелилась, когда выспрашивал Вахомчика, изучал его язык, приподнимал веки. Последний анализ крови тёть Маша подавала ему, как суровому ангелу, спустившемуся к ним в дом прямо с небес.

Что-то в нём было продерзостно, едва ли не запретно талантливое. Заурядный человек, ехавший с нами в машине и рассеянно задающий вопросы о больном, предстал вдруг кем-то посвящённым, кем-то видящим насквозь.

- Я возьмусь за вас, - с атакующим, агрессивным недовольством процедил он сквозь зубы, - при одном условии: вы лечитесь у меня и ни у кого больше!

- Да! Да! - перепугано, синхронно и с удивительно похожим выражением на лицах кивали тётя Маша и Вохом.

- Отсюда столовую ложку перед сном, а это по чайной ложке каждые два часа.

- И ночью? - лепетала тётя Маша, как заворожённая.

- Будить не надо. А будет бодрствовать - да.

- Скажите, доктор, я не разрешаю, а он просит рюмочку коньячку…

- Хорошего пятьдесят граммов - не повредит.

- У меня армянский в бардачке! - выскочил я к машине.

Налили всем, чокнулись за здоровье.

Тётя Маша догнала нас у двери с баночкой опят для доктора.

- Толик, - сказала, кивнув в сторону комнаты, - просил на секунду. - А доктору: - Возьмите, мальчики знают, какие у нас опята!..

Она ожила - с возгоревшимся румянцем помолодело лицо, стало видно, какой она была хорошенькой в юности.

Удерживая мину значительности, Николай благосклонно принял грибочки.

А Тоху, поймав за руку и с душу раздирающей надеждой заглядывая в глаза, Вахомчик спросил:

- Так я не умру?

- Всякую хренотень спрашивает! - огрызнулся Толец. - Конечно, нет!

 В машине Николай, став обычным Николаем, опустошённо, словно актёр, отдавший всё на сцене, пробормотал:

- Да, братцы, раньше у человека был Бог. А вот оно - как умирать без Бога…

Помолчав, прибавил:

- Пятна на ногах видели? К утру его не станет.

Когда утром, запустив работу на производстве, мы приехали и, морально держась друг за друга, позвонили к Вахомчику, тётя Маша встретила нас с таким укором во взгляде, словно это мы убили её мужа.

У кровати, где он, уже ушедший, всё так же полусидел у высокой подушки, она с отчаянием сказала:

- Мы же с ним поверили, мы же всю ночь планы строили!

 - Тёть Маш! - взмолился я. - Он же так боялся!.. Мы ради него…

Махнув рукой и унося обиду, она ушла на кухню. Там Тоха сел с ней рядом за столик.

- Мы - помогать, вы говорите - что.

Она отвернулась, пряча взгляд в углу между буфетом и стеной. Потом вдруг, словно с разбегу, ударилась лицом Тохе в плечо и низким, кашляющим голосом зарыдала.

Наплакавшись, сквозь всхлипы говорила:

- Я бы с ума… Вы бы не пришли сейчас - я бы с ума сошла. Сижу и думаю - как же он там будет без меня, мой беззубенький? Я же ему всё на тёрочке… И одно и то же и ничего другого думать не могу. А потом вдруг слышу, что я вою. Как волчица.

...Болезнь внешне ничем не изменила его. И смерть не исказила черт. Портил, делая похожим на ряженого, новый строгий костюм и никогда на нём не бывавший галстук.

Сначала гроб стоял на столе с ниспадающей до пола скатертью, но людей собралось так много, что стали просить вынести во двор. Наши ребята строители и мы с Михалей и Толиком, на поворотах тесных маршей поднимая Вахомчика выше перил, вынесли, опустили гроб на кухонные табуретки.

Народу всё прибывало. К Жоре и его хлопцам подходили здороваться строители - трудяги с обветренными лицами и загрубелыми руками, середнячки - загорелые лишь лицами, и босы, подвозимые водителями на «Волгах». Обширный внутренний двор, окружённый многоэтажками, заполнялся машинами. Номера горисполкома, сановной милиции… В отдельной группе человек из сорока, скупо переговариваясь, стояли и архитекторы, помогавшие нам с проектом.

К горнему начальству, подъезжавшему на персоналках, подходили стаями и вереницами люди из кабинетов и отделов и, как на демонстрации перед построением, держались своих.

Двор, озадаченный количеством пришедших и продолжающих прибывать, двинул из домов любопытных, увеличивая сбор.

Люди, знавшие его как человека, который за угощение охотно поможет просмолить крышу на сарае или вытянуть бочки из погреба, с недоумением озирались, из скромности оставаясь у своих подъездов или робко просачиваясь в центр - взглянуть на покойного и на окружаемое свитами руководство, не удивившее бы в телевизоре, и - с какого перепугу?  - прикатившее вдруг проститься с ничем не примечательным беззубым потешным дядькой из их двора, - к гробу на кухонных табуретках.  

Под цветы мы вынесли стол из кухни и обеденный стол. И ещё два стола возникли откуда-то.

Вскоре Вахомчик был укрыт и окружён цветами, и будто бы проявились на лице его последние настроения, навеянные планами жить. Лукавая веселинка подогнутого кверху угла рта и безунывная гармошка кожи на лбу говорили, что он здесь и что хотел бы поразвлечь пришедших.

Когда поток намеренных поцеловать его или тронуть руку и оставить цветы превратился в редкий ручеёк, поближе к покойному выступил по-спортивному поджарый, седой как лунь и экстравагантно длинноволосый мужчина. Голосом, умеющим овладевать аудиторией, без видимой натуги, он внятно для всего двора воскликнул:

- Мы провожаем в последний путь Вахотина Спиридона Петровича. Истинный масштаб его личности смогут определить лишь поколения, которые придут после нас. Техническое чудо останкинской башни стало осуществимым благодаря одному из его изобретений, связанных с предварительно напряжённым бетоном. И это всего лишь эпизод, лишь малая часть им сделанного. Твои научные открытия, Спиридон Петрович… - он повернулся к иронически прикрывшему глаза Вахомчику. - Ты… Ты кромсал каравай, и крошками с твоего стола поныне кормится не один институт! Прощай, дорогой друг, и прости нас! Прости - мы не умели окружить тебя признанием, которого ты заслуживал!

На голос выступавшего бесчисленное скопище уплотнилось, подалось к центру.

Сменив первого оратора, пожилая женщина, следящая за лицом и фигурой, и подчёркнуто небрежная к своему гардеробу, говорила о его таланте дружить и о поистине библейском бескорыстии.

Толяныч возбуждённо ткнул меня кулаком в поясницу:

- Выйди, скажи! Ты языкатый…

- Скажи! - просил и Михаля, тесня плечом.

- Не могу. Я разревусь.

На небольшом окраинном кладбище, давно закрытом для новых захоронений, лишь принимающем в оградки к родным, Вахомчика мы, теми же руками, что и из дому, понесли в самую серединку тесного старинного квартала. Ломаная тропка между оградками местами пропускала лишь одного и бочком. Там Вахомчик взмывал на руках, а мы с Толиком, подпиравшие углы возглавия, вслед за ребятами выстраивались гусем.

Словно потоком, квартал, в который высоко на руках вплывал Вахомчик, заполнялся людьми, справа и слева проникающими мимо могилок. Проездные аллеи позади, по сторонним и впереди нас встречали никогда ими не виданное нашествие.

Потревоженный свежим раскопом приют тесно и с промежутками отзывался одной фамилией: Вахотин, Вахотина, Вахотина, Вахотин, Вахотин… Даты глубоко уходили во времени, портреты на наивных эмалированных овалах часто напоминали снимки из монографий об известных людях прошлого века. Это был род - уважаемый и крепко державшийся своих. Я подумал, как это основательно и как правильно - и прожить и упокоиться бок о бок. И ещё подумал, не последнего ли мы принесли к ним: никого из родных, кроме тёти Маши, не было на похоронах.

Помянуть из ходивших на кладбище в квартиру наведались очень немногие. Но и они, выпив стопку, молчаливо исчезали, уступая место другим. Закуски хватало; спиртного мы с Толиком подвезли и подвезли ещё раз.

Тёть Маша льнула к нам, словно к самым близким. Со столов убирали соседки и её подруга, а она увела нас в дальнюю небольшую комнатку, принесла опят, которые, зная места, всегда во множестве собирал он, готовила она, и вместе они угощали всех. Эти грибки хотелось есть, не останавливаясь, а выпивать под них можно было всё, что угодно.

Тётя Маша всячески оттягивала время, когда останется одна. А ещё её тянуло вот именно помянуть - с душою поговорить о нём.

- Мы не знали… Расскажите - а? - попросил я.

Она сходила за внушительной красной папкой с растрескавшимся на сгибах коленкором и выпавшей из прорези завязкой. Там было множество фотографий, которые - не в последнюю ли ночь? - они смотрели вместе, оставив сверху самую дорогую. На ней он, беспечно оскалив все тридцать два, смеялся в объектив. С коком набриолиненных волос и в концертном френче с воротничком-стоечкой, узким, как лента.  Тесный ряд пуговиц на френче совпадал по цвету и металлу с кнопками саксофона, который висел на петле ремешка, наброшенной на шею.

Сакс под колено у раструба он придерживал правой рукой, а под левой у него была озорная и трепетная, по пылающие, как и личико, ушки влюблённая будущая тётя Маша. Тогда ещё, кажется, не совсем и сложившаяся в девушку. Её облик бесхитростно открывал всем и каждому то, чему не бывает знаковых признаков, но что так явно светится иногда в лицах девочек. Сделай время рокировку, я, слово в слово, как когда-то мне учителя-сапожники, прокричал бы Вахомчику: «Вот на ком надо жениться!»

- Он дружил. Он дружил со всеми, но ни к кому не мог пойти под начало. «Хочешь, говорил, - потерять друга - пойди к нему в подчинённые!» Всегда числился каким-то заштатным, каким-то прикомандированным… И раздаривал идеи штатным, которые бегали за ним. Захотел - появился в институте, не захотел - нет. А то потянуло играть в ресторанах. От денег не отказывался, но играл бы и без денег. Ой, как он играл! Недоросли толпами сбегались послушать. Нас, беспаспортных, милиция не пускала на входе. Это я через кухню, меня там знали…

- А почему потом не играл?

- Не знаю. Вдруг бросил. На него находило. Тогда загорелся открытием. Побежал по друзьям, по знакомым - делиться. Он не выдумывал новое - на него находило. И ничего не пробивал, не проталкивал. Ухватятся - молодцы, нет - ну и ладно.

Под ворохом фотографий, растекшихся по столу, писем в конвертах, каких-то документов у самого дна папки покоились авторские свидетельства. На такой же бумаге, что и облигации военного и послевоенного займа, которые свитками хранились когда-то у нас дома, с таким же индустриальным фоном у шапки, они отличались изображённой скрепляющей красной лентой с печатью и были до обидного кратки содержанием.

Автор: Вахотин Спиридон Петрович.

И пять-шесть узкоспециальных слов, обозначающих суть открытия.

Хотелось сосчитать, сколько их, но мне показалась мелочной и обидной для него такая бухгалтерия. В руке, взятые вместе, они были объёмистей моей, изданной в Москве, книжицы, которую я дарил ему с чувством старательно маскируемого показной небрежностью авторского достоинства. Почему же он никогда не открылся нам в авторстве своём?..

- Какой человек!.. - потрясённо раскачиваясь, сокрушался Толик. - А мы - Вахомчик, Вахомчик!..

- Брось! - утешила тётя Маша. - Это же его затея. Всё разбрасывал, ничем не погордился. И скажи он - вам бы и неловко было. А для него - сколько? последние года три? - все ваши старания были как свои. Увлёкся. Наехало. Они, мол, первые без начальства над собой! И спасибо, что вы - мелочь, не мелочь - к нему.

Мы снова выпили. С нами теперь пригубила и тётя Маша.

- Миша Палатников, Вахомчик… Один за одним… - сетовал Тоха. - К кому теперь за подсказкой, выручит - кто?

Я ответил:

- Не знаю, но у меня уверенность, что они присмотрят за нами и оттуда.

Тётя Маша, словно поймав, забрала в свои мягкие сухие ладони мой кулак, с надеждой и испуганным недоверием заглянула в глаза:

- Правда так думаешь?

- Пока мама была жива, я больше к отцу, а когда ушла и она… Отпрашивается или в самоволку, но она приходит ко мне. В последний раз - мы с Толей погыркались, должности не поделили - и снится, что я, лопоухенький, сижу на кухне, а мама варит уху. Варит и рассказывает, какой у них в Киеве был кот. Я знаю про этого кота всё наизусть, а слушаю - оторваться не могу - и тот я, лопоухий, и я этот, который смотрит сон. В конце мама поднимает глаза ко мне, который смотрит, и говорит: «Нас, - говорит, - у тебя уже нет, а он, - и я понимаю, что «он» - это Толик, - а он, - говорит, - будет…»

Толец, будто его кольнули вилкой, - уставился на меня, потом насупленно, как всегда прятал что-то тронувшее, налил и молча поднял стопку.

Изредка махом опрокидывая в себя спиртное, мы сидели с тётей Машей до первых просветлений за окном. Хмель, делая вязким язык, что-то настежь отворял в душе, которая слышала - совсем вот рядом - слышала маму…