1

Железнодорожный вокзал был предметом всеобщей гордости мыцковчан. Другого столь красивого и масштабного сооружения в городе не имелось. Здесь под часами назначали свидания влюбленные, а пенсионеры приходили сюда посидеть у фонтана и поглазеть на курортников. Сам Мыцков курортом никогда не считался и служил лишь перевалочной базой. Фонтан с бронзовой скульптурой орла, башня со шпилем и величественная полукруглая колоннада с замысловатыми дорическими ордерами призваны были создавать атмосферу праздника прибывающим и убывающим пассажирам. Вокзал гудел, как улей, повсюду сновали люди с баулами, чемоданами, сумками, гордо катили свои тележки носильщики с нагрудными бляхами, замысловатой змейкой извивалась буфетная очередь. Все куда-то спешили. Только бдительные служители правопорядка никуда не бежали - они спокойно ходили по перрону, вежливо отвечая на вопросы трудящихся и козыряя приезжему начальству. То и дело на станцию прибывали скорые и обычные поезда, привозя новые партии отдыхающих.

У вокзальной колоннады постоянно крутился шустрый брюнетистый фотограф в кепочке со старорежимным фотоаппаратом «гармошка» на треноге. Он настойчиво предлагал отдыхающим, гнувшимся под тяжестью своих чемоданов и сумок, запечатлеться на фоне кадушек с пальмами. Эти кадушки зимой стояли в зале ожидания, летом же их выносили на перрон для придания вокзалу курортного колорита. Под полосатым, как зебра, тентом круглолицая продавщица, похожая на матрешку, торговала с деревянного на раскладных ножках лотка мороженым.

- Эскимо!- кричала она на весь перрон. - Пломбир в шоколаде! Щербет!

Фима Усякин любил ходить на вокзал. В кондитерском цехе при тресте вагонов-ресторанов работала его мать. Здесь пекли кексы, тульские пряники, слоеные пирожки, булочки, пончики и ватрушки. Запах ванили ощущался даже на перроне. Всем видам кондитерской продукции, выпускаемой цехом, Усякин предпочитал слоеные пирожки с повидлом. Мать всегда давала ему парочку на дорогу. Этим поход не заканчивался. Посчитав в кармане мелочь, он подходил к упитанной продавщице и покупал стаканчик фруктового щербета. Он мог, конечно, съесть и два, но тогда бы не осталось денег на посещение тира. Тир ютился в уютном тенистом скверике сбоку от вокзала в снятом с колес вагоне электрички. Пиратского вида одноглазый тирщик в сером мышином халате выдавал пульки и принимал оплату. Выстрел стоил две копейки. Здесь еще с давних времен главным призом был самолет: в случае меткого выстрела он пикировал по тросу и, ударившись о металлический прилавок, стрелял прилепленным к носу пистоном. Сам самолет, естественно, не отдавали. В награду меткий стрелок получал бесплатно десять свинцовых пулек. Оставшуюся мелочь Усякин тратил здесь.

На окраине Мыцкова, где Фима проживал вместе с матерью, никаких признаков культурной жизни не наблюдалось. Центром притяжения мужского населения было заведение общепита с неблагозвучным названием «Фабрика-кухня». Здание, в котором оно располагалось, было облезлым и обшарпанным. В нем железнодорожники - а их среди населения Мыцкова было большинство  - проводили свой досуг. При заведении находилась точка по розливу пива, а за углом - винно-водочный магазин. На столиках всегда стоял нарезанный хлеб и свежая горчица. Есть их можно было бесплатно. Рабочие в шутку называли горчицу «профсоюзное масло». Большинство посетителей фабрики-кухни пили пиво из толстых пузатых кружек. Втихаря они подливали под столом в пиво водку. Пустую тару забирала буфетчица.

Местом встреч местной молодежи служила баня. Над входом в нее в темное время суток горел тусклый фонарь, а под навесом стояло две лавочки на чугунной основе без нескольких досок в середине. По вечерам здесь было людно: кто-то слушал транзистор, кто-то рисовался на новенькой «Яве», купленной на родительские деньги; отдавая дань моде, обросшие, как хиппи, длинными волосами парни в клешах и цветастых рубахах играли на гитарах, на радость сторожу Петровичу. Каждый раз он грозился вызвать милицию, но почему-то не вызывал. Баня использовалась мыцковчанами не только для посиделок - приходили сюда и помыться, поскольку на окраине, в отличие от передового центра, население было слабо охвачено коммунальными удобствами. По вторникам, четвергам и субботам в бане мылись мужчины, а по средам, пятницам и воскресеньям  - женщины, понедельник был выходным днем.

Старая баня с высоченными потолками, построенная, наверное, еще при царе горохе, регулярно закрывалась на текущий ремонт по причине ржавления и протекания труб. Трубы не меняли, а стягивали хомутами. Через какое-то время начинало течь в другом месте. Баню опять закрывали на неопределенный срок. Сторож, по совместительству еще и слесарь, Петрович, всегда на службе принимавший для бодрости сто, а часто и более грамм, выражался исключительно лаконично и доступно для общего понимания.

- Баню закрыли? Это нам что? Тьфу! Я могу и в речке помыться, если приспичит. Главное, чтобы реформатор новый не объявился. Навидались мы их. Как новая метла приходит, так жди неприятностей: или налог новый введут, или цены подымут на водку по просьбам трудящихся.

Петрович, который был мастером на все руки, приходился Усякину дальней родней. По этой причине он частенько звал его себе в помощники во время ремонта. Фима с удовольствием принимал приглашение - в этот день можно было не идти в школу.

- Возьми метчик и нарежь резьбу на дюймовой трубе,  - командовал Петрович. - Кран разбери и солидольчиком набей, а я пока до магазина метнусь. Материалов нет, - сетовал он. - Делаем из дерьма конфету. По-хорошему, эту баню давно взорвать нужно и построить новую. А эти все латают. Экономят, значит. На нас, трудящихся, между прочим, экономят.

Даже во время ремонта душевое отделение не пустовало. Добросердечный Петрович пускал женщин помыться. Денег он с них не брал. Ремонт продолжался, как правило, один-два дня. После завершения работ Усякин получал небольшой гонорар, который Петрович отщипывал от своей скромной зарплаты. Деньги он отдавал матери. Был и еще интерес. Из подсобки, где у Петровича хранился инструмент, отделенной от раздевалки тонкой деревянной перегородкой, через узкую щелочку в дощатой стене можно было увидеть много чего интересного. Иногда Усякин звал Молю Гундича для поддержания компании, Петрович не возражал.

- Три, - говорил он, - это уже коллектив. А коллектив - великая сила. Одиночка в нашем обществе - ортодокс.

Улучив удобный момент, когда Петрович отлучался, они устраивались возле щелочки и, по выражению Моли Гундича, «ловили сеанс». Женщины вели себя в раздевалке довольно раскованно, не подозревая, что за ними ведут наблюдение. Естественность поведения добавляла остроты в ощущения и поднимала градус накала эмоций у зрителей.

- Эх! Жаль, дырочка узковата, - сокрушался Моля. - Нет панорамного обзора.

Усякин был с ним полностью согласен. Щелка действительно была маловата.

Счастье оказалось недолгим - во время очередного ремонта Петрович вместо прогнившего простенка соорудил новый из шпунтованных досок...

Учительнице пения Елене Ивановне на момент ее появления в школе перевалило за тридцать. Поселилась она рядом со школой в небольшом флигеле. Этот район хоть формально и считался городской территорией, но фактически мало чем отличался от любого замызганного села: грязь, дорога с колеей, гуси, куры и прочие атрибуты сельского ландшафта. Отсутствовали только коровы - их негде было пасти: с одной стороны район подпирал забор кирпичного завода, с другой - располагалась стихийная городская свалка. Западный ветер приносил оттуда запах то жженой резины, то прокисшей капусты.

Елена Ивановна жила одиноко. С ее внешностью она могла легко завести служебный роман, но перспективных для этой цели мужчин в школе не оказалось: трудовик и учитель физики были старыми, а учитель физкультуры, несмотря на относительную молодость, плотно и уверенно «сидел на стакане».

Ее фигурой любовались мужчины - с восхищением, женщины - с завистью. Да, таким ногам, какие были у Елены Ивановны, действительно невозможно было не завидовать. Но главной частью ее фигуры был бюст. Мужская часть коллектива удивлялась, как этот бюст не мешает ей играть на баяне. Они между собой спорили: покупает она лифчики в магазине или шьет на заказ. Макс Петрович, преподаватель трудового воспитания, не «просыхавший» неделями в своих мастерских, когда мимо проходила Елена Ивановна, выпускал из своих старых, пропитанных никотином легких некий звук, похожий на вздох.

Усякин, несмотря на молодость лет, тоже не преминул обратить внимание на эту часть тела учительницы.

Все началось с хора. Тематика исполняемых учащимися произведений носила исключительно патриотическую направленность. Когда во время репетиций Елена Ивановна своими наманикюренными пальчиками перебирала черно-белые пуговички баяна, извлекая мелодии военных маршей и строевых песен, мальчишки смотрели на нее с восхищением.

По школе ходили слухи, что Елена Ивановна сбежала от мужа-офицера и что за ней, якобы, ухаживал генерал. При ее красоте это было похоже на правду. Во время репетиций Усякин смотрел то на ее ноги, обтянутые тонким черным трико так плотно, что можно было изучать анатомию, то на высокую грудь в полупрозрачной блузке, вздымавшуюся. Когда их взгляды встречались, он прятал глаза, ему казалось, что он делает что-то нехорошее и запретное.

Очкарик Моля Гундич целый год давал Усякину бесплатные уроки игры на баяне. Он был старше, но это не мешало их дружбе. Скоро Молю должны были призвать на действительную военную службу, несмотря на его минус два.

Однажды во время перерыва в репетиции хора Усякин взял баян, лежавший на стуле, и сыграл мотив, под который пелась песня «На Дерибасовской открылася пивная…»  Слова он, конечно, знал, но благоразумно петь не стал.

Елена Ивановна рассмеялась - Усякин безумно фальшивил.

- А хотите, я вас буду учить, Серафим, - вдруг предложила она. - Начинать нужно не с этого.

Репетировали в пионерской комнате. Здесь выпускали школьную стенную газету - Усякин здорово рисовал карикатуры на двоечников и прогульщиков. За месяц он освоил азы нотной грамоты и выучил «Ах, вы, сени, мои сени…» и «Во поле березка стояла…» Елену Ивановну он изобразил сидящей на стуле в короткой юбке с баяном. Ей рисунок понравился.

- Я повешу его у себя в комнате, - сказала она. - Когда ты станешь знаменитым художником, я буду хвастать, что давала тебе уроки музыки.

Однажды, когда после уроков Усякин играл, сидя на крутящемся стульчике, «Амурские волны», Елена Ивановна подошла сзади и помогла ему взять нужный аккорд. Он уловил запах духов и губной помады. Усякин закрыл глаза. Ничего подобного он не испытывал никогда. Воображение нарисовало картину: песчаный пляж, яркое солнце, на берегу Елена Ивановна в серебристом русалочьем купальнике, - он такие видел в цирке, - о ее загорелые красивые ноги бились ласковые волны лазурного моря.

Елена Ивановна убрала руки с баянных кнопок и распрямилась.

- На сегодня все, - она взяла со стола сумку и, цокая каблуками, пошла к двери.

- До свидания, Елена Ивановна, - пролепетал ей вслед Усякин, у которого по спине еще бегали мурашки.

- До свидания, Усякин, - тихо, не оборачиваясь, ответила Елена Ивановна.

Ему показалось, что она все поняла.

К зиме Усякин довольно значительно продвинулся на музыкальном поприще. Он уже мог играть по нотам и подбирать мелодии на слух. Его стали звать на дни рождения, а один раз пригласили даже отыграть свадьбу. За два дня ему заплатили пять рублей, плюс положили с собой бутыль самогона и кусок свиного окорока. Деньги он оставил себе, самогон отдал Петровичу, а окорок - Моле Гундичу в счет амортизации баяна. Перед самым уходом в армию Моля Гундич передал Усякину свой баян во временное пользование.

- Бери, - сказал он, - пока я священный долг исполнять буду. Только не поломай. Баян трофейный, его батя  из Польши привез.

Усякин взял инструмент и радостный понесся домой.

Прямо в дверях он нос к носу столкнулся с матерью.

- В баянисты наладился? - осуждающе спросила она. - Хорош гусь.

Усякин поставил баян на тумбочку и сделал вид, что не расслышал вопроса.

- А тебе известно, что все баянисты - алкаши.

- Так уж и все?

- Все до единого!

Усякин давно знал, что возражать матери бесполезно. Он стоял, думая, как выкрутить ситуацию в свою пользу. Назад нести баян не хотелось, с матерью ссориться тоже.

- И училку свою брось, - продолжила мать.

- Она ж меня учит, - удивился Усякин. - Как же я ее брошу?

- Учит? Бабе четвертый десяток пошел, а она ходит по улице в короткой юбчонке и трусами сверкает. Все молодится. Мужа бросила, детей нет.

- Она красивая, - робко возразил Усякин.

- Сказано, брось, значит, брось, - рассердилась мать. - Тоже мне, ценитель выискался. А бандуру эту, - она похлопала по баяну рукой, - неси обратно.

- Ну почему? - Усякин придал лицу скорбное выражение.

- А вот по кочану. Отнеси и все.

- Баян может испортиться, если за ним не смотреть, - сказал он первое, что пришло в голову. - Сашку ведь в армию забирают.

- Испортится? - мать с недоверием посмотрела на него. - Отчего это он испортится?

- Рассохнется. Меха смазывать надо, а то скрипеть будут. Вещь дорогая. Он мне его на сохранение оставил. Я обещал. Теперь получается, что я слово нарушу.

- Ладно, раз обещал, тогда оставь, - смягчилась мать. - Своего хлама в доме мало, так ты чужой прешь.

Усякин быстренько шмыгнул во двор. «И чего она на Елену Ивановну взъелась? - думал он. - Женщина как женщина». Это было странно, но все женщины, которые нравились ему, почему-то не нравились его матери. Соседка тетя Валя не была исключением.

- Надо же, - возмущалась мать, - он ее на двадцать лет моложе. И куда только муженек малахольный смотрит. Варит, парит, убирает, огород обрабатывает, стирает даже. Все для нее, для своей принцессы, чтобы та, не дай бог, не перетрудилась. Жених-то сначала к дочке бегал, а когда та в институт укатила, то на мамашу переключился. Валька - она своего не упустит. На кого ни глянет, всех жалко.

Усякин всегда любовался этой красивой женщиной. У его сверстниц таких ножек не было, и чулки со швом они не носили. Она модно одевалась, - муж работал машинистом и прилично зарабатывал, - пользовалась косметикой, духами, ходила на высоких каблуках. Окна усякинской комнаты выходили на их огород с баней и туалетом в конце. У тети Вали была странная привычка. Частенько она справляла малую нужду не в туалете, а садилась под кустик. Усякин выпросил у Моли Гундича полевой восьмикратный бинокль, у которого, к сожалению, не было одной линзы. Ему казалось, она догадывалась, что он подсматривает за ней, потому что когда они встречались на улице, тетя Валя глядела на него и улыбалась...

На Новый год Елена Ивановна предложила устроить для девятых и десятых классов бал-маскарад. Все с радостью согласились. Головные уборы делали из картона. Пригодился усякинский талант к рисованию. Особой популярностью пользовались цилиндры, шляпки и гусарские кивера.

Усякин, как и многие, выбрал себе костюм гусара. Его черные усики хорошо гармонировали с эполетами, сделанными из кусочка бархатной скатерти с бахромой. Яловые офицерские сапоги нашлись у запасливого Петровича, а приличный, почти как настоящий, ментик вышел из старой маминой кофты.

Елена Ивановна накануне праздника решила выучить своих воспитанников танцевать вальс и мазурку. Это оказалось не так просто.

На вечере Усякин, набравшись храбрости, пригласил ее на вальс.

- Вы и впрямь настоящий гусар, Усякин, - похвалила его Елена Ивановна. - Чтобы пригласить учительницу, нужна смелость. Усы, эполеты, ментик, манеры, а глаза! Как много в них можно прочитать. Не смотрите на меня так, а то я покраснею.

Усякин от смущения сбился с ритма.

- В вас есть нечто, что притягивает женщин, - продолжила она. - Это очень опасно.

Он слушал ее и не понимал. Все, что говорила Елена Ивановна, было непонятно и безумно интересно. Она говорила с ним не как педагог, а как женщина, обыкновенная женщина. Зачем? От одной мысли, что он ей может нравиться, на него накатывала волна.

 Вальс закончился, и школьный ансамбль заиграл модную «Мами блю».

- Позвольте вас ангажировать, - щелкнул каблуками осмелевший Усякин и взял учительницу под локоть.

- Ах, вот вы какой?! - окончательно развеселилась Елена Ивановна. - Ну что ж, ангажируйте, поручик, - она протянула ему руку.

- Поручик? Какой поручик? - не понял Усякин.

- Ну, Ржевский, разумеется, - рассмеялась она. - Какой же еще.

Реплику услышали и подхватили со смехом. Анекдоты про поручика Ржевского и Наташу Ростову знали и учителя, и ученики. Но Усякин иронии не замечал. На вечере он так вошел в роль, что отзывался исключительно на обращение «поручик». Кличка прилипла. Он не возражал. Быть поручиком ему очень нравилось...

Уехала Елена Ивановна неожиданно. Собрала пожитки, рассчиталась и укатила на грузовике с каким-то военным. Говорили, что это ее муж, от которого она сбежала. Усякин пришел ее провожать - помог военному грузить вещи в грузовик, закрыл по-хозяйски ворота.

-До свидания, Усякин, - протянула она на прощанье руку. - Скоро экзамены. Успехов тебе.

Он смотрел вслед грузовику, пока тот не скрылся за поворотом, потом пошел домой. Ему было очень грустно. На память об учительнице остались ее портреты, пахнущий духами носовой платок и фотография с репетиции, сделанная Молей Гундичем, где Елена Ивановна сидела вместе с участниками хора на скамейке и улыбалась.

2

На пятом этаже общежития, под самой крышей, где жили студенты факультета  художественной и технической графики, царила обстановка первозданного хаоса. Днем здесь было тихо: студенты младших курсов пропадали на занятиях, а студенты старших отсыпались после ночных мероприятий. Посещать занятия они считали пустой тратой драгоценного времени.

Вечером этаж оживал и начинал гудеть, как пчелиный рой, - в каждой комнате кипела своя отдельная жизнь. Коридор плавал в сигаретном дыму, магнитофоны надрывались, девушки в разноцветных халатиках порхали между кухней и комнатами, озабоченные готовкой.

Днем готовить и принимать пищу студентам было некогда. В огромных сковородках дымилась и благоухала на весь этаж жареная картошка на сале с луком. Если к этому присовокуплялись маринованные помидорчики, соленые огурчики или капустка из дубовой кадки, хрустевшая на зубах, то ужин можно было без преувеличения назвать королевским.

Этаж жил дружной и сплоченной творческой семьей. Девочки по вечерам стреляли у парней сигареты, забегали послушать музыку и выпить стаканчик-другой сухого винца; парни в свою очередь регулярно «падали девочкам на хвост», напрашиваясь на ужин, и занимали у них то «трояк», то «пятерку» до стипендии. Эти деньги тут же тратились на вино и сигареты. Если с деньгами было совсем плохо, то переходили на дешевую «Приму» и на портвейн «Три топора», про который местный заводила по кличке Мичман говорил:

- Пьется, как компот, а тянет, как морфий.

Мичман говорил еще много чего, например, что творчество выше нравственности.

- Творческий человек, сынок, - говорил он Усякину, - не замечает мелочей необустроенного быта. Он выше этого. Он иррационален и самодостаточен.

Мичман ввел на этаже традицию ходить «на пиво» под марш «Прощание славянки». Пивная располагалась неподалеку, в народе ее называли «Свиное ухо». Выглядело это так: впереди шел грозный и несокрушимый Мичман, за ним - Усякин с баяном, далее шествовали уже все остальные. Обычно «на пиво» ходили по утрам после очередной грандиозной попойки, какие устраивались сразу после получения стипендии.

Иногда студенты худграфа, как и все, участвовали в спортивной жизни университета. Их футбольная команда регулярно всем проигрывала. Правда, один раз они выиграли у историков - тогда судья удалил с поля сразу двух игроков противника, включая вратаря, за нецензурные высказывания в свой адрес после, как они считали, незаконно назначенного пенальти.

- Худграф и спорт, - говорил Мичман, наблюдая за поединком с лавочки, - вещи несовместные. Рожденный пить играть не может. И это правильно, ведь непьющий художник неполноценен. Он лишен главного в жизни творческой личности - духовного воспарения. Он никогда не напишет ничего путного, разве что «Ленин в Разливе» или «Праздник урожая на колхозном стадионе». Главное - в самом начале творческого пути попасть в хорошие руки, обрести свой стиль и почерк.

Усякину в этом смысле повезло. Он поселился в общаге в начале второго курса и сразу же угодил в комнату к Мичману, в этом году не без грусти и сожаления покидавшему альма-матер. Своей долговязостью и прочностью Мичман напоминал корабельную мачту. Одевался он вычурно: тельняшка, перетянутая сверху толстыми фирменными подтяжками, потертые джинсы. На ногах сверкали остроносые ковбойские ботинки немыслимого размера. Вместо галстука на общежитские внутренние мероприятия он надевал бабочку и поверх светлой рубашки длинный чернильный лапсердак с накладными карманами, который выдавал за смокинг.

Дух пижонства на этаже был так же неистребим, как дух пьянства и вольнодумства. В почете были также широкополые шляпы, длинные черные плащи, а из утвари - старинные прялки, глиняные кувшины, горбатые доски для стирки, чугунки и ухваты. В одной комнате вместо абажура висело деревянное колесо от брички. Несмотря на график дежурств, прилепленный к кухонной двери жвачкой, на этаже царил творческий беспорядок: вся лестничная клетка была захламлена подрамниками, обрезками досок и рулонами расчерченной бумаги, в читальном зале столы сдвинуты в один огромный верстак, на окнах - вазочки с кистями, баночки с гуашью, гипсовые статуэтки дискобола без левой руки и Афродиты со сколом на носу, в углу в кучу свалены транспаранты.

В читальном зале Мичман выпускал стенные газеты и делал шабашки по наглядной агитации. Проблем с зачетами и экзаменами у него не было. Оставшееся пространство читального зала занимало своими мольбертами, используя его как мастерскую, дружное этажное братство художников. Первое время комендантша еще пыталась как-то бороться с этим безобразием, но все попытки оказались тщетными: столы опять сдвигались, мольберты и статуэтки возвращались на прежние места.

Наконец она плюнула на это дело и стала сама обращаться к Мичману за помощью. Заказы всегда выполнялись в срок и с отличным качеством. В знак примирения и согласия они раздавили с комендантшей у нее в комнате бутылку шампанского, после чего Мичман вернулся к себе уже за полночь, веселый и довольный. С этого момента жителей пятого этажа никто не трогал. Сюда не доходили даже ректорские проверки.

Бывало, что кто-то из проверяющих спрашивал, показывая пальцем наверх:

- А там у вас что?

- А там у нас ремонт, - отвечала комендантша и добавляла: - В присутствии жильцов.

Мичман сразу взял Усякина под свою опеку. Довольно быстро Усякин научился двум крайне необходимым в студенческой жизни вещам: пить в любое время суток и жить неделями без копейки в кармане. Это были два поистине великих искусства, коими его учитель Мичман владел в совершенстве. Уже к концу первого семестра Усякин легко выпивал натощак пять кружек пива, что было для его комплекции очень даже неплохо. Девочки из соседней комнаты, сокурсницы Мичмана, научили его играть в покер и тысячу. Проигравший должен был залезть на подоконник и громко крикнуть в открытое окно: «У меня мама - интеллигентная женщина, а я в карты играть не умею». Это всех забавляло, кроме жильцов дома напротив - действо происходило, как правило, в ночное время.

Усякин купил себе джинсы Levi Strauss, фирменный батник, польские шузы на платформе и уже ничем не выделялся из общей массы обитателей пятого этажа.

- С женщинами главное - правильно себя поставить,  - делился опытом Мичман. - Неси любую чушь, но делай это уверенно, и она скажет: «какой умный». Вот только откровенничать с ними не надо: кому нужен твой душевный стриптиз? Для наведения мостов лучше рассказать анекдот, например, такой. Раннее утро. Из парадной выходит поручик Ржевский. За ним выскакивает полураздетая дама и кричит ему вслед: «Поручик, а деньги?» - «Деньги? Денег я не беру»...

Вера Павловна проживала на четвертом этаже, ее комната была прямо под усякинской. Он неоднократно любовался этой красивой и недоступной блондинкой с распущенными волосами. На ее лице было написано равнодушие и презрение к тому, что происходит вокруг.

Познакомились они во время празднования Нового года в общаге. На этаже было людно, из всех комнат одновременно неслась музыка. Выкрашенные синей краской коридорные стены были увешаны флажками, снежинками, картонными попугаями и клоунами. На полу валялись разноцветные кружочки конфетти и ленточки серпантина.

В комнате Мичмана народу набилось, как селедки в бочке. На столе стояли немудреные закуски и выпивка. Мичмана уже штормило. Он без конца лез обниматься к девочкам-первокурсницам, они визжали от удовольствия и со смехом били его по рукам.

Далеко за полночь, когда веселье пошло на спад, вошла Вера Павловна. Она затуманенным взором окинула полутемную комнату.

- Вовчик, - обратилась она к Мичману, - угости девушку сигаретой. У нас на этаже ни одной мужской комнаты, хоть стреляйся.

Мичман, по-военному щелкнув каблуками, подал гостье сигарету и поднес зажигалку с наигранной лакейской учтивостью.

- Прошу, мадам, располагайтесь, - широким жестом пригласил он ее к столу. - Мы тут, так сказать, в тесном, можно даже сказать, интимном кругу отмечаем Новый год.

- А ну, сынок, подвинься и дай тете сесть, - обратился он к Усякину. Мичман всех не служивших называл «сыновьями» или «пистонами». Никто на него за это не обижался.

- Кстати, рекомендую, - Мичман положил руку на плечо Усякина, - краса и гордость нашего факультета, неподражаемый мастер женского портрета, укротитель баянов и прочих музыкальных инструментов Серафим Усякин. Все остальное он расскажет тете сам, если тетя, конечно, захочет.

Вера Павловна села на кровать. Из разреза на юбке показалась на свет красивая нога в черном ажурном чулке. Усякина охватило чувство легкого волнения, как перед экзаменом.

- Вы что пьете? - робко поинтересовался он. - Есть водка, шипучка и сухое вино.

- Что пью? - рассмеялась она. - Прям как в анекдоте: «Девушка, что вы делаете сегодня вечером?» Правильный ответ знаешь? - Она надменно посмотрела на Усякина.

- Нет, - смутился Усякин.

- Правильный ответ, юноша: «Все!» - Она затянулась сигаретой и выпустила дым в его сторону. - Ну, наливай! Чего притух? Не зря ж меня к тебе подсадили.

Усякин налил даме сухого. Она пригубила, не дожидаясь тоста.

- Танцуют все. Дамы приглашают кавалеров, - объявил Мичман и вырубил свет. - Девочки, ау!

В темноте опять завизжали первокурсницы.

Вера Павловна затушила сигарету и, взяв Усякина за руку, повела танцевать. Все это она сделала молча.

Руки сквозь платье ощущали тепло женского тела. Все, что было нужно ему сейчас, находилось совсем рядом. В голове роились всевозможные мысли, в том числе и не очень приличные. От этих мыслей у Усякина на лбу выступили капельки холодного пота. Нос обонял аромат духов, названия которых он не знал. Этот запах мешал адекватно воспринимать действительность, ему казалось, что он не танцует, а парит в небесах. Когда танец закончился, Мичман вернул его на землю.

- Юноша, - сказал он, отозвав Усякина в сторону, - не тяните кота за яйца. Тетя ищет острых жизненных ощущений. Тете надоело бухать в женской компании. Не нужно огорчать тетю. Она может обидеться и уйти.

- А ты ее знаешь?

- Кто, я? - по лицу Мичмана пробежала усмешка. - Кто же не знает Верунчика. Она в этой общаге уже лет триста обитает - долгожитель, как черепаха Тортилла. Пора идти на абордаж. - Он напутственно похлопал Усякина по плечу.

Во время следующего танца Усякин робко, как бы нечаянно, немного прижал блондинку к себе. Реакции не последовало.

- Вы здесь давно обитаете? - спросил он, стараясь подражать развязной манере Мичмана.

- Пять лет, - ответила она, - плюс год академа. Что, старая?

- Да нет. Выглядите лет на двадцать, не больше, - соврал он.

На вид ей было лет двадцать восемь. «А сколько на самом деле? - думал Усякин. - Не триста же, как утверждает Мичман»...

- Вот тебе ключ от 509-й, - тихо, так, чтобы никто не слышал, сказал Мичман во время перекура. - Там все уехали. Пользуйся моментом. Мадам созрела.

- А если она не пойдет? - спросил на всякий случай Усякин, которого при упоминании о мадам снова пробил мандраж. - Видишь, она какая.

- Пойдет. Она за этим сюда пришла, идиот. У тети меланхолия, ей скучно. Только я умоляю, - он сделал паузу, какую берут прежде, чем сказать что-то важное, - не набрасывайся на нее, как голодный Бобик на котлету. Этим ты все испортишь. Веди себя расслабленно, так, как будто тебе все до фени. Сейчас подойдешь и скажешь, что вам нужно серьезно поговорить.

- Серьезно поговорить? О чем? - испугался Усякин. - Я даже смотреть на нее боюсь.

- А ты не бойся. Возьми ее за руку и скажи, что она очень красивая и что ты такой еще не встречал. В общем, что-нибудь банальное и избитое. Женщины это любят...

Когда они вышли в полутемный коридор, Усякин достал ключ и открыл дверь 509-й комнаты. После этого он взял Веру Павловну за руку и повел за собой. Она не сопротивлялась, только с лица не сходила ироническая улыбка.

- Ты ничего не перепутал, мальчик? - спросила она, когда они вошли внутрь и Усякин закрыл дверь на ключ.

- Вы мне нравитесь, - сказал Усякин.

Он стоял посредине темной комнаты и не знал, что ему делать дальше. Вера Павловна вальяжно села на кровать, красиво сложив ноги крестиком.

- Закурить дай, - попросила она.

Усякин достал из кармана сигареты и спички. Помог ей прикурить. Затем рассеянно подошел к проигрывателю и поставил пластинку. Из колонок полилась тихая спокойная музыка.

- Потанцуем, - предложил он.

Она загасила сигарету и молча протянула Усякину руку, чтобы он помог ей встать с кровати. Неизвестно, чего в этом жесте было больше, кокетства или притворства. Он потянул ее на себя, она, как бы чуть-чуть сопротивляясь, нехотя встала. Танцевали молча.

- Слышь, ты, шестикрылый Серафим, - насмешливо сказала Вера Павловна, - привел даму, так развлекай. Тебе же Мичман наверняка вместе с ключиком дал инструкции. В любви ты мне уже признался. Мне любопытно, что будет дальше? Неужели будешь приставать? Это, конечно, полный абзац.

Усякин был в отчаянии. Он полез к Вере Павловне целоваться. Она не уклонилась, но и не ответила. Поцелуй получился неубедительный.

- Целоваться мы, конечно, не умеем, - констатировала Вера Павловна, не делая никаких попыток освободиться из усякинских объятий. - Ну, ничего. Это мы наладим...

Вера Павловна оказалась студенткой-заочницей пятого курса филфака. Недавно ей исполнилось двадцать шесть лет. Она работала в библиотеке, стильно одевалась, имела яркую запоминающуюся внешность, длинные ноги, первый разряд по волейболу и целый букет вредных привычек. Словом, у нее было все, чтобы очаровать студента второго курса.

Вела она исключительно богемный образ жизни - устраивала частые приемы, на которых разговаривали о литературе. У Веры Павловны было много знакомых мужчин. Они регулярно ее посещали, принося с собой выпивку и закуску. Это были члены литобъединения, которое она вела при библиотеке.

Вера Павловна писала стихи и публиковала их в университетской многотиражке, где у нее было знакомство. Стихи, естественно, о любви. Литераторы много пили, в основном сухие вина, беспощадно курили и бесконечно цитировали классиков мировой литературы.

Вместе с Верой Павловной в комнате проживали еще две девочки. Она взяла их к себе на воспитание год назад. Девочки часто уезжали на выходные домой в станицу. Четвертая койка оставалась незанятой.

Когда воспитанниц не было, Усякин оставался на ночь. Вера Павловна гасила свет, и встреча проходила при свечах, обычно она заканчивалась либо на тюфяке на полу, либо на скрипучей общежитской койке.

Вера Павловна раздевалась сама, как добропорядочная пуританка. Прелюдия с постепенным раздеванием ей была не нужна.

- Ты, Фима, не лезь, - останавливала она норовившего все пощупать своими руками Усякина, - еще порвешь чего-нибудь. У меня белье дорогое и колготки импортные. Кто потом мне такие купит?

Разговаривала она, глядя на Усякина сверху вниз, поскольку была немного выше. Подтрунивала над ним, давая уменьшительные имена и прозвища. Вера Павловна не любила рано вставать, готовить еду и «сидеть на швабре» - так она называла мытье полов. Словом, вела себя, как заправский дембель. Он прощал ей все. Единственным недостатком Веры Павловны, с его точки зрения, была маленькая грудь. Здесь тоже не обошлось без элементов здорового цинизма, с ее стороны, разумеется.

- Знаешь, какой это размер? - спросила она как-то у Усякина, когда они коротали вечер за бутылочкой сухого.

Усякин непонимающе посмотрел на нее.

- Минус один! Запоминай, - сказала она. - И еще для пополнения багажа знаний: грудь - это то, что умещается в ладонь, все остальное - вымя.

Это она так шутила, а может и не шутила. Трудно было понять, когда она говорила всерьез, а когда шутила, вворачивая иностранные словечки в свою и без того напичканную терминами речь. Смысл многих фраз, между прочим брошенных ею, был для Усякина покрыт мраком. Он полностью покорился судьбе и плыл по течению.

Для того чтобы мужская единица не слонялась без дела по общежитию, Вера Павловна пристроила его на работу резервным сторожем на пункт вневедомственной охраны. Это приносило в их бюджет семьдесят  рэ в месяц. Усякин ходил на рынок за продуктами, жарил на кухне традиционную картошку, мыл в комнате полы и терпеливо ждал, сидя на койке, прихода с работы своего кумира. На четвертом этаже, где он давно и основательно прописался, их называли просто - Усякины.

Вера Павловна планировала весной защитить диплом и подать заявление в ЗАГС. Усякин ничего не планировал, он, как и все истинные художники, вел себя весьма стандартно  - рисовал портреты любимой и украшал ими пространство вокруг себя. Вскоре вся стенка над некогда пустовавшей кроватью, на которой теперь строил свой любовный базис Усякин, была полностью завешана портретами Веры Павловны. Он боготворил ее. Мир казался ему гармоничным и добрым. Вселенскую гармонию нарушил Мичман.

- Ты не думал о том, что пора бы с ней расстаться, - спросил он как-то у Усякина. - Пока это еще возможно. В жизни бы ключ не дал, если бы знал, что ты так вляпаешься. У тебя нездоровая тяга к зрелой натуре. Пустили козла в огород! Чем она тебя взяла? Вы там с ней что, Камасутру перед сном читаете? Так она ей без надобности.

- Ты не знаешь, какая она добрая, - не замечал пошлых и двусмысленных намеков счастливый влюбленный. - И еще она очень умная и талантливая, меня понимает. Мне хорошо с ней.

- С другой будет еще лучше! - продолжал гнуть свою линию Мичман. - Поверь. Я знаю, что говорю.

- Не будет, - мотал головой Усякин. - Она одна такая воздушная, нежная и удивительная. Я вижу ее парящей в воздухе.

- Ну, ты комик, - веселился Мичман. - Ладно, пусть будет парящей, если тебе так больше нравится, хоть я лично в ней ничего такого не нахожу. Можешь ее даже в святые записать и нарисовать в образе мадонны с младенцем. Только я тебя умоляю: не женись.

- А кто сказал жениться? - Усякин посмотрел на Мичмана коровьими глазами.

- Да оба этажа об этом только и говорят. Может, мне у тебя паспорт забрать, как у сумасшедшего? А ей скажем, что ты его потерял? - предложил он. - Так гораздо спокойней будет.

- Если Вера Павловна так решила, то пусть будет женитьба, - вздохнул Усякин. - Я не хочу ее потерять.

В его голосе была покорность судьбе и отчужденность от мира. Длительное общение с Верой Павловной, известной поклонницей упаднической декадентской литературы начала века, сыграло с Усякиным злую шутку - он стал фаталистом.

Видя, что все разговоры бесполезны, Мичман свернул агитацию.

- Лично у меня нет слов, - сказал он. - Все ясно. Ты нашел свой идеал. Многостаночницы, видимо, твой жизненный профиль.

Усякин не знал, кто такие многостаночницы, хоть название ему понравилось. И вообще, он принял последние слова Мичмана как благословение и напутствие. Когда он за ужином рассказал про этот разговор Вере Павловне, она рассмеялась.

- Да, я действительно хочу выйти замуж, Фимочка, но откуда ты взял, что за тебя? Я и сама пока не знаю, за кого, кандидатуры на рассмотрении. В моем возрасте замуж выходят головой, а не прочими органами. Мужчина интересен прежде всего своими недостатками, а у тебя даже мнения своего нет.

Усякин потух. Карточный домик иллюзорного счастья, который он воздвиг, рушился прямо на глазах.

- А как же я? - растерянно спросил он, по-собачьи преданно глядя ей в глаза. - Мне будет очень трудно без тебя.

- Ну! Легкой жизни я тебе и не обещала, - Вера Павловна расплылась в улыбке. - И вечный бой, покой нам только снится. Или, как говорят французы: «A la guerre comme а la guerre».

Неизвестно, как повернулся бы сюжет, но Усякина неожиданно отчислили за академические задолженности, несмотря на признаваемый многими преподавателями талант. Ему предстояли два долгих года армейской службы. В комнату к ним опять зачастили начинающие поэты и прозаики. Большинство из них, впрочем, выглядело довольно зрело, а у одного даже имелась проплешина на макушке. Он откровенно проявлял к Вере Павловне интерес как к женщине и был совсем не похож на дебютанта. Вера Павловна снова окунулась с головой в общественную работу.

Усякин отошел на второй план. Он это чувствовал и страдал. Именно тогда в нем впервые проснулось чувство ревности.

Расстались они, если можно так выразиться, простым и естественным образом - он купил билет на автобус на занятые у Мичмана деньги и вынес свои вещи из комнаты, когда Вера Павловна была на работе. Нет, сначала, конечно, он хотел попрощаться, но потом, решив, что не стоит затягивать расставание и бередить еще не зажившие раны, просто сел в автобус и уехал. Когда автобус проезжал мимо общаги, в его любящем сердце что-то екнуло, но, вспомнив про ее лысого поклонника, прочих многочисленных и весьма сомнительных друзей, разницу в возрасте почти в восемь  лет, он успокоился и, прижавшись головой к стеклу, уснул.

3

В общежитии строительно-монтажного управления № 21 в комнате без удобств и ремонта, где Усякин обитал сразу после демобилизации из армии, помимо него прожигали жизнь еще трое начинающих алкоголиков. Они попали на работу в СМУ по распределению после учебы в местном лапшаке.

Усякин и сам не знал, почему он подался в сантехники. Наверное, потому, что как-то нужно было жить. Зарабатывать рисованием женских головок и красивых ножек можно было где-нибудь в Генуе, Венеции или Париже, но только не в Мыцкове. Профессия вольного сантехника позволяла заводить новые знакомства с женщинами и добавляла встречам легальности. Возрастные дамы были к нему весьма благосклонны. Он перелетал с одного увядающего цветка на другой, словно мотылек, собирая последние ароматы уходящей молодости, и был счастлив.

В его холостяцкой жизни то и дело появлялись новые любопытные персонажи.

Любовь Петровна работала в горисполкоме на должности начальника отдела и, как многие женщины в ее возрасте, была одинока и несчастна. Усякин неплохо вписался в интерьер ее трехкомнатной квартиры. Он называл хозяйку нежно и трепетно Заюша. Это нравилось Любови Петровне. С новым возлюбленным она совсем забыла о своем предпенсионном возрасте. Было ощущение, что годы куда-то ушли. Их отношения ей казались весьма  гармоничными. Это был сплав опыта и молодости, сплав, как известно, крайне непрочный и недолговечный.

Усякин, заставив свою комнату мольбертами и подрамниками, творил. Любовь Петровна по достоинству ценила его удивительный дар. Он рисовал ее в карандаше - это было быстро и необременительно, читал стихи Бодлера и Рембо, говорил, что она нежная и удивительная. Любовь Петровна млела от романтизма. Она мало читала книг и поэтому не знала, что Дюма-сын еще сто лет назад описал мужчину, живущего на содержании у женщины, и с его легкой руки таких стали называть альфонсами.

От беспечной жизни у Усякина появился живот, что при худосочности делало его похожим на беременный гвоздь. Работу он временно оставил: было много хлопот по дому и даче, которые, по словам Любови Петровны, «давно соскучились по мужским рукам». Но Усякин помнил главную армейскую заповедь: получил приказ - не спеши выполнять, потому что его могут отменить.

Еще месяц назад Усякин думал, что фортуна отвернулась от него, выражаясь картежным языком, «пошла непруха». С появлением же в его жизни Любови Петровны все изменилось. Благодаря ее стараниям он был экипирован в вельветовый костюм фирмы Montana, обут в итальянские остроносые сапоги, на голову ему надели широкополую шляпу, а на ворот белой батистовой рубашки повязали тонкий в виде ленты атласный черный галстук, какие носили ковбои на Диком Западе. Любовь Петровна не могла нарадоваться, какой у нее красивый друг. Это только в кино женщины выбирают себе атлетов с накачанными мышцами спины, груди и шеи, в реальной жизни они предпочитают нечто другое...

Творческое безделье провинциального интеллигента протекало в сытости и скуке.

Отъевшись на исполкомовских харчах, Усякин стал приглядываться к ближайшему окружению своей избранницы. Цель была исключительно творческая - написание портретов современниц и познание при помощи искусства таинственной и загадочной женской души.

Здесь встречались весьма любопытные экземпляры  - Светлана Сергеевна, например. Она заведовала Домом торговли и бывала в гостях у Любови Петровны на правах близкой подруги.

В первый раз это случилось у нее на работе. Сначала он рисовал ее за рабочим столом. Потом попросил на этот стол прилечь - на факультете художественной и технической графики натурщицы иногда позировали на столе.

- Какие у вас удивительные пальцы, - сказал он.

- Только пальцы? - удивилась Светлана Сергеевна. - Мне кажется, Серафим, что вы меня недооцениваете.

Она согнула ногу в колене, потом грациозно, как это делают танцовщицы варьете, распрямила и подняла каблучком вверх. Усякин после небольшого раздумья отложил в сторону карандаш и решительно двинулся на Светлану Сергеевну. К его удивлению, никакого серьезного сопротивления он не встретил, скорее наоборот, его действия были одобрены.

«Я это сделал исключительно, чтобы освежить свое угасающее чувство к Любови Петровне, - оправдывал себя Усякин. - Ведь она уже не так молода».

Светлане Сергеевне было всего тридцать девять. Любовь Петровна как возрастной тяжеловес переплюнула ее на целых десять лет.

Пару раз он нарисовал Светлану Сергеевну лежащей на диване обнаженной - ей очень нравилось позировать, она это делала вдохновенно и страстно. Встречи стали регулярными. Проходили они обычно на даче Светланы Сергеевны.

- Вы, Серафим, большой оригинал, - шутила она. - Ведь ни для кого не секрет, что Любовь Петровна уже о пенсии подумывает. Вы ее тоже рисуете в натуральном виде?

Вопрос был явно с дальним прицелом. Усякин хорошо знал эту женскую привычку - решать свои проблемы именно тогда, когда мужчина умиротворен и расслаблен.

«Хочет узнать мои планы на будущее, - предположил он. - Не выйдет, милая! Кто первый открывает карты, тот обычно проигрывает. Пусть партнеры подергаются и пошвыряют денежки в банк. Эту партию я доиграю до конца. Вас много, милые, а я один. Имея на руках каре из тузов, глупо вскрываться. Главное - не просто выиграть, а сорвать приличный куш».

Наполеоновским планам Усякина не суждено было сбыться. Его тузов побил флеш рояль Любови Петровны. Она на сутки раньше вернулась из командировки и застукала своего благоверного вместе с подругой в ванной собственной квартиры. Планы пришлось срочно корректировать в связи с обстоятельствами непреодолимой силы. Он так и не написал Светлану Сергеевну в черных чулках, как на картине Эдуарда Мане «Женщина с тазом». Написание полотна откладывалось на неопределенный срок.

Светлана Сергеевна, видя такой расклад, решила ретироваться, предоставив сожителям разбираться без нее. Проходя мимо Любови Петровны и зная ее характер, она прикрыла на всякий случай лицо кожаной сумкой.

- Сучка! - бросила ей вслед Любовь Петровна.

- Да ладно тебе, - огрызнулась Светлана Сергеевна. - Мало что ли ты чужими мужиками пользовалась? Если посчитать, то пальцев на руках и ногах не хватит.

- Не твое дело!- заорала на нее Любовь Петровна. - Катись отсюда, шлюха вокзальная, пока я зенки твои бесстыжие не выцарапала.

Светлана Сергеевна благоразумно не ответила на оскорбление - Любовь Петровна сидела в кресле, из которого можно было при желании сделать ее в одночасье простой советской безработной. Она покинула поле боя с гордо поднятой головой и усмешкой на красивом лице.

Любовь Петровна была в ярости.

- Ну, и что это значит? - сурово спросила она, скрестив руки на груди, как палач перед казнью. - Я тебя спрашиваю, чудовище.

Усякин стоял в ванне по колени в воде, в наспех наброшенном на мокрое тело полосатом персидском халате, руки были вытянуты по швам.

- Значит, ты решил, что мне можно изменять с первой встречной. Так я понимаю?

Усякин молчал.

- А ты не боишься, что я сейчас из тебя Ван Гога сделаю?

- Какого Ван Гога? - не понял он аллегории. - Винсента?

- Винсента-Винсента. Ты мне про него рассказывал. Помнится, кто-то хотел быть на него похожим. Это, кажется, он отрезал себе ухо? Так вот, я тебя сейчас с ним уравняю - отрежу кое-что.

Усякин знал суровый нрав своей возлюбленной. Уж если она сказала «отрежу», то обязательно отрежет.

- Любовь Петровна, - он перекрестился, - как на духу. Вы же знаете, как я к вам трепетно отношусь. А она мне тысячу лет не снилась. Просто захватила меня врасплох. А главное, - он взял с полки ножницы и переложил их подальше, - а главное, что измены, по сути, и не было никакой.

- А что же было тогда? Я же еще не ослепла.

- Розыгрыш, шутка.

- Так, получается, ты мне сюрприз хотел сделать, переспав с этой сукой. Так?

- Так. Вернее, не совсем, - поправился Усякин. - Я думал сначала, что это розыгрыш. Ну, и решил немного подыграть. И… - он замялся, подбирая нужное слово.

- И подыграл, - закончила за него Любовь Петровна. - Роль, безусловно, удалась. Наверное, репетировали долго?

- Мы не репетировали. Клянусь!

- Врешь! Знаю я вашего брата художника. Лезете под юбки ко всем подряд. Живую натуру вам подавай.

- Это она ко мне полезла, - пожаловался Усякин.

- Она?

- Она-она. Нахальная такая. Я даже пикнуть не успел. Раз, и все.

- Так уж и раз? Это на тебя не похоже.

- Я не в этом смысле. Я в смысле, что все очень быстро произошло. Искрометно.

- Значит, еще и искры были? Хорошо, - все больше и больше распалялась Любовь Петровна.

- Она бесцеремонно ввалилась в ванную, скинула с себя все и ко мне бултых, - детализировал процесс Усякин. - Я бы посмотрел, что бы вы делали на моем месте.

- Я на твоем месте? - взорвалась Любовь Петровна. - Да ты просто наглец! Надо же! Нет, с этим надо кончать, иначе этот Пикассо недоделанный превратит квартиру в публичный дом. - Выходи! - властно приказала она.

Усякин послушно, шлепая босыми ногами по полу, вышел из ванной в коридор. За ним по паркету, словно хвост, тянулся длинный мокрый след.

Она принесла стремянку и полезла на антресоль.

Вскоре оттуда был извлечен дембельский чемодан, с которым Усякин переехал к ней жить полгода назад.

Любовь Петровна ногой подвинула его ближе к хозяину.

- Узнаешь? На сборы даю пятнадцать минут, - она посмотрела на часы. - Время пошло!

4

За окном общежития лил дождь, монотонно барабаня в грязное стекло. Усякин сидел на кровати с провисшей сеткой и смотрел на рыбок, плавающих в трехлитровой банке. В граненом стакане булькал кипяток. Настроение было под стать погоде.

Зашедший на огонек Кандыба допил водку и сел на стул, довольно попыхивая папироской, - вечер не прошел даром. У него был природный нюх на выпивку, который еще ни разу не подвел.

Местный климат, воспетый Гете и Шиллером, не шел Усякину впрок - хотелось тепла и солнца. Город, где он сейчас находился, имел длинное и труднопроизносимое для нормального человека название. Но сложность названия и мерзкий климат можно было как-то пережить. Здесь все было не так. Взять хотя бы курение. Куда, например, наш человек бросает окурок? Глупый вопрос. Куда хочет, туда и бросает - чаще всего просто под ноги. На родине Усякин делал это так: бросал бычок под ноги и аккуратненько расплющивал его носком ботинка.  Здесь, на чужбине, Усякин был лишен возможности бросать окурки на землю и уж тем более плевать кому-то под ноги. Он, конечно, пытался поначалу так делать, и несколько раз ему это даже сошло с рук, но потом он, видимо, примелькался, и ему на ломаном русском языке сделали публичное предупреждение, вежливо попросив бросить бычок в урну.

Опешивший от такой наглости , Усякин пытался на языке жестов объяснить камрадам, что он не просто иностранец, приехавший с целью оплевывания тротуаров и клумб дружественной страны, а неотъемлемая часть крупной военной группировки, направлен сюда для поддержания мира и стабильности в Европе, и что подобные недружественные инсинуации могут привести к ухудшению и без того накаленной международной обстановки со всеми вытекающими из этого последствиями. Его яркая речь была внимательно и с пониманием выслушана, но оплеванный окурок пришлось все-таки поднять и выбросить в урну.

После этого случая Усякин стал относиться к камрадам критически. Погнать волну из-за брошенного окурка - от таких можно ожидать чего угодно!

Была в них и еще одна странная особенность - местные фрау и фройляйн почти не пользовались косметикой, да и одевались как-то неброско - по-мужски рационально. Правда, временами на улице попадались очень даже любопытные экземпляры. Он провожал таких барышень вожделенным взглядом.

Жизнь в военном городке текла уныло и вяло. Какие радости могли быть на чужбине у вольнонаемного? Чтение книг не вдохновляло, музеями и театрами здесь даже не пахло - камрады предпочитали посиделки в гаштетах и загородные пикники с жареными сосисками и колбасками.

Заводить новые знакомства тоже было решительно невозможно - все женщины были замужем за военными. Сам Усякин был не женат, поскольку не нашел пока своего идеала. Круг неформального общения сузился до двух человек: напарника Кандыбы и соседа по этажу Митяича. Тянуло на родину, где было много солнца, свободы и разведенных женщин с жилплощадью. Там не нужно было поднимать окурки, объяснять на пальцах в магазине, что тебе нужна бутылка пива и пачка сигарет, надраивать ваксой обувь перед выходом в город и пить вместо водки вонючий шнапс.

В детстве мать часто брала Усякина с собой за покупками в областной центр. Там он впервые увидел трамвай. Тогда трамвай казался ему живым сказочным существом, бегающим по рельсам и виляющим задним вагоном, как хвостом. Здесь тоже, гремя по рельсам и бренча, бегали старые трамвайчики. Своими перезвонами они вызывали в нем приступы ностальгии. Аналогичные ощущения возникали и при виде булыжной мостовой; разница была лишь в том, что там, на родине, по ней гоняли загорелые мальчишки на велосипедах и ходили толстые базарные торговки с плетеными корзинами, а здесь вальяжно дефилировали дяди в шляпах и плащах да неулыбчивые женщины с равнодушными мужскими лицами...

- Это нашу проблема раздеть, - разглагольствовал пьяный Кандыба. - Немки, они в этих вопросах проще - главное - сильно не умничать. Делай, что тебе надо, и ее меньше слушай. Раздевать их не нужно, они сами обмундирование скидывают. У них тут «день любви» такой есть: кабинки кругом специальные, чтоб, значит, все культурненько было, не как у нас, по кустам да по сеновалам. В кабинке топчан, рядом тумбочка, а в тумбочке изделие № 2. Европа. Никто никому не отказывает. Отказать - древний германский обычай нарушить. Бывает, что и имя не спросят: сразу раз, и на матрас. Отбарабанят, и будь здоров. У них тут так. Ты не смотри, что они демократы. Нутро у них самое что ни на есть буржуазное.

- А нашим дают?

- Нашим? - Кандыба пожал плечами. - У тебя же на лбу не написано, кто ты. Ну и помалкивай. Если что, «гут» говори. Мол, согласен. Пусть думает, что ты свой. А когда до дела дойдет, то можешь тогда и пачпорт предъявить, если охота, - он засмеялся.

- А далеко до этого дня? - поинтересовался Усякин, ему очень понравился древний варварский обычай. - Хотелось бы хоть одним глазком взглянуть.

- Да в мае он, кажется, - Кандыба почесал макушку. - Ну да, в мае.

- Долго ждать, - вздохнул Усякин. - А может, вообще, я в этот день работать буду. Такой прекрасный праздник, и один раз в году. Ну, сделали хотя бы раз в месяц, в крайнем случае, раз в квартал.

- А ты сходи на нудистский пляж, - посоветовал Кандыба. - Он каждый день работает. Говорят, там бабы голые сами на шею вешаются. А иначе на кой ляд им тогда раздеваться. Ясное дело, устроить личную жизнь желают. У любой женщины личная жизнь на первом месте. Я, правда, сам там не был, но ребята рассказывали. Думаю, что это даже лучше, чем «день любви», поскольку там все уже раздетые. Вход свободный и бесплатный, что немаловажно. Обнажайся и иди. Немки, они без комплексов, лежат себе беленькие, рыженькие и голыми задницами отсвечивают.

- Это как? - не понял Усякин. В Мыцкове он ничего подобного не видел. - Что, совсем голые? - В его голосе слышалось недоверие. - Может, хоть что-то на них все-таки надето?

- Сказано тебе - ничего, значит, ничего, - не сдавался Кандыба. - Ребята врать не будут. Может, у них мужики вялые, вот они и заголяются для стимуляции, - высказал он предположение. - Мол, смотрите, я какая!

- Может, сходим на пару, - предложил Усякин. - Вдвоем веселее.

Кандыба от предложения наотрез отказался.

- Я туда не ходок, - сказал он. - Со страху ведь не определишь, сколько ей. Немки, они худосочные и страшные. Сзади пионерка, а спереди пенсионерка. Что мне с ней потом прикажешь делать?

У Усякина, в отличие от привередливого Кандыбы, не было страха перед возрастными дамами. В женщинах он ценил прежде всего красоту и утонченность. Как и все художники, Усякин боролся с условностями и смотрел на многие вещи просто, в том числе и на разницу в возрасте. История ведь знала массу примеров, когда люди искусства любили женщин гораздо старше себя, и эти женщины были, как правило, не бедны. Сочетание богатства, зрелости и красоты давало мощный импульс для творчества. Не чурались подобных отношений и мастера кисти. Не случайно, изображая красоту женского тела, они выбирали для натуры женщин именно среднего возраста. Был, правда, в этом деле один неприятный момент. Возрастные женщины, как правило, вздорны, скандальны и деспотично ревнивы. Усякин неоднократно испытал это на собственной шкуре.

«Хорошо бы жениться на немке, - думал он. - Ничего, что они, как утверждает Кандыба, худосочные. Главное, что по-русски ни бельмеса не понимают. Живи себе и радуйся. Кушай сосиски с капустой, езди за покупками на авто - у нее обязательно должно быть авто, иначе какая же она, к черту, иностранка. Спать в разных спальнях, чтобы у мужчины было пространство для маневра - говорить-то все равно не о чем. Молчаливая, материально обеспеченная жена с собственным жильем - это именно то, что нужно творческому человеку».

Закрыв глаза, он попытался представить себе потенциальную избранницу. Она должна быть средних лет, но не более сорока, при этом хорошо одеваться и хорошо выглядеть, с большими глазами и чувственным ртом, улыбчивая и приветливая. То, что он представил, ему понравилось.

Пока Усякин напрягал свое творческое воображение, профессионально детализируя объект, Кандыба продолжал разжигать страсти.

- Все в чем мать родила - старые, молодые. Все поголовно. Немки, они хоть и жидкозадые, но темпераментные, потому что у них раскрепощенные инстинкты...

...От обнаженной натуры рябило в глазах.

- Вот это пейзажик! - восхитился Усякин.

Он никогда не видел такого дикого количества голых женщин. Никакой особой худосочности, правда, в них он не обнаружил. Даже наоборот, округлости форм многих дам приятно радовали глаз.

Экспозицию портили только мужчины. Впрочем, рисовать здесь, на пляже, было все равно невозможно и даже смешно. Усякин представил себе художника, задумчиво стоящего у мольберта, в окружении лежащих и сидящих во всевозможных позах обнаженных дам, голого, как одуванчик, с палитрой в одной руке и кистью в другой. Хотя сам Усякин не любил возиться с красками, это было долго и муторно - чаще всего он рисовал карандашом, используя для этого кусок гладкой фанеры и лист чистой бумаги.

Вопреки пророчествам Кандыбы, ему никто не бросался на шею: женщины проходили мимо него с равнодушием и бесстрастием в глазах. Большинство немецких товарищей, приверженцев идей нудизма, собравшихся на песчаном берегу озера, сидели на раскинутых циновках и покрывальцах исключительно семейными группками и были заняты тем, что сосредоточенно поглощали продукты. Еда занимала их гораздо больше, чем голые соплеменники и соплеменницы. Все отдыхающие были белы, как снег, загар не прилипал к их избалованным цивилизацией телам.

Усякин лежал на песке и крутил головой в разные стороны. Достойных объектов было много. Прямо напротив него, аппетитно сверкая на солнце ягодицами, загорала грудастая немка средних лет. Лицо ее было строгим, что говорило о том, что женщина она серьезная и обстоятельная.

«Хорошо бы с этой фрау познакомиться, - мечтательно думал Усякин. - У нее наверняка есть и домик, и уютная спаленка с кроватью, над которой висит в выцветшей раме фото ее родителей. Немцы удивительно сентиментальны и аккуратны - перед домами у них растут не мерзкие петушки, как в Мыцкове, а благородные розы и величественные хризантемы».

Фрау, не подозревавшая о том, что на нее положили глаз, лежала на клетчатом пледе и читала журнал. Усякин поднялся и, отряхнув песок с рук и ног, решительно направил свои стопы в сторону скучавшей в одиночестве иностранки. Едва он сделал несколько шагов, как из воды вылез лысый немец с круглым пивным животом и бесцеремонно лег рядом с ней.

Огорченный первой неудачей, Усякин побрел к буфету. Народу возле стойки толпилось много, пришлось стать в очередь. Продавщица, полная, круглолицая женщина, к его удивлению, одетая, наливала пенистый напиток из бочки в литровые кружки. Если в обычной очереди Усякин чувствовал себя привычно, то здесь, среди голых немцев и немок, ему было как-то не по себе. В расстроенных чувствах он пристроился за широкоплечей средних лет брюнеткой, стараясь соблюдать дистанцию. На левой груди брюнетки, делая ее еще более привлекательной, имелась небольшая, но очень-очень миленькая родинка. Никакого мужа на горизонте не просматривалось. Он собрался с духом и, наклонившись почти к самому уху брюнетки, произнес одну из немногих фраз, которые знал по-немецки.

- Гутен морген, фройлян, - сказал он бодрым голосом.

Это было странно, но мадам никак на приветствие не отреагировала. Тогда он деликатно дотронулся до ее голого плеча.

- Гутен морген, - повторил он в надежде, что в этот раз будет услышан.

Эффект был просто фантастический. Сразу после контакта по измученному аскетической жизнью организму Усякина пробежал нервный импульс. От неожиданности он даже ойкнул. Дамочка оглянулась и прыснула от смеха. Клиент был готов. Она выскочила из очереди и что-то шепнула на ухо стоявшей в стороне худосочной даме с лошадиным лицом. Теперь они смеялись уже вдвоем. Вскоре рты до ушей растянулись и у всех остальных нудистов, стоявших поблизости. Это был провал. Выдать себя за «своего» не получилось.

Они оказались очень веселыми, эти ребята - нудисты. Усякин выбрался из очереди, отошел подальше и лег животом на песок. Он злился на Кандыбу, на блондинку с родинкой на груди и ее некрасивую подружку и даже на Любовь Петровну за то, что когда-то давно она поступила с ним не по-джентльменски.

5

После неудачного посещения нудистского пляжа Усякин несколько дней ходил сам не свой. Ему казалось, что все знают о его вылазке, показывают ему вслед пальцем и смеются. Спасала работа. Он ревностно исполнял свои служебные обязанности слесаря-сантехника, за что и был упомянут начальством в приказе и даже поощрен денежной премией, которую он благополучно пропил с Кандыбой и Митяичем в гаштете.

Как-то уже вечером он забрел по заявке в панельный розовый дом, который стоял у черта на куличках - за территорией военного городка. На улице уже стемнело, было сыро и зябко. Хотелось положительных эмоций. В тот день в клубе показывали новую комедию «Город Зеро». Сеанс начинался в 19.30. Усякин обожал комедии. Они вселяли в него оптимизм и уверенность в завтрашнем дне.

Поднявшись на пятый этаж, он позвонил в дверь. Ему открыла красивая дама в коротком халате. Она приветливо улыбнулась. Усякин не верил своим глазам: перед ним стояла жена его бывшего командира, старшего лейтенанта Писюкова собственной персоной. Встретить ее здесь, на чужбине, было полной неожиданностью. Хозяйка, несмотря на всю свою привлекательность, была уже не так восхитительна, как прежде: глаза не блестели, появились складочки на шее и в углах рта, но на все еще красивом личике висела плотоядная улыбка матерой хищницы. Молодые женщины так улыбаться не умеют. Для того чтобы так улыбаться, нужен опыт.

- Вон там из-под бачка капает, - пожаловалась она, когда они вошли в ванную.

Он хотел тут же приступить к работе, но хозяйка остановила его.

- Мужчинка, - сказала она. - Хотите чаю с бутербродами?

Усякин стоял и блымал глазами. Она так нравилась ему когда-то на заре туманной юности. Он даже не знал, что сказать.

- Ну что вы прямо остолбенели? Красивую женщину не видели, что ли? - напрашивалась на комплимент хозяйка. - Не смотрите же так, мужчинка. Вы меня смущаете.

Вот-вот. Она и солдат называла исключительно мужчинками.

- Это не мужчинки, солнышко, - говорил ей муж, бравый и крепкий, затянутый ремнями старший лейтенант Писюков. - Это личный состав вверенного мне подразделения.

- Нет! Они мужчинки, - смеялась она. - Почему личный состав не может быть мужчинками? Может, может!..

- Видел, - сказал Усякин, - но вы лучше.

Хозяйка рассмеялась, показав два ряда белых красивых зубов.

- Одну секунду, - она стала протискиваться между дверной коробкой и Усякиным.

Пуговица на ее халате внезапно расстегнулась, и... Усякин увидел то, что было скрыто от посторонних глаз.  От смущения он отвернулся. Хозяйке его скромность понравилась.

- Мы потом с вами выпьем чего-нибудь, - сказала она, застегивая халат. - Вы такой душка. Я вас просто так не отпущу. - Она поднесла свои красивые пунцовые губки близко к уху Усякина и тихо зашептала, словно прочитав его мысли: - Вы только меня мужу не выдавайте. Он у меня большой ревнивец.

- А кто у вас муж? - поинтересовался Усякин - его раздирало любопытство, в каких чинах ходит нынче его командир - гвардии старший лейтенант Писюков, у которого была страстишка, мешавшая продвижению по службе - он был не дурак выпить. В армии этим удивить кого-то трудно  - отцы-командиры, как правило, закрывают на эти мелочи глаза, но Писюков пил, что называется, с размахом. Этого начальство не одобряло.

- Мой муж - капитан Писюков, - сказала она, - заступил сегодня в караул и вернется только завтра к вечеру.

«В капитанах, значит, ходит, - отметил про себя Усякин. - Больше чем за десять лет - одна звездочка. Не густо. Наверное, по-прежнему «борется» со своей страстью».

Старший лейтенант Писюков, по общему мнению рядового и сержантского состава батареи, которой он командовал, был большой скотиной. Ему ничего не стоило поднять батарею по тревоге в два часа ночи, подать команду: «Газы!», после чего заставить всех надеть общевойсковой защитный комплект. Вообще-то, в артиллерийских войсках подобные вещи не практиковались, но старлей, что называется, грыз службу, видимо, мечтая дослужиться до генерала.

- Плащ в рукава, чулки, перчатки надеть, - с явным удовольствием на лице командовал Писюков.

С неохотой и отвращением личный состав натягивал на себя «химгандоны».

- А теперь, джентльмены, забег в скафандрах, - иронично добавлял он. - Кубок открытия сезона. Победителя ожидает приз - поощрение ненаказанием.

Писюков строил из себя старого служаку, прошедшего Крым и рым, ходил он всегда с поднятым немного кверху подбородком, подчеркнуто прямо, не горбясь, что при небольшом росте было нетрудно делать, а когда отдавал честь, то буквально рубил ладонью воздух, при отдаче команд сокращал для краткости слова. Вместо «марш» говорил «арш», вместо «равняйсь» - «няйсь». Начальство ценило его рвение к службе, но порицало за поведение в быту. Его неоднократно вызывал к себе замполит и вставлял профилактическую «дыню», обещая, при случае, уволить по дискредитации. Каждый раз, получив очередной втык, Писюков клятвенно обещал завязать, но слово свое не держал.

Подполковник явно ему покровительствовал. Ходили слухи, что одной из причин такой «трогательной» заботы была жена Писюкова. Блондинка, смущавшая солдатские сердца своими нарядами. Позируя для фото в мини-юбке, она великолепно смотрелась, обнимая своими нежными ручками 152-миллиметровый орудийный ствол самоходки. Такой снимок любой «дед», не задумываясь, вставил бы в свой дембельский альбом. Еще бы, такая чмара. Стоя на броне, она ловила на себе десятки восхищенных взоров. Усякин смотрел на нее и млел от восторга.

Ходила она неторопливо, с достоинством знающей себе цену женщины, стук ее каблучков вызывал явление резонанса в солдатских сердцах. Личный состав, затаив дыхание, внимательно наблюдал за тем, как грациозно она вышагивает по плацу, то и дело одергивая и приглаживая предательски короткую юбку.

«Сколько ж ей сейчас? - прикинул Усякин. - Тогда ей было лет двадцать семь - двадцать восемь. Значит, сейчас сорок. Прекрасный возраст, многообещающий. Хорошо было бы ее написать. Вот так прямо в этом коротком халатике и тапочках. А лучше без халатика».

Он не любил слово «рисовать». Настоящие живописцы своих любимых, да и не только любимых, писали. Она казалась ему актрисой, сошедшей с обложки заграничного журнала: манерная, несуетливая, с небольшой, но аппетитной грудью и длинными пальцами рук, прикосновение которых сулило блаженство. Все ее движения были пропитаны грацией и изяществом. Она не ходила по квартире  - она порхала над блестевшим паркетом, как балерина, и, как и много лет назад, была неотразима.

Работа по устранению протечки заняла ровно пять минут. Усякин, как всегда после ремонта, проверил кран, заглянул еще раз под бачок унитаза, так, на всякий случай. Там было сухо. Инструмент он собрал и аккуратно сложил в чемоданчик.

- Кстати, как вас зовут? - поинтересовалась капитанша.

- Фима, - представился Усякин.

- Ну какой же вы Фима? Нужно представляться солидно  - Серафим! Если мне не изменяет память, переводится как огненный. Многообещающее имя. Ну а меня зовут Лариса Николаевна. Можно просто Лора. - Она протянула руку. - Надеюсь, мы подружимся. У меня есть белое вино, маслины и сыр. Чемоданчик оставьте вот тут, в углу. Туфли тоже снимите и наденьте тапочки мужа. Они там, на полке для обуви. Как я уже говорила, мой муж гвардии капитан Писюков будет только завтра…

Капитанша раздетая была так же хороша, как и одетая, хоть и немного полновата. Она была в том прекрасном для женщины возрасте, когда можно уже не думать о детях, муже, деньгах и карьере, а полностью сосредоточиться на личной жизни. Наступившая зрелость хоть и немного округлила ее некогда безупречные формы, но все же оставила хозяйке возможность время от времени внушать мужчинам страсть и восхищение. Этого требовала ее неугомонная женская душа. ..

Усякин лежал на большой, как плац, капитанской постели и млел от приятной неги. Впервые за все время пребывания в этом злосчастном городишке он почувствовал себя счастливым. Капитанша лежала рядом, уткнувшись своим курносым носиком ему в плечо. Неожиданно заговорил дверной звонок. Усякина охватило тревожное предчувствие. Взгляд заскользил по комнате в надежде найти шифоньер или другую мебель, пригодную для временного убежища. Не обнаружив таковых, он отбросил в сторону одеяло и стал лихорадочно натягивать брюки, безуспешно пытаясь попасть ногой в холошу. Капитанша быстро накинула халат, собрала разбросанное по кровати белье, спрятала его под матрас, затем всунула в руки растерянно стоявшего посредине комнаты Усякина туфли и направилась к двери.

- Встань за штору, - шепотом приказала она, - и не дай бог тебе чихнуть или кашлянуть.

- А что будет, если кашляну?

- Ты в своем уме? Нашел время шутки шутить. Брысь за штору и сиди там тихо, как мышка, если без головы не хочешь остаться!

- У вас здесь нет случайно черного хода? - как бы невзначай поинтересовался Усякин.

Капитанша покрутила пальцем у виска и убежала в коридор. Несколько минут, пока ее не было, показались Усякину вечностью. Он стоял за шторой ни жив ни мертв, прижимая к груди обеими руками, словно дорогую реликвию, незнакомые ему туфли с войлочными стельками фирмы «Скороход». В суматохе капитанша сунула ему пару мужа. В коридоре раздался звук шагов. Усякин вжался в проем и приготовился с худшему.

- Ложная тревога! - радостно сообщила капитанша, войдя в комнату. - Можешь легализоваться.

Усякин не двинулся с места. Он по-прежнему стоял босиком на голом паркете, держа в руках чужие туфли и напряженно прислушиваясь, не раздастся ли повторный звонок.

- Вылазь, вылазь, трусишка, - капитанша легла на кровать. - Сбежать от меня хотел? Черный ход ему подавай. А мусоропровод не подойдет?

- Кто это был? - спросил Усякин, наконец решившись выйти из-за шторы.

- Соседка приходила.

- Удивляюсь я людям, - возмутился он, доставая из нагрудного кармана рубашки носки. - Чего шляться по ночам?

- А я ей не открыла. Пусть думает, что я уже сплю. - Капитанша лукаво улыбнулась. Было видно, что у нее есть еще планы на этот вечер. - А может, ты голоден?

- У меня после этого звонка аппетит пропал, - пожаловался Усякин. - Я подумал, что это муж.

- Ты такой весь плюшевый, как котик, - умилялась капитанша, водя рукой по волосатой усякинской груди. - Так и хочется вцепиться в тебя коготками! И усики у тебя кошачьи, и повадки. Я буду звать тебя «мой котик».

- Почему?

- Потому что ты мягкий и пушистый.

- Тогда я буду звать тебя «мой тигренок», - предложил Усякин.

- Почему?

- Потому что ты ходишь в полосатых гетрах.

- Хорошо, - обрадовалась капитанша. - Я сейчас порычу тебе на ушко, если ты, конечно, не сильно устал.

От капитанши Усякин ушел только под утро, когда в военном городке все еще сладко спали. Не спал только помощник дежурного на КПП, мимо которого он проходил. У входной двери общаги за замызганным письменным столом, как всегда, дремала худая, как вобла, вахтерша с неизменным «беломором» в зубах. Ей до всего было дело. Службу она свою несла образцово. В ней было что-то фельдфебельское, крепкое и надежное.

- И где же это мы шлялись? - бестактно поинтересовалась она. - Пять утра.

- Работал, - скромно ответил Усякин. - Протечки чинил.

- Знаем мы эти протечки, - хихикнула вахтерша. - Ох, смотри, подведут эти бабы тебя под монастырь.

«Старая ведьма, - выругался про себя Усякин. - Везде сует свой длинный нос. Все вынюхивает, вынюхивает. Ищейка, а не вахтерша».

Если бы у Усякина была возможность заглянуть в анкету тети Дуси, то он бы там с удивлением обнаружил интересный факт ее трудовой биографии. Тетя Дуся действительно была профессиональной ищейкой, потому что пятнадцать лет отпахала контролером на женской зоне.

Наведя справки, Усякин узнал, что его новая пассия работает учительницей французского языка в местной школе.

«Учительница - это хорошо, - думал он. - Образованная женщина интересна вдвойне».

Лариса Николаевна любила позировать лежа на диване. Это была ее любимая диспозиция. Усякин сначала делал общий набросок, а потом вырисовывал детали. Работал он быстро, широкими размашистыми движениями. После сеанса обыкновенно они ужинали. Несмотря на свое худосочное телосложение, поесть Усякин любил. Снабжение продуктами в гарнизоне было налажено отлично. Кое-что капитанша заботливо клала в пакет.

- Это тебе, - говорила она ласково, - чтобы котик не похудел.

В ее заботе было что-то материнское, и неудивительно  - капитанша была старше возлюбленного на целых восемь лет.

Встречались они нечасто. Она звонила ему в общежитие или на работу и сообщала день и час встречи. Усякин рвался в бой. Ему хотелось большего.

- Ну почему обязательно, когда твой капитан на дежурстве, - капризничал он. - Твой котик хочет видеть своего тигренка чаще. Иногда можно встречаться и у меня в общежитии. Там есть черный ход. Я подберу ключ.

Капитанша довольно улыбалась. Расслабляться было нельзя. Муж хоть и был занят на службе с утра и до самой ночи, но уши и глаза имел. На Усякина и так уже, несмотря на экипировку сантехника, в последнее время косились ее соседи, им были подозрительны частые визиты молодого интересного мужчины.

- Нет, мой котик, - отвечала капитанша с сожалением в голосе. - Ты забываешь, что у меня есть законный супруг. Он хоть и засиделся в капитанах, но хороший, а главное - очень добрый человек. Полковник Чаусов обещал, что ему вот-вот дадут майора.

«И этот здесь! - мелькнуло в голове Усякина. - Они с Писюковым просто не могут жить друг без друга».

Сантехническое оборудование, благодаря стараниям Усякина, в квартире № 13, где жила капитанша с любимым мужем, в последнее время работало отлично, без сбоев  -нигде не капало, не текло и не забивалось. Личная жизнь Усякина наладилась и наполнилась романтическими отношениями, несмотря на приличную разницу в возрасте с возлюбленной. Он уже почти любил ее - законную жену своего бывшего командира.

- Я буду скучать по своему тигренку, - всегда говорил Усякин при расставаниях.

Чтобы он скучал меньше, она подарила ему свою фотографию. На фото капитанша стояла под пальмой, загорелая и красивая, еще без животика, в белом закрытом купальнике. Чьей-то заботливой рукой на обратной стороне карточки была сделана надпись «1973 г. Ялта».

Исполнять супружеский долг за других - занятие приятное, но, как показала практика, вредное для здоровья. Идеалистическую картину романтических отношений однажды вечером нарушил муж, о существовании которого Усякин, с головой окунувшийся в пучину страсти, слегка подзабыл.

Во время очередного визита он, движимый профессиональными чувствами, решил перед уходом проверить оборудование, которое оказалось в идеальном состоянии - раковина с шумом засасывала воду, образуя крутящуюся воронку, а унитаз шумел, как Ниагарский водопад.

Усякин хотел уже выйти из туалета, но, услышав, как хлопнула входная дверь и в прихожей грохнулся на пол тазик, висевший на стенке, остановился. Кто-то громко и смачно выругался. У незнакомца был такой же баритональный бас, как у старшего лейтенанта Писюкова. Усякину очень хотелось ошибиться, но интуиция подсказывала, что это был именно он.

- Да у нас гости? - обрадовался хозяин. - Ботиночки тут чьи-то у входа, лапсердак импортный на вешалке. Ну-ка посмотрим, кто тут к нам пришел?

Он дернул дверь в туалет.

«Убьет, - мелькнуло в голове Усякина. - Как пить дать убьет. Кулачищи-то у Писюкова о-го-го какие».

В дверь затарабанили.

- А ну выходи! - приказал капитан.

Отсиживаться было глупо. Чтобы придать своему пребыванию в чужой квартире хоть какой-то, пусть даже сомнительный статус, Усякин спустил в унитазе воду. Сделав приветливое и добродушное лицо, он, как ему показалось, с достоинством вышел в прихожую.

Писюков стоял в одном сапоге, засунув руки в карманы брюк, волосы на голове были всклокочены, взгляд выражал нетерпение.

- Сантехник, - представился Усякин и тут же получил свинг в левое ухо.

С легкостью хоккейной шайбы он заскользил по надраенному паркету и, затормозив о дверной коврик, так и остался лежать у входных дверей распростершись  в позе, в какой в кино любят изображать утопленников.

- Спасите, убивают! - крикнула капитанша и побежала на кухню.

Когда Усякин пришел в себя, то увидел, что над ним склонился капитан Писюков.

- Живой! - обрадовался он. - Ну что? Добавим еще или пока хватит?

Усякин замотал головой.

- Значит, пока хватит, - правильно понял манипуляцию капитан. - Жить хочешь?

Усякин кивнул.

- Тогда, если хочешь жить, рассказывай, как было дело.

- Слочный лемонт, - тихо пробормотал Усякин, у которого по причине контузии кулаком в ухо временно разрегулировался речевой центр.

- Слочный лемонт? - ехидно передразнил его капитан.  - В десять часов вечера? Ты бы поинтереснее что-нибудь придумал.

- Лаботы много, - пожаловался Усякин.

- В этом ты, пожалуй, прав, - согласился с ним капитан. - Вот с тобой управлюсь, а тогда уж возьмусь и за супругу. - Он внимательно посмотрел на Усякина. - Где-то я твою рожу уже видел. Эти усики, бакенбарды. Вот только вспомнить не могу, где. Что же мне с тобой делать? - Капитан на секунду задумался. - Макну-ка я для начала тебя головой в унитаз, а уже потом ты станешь голубем мира. Впрочем, нет, - передумал он. - Месть - блюдо, которое подают холодным.

Он закрыл входную дверь на ключ.

- Ожидание казни - самое страшное из наказаний. Ты полежи здесь пока, - попросил он, - а я схожу жену успокою. Она у меня очень впечатлительная. Только не вздумай орать и звать на помощь. Хуже будет.

Вступать в дискуссию с капитаном Усякин не стал и покорно остался лежать на паркете, подложив под голову капитанский сапог. Ему вдруг стало жалко себя. Утешало одно то, что во все века творческие личности были гонимы.

Между тем капитанша, забаррикадировавшись на кухне, пыталась вести через дверь переговоры с непонятливым мужем.

- Федя, не будь идиотом, - кричала она. - Возьми себя в руки, ты же интеллигентный человек. Что люди скажут? Ты меня скоро к фонарным столбам ревновать будешь? Он ведь по делу пришел. У нас действительно поломался унитаз. Я, между прочим, женщина. Мне что, на горшок прикажешь ходить? Он же дежурный сантехник. Приходит, когда его зовут. И что тут такого?

- Что тут такого? Он пришел к тебе потому, что ты безотказная! - капитан ударил широкой пятерней по двери.  - Открой, зараза. Все равно я вас урою. Сначала этого ассенизатора, а потом тебя. Говорили мне друзья: не женись на этой шалаве.

- У тебя, Феденька, все шалавы.

- Почему же все? Не все.

- Ну, Феденька, ну, хороший мой, - умоляла мужа капитанша. - Ты опять за старое? Этот скандал может повредить твоей карьере. Ты уже восемь лет в капитанах ходишь. А все из-за чего? Из-за этой беспочвенной ревности!

- Беспочвенной? Не смеши. А с десантником тоже ничего не было, скажешь?

- Вспомнил. Это ж когда было? Ты меня тогда простил и пообещал, что вспоминать не будешь, и вот вспомнил. - За дверью послышались всхлипывания. - Какая ты все-таки скотина.

- Я? - удивился капитан. - Мне наставляют рога, и я же еще и скотина. Ты ничего не перепутала?

Капитан стоял на полу в одном сапоге и барабанил пальцами голой ноги по паркету.

- Тебе же майора должны вот-вот дать. Может, уже даже представление подписали. Полковника в кабак водили, деньги тратили. Все ведь пропадет. Ты столько ждал эту звездочку. Тебе так пойдут майорские погоны! А там и до подполковника рукой подать. Ну, будь умницей, Федя. Давай отпустим товарища сантехника и поговорим спокойно. Он нам мойку новую на той неделе поставить обещал.

Капитан строго посмотрел на Усякина. Тот кивнул.

- И вообще, он хороший и отзывчивый человек, а ты его кулаком в ухо. Ведь все было совершенно не так, как ты думаешь. Клянусь нашей любовью.

Капитан задумался. В нем боролись два человека. Один хотел сбросить ночного гостя с балкона, а другой - получить майорскую заветную звездочку, которую он давно заслужил. Это же звучит: майор Писюков.

- Так говоришь, ничего не было?

Дверь из кухни слегка приоткрылась.

- Ну конечно, не было, Феденька. Человек на службе, неужели непонятно.

- Ладно, - капитан махнул рукой. - Скажу ему напоследок пару слов с глазу на глаз, и пусть проваливает на все четыре.

- Феденька, только без рук, - попросила капитанша.

- Как получится!

Усякин все это время лежал на полу и просчитывал варианты дальнейшего развития событий. Ничего хорошего в голову не приходило.

- Ну! Теперь говори, как оно было, - сказал капитан шепотом, когда они вышли на балкон. - Только предупреждаю, если соврешь, щучкой вниз полетишь. Скажи правду, какой бы горькой она ни была, и даю слово офицера - не трону.

Усякин посмотрел вниз. Падать было высоко. Шансов выжить - ноль. В одной газете он прочитал, что в Америке муж выбросил любовника с тридцатого этажа, но тот выжил, зацепившись подтяжками за антенну. Этот шанс Усякин упустил - подтяжек на нем не было.

«Хоть бы деревце посадили, - отметил он про себя. - Даже зацепиться не за что. А все этот проклятый немецкий рационализм».

- Давай шустрее, дядя, - торопил капитан, - а то я тебя сброшу без раскаяния.

Усякин молчал, вцепившись руками в балконные перила.

Хорошо, я тебе помогу, - сказал капитан, поняв, что получить нужную информацию у напуганного насмерть клиента затруднительно. - Она тебя что, соблазняла?

- Немного, - признался Усякин.

- Что значит немного?

- Ну, самую малость, чуть-чуть.

- И в чем это выражалось?

- Она показала…

- Замолчи! - с сердцем крикнула капитанша, высовываясь из окна кухни. - Федя, он все врет.

- Что врет? Он же еще ничего не сказал.

- А ты все равно ему не верь, если даже и скажет. Это он от страха. Боится, что ты его убьешь. Да кто ему что показывал? Было бы, кому показывать. Сантехник занюханный! Впрочем, лучше все-таки сбрось его. Будет знать, как на честную женщину поклеп возводить.

- От страха хотел наврать? - Капитан взял неудачливого визитера за шиворот.

- Да, - подтвердил Усякин.

- Значит, ничего не было?

- Ничего.

Капитан не ожидал такого разворота. С одной стороны, получалось, что он прав, ведь факт наличия постороннего мужчины в доме в ночное время был налицо, а с другой - вроде как немного погорячился.

- Ну, хорошо. - Капитан подтолкнул Усякина к двери.  - Мотай отсюда, пока я не передумал. И запомни… Замечу твою харю в радиусе менее километра от моей жены, подстрелю, как вальдшнепа.

Когда за Усякиным захлопнулась дверь, капитан поспешил на кухню. Дверь оказалась закрытой изнутри. Это ему не понравилось.

- Открой, - дернул капитан хлипкую дверь так, что та затрещала. - Открой по-хорошему, зараза, а то я ее вынесу!

- Не открою, - взвизгнула капитанша. - Не открою, пока не попросишь прощения.

Капитан к тому времени уже немного остыл. Нельзя сказать, что он на сто процентов поверил этому усатому хлыщу, но сбрасывать со счетов, что он действительно мог зайти по делу, было нельзя. Да и накануне получения майорских погон скандал был ему не нужен.

- Ну, извиняюсь, - сказал он.

- Так не извиняются.

- Что, может, мне перед тобой еще на колени встать? - капитан снова стал заводиться. - Сказал же, извиняюсь! Чего тебе еще надо?

- Дурачок ты у меня! - капитанша открыла дверь. - Я ж тебя одного люблю...

...Ложась спать, Усякин на всякий случай выглянул в окно, захлопнул плотно форточку и закрыл дверь на ключ. Таким, как капитан Писюков, верить нельзя.

«Это ничего не значит, что он меня сегодня с балкона не сбросил, - думал Усякин. - Такой отморозок может в любой момент передумать. И женушка его тоже хороша. Инструкции своему муженьку дает, люком самоходки контуженному: сбрось, говорит, ты его с балкончика, милый. Хороша семейка!»

Спустя несколько дней, уже вечером, в дверь постучали. Стук был какой-то странный - чужой, тихий, вкрадчивый. За дверью кто-то возился.

«Наши так не стучат. Неужели капитанша раскололась?» - судорожно вцепившись в стул, подумал Усякин.

Он уже хотел выпрыгнуть в окно, но дверь неожиданно открылась, и в комнату вошла вахтерша, как всегда, с беломориной в зубах.

- Усякин, - сказала она, - твою дивизию, ты что, не слышишь, как я тарабаню? Тебя к телефону.

- К телефону, - обрадовался он, - а кто спрашивает, сменщик?

- Да нет. - Она взяла спички со стола и подожгла потухшую папиросу. - Наоборот, приятный женский голос. Иди, иди, она ждет, - прокуренный голос вахтерши дребезжал и хрипел, как старый радиоприемник.

- Кто она? - не понял Усякин.

- Ну, эта твоя, хризантема, кто же еще. Я ее по голосу узнала. Можешь глаза не округлять, городок маленький. Все на виду. Кобелина ты, - не сдержала она эмоцию. - И эта, которая хризантема, тоже сучка чистой воды. Муж у нее интересный, ладный такой мужчина, осанистый, кровь с молоком. Ну и живи, падлюка, радуйся жизни. Так нет, ей сантехников и десантников подавай.

- Каких таких десантников? - не понял Усякин.

- Да уж известно, каких - красавцев молодых, которые законным мужьям потом фонари подвешивают...

- У аппарата, - сказал Усякин, демонстративно закрывая дверь дежурки и лишая тетю Дусю законной возможности прослушать столь важную для нее информацию.

- У меня все хорошо, - радостно сообщила капитанша.  - Писюков извинялся, а послезавтра в командировку уезжает. На два дня. Приходи.

Усякин от такой наглости опешил.

- Смеешься? Я до сих пор на левое ухо плохо слышу. Два раза подряд судьбу не испытывают. Он со мной за прошлый раз еще не рассчитался. Это у тебя все хорошо, а мне лично никто никаких гарантий не давал. Хожу по городку и думаю: ага, вот сейчас за угол заверну, а тут Федя твой с наганом. Я в ваши семейные игры с применением огнестрельного оружия не играю. Человек я сугубо штатский, и мне умирать страшно.

- У него нет нагана, - поправила его капитанша, - у него Макаров восьмизарядный. Калибр девять миллиметров.

- Тем более, - возмутился Усякин. - Девять миллиметров - это для меня очень много.

- Трус!- крикнула в трубку капитанша. - Ничтожный трус. Жалко, он тогда тебя с балкона не сбросил. Я не дала, вот дура. А надо было. Господи, и с этим ничтожеством я изменяла любимому человеку и даже готова была бросить его.

Она кинула трубку.

Усякин открыл дверь. Тетя Дуся стояла, нагнувшись к замочной скважине. По ее довольному лицу было заметно, что какую-то информацию она все-таки получила.

- Если будут звонить женщины, - он показал рукой на телефон, - меня нет.

- Зер гут, - ответила тетя Дуся и взяла под козырек.

- А что это за десантник такой? - прикуривая от торчавшей в руке тети Дуси папиросы, поинтересовался Усякин.

- Что, зацепило? - захихикала тетя Дуся. - Она такая. Муженек-то капитаншин застукал ее в прошлом годе. Прямо с поличным накрыл. Вообще-то он тряпка и подкаблучник, но морду набить может в сердцах. Паренек шустрый оказался - прыг с балкона, и поминай как звали.

- Погоди, - не понял Усякин. - Как это прыг с балкона? У них пятый этаж.

- А они не у нее обретались, а у подруги, а та на втором живет в соседнем подъезде. Вот он и сиганул вниз, говорю ж, десантник, - настаивала тетя Дуся, - не иначе. Танкисту или самоходчику так не прыгнуть - расшибется. Правда, перед тем как спрыгнуть, шуму наделал.

- Какого шуму?

- А заехал капитану прямо в глаз. Говорят, левша был.

- Почему левша?

- А потому, что у капитана синяк был под правым глазом.

- Десантники хорошо работают обеими руками, - с видом знатока поправил ее Усякин. - Под какую руку ему капитан подвернулся, той его и отоварил. Нашли его?

- Как же его найдешь, если он не из нашей части. Залетный какой-то. У нас десантников отродясь не водилось.

- А что люди? - продолжал пытать тетю Дусю Усякин. - Как реагировали?

- Люди? - Тетя Дуся пожала плечами. - Пошумели, посудачили да и успокоились.

История с десантником укрепила в Усякине веру в то, что справедливость на свете все-таки существует.

6

Хоровое пение, как известно, излюбленный жанр всех гарнизонных начальников. Характер посещения репетиций добровольно-принудительный. Командиров можно понять - если есть хор, то кто-то должен в нем петь.

Алла Ивановна - женщина романтическая и возвышенная, на хор ходила без принуждения. Родилась она в солнечном городе Кисловодске, овеянном славой знаменитого баса Ф. Шаляпина, в семье художника-станковиста Фитюлина.

Случилось так, что незадолго до смотра художественной самодеятельности главный аккомпаниатор и заведующий клубом Моисей Альбертович уехал в отпуск на сорок пять суток, не считая дороги, совершенно не подумав о том, что бросает на произвол судьбы творческий коллектив.

Репетиции прервались, что очень огорчило Аллу Ивановну. Она пожаловалась мужу, полковнику Чаусову. Тот распорядился срочно найти замену. Это оказалось непросто. В строевой части только руками развели. В листке по учету личного состава было все, кроме графы «Владение музыкальным инструментом».

Усякина сдала вездесущая тетя Дуся, которая конфиденциально сообщила кому-то по телефону:

- Как напьется, так все играет и играет. Прямо Меньдельсон какой-то. Берите! Не пожалеете.

- Я тебе тут карьеру музыкальную сделала, - обрадовала она Усякина, когда тот пришел вечером с работы. - Жди. Скоро за тобой придут.

За ним действительно пришли, вернее, приехали. Все попытки Усякина откосить от общественной нагрузки не увенчались успехом. Отказ не приняли.

- Я эту работу не потяну, - отбрыкивался он. - У хора репертуар не тот. К тому же, у меня работа сменная и тяжелая. Сильно устаю. То канализация забьется, то унитаз потечет.

- Ничего, - сказали ему в штабе. - Биде и сифоны подождут. Если надо, хор изменит репертуар, а смотр художественной самодеятельности срывать вам никто не позволит -

это политическое мероприятие. Таков приказ. Мы стоим на границе двух антагонистических систем. Здесь проходит линия фронта. И наша самодеятельность - это тоже грозное оружие в борьбе с мировым империализмом. К тому же вы будете трудиться не за спасибо. Вас оформят дворником на полставки.

Спорить было бесполезно.

- Согласен, - сказал Усякин. - Из дворников и бродяг многие великие люди вышли. Но только если что, не обижайтесь, я консерваторий не заканчивал, играю, как могу.

Усякин прибеднялся. Играл он хорошо, а во время срочной службы даже завоевал первое место на смотре художественной самодеятельности. Его портрет напечатали в окружной газете, а самому дали семь суток отпуска, не считая дороги. По возвращении в часть он, как лауреат, довольно часто освобождался от занятий и репетировал в ленинской комнате, пока его товарищи показывали чудеса владения боевой техникой, задыхаясь от пыли и выхлопных газов.

Диплом ему вручал лично подполковник Чаусов, который мнил себя великим оратором и использовал любой случай, чтобы поделиться с личным составом своими представлениями о женской природе. Чувствовалось, что в этой области он имел большой практический опыт.

«Я своей жене доверяю, - говорил подполковник, вышагивая в надраенных до блеска сапогах перед строем, - но есть масса способных ребят!». «Женщина в одних руках сохраняется лучше», - цитировал он то ли сам себя, то ли классика эстрады. - «Чем больше женщину мы меньше, тем больше меньше она нам». «Беда в том, что мы женимся либо на худших из лучших, либо на лучших из худших».

Подполковник любил выражаться афористически.

О нем в части ходили легенды. Как-то один прапорщик по пьяной лавочке помочился в сапоги молодого лейтенанта, перепутав дверь в шкаф, где стояла обувь, с дверью туалета. Лейтенант подал рапорт на имя командира дивизиона, ну а последний, не зная, что с этим творением делать, переправил кляузу поднаторевшему в подобных делах подполковнику Чаусову. В рапорте лейтенант отказывался от совместного проживания в одной комнате с прапором и просил перевести прапорщика в другую часть. И еще лейтенант, как и следует кадровому офицеру, требовал сатисфакции.

Чаусов написал на рапорте, обращаясь к лейтенанту по имени и отчеству: «Уважаемый Сергей Петрович! Стану я из-за всякой ерунды устраивать кадровую чехарду. Ты требуешь сатисфакции? Отлично! Нассы в сапоги этого урода и успокойся»...

Теперь судьба вторично сводила Усякина с этим человеком, заходя, правда, немного с тыла - со стороны его законной супруги.

Есть на свете редкая порода женщин, которых природа щедро одарила помимо красоты необузданным желанием восхищать и очаровывать. Такие женщины постоянно находятся в состоянии боевой готовности. Они максимально мобилизованы и никак не могут остановиться. Алла Ивановна была из их числа.

«Хватит мне капитанши, - убеждал себя Усякин. - С замужними теперь ни-ни, тем более, с женой самого Чаусова. Если один жизни чуть не лишил, так другой кокнет обязательно. Нужно же на ком-то ставить точку. У них тут это, говорят, принято - штатских периодически отстреливать».

По прибытии в городок ему действительно рассказали жуткую, леденящую душу историю о том, как один военный подстрелил вольнонаемного электрика. Проследив за женой и убедившись в том, что факт измены имеет место, он принял решение наказать наглеца. Заступив на дежурство и получив табельное оружие, лейтенант отправился на поиски. Нашел обидчика в душевой, где электрик мылся после трудового дня. Прежде чем нажать на курок, он решил, как водится в таких случаях, сказать жертве пару напутственных слов. В душевой была вторая дверь, запасная. Она была закрыта на ключ. Электрик с испуга высадил ее плечом и побежал голышом по коридору, крича: «Помогите, он меня убьет!» По бегущей цели стрелять, как известно, труднее. Неизвестно, куда лейтенант целился, но попал удачно. Пуля прошла вскользь, немного зацепив левую ягодицу электрика. Инцидент со стрельбой замяли. Лейтенанта перевели в другую часть, а зарвавшегося электрика отправили на родину.

Почему-то эту историю, рассказанную почти полгода назад, Усякин вспомнил именно сейчас, глядя на блестевшие в лучах сценических софитов страстные и зовущие глаза Аллы Ивановны.

«Хоть и в ягодицу, - думал он, - а все равно неприятно. Электрику еще повезло, что рука у лейтенанта дрогнула - не каждый день по любовникам жены стреляешь. У Чаусова рука не дрогнет. Этот волчара выбивает двадцать девять из тридцати»...

Репетиции шли уже месяц, и каждый день Усякин, атакуемый Аллой Ивановной, держал рубеж обороны.

Концерт на День артиллериста прошел на ура. Открывало программу выступление хора. Аккомпанировал Усякин. Алла Ивановна была хороша, она солировала в лиловом платье с желтым воздушным шарфом, который ей очень шел. Аллу Ивановну с ее «Хризантемами» вызывали три раза, несмотря на то, что она дала во втором куплете довольно звучного «петуха», взяв вместо ля-диез ля-диез-мажор.

Возможно, зрители отдавали дань уважения не столько ее таланту, сколько сидевшему в первом ряду мужу. Поговаривали, что ему грозит серьезное повышение и что он садится чуть ли не в генеральское кресло. В армии повышениям и снятиям всегда предшествуют слухи. Потом они подтверждаются или не подтверждаются, но чаще все-таки подтверждаются.

Чаусов после первого отделения куда-то исчез. Усякин то и дело озабоченно выглядывал из-за кулис, не появится ли в зале капитан Писюков. Его появление не сулило ему ничего хорошего.

Во втором отделении были и акробаты, и даже фокусник. Несколько коренастых накачанных танкистов станцевали матросский танец, связисты сделали живую пирамиду, которая уже в конце, как обычно случается, рухнула.

Алла Ивановна была в восторге от концерта.

- Какой успех! - говорила она. - Какой ослепительный успех!

Из клуба вышли поздно. Застолье, на котором благодарили и чествовали артистов, как всегда, затянулось. Все изрядно выпили. Было темно и довольно холодно. Пахло прелыми листьями.

Алла Ивановна попросила Усякина проводить ее, он любезно согласился. Шли не торопясь, разговаривали о литературе и живописи. Алла Ивановна, как оказалось, была страстной поклонницей поэта Поля Верлена, а Усякин, который тоже был знаком с его творчеством, предпочитал из французов Рембо и Бодлера.

- А из соотечественников, конечно, Пастернак, - восторженно сказала Алла Ивановна.

Усякин театрально поднял вверх руку и продекламировал:

Любить иных - тяжелый крест,

А ты прекрасна без извилин,

И прелести твоей секрет

Разгадке жизни равносилен.

Весною слышен шорох снов

И шелест новостей и истин.

Ты из семьи таких основ.

Твой смысл, как воздух, бескорыстен.

Легко проснуться и прозреть,

Словесный сор из сердца вытрясть

И жить, не засоряясь впредь,

Все это - небольшая хитрость.

Алла Ивановна восхищенно приложила руки к груди.

- Какая прелесть! Это же надо! В этой зарубежной глуши встретить человека, читающего наизусть Пастернака.  - Она не удержалась и чмокнула его в щеку. - Мы могли бы зайти к моей подружке на чашку чая, - предложила она. - Обожаю мужчин с шармом.

Чуткий нос Усякина уловил тонкий аромат дорогих французских духов. От нежного запаха закружилась голова.

- А это удобно? - спросил Усякин, глядя на аппетитные формы Аллы Ивановны.

- Ну конечно, удобно, - заверила его Алла Ивановна.  - Это мои друзья. У артистов ведь принято праздновать успешные выступления. Мы же творческие люди. Так расходиться не хочется, вечер такой чудесный.

По поводу вечера Усякин был с ней как раз не согласен  - погода была никудышная, можно даже сказать, отвратительная.

- А вы, я слышала, дипломант музыкального конкурса?  - спросила она.

- Да, было когда-то, - неохотно признался Усякин. - Еще на срочной.

- Не прибедняйтесь. Сколько вам сейчас?

- Тридцать три.

- О! Вы еще совсем мальчик. Где мои тридцать пять? - с грустью в голосе сказала Алла Ивановна.

- Вы и сейчас восхитительны и прекрасны, - не удержался Усякин от комплимента. - Любой художник посчитал бы за счастье вас писать. Вы любую Данаю за пояс заткнете.

- Да вы еще и поэт! - Алла Ивановна оценила его красноречие. - А вы хотели бы меня писать? Я слышала, что вы и этим балуетесь.

- И кто же это вам рассказал?

- Не важно, - ушла от ответа Алла Ивановна. - Так напишете?

- Прямо здесь? - Усякин пошлепал ботинком по луже. Они рассмеялись. - Нет, к сожалению, это невозможно, - вздохнул он.

- Почему? - удивилась Алла Ивановна. - Я прямо вся горю от нетерпения увидеть себя на холсте.

- Вы замужем, - робко напомнил Усякин. - И ваш супруг полковник Чаусов может не одобрить подобное мероприятие. Знаете, как думают обыватели: эти художники - распущенные типы и вольнодумцы.

- Ну что вы, какой муж, - Алла Ивановна рассмеялась.  - Муж объелся груш. От мужа, мой юный друг, осталась одна формальность в виде штампа в паспорте. Мы давно живем каждый для себя. Детей нам бог не послал. К тому же, у него... - она замялась, видимо, сомневаясь, можно ли выдавать семейную тайну малознакомому человеку.

Усякин быстро сообразил, что самое время менять тему беседы. Так можно договориться черт знает до чего. Меньше знаешь - крепче спишь.

- А вы сами, Алла Ивановна, кто по специальности будете?

- Я? - смутилась она.

- Да.

- Я преподаватель истории. Как сказал французский поэт и философ Поль Валери: «История - это прежде всего муза». Я люблю Францию, хоть никогда там не была. Мне кажется, в этой стране живут красивые люди, которые исповедуют одну религию - любовь. Любовь - это главное в жизни. Кстати! В вас есть что-то французское. Мне кажется, вы способны оценить женскую красоту. Это не каждому дано.

«Опять учительница, - мелькнуло в голове Усякина. - Такое впечатление, что военные женятся исключительно на учителях».

- Мы с мужем - современные люди. Но, слава богу, на нудистские пляжи, как некоторые, не ходим.

- Вы на кого намекаете? - испугался Усякин.

- Да нет же, - успокоила его Алла Ивановна, - я вовсе не вас, Серафим, имела в виду. Зачем вам эти Содом и Гоморра? Тут у нас одна семейка есть, - она перешла на шепот.  - Так они регулярно там бывают. Наверное, хотят внести остроту в отношения. Дикость какая-то. Да, чувства действительно со временем гаснут. Это факт. Но нельзя опускаться до такого. Есть же другие формы, более приличные. Вы одобряете открытые браки?

- Не знаю, - уклонился от ответа Усякин. - Я не женат и не в курсе современных веяний. Свобода должна быть даже у человека семейного. В пределах разумного, конечно.

- Я с вами согласна, - горячо поддержала его Алла Ивановна. - Нормы приличия необходимо соблюдать. Нужно щадить чувства наших близких. Никакой показухи, полная конспирация. Это трудно делать в условиях военного городка, здесь все на виду. Наверное, поэтому я так одинока. Кстати, давно хотела у вас спросить. Кто вы?

- Кто я? - опешил Усякин.

- Да. На сантехника вы не похожи. Манеры не те и речь образованного человека. Вы мужчина с шармом. Уж в чем в чем, а в мужчинах я разбираюсь. Вы не тот, за кого себя выдаете. Откройте мне свою тайну, граф Монте-Кристо. А может, вы иностранный шпион? - Она рассмеялась.

- Я два года учился в университете на художественно-графическом факультете, - признался Усякин. - Богема, знаете ли, наложила отпечаток. Но Модильяни из меня не получился.

- Ага! Я не ошиблась, - обрадовалась Алла Ивановна. - Мы с вами - родственные души, Серафим. Я училась в университете, а мечтала о сцене. Но, увы, стать актрисой не хватило характера. Потом замуж вышла в первый раз за молодого красавца лейтенанта.

- Вы дважды были замужем? - удивился Усякин

- Почему дважды? Полковник Чаусов мой третий муж. Все мои мужья были военными. Двадцать с лишним лет мотаюсь по гарнизонам. Мне до чертиков надоели эти учения, построения, смотры. Детей мне бог не послал. Чаусову повезло больше - у него есть сын от первого брака. Он уже взрослый.

Они остановились у серого трехэтажного дома.

- Пришли. - Алла Ивановна подняла голову вверх. - Но света нет.

Улучив момент, Усякин обнял Аллу Ивановну за талию.

- Не горячитесь, - прошептала она, когда их губы сблизились. - Всему свое время...

- У меня дом родительский на юге, с оранжереей и садом, - рассказывала Алла Ивановна, когда они стали подниматься. - В это время там еще тепло. А какие виды: горы, реки, облака, Эльбрус как на ладони. Представляете? Вам как художнику это должно быть интересно. Сейчас за домом родственница присматривает, но дому хозяин нужен  - мужские руки. Понимаете?

Усякин понимающе кивнул. Эта песня была ему знакома.

В душе Усякина творческое начало боролось с рассудком. Рассудок подсказывал, что нужно «делать ноги», пока не поздно, творческое начало требовало продолжения банкета. Как известно, у людей искусства в таких поединках рассудок всегда терпит поражение. Усякин уже плохо соображал. Его рука потянулась к талии, потом она нырнула под плащ, скользнула куда-то вниз по приятной на ощупь фактуре вечернего платья и уже там встретилась с горячей рукой Аллы Ивановны - она крепко сжала ее, и их уста тут же слились в страстный и упоительный поцелуй. От нее веяло жаром. То ли это было следствием выпитого в клубе шнапса, то ли сказывался ее южный темперамент.

Мысли путались. Героический образ полковника Чаусова непрестанно возникал перед глазами и мешал воспринимать увядающую красоту Аллы Ивановны. Она действительно была хороша той прелестью разноцветья осенних лесов, когда перед грядущей зимой деревья, обласканные последними теплыми лучами солнца, снова наполняются грацией и гармонией. С женщинами происходит то же самое. Не зря ведь пословица гласит: в сорок пять баба ягодка опять. И хоть Алле Ивановне было не сорок пять, а немного больше, она выглядела весьма аппетитно: как сдобная булочка, только что вынутая из печи.

«Ладно. Разок-другой встретимся, а там видно будет, - решил, как всегда, пустить дело на самотек Усякин. - Хоть с мужем отношения и формальные, но он же есть, значит, всегда есть и возможность вернуть ему жену обратно». Эта мысль его успокоила.

Алла Ивановна позвонила в дверь. На звонок никто не ответил.

- Странно, - она удивленно пожала плечами. - Вероятно, куда-то уехали. Не беда - у меня есть ключик. - Она покрутила в руках сумочку, из которой тут же извлекла обещанный ключ. Через минуту они были уже в большой комнате.

- Не зажигайте свет, - тихо сказала Алла Ивановна. - Я пока шторы задерну.

Послышался шум задергиваемых штор и шорох падающего на пол плаща. В ту же минуту он почувствовал ее горячее дыхание. Ее руки обвились вокруг его шеи и потянули куда-то вниз.

- Боже, как я ждала этой встречи, Серафим, - прошептала она, - вы покорили мое сердце.

Обстановка требовала сказать что-то приличествующее такому деликатному моменту. Усякин предпочитал в общении с дамами высокий штиль. Это всегда надежно срабатывало.

- Вы как будто сошли с известного полотна «Происхождение мира» Гюстава Курбе, - сказал он. - Такая же естественная и прекрасная.

Несмотря на двусмысленность сравнения, комплимент имел успех. Алла Ивановна расплылась в довольной улыбке.

- А этот ваш Курбе что, хороший художник?

- Француз, большой специалист по обнаженной натуре, - дал справку Усякин.

Он попытался снять с Аллы Ивановны ее красивое платье, но платье не поддавалось.

- Молния сбоку, - подсказала Алла Ивановна.

Быстро справившись после наводки с капризным нарядом, Усякин перешел к более решительным действиям. Больше сдерживать свои загнанные в глубокое подполье инстинкты он не мог...

Часы на стенке показывали начало первого.

- Мне на работу завтра, - извинился Усякин перед разомлевшей в кровати Аллой Ивановной. - У нас насчет опозданий строго.

- А может, еще побудешь? - она высунула из-под одеяла ногу в черном чулке. - У меня есть для тебя небольшой сюрприз.

- А если хозяева заявятся?

- Хозяева в отпуск уехали, - рассмеялась Алла Ивановна. - Я тебя обманула. Мне оставили ключ, чтобы я поливала цветы.

- А муж?

- Его срочно вызвали в штаб армии. Он будет только послезавтра. Во всяком случае, он мне так сказал.

- Я сейчас. - Усякин обул хозяйские тапочки и пошлепал в туалет.

Минут через пятнадцать обеспокоенная длительным отсутствием любимого Алла Ивановна отправилась на его поиски.

- Фима, ты скоро? - постучала она в дверь.

Дремавший на унитазной крышке, Усякин открыл глаза, не понимая, где он находится.

- Мне одной очень скучно, - жалобно протянула Алла Ивановна.

- Да-да, - откликнулся Усякин, - уже лечу.

На всякий случай он дернул рычаг. Унитаз зарычал так, словно у него внутри сидел живой тигр. «Сливной клапан нужно подрегулировать», - отметил про себя Усякин.

Он вернулся и мирно положил Алле Ивановне голову на ее большую красивую грудь.

- Я так рада, что мы нашли друг друга, - восторженно сказала Алла Ивановна. - Ты для меня как глоток чистого воздуха, как весеннее пробуждение. Я хочу, чтобы тебя было больше в моей жизни. Правда, у нас приличная разница в возрасте, но разве это так важно, когда люди духовно близки. Гораздо важнее другое, чтобы сердца бились в унисон. Чувства всегда были для меня главным в жизни. С их уходом жизнь угасает и становится скучной. Я думала, что ничего подобного у меня уже не будет. И вот я снова парю! Милый! Ты мой! Ты не должен вдруг исчезнуть. Я этого не переживу!

Слегка отдававший провинциальной театральщиной монолог напугал и озадачил Усякина. Он поставил будильник на четыре часа и попытался уснуть, но сон не шел.

«Тоже мне Анна Каренина нашлась, - размышлял он, глядя на мирно спящую рядом с ним Аллу Ивановну. - Нам жить просто так скучно, нам душевные потрясения подавай. Ах! Он меня не любит. Да мало ли кто кого не любит. Что, теперь из-за этого под паровоз прыгать? И почему именно под паровоз? Видимо, размер транспортного средства должен как-то соответствовать масштабам душевной трагедии. Мы обожаем острые ощущения и желаем время от времени щекотать нервишки игрой в чувства. Все это не для меня. Утром скажу гудбай и видал я вас в лесу, мадам, в балетной пачке».

7

Расстаться с Аллой Ивановной оказалось не таким простым делом. Роман затянулся и уже изрядно тяготил. С самого начала Усякина не покидало чувство, что есть некто третий в их дуэте. Этот загадочный третий нахально лез во все сферы жизни, его незримое присутствие ощущалось в звуке глухих шагов в коридоре, в скрипе открываемой двери, тревожном ночном шепоте за стеной, урчании воды в сливном бачке. Даже когда Усякин просто шел по улице, ему казалось, что кто-то неотступно следует за ним.

- Я больше так не могу, - признался он Алле Ивановне во время очередной встречи. - Это невыносимо. Он ходит за мной по пятам. Я думаю, что он специально мучает меня и ждет только удобного случая, чтобы свести счеты. Мне страшно.

- Кого ты боишься?

- Твоего мужа, естественно, кого же еще.

- Между нами давно ничего нет, - заверила его Алла Ивановна. - Не думай об этом. Думай лучше обо мне.

- Легко сказать: не думай! - Усякин высвободился из объятий Аллы Ивановны и стал нервно ходить по комнате.  - А если я не могу больше ни о чем думать. Понимаешь. Он занял весь объем моего головного мозга. Мне кажется, что вот сейчас откроется дверь и сюда ворвется это ревнивое существо. - Усякин с испугом посмотрел на дверь. Дверь хранила молчание.

- Ревнивое существо? - Алла Ивановна расхохоталась. - Ревность - не его стиль. К тому же ему сейчас не до тебя. У него роман с генеральской дочкой. Не сегодня  завтра на развод подаст.

Усякин испуганно посмотрел на Аллу Ивановну. Это страшное слово звучало как приговор. Развод развязывал Алле Ивановне руки и открывал перспективу еще одного замужества.

- А может, генеральская дочка - это просто тактический ход, - выдвинул спасительную для себя версию Усякин. - Поморочит ей голову, получит заветную звездочку и гудбай, май лав, гудбай. Мне кажется, он тебя по-прежнему любит.

- Любит? - Алла Ивановна на секунду задумалась. - Может, он и любил меня когда-то очень давно, но больше он любил себя. Чтобы заполучить генеральские погоны, он пойдет на все. Хоть, по правде сказать, с ним я чувствовала себя защищенной. Даже когда я оступалась, он всегда помогал мне. Если бы все было так, как ты говоришь, то, пожалуй, я бы его простила. Но ее он не бросит. А любить двоих невозможно.

- Очень даже возможно, - оживился Усякин, почувствовав слабость в обороне. - Мужчина - полигамное существо. Это научный факт. У шейха триста жен, и все ему нравятся. Лично я в полигамных отношениях ничего плохого не вижу. Мы же дети природы.

- Такое впечатление, что ты уговариваешь меня вернуться к мужу?! - Алла Ивановна скривила в недоумении губы.

- Нет-нет, тебе показалось.

Усякин неохотно побрел к кровати. План по возвращению законной жены законному мужу не сработал.

Все энергичные усилия Аллы Ивановны вернуть Усякина в строй натолкнулись на его полную несостоятельность и бесхребетность. Она нервно ходила по комнате и бросала Усякину, лежащему на кровати, как бесчувственное бревно, обидные слова и обвинения.

- Ну! Что ты теперь скажешь в свое оправдание? Может, я тебе больше не нравлюсь? - Алла Ивановна вела допрос по всем правилам криминалистической науки. Она загоняла подозреваемого в угол неудобными вопросами и выдвигала свои версии.

- Нравишься.

- А я думаю, ты нашел другую и теперь воротишь нос. Муж - только предлог. Эти твои восхищения полигамными отношениями, намеки на то, что можно встречаться одновременно с несколькими женщинами, примеры дурацкие. Все художники - аморальные типы, им всем хочется завести гарем.

- Да нет у меня никакого гарема, - оправдывался Усякин. - Только ты.

- Тогда как объяснить это безобразие?

Усякин пожал плечами.

- Сам не знаю. В первый раз со мной такое.

- Как же в первый. Во второй. Мы встречаемся уже месяц. Все было прекрасно. И тут такое. Ты можешь объяснить, что происходит?

- Наверное, у меня болезнь, - выдвинул предположение Усякин. - Я не знаю, как она по-научному называется, но можно назвать ее условно мужебоязнью. Боятся же люди огня, воды, высоты. А я с недавнего времени боюсь твоего мужа. Если сделать перерывчик недельки две-три, то, думаю, все образуется.

- Еще чего! - возмутилась Алла Ивановна. - Личная жизнь в том и заключается, что в ней нет никаких перерывчиков. Личную жизнь с перерывчиками по полгода я уже проходила. А может, мне попозировать тебе? - предложила она. - Ты отвлечешься от вредных мыслей, и у тебя снова заработает зов природы. Тебя должно ко мне тянуть. Я же женщина.

Усякин обреченно посмотрел на Аллу Ивановну и ничего не ответил.

- А если так? - Она встала и выставила вперед ногу, как это делали модели на подиуме. В комнатных тапочках это выглядело довольно нелепо.

- Так тоже не получится, - критически оценил композицию Усякин. - Фактура не та. Тебя желательно писать в лежачем положении и со спины, слегка прикрыв центр вуалью.

- Свинья! - обиделась Алла Ивановна. - Разве можно такое говорить даме?..

Из квартиры Усякин вырулил далеко за полночь. Ему хотелось остаться незамеченным. Озираясь по сторонам, он побрел домой. Было безлюдно и тихо. На город опустился плотный туман. С сырых деревьев стекали капельки ночного дождя. Со стороны автопарка доносились глухие протяжные звуки - кто-то дубасил кувалдой по броне.

На душе скребли кошки, тянуло выпить. Он вспомнил, как одна его давняя университетская подруга говорила: «Кошек, которые скребут душу, топят в вине». Конечно, она это придумала не сама, а наверняка где-то прочла, но все равно сказано было верно. «В пятницу обязательно напьюсь», - решил Усякин.

Незаметно проскользнуть мимо тети Дуси ему все-таки не удалось.

- Опять? - услышал он ее язвительный голос за спиной.

- Что? - Усякин сделал вид, что не понял вопроса.

- Да уж известно, что! - усмехнулась тетя Дуся. - У тебя профиль-то один - по бабам замужним шастать. Не по себе сук рубишь, соколик! Смотри, ты не десантник, тебя обязательно изловят.

- Да типун тебе на язык, - огрызнулся Усякин, он был зол на тетю Дусю еще и за то, что это именно она вляпала его в эту историю. - Накаркаешь еще, дура старая!

- А за оскорбление могу и привлечь, - отреагировала тетя Дуся. - Нет таких законов, чтобы женщину оскорблять! Тем более, что я при исполнении. А правда - она завсегда глаза колет. Мендельсон недорезанный!

В обеденный перерыв ему на работу позвонили.

- Приятный женский голос, - сказал Кандыба, давая Усякину трубку.

 Это, конечно, была Алла Ивановна. После бессонной ночи ей необходимо было выпустить пар.

- Усякин! - сказала она. - Я все поняла. Нет у тебя никакой мужебоязни. Ты мне элементарно «крутишь динамо». Имей в виду, этот финт у тебя не пройдет.

- Какой финт? - не понял Усякин.

- Простой. Ты не музыкант и не художник, ты артист, да еще какой!

Усякин опешил от наваленных на него обвинений.

- Я не могу сейчас разговаривать, - тихо сказал он в трубку. - Здесь люди. Поверь, мне самому неприятен этот инцидент. Предлагаю подождать.

- Ждать? - возмутилась Алла Ивановна. - Чего? С моря погоды? Я никогда не позволяла себя бросать. Бросала всегда я. А теперь я чувствую, что ты хочешь втихую слинять. Не выйдет. Имей в виду, Усякин! Если ты не одумаешься, я приму меры...

В санчасти ему померили температуру, послушали ритмы сердца и постучали молоточком по коленям.

- Вы абсолютно здоровы, - сделал вывод врач, мужчина средних лет в роговых очках. - А собственно, на что вы конкретно жалуетесь: пониженный тонус, мигрени, гнетущее состояние, неудовлетворенность жизнью?

Усякин задумался.

- Мне кажется, доктор, ближе всего из того, что вы перечислили, первое и последнее. Причем первое - главное. Тонуса у меня ну решительно никакого.

- Гм, - теперь уже задумался врач. - Возможно, это связано с недостатком витаминов в организме. Больше кушайте фруктов и овощей.

- А может, больничный выписать? - как бы невзначай предложил Усякин. - Чтобы не переутомляться, больше отдыхать и главное - ограничить себя в личной жизни.

- В чем конкретно проявляется пониженный тонус?

- В пониженном интересе к женщине.

- К женщине или к женщинам? - уточнил доктор.

- А что, есть разница? - не понял Усякин.

- Весьма существенная.

- Тогда к женщине.

- Жена?

- Нет, просто хорошая знакомая.

- А может, вы ее разлюбили?

- Понимаете, доктор, - признался Усякин, - по правде сказать, я ее никогда и не любил. Мы с ней просто хорошие знакомые.

- И сколько лет этой вашей хорошей знакомой? - Видя замешательство Усякина, врач добавил: - Ну, хотя бы приблизительно.

- Много, - сказал Усякин со вздохом. - Сколько точно, не знаю, но много. - Поняв, что больничный ему не светит, он стал натягивать на себя одежду. - Доктор! А разве это играет какую-то роль?

Врач улыбнулся.

- Вы абсолютно здоровы, - ответил он, споласкивая под краном руки. - Это временные неудачи. Главное - не зацикливайтесь на них. И еще один чисто мужской совет: если есть возможность, проверьте себя на другой знакомой, не столь критического возраста. Может, тогда и больничный не понадобится. Это вернет вам веру в себя. Успехов вам.

«Временные неудачи, - злился Усякин, возвращаясь от доктора. Он был недоволен тем, что ему не дали больничный. - Советчик тоже нашелся: «Проверьте себя на другой знакомой». А где ее взять?»

Ночью Усякина разбудила многоголосая кошачья спевка за окном. На общем фоне особой ядовитостью выделялся один солист - виртуоз своего дела. Ему было явно тесно в одной октаве, поэтому диапазон звучания он постоянно менял, чередуя неожиданные переходы с голосовыми инверсиями. Исполнитель выдавал мерзкие скрипучие звуки, похожие на те, которые издает ржавая баржа, когда ее волокут на тросе по железобетонному пирсу для сдачи в утиль. Сольное хулиганство дополнялось гадким и бессовестным воем рядовых участников спевки. Усякин, заткнув пальцами уши, подошел к окну.

- Брысь, зараза! - крикнул он, высовывая голову в узкую форточку.

- Брысь, а то хуже будет!

В ответ на угрозу из темноты раздались новые, еще более гнусные звуки. Коты отказывались расходиться. Мероприятие было в самом разгаре.

Усякин схватил с подоконника пустую бутылку и метнул ее туда, где, по его мнению, находилось вражеское логово.

Пустая тара, достигнув цели, разбилась вдребезги.

- Ффф, - донеслось из кустов.

- Не нравится! - обрадовался Усякин. - А вот вам еще гостинец!

Он взял один из импортных ботинок, подаренных ему Аллой Ивановной, и бросил его вслед за бутылкой. Как это ни странно, но ботинок сработал лучше, чем бутылка: через несколько секунд все стихло. Усякин оделся и пошел на улицу искать ботинок. Вернувшись, снова лег на скрипучую, как телега, кровать. Сон куда-то пропал. В голову лезли нехорошие мысли. «Эти коты под окном появились не случайно, - размышлял он. - Это знак. Как говорил на лекции по философии профессор Готлобер, случайность - это непознанная закономерность».

8

Перед облезлой дверью, выходившей в полутемный коридор общежития, Усякин остановился. Оглядевшись по сторонам, как это делали шпионы в фильмах, и убедившись, что «хвоста» нет, он приоткрыл дверь и без стука проник внутрь.

В комнате царил полумрак. На экране телевизора прыгала балерина в белой пачке, перебирая в воздухе длинными ногами. Под переливы «Вальса цветов» плотник Митяич беззаботно дремал, развалившись в старом готическом кресле. Он нашел его на мусорке, отреставрировал, покрыл свежим лаком. Это и была вся его мебель, если не считать стола и солдатской табуретки с дыркой посередине. На табуретке некто, видимо, пережив личную трагедию, вырезал ножичком: «Верка сука». У всех прочитавших возникал логичный и вполне естественный вопрос: кто была эта самая Верка и действительно ли она соответствовала тому, что было вырезано на табуретке.

Спартанская обстановка комнаты говорила о презрении хозяина к вещам. Об этом же говорил и его прикид странствующего дервиша. В отличие от дервишей, Митяич не соблюдал постов и не воздерживался от употребления спиртных напитков. Его потертая безрукавка была надета прямо на голое тело; с коротких солдатских кальсон до пола свисали засаленные от длительной носки тесемки; волосатые кривые ноги были обуты в стоптанные строительные ботинки с заклепками.

Усякин поставил водку на стол, сел на сгорбившуюся от длительной эксплуатации сеточную односпальную кровать, застланную, как в казарме, серым с поперечными полосками одеялом; кровать жалобно и протяжно застонала. Молча взяв беломорину из мятой пачки на столе и сделав на гильзе гармошку, он закурил. Митяич приоткрыл один глаз, увидев водку, лениво зевнул и открыл второй.

- Это ты, - узнал он своего соседа по этажу. - Что, очередная неудача в половой сфере?

Усякин хотел сначала обидеться, забрать водку и уйти, но, немного подумав и учтя тот факт, что посоветоваться больше было не с кем, с присущей ему дальновидностью пропустил услышанное мимо ушей.

- Хуже, - сказал он. - Шантаж и понуждение к сожительству.

На широкоскулом лице Митяича, покрытом трехдневной щетиной и густой сеткой продольных и поперечных морщин, говоривших о трудном жизненном пути, появилось удивление. В отличие от смазливого Усякина, он имел что ни на есть самую мужскую внешность: мясистый, чуть приплюснутый нос, как у боксера, карие цыганские глаза конокрада с дремучими бровями, массивную челюсть. Это хорошо гармонировало с широкой осанистой коренастой фигурой. На левом плече красовалась старинная наколка: тюремная решетка, роза и кинжал. Что это значило, сказать было трудно. Возможно, это были отголоски бурной юности, проведенной на городской окраине в среде приблатненных фэзэушников, носивших в карманах казенных брюк вместо носовых платков свинчатки и «шутильники» и постоянно балансировавших на грани между волей и тюрягой. Отсидка в этой среде не была чем-то необычным. Подобные художества кололи на память о трудовых подвигах на севере нашей необъятной родины и передовики производства, поехавшие туда не по зову комсомольского сердца, а согласно решениям судебных органов.

Митяич протянул свою похожую на корягу руку к бутылке, которую принес Усякин, и придвинул ближе к себе тарелку с соленым огурцом. Было видно, что огурцом уже пользовались.

- У меня правило, - сказал он, решительно снимая с бутылки «бескозырку», - на сухую серьезные вопросы не решать. Тем более, что…

Неожиданно зашумел и перестал показывать телевизор. По экрану побежали полосы.

- Нужно гетеродинчик подкрутить, - посоветовал Усякин.

- Счас подкрутим.

Митяич со всего маху саданул по корпусу телевизора своим кулачищем. Из вентиляционных отверстий задней крышки телевизора выскочило несколько насмерть перепуганных тараканов средней величины; пометавшись по столу, они юркнули в чугунное чрево батареи центрального отопления. Телевизор сразу перестал хрипеть, и на экране снова запрыгала худая балерина в накрахмаленной пачке.

Митяич выпил и снова уставился на балерину.

Усякин не знал с чего начать. Пить не хотелось. От нечего делать он тоже стал смотреть на экран. Напрыгавшись вдоволь в одиночку, балерина подошла к самцу в сиреневом трико с накачанными ляжками. После нескольких подкруток и поддержек он на одной руке легко и непринужденно вынес партнершу за кулисы. Спустя мгновение самец снова выпрыгнул на сцену и стал козлыкать на месте и выписывать ногами в воздухе кренделя.

- Сачок, - дал свою оценку Митяич. - Хлебальник на казенных харчах наел - за три дня не объедешь. Моя б воля, я бы всех этих дармоедов на стройки народного хозяйства отправлял, в «теплые края». Тачку в руки, и пошел.

- А по-твоему, все, кто ямы не роет и мешки на пристани не таскает, все сачки? - вступился за собратьев по культуре Усякин. - А как же тогда писатели, художники, музыканты, наконец. Они что, тоже дармоеды?

- Ясное дело, - подтвердил Митяич. - Сколько их нужно: один, два, ну с десяток от силы? А их расплодили тысячи. Жрать им давай, квартиры давай. А толку-то. Одни убытки казне. Живут - только свет божий коптят.

- Они образованные люди, несут свет в широкие массы. Не тебе, лаптю, рассуждать о культуре.

- Не знаю, что они там несут, - упорствовал Митяич. - Я лично большой пользы от их образованности не ощущаю. Получили дипломы и радуются, что можно ни хрена не делать. Ну мужики, понятно, им в начальство выбиваться нужно, тут без верхнего образования никак, а вот бабе образование на кой? С этой образованной горя потом нахлебаешься: готовить не умеет, стирать не умеет, за детьми не смотрит - некогда, ей разговоры умные подавай, шмотки иностранные и прынца заморского. На меньшее они не согласны. Ну, сыграет она тебе на фортеплясе вальс Шопена или стишок прочтет. Дальше-то что? Пошел сам себе на кухню яичницу варганить? С такой женой и загнуться недолго.

- А как же духовность? - вставил Усякин. - Как без нее?

- Духовность? - Митяич скривился. - Да в этих своих вузах они только разврату всякому и обучаются, больше ничему. Чего хорошего, когда баба по рукам ходит? Она там за пять лет такой «духовности» наберется, что любой мамзеле из солдатского борделя сто очков вперед даст. У этих образованных одно на уме - как себя, такую цацу, подороже продать, а музицирование там и подпрыгивания на сцене всякие - так, для антуража. Для дурачков, вроде тебя.

Продолжать дискуссию в таком оскорбительном для себя духе Усякин не стал. Он включил настольную лампу. По комнате сразу заплавали сизовато-голубые кудрявые облака папиросного дыма. Они плавно обтекали массивную фигуру хозяина комнаты, отражались в треснутом зеркале и бежали тенями по потолку и стенам. Усякин с удивлением увидел, что над лысиной уже порядком окосевшего Митяича неожиданно возник нимб.

- Так что же сделала эта несчастная? - наконец проявил любопытство новоявленный святой, как бы между прочим опрокидывая в рот очередной стопарь.

- Ты имеешь в виду Аллу Ивановну?

- Ну конечно, - пьяно обрадовался Митяич. - Кого же еще? Именно Аллу Ивановну я и имел в виду! Алла Ивановна, наверное, прапорщица из штаба? Их там много в последнее время развелось. В армию пошла с целью забеременеть от кого-нибудь. Забеременела. И теперь желает, чтобы именно ты на ней женился. Угадал?

- И ничего подобного, - возразил Усякин. - Алла Ивановна - не прапорщица. Она замужем за замполитом.

- И что? Она… тоже хочет забеременеть?

- Слава богу, пока нет. - Усякин рассеяно пошарил по столу в поисках спичек. - Она ж не сумасшедшая. Хоть некоторые ее поступки говорят об обратном.

- Так чего ж ты боишься?

- Опасаюсь, что муж может узнать про наши с ней отношения и сделать неправильные выводы.

- Не может, а обязательно узнает, - заверил его Митяич. - И выводы он сделает правильные.

- Ты так думаешь?

- Я что, замполитов не видел? - усмехнулся Митяич. - Эти все и про всех знают. У них везде свои глаза и уши. Они хуже любого опера.

- Значит, он в курсе?

- Сто процентов.

- И что теперь мне будет? - Усякин был на грани отчаяния. - Неужели посадят?

Митяич задумался.

- А он чего замполит - дивизиона или полка?

- Дивизии.

Митяич налил себе еще водки, неторопливо выпил, вытер губы тыльной стороной ладошки.

- Те, кого сажают, рано или поздно выходят, - заметил он. - Но тебе может так не повезти.

Усякин удивленно посмотрел на Митяича.

- Это как?

- А вот так, - продолжил развивать свою мысль многоопытный Митяич. - Вышку вломят, и привет семье. И, между прочим, правильно сделают. С врагами народа по-другому нельзя.

- Враг народа?! У тебя что, «кукушка поехала»? Какой я враг? Какого народа?

Митяич усмехнулся.

- Ну как это, какого? Нашего, конечно. Удивляюсь я с людей. Переспать с женой самого замполита дивизии! Да это все равно, что тайну врагу выдать военную или родине изменить. Это называется подрыв обороноспособности воинского подразделения. Понял? Ты бы еще жену члена политбюро сработал.

- Еще неизвестно, кто кого сработал, - вставил в свое оправдание Усякин. - Все думают: увел любящую жену от любящего мужа. Нашли овечку. Да если ей дать волю, она через месяц подорвет обороноспособность целой армии.

- Ну, допустим, - согласился Митяич. - Есть такие экземпляры. А бросил ты ее зачем? Ставлю сто против одного, что ты ее бросил.

- Бросил? - возмутился Усякин. - Да никто ее не бросал. Я просто временно потерял тонус и решил сделать перерыв в отношениях.

- Временно потерял тонус? - переспросил Митяич. - С такой-то дамочкой?

- Да! Я даже в медчасть по этому поводу обращался, - подтвердил Усякин.

- Врешь красиво, - похвалил его Митяич. - Уверенно так. Но то, что ты косить начал от нее - это сомнений лично у меня не вызывает. Муж пока никак себя не проявлял?

- Да нет. Она говорила, что он ею не интересуется.

- Все они так говорят, - вяло махнул рукой Митяич. - А потом выясняется, что он в ней души не чает. Бабам верить нельзя, у них ветер в голове и всегда во всем виноваты мужья. Это песня старая. Думаю, муженек ее скоро объявится. Так что жди.

Усякин тяжело вздохнул.

- Ну, ничего, - обнадежил его Митяич. - Про «вышку», конечно, я перегнул маленечко. Жидковат ты для вышки. Но то, что ты чуждый нашему обществу элемент - это точно. Ишь, куда тебя понесло. На власть замахнулся. Так что годик-другой посидеть придется, да. Но что такое год, по сравнению с червонцем или четвертаком, - мгновение. Раньше таких вот чужеродных типов за 101-й километр высылали в 24 часа без суда и следствия. Я не пойму, зачем ты себе приключения на жопу ищешь. Что, больше заняться нечем? Мог бы котлован какой-нибудь нужный стране вырыть или непокоренную реку плотиной перегородить.

- Что я тебе - экскаватор котлованы рыть? - огрызнулся Усякин.

- Только жен чужих и можешь тарабасить, - резюмировал свое выступление Митяич. - Ни грамма в тебе политической сознательности.

- Ты что, с цепи сегодня сорвался? - не выдержал наконец Усякин.

- Да если хочешь знать, я в школе портреты членов правительства на палочке на демонстрации носил, хорошо учился и был отрядным горнистом.

- Да хоть барабанщиком!

Митяича, что называется, сорвало с якоря. То ли виновата была выпитая водка, то ли он действительно не понимал принципов жизни Усякина.

- Это ничего не значит, - отмел он усякинские аргументы. - У нас многие так: сначала к портретам руководителей, как к иконам, прикладываются и спереди, и сзади, и горячо любимый, и родной, а когда под теми кресло закачается, с дерьмом их мешают.

- Я не такой, - отмежевался Усякин. - У меня за плечами десять лет трудового стажа. Я очень уважаю и люблю нашу партию и правительство.

- Да кто тебе не дает? - успокоил его Митяич. - Отсиди, сколько положено, а потом и люби на здоровье. Нашел чем удивить - стаж у него трудовой. У тебя десять лет трудового стажа, а у меня пять лет колонии строгого режима. Когда ты родился, я уже сидел. Понял?

- Пять лет колонии строгого режима? - не поверил Усякин.

- От звонка до звонка, - подтвердил Митяич.

Его лицо озарила пьяная счастливая улыбка. Пока шла дискуссия, Митяич успел еще пару раз приложиться в одиночку.

- Что ты находишь в этом такого оригинального? Ну да, сидел. Так все сидели: и артисты заслуженные, и конструкторы, и певцы, и даже генералы. Насмотрелся я на них. И с виду ведь все приличные люди. Но это только с виду. А нутро гнилое. Не наше. Потому что шибко умные. Думают, что каналы за них другие должны рыть. Проблема не в том, что кого-то сажают. Сажать надо. Проблема в другом. - Митяич подошел к кровати и задрал матрас. - На вот, возьми и почитай. - Он положил на стол потрепанный толстый журнал, обернутый пожелтевшей от времени газетой.

- Что это? - не понял Усякин.

- Вещичка одна. Тебе понравится.

- Да не хочу я. Не до чтения мне сейчас.

- Бери, кому говорю, - сунул Митяич ему журнал в руки.  - Почитай. Надо же тебе опыта жизненного набираться, суслику.

Усякин неохотно свернул журнал и положил в накладной карман пиджака.

- Причем тут опыт? Мне замполит по ночам стал сниться. Представляешь? Придет, сядет, руки на спинку стула положит и молчит. Помолчит-помолчит, а потом начинает разговоры всякие вести. Вот вчера, например, заявил мне: «Что ж ты, сукин сын, жену мою Аллу Ивановну бросил? Чем она тебе не угодила? Да я с тебя за нее семь шкур спущу и голым в Африку пущу!» Потом еще что-то говорил, только я уже не помню, что, но тоже не очень хорошее. Проснулся весь в холодном поту. Лежу и думаю, что делать?

Митяич налил из бутылки сначала себе, остаток вылил сникшему Усякину. После этого он выпил,  крякнул и закусил  огурцом.

- Главное - не мельтеши, - посоветовал он. - Бабу свою пока не бросай, раз человек просит. Всякое бывает. Может, сон в руку. Он же во сне тебя не посадил?

- Нет.

- Ну вот. Может статься и в реальной жизни не посадит. Так, нервишки помотает немного, по харе пару раз съездит да и отпустит. Что с тебя, дурака, взять? Нынче все гуманисты. Гайки команда дана не закручивать, а наоборот - откручивать. Сплошной плюрализм и демагогия кругом. Вернее, как ее, - он наморщил лоб, - а! Демократия, чтоб ее черти понюхали. Водка, видите ли, им, демократам, помешала. - Он взял со стола бутылку и, убедившись в том, что она пустая, с выражением крайнего сожаления на лице вернул на прежнее место. - Да, хреновому танцору всегда что-то мешает. Говорят, новое мышление. А куда старое девать?

Усякин достал из кармана шкалик, который держал для себя, и поставил на стол.

- Молодец, - одобрил Митяич, глаза его радостно заблестели.

Шкалик тут же пошел в дело. После очередной рюмки Митяич вообще понес полную ахинею.

- У кума ничего не подписывай, - сказал он, уже плохо выговаривая отдельные слова. - Эти кумовья - мастера дела мастырить да стукачей плодить.

- Какие кумовья? - ничего не понимал Усякин.

Но Митяич его уже не слушал. Ему необходимо было высказаться.

- Подумаешь, муж застукал. Эка невидаль! Все они обещают убить. Герои. Только вот они кого убьют. - Он скрутил огромный кукиш. - Не того посола людишки, поэтому с рогами и ходят. А я бы убил. - Он грохнул кулачищем по столу. - И рука бы не дрогнула.

Митяич, покачиваясь, привстал. Усякин на всякий случай посмотрел на дверь. Она была не заперта.

- Да я за такое… любого в порошок… - Митяич взял с тарелки недоеденный огурец и сжал его так, что полезли наружу семечки, словно это были чьи-то внутренности.

После этого он плюхнулся в трофейное кресло, вытянул ноги и захрапел. Это означало одно - аудиенция окончена.

9

В кабинете полковника Чаусова пахло дорогим табаком. Он любезно предложил Усякину сесть.

- Может, чаю?

Усякин вежливо отказался. Долго рассиживаться в этом кабинете ему не хотелось.

- Мы хотим вам предложить должность завхоза при клубе, - начал разговор полковник. - Как вы к этому отнесетесь? Заодно будете баловать наших женщин своей виртуозной игрой на баяне. Негоже закапывать в землю такой талант. А то, что вы талант, - это не вызывает никаких сомнений, причем многогранный и порою, чего греха таить, скрытый от посторонних. - Он хитро усмехнулся. - Последний смотр это показал. Условия работы хорошие, в зарплате вы даже выиграете. Так что соглашайтесь. - Полковник бодро постучал пальцами по полировке рабочего стола, на краю которого стоял бронзовый бюстик императора Наполеона в шляпе. - Впрочем, есть одно небольшое условие, легко выполнимое и даже выгодное во всех отношениях для вас.

- Условие? - насторожился Усякин. - Не знаю. Я человек консервативный. К людям долго привыкаю, а потом тяжело расстаюсь. К тому же я у нас в бригаде - председатель «Общества трезвости».

- Вы не пьете? - удивился полковник. - Похвально.

- Пью, но гораздо меньше, чем остальные, вот меня и выбрали, - стараясь быть объективным, пояснил Усякин.  - Алкоголь - не главное для меня. Даже не выбирали, а просто назначили. Это же армия, а в армии, как известно, демократии нет.

- Зато ее в других местах хватает. Но все еще вернется в свое русло, - заверил полковник. - А пока так: плюем на авторитеты и развенчиваем былых кумиров. Нам к этому не привыкать. Скажу вам по секрету, что скоро этого всего не будет. - Он обвел взглядом кабинет. - Жалко, конечно. Нет, не кабинет. Кабинетов на мой век хватит. Все гораздо масштабнее и подлее. Главное, что вопрос уже решен. Как говорится, за что боролись, на то и напоролись. В запасе два-три месяца, не больше - нужно успеть запрыгнуть на подножку убегающего поезда. Вы не заметили, что в жизни все время приходится куда-то запрыгивать? Кто этого не умеет делать, закончит жизнь неудачником. Видите, как я с вами откровенен. Не потому, конечно, что я вам доверяю. Боже избавь. Таким, как вы, доверять нельзя. Просто вы тот самый винтик, без которого механизм не заработает. Собственно говоря, мы все в чем-то винтики. Поэтому повторяю свое предложение: поработать завхозом в нашем клубе.

- Если можно, я бы хотел остаться на прежнем месте, - попросил Усякин.

- Почему нельзя. Можно. Вы же  сами сказали, что у нас сейчас демократия. Если хотите, можете хоть всю жизнь ремонтировать свои умывальники. Жаль, что вы меня не услышали, -

полковник был явно огорчен подобной развязкой.

- Так мне можно идти? - обрадовался Усякин и привстал с кресла.

Но полковник жестом остановил его.

- Одну минутку, товарищ Усякин. Не суетитесь. Я вас никуда не отпускал. В военном учреждении все делается исключительно по команде. Я хочу предупредить вас,  - полковник подошел вплотную к Усякину и, приблизив свое лицо к его лицу, сказал почти шепотом: - Все, о чем беседуют в этом кабинете, разглашению не подлежит. Я и так сказал вам больше, чем следовало. Хоть я точно знаю, вы  - проходимец. Впрочем, это не самое плохое качество при условии его сочетания с преданностью. Преданные люди всегда нужны. И даже, когда они тонут, их спасают. Потому что есть, кому. Поняли мою мысль?

- Понял, но не до конца, - пожаловался Усякин. - Формулировки слишком уж расплывчатые. Я никак не могу ухватить суть.

- Хорошо. - Полковник, обойдя стол, открыл его верхний ящик. - Думаю, сейчас ухватите. Последние партийные решения о внедрении в сознание граждан идей гласности и демократии не противоречат, а даже наоборот, вступают в гармоническое единство с другими, более ранними постановлениями той же партии, касающимися освоения земель Сибири и Дальнего Востока. Вопрос в другом. Где взять кадры? Их там по-прежнему катастрофически не хватает, в том числе и творческих. Вы меня понимаете?

Усякин заерзал на стуле. Его охватило нехорошее предчувствие.

- Умный человек всегда использует шанс, который дает ему судьба, а дурак - нет, - продолжил полковник. - Вы сейчас отказались от хорошей должности, возможно, не такой уж и престижной, но дававшей вам право войти в другой слой общества. Это глупо. Теперь вторая часть нашего разговора просто бессмысленна. Остается одно - как всегда пустить дело на самотек. Там у вас открываются не очень хорошие перспективы. Слава богу, ведомств для этого у нас хватает.

Полковнику трудно было отказать в умении убеждать. Свои мысли он формулировал четко и ясно. Если бы Усякину сейчас предложили на выбор: вернуться в лапы капитана в тот самый момент, когда он хотел его вышвырнуть, как мешок с мусором, с пятого этажа, или остаться здесь, в полковничьем кабинете, он бы, ни секунды не колеблясь, выбрал первое.

- Я начинал во внутренних войсках, - признался полковник. - Охранял от общества его отбросы. Заведение называлось ИТК - исправительно-трудовая колония. Главная цель была не наказать, а направить человека на правильный путь. Скажите, Усякин, зачем вы рисуете офицерских жен в обнаженном виде? Вам никто не говорил, что это может плохо закончиться?

- Я думал, раз это искусство, то оно не может никого обидеть, - робко обозначил свою позицию Усякин.

- Может и так, - согласился полковник. - Это на гражданке, а здесь армия. Вы своими рисунками дискредитируете наши вооруженные силы.

Он вынул из ящика альбомный лист с рисунком. Усякин узнал его. Это был его рисунок лежащей на диване капитанши.

- Хороша чертовка, - рассмеялся полковник. - Талантливо изображено, в деталях. Здесь наши вкусы совпадают. Хе-хе. Как вы думаете, если этот талантливый рисунок попадет в руки законного мужа и он узнает от меня имя автора, что он с ним сделает?

Усякин молчал. Он не знал, что в подобных щекотливых ситуациях нужно говорить, и счел наиболее безопасным для себя промолчать.

- Могу сказать абсолютно точно, что он не пожмет вам одобрительно руку, - ответил за него полковник. - Да, он не получит майора, но зато испытает чувство глубокого удовлетворения от того, что накажет такого подлеца, как вы. Кстати, у меня еще один вопросик к вам.

Он положил на стол журнал, обернутый газетой. Усякин сразу узнал его, это был именно тот журнал, который ему на днях всучил Митяич.

- Как вы объясните тот факт, что в вашей тумбочке лежала запрещенная литература? Может, конечно, сейчас не такая уж и запрещенная, впрочем, и за это не поручусь, но в любом случае крайне нежелательная и подозрительная, особенно на территории воинского подразделения. Грань между тем, что можно, а что нельзя, провести порой очень трудно. Все зависит от угла зрения, под которым на это смотреть. Автор, как известно, живет в Вермонте, в недружественной для нас стране. Он регулярно поливает нас грязью из-за океана, а вы этому способствуете, читая его книжки. Только не говорите, что это не так. У меня тут за стенкой сидят молодые ребята, они все и про всех знают. Может, позвать их сюда?

Полковник с улыбкой посмотрел на Усякина. На последнем не было лица.

- Да я вовсе не о том, про что вы сейчас думаете, - успокоил его полковник. - То, о чем вы подумали, это лишь отдаленная перспектива. Хоть поработать годик-другой на севере нашей страны вам бы лично не помешало, даже наоборот, помогло бы правильно выбрать жизненные ориентиры, обогатило жизненный опыт. Я неоднократно и не без удовольствия наблюдал, как мужают там люди. Во всяком случае, автору произведения, к коему вы проявили интерес, это принесло мировую известность. Не каждому присуждают Нобелевскую премию. Как вы нашли авторский слог? Мне кажется, тяжеловат, да и сюжет явно затянут.

- Я не читал, честное слово, - Усякин готов был упасть на колени, лишь бы ему поверили. - Я вообще не любитель подобной литературы.

- Тогда, где вы взяли журнал?

- Нашел.

- Где нашли? Поконкретнее, пожалуйста. Детали, это ведь самое главное не только в художественном полотне.

- Не помню, в каком-то подъезде.

- Ну, хорошо, допустим. Хоть интуиция мне подсказывает, что это не так. А зачем вы его взяли, если не собирались читать? Для гигиенических целей что ли?

- Да я не хотел брать, так, повертел в руках, а потом зачем-то всунул в балетку, думал, пригодится. Я не знал, что он запрещенный.

- Вот все так говорят, - раздосадованно сказал полковник. - Повертел в руках, случайно наткнулся. Детский сад какой-то. Совершили безответственный поступок и теперь выкручиваетесь, не хотите отвечать на вопросы. А ведь я хочу вам помочь, но вы упорно загоняете сами себя в тупик. Последний раз спрашиваю: вы согласны работать завхозом в клубе? Да или нет?

«Неизвестно, что еще лежит у него в ящике, - думал Усякин. -  Про жену молчит. Может, пронесет?»

- Согласен, - сказал он, надеясь, что на этот раз судьба к нему будет благосклонна.

- Это правильно, - одобрил полковник. - Переходим тогда ко второй части нашей беседы, надеюсь, более для вас приятной. У меня есть, как вам известно, супруга Алла Ивановна. Вы, Усякин, не знаю, чем, но ей приглянулись, хоть лично мне вы совсем не симпатичны. Алла Ивановна жалуется на вас. Вы ведете себя не по-джентльменски. Увлекли женщину. Она, естественно, хочет, чтобы вы ей больше уделяли внимания и как музыкант, и как человек, но вы уклоняетесь, придумываете какие-то несуразные версии. Это неправильно.

Полковник замолчал и подошел к окну. На плацу солдаты отрабатывали строевой шаг - подразделение готовилось к строевому смотру.

- Я и должность завхоза вам предложил, чтобы у вас было больше возможностей для общения.

Усякин недоумевал. Разговор приобретал странный и весьма щекотливый характер. «Другие мужья за жен невиновных людей с балконов сбрасывают, - думал он, - а этот просит уделять ей больше внимания, да еще и должность сулит. Темнит полковник».

- Она вам что, не нравится совсем? - прервал молчание полковник. - Только скажите честно, как на духу. Я пойму. - Он выжидающе посмотрел на Усякина. - Повторяю вопрос для тугослышащих и долгодумающих: нравится вам моя жена или нет?

- То есть в каком смысле нравится? - решил уточнить Усякин.

- Ну, допустим, как женщина?

- Как женщина? - испугался Усякин. - Я как-то об этом и не думал.

- А вы подумайте.

 Усякин потер ладошкой лоб.

- Пожалуй, что нет. - Он посмотрел на лицо полковника, оно стало хмурым. «Не угадал, - подумал с сожалением. - Черт знает, что этим мужьям нужно. Одни хотят, чтобы жена не нравилась, другие, как этот, чтобы, наоборот, все с ума от нее сходили». - Если честно, то она, конечно, дама видная. Одевается со вкусом, выглядит хорошо, романсы поет. Нет, она мне нравится.

- Так в чем тогда дело? - Полковник в недоумении развел руками. - Я вас не пойму. Она жалуется, что вы ее забросили совсем, а вам, оказывается, она нравится. Здесь какая-то недоработка. Что до меня, то я бы с вами предпочел не связываться, но мое мнение здесь роли не играет. Я ее всю жизнь баловал, - признался он, - не могу ей и сейчас ни в чем отказать. Исполнять женские капризы - может, в этом и есть призвание настоящего мужчины?! Я вот сейчас подумал… - Полковник откинулся в кресле, не торопясь закурил. По его лицу было видно, что он доволен течением беседы. - А почему бы вам на ней не жениться?

- Как жениться? - опешил Усякин. - Вы мне предлагаете жениться на вашей жене?

- Ну да, - подтвердил полковник, - а на ком же еще? Стал бы я хлопотать за чужую жену. Раз она вам нравится, то возьмите да и женитесь!

- Так она вроде того, - замялся Усякин, - некоторым образом замужем.

- За кем?

- За вами.

- Ах да! - полковник развеселился. - Извиняюсь. Я это обстоятельство не учел. Простая формальность. Алла Ивановна - натура утонченная, хочет пожить спокойной, размеренной жизнью: попить нарзан, подышать чистым горным воздухом, насладиться музыкой, наконец. У них в Кисловодске прекрасная филармония, туда на сезон съезжаются музыканты, писатели, художники. Новые люди, общение, творческие планы. Одним словом, богема. К сожалению, я не могу ей этого предложить. Я равнодушен к искусству. Через пару месяцев меня ждет новое назначение. Снова неустроенность быта, переезды, погодные аномалии. Сразу после нового назначения мы и оформим наши отношения. Мы разойдемся, а вы поженитесь и сразу вернетесь в Союз. Я все устрою. Собственно, скоро всем придется туда возвращаться. Свадебные расходы беру на себя. И вообще, я вам обещаю, что буду курировать вашу семью. Я думаю, от такого патронажа вы не откажетесь? Буду приезжать к вам в Кисловодск на недельку-другую. Мы будем бродить по окрестностям, пить нарзан и разговаривать об искусстве. Вы должны меня понять, Алла Ивановна для меня не чужой человек. Я не могу вот так, с бухты-барахты, расстаться с ней навсегда. В конце концов, на гражданке вам нужно подыскать приличную работу, чтобы она потом не прибежала ко мне и не потребовала жениться на ней еще раз, а для этого нужны связи. И они у меня есть.

- А Алла Ивановна не против? - с надеждой в голосе спросил Усякин.

- Да я вижу, вы не очень рады? - насторожился полковник.

- Нет, нет, что вы, я рад, - клятвенно заверил его Усякин. - Просто это странно как-то и неожиданно. Хотелось бы обдумать.

Полковник нахмурился.

- Мое дело - не трудоустраивать личный состав, а воспитывать, - сказал он, - хотя, конечно, вы уже в том возрасте, когда обычные воспитательные меры против вас бессильны. Вроде бы ничего плохого и не сделали. Так, пошалили малость. Но судья как может рассуждать: вертели в руках запрещенную литературу, а где вертели, там и полистали, а где полистали, там и почитали, а почитали - понравилось, дали другим почитать. А это уже антисоветская агитация и пропаганда. Статья такая есть в УК. ..

- Вы меня неправильно поняли, - испуганно глядя на полковника, сказал Усякин. - Я совсем не то, что вы подумали, имел в виду. Я согласен жениться. Главное, чтобы Алла Ивановна не заартачилась.

- Не заартачится, - успокоил его полковник. - Инициатива исходила вовсе не от меня. Я пока еще не сошел с ума. Она, знаете ли, к вам прониклась. Черт-те что себе нафантазировала. Мне стало ее просто по-человечески жаль, и я решил ей оказать содействие; тем более что мы решили расстаться. Вернее, так решила она. Чем вы ее взяли? Музыкой, стихами, живописью? Константин Сергеевич Станиславский любил говорить своим актерам: не верю! Но я не Станиславский, а скорее наоборот, поэтому я говорю вам: верю. Где-то в глубине души, Усякин, вы честный человек. Но суровая жизнь заставляет вас совершать аморальные поступки. Правильно?

Усякин согласно кивнул.

- Если я вас правильно понял, вы в ближайшее время намерены сделать Алле Ивановне предложение. Так?

- Так, - подтвердил Усякин.

- Ну, тогда не тяните и делайте его побыстрее. Не будем томить женщину ожиданием. У вас есть шанс породниться с генералом. - Полковник рассмеялся. У него было отличное настроение. - И еще, подпишите вот эту бумаженцию, она вам поможет с дальнейшим трудоустройством. - Он положил на стол перед Усякиным лист бумаги с напечатанным текстом и ручку. - Вот здесь, пожалуйста, автограф и дату, - любезно попросил он. - Это я к вопросу о преданности. За преданность иногда можно получать неплохие деньги... Я за вас рад. - Он положил подписанную Усякиным бумагу в ящик стола и закрыл его на ключ. - Кстати, кто вы по званию, напомните.

- Ефрейтор.

- М-да. Не густо. Ну, это всегда можно поправить. Я листал вашу анкету. Мы с вами, оказывается, сослуживцы. То-то я смотрю, мне ваша личность знакома. Подфартило вам - и жена, и домик в Кисловодске, и машина. Не новая, правда, но на ходу. Нынешнюю квартиру с обстановкой я тоже оставляю за ней.

- Да я не из-за дома, - попытался как-то обелить себя в глазах полковника Усякин.

- Хорошо, хорошо, - согласился полковник, - но домик все равно не помешает. Это уравняет ваши позиции, как говорят шахматисты.

- Для меня материальные блага - не главное, - вставил реплику неожиданно осмелевший Усякин. - Главное - родство душ.

- Вот-вот. Алла Ивановна говорит то же самое. Но, к сожалению, деньги пока еще нужны.

Полковник подошел к сейфу, открыл дверцу, отсчитал 500 рублей и положил их на стол перед Усякиным.

- Вы небогатый человек, это вам на первое время на расходы. К даме нужно приходить прилично одетым и с коробочкой конфет. Вы о чем-то все время напряженно думаете, - полковник недовольно поморщился. - Оставьте! Это сейчас не нужно. Кстати! Знаете, отчего больше всего страдают люди?

Усякин пожал плечами.

- Я никогда об этом не думал, - признался он.

- Люди страдают от необходимости принимать серьезные жизненные решения. Когда решения принимаются за них, они счастливы. Человеку ведь, в сущности, не так много и надо: еда, одежда, кров над головой, близкий человек рядом и уверенность, что завтра тебя всего этого не лишат. Пожалуй, это главное - уверенность в завтрашнем дне. И еще один совет: больше молчите. Излишняя болтливость, знаете ли, опасна для здоровья.

Усякин сидел, как школьник за партой, и ловил на лету каждое слово, брошенное полковником. В глазах его читалось восхищение.

- Что касается капитана Писюкова, - продолжил подполковник, - он вас, кажется, обещал застрелить или что-то в этом роде.

- Нет! Сначала он хотел сбросить меня с балкона пятого этажа, но немного позже, после дачи мною некоторых пояснений, смягчился и пообещал в случае чего подстрелить, как вальдшнепа, - уточнил Усякин.

- Ну, не будем копаться в деталях, - подвел черту полковник. - В чем-то я его понимаю и даже одобряю. Ему на днях майора присваивают и в связи с этим переводят в другую часть. Так что охота на вальдшнепов отменяется.

Он подошел к окну.

- Могу я, перед тем как сделать Алле Ивановне предложение, уладить кое-какие дела? - поинтересовался Усякин.

- Улаживайте, - согласился полковник, - но хочу предупредить, что Алла Ивановна в некоторых вопросах человек бескомпромиссный и непредсказуемый. Я бы не советовал вам испытывать ее терпение. Да и мое тоже.

***

В комнату на первом этаже они проникли уже поздно вечером через специально не запертое накануне окно. Сделано это было Усякиным исключительно в целях конспирации. Занавески на окнах плотно задернули. Он включил настольную лампу и сунул ее под кровать. В комнате воцарился полумрак. Сервировка стола была убогой. В центре стояли две бутылки: литровая с ванильным ликером, который Усякин терпеть не мог, но держал на всякий случай для дам, и пол-литровая, немного не допитая, с водкой. Вокруг - распечатанная банка шпрот, трехлитровый баллон с помидорами с воткнутой вилкой, два граненых стакана и две бутылки пива с зеленоватой этикеткой.

Прапорщица внимательно осмотрела комнату.

- Я ненадолго, - предупредила она. - Завтра убываю вслед за мужем в отпуск. Нужно еще собраться.

Блондинке было на вид лет тридцать. В короткой форменной юбке ее полные ножки выглядели весьма аппетитно.

«Что-то меня на молодежь потянуло, - подумал Усякин.  - Но советы докторов нужно выполнять».

- Извините за нескромный вопрос. Вы женаты, Серафим? - Прапорщица лукаво улыбнулась. - Не хотите, не отвечайте, но я все равно ведь узнаю. В военных городках тайн нет, даже стены здесь не спасают. Они, как известно, у нас с хорошей проводимостью. У меня самой муж, так что тут ничего такого нет. А ваша благоверная где?

Усякину не оставалось ничего лучшего, как только соврать. Это была не ложь, а полуправда, ведь он был обручен - в знак этого обручения благодарный муж выдал ему целых 500 рублей отступных.

- Жена в Кисловодске осталась, - сказал он. - Я приехал сюда один.

- Вы какой-то робкий, - упрекнула его прапорщица. - Сейчас мужчины любят отдавать инициативу женщинам. А нам что остается делать? Мы, естественно, все берем в свои руки. Жарко у вас тут. - Она элегантно сняла с себя блузку, оставшись в одном лифчике.

У Усякина совсем некстати зачесалось в носу. Он неожиданно чихнул.

- Сырость проклятая, - пожаловался он. - Никак не могу привыкнуть к этому мерзкому климату.

Эффект соблазнения был смазан. Как говорил режиссер народного самодеятельного театра, в котором Усякин когда-то играл Хлестакова: мизансцена поплыла.

- На все про все у нас два часа, - предупредила прапорщица. - Так что давай в темпе вальса.

Она расстегнула молнию, юбка послушно сползла вниз, оставив хозяйку в колготках и туфлях.

- Вы так эффектно раздеваетесь! - восхитился Усякин. - Прям Фридрихштадтпалас.

- Ну, иди ко мне, дурачок! - поманила она его пальчиком. - Нехорошо заставлять даму ждать...

Спустя час они уже сидели за столом, обнявшись и мило беседуя. Эксперимент прошел отлично. Свет был на всякий случай погашен полностью, дверь закрыта на ключ. Неожиданно в дверь затарабанили.

- Не знаешь, он там? - спросил за дверью знакомый женский голос.

Алла Ивановна! У Усякина внутри похолодело. Он приложил палец ко рту, предлагая своей сообщнице сидеть тихо.

- Не знаю, - услышал он хриплый голос Митяича. - Не поручусь. Его дело молодое.

- Какое?

- Молодое, говорю, дело, - повторил Митяич.

- Я ему дам молодое, - взвизгнула Алла Ивановна. Она наклонилась к замочной скважине и прошептала в нее: - Усякин, сволочь! Ты меня слышишь? Молчишь, трус. Я знаю, что ты здесь с этой женщиной. Люди видели, как вы залазили в окно. Знай, между нами все кончено, но ты еще пожалеешь об этом. Этой измены подлой я тебе никогда не прощу! Ты будешь клифт носить лагерный и пайку хавать, это я тебе гарантирую!

За дверью раздалось шарканье ботинок Митяича.

- Откуда такое знание темы, мадам? Вы где срок мотали?

- Хлебало захлопни, баклан, - оборвала Митяича Алла Ивановна.

- Усякин, ты скотина, - продолжила она, - просто гадкое похотливое животное.

Вслед за этим нервно зацокали каблуки по полу и все стихло.

- Ушла, - прохрипел Митяич в замочную скважину. - Отбой воздушной тревоги. Не баба - фурия. По фене ботает, как академик.

- Небось, муженьку побежала жаловаться, - вставила пришедшая на шум тетя Дуся. - Что, Мендельсон, допрыгался?

Усякин сидел на кровати и выглядел испуганным и потерянным. Рядом суетился Митяич, разливая по рюмкам недопитую водку.

- Что мне теперь делать? - спросил, жалобно обведя всех взглядом, Усякин.

Все молчали. Ситуация казалась весьма запутанной и туманной. Если бы Усякин был офицером, то он мог бы просто-напросто застрелиться. Но он пребывал в чине ефрейтора, а ефрейтору стреляться не полагалось.

- А ты ничего не делай, - дала совет тетя Дуся. - Не пойман - не вор. За ногу ж тебя не стянули? Она ключик просила от комнаты, чтобы, значит, с поличным тебя накрыть, а я не дала. Говорю, по инструкции не положено.

- Да. Правильно. Пусть докажут, - одобрил план тети Дуси Митяич. - Ни хрена у них не выйдет. Главное - стой на своем. Мол, не было меня, и все тут.

- Мужчина никогда не должен признаваться, - поддержала их прапорщица. - Впрочем, как и женщина. Нет доказательств - нет и факта измены.

Усякин ожил.

- Да. Пожалуй, это - единственное, что меня еще может спасти. Мало ли где я мог быть, и откуда я знаю, кто в это время лазил ко мне в окно. У нас тут проходной двор. Мог я, к примеру, в это время пить в какой-нибудь другой комнате общежития?

Он с затаенной надеждой посмотрел на своего главного эксперта по всем вопросам.

- Мог, - подтвердил Митяич. - Пить можно вообще где угодно и с кем угодно. В этом вопросе брак мужчину не ограничивает.

- А эта женщина, она кто? - полюбопытствовала прапорщица.

- Жена, - неохотно ответил Усякин.

- Это которая в Кисловодске?!

- Она самая.

***

Бракосочетание отмечали в гаштете на выезде из города. Гостей было немного - только свои. Вечер носил закрытый характер. С усякинской стороны были Митяич и Кандыба. По такому поводу Митяич побрился и надел костюм. Он же произнес и первый тост, крикнув новобрачным «горько». Затем слово взял полковник. Он говорил долго и о достоинствах жениха, и о красоте невесты, и еще что-то о служении отечеству. В конце речи он назвал Усякина культурным маяком подразделения. Усякин расчувствовался и предложил полковнику выпить с ним на брудершафт. Полковник отказался.

- Как-нибудь потом, - пообещал он.

К концу вечера Усякин окончательно напился. Он ходил по гостям и всем предлагал одно и то же - летом приехать к ним в Кисловодск.

- Вы знаете, какой это славный город, - говорил он, - это город моей мечты. Там живут поэты и художники. Я просто уверен, вам понравится. Мы будем любоваться Эльбрусом, кушать шашлык и запивать его шипучим нарзаном. Это очень полезно для мужского здоровья. А вечером пойдем гулять по парку - там открываются чудесные виды, просто волшебные. Обязательно приезжайте! Мы с Аллой Ивановной будем очень рады!