Малышка Биби была «женщиной-горизонт», «женщиной-дуплекс»: даже с соседнего района захаживали женихи, чтобы поглазеть на это чудo природы. Дома звали её Дюймовочкой - ласково, но и в насмешку, конечно. И только один косоглазый сапожник, старый её воздыхатель, злобствуя от безответной любви своей, задушевно обзывал Дэрмовочкой, и то лишь исключительно когда напивался, притом что напивался он довольно часто и тогда вдохновенно горланил под окнами что-то вроде испанской серенады:

«раз - два - три фигуру покажи,

если не покажешь - бог тебя накажет -

...мсхали хар ан атами?» - что недвусмысленно означало полувопросительное обращение «груша» ты или «персик»? и то, что его гложут сомнения, в виде какого экзотического и сочного плода присутствует она в его романтическом воображении, - потому и обзывался, пялясь на неё глазами, « как тормоз».Она не обижалась, восседая подобно женщине-фрукту на специально для неё изготовленной кушетке, так как не помещалась ни в одно кресло и, тем более, ни на  обычном стуле.

Биби была девушкой сентиментальной, и в личной жизни ей не везло отчасти по причине неприятия мелкорослых мужчин, которые, как мухи на мёд, слетались к её порогу. Хотя во всём остальном, как ни странно, Малышка обожала всё маленькое. Игрушечные домики, куколки с напёрсточек, слоники и колокольчики приводили её в полный восторг. Особенно колокольчики: когда они позвякивали, Биби плакала навзрыд от умиления и причитала тонюсеньким голосом.

Заниматься хозяйством по причине глобальной лености Малышка не любила и ничегошеньки толком по дому делать не умела, так что трудно даже представить, как на правах невестки могла бы вписаться в семейную жизнь. Ещё она любила поспать (особенно в долгие зимние вечера), и под подушкой у неё всегда были припасены ложка и вилка: «суженый-ряженый приди ко мне обедать» - молитвенно нашёптывала Биби из года в год в терпеливом ожидании своего принца, который не торопился объявиться хотя бы даже во сне, несмотря на все предпринимаемые для этого меры по части ритуальных заклинаний, суть которых сводилась к отчаянному воплю неутолённой страсти. Со временем молитвы становились всё длиннее, поскольку к реальным воздыхателям она испытывала устойчивое чувство полного безразличия.

Однако воображение способно иногда сыграть с человеком довольно злую шутку, даже если это невинная девушка. И однажды он всё-таки приснился - точнее, его огромные башмаки, которые он поставил около её кровати. Малышка так торопилась увидеть его наяву, что проснулась, не успев разглядеть своего принца. И только тень, которая смутно маячила в зеркале старого шкафа, волновала теперь её воображение.

Впрочем, Биби привыкла, что с ней порой случались самые невероятные истории, и потому была несомненно девушкой бесстрашной. Она могла прогнать заблудшую, злобно скалящуюся собаку - окатив из окна ведром воды, или мартовской ночью спуститься одной во двор, чтобы усмирить орущих блаженным матом дворовых кошек. Однако при всём своём бесстрашии Малышка боялась всего летающего и жужжащего, и шмыгающих по углам мышей, и тараканов она тоже боялась... Хотя могла без конца слушать разные страшилки, потому что обожала всё таинственное, и была глубоко и искреннее верующей не только во всесилие Всевышнего, но и в приметы - приписывая их действие нечистому, от зловредности которого знала бессчетное количество всевозможных заговоров.

Самое удивительное, что Малышка Биби обладала от рождения чудесной силой исцелять от всевозможных недугов и напастей. Денег она за это никогда ни с кого не брала, потому что суеверно боялась потерять свой дар, и к тому же ей нравилось помогать людям «за так - не за деньги»: кому хорошего мужа или детей красивых подсластит, кому легко родить поможет, но порчу ни на кого не наводила и в чужие семейные дела старалась особо не вмешиваться. Одаривали её по производимому эффекту и от души, конечно: то живого поросёнка, то барашка блеющего во двор затаскивали, не говоря о курятине и разного рода сувенирах на память.

Однако - как говорится - у каждого свои недостатки. И хотя Малышка свято соблюдала все поминальные дни, но панически боялась покойников и теряла последние проблески сознания при виде похоронного выноса тела. Так что, вознося глаза к потолку и мысленно повторяя про себя «Отче наш, иже еси на небеси» - старалась не смотреть на усопших, чтобы не грохнуться на панихиде в обморок. Она помнила, как залетела в психушку соседка Пэпо, неосторожно разговорившись по телефону со своим почившим в бозе благоверным. Бывало, конечно, разное (от всего не убережёшься), и Биби избегала дотрагиваться до электричества в домах, завешанных трауром. Соседи привыкли, что в присутствии Малышки на столе подскакивали стаканы, из кастрюли выпрыгивали ложки, могли остановиться настенные часы или разом взорваться и разлететься по квартире лампочки с включённой люстры.

Всё бы ничего, если бы Малышке не втемяшилось заняться похудением. Она всегда строго соблюдала церковные посты, которые переносила стоически. Но дело дошло до невероятно изнурительных диет и строгого вегетарианства, которые причиняли немыслимые страдания из-за непроходящего чувства голода, но сколько-нибудь заметнo на ее фигуре никак не сказывались. Не помог даже безотказно действующий способ убойного очищения организма от излишних фекально-жировых запасов благодаря ежедневным приёмам активированного угля по количеству прожитых лет, который поставляла сердобольная аптекарша. Принимаемый в таком количестве «уголёк», несомненно, фундаментально очищал организм от всех ненужных шлаков, но при этом действовал на кишечник наподобие наждачной бумаги.

Эксперименты продолжались до тех пор, пока однажды в знойный июльский полдень во дворе не нарисовалась фигура двухметрового амбала - младшего из пяти братьев  -ворюг «в законе», живущих по соседству. Амбала звали Баш или Башико (сокращённо от прилипшего к нему прозвища «Баш-на-баш»), и он совсем недавно возвратился из несколько отдалённых мест своей отсидки за дела героические и рисковые, так что балагурить он умел, как никто другой, за что его любили дети и баловали женщины.

Баш с нескрываемым восторгом уставился на Биби, присвистнул пару раз и сплюнул, сверкнув золотым зубом, так что ослепил на мгновение Малышку, зависшую на перилах балкона посреди экзотической оранжереи олеандров, кактусов и пальм, - онемевшую и в не в силах оторвать взгляда от главного объекта внимания, потому что прямо перед ней во дворе стояли те самые огромные башмаки. Биби вдруг почувствовала, как её дыхание остановилось на полувздохе и пульс забился с невероятной скоростью спринтера, рвущего ленточку на финише олимпийского забега. Но тут Баш загоготал, как ненормальный, и удалился, невероятно довольный увиденным.

Через день явление повторилось с той только разницей, что Баш больше не плевался, но зато дотянулся до балкона и забросил к ногам Малышки странный свёрток, после чего опять удалился, присвистывая...

О! это был вырезанный из дерева маленький танк, перевязанный ленточкой, на которой красовался огромный перстень с драгоценным рубиновым камнем для избранницы руки и сердца...

Свадьба была назначена незамедлительно после недолгих переговоров с родственниками и пришлась на конец октября. Гулять предстояло всем районом. Свадебной эйфорией гудели не только соседние дворы и улицы. Гостей понаехало видимо-невидимо даже из других городов, так что возникли проблемы с парковкой на подъезде к кварталу, что было, в общем, не удивительно, потому что кто не был наслышан о всесильной целительнице с Майдана, тот знавал Башико, и кто не был знаком с пятью братьями, тот спешил поздравить Малышку Биби.

Под веселящие звуки зурны, барабана и аккордеона Биби блаженно утопала в воздушном облаке белого шифона и кружев - возвышаясь рядом со своим ненаглядным женихом во главе застолья, которое ломилось от всевозможных деликатесов. И чего только здесь не было: нашпигованные орехами индюшки, заливные поросята, осетрина на вертеле и речная форель под грибным и гранатовым соусом, красная и чёрная икра, шашлыки и источающие умопомрачительные запахи всевозможные приправы, не говоря об огромных вазах с фруктами и не менее огромных тортах со взбитыми сливками и безе, украшенных шоколадными фигурками новобрачных и, конечно, фирменные армянские и азербайджанские коньяки, горящая не хуже чистого спирта грузинская «чача» и вино, - которое заливалось прямо из бочонков и хурджинов в изящные прохладные кувшины, и оттуда в серебряные витые роги, - так что гости еле поспевали за нескончаемыми тостами, уносящими душу высоко к небесам.

И всё бы хорошо, и жить им в мире и согласии, и плодить маленьких «бибинят» и «башнабашек», но только Биби не устояла: после изрядно осточертевших ей полуголодных диет её рука сама потянулась за сочным хинкали - одним, потом другим, - так что не могла уже остановиться...

Не вдруг протрезвевшие гости рыдали навзрыд долго и светло - провожая в последний путь Малышку Биби, душа которой отлетела в мир иной, надорвавшись от избытка переполнявших её чувств.

Вы спросите, что стало с Башем?

Баш исчез куда-то, не дождавшись окончания похорон, так что больше никто никогда на Майдане его не видел...

Да распахнём сердца наши навстречу всем радостно умершим, и да будут воскресши они для жизни вечной...

/Бачо

Бачо сидел под деревом в лесу недалеко от австрийского лагеря военнопленных. Ночь выдалась беззвёздной и безлунной - так что ему удалось незаметно улизнуть за ограждение. За вечерней раздачей пайка он проглотил сломанную иголку и был уверен, что ему осталось недолго маяться на этом свете. Теперь в ожидании неминуемой смерти он наслаждался ни с чем не сравнимым чувством обретённой свободы.

Бачо не был трусом. В свои 18 лет он превосходил многих выносливостью и силой. И когда его забрали в армию воевать за русского царя - то был готов умереть героем. Но в жизни всё оказалось совсем не так, как он себе это представлял: на чужой войне, где над ним постоянно насмехались, было не до подвигов. Он ни слова не понимал по-русски, и этот кошмар непонимания стал для него совершенно невыносим в плену.

Бачо родился и вырос в картлийской деревне на берегах рек Мтквари и Большая Лиахва вблизи города Гори. Дома его ждала луноликая Айкуш. В семье бедного стекольщика она была шестая из семи сестёр. Ну и что - лучше неё никого не было и быть не могло.

Бачо заулыбался: он вспомнил, как подговаривал мальчишек бить камешками стёкла в окнах зажиточных горожан, чтобы семья стекольщика не голодала.

Родные спорили и не хотели давать согласие на его женитьбу на 14-летней армянке. Но он заупрямился и пригрозил, что женится на русской - как его старший брат, от которого давно не было вестей с севера. Так что, теперь Айкуш спала в кровати его матери в обнимку с папахой, с которой была обручена.

Бачо стало невыносимо жалко себя. Он полагал, что изобрёл надёжный способ расквитаться с жизнью за своё никчёмное существование. Но смерть, на удивление, никак не наступала. Мать рассказывала, что он родился в рубашке. В деревне все пророчили ему долгую и счастливую жизнь, но где оно - его счастье, которое осталось за высокими горами, куда ему никогда не добраться. Тихо вполголоса Бачо начал молиться - всё громче и громче он призывал Всевышнего, чтобы тот забрал его грешную душу.

То, что произошло потом, он всегда вспоминал с изумлением и потаённым страхом, потому что над его головой (словно в ответ на молитву) раздался сухой треск обломанной ветки и что-то тяжелое рухнуло с дерева рядом с ним на землю. Это нечто издало ужасный вопль «я тоже грузин» и кинулось на него с объятиями и слезами...

Когда беглецов нашли и вернули в лагерь, Бачо здорово повезло - его вскоре забрал работником в своё хозяйство пожилой фермер герр Отт, которому приглянулся рослый молчаливый парнишка с печальными глазами.

Смерть словно обходила Бачо стороной: он не умер от проглоченной иголки и избежал участи многих военнопленных, каждый третий из которых сгинул в лагерях от эпидемии испанского гриппа. Герр Отто не ошибся в своём выборе: потомственный крестьянин Бачо был привязан к земле - он умел и любил работать, так что хозяин, недолго думая, сосватал за него свою младшую дочь. Бачо катался, как сыр в масле, на альпийских лугах. Ему нравилась похожая на сдобную булочку весёлая хохотушка Сюзи с ямочками на щеках, которая родила ему сына.

Но война тем временем окончилась, и Бачо засобирался восвояси, потому что отчаянно скучал по родному дому, о котором напоминало гортанное эхо в горах. Но герр Отто не хотел его отпускать, тем более, со своей дочерью и внуком. И когда однажды майской ночью Бачо приснились поля маков и Уплисцихэ в цвету - он уехал один.

Ему удалось добраться до Кавказа. По улицам Гори всё так же на зависть горожанам расхаживал с неизменной тросточкой и в феске богатый торговец хлебом по прозвищу Фанасон. Мальчишки купались в мутных водах Мтквари и Лиахви и стреляли из рогаток по воробьям. И всё также хлопотала по дому его мать, которой теперь помогала повзрослевшая Айкуш.

Бачо не хотел возвращаться в Австрию, да он и не мог при всём желании вернуться, потому что в России свергли царя и грозовые раскаты революции прокатились по миру: границы закрылись, и все понимали, что это надолго или даже навсегда.

Шли годы. Бачо обзавёлся хозяйством, и у него подрастали дети. Он был счастлив в своей деревне в кругу своей семьи. Кто знал, что судьбой ему было уготовано снова уйти воевать далеко от родного дома - на этот раз за советскую Родину товарища Сталина.

Бачо прошагал с боями пол-Европы, но ни одна пуля и ни один осколок не задели его. И что самое удивительное  - он снова оказался в Австрии вблизи фермерского хозяйства герра Отто. Всю ночь Бачо пил с капитаном и уговарил отпустить его проведать свою австрийскую жену и сына. Любопытство взяло вверх, и капитан согласился. Но Бачо не суждено было увидеть ни своего старшего сына, ни хохотушку Сюзи. Хозяина давно не было в живых, и на ферме хозяйничали соседи. Сюзи так и не дождалась Бачо и после смерти отца уехала с ребёнком, чтобы начать новую жизнь: точнее, её увёз в Баварию какой-то дальний немецкий родственник.

Но, возможно, это было к лучшему - зачем ворошить прошлое. Говорят что боги на небесах иногда играют в кости и когда выпадает двойной камень «джухт» - судьба возвращает человека на земле на круги своя.

/Профессор одуванчиков

В той странной стране, куда её забросила непростая женская судьба, все звали её уважительно и задушевно «тантадэида», - что можно перевести с немецкого языка плюс с грузинского на русский как «тётя-тётушка». У себя на родине в Германии Аннэт Кноблаух была молодым многообещающим профессором и знатоком по части одуванчиков, о которых знала всё или, как ей иногда казалось, почти всё. И в этом  качестве она успешно трудилась на благо всего человечества на одном из закрытых для любопытных глаз военном заводе, пока в канун Нового года Огненной лошади (который случается раз в 60 лет) темпераментный грузин из числа советской команды борцов палаванов, с трудно произносимым для немцев именем Годердзи, не увёз Аннэт венчаться в Грузию, где и поселил в родительском доме в Кахети рядом с домом своей красавицы любовницы из местных.

В эту историю также трудно поверить, как и в то, что профессор одуванчиков никогда не читала ни Шекспира, ни даже Жюля Верна или Марка Твена, но зато практичные немецкие гены по достоинству были оценены местными мамашами, которые обхаживали «тантадэиду» и гоняли к ней за европейскими премудростями и правилами этикета своих босоногих бесенят, которым Аннэт с грустью рассказывала истории о прекрасной дочери отца Рейна по имени Лорелей и сказки братьев Гримм на чисто швабском немецком диалекте. У неё даже открылся талант рисовальщицы, и она изобрела для своих подопечных нечто вроде лото с картинками, по которым осваивала азы грузинского.

Хотя на недостаток внимания «тантадэида» пожаловаться не могла, но особенно радовали Аннэт трогательные букеты из одуванчиков, которыми её самолично одаривал неотразимый грузин в память о дне, когда она впервые переступила порог его дома.

Хотя приходилось Аннэт, по правде говоря, временами совсем не сладко. Одно дело изучать под микроскопом пыльцу одуванчиков, но совсем другое обслуживать многочисленное крестьянское семейство, не говоря о том, чтобы таскать воду ведрами от родника и полоть сорняки на огороде, когда распрямиться бывает невмоготу. Неудивительно, что врачи диагностировали у «тантадэиды» выпадение матки, всевозможные нарушения щитовидной железы из-за  дисбаланса йода в организма и преждевременный климакс на почве физического переутомления. Своих детей у неё не было, но по деревне и без того бегала детвора - точь-в- точь копия её благоверного.

Надо сказать, что все судьбоносные события в жизни Аннэт случались обычно на Рождество или на Новый год. Так что история «тантадэиды» только началась в одну злополучную зимнюю ночь, когда она впала в сомнамбулический транс, угорев от печного дыма, и стала неожиданно разговаривать на чистом аравийском, напугав до смерти многочисленное семейство своего благоверного. Взбудораженные  односельчане, сменяя друг друга, записывали при свете луны, крестясь и бормоча молитвы от нечистого, невнятные бормотанья Аннэт, пока она не испустила свой последний вздох, так и не приходя в сознание. Что до грузина - то он никак не мог справиться со своим не на шутку разыгравшимся и мучительно терзавшим по ночам воображением, которое рисовало покойницу в ослепительном сиянии астрального света, а еще земляных червей, скелетов и черепов, - так что он решился на шаг столь же неожиданный для всех, как и вся эта история, ставшая по праву одной из местных легенд о вечной любви и преданности.

Годердзи (которого все звали Лаша) решил похоронить свою ненаглядную белокудрую «грэттхен» в цинковом гробу со стеклянной крышкой, залив в него вёдрами ароматный тягучий кахетинский мёд, чтобы сквозь толщу прозрачного, как вода, ежевичного мёда он всегда мог увидеть нетронутую белизну покойной. Рядом с домом он поставил часовню и самолично разрисовал стены голубями и голубыми ангелами с одуванчиками в руках. Масляные краски он придумал смешивать с мелко битым стеклом и яичным белком, так что, если ночью зажечь свечу - вся  часовенка освещалась изнутри потусторонним светом.

Из уст в уста передавались экзотические подробности. Но никто не ожидал, что место упокоения «тантадэиды» станет настолько привлекательным для молодых влюблённых и престарелых пар, что к нему потянутся любопытствующие со всей Грузии и что экскурсоводы станут останавливать на подъезде к этому дому огромные автобусы, не говоря о проезжающих мимо вело- и автотуристах. Ортодоксальная православная церковь Грузии никак не могла обойти молчанием вопиющий прецедент языческого погребения и культового паломничества на земле двухтысячелетнего христианства. Лаша не подозревал, что повторил обряд захоронения Александра Македонского, тело которого Птолемей Лаг залил двумя тоннами меда для транспортировки жарким летом 332 года до н. э. из Вавилона в Александрию. Лаша был крайне удивлён, когда к нему пожаловал сам католикос с многочисленной свитой из Тбилиси с просьбой предать тело земле согласно христианскому обряду, но спорить из уважения к патриарху не стал. После чего гроб из часовни бесследно исчез, так что до сих пор никому достоверно не известно, где и как погребена «тантадэида» - профессор одуванчиков из Германии Аннэт Кноблаух. Но тайна эта всё ещё будоражит местное население не меньше, чем тайны захоронения самой царицы Тамар.

/Васька Шапито

Васька Шапито был известен как мастер на  все руки. И электрик и сантехник - он понимал много разного всего, что требует незамедлительного вмешательства человека, сведущего по части гвоздей, молотков, гаечек, шурупчиков и эксцентриков - вплоть до более сложных механизмов. Он так всем себя и представлял, когда обхаживал от случая к случаю очередного клиента. Клиенты попадались не часто и постоянных у него не было, потому что кто хоть раз приглашал его по рекомендации - не подозревал, что это обыкновенный прикол, и старался поскорее забыть о его существовании.

Сам Василий искренне полагал, что единственное, что мешало его процветанию, - так это его происхождение, которым он неимоверно гордился.

Фамилия у него была более чем заурядная - Иванов, однако Василий был уверен, что его подбородок выдаёт в нём чисто арийское происхождение от прабабушки, которую он никогда в своей жизни не видел и о которой было известно, что она девочкой в первую мировую войну ушла с обозом из Европы в Россию. Здесь начинается, пожалуй, самое интересное, поскольку прабабушка была круглой сиротой, так как родители потеряли её по дороге, и не было у неё никаких документов кроме подбородка, который сыграл огромную роль в жизни сироты.

К девочке, одиноко сидевшей на скромном узелке на каком-то пограничном вокзале с Россией, неожиданно подошел статный офицер и, указав на неё пальцем, громко объявил во всеуслышание: «Какая же ты русская?! Ты самая настоящая немка», - после чего прабабушка обрела новую родину и получила отеческое воспитание в детском доме в городе Воронеже. До Москвы Васино воображение не дотягивало, и здравый смысл подсказывал, что желательно соблюдать осторожность, чтобы не переборщить по части достоверности. На каком языке были произнесены эти судьбоносные для прабабушки и для Василия слова - сам он никогда не уточнял, но его никто никогда об этом и не спрашивал. Главное - Василий унаследовал генетически тяжёлый подбородок как недвусмысленный намёк на арийское происхождение, что придавало ему ту степень необыкновенности, которая позволяла возвышаться в глазах окружающих.

Поскольку Васин подбородок, как и подбородок его прабабушки, никого особенно не волновал, он обычно добавлял потупив взор и тяжело вздохнув, что ему по жизни мешает не только арийское происхождение но и - белые погоны. После этого клиент, у которого протекала крыша или была засорена канализация, впадал в окончательный ступор и переспрашивал, включаясь невольно в столь пространный и неожиданный для мастера монолог, в каком мастер звании и почему оставил службу.

Василий обожал выдерживать паузу именно на этом этапе своего визита, потому что обретал наконец уверенность в производимом впечатлении и что полностью владеет вниманием клиента, который на какое-то время забывал о своих никчёмных проблемах.

Что до самого Васьки Шапито - то на протекающую крышу, на засоренную канализацию и на недокрученные кем-то гайки ему было наплевать. Нет, он не был военным, но у него прадед - околоточный...

И это столь неожиданное объяснение Васиных пожизненных проблем окончательно запутывало ситуацию, поскольку никто толком не знал, кто такие околоточные и, конечно, все начинали волноваться, что «белые погоны» хотя и за давностью лет, но могут реально помешать устранить неполадки по дому. Правда, одна интеллигентная дама - правнучка белого генерала, забитого до смерти в пору красного террора, поморщилась и небрежно уточнила, что околоточный, по всей видимости, обыкновенный жандарм или участковый милиционер, - так что белые погоны Васиного прадеда повисли в воздухе большим вопросительным знаком.

Этот случай был несомненно особенный и Василий очень постарался, чтобы дама надолго его запомнила. Он не только утащил без зазрения совести дорогостоящие инструменты, хранившиеся в старинном генеральском сундуке, но довёл престарелую пенсионерку до истерики, наведываясь к ней по утрам с постоянством преданного почитателя в течение двух недель, так как никак не мог довести кран в ванной до ума, чтобы тот нормально работал. Получив вперёд затребованные деньги, он сослался на дефект дорогостоящего крана, новоприобретённого по знакомству в элитном магазине сантехники, отказался от доплаты, театрально махнул на прощание рукой и оставил даму с необходимостью искать кого-нибудь более вменяемого - без арийского подбородка и белых погон околоточного прадеда.

Видимо прабабушка не успела научить Василия работать с немецкой добросовестностью. Потому и прозвали его Шапито, что артистом он был прирождённым и хотя по натуре человеком незлобивым, но недооцененным обществом и оттого глубоко по жизни обиженным и несчастливым.

Генеральская правнучка долго жаловалась потом соседям, что после Васиного неудачного ремонта у неё пропали не только старые инструменты из сундука на балконе, но и нательный золотой крестик. Впрочем это конечно уже совсем другая история.

/Поговори со мною, Хомос

On meurt pour cela dont on peut vivre.

Умираешь ради того, чем ты только и можешь жить.                             (фр.)

Она привыкла к его бархатному, чуть насмешливому голосу в телефонной трубке, когда он хотел пригласить её на свидание:

- Ну что, девочка, крепко держат тебя родительские цепи?..

И она срывалась - она летела к нему, к своему единственному во всём мире мужчине.

Напившись - что случалось всё чаще и чаще, по мере того как его заглатывала болезнь, - он дико хрипел, превращаясь в раненого зверя:

- Семёныча не трогать!! - это была его дежурная реплика за любым застольем.

Но ей нравился этот пьяный его бред под песни Высоцкого и надрывные душевные терзания, когда чуть удивлённо приподняв бровь, он вполне серьёзно начинал объяснять, что дэбелизм не болезнь, но призвание идиотов и для большей убедительности мог стукнуть по столу кулаком так, что стаканы подпрыгивали, и окружающие торопились убраться подальше от чёрного юмора его безумной риторики.

Она понимала, что люди в большинстве своём любопытны и скучны оттого, что лишены воображения, и что так спокойнее жить, но спокойствие было не для него, и он умел заражать своим непримиримым бунтарством при том органическом сплаве джентльментства и ухарства, которые делали его неотразимым - по крайней мере для неё.

В деньгах он обычно не нуждался, живя на щедрые гонорары от чужих диссертаций, которые с лёгкостью выдавал амбициозным тугодумам и с не меньшей лёгкостью просаживал со случайными собутыльниками в первом приглянувшемся ночном духане.

Залетев в тюрягу в одной из восточных стран содружества в пору беспечной молодости из-за проворовавшегося сержанта военно-полевой кухни и понабравшись святых истин, что унизительно иметь недостойных себе врагов и что любить и ненавидеть надо равных, - стал подвержен приступам садомазохизма и клаустрофобии, но зато щедро делился благоприобретёнными знаниями по части толкования не только Ветхого и Нового Заветов, но и отечественной Конституции со всеми статьями Уголовного кодекса.

Вернувшись после отсидки в оставленный ему покойной матерью загородный дом, он перестал пользоваться транспортом, предпочитая выхаживать любые расстояния пешком, и иногда подолгу исчезал, стараясь заполнить пугающую пустоту неизбывного одиночества. Случалось ему завалить на охоте с местными аборигенами кабана и даже медведя, но поздней осенью обычно пробирался по кручам в какую-нибудь поднебесную обитель, чтобы перезимовать там в окружении скорбных монахов, погрузившись в душеочищающие молитвы и просветляющую медитацию.

Современную цивилизацию он называл не иначе как «собачьей» и уверял, что человеческие голоса проецируются в а(у)страль собачьим лаем. Его непомерно разросшееся чувство социальной справедливости при ущемлённой гордости провоцировало на поступки неадекватные, особенно если встречался кто-нибудь, кого он неизменно обзывал «колбасниками» (у кого голова росла за отсутствием шеи прямо из плеч) или «арбузниками» (кто напоминал по виду беременную женщину). Но если среди «колбасников» или «арбузников» обнаруживал своё присутствие кто-нибудь из «бичей», мог проявить снисхождение к вдоволь понастрадавшимся - понимая, что существуют бездонные пропасти, от которых никто не застрахован: то ли международный терроризм, то ли межконфессиональные, межпартийные идеологические конфликты, то ли духовное притеснение или просто война и даже не техногенные катастрофы, но нерукотворные катаклизмы и, как следствие выше перечисленного, так называемые «естественные социальные недуги» - наркомания, токсикомания, венерические заболевания, СПИД, рак и всевозможные психические отклонения, вызванные влиянием на подсознание средствами массовой информации, и прочее и прочее - как и нарушение обмена веществ при неправильном питании, что тоже не редкость в наши дни, когда не знаешь, куда податься ото всех существующих опасностей.

Творчество он признавал как единственно возможный и эффективный способ борьбы с больным интеллектом и уверял в покаянном порыве, что ненавидит водку, но не может отказаться от переживаемого им в час утреннего похмелья ни с чем несравнимого чувства неподдельной нежности и страха. Он не боялся смерти и любил повторять, что злые и тупые живут дольше, но не был ни злым, ни тупым... Просто отчаялся застолбить своё место в окружающем хаосе и поэтому старался не привязываться к кому бы то ни было - повторяя, что по большому счету никому ничего в этой жизни не должен, и что если и существуют долги, то лишь перед самим собой. Так он старательно наживал себе не друзей, но врагов - ведь с врагами всегда можно разобраться полюбовно, что нельзя сказать о друзьях, потому что самое большое зло всегда от правды и искренности, - и надо остерегаться попасть в эту западню...

Но себя он странно недолюбливал и был уверен, что обязан своей жизненной стойкостью отчиму, который истязал маленького упрямца в детстве мокрым скрученным полотенцем. То ли он действительно не помнил своих родителей, то ли не хотел говорить о них, - но от незваных родственников (и откуда они только берутся, слетаясь как мухи на чужое добро?) открестился раз и навсегда, поскольку от них никогда никому не бывает ни покоя ни пользы, и могут они кого угодно довести до полной невменяемости навязыванием своих добродетелей «с чужого плеча».

С годами он облысел и обрюзг, и ему всё больше стала нравиться голая перспектива городских улиц, хотя раньше она его раздражала или, возможно, он просто не замечал её красоты.

  Но Она...

Она оставалась его недосягаемым чудом и даром небес, и это волновало и бесило его одновременно.

Она же в шутку окрестила его «чёрным ангелом» своей судьбы, потому что он умел как никто другой доставать её своей пугающей ревностью, экстравагантными выходками и звонками в любое время дня и ночи. Но он умел также быть неожиданно предупредительным и очень милым, и он умел привязывать...

Он называл это пробуждением чувственности и пробуждением женственности и безумно ревновал: к книгам  - которые она любила перечитывать, к музыке - которую она любила слушать, к креслу - на котором любила сидеть, и  - ритуально - ко всей её многочисленной родне, которая дружно держала круговую оборону.

Впервые она отчётливо осознала, что с ним не всё в порядке, когда он перерезал шнур у себя в коридоре, на котором был подвешен патрон с горящей лампочкой, и в третий раз вскрыл себе вены. Но прошло несколько недель и, бессвязно путая слова, необычными для него замедленными движениями протянул ей с порога иссохшие сучковатые ветки - попросил поставить в вазу. Он напугал своей отрешённо потусторонней улыбкой, так что пришлось вызвать и милицию и скорую (никто не ожидал его появления на враждебной территории семейной обители).

Но через несколько месяцев - то ли его выпустили, подлечив, то ли ему удалось сбежать из психушки - он подкараулил её у входа в метро, когда она возвращалась домой с работы, и устроил оскорбительно непристойную сцену выяснения отношений.

Но она больше не испытывала ни чувства сострадания, ни жалости -она вообще не понимала, как могла столько лет уничижительно любить уродливое ничтожество, стоящее перед ней на коленях. Слёзы градом катились по её лицу:

- Ты просто старый козел, - сказала она ему, - ты старый, плешивый, вонючий старый козёл.

- Может, ты и права. Но ты посмотри, оглянись вокруг: ведь я лучшее из того, что тебя окружает в этом мире. Даже если ты права и я старый плешивый козел, но я твой, твой по жизни, и я всё ещё могу скакать по горам и даже биться за тебя с молодыми и ещё более вонючими козлами, чем я... Может быть, они не такие плешивые, но ты только посмотри внимательно: вот я стою перед тобой, и я вполне ещё годен к употреблению и даже всё ещё по-своему остроумен и умён, у меня столько...

Она не дослушала и успела заскочить в вагон - поезд в метро взревел как бешеный слон и сорвался с места.

Она знала, что её навсегда уносит из его жизни, что она никогда не вернётся в тот безумный мир любви и ненависти, где они оба были обречены. С того самого дня для неё ничего больше не имело значения: ни завораживающее внешнее очарование и обезоруживающий шарм в обращении, ни аристократичность манер, ни даже с ног сшибающий флёр благополучия и импозантности. И где бы она ни находилась - на улице, в такси, в автобусе, в самолёте, на концерте или на дружеской тусовке - она безошибочно вылавливала взглядом именно его, своего ЗОДИАКА, и никто другой её не интересовал и не был нужен, и это становилось болезненной манией новообретённого мира, где реальность приобретала расплывчивость сновидения и где единственным непреходящим чувством было щемящее чувство тоски по одушевляющему недостатку утраченной свободы. И она продолжала мысленно свой бесконечный диалог - монолог в хороводе явственно только ей одной слышимых голосов, так что боялась сойти с ума и просиживала ночи напролёт за компьютером, рассылая письма по несуществующим адресам: ...где ты? отзовись... поговори со мною, Хомос...