Мы грозились перевернуть мир, перестроить землю и прославляли новый дух. <. . .> Теперь мы знаем, что всё осталось на своих местах и ничего не изменилось. Мы знаем, что ... наша молодость была пустой молодостью ... и что нам не удалось открыть ни одной новой истины.

Илья Зданевич (Iliazd).

Венок на могилу друга. 1923

Первые дни сентября выдались спокойными, солнечными и не жаркими. Последнего урока - физкультуры - не было, и он пошёл домой не напрямик, вместе со всеми, растянувшимися, как обычно, по выцветшей и увядшей, некогда наскоро заложенной, «Аллее Дружбы», идущей вдоль рядком стоящих пятиэтажек химзавода - грустные памятники оттепели - теперь, в начале 70-х, уже прошлое, совсем недавно бывшее будущим. Пошёл он, как любил, в одиночку вдоль трамвайной линии, идущей по тылам хрущёвок с частным сектором по ту её сторону, откуда и высыпали к школе эти, во главе с Боцманом. Вот и Шмак был тамошним...

Лето прошло хорошо - его не услали, как обычно, в лагерь, и можно было сутками читать, забившись в свой угол. С Хемингуэем он временно расстался - теперь его ждал Фолкнер и его осквернитель праха. Фолкнер шел туговато, но интересно.

Девятый начался неплохо. Шмак в этот раз как-то по-другому обошёлся, протянул даже руку - может, почувствовал, что и он за лето хоть как-то возмужал, под влиянием Хэма, вероятно. По крайней мере, за прошедшую неделю ни одного случая из прежних.

Шёл он по узкой ленте асфальта, где двоим не разойтись - «Всё во имя человека, всё для блага человека, чающего попасть под трамвай», - говорил по этому поводу отец. Шёл, уставившись, по своему обыкновению, себе под ноги. Мимо прогромыхал отошедший от остановки трамвай - и тут он почувствовал, что надо остановиться. Остановился и замер.

Это было зрелище. Замысловато плетёные сандалии на босую ногу, сильно потёртые синие штаны с двумя цветными заплатками на каждой штанине, - наверно, это и есть джинсы, - подумал он, - тёмно-синяя футболка с жёлтой надписью Love me do! Чуть не доставая до колена, болталась холщёвая сумка с какими-то яркими значками, по-девчачьи длинные льняные волосы и редкая светлая бородка.

Был рядом и второй - в чёрных мешковатых брюках, сидевших однако на нём с небрежной элегантностью, струившихся к чёрным лакированным штиблетам от узкого, чёрного же, лакированного ремня с тонкой никелированной пряжкой; белоснежная сорочка с коротким рукавом. Довершал этот строгий ансамбль чёрный галстук-бабочка. А выше - массивные тёмные усы, свисавшие до подбородка, солнечные очки, круглые, стариковские, как у слепых. Густая тёмная шевелюра до плеч. «У него тараканьи усищи, и сияют его голенища», - невольно процитировал про себя, не помня кого, мальчик.

- О! На ловца и зверь... - сказал один из них.

- Братка, эт вон, - указал другой на частные дома, - цыганская колонка?

- Не-а. Туда ещё ехать крюком остановок десять. Вы рано сошли. Но можно напрямик, правда, через Голубой Дунай. Мосток там шаткий... Но если по одному и осторожно...

- И куда рулить?

- Да вы сами не найдёте. Давайте я покажу.

- А дома за неявку с повинной из мест самого среднего в мире среднего образования не вздуют?

Он, субтильный и сутуловатый, выглядел младше своих лет. И - ранец, он согласился носить его, по настоянию родителей, в надежде исправить осанку.

- Родители на работе, а я, вообще, сам по себе.

- А-а-а... - персоналист. Ну, тогда ведите нас, о благородный юноша!

Они пересекли трамвайное полотно и втянулись в узкий проход меж заборами.

- Но знаете, там пацаны задиристые, чужих не любят.

- Так мы и идём подраться. А ты будешь оттаскивать сражёных в кюветы, - балагурил светлый.

- Да, сами не нашли бы, - буркнул тёмный, когда, попетляв лабиринтом меж садов и огородов, вышли они к откосу, под которым мерцала заболоченная влага, в самом деле, отдающая голубизной. Веяло оттуда канализационным отстоем, смешанным с чем-то лекарственным.

- Это из-под химзавода. Построили в 60-х, а теперь не знают, что с ним делать -Африке ли подарить или продолжать травить природу на месте, - процитировал мальчик услышанное от родителей. - А колонка - вон она.

За пустырём по ту сторону, чуть ли не до горизонта, простирался всё тот же частный сектор.

- Всюду у нас сплошной частный сектор, а вот, с частной жизнью...

- Отставить разговоры - вперёд и вниз, а там... форсировать Дунай и с марша - в бой! - объявил светлый.

- Да, здесь пехота не пройдёт и бронепоезд не промчится,  - резюмировал он, когда по тропке спустились они к мостку.

- А, может, ты и Гришаню хромого знаешь? - спросил тёмный.

- Да... То есть нет.

- Так да или нет?

- Ну, в классе что-то рассказывали.

- А в классе шабят?

- Что?

- Траву кто-нибудь курит?

- Не знаю. Нет, наверно.

- А срок кто-нибудь из класса тянул?

- Как это?

- Ну, в тюряге сидел?

- Да, ну, нет, откуда же?.. У Шмака - у Серёги Шмакова - есть приводы в милицию, хотели даже исключить, но родители отбили.

- Он что, авторитет?

- Ну, он с Боцманом, а Боцман с пацанвой из Воробьёвки, это которую мы прошли.

- Взрослые они, Боцман и пацаны?

- Да нет, школьного возраста, но не учатся. Может, в ПТУ...

Тут они вышли к трамвайному кольцу со «скульптурной группой» человек в пять поодаль, лузгающих семечки, сплёвывая шелуху себе под ноги.

Тёмный уверенно направился к ним:

- Братаны, как нам к Гришане?..

- А чё?

- От Мишани с Сизовки по делу.

- Нилый, проводь.

Нилый повёл. Это было недалеко.

Светлый постучал.

- Кто там? - послышалось.

- К Гришане от Мишани. По делу.

Дверь открыли, светлый юркнул и почти тут же вынырнул.

- Пошли, - сказал, хлопнув по сумке, - всё есть. А как звать тебя, наш благодетель?

- Костя. Это в честь деда...

- Ну, про дедов и дедовщину потом. А я вот, Джон Пол Джонс - держи пять, а он Пол, но не подумай, что Маккартни, он - Пол Саймон. Если б вас толком учили в школе, то ты разом бы просёк, что мы, вроде как, в разных фазах - я к харду тяну, а он - к фолку - лихо по-аглицки чешет и рубит, о чём там они стонут и мычат, - разговорился тёмный, - но оба сползаем к психоделике... А обращаться можно просто: По и Джо. Знаковые, учти, ники, то есть, кликухи по-вашему - Эдгар Алан По, например, Хей, Джо, а то и Хей, Джуд. Индеец Джо сюда же - он мне по душе всех ближе. Да и тебе nickname пошёл бы... Знаковый тоже, а то как же... Мы ведь, считай, уже в одном преступном сообществе состоим при групповом деянии притом.

Мальчик промолчал, хотя мало что понял.

Седьмой десяток 20-го столетия мир разменял под раскаты нового рока, при неубывающей сенсационной активности молодёжного радикализма. Западный ветер нёс на Восток занятные лозунги: «Освобождение человека должно быть тотальным!», «Всё и сейчас!», «Пресса  - журналистам!» Или, с младенчества близкое сердцу,  - «Заводы - рабочим!» И, наконец, «Вся власть воображению!» А Джонн Леннон скандировал на всю округу и вовсе несусветную для режима советского благоденствия, да и для любых других режимов, ересь: «Власть - народу, и немедленно!»

А Время, тем временем, манило в будущее цветом радужных надежд и близкой, казалось, Эрой Водолея.

Они уже устраивались на скамейке в одну досочку у тропки вдоль забора на стороне Воробьёвки. Мальчик остался стоять в пол-оборота к ним. Светлый вынул из своей холщёвой сумки пачку папирос «Казбек». Следом появилась конфета «Грильяж», но вместо шоколадного бонбончика, с глазками колотого ореха, под обёрткой и фольгой оказалась масса цвета хаки. Светлый По осторожно отделил от неё щепоть, расположил на ладони, как-то хитро вытянул папиросину, выдул из неё табак в кулак, смешал охру табака с хаки и, ловко орудуя опустевшей гильзой, загнал смесь обратно в неё, потянул, примял кончик и протянул мальчику:

- Взрывай!

- Да не, я не курю.

- А выпить?

- Нет. Мне плохо от вина.

- А в классе ведь курят и пьют?

- Да, пьют, бывает, прям на уроках.

- А ты не куришь, не пьёшь и с паханами не ходишь.

- Нет.

- Ну, значит, белая ворона.

- Ну, да. Но нет. Почему ворона?...

- Давай, скажем, голубь. Голубь - птица-пацифист. Эт нам годится - слышал ведь про make love not wаr?

Нет, он не слышал.

- А вот, дети цветов?..

Мальчик пожал плечами.

- А вы кто? - осмелел он, наконец.

- Мы хиппи - не путайте с «хэппи»,

не путайте с нищими - денег не суйте,

не спят полицейские кепи

в заботах о нашем рассудке...

- А ещё - позолоченная цыганским золотом молодёжь советской провинции, - продолжил светлый, - и жертва искусства на алтаре субкультуры.

- Контркультуры, - поправил светлого тёмный.

Они смачно курили, передавая друг другу папиросину.

- Но теперь, вот, студиозусы вашего педагогического. А ещё недавно... «Кем вы были вчера, господа...» Знаешь такую песню?

- Нет.

- Вот опять нет. И чему вас только в школе учат? И что же ты знаешь?

- Ну, вот дорогу в колонку знаю, путь к копям царя Соломона и куда деваются утки из Центрального парка, когда пруд там замерзает...- пытался он попасть в предлагаемый тон.

- А! Это, кажется, в Новом-Йорке?

- Ну, да.

- У мистера Селинджера?

- Ну, да.

- Так ты ж у нас натуральный Холден Колфилд!

- Ну, нет... Хотя, может, да.

- Ну, наконец - да-да-да! Браво! Будущее принадлежит дадаизму! Ура! И ты там, в Центральном парке часто бываешь - каждый викенд, небось?

- Нет.

- Опять нет. Но хочешь побывать.

- Все бредят Нью-Йорком, всех тянет в Санфранциск.

- О, Фриско! Ну, да! Ещё бы! Особенно в summer of love да на Монтерее!

- А это что?

- Это то, где проявились Джоплин и Хендрикс - вот что это.

- А, знаю - Ламберт, Хендрикс, Росс.

- А это что?

- The new hottest group in jazz! Ну, теперь уж не совсем new... И Джоплин, Скотт... Ну, рэгтайм... Ещё раньше...

- А, джазуха... Небось, у кого-то из одноклассных старшие просекают.

- Отец мой.

- Ну, тогда всё ясно. Давай навскидку по восходящей - всего раз побывал у цыган, а уже гадаю - оцените, people: Майн Рид, Фенимор Купер, Марк Твен, Герман Мелвилл, Джек Лондон, О’Генри, Драйзер... И на чём мы остановимся - чистосердечное признание, как помнишь...

- Хемингуэй, «Зелёные холмы Африки».

- И понравилось?

- Ну, не знаю... Мне нравится «Фиеста».

- Садись - пять по внеклассному чтению. А ты ведь, братка, выходит, штатный штатник-битник - и с тобой всё ясно. Не ясно, откуда в воробьёвской Тмутаракани, в этом посёлке столичного типа такие продвинутые люди?

- А мы не воробьёвские, мы из пятиэтажек напротив - и не местные мы. Родители учились в Ленинграде - они химики, там родился и я на заре большой химии, как говорит отец. А тут строили этот завод, а к нему и эти пятиэтажки. Родители приехали по распределению, как молодым специалистам им и дали эту квартиру, сразу трехкомнатную  - на вырост семьи. Отец в Ленинграде увлёкся джазом, а маму больше к литературе склоняло - журналы «Юность», «Новый мир», там, «Нева»... А тут, как молодым специалистам, им выписывали и «Иностранную литературу». Ну, в общем, иллюзии и обольщения поколения оттепели,  - опять процитировал он отца.

- А на деле - тлетворное влияние Запада на нашу Пальмиру - и вы жертвы его. А семья - рассадник растления в социалистической провинции районного масштаба.

- Ну, почему? Мои родители нормальные люди.

- Но, всё ж, ведь не от мира сего?

- Ну, немного...

- Так, семья-то выросла? - братья-сестры имеются?

- Нет. Я один.

- Вот и опять нет.

- Так, -не унимался По, - продолжим сеанс медитативного прозрения: газет не читаешь.

- Нет.

- Телевизор не смотришь.

- Нет.

- Про Вудсток не слышал.

- Нет.

- Про Мэнсона тоже.

- Нет.

- Ну, так будет тебе наречение Нет! Нет Констант Холден Колфилд. Или Колфилд Холден, чтоб никто не догадался. Согласись - звучит! Или Холд. Или просто Кол?

- Коул, чтоб оторвать от известных значений в русском,  - предложил Джо. - Но просто «Нет» лучше - коротко и ясно.

- Но ты притормози с этим - джаз, Хэм... - это уже прошлое. Новый рок-н-ролл, хиппи - вот знаки времени... Селинджер - о, да!

- И новые левые, - дополняет Джо.

- А что это?

- Интересно? Тогда расскажем - только слушай. Это, правда, интересно. Время, старик, надо догонять, безумие останавливаться на полпути, - как нам внушает один классик.

- Ну, а классика - это ведь из прошлого.

- Двигаться вперёд не значит отречься от прошлого. Без прошлого нет будущего, заметь.

Мальчик удивлён и заинтригован. Любопытен он и двоим взрослым, и они инициируют продолжение этого, случайно завязавшегося знакомства, увлекшись его «просвещением и посвящением», где, в центре всего прочего, располагалась музыка, пока ещё совершенно неведомая в этих краях...

Он стал бывать у них «на явочной», как они шутили. А снять им удалось отдельную хату-развалюху в другой части городка, в Сизовке, тоже в частном секторе, с полузапущенным садом вокруг дома - грохочи своим роком на нужном уровне децибел - соседей не побеспокоишь, их просто нет.

Погружать Нета - это наречение так за ним и закрепилось - в бурно эволюционирующий поток новой музыки старшие друзья начинают методично и деликатно, с учётом его джазового опыта с импровизацией в основе. Поэтому предлагают, прежде всего, импровизирующих и, как раз, утверждающийся джаз-рок.

Джаз, - говорил Джо, - конечно, абстрактней, отвлечённей, а потому он и пространственней, скажем так, чтоб не сказать космичней. И да - он профессионален, хотя и джаз-братия, в активной творческой, в радикальной фазе жанра, академиев тоже не кончала, как сказывал о себе наш Васильваныч. Но, не овладев инструментом, тут многого не выдуешь. А инструменты, в их большинстве, ведь никак не рассчитаны на плетение импровизационных кружев. Это грубые железяки, оркестровые дудки, чтоб в пятьдесят медных раструбов, дуя в унисон, греметь на армейском плацу или в парке городском, на весь райцентр. Да, а эти виртуозы - Диззи да Майлсы - зримая или слышимая победа природы над природой... артистизма над природой. И наоборот. Духа и дыхания над материей и материалом. Во ведь выдал! - оцени.

А вот в роке - голос, пусть, как инструмент, но, всё-таки, это персональная, личная ответственность. Конкретика и, да, дискредитировавший себя реализм, если угодно. Да и текст... Тут возможны вопросы - какой текст? Но ведь как глянуть. Иногда больше риторического повтора и не надо. Возьми Oye Como Va - что туда прибавишь? А Tutty-Frutty, Dizzy Miss Lizzy и всё из этого ряда, вовсе заведомая пародия, шарж - вывернутый наизнанку опереточно-эстрадный штамп - лучше, честнее выкрикивать заведомую белиберду, чем с деланным пафосом сладенько выпевать банальности о любящем или разбитом сердце. А на другом конце  - возьмём того же Саймона, чтоб не тревожить других - это почти литература, а, может, и поэзия.

Не откажем и в синтезе - тут и текст, и вокал, и милая твоему сердцу импровизация. А вместе - принцип синкретизма - вот это, как раз, оно, утраченное и возвращаемое. И, наконец, коллективизм, почти социалистический, супротив буржуазного индивидуализма, явленный, кстати, в крайней его степени в бапе.

А импровизуха... Ну, послушай, как По ad libitum мочит и наш Алька со скрипкой - и о нём потом расскажем. Правда, тут это фантазирование чаще зажато функцией проигрыша... И да - векторы разные, противоположные даже: в джазе - обращение в себя и там поиски и находки, а тут, скорее, экстравертная суггестация, если проще, предъявление того, что уже есть. Да, и любительство - это, несомненно, есть, - как признак жанра - право на высказывание и попытка прорыва напрямик к сути и к адресату, и немедленно.

Ну, да - плюс блюз и опять блюз плюс. Есть и это - многократный повтор.

Мальчик пробует, с их поощрения, взяться за гитару, и у него это начинает получаться. И дело идёт к тому, чтоб стать им акустической группой, ориентируясь на фолк-рок с элементами социального протеста, со стихотворными переводами текстов песен на русский, чем не безуспешно занимался По.

- Битлз, - говорил Джо, - на фоне всей поднявшейся волны, конечно, можно отнести к декоративно-прикладному жанру, хотя и они многократно выходят за собственные рамки. Но и декоративно-прикладное - это то, где проявляются признаки будущего масштабного явления, сигналы, маячки, а потом уже идет основная волна, которая, в конечном счете, коснеет в канон. И вот, посмотри, насколько это совпадает с фактами. Так оно и бывает: культура - это, по преимуществу, новация, рискованные, иногда, изобретения, неуклонный подъем, преодоление. А следующая фаза - цивилизация - иждивенческое повторение наработанного, потребительство. А это категорически противоречит законам жизни, поскольку жизнь - бесконечное движение. Вот она тебе и диалектика, вот и закат Европы, как считают некоторые посвященные, уже состоялся. Отсюда и нынешнее беспокойство молодых. Возможно, этот наивный взгляд не понимает всего, но он интуитивно чувствует, что надо уже по-другому.

- Вот смотри, цивилизация пришла к идее отказа от благ цивилизации, - говорил Джо, - это и есть идейный продукт цивилизационного развития - отказ от приспособленческой, накопительской стратегии, от услуг обывателю и от обывательского запроса. Отсюда и новая жизнь, принципиально другая. Но, а какая?

- Будущее принадлежит артистизму! - вставлял По.

- Ну, а марксизм... Вот в Париже весной 68-го дело и шло под марксистскими или неомарксистскими лозунгами, но какими! Хотя в Праге, в то же самое время - всё наоборот. И вот такая шутка: «Университеты - студентам, заводы - рабочим, радио - журналистам, власть - всем!». Узнаваемо? Первоисточник ясен? - «Власть - советам! Заводы - рабочим! Земля - крестьянам!» И вот тебе вопрос по обществоведению: выполнили ли большевики хоть одно из своих декларированных намерений, например - власть советам? Молчишь? Садись, Нет, - два по обществоведению. А ведь ещё интересней с землёй - крестьянам. Парадокс, но до 17-го года крестьяне в Российской империи были землевладельцами, ну, не латифундистами, конечно. Но были. Большевики, вероятно, об этом не знали.

А, может, и не удивительно? Бердяев вот пишет, что Ленин был ещё менее образован, чем Маркс, который, хотя бы, прошёл школу немецкого идеализма. Но, не знаю... Ни с Марксом, ни с Лениным не был знаком... Нет, не верю в отношении Маркса.

 «Хиппи энд», - писал с очевидным опережением событий своим ловким пером Генрих Боровик, выдавая желаемое советской идеологией за действительное. А «детская болезнь левизны» прогрессировала - не умолкало эхо пражских и парижских событий 68-го, и потрясших умы происшествий августа 69-го - кровавой акции «семьи» хиппи Чарльза Мэнсона и рок-фестиваля в Вудстоке, оставившего после себя понятие Woodstock nation.

А следом - расстрел студентов в Кенте и в Техасе (США), чреватые человеческими жертвами события вокруг Чёрных пантер и Анджелы Дэвис, группы Баадер-Майнхоф в ФРГ, Красных бригад в Италии, Везермен в Штатах...

Рефлексирующий Микеланджело Антониони, поступательно выносивший болевые зоны времени на экраны мира, от сомнамбулического Blow Up шагнул через Атлантику к надрыву Забриски поинт, где в финале взлетает на воздух и беспомощно парит весь этот громоздкий и незыблемый, казалось, мир конформизма, корысти, торгашества, круговой поруки, унизительных зависимостей, вещизма и бездушия... «Как жалкий хлам...»Да, но только в воображении художника и его героини. Теперь стало ясно, что всё, увы, осталось на своих местах и ничего не изменилось.

А, может, и к лучшему?

В начале октября Нет явился к ним с разбитой губой. И это было слишком заметно, чтоб не обратить на себя внимание...

- Ничего, я споткнулся о камень - «это к завтраму всё заживет...»

- Зажить-то оно заживет, а другое появится. И, юноша бледный со взором горящим, мы вынуждены напомнить вам, что чистосердечное признание не только... но и облегчает душу, - увещевал Джо.

- Ты опять побуждаешь меня к провидчеству, - подхватил По. - Вот вижу: Лоцман или Боцман - как там его?Штурман... Требуют отстёгивать грошики, которые родители оставляют детям на хлеб-соль-молоко. К тому же, не стихийно, - по случаю или по вдохновению - куда бы ни шло, а в форме постоянной дани, налога на бездетность, так сказать. И не делиться, а выкладывать в полном объёме.

- Ну...

- Ну, надо их отшить, чем мы тут же и займемся.

- Я сам отобьюсь...

- Сам... А другие? Ведь они трясут не только тебя, а напрягают всю школу. И младшим, в этой ситуации, ещё хуже, чем старшим. Хотя у старших болит ещё и самолюбие на виду у нежного пола... Юноша бледный, напоминаем вам, что вы - член рок-группы, пусть и гипотетической, а даже будущей группе негоже иметь гитариста с побитым фейсом. А у нас для таких случаев отработана особая методика, на научной основе, притом.

- Так. Забиваешь стрелку - и желательно, чтоб всё кодло привалило - в месте, где бы историческую встречу видел весь класс, а то и школа, но не видно было бы из учительской-директорской. Есть такое время и место?

- Ну да, мы все сворачиваем направо, в аллею, а она не видна.

- Ну, для бетонирования уверенности можешь глянуть на нашу артиллерию.

Джо вышел, пошуршал и, вернувшись, протянул Нету наган.

- Ух ты! Настоящий?

- Ещё бы! Дедовский. На случай гражданской войны районного масштаба держим. Но применять, особенно первыми, не будем.

На следующий день Нет уведомил: стрелка в четверг после последнего урока, третья, левая со стороны школы, скамейка. И они набросали сценарий грядущего мероприятия.

...Когда Джо и По подошли к месту, те - их было четверо  - сидели уже там. Присели супротив.

- Ребят, в другом месте погулять не слабо бы, - видимо, это и был Боцман.

- Да ща, бля, как раз, и гульнём-разгуляимси. - По демонстративно выплюнул в их сторону окурок, он почти долетел и приземлился у них в ногах.

Все, кроме Джо, встали...

И тут они увидели, как Нет, скатившись по ступенькам школы, почти вприпрыжку пошёл по аллее. Высыпавшая на волю первая смена стайками тянулась следом, а за ним, переваливаясь с боку на бок, поспевал увалень. Это и был тот самый школьный сатрап Шмак. Стало ясно - спешит совершить реквизицию лично, но на глазах у своих. Он, пыхтя, догоняет Нета за полторы скамейки до назначенного места, хватает за плечо... И тут перед ними возникает Джо и, будто вовсе не касаясь и не глядя в его сторону, заваливает Шмака на асфальт.

- Ты чё здесь скачешь? - обратился он к Нету, нарочито громко.

- А чё?

- А то, что в колонке быть тебе надо.

- Ну, пойду щас...

- Ща пойдешь у меня в другое место - гони бабки.

Нет полез во внутренний карман.

- Э, ты чё здесь гондонишь, - отпихивая Нета, просунулся Боцман.

И тут же присел, широко раскрыв рот. Следующий, подоспевший справа, как подрезанный, свалился навзничь. Третий, с заломленной рукой, пинком в зад полетел в хилые осенние кусты.

Подскочивший По выдёргивает Нета из театра боевых действий. Тот рвётся в свару, но По сдерживает его:

- Так - всё по сценарию: принять стойку «вольно» и руки в брюки!

Тут из сутолоки выскальзывает выбитый Джо у кого-то нож и ложится аккурат им под ноги. К ножу бросается Шмак, его, вероятно, хозяин и, когда нагибается, чтоб поднять, По с размаху бьёт его ногой под челюсть. Схватившись за горло, тот с хрипом отваливается набок. По демонстративно медленно достает из кармана платок, разворачивает его, встряхивая перед собой, берёт платком нож и, помахав им в поднятой руке, вещает, как глашатай:

- А вот это называется вещдок. Хорошая статья к нему липнет - групповое вооружённое нападение на советского школьника с целью отъёма денежных средств в особо крупных размерах - 1 рубль 37 копеек, героическим трудом заработанных его родителями на построении коммунизма в отдельно взятой стране. Свидетели, в достаточном числе, присутствуют.

Стайки, высыпавшие из школы, застыли, наблюдая - не каждый день такое увидишь, да и по алее, ставшей рингом для боев без правил, не пройти.

- Улика, впрочем, выставляется на торги, - вещает По, пока Джо управляется с остатками рассеянных вражеских рядов. - Стартовая цена - один рубль в твёрдой советской валюте. Кто больше?

- Рупь десять,- нашелся Нет.

 Встретив молчание, По опускает «лот» в свою холщёвую сумку, аккуратно обернув платком, и добавляет тем же тоном:

- Торги могут быть продолжены в более интимной обстановке. Конфиденциальность, как и сохранность дактилоскопических отпечатков, гарантируется.

- Где это он так наловчился? - успел спросить Нет, кивая в сторону Джо.

- Батяня устроил в какую-то закрытую ментовскую секцию. Не ценим мы наши органы правопорядка, а зря, зря...

Тут к ним подошёл и Джо.

Finita la comedia, - пробурчал он, отряхивая руки.

И они неспешно пошли вниз по «Аллее Дружбы».

Джо и По - «дети своих родителей» из областного центра: Джо - сын функционера определённого ранга, а По - бывшего фарцовщика, а теперь директора комиссионного магазина. Учёба в районном центре для них - вынужденное обстоятельство. При них магнитофон и актуальная фонотека - в облцентр поступают диски и прочие бирюльки, в основном, из Ленинграда, идущие в народ через коммиссионку отца По.

На микроканикулы 7 ноября старшие съездили по домам, а по возвращении По вручил Нету электрогитару:

- ГДРовский Херрнсдорф, - комментировал он, - Не знаю, чем доска сия славна, кроме того, что я на ней бацал, но гриф узкий и полукруглый - для начала  самый раз. Можно исхитриться усилить домашней бытовой техникой, а нет - так бренчать.

А Джо поднёс ему потрепанный номер журнала «Америка», тот самый, тематический, с песенником «Звуки грядущих перемен», с нотами и текстами и многим прочим.

Нет конспектировал: «Это марши протестующих, это хоровые кантаты надежды, это гимны свободы. ... Они говорят о том, что волнует подростков, обо всём, чем интересуется активная, бунтующая молодежь, - о гражданских правах, о влияющих на психику наркотиках, о войне во Вьетнаме, о свободе секса, о лицемерии старшего поколения и о любви - личной и общечеловеческой, в которой в наши дни ощущается столь острая нужда повсюду».

Бет Уэйнбергер, «Цветок пробивает землю - песня движет страну». Журнал «Америка». Апрель, 1969. С. 26.

А на Новый год к ним неожиданно, на сутки, нагрянул их служивый друг Джим, - Колюня на самом деле. Колюня-Джим, по-армейски коротко остриженный, широколицый, открытый и какой-то даже простоватый, Нету очень понравился.

- А, подрастающее поколение, надежная, так сказать, смена... На славных революционных, боевых и трудовых традициях старших товаришей... - приветствовал он Нета.

- Не знаю, - говорил, - чё ту армию не любить? Мужское дело. Армия как армия, а ла гер, ком а ла гер.

И пел, профанируя:

-А служить оч харашо, между прочим, дажить ничяво.

- Ну, не знаю, - говорил, - отдал долг и гуляй смело. Да, дань. Больше - жертвоприношение. А жертва недаром в истории человечества неискоренимо присутствует. Вот и у нас - самопожертвование - официальная доктрина государственного значения...

Джим записал, вырвав из блокнота листок, свой телефон.

- На, Нет. Авось пригодится.

Он лихо владел шестистрункой, почти как По - мальчик уже мог это оценить - хотя в их бывшей группе играл на басу.

Прощаясь, выбросил вверх сжатый кулак и проскандировал:

- Ленин, падла, с нами, бля!

- Во, как у иных стремительно растёт политическая культура в рядах вооружённых сил, - прокомментировал речёвку Колюни По.

- А что Ленин? - осторожно поинтересовался позже Нет.

- Не знаю... Почитай первоисточники. А с фасада выглядит, как растиражированный штамп - только что на туалетной бумаге не печатают.

- Это пока у нас дефицит туалетной бумаги. Но в близком коммунистическом завтра..., - поясняет По, - скоро уже.

- Ну, да, ведь «Партия торжественно заявляет: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», - рассуждал Джо. - Это мы с тобой, Нет, и наши родители. Можно в это поверить?

И ещё осторожней решается Нет:

- Вот у вас... у нас всё развернуто к Америке, ну, с великобританскими вкраплениями...

- Но ведь «всех тянет в Санфранциск», - вставил По.

- Есть этот крен. И, гляди, - можно прощупать эту склонность у молодёжи чуть ли не по всей русской классике. Но там романтический интерес книжного происхождения. У нас, да, другое, на ином витке... А ведь ещё Сталин вкрадчиво отговаривал народы мира от низкопоклонства перед Западом - чуял опасность. Тут обычно поминается давнишний спор западников и славянофилов - одни считали, что нам только и делать, для общего блага, что копировать Европу, другие, что надо идти своим индивидуальным путём. А посмотрим прямо и честно признаемся, что мы, в нынешней фазе, есть грандиозная околица Европы. Как, впрочем, и Штаты. Но околицей стали, как ни странно, именно европеизировавшись, после Петра.

- Westomania - est temporis veritas, как говаривали древние, - комментирует По.

 - Ну, а мы... Вот, согласись - им можно - а нам, вот, нельзя, у них есть, а у нас нет, они едут, а мы ползём.А насколько слепо мы обезьянничаем?Вот ники наши, прозвища, если по-русски, - это же пародия, как я понимаю, и автошарж. Скажем, Дилан ведь вовсе не Дилан, а именем одолжился у Дилана Томаса, английского поэта. Ну, а главное - учти - американский истэблишмент, правая его сторона, считает, что рок-музыка - орудие мирового коммунизма, оркестр на похоронах трансевропейской цивилизации. Не знаю, так ли... Но это заговоривший во весь голос Холден Колфилд,- живой голос среди глухонемых автоматов. Может, эхо революционного романтизма, кубинского, например...

- Что нам Гекуба, когда есть Куба?! - вставляет По.

- А мы, конечно, играем в чужие игры, которых здесь нет и быть не может...- продолжал Джо. - Но играем... Не можем не играть. И вот им, там, это почему-то можно, а вот нам метать стрелы в ту же мишень почему-то нельзя. А мы ведь солидарны с теми, в кого истэблишмент стреляет не игрушечными стрелами, а свинцом - в Кенте, вот, ну, и Вьетнам... Тайно солидарны, потому что не тайно можно только горячо приветствовать, единогласно одобрять и, по известному завету, жить тайной свободой. А не ханжество ли это? И без деланного лица ни шагу. И всюду тайны: тайны истории, тайные страсти, тайные переговоры, тайная полиция... Тайна на тайне в этом мире, где всё уже стало явным.

И главная тайна века - мудрости марксизма, интуитивно постигаемые неграмотными народными массами - материалистическая метафизика, так сказать, и коммунистический мистицизм.

Но и у наших братьев по духу ведь странные заморочки - ты прислушайся, сколько там молений о свободе - freedom, freedom, mother freedom и опять freedom. Какая им нужна ещё свобода? От чего? А ведь придёт чаемая социалистическая мать-свобода и - мать-перемать - никаких тебе - перемать, чудачеств и mother freedom-ов, никаких тебе концертов и гастролей. Да и стиль одежды придётся сменить на униформу, и вообще - сам стиль жизни. Вот и пойми!..

- Но обрати внимание, - дополнил По, - трава, вроде бы, из заморского джентльменского набора, а в нашем ведь случае всё наоборот - конкретный признак суровой, сугубо нашей реальности. Скажу больше, для того, чтоб мирно сосуществовать с местной блататой, а тем более, нам - птицам экзотичным, необходим статус из их реестра, им понятный. Ну и вот - ага! - шмараки-чудаки - с ними всё ясно. Кроме того, несколько копеек в месяц в пользу наркокортеля Мишаня-Гришаня and Ко обеспечивают нам право вольного хождения в этих широтах. А то бы!.. Да и лёгкий релаксант иной раз не помешает. Кстати, зелье это куда легче официально и всенародно признанных шмурдяков и червивок. А вот в странах ислама всё наоборот - кури себе на здоровье, а вот вина - ни-ни! «Вот, уж, действительно, всё относительно».

А Нет конспектировал: «Можно рассматривать две категории заявляющей о себе молодёжи Запада, это хиппи и молодые радикалы или «новые левые»; а в этих группах найти следующие общие приоритеты:

- неприятие «лицемерных условностей» взрослых;

- открытость во взаимоотношениях;

- свобода сексуальных отношений, понимаемая не как неряшливость или релятивизм, а определяемая, прежде всего, духовной близостью;

- толерантность и открытость вовне, стремление приобщить к своим взглядам, поведению, образу мысли и жизни всех, без расовых, национальных и социальных различий.

Кроме того, приветствуются: простота, естественность, раскрытие человеческой личности и добровольная бедность. Отторгаются: техницизм, обезличивание, карьеризм, семейственность, бюрократизм, социальное расслоение, эксплуатация, принуждение, контроль, традиционные формы соперничества и руководства; усложнённая организация государств.

Журнал «Америка». Апрель, 1969.

Время шло, как и следовало ему в 20-м веке, опережающими темпами, и уже к середине 70-х закончится война во Вьетнаме; система, которую, казалось, так просто залюбить до смерти, прожуёт новый левый радикализм, камбоджийский «эксперимент» Пол Пота подведёт траурную черту под социализмом восточного происхождения и, пожалуй, не только восточного... А народившаяся контркультура сползёт в лоно банальной субкультуры. И это восхождение послевоенной эйфории и благодушия к ритуальным кровопусканиям придёт к горькому концу иллюзий и благих порывов, повторив удручающий опыт социального волюнтаризма и «учений, преобразующих мир».

- А у нас вот, слушай, как всё клеилось и расклеилось,  - говорил Джо, - ну, ты знаешь, что все мы в универе учились, на разных факультетах, правда. Колюня, вот, на химическом. Но одинаково подсели на музыку. Ну, сколотились в группу: По - гитара и вокал, Колюня - на басу и подпевке, я на ударных. И на подхвате Алька из музучилища со скрипкой и вокалом. Сам теперь знаешь, на кого равнялись. Ну, репертуар соответствующий. Сыгрались. На втором курсе решили заявиться на университетской «Весне». Нам условия: две песни советских композиторов и одну - по собственному желанию. Как не подписаться!? Усилители и колонки наши умельцы за скромное вознаграждение скундёбают и - будь здоров, как. А вот микрофоны... Туго с микрофонами. Да и стойки к ним... А тут аж два предлагается.И полного комплекта ударных у нас не было...

Ага - две песни советских композиторов. Ход мы сделали умный - не из репертуара ВИА наших или магомаевщины, что тоже можно было оконфетить по-своему, а мы глянули глубже, в допахмутовско-добронравовское - там много чего интересного осело. Так вот - «Летите, голуби, летите...» и «Вот и окна школьные зажглись...» Знаешь? Ну, это из юности твоих родителей. И взяли мы это без задней мысли, мол, угодить начальству - оно, преимущественно, оттепелевское у нас. Нет, потому что материал хороший и нестандартен в нашем жанре - ближе к свингу - обрати внимание, как знаток джаза. Очень выразительно аранжировали - По с Алькой и Колюней кое-где на голоса, где-то а капелла, ну и ваще. Самим понравилось. Ну, а третьей вещью - талловскую We Used To Know. Очень приемлемая вещь во всех отношениях - сдержанно, почти элегично, два по два соло...

С аранжировками у нас неплохо шло. И принцип - ни в коем случае не копировать исходный материал, перелицовывать по-своему, супротив определённой тенденции копировать бессмертники буквально до нотки, даже в проигрыше. И хорошо выстраивалось - не сумбур вместо музыки, а внимательное и выразительное прочтение материала. Ну, отдалённо, как у Крим, например, в Strangе Brue - не буря и натиск, что они тоже могли, а проникновенность, внешняя сдержанность и внутреннее напряжение, как и у русских цыган. Бас у Колюни интересный был - не то что бу-бум, а кружевной, повествующий.

Побрились, оцени - патлы подобрали, чтоб без надобности не вызывать огонь на себя - чего не сделаешь ради высокого стремления. Но ведь искусство и требует жертв...

Ну, мочим, все идёт на ура. Знаешь, и скрипка подкупает, и в целом неожиданно. И зал взорвался. Надо играть на бис. Ну, мы и выдали, опять же, талловскую New Day Yеsterday. А тут уже, как понимаешь, и драйв. Зал пуще прежнего - уж на рога встаёт. От ректорско-парторговской ложи, сам понимаешь, чем веет. Порученец из-за кулис машет, кода, мол. Тут бы нам и завершить этот триумф. Но публика требует, ситуация обязывает, и мы врубили Cross Town Traffic Хендрикса - хорошо у нас это шло. Тут и вовсе бунт на корабле. И чего бы проще, вырубить нам всё усиление - и делу конец, и конфуз триумфаторам, но кто-то за что-то не то дёрнул, и вообще весь свет погас, и на сцене, и в зале. Ну, на несколько секунд. Но ведь это почти бедствие и, действительно, глядишь, паника и чуть ли не Ходынка. И вообще, перформанс, акт некий, происшествие, как у Хендрикса с задымившей гитарой. А тут - буквально «туши свет!», как говорится. Мы, кстати, Traffic успели доиграть, так что, получилось как кульминация по сценарию...

Вот они, старик, рОковые и роковЫе противоречия советского социализма - не сыграть на бис мы не могли и, представь, в интересах самого начальства. Конечно, и так всем ясно про зажим и всеобщую, полную и окончательную регламентацию. Но не сыграй мы, это бы зримо и проиллюстрировось - прямой камень ведь в местное руководство. А масштабировать, так и в страну, «где так вольно дышит человек». Притом, что руководство само тут фраернулось, не предусмотрев такой поворот, и никаких инструкций на этот счёт мы не получали. Но вот нельзя - и всё, хотя нигде ведь это не прописано. Но вот нельзя всё, кроме того, что можно.

Ну, и соответствующие последствия. Конечно, речь об отчислении, несмотря на нашу успеваемость - у нас установка была - учиться без задоринки... Колюня, вот, безоговорочно забрал документы - понял, говорит, к концу второго курса, что химия - это не его. И пошёл под весенний призыв, считай, добровольцем. Ну, а нам удалось перевестись сюда, но на курс ниже, то есть, на второй же, поскольку к весенней сессии нас, разумеется, не допустили.

А По рассуждал:

- Мы, как ты уже понял, пацифисты. Хотя Колюня, вот, без раздумий пошёл служить. Да, армия, как это говорят у нас в Сизовке, ещё не СИЗО, и увиливать тут не очень комильфо, уступая, так сказать, эту почётную обязанность другим. Ну, а если прагматично - дело и в регламенте. Секи разницу - после вуза идёшь на год, а это, как я понимаю, в два раза меньше, чем два, да и меньше шансов подпасть под дедовщину - всё же взрослый и опыта жизненного набрался. А потом у тебя в руках уже диплом. А там, глядишь, аспирантура получится, защита, преподавание - сеять, сам понимаешь, что, с молодёжью рядом. Академсфера, старик, это оптимальное прибежище - вариант легальной внутренней эмиграции - учти для себя на будущее, старик. Ведь как завещано одним гением всех времён и народов - учиться, учиться и учиться!

И, значит, секи - быть «вечным студентом», как завещано русской классикой разночинному сословию. Ну, а у меня и музыка - мне пока без неё худо.

Жаль, что я влез в этот иняз, надо было тянуть на филфак. Джо, вот, на историю подсел, и истфак, как диссидентски ни глянь, а толковое дело. Но мне не до зубрёжки было, год после школы и вовсе проваландался - идейные искания да заморочки, а потом любовь, а потом опять музыка.... У тебя драматичной любви не было? Непременно будет первый неудавшийся роман - это обязательная школьная программа. А мне даже надо было сменить место  - как считается, это лечит. А здесь у нас свои преимущества - вот живём, вроде как коммуной, по-своему, вне регламента домостроя... Свобода, как ни глянь.

Может, дальше как-то так:

Со временем, однако, доверчивость и преданность подростка и расположение к нему взрослых друзей начинают странным образом мутировать - они, взрослые, постепенно и, вероятно, неосознанно, втягиваются в некую игру, поначалу безобидную, дружески-шуточную, а понятливый мальчик подхватывает её и подыгрывает. Но это, вместе с привязанностью и послушанием подростка, вызывает у взрослых подспудное раздражение. Игра начинает обретать оттенок изощренного издевательства - они дают ему алогичные поручения, в которых сквозит язвительная насмешка, эксплуатируют, как шестёрку.

По преодолении какой-то черты разумного, мальчик начинает понимать неадекватность ситуации, что он, конечно, остро переживает. В попытке определиться с возникшими обстоятельствами не спит ночь и приходит к выводу, что должен возразить и настаивать на справедливости.

И он это делает. При всей его правоте и проявленной решимости, что должно бы подкупить и отрезвить, старшие остановить запущенный механизм не в силах - это значило бы и признание своей несправедливости.

Но ещё не поздно обратить всё в шутку и вернуться к прежнему. Или прервать, наконец, всю эту историю и мирно разойтись, отправив подростка добросовестно осваивать школьную программу. Но нет. Рубикон пройден, и пути назад нет. Пьяные, что им было далеко не свойственно, они гнут свою линию. От морального унижения дело переходит к физическому, что мальчик принимает с неожиданной стойкостью - это их ещё сильней распаляет. И Джо, возможно, неосознанно и для себя самого, бьёт его ногой в пах, бьёт по-настоящему, так, что удар не может не оставить серьёзных последствий. Мальчик теряет сознание и падает навзничь, громко стукаясь головой об пол. Из-под затылка выползает струйка крови.

Тут становится окончательно ясно, что пути назад нет.

- Ребята, что это?.. За что? Вы ведь для меня...- слышат они его, пришедшего в сознание.

- Молчи, сучёныш.

- Нет, пусть проскулит, жалобно - по Толстому: «Братцы, помилосердуйте. Братцы, помилосердуйте...» Помнишь по школьной программе? Или ничего не помнишь, кроме своей американщины?

- Скули, гнида. И жаластива, бля. Скули!

Но он сжимает зубы.

- Так, Витёк, там хозяйское зубило и молоток, и пару гвоздей на сто пятьдесят. - Шас у меня беззубым зашепелявишь...

Выбивают зубы, прибивают руки к полу. Он всё равно не просит пощады и упорно молчит.

И они добивают его.

Утром осознают содеянное и что выхода у них нет.

Приходят к хладнокровному выводу, что кроме самоубийства, другого варианта не найти. Договариваются, что, по жребию, один стреляет в другого - дедовский наган никуда не делся, а потом и в себя. Но Джо стреляет в друга до жеребьёвки. А в себя - нет. Дезертирует? Нет, напротив. Идёт с повинной, сознавая, что вышка неизбежна, но этой комбинацией он освободил По от мук заключения, следствия, суда и приведения приговора в исполнение, обрекая на это себя одного. Во искупление?

Так и закончились три жизни, не успев начаться.

Он достучал это на машинке как гору с плеч скинул - так в первый момент показалось, ему важно было нанести это на бумагу хотя бы вот так, вчерне, как-нибудь, наспех проговорив. Иначе - нельзя, как ему казалось.

Но тяжесть не отпускала. «Нет, - подумал, - не тянет мотивация. Никак нет».

Он сварил себе кофе, вернулся к машинке, вставил чистый лист и продолжил стучать.

«Нет, - подумал Нет, он же Константин К., донабрав несколько фраз, - не убеждает...» Потому что всего этого не было и быть не могло.

А было по-другому. Он, явившись в очередной раз на Сизовку, застал явочную хату запертой. И на следующий день, и на следующий. Он ходил туда, с перерывами, месяц, два...- вплоть до каникул. Всё впустую. Он ничего не знал о хозяевах дома. Их как будто и вовсе не существовало. Институт... Нет, он не решился сунуться туда, даже мысли не допустил. Вуза тоже как будто не было - были они и он. Да и кто бы стал его слушать, субтильного, сутулого недоростка? Да он и фамилий их не знал - Джо да По, вот и всё.

Вот и всё.

Потом он окончил школу, окончил филфак того же самого педагогического института в своём городе, легко отслужил положенный ему год в армии, позже окончил Высшие литературные курсы при Литинституте. Но советским писателем становиться не спешил, устроившись в заводскую многотиражку в таком же районном центре, но на вотчине жены, упорно и неотступно что-то писал, но всё в стол.

Скоропостижно скончался его отец, оставив в наследство испорченный магнитофон «Тембр» и кучу бобин в пыльных картонных коробках с тщательно выписанным содержанием на них, с рассохшейся лентой «тип-6» с никому уже не интересными записями...

Позже, перечитывая «Осквернителя праха» в затрёпанном экземпляре «Иностранки», наткнулся на закладку с телефонным номером Джима-Колюни. Позвонил. И Джим ответил.

- Нет? Чего нет?

- Ну, группа «Тайм аут», в которой ты играл, а потом мы хотели возродить её с Джо и Полом в Бэбске, куда ты приезжал...

- А, Нет! Конечно, помню. В области бываешь?

- Я приеду. Когда удобно?..

Они встретились в ресторане. Колюня-Джим почти не изменился - чуть полысел и раздался, как и положено с возрастом.

- Ну, да - их отчислили и подозрительно быстро призвали. С лекций сняли и прямо к ректору, ну, и... с вещами на выход...

И он узнал, что Джо, вернувшись, устроился в филармонию, колесил с эстрадными бригадами по стране, но выпал из системы по причине злоупотребления, барабанил по кабакам, а теперь тихо спивается Бог весть где.

- Сердитый он вернулся, совсем другой - какое сравнение с прежним его обстоятельным скепсисом! И не подступишься. Может, в Бэбск твой и выпал. Знаешь, в ресторанных дебрях всегда найдётся буфетчица или официанточка с добрым сердцем и не хилым прожиточным минимумом. Опять же, опивочки под подолом вынесет и доставит с закусью.

- Ну, а с По, - продолжал Колюня, - все загадочней и, боюсь, драматичней... Угодил он под самый дембель в госпиталь с какой-то болячкой. А там ласковая сестричка ласково за ним ухаживала, да и он ею, видать, увлёкся. Ну, и как рыцарь, - под венец. А она вдова с ребёночком... И, стало быть, глава семьи, кормилец... И всё бы ничего, но конец странный. Исчез он... Вышел из дома и не вернулся. Так она написала... Вот и думай... Поговаривают, знаешь, есть по стране статистика таких исчезновений, засекреченная, сам понимаешь... Нет, нельзя им было под ружьё - не прав я был тогда. Вот уж, как не сказать: каждому своё. Да и солдатчина - старинный способ окорачивать инакомыслящих... Полежаев, Одоевский... да и Лермонтов, и не только. Ну, ты сам знаешь. Но ведь знаем мы только о тех, кто осел в хрестоматиях, а кто туда не попал - сколько их? Вот и наши... А отчислили их, - продолжал Колюня, помедлив, - скажу - хвостом чтоб не вилять - по ходатайству твоей матушки, мол, дурное влияние, пропаганда чуждых идей... Ну, и трава... Да... Но и правду сказать, то, чем мы тогда увлекались, мягко говоря, не очень соответствует господствующей у нас идеологии. Так что, кого уж тут винить?.. Вот такая вот англо-саксонская музыка... без которой, знаешь ли, вполне можно обойтись. По себе вот сужу. Дизиллюжен, знаешь ли, как пишут в умных статьях для глупого интеллигенства. Да и то сказать, - чем мы жили? Вкушали запретные плоды, скажешь? Нет! - подъедали чужие объедки! Да - низкопоклонство пустому звуку. И где она сегодня, эта новая левая революция? Вспучился пузырь на мещанском болоте, выдал выброс и вновь всё покрылось ряской. И где теперь эта рок-революция? Ага! - на попсовую сцену перекочевала... оставив, сам знаешь, гору трупов ... передоз, передоз, суицид, суицид, передоз, передоз, передоз... А в осадке что, что в результате? В результате, ничего не изменилось, и всё осталось на своих местах... особенно истеблишмент, который нагрел на этом всём ручоночки свои загребущие. Сюда же и нарко-бизнес... если вся эта «революция», от начала и до конца, не проект как раз этого самого бизнеса. Вот и подумай, - витийствовал некогда Джим, а теперь просто Колюня.

Ну... - хотел возразить Костя, но осёкся.

Он всё понял - ни «до свидания», ни «прощай» - чтоб исчезнуть без укора... Он оцепенел. Губитель двух по-разному одарённых людей, двух перспектив, двух жизней... Жизнь должна кончиться и для него. Это не подлежало ни сомнению, ни обсуждению, ни обжалованию. Казнить себя... Хотя бы на бумаге. Больше он ничего не мог...

- За что?.. Вы ведь для меня... Я ведь вас... За что?

- За что? А не мы ли должны спросить - за что ты нас? За предательство! А вот предательство за что?

- Какое предательство?

- Разглашение антигосударственной тайны в особо крупных размерах, козёл, при отягчающих обстоятельствах.

- Да, вот и настала трогательная минута прощания - прощай, брат, - нас родина позвала, а облвоенкомат ждёт через три дня с кружкой, ложкой и со сменой белья.

- Почему?

- Потому что нас отчислили за пропаганду среди молодёжи чуждых идей, антисоветчину, подрывную деятельность в пользу потенциального противника, - ну, ты сам рассекаешь. Ректор нам всё это досконально пересказал и про Маркузе, и про рок-революцию, и про кризис цивилизации, и про марксизм. И пересказал, как ты понимаешь, не только нам - по долгу службы, конечно. Словом, анкетки ты нам выправил на всю оставшуюся.

- А ректор, старый хрыч, всё цепко ухватил - интересно, с одного ли сеанса? Нам, как ты понимаешь, теперь важно это учесть - широкое поле для дальнейшей пропаганды открывается. Или он тоже прослушал курс в форме цикла лекций? Но, правда, усвоил, усвоил... А маманю свою ты как долго просвещал?

- А я, вот, сомневался в справедливости лозунга «Не доверяйте никому старше тридцати». Но жизнь, как видим, вразумляет своими жёсткими примерами...

Он молчал. Он всё понял.

- Убейте меня, - выдавил, наконец. - Это то самое чистосердечное признание, о котором так много говорили большевики?

- У нас правило было - ничего друг от друга не утаивать, всем делиться. За ужином... Что там в школе и вообще... И я хотел... Убейте!

Больше он ничего никогда не сказал.

«Нет, - подумал, - и это не то... не тянет...»

Но больше он ничего не мог. И ни на что другое не имел права - они с женой ждали ребёнка...