/Годар. Тревога

«-Я за революцию, - коротко и упрямо повторил он, - за революцию, которую делают силой. И за то, чтобы бить жандармов из маузера и меньше разговаривать... Как это, ты читал мне в книге? - обратился он к одному из рабочих.

- Про что? - спросил тот, не понимая.

- Ну, про эти самые... про рукавицы... и что нельзя делать восстания, не запачкавши их.

- Да не про рукавицы, - поправил тот, - там было написано так: «революцию нельзя делать в белых перчатках».

- Ну вот, - тряхнул головой Лбов, - я за это самое «нельзя»... Поняли? - проговорил он, вставая, и рукой, с пятнами запекшейся крови, провел по лбу. - Вот я за это самое,  - повторил он резко, и точно возражал кому-то. - И если бы все решили заодно, что к чертовой матери нужна жизнь, если все идет не по-нашему... если бы каждый человек, когда видел перед собой стражника, или жандарма, или исправника, то стрелял бы в него, а если стрелять нечем, то бил бы камнем, а если и камня рядом нет, то душил бы руками, то тогда давно конец был бы этому самому... как его. - Он запнулся и сжал губы. Посмотрел на окружающих. - Ну, как же его? - крикнул он и  стукнул прикладом винтовки об пол.

- Капитализму, - подсказал кто-то.

- Капитализму, - повторил Лбов. Закинул винтовку за плечо и сказал с горечью: - Эх, и отчего это люди такие шкурники? Главное, ведь все равно сдохнешь, ну так сдохни ты хоть за что-нибудь, чем ни за что».

Годар встал и заходил по комнате.

Сегодня, как и вчера, как и много дней подряд, его жег огонь. Годар не находил покоя ни на диване, рядом с которым были разбросаны на полу не помогающие ему таблетки, ни пробежки по комнате. Он бросил взгляд на обложку отброшенной книги. Это был сборник ранних приключенческих повестей Аркадия Гайдара. Повесть, которую он читал, называлась «Жизнь ни во что (Лбовщина)» - она была посвящена истории восстания  в первую русскую революцию 1905-1907 годов пермских рабочих, переросшего в вооруженную борьбу. Это восстание возглавил пермский рабочий Александр Лбов.

И не то что б эта книга была самая тревожная - Годара теперь тревожили любые книги, звуки и шорохи, а также предметы, их окраска и даже прикосновения. Но она, книга, несла какую-то ошеломительную, горькую до тошноты и в то же время важную, а стало быть, обнадеживающую, спасительную для его положения информацию, которую необходимо добыть.

«Огонек лампы тускло дрожал в задавленной лесом, в заметенной снегом землянке. И три бородатых человека молча слушали четвертого, и из маленькой затрепанной книжки выпадали горячие готовые слова, выбегали горячими ручейками расплавленных строчек и жгли наморщенные лбы пропащих голов.

- Читай, читай, - изредка говорил Лбов, когда Степан останавливался, чтобы передохнуть, - начинай опять с прежней строчки.

«...теперешнее правительство само порождает людей, которые в силу необходимости должны переступить закон. И правительство, с неслыханной жестокостью, плетьми и нагайками пытается взнуздать этих людей и тем самым еще больше ожесточает их и заставляет их решиться: или погибнуть, или попытаться разбить существующий строй...»

- Это про нас, - перебил Лбов, - это написано как раз про нас, которые жили, работали и которым некуда теперь идти. Для которых все дороги, кроме как в тюрьму, заперты до тех пор, пока будут эти самые тюрьмы».

 Годар, опять присевший на диван, выхватил наугад взглядом только этот абзац и поскорей захлопнул. Опять встал, заходил по комнате... Перед его мысленным взором предстал витязь в старинном мундире, грудь которого пересекала шелковая зеленая лента. Над его главой скрыто сияло не видимое в полуденный зной - ибо это была Страна Вечного Полдня - созвездие Стрельца. Но сам он был весь разбит: разбит на осколки. Но и в таком расколотом  виде он представлял опасность для  Дракона. Он предлагал Дракону пройти Сожженной дорогой. А дорога та была дорогой Фаэтона, с которой тот упал палящей звездой после того как кони понесли его, испугавшись Скорпиона. Юноша со змеящейся зеленой лентой и был Фаэтоном. Только все принимали его за целителя Асклепия. И просили у него яда. Ведь Асклепий поднимал со смертного одра безнадежно больных, и даже мертвых воскрешал ядом своей пригревшейся у чистого сердца зеленой змеи. Но чего-то не хватало Асклепию и его доброму Змею. Фаэтону-Асклепию  не хватало его друга Кикна-Хирона, а доброму зеленому Змею - его белого друга Змея...

У Годара ком подступил к горлу, когда он припомнил мгновения волшебного сна, который приснился под утро.  Закрыв лицо руками, Годар чуть не заплакал.  «Спокойно,  - сказал он сам себе. - Ведь это только сон. Ничего не случилось».

Ничего не случилось. Кроме того, что он осознал, как он одинок, ведь ничего не случилось, не случалось, и, по-видимому,  уже никогда не случится.

...Это преследовало его, то усиливаясь, то временно отступая, чтобы обрушиться с еще большей силой, уже несколько лет. С тех пор, как он вернулся  из Москвы,  куда с трудом вырвался из Грузии, где почти не осталось русскоязычного населения, по туристической визе, с трудом собрав на нее деньги. Он ехал к Рите - любимой девушке.  И к Москве, которую считал по наивности, что бы о ней не говорили и чего бы не видели его собственные глаза в его прежние проезды через этот город во времена юности, - некими вратами в душу России.  

России ему не хватало с детства и  он ее, может быть, в силу этой физической оторванности, по-сиротски идеализировал. Так уж вышло, что к своим перевалившим чуть за сорок годам, он по-прежнему жил в Грузии - одиноко, в двухкомнатной квартире на окраине Тбилиси, вместе с матерью-пенсионеркой. И трудно было сказать, кто из них был более пенсионером - еще моложавая, деятельная, хоть и болезненно-мнительная, наделенная ипохондрическим характером мать, или он с его вегето-сосудистой дистонией, периодическими подъемами давления и мигренями, с его непонятной слабостью, причины которой врачи не нашли, с его, наконец, неврозом, включавшим в себя обострявшуюся при малейшем утомлении или даже простых физических нагрузках жгучую тревогу...

Нет, невозможно было без содрогания задумываться про эту свою беду, случившуюся с ним еще смолоду, смиряться с которой он так и не научился. Она началась за пару лет до распада Союза, когда он еще был студентом филфака тбилисского университета. В тот год он начал заниматься хатха-йогой, читать эзотерику, слушать, старательно давя иронию и скепсис прирожденного материалиста - то, что рассказывал на занятиях учитель о реинкарнации. И, как ему казалось, шел в гору. Как вдруг, во время летней поездки в  Латвию, он сорвался с этой горы, как в глубокую шахту с черной водой.

Он просто однажды покачнулся на улице и стал падать, лишаясь огненно-влажной силы жизни, как падает надломленный цветок. И погружаться всей своей молодой силой, буйной и сочной, взыскующей непрерывного солнца и прозрачного, синего воздуха с носящимися в нем стрекозами и мохнатыми шмелями, как в пучину черной воды, на которой покачивался соляным скелетом тающий серп Луны.

Он и до того не любил сырого климата, болотистой местности, чахлых, тонущих в туманах деревцев, испытывая при одном взгляде на них потребность протянуть руку и вытащить их из этой хляби. И не умел наслаждаться больше месяца ровным, красиво убранным городом Ригой, его неоспоримым спокойствием и безупречным комфортом.

А потом эта  комфортная для многих других, но не для него, темная прибалтийская влага, смешавшись с впитавшимся в его кожу сероводородом,  превратилась в яд для его организма. Он принимал сероводородные ванны и грязи просто для того, чтобы стать немного спокойней. В профилактических целях, чтобы не болели иногда ноги из-за преходящих спазмов сосудов.В санаторий под Юрмалой, куда его устроила по курсовке жившая в Тукумсе в военном городке вместе с мужем-подполковником тетя, он приезжал только для того, чтобы принять процедуры и, отобедав в столовой, отправлялся бродить по холодному балтийскому пляжу. Там однажды он и упал в обморок.

Но когда врач скорой помощи, впрыснувший ему под кожу кордиамин, вежливо объяснив ему, что «это просто погода», удалился, Годар, вернувшись в дом тети, остался один на один со стоячей латвийской тишиной. С этой тишиной он  не мог освоиться с самого приезда, коротая белые ночи за ставшими вялыми и дремотными думами в словно опустошенной здешним климатом голове.

Но теперь тишина еще и пугала его. Не свойственное ему до того чувство постоянной, безотчетной тревоги отныне скапливалось внутри так же неизбежно, как скапливается в расщелинах дождевая вода.

...Позже он припомнил, что принимал сероводородные ванны не 15 -20 минут, как это полагается при лечебных процедурах, а, по халатному недосмотру медсестры, забывшей сказать об отмеряющих время песочных часах, что стояли рядом на табурете - не меньше чем по часу. А потом еще долго сидел в пропахшем парами фойе санатория за чтением газет. К тому же он принимал еще и лечебные грязи, и там его тоже однажды случайно «передержали».

Уехав через несколько дней в Ленинград, куда прилетел из Тбилиси друг, с которым они условились провести здесь конец августа, он обнаружил, что не может смотреть в черные воды Невы. И на весь этот застывший призраком между неподвижным низким небом и суровой, загнанной в  гранит рекой город он тоже не мог смотреть прямо. И вынужден был жаться к обочине проспектов и улиц, невольно переходя на сбивчивую, странно замедленную походку.

Походы по Эрмитажу и особенно Кунсткамере окончательно подрубили его. С ужасом смотрел он на собранные со всего света мумифицированные трупы бессловесных живых существ, которых старательно убивали и консервировали в колбах ученые.  Это вызвало у него такую тоску, боль и неудобство за людей, водивших сюда своих детей, что он опять едва не упал в обморок. Коллекции Эрмитажа показались после Кунсткамеры  просто ярмаркой тщеславия и в груди все росла и росла лавиной тревога и боль - непонятная громада непонятной тревоги.

Пришлось вернуться в Тбилиси досрочно, сорвав отдых и другу. Но и дома покоя он не нашел. И года два ходил по врачам, ища причину слабости и тревоги, пробуя самые разные средства от этой так и не найденной никем причины. Пока не приноровился жить как в клещах. Эта жизнь в клещах и не позволила ему переехать в Россию, обзавестись семьей и постоянной работой.

Внешняя жизнь оказалось для него смолоду как бы за порогом досягаемости. А ведь он прежде  не разделял ее на внутреннюю и внешнюю. Не лишенный  внутренних богатств, он смело выстраивал по ним и жизнь внешнюю. И надеялся  пройти по ней достойно, с несильно запятнанной совестью. Но все внешнее - оно как отвалилось. А внутреннее пошло кувырком.

«-Я вас знаю, - после легкого колебания сказала она. - Вы Лбов.

- Я Лбов, - ответил он, - а я вас не знаю, - он посмотрел на тонкую, теплую, плотно охватившую ее фигуру фуфайку, на мягкие фетровые бурки и добавил: - А я не знаю и знать не хочу.

Зигзагообразной складкой дернулись губы девушки, она откинула голову назад и спросила:

- Вы невежливый? Я Рита... Рита Нейберг.

- А мне наплевать, - ответил он, - и вообще, на все наплевать, потому что за мной гонятся жандармы.

Он сильным толчком выпрямил сжатые руки, и лыжи врезались в гущу кустов. Еще один толчок - и он исчез в лесу...

- Сволочь, - сказала Рита в бешенстве, - взял лыжи и хоть бы спасибо сказал... И кого это он убил?.. Даже двух.

Пересиливая отвращение, она с любопытством заглянула за сани.

  - Барышня, - окликнул ее вдруг кто-то из сугроба, - барышня, он уже ушел?

«Один не умер еще», - подумала Рита и подошла к Чебутыкину.

- Он ушел?

- Ушел, ушел, - ответила она, - а вы ранены?

- Нет, я не ранен, а так.

- То есть как это так? Чего же вы тогда дураком лежите в сугробе? - крикнула Рита. - И как это вам было не стыдно: вдвоем с одним справиться не могли?

Чебутыкин забарахтался, выполз из сугроба и, стараясь вложить в слова некоторую убедительность, сказал ей:

- Мы и так сопротивлялись, но что же мы могли?..».

«Тоже Рита...», - тоскливо подумал Годар, рассеянно скользя взглядом по книге, а точнее, как бы поверх нее - так, чтобы нельзя было вчитаться повнимательней, присмотреться к деталям. Все детальное сразу становилось слишком ярким, выпуклым и, задерживаясь на нем, можно было внутри каждой детали обнаруживать еще более мелкие, составляющие ее, деталь, детали и черточки. А этого было слишком много и переполняло восприятие, отчего тревога усиливалась. И если не внять ее сигналам и вовремя не остановиться, то дальше будет хуже - возникнет паническая атака. А он и без того постоянно глотает фенозепам.

Но если не вестись на детализацию, а скользить немного мимо, как бы по обочине текста, почти не встречаясь с ним глазами, не погружаться в него, то обостренное восприятие все равно снимает свою информацию. Но не из букв, а из некой исходящей от них световой дымке, по ощущениям от которой он понимал, стоит ли читать книгу.

Потому что бывало, что дымки-то совсем и не было в большинстве книг. В некоторых  она была серой. А в некоторых - пепельно-серой или огненно-черной - это уже можно было читать.  А откуда-то лился голубоватый дымок, какой можно увидеть, например, взглянув на рассвете на сосны. Или лилово-ягодный, похожий на фруктовое мороженое. Что было бы ему сейчас как глоток родниковой воды. Или, во втором случае -  как пара ложек мороженого. Это могло дать хотя бы минутный отдых. Всего же лучше были дымок золотой и дымок  белый.  И вот последний-то и раскидывался Радугой.

А Радуга была уже чудом, про которое он помнил и тосковал всегда. Собственно, с Ритой они и познакомились на Радуге.

/Сказка о Радуге.

Это был 2003 год.

Он узнал из интернета, что в июле в России, в Республике Марий Эл, на реке Большая Кокшага  близ столицы соседней Чувашии Чебоксар, состоится ежегодный слет-фестиваль хиппи. Это движение издавна импонировало ему. И хотя ему было уже 36 лет, Годар поехал. Даже мать не позволила себе в предотъездные дни произнести ни одного возражения и бодро шутила, провожая его на вокзале, старательно обходя медицинскую тему - мать надеялась в глубине души на чудо - вдруг жизнь его, наконец, как-то переломится и устроится.

  А он потом словно плыл по реке на плоту, как Гекльберри Финн. Мелькали города и деревни, люди. Он пересаживался с поезда на поезд, с автобуса на автобус, шел с рюкзаком по лесу, приглядывался, блаженно щурясь, к березам, ложился в траву на песке - леса здесь стояли на почве, перемежающейся с белыми песками  - и глядел в лазурное небо.  Пока не пришел вместе с появляющимися из разных концов леса веселыми, необычно одетыми людьми со свернутыми в рулоны туристскими ковриками на рюкзаках, к искрящейся рябью спокойной реке, за которой виднелись палатки.

  - Здравствуй, Радуга! - вдохновенно прокричали его незнакомые спутники и, скинув обувь и одежду, подняв рюкзаки на головы, пошли на тот берег вброд.

Годар несколько замешкался, так как не решился с такой невинной легкостью  скинуть трусы.  Но какой-то добрый, абсолютно раздетый человек, помог ему. Широко улыбаясь, он замахал ему с того берега и, войдя в реку, взял у него рюкзак и переправил на своих могучих плечах.

- Доброе утро! - сказал человек Годару и, поклонившись, тут же ушел.

Неуклюже перешедший за ним на заветный берег, Годар отжал трусы и пошел устраиваться. Надо было торопиться, так как назревала гроза - небо обложили внезапно возникшие тучи. Пришедшие располагались вокруг костров с двумя котлами, в одном из которых непрерывно варился зеленый чай,  либо сидели с кружками, либо натягивали тенты и поправляли пленки на стоящих недалеко от костра палатках. Кто-то играл на гитарах, кто-то подыгрывал гитаристам на самодельных дудках, а где-то стучали в барабаны и звенели бубнами. И доносились  напевы флейты.

Здесь была в основном молодежь - от пятнадцати до тридцати лет.  Но встречались и сверстники Годара, и даже люди постарше - позже он встретил в лесу двух прогуливающихся бабушек и одного белобородого деда.

А еще здесь были дети самих Детей Цветов, не исключая самых маленьких, еще не говорящих. Они бегали и бродили по всему лагерю и некоторые терялись, но кто-нибудь, взяв за руку этих голышей, находил их  родителей и вся семья, часто тоже голышом, принималась за трапезу.

  - Пипл, - сбор!.. Передавайте там по цепочке - ужин готов! Пора собираться на Собрание!

Годар достал свою миску, оставив рюкзак лежать среди кучи рюкзаков тех, кто только что прибыл, и с любопытством вступил на тропу. Некоторые обгоняли его, некоторые брели так медленно, что их обгонял он. А некоторые уже шли обратно. Иные неожиданно выныривали из кустов. Но почти все, кроме тех, кто присматривался к происходящему или был погружен в какие-то свои мысли, слегка поклонившись, говорили друг другу: «С добрым утром!». Такая на Радуге была традиция. Эти два слова заменяли приветствие в любое время суток.

Священное место Радуги называлось Кругом. Это была большая светлая поляна, в центре которой горело Сердце Радуги - костер в большой яме,  в которую все время кто-нибудь подносил из леса сухостой. У Сердца всегда сидели или стояли люди. Но их, сошедшихся на этом месте одновременно, было немного. Остальные располагались группками или в одиночку по всей поляне так, чтобы это было действительно похоже на Круг. Поставив у ног миски, переговаривались, или так же, как и у своих костров, играли на гитарах, дудках, флейтах и барабанах. Некоторые лежали. Но большинство сидело со скрещенными ногами. А на ветерке подрагивало на высоченном древке-шесте Знамя Радуги: широкое семицветное полотнище.

Годар тоже захотел присесть, но все уже по какому-то сигналу принялись подниматься и, взявшись за руки, сомкнулись вокруг Сердца широким Кругом. Музыка и говор смолкли и, прикрыв глаза, люди запели мантру ОМ. Он тоже стоял в цепи и пел вместе со всеми, хотя этот ритуал и ничего не говорил ему, несмотря на то, что о звуке ОМ он отдаленное представление имел. После чего цепь рассыпалась и большинство, поцеловавшись со стоявшими рядом, сказав им «спасибо», стало опять рассаживаться.

Он не сумел сосредоточиться на звуке, потому что его все увлекало и завораживало - лица и разговоры, необычные одеяния и непривычно обнаженные загорелые бедра девушек, - последнее он перестал замечать уже на следующее утро, ведь обнаженных людей на Радуге было не меньше трети и малодоступные прежде глазу прелести уже не вызывали любопытства.

А к центру Круга между тем прошествовал молодой светлоглазый парень с редкой волнистой бородкой. Тонкие его волосы пшеничного цвета ниспадали волнами на накидку, которой служила, как и у некоторых других, белая простыня. Он тоже был первозданен, как Адам, и держал в руке похожую на посох палку. Когда он поднял эту палку над головой, все притихли и парень заговорил. Он говорил негромко, но каждое слово было отчетливо слышно, хотя речь его сопровождали разного рода реплики и шутки, доносившиеся от сидевших и лежавших на траве слушателей.

- Доброе утро!.. Сердце Радуги горит уже третьи сутки и люди Радуги все прибывают. Вот и сегодня появилось много новых лиц. И для начала я хочу рассказать тем, кто еще никогда не бывал на Радуге, про ее правила.

- Илу, чуть помедленней!.. Ты гонишь!..

- Да, Илу, не забывай, что мы тебя в командиры не выбирали!..

- Я знаю, что на Радуге нет и не может быть командиров. Но кто-то же должен... В общем, вот что я хочу сказать вам. Народ, я люблю вас!.. Добро пожаловать в царство красоты и свободы! Здесь вы можете делать все, что захотите - все-все. В том числе ничего не делать: к примеру, просто спать, зарывшись в песок. Или следить за облаками... Или, напротив, носиться с гримасами по лесу. Скакать на одной ноге...

- И даже - скакать без ноги!

- Да, я помню, нижегородцы, что ваша стоянка называется «Без ноги»... В общем, я хочу сказать, что можно все. Кроме нескольких маленьких добровольных самоограничений. Они такие приятные, что доставят вам массу удовольствий!.. Это запрет на то, чтобы кого-то осуждать и кому-то досаждать. Он такой радостный, что я ликую, видя, как многие горячо желают его исполнить... Да-да, нижегородцы, наперегонки, даже если кто без ноги... В общем... Все остальное чего нельзя и того легче. Нельзя есть пищу из трупов животных, пить алкоголь и зачем-то колоться, оставлять в прекрасном заповедном лесу мусор  - даже фантики от конфет и уж тем более окурки - для этого есть специально выкопанные ямы. Перед отъездом мы сожжем в них мусор, а ямы закопаем. И другие ямы тоже закопаем, которые сами понимаете для чего... А еще здесь не рекомендуется пользоваться часами, во всяком случае, носить их на руке.  Запомните: времени нет! То есть оно, свободное, есть всегда!.. Ну вот, кажется, и все, что я хотел сказать новичкам... Да, вот еще что - на Радуге нельзя заниматься коммерцией,  что-то продавать и покупать. Зато дарить и обмениваться можно всем чем угодно!

- Даже любимыми людьми!

- Да, даже любимыми!

- Ты забыл про фонари,  про то, что нельзя их включать по ночам, дабы не узреть некое разбитое на пары безобразие под звездным небом.

- Да, это, пожалуй, самый трудный из запретов... Но иногда мы, как люди слабые, обходим его. Бывает, что надо посветить в темноте в палатке, что-то ища. Ну, можно иногда посвечивать себе фонариком и когда прокладываешь ночью спросонья дорожку к ближней яме. Особенно это касается наших дам... Но в целом ко всем большая просьба - не включайте вы, бога ради, ничего электрического. Мы не используем на Радуге даже электрогитары и любые другие приборы. Зачем пугать Мать-Землю?.. К счастью, мобильники отпадают сами собой, здесь нет связи. Зато можно развить взамен телепатические способности... Но если кто очень захочет позвонить маме,  может влезть на верхушку вон той сосны, кажется, там все-таки ловит.

- А электричество, милый командир Илу, который совсем не командир, на нас сейчас с неба посыплется.

- Об этом я и хотел поговорить с вами. Надвигается гроза! Надо накрыть все палатки пленками и найти крышу над головой всем, у кого нет палаток, я имею в виду только что прибывших, кто приехал налегке и не успел еще ни к кому подселиться.

- Илу, этот вопрос решен, я поставил свой шатер и человек двенадцать там поместится. Беспалаточный пипл, идите к стоянке, которая называется «Большие ленивцы», спрашивайте по дороге где это и язык до Киева доведет! Потом, если захотите, съедете. А пока - милости просим!

- Ну и ладно!.. Передаю Палку-Болталку следующему оратору. У кого еще есть что сказать?

- Я хочу что-то сказать... Я хочу сказать, что я могу предотвратить грозу. Ну, вы все меня знаете - меня зовут Снежка. И я могу так сыграть на барабанах, что гром и молнии немного отойдут в сторону. Хотите?

- Доброе утро, Cнежка!

- Снежку!.. Снежку на Круг!

- Снежка, вот тебе, пожалуйста, еще один барабан и палочки.

- Спасибо, ребята, но у меня все свое.

Передав Палку-Болталку в руки очень тощей,  сухопарой, уже не молодой, но в то же время казавшейся девушкой, особе с покачивающимся на боку на ремне - это вменялось ей в единственную одежду - барабаном с просунутыми меж его боковыми веревками палочками, Илу влился в ряды образующих Круг сидящих и лежащих людей. А Снежка, поставив барабан между скрещенными в позе лотоса ногами, гулко ударила в его натянутую кожу.

Это было похоже на первый гром.

За ним последовал второй, третий...

Как завороженные, все молча слушали как, словно бегая по поляне не то лайкой, не то огненной гиеной - кто-то порыкивал и стучал зубами. Барабанный гром тоже был похож на Сердце - живое и трепещущее, то жалобное, то сердито-требовательное, то молящее, то  бьющееся с опережением, после чего возникала  долгая пугающая пауза. Наконец этот гром, неловко всхлипнув, затих...

И тотчас грянул гром!

Затрепетало на древке Знамя Радуги.

Но ярче вспыхнуло Сердце, потому что в его пламя подбросили целый ворох заранее заготовленного сухостоя. Несколько человек принялись торопливо натягивать над ним тент, в то время как другие вместе с отдающим распоряжения Илу приволокли два огромных котла и принялись скорым шагам обходить собирающихся улепетывать людей Радуги, накладывая им в миски и кружки кашу и компот. После чего получившие паек , сказав «спасибо», убегали. Вскоре все уже сидели по норкам, а снаружи било и било в укрытые прозрачными трепещущими пленками шелковые стены змеящееся электричество.

Годару никогда не забыть этого феерического вечера при раскатах грома и своей смешанной с восторгом жути, когда он стоял в огромном палаточном шатре - его тут называли «Домом для Бездомных», так как там кидали на первое время свои спальники странники, не имевшие не только палаток, но и друзей с палатками, - и смотрел на действо приготовления еще одного ужина.  Его осуществлял хозяин шатра, очень высокий, мускулистый парень с свисающей до самого пояса гривой волос и в тонких очках на носу с горбинкой. У его ног горел костер, который он разжег прямо в шатре, дым выходил в  щель, а над костром висел  котел. Помешивая в нем длинной деревянной ложкой, парень обронил:

- Макароны...

Макароны с соей и приправой из крапивы и одуванчиков казались самыми-самыми вкусными из когда-то отведанных макарон. А сверху лилась, просачиваясь и сквозь брезент, вода, которую все без устали подтирали, но она заливала все равно.

Ох, и досталось же потом Снежке! На следующий день все принялись подтрунивать над ее способностями отводить грозу. А иные, хмурясь, даже сказали: «Видимо, у тебя, Снежка, плохая энергетика. Это ты и притянула грозовой фронт, может, он без твоего вмешательства ушел бы в сторону». Но большинство стало утешать ее.

Правда, Снежка умудрилась невзначай обидеть Годара.

Она была первой, кто заговорил с ним, когда он вылез из норки с  влажными спальником и ковриком и оглядел блаженствующий в прозрачной солнечной паутине, чирикающий птичками лес.Снежка одиноко сидела у костра и потягивала маленькими глотками чай из кружки - крепчайший, на первый взгляд, черный как смоль, но на самом деле зеленый ароматный чай с жасмином, он в котлах никогда не переводился. Вскинув взгляд, она сказала, хлопнув ладонью по бревну, где сидела, слегка раскачиваясь:

- Эй... парень. Кидай сушиться свои причиндалы и присаживайся. Тебя как зовут?

- Годар, - ответил он, опустившись рядом.

- А-а-а... Понимаю-понимаю... Кажется, был такой режиссер - Жан Люк Годар, если я чего-то не путаю.

- Да нет, - рассмеялся Годар, - это мое собственное имя.  Родители познакомились близ границы с Туркменией, ну и назвали, как туркмена. Еще такое имя встречается у башкир.

- Понятненько... А у тебя, случайно, нет марихуаны, если ты уж такой вот весь прямо из Азии? Или простой сигаретки?

- Увы, я не курю.

- А сколько тебе лет-то, коли ты до сих пор не научился?

- Тридцать шесть.

- Ого, да ты, туркмен, старик. Мне тридцать четыре, но меня тут все считают уже пожилой.

Годар был рад, когда на бревно подсел какой-то человек и они с Снежкой, расцеловавшись, принялись оживленно болтать. Он же отправился в свою первую прогулку по лагерю.

Это, как он узнал позже, был островок в заповедном лесу. Со всех сторон его омывала темноводная, довольно мутная, мелкая на этом отрезке своего пути речка Большая Кокшага. Но обойти островок пешком вряд ли было возможным и лагерь расположился на его краю. Могучие сосны уходили высоко в небо, где плавали лишь два-три завитые облачка, и на иголках их, как и на листьях берез, сияла крупная роса. Еще тут были ольховники. Ивы и камыши стелились по белому песку вдоль реки.

Большая Кокшага открывалась взору сразу, так как «Дом для Бездомных» располагался на одном из самых высоких пригорков. Вдоль берега было много пригорков и люди Радуги плотно облепили их своими палаточными гнездами.

Панки и хиппи любили подтрунивать друг над другом - это тоже была своего рода традиция. Тех и других отличал не только прикид - так тут называли одежду, но и весь облик в целом и главным образом глаза.

У хиппи и сочувствующей им околохипповской тусовки, представляющей  интеллигентную молодежь студенческого возраста, глаза были удивительные: распахнутые и в то же время кроткие, но не потупленные, а, напротив, охочие до жизни, ко всему любопытные. Но не к тому, что могло добавить соли, сахара и перца, а к вещам естественным. Они умели извлекать вкус из буден. Каждый их шаг был органично связан с постоянно бившим изнутри цветным музыкальным фонтаном-праздником.

Панки же и примыкавшая к ним околопанковская тусовка, как правило, тоже из интеллигенции, многие из представителей которой учились в вузах, но почему-то делали вид, что они люди малограмотные, были мастера критики и сарказма. Но, и это было самое удивительное, хиппи не только добродушно терпели своих критиков, но и с удовольствием привечали их, поселив как равных на собственном главном фестивале.

Панков выдавали в первую очередь их глаза - чуть настороженные, с затаенной внутри болью, которую они старались перекрыть бравадой. Возникало желание обнять их и налить им компота, снять с обтрепавшегося прикида репьи в виде металлических шипов и иголок. Расслабить в общем добровольно наложенные на себя цепи.

Но это Годар сейчас рассуждал немного с точки зрения хиппи. А как оно было на самом деле оставалось для него в неведении.

Раздвинув кусты, он вышел к костру, где пели, передавая друг другу гитару, бардовские песни. Глаз его узрел свисающие с ели на длинной серебристой цепочке часы.

- А сколько сейчас времени?.. - непроизвольно пробормотал он, сделав к ели движение.

Кто-то из ребят тут же полуобернулся и, поймав часы в ладонь, как рыбку, бережно передал их ему в руку. «До горла» - прочитал он электронный текст на циферблате без стрелок.  «Вот паразиты, - усмехнулся он, отпуская цепочку, - и как только сотворили такое художество».

Помимо хиппи и панков, здесь расположились гурьбой еще и толкинисты - их можно было опознать по особенной наивности и доброте. Не подростковой, как у других, а чисто детской. Их тут было трое: две девушки в эльфийских платьях-накидках и парень-хоббит. Даже рост, а не только костюм, у хоббита был по-настоящему хоббитский. И он постоянно смеялся уголками глаз.

Годар тоже сел на бревно и поплыл мысленным взором вслед за корабликом, парусом  которому служили песни.  Пение перемежалось с тихо плывущей, плавно покачивающейся из стороны в сторону с горьковатым дымным воздухом, беседой.

Одна из девушек - она была невысокая и плотная - рассказывала про Кострому, их хоббитские игрища в суровых лесах. И про то, как видела часто во сне человека в черной водолазке. Тот сокрушался по поводу гибели рано ушедшего отца. И вот она встретила его, бредущего с потупленным взором, позавчера по дороге на Радугу. Они сразу же узнали друг друга и взялись за руки. И с тех пор так и не выпускают рук. Ее ладонь лежала  в ладони на коленях взглядывающего на нее с нежной улыбкой парня в черной водолазке, который всматривался в догорающие угольки. Другая рука его придерживала скрипку.

Вторая же девушка-эльф - высокая, с тонкой талией - вздохнув, тоже поделилась:

- А так у нас в городе ничего особенного не происходит. Я работаю учительницей литературы и ребята в прошлом году, узнав, что я побывала на Радуге, спросили: «Ну и как там ваши дети-цветы?».

Годару захотелось обнять ее, хоть она и не была панком, и подарить ей много-много цветов. Но у девушки, увы, уже был свой волшебник - тот, что подавал ему часы - он сидел без рубашки, но в солдатских брюках, а голову его венчал тройной венок из сухих полевых цветов.

Потом Годар стал прохаживаться по центральной тропе, время от времени подсаживаясь к какой-нибудь стоянке. Возвращался в шатер и наливал себе до краев кружку скисшего в грозу молока - хозяин «Дома для Бездомных» купил накануне в деревне целый бидон молока и теперь призывал всех к стремительному опустошению его скисшей субстанции.

В общем, к вечеру Годар несколько переутомился и сразу же уснул, как только положил голову на свой коврик.

А коврик его в ту вторую ночь располагался уже не в шатре, а в типи. Поскольку по умолчанию предполагалось, что странники не станут задерживаться в «Доме для Бездомных», поскольку он нужен не им одним. Чтобы уступить свои места новичкам, они подыскивали себе за день другую, уже постоянную вписку.

Но Годар не смог напроситься  третьим в чью-либо палатку на двоих - на троих. И он попросился на еще одну ночь в типи, где жила только одна маленькая молодая женщина. Расчет его был прост - типи был большой, а одинокая женщина - маленькая. Он бросил бы свой спальник по одной стороне от широкого прохода внутри, а женщина бы осталась - на другой половине. И женщина согласилась.

Он не знал, что удостоился редчайшей возможности - ночевки в жилище индейцев майи. Таких - навевающих благоговение жилищ, это их называли типи, они представляли собой высокий конусообразный шалаш с очагом, где потрескивал в  полумраке очаг, выпуская дымок из дымохода на крыше -  на Радуге было не более пяти-шести. Причем в одном из них располагался медпункт, а еще в одном - жил в уединении в лесу за той стороной Круга Илу.  

Строить типи было делом простым, но долгим и хлопотным, для этого требовалось несколько пар рук, а люди Радуги не любили делать лишние движения. Поэтому типи тут были как храмы - на них, виднеющихся издалека, просто отдыхали взглядом.

Перед тем, как уплыть в сон, Годар едва расслышал шелест тихого голоса. Неподвижно сидевшая в другой, погруженной в глубокую тень, стороне, женщина спросила:

- Откуда ты, парень?

- Из Грузии.

- О, да это же удел Пресвятой Богородицы!

- Может быть. Но сейчас в этой стране нет ничего особенного. Во всяком случае, настоящих хиппи я там не встречал.

- А ты думаешь их много, настоящих?.. Но в любом случае, ты заблуждаешься. Грузия - это страна прирожденных хиппи. Я проезжала ее автостопом еще во времена Союза и порадовалась этому всеобщему желанию поменьше работать и побольше дружить...

Ночью Годар вдруг вскочил с бешено заколотившимся сердцем со своего коврика,- во сне он, легко и свободно шедший по залитой солнцем поляне, провалился в какую-то дыру и угодил в полыхающую огнем печь.

Но женщина положила ему на лоб прохладную ладонь и он тут же, опять свалившись, уснул.

- Поздравляю! Ты прибыл на свое место в мире, - торжественно, без тени иронии, сказала она ему утром. - Существует поверье, что тот, кто переночевал в типи, имеет очень старую душу, прошедшую через много воплощений. И в одном из этих воплощений он был индейцем майи. На Радугу со всех концов России, и не только, слетаются души бывших индейцев. А может и  странников из самой Атлантиды.

- Ну... все может быть, - протянул польщенный Годар.

...В тот новый день ему повезло. Один из ребят предложил купить у него палатку. Они ударили по рукам и сделка состоялась. Таким образом, он узнал, что коммерция на Радуге все-таки встречается.

Чуть позже выяснилось, что встречается и винопитие, хоть на Кругу регулярно сетовали на это позорное для людей Радуги явление и предлагали ненасильственные методы его искоренения.

С выпивкой тут активно не боролись, так как у Илу была любопытная философия - он говорил, что человек не может переменить своих привычек, пока не переменит вкус. А вкус - дело тонкое. И чтобы он стал добрым, очищенным, его необходимо пестовать. И лучше всего он сам собой развивается в общении с людьми, которые уже обладают более возвышенным вкусом. А таких на Радуге, по его мнению, большинство. Поэтому пьянство в их среде когда-нибудь само собой сойдет на нет.

- А почему под запрет не попадает марихуана? - cпросил Годар однажды во время дебатов насчет винопития.

- Потому что трава, если ею не злоупотреблять, раскрывает высшие чакры, а алкоголь - низшие. Водка раскрепощает лишь животную душу, поит животной радостью. В то время как трава... В общем, ее алкалоиды позитивны для развивающегося самосознания, - профессионально и даже немного агрессивно-строго ответила ему одна девушка-чувашка в очках.

Но ее мнение оспорил человек в костюме Адама. Он имел окладистую бороду, рыжую, и - непременно, всегда и всюду, где бы ни появлялся,- носил под мышкой или в руке Библию в черном кожаном переплете. Этот человек часто прохаживался по центральной тропе. Он представлял какую-то протестантскую церковь.

Его поддержали кришнаиты и даже Илу.

На Радуге были представители всех конфессий и многих, самых разных, церквей. Все они, однако, приходили на Собрания и, взявшись за руки, пели вместе со всеми два раза в день мантру Ом на Кругу, а потом - вместе ели. А кришнаиты даже разносили и разливали желающим по мискам и кружкам еще и прасад. Лишь однажды возник короткий, спровоцированный каким-то христианином спор насчет того, можно ли предлагать людям пищу, которая является ритуальной, не вдаваясь в тонкости ее предназначения. После чего было решено оповещать, что прасад - это священная пища индусов, принимать ее могут все, но сугубо добровольно. И некоторые действительно не принимали.

Вообще, прием пищи на Радуге был действом, которому отдавались с тихим неспешным удовольствием. Все это происходило под музыку. Вслед за несущими котлы поварами шел, деликатно и в то же время весело, как бы шутя, протягивая  Шляпу Волшебника, специально выделенный для сбора средств человек. Его сопровождали игравшие на флейте и барабанах музыканты. Люди Радуги кидали в шляпу мелкие, а кто-то - и крупные деньги. А кто-то же - таких было немало - символическим жестом ладони от груди к шляпе - мог передать лишь любовь. Иные ссыпали из собственных пакетов крупу в большой мешок, который нес один из помощников кашеваров.

Если финансов на закупку крупы к следующему приему пищи не хватало, все имеющиеся разносортные крупы ссыпали в один котел и получалась превосходная каша «Ассорти». Впрочем, иногда «Ассорти» готовили и просто ради удовольствия. А монет собираемых, как поговаривали, все равно не хватало на закупку общих продуктов. Основу финансирования общих ужинов, как и многого другого, составлял анонимный фонд, организованный успешными хиппи-меценатами.

Кому же не хватало даже превосходной каши «Ассорти» и неизменного компота из сухофруктов на первое и прасада на второе - могли в индивидуальном порядке купить продукты с грузовика, который приезжал через день на ту сторону реки. Этот вид малого бизнеса сообразили организовать на время фестиваля окрестные жители. Люди Радуги согласны были выстоять длиннющую очередь, чтобы закупить хлеб, молоко, простоквашу, макароны, сухую сою, овощные консервы, овсяное печенье, чай, соки и, увы, подпитку для животной души. Это оттуда переплывали контрабандой в непрозрачных пакетах - ведь в лагере никого не обыскивали - пиво и водка.

Но были и такие, кто предпочитал не ходить на тот берег. Например, Илу с сотоварищами.

Годар на тот берег иногда ходил - по броду в непрерывно уносящейся вдаль Большой Кокшаге. Он покупал себе на несколько дней черный дарницкий хлеб и кефир.

Еще одним драгоценным товаром были пузырьки с жидкостью от комаров. Которая, впрочем, была практически бесполезна - комары были здесь злющие, объединенные в туманности. Они никогда не видели столько молодой и здоровой крови и теперь спешили насытиться впрок.

- Вы представляете, я вымазалась  жидкостью против комаров полностью, но они все равно нашли некую точку и жалят прямо туда, прямо туда, - жаловалась одна темнокожая девушка-растафари в одежде Евы.

Ей понимающе кивали другие дочери Евы.

- Народ, я предлагаю организовать марафон по собиранию в пустые пачки от сигарет прихлопнутых комариков! За каждую коробку с комариками ждет приз - коробка сигарет.

- Ну ты... и комар! Убивший дракона, сам становится драконом.

- А как же правило Радуги о ненасилии?

- Да бросьте вы, хороший комар - этот мертвый комар.

- Люди Радуги, не превращайте традиции в балаган!

...К личной собственности у людей Радуги отношение тоже было, как и ко всему остальному, особенное. Они не придавали ей большого значения, так как ценили не столько результат, сколько процесс.

Но уних были и враги.Те же скинхеды.

Однажды Илу, подняв Палку-Болталку, проникновенно сказал:

- Народ, к нам вчера прибыло необычное пополнение - два совсем маленьких пятнадцатилетних скинхеда. Они попали сюда случайно, не сообразили куда едут. Но им неожиданно открылась такая картина, какой они никак не ожидали. Они удивлены, им все тут так нравится. Они уже подходили ко мне и просили простить их. Люди Радуги, пожалуйста, не обижайте скинхедов!

Раздалось дружное и изумленное коллективное «Ох!..». А потом - хохот.

И действительно, на краю Круга сидели с напряженными полуулыбками два старательно прислушивающиеся к диалогу вокруг своих персон вполне смирных с виду подростка, про которых, отсмеявшись, все тут же забыли.

Хуже было, когда в лагере появились «крысы».

- Народ, не оставляйте  в палатках ксивники с деньгами и документами. У нас завелись «крысы». Каждый год приходится заново открывать для себя эту с трудом вмещающуюся в сознание истину  - в лагере есть воры.

- А я вчера нашла вот этот самодельный ножик с оранжевой рукояткой. Хозяина прошу найтись!

- Ищем хозяев деревянной ложки, найденной вчера близ стоянки «Просто вепри»!

- Кому одолжить Керуака?.. Приходите к чайному шалашику близ брода у реки - мы собрали маленькую библиотеку. Можно брать книги с собой или читать прямо в шалаше. У нас всегда чай! Только заварка расходится быстрей, чем хотелось бы. Так что если кто принесет немного своей, не откажемся!

Сделанные своими руками или почему-то притянувшие взор в магазине ножики, ложки, кружки, ксивники, рюкзаки, а уж тем более дудки и губные гармошки, часто оригинально окрашенные, с необычной формой, составляли часть личного пространства и люди расстраивались, если теряли их. Тех, кто способен был бросить невесть куда или не вернуть одолженный у товарища предмет его неприхотливого быта, начинали любить меньше.

Лежа в своей, теперь уже своей, палатке из бело-оранжевой парашютной ткани, в которой гостили набивающиеся за ночь бабочки и москиты, Годар словно становился все более легким, приподнимался над землей.  Он чувствовал это даже во сне: легком, чутком, как воздух этого края. И туда же, словно свившая гнездо птица на лугу с разнотравьем, впархивала музыка. Проступая из Земли росой, музыка доносилась отовсюду - земля вибрировала  плывущими по всем направлениям, вездесущими, как ветра, звуками: играли гитары, флейты, барабаны, цимбалы, губные гармошки. Разносились разбавляемые обрывками речей и смехом песни. Рок, панк-рок, бардовская песня, регги, фолк, пение ролевиков, как и разнотравье, не вызывали ни малейшего диссонанса. Сюда же вплетались практически непрерывные киртаны кришнаитов, стоянка которых располагалась невдалеке.

Как ни странно, этот постоянный фон из музыки ничуть ему не мешал, хотя дома он, бывало, уставал от одного прослушанного диска.

Однажды один из музыкантов пел целую ночь. Он был лидером только накануне приехавшей самодеятельной рок-группы из Шуи. Встав на краю утеса над рекой, он перебирал и перебирал до рассвета струны мощной, испещренной надписями 12-струнки и истово-задумчиво, на что-то жаловался  темнеющим внизу водам. А его товарищи спали, положив головы на рюкзаки, тут же, на берегу. Когда же рассвело, от речки приплыл туман и парень, замолчав, еще долго стоял в нем, как в белой простыне.

- Молодой человек, отбой! Идите выпейте чаю, - сказала ему в спину какая-то не выспавшаяся девушка, и парень покорно отправился за ней к костру, который еще предстояло разжечь.

Годар хорошо запомнил тот день. Тогда его, тоже почти не сомкнувшего до утра глаз, что нисколько не лишило его тихой бодрости и воздушности в каждой клеточке тела, ноги словно сами собой повели на, как он думал, пустующую в этот час поляну на Кругу. Но он вышел прямо к чистящему на поляне котел Илу. Рядом с ним сидели еще две девушки и парень. Еще один парень сидел метрах в трех от компании в позе лотоса, подставив под лучи розово-малинового солнца лицо с повязкой на глазах. Кроме парня-йога, в повязках были и девушки, что, впрочем, не мешало им ловко управляться с котлом. И только один из парней, сидевший рядом с невозмутимо поздоровавшимся и предложившим ему жестом присесть Илу, как и босс, повязки не носил.

Годар взял с земли тряпку и тоже подключился к работе.

Все молчали.

Видимо, чувствуя его неловкость, Илу любезно сказал тихим голосом, обращаясь к одной из девушек:

- Маечка, не торопись. Старайся больше вслушиваться в себя, а не в котел. И чувствуй, просто чувствуй - руки, материал. Забудь про то, что у тебя нет зрения. Теперь видят руки, с этим нет проблем. Сколько ты уже в повязке - почти двое суток? Завтра мы ее снимем и ты удивишься, каким первозданным станет мир перед твоими глазами. Тысячи оттенков, к которым мы так привыкли, что не обращаем на них ни малейшего внимания, вновь вспыхнут после того, как мы добровольно оторвались от них, всеми своими красками - и не только природными, но и теми, что проступят из нас изнутри.

Эти шурчащие тихим ручьем поясняющие слова предназначались и для него.

Годар старался не встречаться с Илу взглядом, хотя и украдкой поглядывал на него. Сколько раз он видел это лицо в минуты радости, раздумья, мысленного полета, озабоченности. И неизменно его сопровождали внешняя невозмутимость и глубочайшее внутреннее спокойствие. Даже когда люди Радуги подшучивали над ним, а то и прямо бросали обвинения в попытках руководить ими - а Радуга была по определению самоорганизующейся коммуной, подчиненной самому Господу Богу, - Илу, опустив глаза, невозмутимо продолжал делать и говорить свое.

Впрочем, ему не мешали: организация ужинов, медпункта, быстрая помощь при разных ЧП, прием исповедей (если вдруг возникала у кого такая потребность по причине внезапно пробудившейся совести) - все это было с удовольствием возложено на его плечи.

В личные дела Илу не вмешивался. Во всем же остальном был со всеми на равных.

И тем не менее от него веяло загадочностью.

Годару важно было знать, такой ли Илу на самом деле внутри, каким - пусть и несколько более бледным, или, напротив, ярким отражением - проявляет себя наружу. Потому что если Илу не таков, то, может, не таковы и другие люди Радуги, и тогда все, что он видит и чувствует, будет смято внутри и станет трудно дышать... Поэтому Годар вскоре, не попрощавшись, удалился, и побрел просто туда куда несли его ноги.

Но уйдя за черту Круга, Годар все-таки оглянулся.

Горело чистым светлым пламенем Сердце Радуги - сучья в костре на поляне ровно потрескивали и видны были в еще темноватом воздухе рассвета разлетавшиеся светляками искры. Колыхалось на длинном шесте знамя Радуги.

А Илу пристально смотрел ему вслед...

Отвернувшись, Годар вошел в лес.

К нему опять вернулось умиротворение. Ведь тут в лесу вокруг десятков маленьких костров-сердец спали в палатках  люди со всех концов России. Он знал, что на Радуге есть немало простых отдыхающих - приехавших провести отпуск на природе. Или просто любопытных до всего студентов. А также жаждущих найти свою вторую половинку. Или хоть партнера для утех на сезон. Таких было видно сразу.

Еще выделялись пресытившиеся люди - они были в системе хиппи много лет и считали, что познали ее и внутри и снаружи и ничего уже особенного не ждали, кроме слегка греющего кровь любопытства и почитания со стороны юной поросли. А их в насмешку называли в глаза или за спиной - олдовыми. Но не настоящими олдовыми, каким был тот же Илу, а как бы олдовыми. В норме же под этим словом подразумевалось, что человек был в системе уже очень давно и может быть примером для других.

И все-таки тут были не только они.

На некоторых палатках висели не только раскрашенные самодельные плакаты с уморительными названиями типа «Здесь живет Рыба-пила», но и указатели городов: Белгород, Нижний Новгород, Пермь, Екатеринбург, Казань, Ярославль, Калуга... Были здесь и киевляне, харьковчане, одесситы - они тоже любили русскую Радугу, хотя в Украине была в Карпатах своя - ее называли «Шипот». И хиппи-россияне тоже ездили на «Шипот».

Среди всех этих людей уж хоть кто-то да был настоящим.

Во всяком случае, два его приятеля, с которыми он подружился, уж точно были если и не самыми шумными и выделяющимися явными талантами, то - людьми хорошими. С первым из них - его звали Бемоль - он познакомился по дороге на Радугу. Тот молча забрал у него рюкзак, появившись как из ниоткуда, когда Годар отсиживался у родника, пытаясь успокоить тахикардию - двадцать километров  с грузом даже по равнинному лесу были для него с непривычки невероятно тяжелы. Этот парень в солдатской гимнастерке взял его рюкзак под мышку и нес, пока тоже не выбился из сил, поскольку на спине у него покачивался еще и свой. Возвращая рюкзак набравшемуся сил Годару, он с улыбкой сказал:

- Ну, брат, теперь дальше ты... Немного уже осталось.

Второго приятеля звали Человек из Электрички из Пензы - именно так. Люди Радуги без возражений принимали, не преуменьшая их, все имена, под какими предпочитали слетаться путники. Этот же путник и вправду долго ехал на электричке, точнее, на пяти электричках - и все для того, чтобы приехать на Радугу практически без затрат на дорогу. Он успевал перейти в другой вагон за секунду до того, как в него войдут контролеры. Таким железнодорожным автостопом пользовались тут многие, некоторые и до Крыма доезжали на «собаках» - так тут называли электрички. В Крыму же у людей Радуги были свои давно облюбованные места, которые они очень любили посещать, устраиваясь там тоже практически бесплатно.

Человек из Электрички из Пензы ходил, как и Годар, в обычных джинсах и майке, браслетов из фенечек не носил, но постоянно блистал. Годар подозревал, что контролеры в электричках упускали его нарочно - они не могли изгнать из «собаки» такое светящееся существо. Когда он разглядывал что-то, а Человек из Электрички из Пензы все время что-то разглядывал,  не только от глаз его, голубых и распахнутых, но и от всего тела, от белобрысой макушки до расслабленно лежащих на коленях рук, до спокойно вдетых в дорожные резиновые тапочки ног распространялось морское сияние. Вот было вам пыльно, жарко, мутно, печально и одиноко. А вы вошли в морское сияние и - вышли оттуда другим человеком. Сияние овеяло, омыло вас, и вы теперь на все свои прежние горести смотрите с полуулыбкой, с широко распахнутыми глазами.

В общем, Человек из Электрички из Пензы в глазах Годара был настоящим морским богом, Нептуном. Хоть они с ним практически и не разговаривали, а только обменивались полуулыбками. Но на самом деле этот человек просто ярко фокусировал в себе энергетику, которая была разлита на Радуге повсюду. Из всех глаз здесь струилась мягкая дымка, переходившая на своей высоте в сияние. Тела же при этом - просто блистали!

Никогда не забыть ему и встречи с Любавой.

Он услышал, что в лагерь приехала Любава - это на ее сайт о хиппи Годар послал просьбу выслать ему адрес Радуги и карту местности, по которой к ней предстоит добираться. Эти данные нигде в Интернете не выкладывали, но в то же время и не скрывали. Любава сразу ответила ему и прислала карту. И только потом, вдруг спохватившись, спросила: «Ой, слушай, а ты вообще хиппи?». «Я - свободный человек», -  ответил Годар.

Любава наговорила ему кучу советов про дорогу.

Он полагал тогда, что это некая олдовская воительница, украшенная до локтей фенечками, под которыми скрываются исколотые вены, быть может, даже беззубая, ведь о народе Радуги у него пока были чисто мифические представления. А увидел очень юную и скромную, корректную, но при этом необычайно блистающую девушку в голубом ситцевом  платье. На руке ее прикорнула рыжей бабочкой  только одна фенечка, которую можно было издали принять за часики. У нее тоже были распахнутые голубые глаза, мгновенно вымывавшие с тех, на кого они взглядывали, их пустые тревоги.

Любава пригласила его тоже прогуляться к реке.

Там он прилег на песок. Тут же  сидели или лежали или резвились в реке еще несколько островитян.

Позже он узнал, что Любава была веганкой, то есть не употребляла не только мяса, рыбы и яиц, но и не носила одежды из кожи и мехов и пользовалась специальным мылом, в котором отсутствовал животный жир.

И совсем иной была приглянувшаяся ему девушка Чума, тоже ясноглазая, аккуратно подстриженная под мальчишку, в чистой белой майке и джинсах.

Она появилась на Радуге всего на три дня.

Она так громко, торжественно и вместе с тем озабоченно-удивленно, видимо, сама с удивлением вслушиваясь в себя - оповещала всех про этот свой короткий, как сквозь пальцы пробегающий песком срок на Радуге, что все утешительно похлопывали ее по плечу и делились на ходу какой-нибудь веселой новостью. А поздороваться Чуме хотелось буквально со всеми.

Она и с Годаром поздоровалась, протянув ему руку и, обняв его за плечи, сказала своим звонким, чистым голосом:

- Cлушай, пойдем со мной на тот берег, а? Приехать-то я приехала, но как теперь жить без хороших сигарет? Кстати, имей в виду, что если я вовремя не вернусь, то начальник меня точно выкинет в этот раз с работы. Он, конечно, привык, что я исчезаю без предупреждения, но в этот раз он сказал, что это будет... как его?.. последний случай.

Конечно же, Годар не смог отказать в столь трогательно поданной просьбе.

На том берегу Чума принялась очень смешно разгонять комаров, она с удивлением разглядывала их непрерывные кружева в воздухе и от души хохотала совершенно как ребенок. Что не мешало ей материться, когда они нападали на нее. Весь облик, речь и поведение Чумы были абсолютно детскими и поэтому мат в ее устах становился невинным, казалось, что Чума не понимает смысла многих употребляемых слов.

- И что мне теперь делать? Cо мной Умка не разговаривает. Уже два года. Я пыталась помириться с ней, но она делает круглые глаза и убегает, - со вздохом поделилась она с Годаром видимо нешуточно точившей ее внутри горестью.

Он не думал, что Чума может быть так близко знакома, до драматической ссоры, с легендарной Умкой, про которую в лагере то и дело обменивались репликами на тему, приедет ли она в этом году на Радугу, будет ли ее большой концерт. Умка,  она же Аня Герасимова,  певица, лидер группы «Умка и Бронивичок», как и певица Ольга Арефьева и певец Александр Никольский были отнюдь не дорогими гостями, а дорогими и может быть самыми лучшими друзьями Радуги. Приехав, они ставили свои палатки там же, где и все, и так же, как и все - наслаждались обществом и природой.

Еще Чума сообщила ему, что не понимает, куда делись одиннадцать тысяч рублей, которые дала на дорогу тетя? Она надеялась вернуться в Москву поездом, а теперь - вот те на, опять автостоп.

- Я еще стихи пишу, - мрачно добавила Чума под конец.  - А тетя у меня хорошая: она редактор глянцевого журнала.

Но сколько не просил ее оживившийся Годар, признавшись, что и он литератор, почитать свои стихи, Чума оставалась абсолютно непреклонной и все больше мрачнела.

На прощание она опять торжественно приобняла его.

И через три дня  - такая отовсюду видная - покинула Радугу...  

Бемоля, он жил в небольшом городке Богородицке в Тульской области, Человека из Электрички из Пензы и его связывала не дружба, но на Кругу они старались держаться вместе, посещали одни и те же семинары, разбегаясь после по какими-то своим, только им одним ведомым дорожкам.

Семинаров же - обычно они проводились в первую половину дня, так как во вторую начинались концерты - было так много, что приходилось многое пропускать. Впрочем, без сильного сожаления, так как они обычно были вводными, а Годар предпочитал вгрызаться в те или иные темы углубленно.

Организовать  семинар  мог любой. Для  этого  достаточно  было придумать тему, время и место сбора. А после - сделать объявление во время утреннего Собрания на Кругу.

Каждое утро поляну на Кругу оглашали зазывающие кличи:

- Приглашаем на семинар по ролевым играм! Место встречи - палаточный городок из Перми! Сбор - ровно в полдень!

- Семинар по автостопу! Учим прямо в одиннадцать утра как доехать без сумы, хоть может и с посохом - хоть до самой Камчатки. Собираемся на берегу возле брода.

- Семинар по противостоянию НЛП!..

- Научим плести фенечки!.. Сбор в еловой стороне леса.

- Играть на флейте!.. Березовая сторона леса!

- Семинар по экопоселениям! Прямо здесь!

- Кто б научил меня всему-всему?.. Это - не шутка, а - название.

- Научу играть на варгане!..

- Семинар по Фрейду, семинар по Фрейду! В самую жару  - ровно в два часа пополудни - по правую сторону поляны за чертой Круга! В то же самое время - по левую сторону поляны за чертой Круга - будет семинар «Анти-Фрейд»! Желающие смогут перебегать туда и обратно!..

В один из дней, к примеру, Годар побывал  на подряд следовавших друг за другом трех семинарах. И всюду не обошлось без казуса.

Первый семинар расположился на пляже - огромной непрерывно веселящейся толпой, впрочем, комфортно и элегантно восседающей или возлежащей на уже прогретом солнцем песке. Ею дирижировал плавно размахивающий палочкой с прикрепленным к ней надутым презервативом  - некий светлоголовый юноша, одетый только в  прозрачные очки в тонкой золотистой оправе. Все очень живо обсуждали тему «Свободная любовь: миф или реальность?». А вернее сказать - со смаком пародировали ее, собравшись здесь больше из любопытства.

Вдруг в толпу затесался еще один любопытствующий, но любопытствующий - чужак.

Это был кто-то из местных, прошедший, тоже из любопытства, двадцать километров изнурительного пути по лесу, отделявшему фестиваль от ближайшего жилья. И надо же было случиться так, что сразу же возле брода его встретила толпа юношей и девушек, которая азартно передавала друг другу палочку с презервативом. А парень к тому же был навеселе. И отличался недюжинной, требующей разрядки мускулатурой. Он тут же впал в некий кризис, опьянел, как кто-то пошутил,  «до самого конца», и немедленно выхватил у очередного оратора палочку с презервативом, удивленно протянув при этом:

- Да ты, приятель, гей!..

Слова его потонули в взрыве хохота.

Завязался уморительный диалог, во время которого пьяный, пытаясь держать позу и осанку, расспрашивал про то, кто они такие и чем тут занимаются, а люди давали ему  ответы - то такие, то этакие...

Наконец пришелец так разогрелся, что попробовал хватануть за бедро одну из девушек. После чего всем стало скучно, и кто-то сказал:

- Ну, хватит уже стебаться над человеком. Зато все, наверное, теперь поняли, почему мы всякий раз организовываем фестиваль так далеко не только от так называемой цивилизации, но и от ее носителей-цивилов? Далекие от нас люди все понимают по-своему и это небезопасно в первую очередь для них.

А пришелец между тем уже храпел на песке. Впрочем, позже, протрезвев, он оказался вполне приличным и покладистым парнем и даже остался на выходные пожить в лагере, расспрашивая обо всем уже без прежнего напора.

Другой семинар был, напротив, очень малолюдный. На него пришли только человек пять. Его темой была футурология, а точнее, новое перспективное направление в футурологии, названия которого Годар не запомнил. Его представители считали, что в будущем человечество сольется в одну семью с компьютерами и даже пронижет себя, как венами, внутри проводами. И сможет тогда управлять не только собственными мыслями, но и эмоциями, настроением. Например, если у человека стресс, то он сможет его просто выключить с помощью кнопки. А если от него ушла жена, то - тут же развеять тоску, предупредив еще какой-то специально предусмотренной для этого кнопкой потенциальную депрессию.

Все это неторопливо и очень логично раскладывал по полочкам сухопарый человек лет тридцати пяти, приехавший с женой и сыном всего на пару дней и предложивший желающим поговорить на тему такого вот видения будущего. Согласны ли люди Радуги с таким поворотом цивилизации, предвидят ли его?

- А зачем выключать кнопкой стресс? - возразил Годар.  - Если ушла жена, то, значит, существует проблема, которую надо проработать, и стресс в данном случае выступает обнажающим ее механизмом.

- А проблем тоже не будет. Их будут убирать кнопкой «Кайф», - невозмутимо и в то же время хитровато возразил ведущий.

- Тогда и чувств подлинных не останется. Нет, это не жизнь!

- Понятно. Значит, вам больше всего жалко бы было расстаться с чувствами.

Годар, призадумавшись, хотел было прибавить еще целый перечень того, с чем расставаться действительно не хотелось. Но один из участников, спокойный с виду длинноволосый парень в соломенной шляпе, руки  которого были до локтей украшены радужными фенечками - а вены у него под ними были голубыми и тонкими, близко прилегающими к лишь слегка тронутой загаром веснушчатой коже, вдруг встал и сказал:

- Простите меня, я дурак.

После чего повернулся и ушел.

За ним вскочил еще один человек в браслетах с шипами и с малиновым гребнем на выбритой голове. Он выпалил:

- Вы знайте что... вы идите и проводите свои эксперименты в другом месте!.. Не надо тут втюхивать свои вавилонские понятия! Весь этот ваш глобализм, вся эта цивильность - от нее уже тошнит. Все это гниль, Система!.. Знаю я таких - ходят тут разные психологи, журналисты, гэбешники - вынюхивают. Изучают как кроликов, чтобы промывать потом  мозги.

- Можно подумать ваша идеология не вавилонская... Ее же в свое время в ЦРУ разработали.

- Ошибаетесь! Это потом ее оседлала и взяла на вооружение Система. Как и всегда...  А поначалу все чисто было. Да и если б и было иначе, если б действительно кто-то решил во властных структурах уводить молодежь от реального положения дел на Земле при помощи сказки о возвращении в золотой век путем культивирования самосознания и любви, то эта, с вашей точки зрения, вечная дурь - она ведь и в самом деле извечная и когда-нибудь подчинит себе даже вас, вы об этом не задумывались?..

В общем, семинар по футурологии развалился, словно вавилонская башня.

После чего Годар переместился на стоянку растаманов на семинар по чаепитию, где человек двенадцать-пятнадцать  - среди них было много девушек - уже сидели вокруг костра с пиалами, а точнее, с кружками, представляя, что держат пиалы, и внюхивались в ароматный чайный напиток, который разливал длинной деревянной ложкой ведущий. Другой обитатель стоянки  наигрывал на гитаре регги и скоро все стало казаться крутящимся, куда-то вместе с дымом от костра плывущим, расходящимся вместе с развевающимися по ветру косичками кругами по лесу, а потом медленно вспархивающим и уносящимся в заоблачную даль. Во всяком случае, такие образы рождали не вполне ясные слова, которыми говорил о религии растафари ведущий.

- Погодите, а в чае нет травы? Только честно? - спросила одна из девушек. - Нет, я буду не против. Просто интересно узнать.

- Что вы, конечно же - нет!... Ведь вы не посвященные, да и к тому же мы ничего не делаем против воли! Это вы сейчас чувствуете не траву. Это хлопочет о всех нас Джа.

К Годару подсел третий растаман - это про него сегодня на Кругу, взяв Палку-Болталку, громко сказал один из ораторов:

- Народ, этот человек, добираясь до Радуги, проехал девять тысяч километров от Владивостока до наших широт  - автостопом! На это у него ушло десять дней. И теперь, дня через три - четыре, ему надо будет уже собираться в обратный путь, ведь он должен успеть вернуться домой до конца отпуска. Я люблю этого человека и горжусь им!..

Слова его утонули в аплодисментах.

Этот человек был очень высок и был виден отовсюду - он был наполовину кореец и тоже, как и другие его собратья, не расставался с многочисленными косичками. Несмотря на то, что ему было самое большее лет двадцать пять, был он не по годам серьезным, собранным, немногословным. Другие растаманы сразу признали в нем вожака и так и ходили вокруг, прислушиваясь к его редким высказываниям.

И вот теперь этот человек шепотом предложил Годару подойти к нему после семинара и когда Годар подошел, негромко посоветовал ему отправиться в лес и немного покричать.

- Да, просто покричать. Отойдите подальше, туда, где можно встретить лишь эхо, и выплесните негатив. Вы очень напряжены, так в вас Джа не войдет, вы не оставили ему места.

Годар поблагодарил человека за заботу и пошел своей дорогой, но не в лес. Хотя слова эти больно кольнули его, он слишком хорошо знал, что они истинные.

Вместо того, чтобы кричать в лесу, Годар провел на следующий день свой собственный семинар.

Тему cеминара он заявил во всеуслышание так:

- Люди Радуги! Я хотел бы поучаствовать вместе с вами в марафоне «Добрые сказки»! Приходим и рассказываем сказки, кто какие захочет и сможет. Он может продолжаться сколько угодно.

И люди пришли на пригорок в тенистой стороне леса, Годар выбрал его сам, там было много молодых березок, обступивших несколько стройных величественных сосен-верхоглядов, в вершинах которых прятались, изредка каркая, вороны. И, сменяя друг друга, не уходили потом до самого конца Радуги. Тем более, что пригорок скоро оброс новыми палатками и там образовалась стоянка.

Любителей сказок оказалось так много, что у вспыхнувшего на новообразованной стоянке постоянно потрескивающего костерка даже глубокой ночью можно было найти хоть два-три зачарованно слушающего очередного сказителя островитянина. Стоянку даже назвали «Летящими сказками» в честь цикла сказок детского писателя Владислава Крапивина.

Сам Годар рассказал только одну сказку. Дальше его неожиданно дружно подхваченная инициатива развивалась уже сама собой, что было ему только на руку.

И вот тогда-то, рассказав свою сказку, Годар и встретил Риту.

Это было сказка Аркадия Гайдара «Горячий камень». Про возвращающий молодость волшебный камень, который принес с болота мальчик деду, колхозному сторожу. Тот был так стар и болен, что едва мог шить лапти. Мальчик думал, что, разбив волшебный камень последним крепким ударом, дед вернется  в прошлое и  начнет жизнь сначала, но теперь уже проживет ее как-нибудь получше, не нажив прежних ран и болячек. Но его постигло разочарование, дед не стал разбивать камня, а велел положить его на гору посреди большой дороги. Там ходило много окрестных жителей. Но и они не захотели начать жизнь заново. И даже сам рассказчик, писатель Аркадий Гайдар с его славной и многотрудной, не простой военной биографией, не захотел снова хлебнуть молодости. Потому что начать жизнь заново без прежней боли и ошибок означало отказаться от опыта прошлых лет со всеми их обретениями, находками, радостями. Что уж там роптать на судьбу, не было бы горестей, то и счастья бы не было. Потому что ценой некоторых горестей счастье и добывается. Например, вот был у того же деда  на щеке аж до самой губы большущий шрам - это полоснул его на войне враг. Значит, было за что воевать! Дед тот, к слову сказать,  отвоевал у врагов место для счастья и подарил своим внукам. Надеялся, что подарил... И что оно им на что-то сгодится.

Когда Годар закончил пересказ, один из слушателей возразил:

- Cпорное мнение. Есть такие ошибки, которые надо не только исправлять. За них надо платить. И у того красного деда, как и у самого Гайдара, их наверняка хватало. Только они пытались оправдать их. Оправдать, что у них руки были по локоть в крови. И вообще, чувствуется, что и эту сказку Гайдар написал для самооправдания, дескать, даже ошибки становятся кирпичиками для будущего рая. А это уже ложь, а не сказка. То есть басня в данном случае, которую сладко петь в чьи-то юные уши. Неправильную вы рассказали сказку, товарищ Годар, как сказал бы товарищ Берия, не хипповскую, а советскую, авторитарную... Я читал, что Гайдар прославился еще тем, что столкнул, стреляя им в затылок, несколько десятков не то сотен хакасских крестьян в Соленое озеро где-то в сибирской тайге.  Это когда банду белого атамана Соловьева гонял.

- Где вы прочитали такую чушь?!

- В толстом литературном журнале.

- А то, что в прессе лжи стало не меньше, а даже больше, чем раньше, вас не волнует? Мало ли кому захочется облить грязью хорошего поэта или писателя, сейчас это стало модным!..

Еще кто-то произнес:

- Вот судьба сложилась у дедушки - Гайдара. Сын был советским контрадмиралом, а внук Егорушка стал типичным Мальчишем-Плохишем и разрушил Советский Союз.

Завязался спор.

И вот тут-то к активно кому-то возражавшему, нервно ходившему взад-вперед по пригорку Годару и подошла невысокая девушка в вельветовых брюках и майке, в накинутой на плечи синей ветровке с рисунком из туманностей, напоминавших одновременно и медуз, и  звезды, русоволосая, темноглазая, вся какая-то словно специально для него собранная на невидимой планете и специально доставленная в эту трудную для него минуту. Она глядела не прямо в глаза, а немного вверх и вбок, но взгляд при этом был слегка ироничным, озорным, а вообще-то, если попытаться проникнуть в него поглубже, загадочным. Она остановилась напротив и произнесла, а голос у нее был тихий, мелодичный и со смешинками - эти смешинки пересыпались в нем, как в калейдоскопе:

- Ну да, ну да... Вы правы вообще-то. Я вот тоже думаю, что на Советский Союз сейчас навешали много лишних собак. Словно он за железным занавесом теперь и  можно безбожно врать, пользуясь случаем - это вы правильно заметили.

Годар приостановился и взгляды их,  соприкоснувшись, так и поплыли... Они нырнули в друг друга. И сразу же  выпросталась изнутри тишина. Прежний мир качнулся и поплыл, пошел уходить дымчатыми кругами куда-то в сторону, а перед ними выстелилась дорога. Отныне и навсегда. Только она была не где-то, а повсюду. Поэтому Годар спокойно выбыл на полуслове из все продолжавшегося набирать силу искрометного спора и они с девушкой куда-то побрели.

- Кстати, меня зовут Рита.

- Годар.

- О, это я уже поняла... Забавно... То есть на самом деле великолепно!

Слова ее с перекатывающимися в них смешинками были сейчас как морская соль в брызгах волны.

Они шли и играли в этой временами заливающей им слух синей волне словно дети и смеялись, смеялись непонятно чему. Разноцветные стеклышки в этой воде превращались то в стайки чаек, то в стайки медуз. Покачивались кувшинки и кружили стрекозы, пробубнил что-то шмель и пронесся, как показалось, чуть ли с ревом, мощный жук с глянцевым блеском на спинке. Они, усмехнувшись, дружно посмотрели на это уже унесшееся вдаль глянцевое солнце и опять перевели взгляды друг в друга. И снова  вплыли невидимыми крыльями в невидимые пушистые перчатки.

- Надо же, кит!.. - вскрикнула Рита, обнаружив возникшее на их пути наполовину зарытое в песок существо.

Существо было панком, который крепко спал в своем спальнике.

- Эй, вам там не плохо?.. Спрашиваю на всякий случай.

Рита попыталась потрогать «кита» носком своей миниатюрной туфли.

- Мне хорошо!.. - ответил басом тот.

Годар и Рита опять засмеялись и, подойдя к реке, мысленно переплыли ее и слегка отстранились друг от друга. На обоих лицах в уголках глаз замелькала рябь тревоги, легла тенью грусть, так как оба вспомнили про неизбежную разлуку. Но это длилось недолго.

Расставшись на этом месте, они потом встретились вечером.

Присев в полутьме к костру, они опять заговорили о Советском Союзе, но уже как о чем-то далеком, мифическом. Теперь их сближали общие ощущения. Хотелось открывать не страны, а друг друга. Годар думал, в то время как Рита говорила, о ней самой и смотрел только на нее, не вникая в сказанное.

- Я по малолетству уже многого не застала. Мне было лет семь, когда все это распалось и разделилось. Но вот что любопытно - незадолго до распада Союза и в том девяносто первом году, когда уже все окончательно рухнуло, я вдруг стала болеть. Меня словно выворачивало изнутри, словно это я делилась как географическая карта... Да-да, не смейтесь пожалуйста. Я даже все время температурила. Потом это прошло... Наверное, и карты ко всему привыкают!

- Действительно любопытно, - протянул с улыбкой Годар.

Странная географическая болезнь Риты умилила его и еще больше расположила к девушке, которая, как теперь выяснилось, была лет на пятнадцать младше, и которую он готов был, как старший брат, немного опекать.

- И вот тогда, я хорошо это запомнила, меня очень мучила лившаяся не только в уши, но как бы и во все остальные части тела, не говоря уже о душе, какая-то клевета. Я дитем еще совсем была, но меня буквально выворачивало от лжи и несправедливости. Ложь, клевета... Очень много лжи и какой-то клеветы, это било в душу комьями несправедливо брошенной грязи... О! Фух!... Страшно вспомнить. А вы сами откуда будете?

- Я проживаю в Грузии. А вообще-то нигде... Тоже наблюдается в моей жизни некая патовая ситуация: страна моя уехала, а я пока остался.

- Как от поезда отстал жеребенок. Помните у Есенина?

- Да, сошел с локомотива истории и пошел пока в чисто поле посидеть... Гляжу вот, размышляю. Иногда записываю свои размышления и выкладываю в Интернет.

- Так вы писатель?

- Писательский талант, по моему убеждению, - это потребность в живом или хотя бы воображаемом диалоге, он присущ практически всем, это такой высший инстинкт, инстинкт общности. Он раскрывается в диалоге. В наше время этой способности к живому диалогу дал зеленый свет Интернет - в сети очень много прекрасно пишущих людей, и не только на литературных сайтах. Так что я  лишь один из многих.

- Понятно... А мы с друзьями тоже вот представляемся музыкантами-художниками. Одними из многих. А так я экономист по образованию. А работаю в издательстве, редактирую иллюстрации.

Пламя костра свернулось в рубины углей и лежало перед ними среди пепла и золы. Рита задумчиво ворошила рубины, иногда рассыпая их подобранной с земли веткой. Один уголек отскочил в сторону и тоненько запел, заплакал, словно ребенок. Глаза Риты расширились, она тревожно-вопросительно взглянула на Годара.

- Это капелька воды попала в уголек и теперь кипит там. Скоро уже перекипит, - обронил он, слегка  усмехнувшись.

Они так и сидели потом лицом к лицу почти до рассвета, не имея возможности как следует вглядеться в глаза из-за темноты и продолжали свой разговор, который становился то веселым, то - серьезным, а точнее, постоянно сочетал в себе эти два мощно бушующих в них обоих подводного и надводного потоков: его серьезность была снаружи, ее - зеркально ее отражающая - внутри.  И то же происходило с общей веселостью.

Их встречи, но уже более короткие, порой мимолетные, ведь на Радуге было много всякой всячины, а у каждого при этом дорожка была своя, продолжались еще дня три-четыре. Но они сделали его просто мотором, он целыми днями вышагивал, присоединяясь то  к одному, то к другому, по их ласковой красочной земле и смотрел на все широко раскрытыми, излучающими и впитывающими живое тепло глазами.

Потом в лагере случилось беда.

Годар тогда был на семинаре, где, сидя прямо на поляне на Кругу, несколько человек обсуждали, кого из героев прошлого или, может быть, литературных героев можно бы было счесть предшественниками хиппи. Помянули, конечно, в очередной раз Керуака с его «Бродягами Дхармы», вспомнили про Диогена и Ивана Дурака, про Дон Кихота и Франсисска Ассизского, отметили Льва Толстого с его опрощением и даже в Серафиме Саровском усмотрели веяние духовной радости в простоте. Кто-то вспомнил синеокую девочку Улю из рассказа Андрея Платонова и его же Неизвестный Цветок, который вырос таким красивым и чутким, потому что ему было трудно, он рос практически в скале. И убитого людьми-злыднями будто бы юродивого, а на самом деле святого Юшку, без которого народ был не полон, тоже все вспомнили.

Потом все стали наперебой перечислять:

- Народ Джан!.. Он не хотел жить без любви. А все думали, что ему просто не хватало пищи. Причем, не собираясь ее давать - даже животной. Тогда он стал выходить к людям, наслаждающимся сытной жизнью в оазисах, лишь изредка, когда совсем сводило желудок и вырывать у них пищу силой, а потом убегал опять к себе в на дно высохшего Саракамышского озера и умирал без любви дальше. Кстати, сам Платонов почему-то считал народ Джан носителем духа Аримана. А прожигающих жизнь в сытости он соотнес с Ормуздом, а точнее, наверное, псевдо-Ормуздом, поскольку с трудом можно поверить, что настоящий Ормузд мог так заплыть жирком и деградировать. Легенда о добре и зле перевернулась и прежде добрый брат стал карателем для уже не злого,  а  умирающего.

- А я бы пригласил на Радугу королеву Антуанетту. Да-да, ту самую, которую обезглавили в французскую революцию. Она на самом деле никогда не хотела жить в дворце, править государством. Она фактически изначально была сбежавшей из дворца принцессой.

- Ну, уж опрощением она точно не прославилась. А кто тогда был Людовик, который вечно сбегал из дворца на охоту. Панком?..

- Иногда я думаю: «Ну как они там все жили в их прошлом без нашей Радуги?!».

- А помните графа Альберта из романов Жорж Санд «Консуэло» и «Графиня Рудольштадт»? Вот вам панк и хиппи в одном лице. И он, и его полоумный друг Зденко. Да и сама Консуэло тоже родилась с этим духом и пронесла его по жизни, лишь внешне прикрываясь принятой тогда солидностью.

- А сама Жорж Санд тоже хиппи. Она пропагандировала свободу любви, которую понимала как равную любовь мужчины и женщины, которая обязательно включает в себя органичную верность и постоянство. Но верность длится ровно столько, сколько длится любовь и не становится средством порабощения и манипуляций над партнером. А таким, лишенным права на свободу чувства партнером, тогда, как правило, была женщина.

- И не только это. Вспомните, что говорил безумец граф Альберт, это ведь в нем изобразила Санд свой внутренний портрет, который просматривается и в автобиографической героине ее раннего романа «Лелия», которая тоже страдала приступами каталепсии. Всюду поразительная глубина, самостоятельность и оригинальность мысли. Граф Альберт провидел и прошлое, и настоящее, и будущее. Многое из того, что он предсказывал, уже сбылось или сбывается на глазах. Интересно и то, что граф Альберт в какое-то время связал свою судьбу с масонами и они поначалу воздействовали на него благотворно, на многое открыв ему глаза. Но позже он отошел от масонства, а точнее, само движение выродилось и распалось на своекорыстно рвущиеся к власти тайные союзы. Фактически - преступные группировки, расписывающие для мира исторический сценарий на десятилетия и столетия вперед, сталкивающие страны и народы, идеи и концепции, на пути к глобализму как свободе человека от элементарной человечности. И неважно, существуют ли сейчас политические организации масонов. «Масоном» может стать любой, даже не ведая об этом. Жорж Санд еще в первой половине девятнадцатого века показала механизм Системы, где прежде благие намерения, оказавшись вверху, в следующий момент уже давят то, что внизу. Как говорится, с чем боролись, на то и напоролись.

- Только у графа Альберта и Лелии было странное отношение к религии. Они позаимствовали у масонов культ Денницы, которого они называли для конспирации Прометеем. Якобы Прометей и был истинным Распятым, низринутый за помощь людям за пределы видимого мира в Бездну Тартара. И они ждали, когда он поднимется оттуда и тогда-то, по их верованиям, настанет новая эра свободного в Духе человечества... Хотя вообще-то, если обратиться к Платонову, одержимый духом Аримана народ Джан вывел буквально за руку из его горького заточения в пустыньке-Тартаре простой советский человек Назар Чагатаев, закончивший землеустроительный техникум. Правда народ потом улизнул от него, - ведь Назар был не богом и многое мерил человеческими мерками.

- А зачем графу Альберту, Лелии и масонам понадобился культ Прометея? Ведь в истории уже был «богоборец», бросивший вызов всему, что стало «ветхими днями». Его звали Иисусом, -  задумчиво обронил Годар.

Он пытливо вслушивался, что-то чертя на песке, во все расширяющуюся кругами воронку новых значений, которые долетали до него в ходе этого диалога.

Однако слова его как в воду канули - из-за внезапно начавшегося смятения. Со стороны реки доносились крики, на которые тут же бросились бежать и они. Одновременно к реке бежали со всех сторон леса, что-то коротко выкрикивая друг другу, и другие люди. Вскоре уже почти вся Радуга высыпала на берег и заполнила его гудящей толпой. Многие бросались в воду и принимались нырять, что-то ища, другие плыли и тоже как будто искали что-то.

Прибежал, скинув на бегу простыню, в которой чуть не запутался, Илу. Он держал в руке рацию.

- Они сказали, что вышлют вертолет. Если его уже не спасти, то тело прибьет вниз по течению, нам отсюда туда не добраться, но вертолетчики из МЧС сделают все профессионально... Как хоть его звали?.. Ребята, с кем он приехал на Радугу? Где была его стоянка?

-  Его Арктуром звали. Он один приехал, кажется, позавчера. И жил тоже один. Вон его палатка стоит  на берегу.

Некоторые подошли к старой брезентовой палатке и окружили ее, продолжая негромко переговариваться.

- Жалко парня... Ему лет девятнадцать было.

- Ребята, ну почему такая лажа? Почему почти каждый год на Радуге кто-то тонет? На нашей Радуге!..

- Потому что говорили вам: не лезьте купаться в этой стороне Кокшаги, там одни коряги!

- Люди, а где Гудвин?

- А что, он тоже утонул?..

Толпа качнулась в сторону реки и  вновь многие бросились в воду искать утонувшего.

Но тут появился растерянно улыбающийся смуглый паренек с охапкой хвороста, вышедший из лесу. Это и был Гудвин, которого едва не задушили в объятиях, поздравляя со вторым рождением.

Рита, высмотрев Годара в этой суматохе, подошла к нему:

- А я была на семинаре «Оранжевые стеклышки». Там один чудной человек учил смотреть на все сквозь оранжевые стеклышки. Он раздал всем предварительно по осколочку. И вот я сижу, гляжу в оранжевое стеклышко, а тут  все бегут, кричат, что кто-то утонул. «Минутку, - говорит этот чудо-человек. - Задержимся еще только на минутку. Вы полагаете, что утопающий сейчас так уж нуждается еще и в ваших усилиях? Аннушка уже разлила масло... Продолжаем смотреть в оранжевые стеклышки!». Не знаю, что удержало меня и еще некоторых других на месте. Но спустя какое-то, совсем небольшое, время вдруг опять бег, крики. Кричат, что еще кто-то утонул. Я подумала: «Надо же, уже два трупа... А мы все сидим и глядим в оранжевые стеклышки». Вам не кажется, что если что-то и погубит Радугу, то это будут оранжевые стеклышки на наших глазах?..

- Но ведь большинство пока на берегу, - резонно заметил Годар.

...Весь оставшийся день лагерь был каким-то притихшим, хотя музыка по-прежнему не умолкала - это было невозможно, чтобы она умолкла. Даже в горе люди Радуги что-то наигрывали себе на гитарах или губной гармошке, или изливали печаль в дудки, превратив последние как бы в армянский дудук. А тут настоящего горя, конечно, и не было, ведь погибший еще не успел обзавестись здесь друзьями, большинство не знало его даже в лицо. Но всем было явно не по себе. На экстренном собрании на Кругу, куда все пришли после происшествия стихийно, было решено не сворачивать палатку Арктура до завершения фестиваля, а потом отправить ее вместе с вещами родителям. Правда, было еще предложение раздать вещи на память нуждающимся в них, но никто не захотел ничего брать.

Потом все взялись за руки и долго молча молились за душу Арктура...  

На следующий день на реке показались байдарки. Изредка помахивающие веслами спортсмены, похоже, и не подозревали, в чьи владения они попали. Но из леса внезапно выскочили, усыпав весь берег, красочно разодетые и голые люди и принялись кричать и свистеть, танцевать и подпрыгивать, посылая незнакомцам воздушные поцелуи. Этот шумно гудящий конвой сопровождал оживившихся, перешедших на язык дружеских жестов байдарочников до тех пор, пока их лодки не исчезли вдали.

А палатка Арктура так и осталась стоять на песке пирамидой. Рядом с ней не ставили других палаток, не садились загорать и вокруг, в радиусе десяти метров, образовалась пустыня, где, впрочем, постоянно появлялись два-три свежих цветочных венка.

Годар и Рита как-то остановились там, и Рита, вглядываясь издали в темноту неприкрытого входа, палатку не стали закрывать, задумчиво сказала:

- А давайте придем сюда ночью и, войдя внутрь, поразмышляем о смерти? Вам не кажется, что такие размышления самое главное, самое достойное в жизни дело?

Годар повернулся к палатке спиной и, слегка усмехаясь, предложил взамен продолжить разговор о мифическом народе Джан из повести Андрея Платонова, про который вспоминали на недавнем семинаре.

- Вы читали «Джан»?

- Нет.

Он стал пересказывать сюжет, а потом то, что говорили на семинаре, который Рита пропустила.

Поднявшись на утес, присели там, глядя на палатку-пирамидку уже сверху.

- Она похожа, наверное, еще и на могилу Тамерлана... Годар, а давайте мы с вами отправимся путешествовать в Азию? В Самарканд, где лежит Тимур! Я уверена  - именно там и  соприкасаются с настоящей вечностью!  - взволнованно-возбужденно проговорила Рита. - Так вы правда родились близ Саракамышской впадины?.. Которая по мифологическим представлениям  cчиталась воротами в Ад?..

Да, в поселке Тахиаташ, там после распределения жили мои родители. Только во времена Платонова Тахиаташа еще не было, его заложили заключенные ГУЛАГа в 1950-м году. Там планировалась грандиозная стройка коммунизма - строительство Тахиаташской ГЭС и Главного туркменского канала Амударья - Красноводск. Но строительство канала после смерти Сталина было свернуто как нецелесообразное. Оно предполагало поворот русла Амударьи, чтобы река впадала в Каспий.

«Видишь вокзал, на котором можно в Индию духа купить билет», - процитировала Рита. - Этот пазл  у них не сложился.

- Да... Но это было уже в пятидесятые годы. А в тридцатые, когда Платонов ездил с группой других писателей в Среднюю Азию, эти проекты только-только вызревали. Хотя о новом шелковом пути в этих краях мечтали задолго до революции. К тому же через Каспийское море, как образно говорили, переглядывались между собой, как в зеркале, Восток и Запад. Здесь проходил когда-то Великий шелковый путь. Назар Чагатаев приплыл в Нукус, который стал теперь столицей Каракалпакии, называвшейся в древности Хорезмом, по Амударье, - а потом оставил эти светлые пески и отправился вглубь туранской низменности на поиски народа Джан, среди которого когда-то и  родился, один, уже пешком... Его в свое время нарочно прогнала, чтобы он не погиб, а прибился к большому русскому народу собственная мать. Мой Тахиаташ и вылез потом этаким искусственным грибом в двенадцати километрах от Нукуса... А тогда, во времена Назара и задолго до его рождения, народ Джан кочевал между дельтой Амударьи и Саракомышской впадиной. Лишь несколько недель  в году он работал в качестве тягловой силы, заменяя ослов, на плодородных землях Хиванского оазиса и других близлежащих цивильных землях, получая за это лишь лепешки и рис.  Или брал их силой. И опять уходил на дно Саракамыша и замирал, как мертвый. Но снова и снова возрождался, редея все более, становясь все бестелесней и тише. Но вот что интересно - Назар Чагатаев, найдя народ Джан, который к тому времени не мог уже добраться даже до Саракамышской впадины и просто блуждал где-то около, уже, вероятно, в агонии, привел его на Усть-Урт. Он обнаружил там рядом с более-менее сносной для земледелия и овцеводства долиной и водоемом какие-то пригодные для жилья пещеры и они построили там сначала один, а потом еще несколько общих домов, куда Советская власть стала вскоре подвозить на грузовиках продукты и предметы первой необходимости. При этом Саракамышская впадина, куда можно было спускаться, никуда не делась, она тоже оставалась тут же, буквально под боком. Но у народа что-то не срослось в сознании и в первой редакции повести он просто, после того как Назар, пробудив, накормил его, разбежался... А точнее - разбрелся жить в разные стороны,  фактически улизнув и от новой жизни, подразумевавшей оседлый социалистический уклад. Потом Платонову пришлось из цензурных соображений затушевать этот факт, изменив концовку на более благополучную. Но это уже не имеет большого значения.

- Ничего не понимаю. Такое чувство, будто Назар тоже основательно поморочил им головы, приведя еще и на какой-то мертвый Усть-Урт! А что означает слово «Джан»?

- Джан - это душа или милая жизнь. Кроме души  у них там от вечного голода и тоски уже ничего не осталось, даже тела. И вот тогда-то обнаруживалось перед теми, кто рисковал посмотреть на эти полумертвые, обнаженные до последнего, уже практически призрачные существа, что душа человека - пустынна. Видимо, когда ее покидает истинный Джа, душа высыхает.

- А-а-а... Поняла!.. Вот оно как!

- Насколько я помню, Назар говорил про тех, из кого состоял Джан, буквально следующее: «Беглецы и сироты отовсюду и старые, изнемогшие рабы, которых прогнали. Потом были женщины, изменившие мужьям и попавшие туда от страха, приходили навсегда девушки, полюбившие тех, кто вдруг умер, а они не захотели никого другого в мужья. И еще там жили люди, не знающие бога, насмешники над миром, преступники... Но я не помню всех - я был маленький».

- Панки! - Рита посмотрела ему в глаза.

Не отрывая взгляда, она присела на корточки, глядя на него снизу.

Годар продолжал:

- А между тем прямо за Усть-Уртом  начинался полуостров Мангышлак.  Усть-Урт считается его восточной границей. В некоторых источниках Мангышлак даже называют Усть-Уртом Мангышлак. А там уже, среди заливов Каспийского моря, проживали в некие не такие уж и давние по историческим меркам времена другие безумцы  - но уже святые... Здесь, по верованиям бежавших сюда русских христиан-бегунов, должно было начаться Тысячелетнее Царство Христа. Во всяком случае, здесь в разные времена, как говорят, жили и проповедовали 360 святых.

- Бедный народ Джан - он так и не узнал, что за горькой соленой горой, на которую поднял его тоже не ведающий этого Назар - вход в Рай.

- Про этот вход и никто бы не узнал, даже спустившись непосредственно к Каспию. Потому что живший там народ растерял былые преимущества из-за междоусобных войн и окончательно рассеялся  после монголо-татарского нашествия. А на самом Усть-Урте в 1983 году нашли каменные изваяния воинов неизвестной культуры. Одна их рука...

- Безумно интересно!.. Я готова присоединиться к какой-нибудь археологической экспедиции, только бы туда попасть! - сказала с чувством Рита. - Годар, может мы с вами поищем какое-нибудь сообщество вольных археологов? Или хотя бы подневольных? Я умею аккуратно работать кисточкой!

- Но там есть одно препятствие... В семидесятые годы Саракамышская впадина опять стала озером за счет стоков вод с ядохимикатами и пестицидами, которые сбрасывают сюда со всей округи после промывки хлопчатника по специальным отводным каналам. Говорят, что весь этот яд может когда-нибудь вернуться к людям... Но дело не только в мертвом озере с отравленными водами, а в кое-чем другом... В семидесятые годы проезжающие через Усть-Урт туристы стали сталкиваться с неведомыми существами-мутантами, которые вдруг появлялись перед машиной и окружали ее, заставляя испытывать панический ужас. Внешне эти существа были похожи на варанов...

- И держали в лапках трезубец Шивы, - быстро добавила Рита. На губах ее играла  добродушная усмешка.

- Что-то типа того!.. - рассмеялся Годар. - Правда, большинство этих существ истребили во время военных учений. Военные получили приказ прочесать Уст-Урт и под видом учебных стрельб провести массовый отстрел всех хвостатых-полосатых. С тех пор все неизвестное и странное опять затаилось. Но, конечно, никуда не исчезло...

- А если вообще не заезжать на Саракамышское озеро и Усть-Урт? Фу - на эти гиблые места!.. Мы вроде с вами собирались на Мангышлак?.. Или я чего-то не понимаю?

- А как же народ Джан? Вдруг и он, как те вараны, бродит призраком где-то у своего озера, куда самодовольные жители оазисов окончательно закрыли ему дорогу? У вас будет полуостров Мангышлак на берегу Каспия, а у вашего брата за Усть-Уртом не осталось даже пустого места в впадине, которую он считает своей родиной.

- Н-да... Дилемма. Надо что-то делать с народом. Или с его землей... Вот что, Годар, я к вам в Грузию приеду!.. А там будет видно как помочь Джан!

Взгляды их словно соединились в пенящийся водный мост с ласковыми солеными брызгами.  Все прежнее, что, быть может, огорчало, смешалось и разделилось.

Все доброе поднялось на поверхность, а злое ушло на дно.

- На Мангышлаке добывают уран, - мечтательно протянула Рита.

- А на Усть-Урте - помяните мое слово - обязательно когда-нибудь откроют плутон! А может, его уже открыли!  - добавил он радостно, словно поставив, наконец, точку в нужном месте некого небесного диктанта...

Потом была еще встреча на концерте Леоны.

Однажды Годара зацепил гитарный бой. В него вплетался  как бы молящий о помощи женский голос. Он пошел на звук и вышел к стоянке, где сидела в окружении пяти-шести слушателей суровая с виду исполнительница в мужских джинсах и безрукавке, с черной косынкой на голове. Эту молодую женщину он не раз видел на Кругу, она разливала еду по мискам и кружкам, присоединившись к дежурным кашеварам.

Как оказалось, исполнительницу звали Леона - она пела панк-рок и уже только этим одним напомнила ему Янку Дягилеву, которую он в ранней юности очень любил. Хотя на самом деле, как он узнал позже, в ее стиле проскальзывал скорее рок-бард Александр Непомнящий, которого любила она, но еще не слышал он.

Годар выразил свое восхищение и предложил Леоне выступить с концертом. На что певица, взглянув на него пронзительным испытующим взглядом, резко сказала:

- А вы организуйте мой концерт! Найдите время, не пожалейте сил. Сделайте, никого не стесняясь, объявление на Кругу. Тогда, быть может, я и приду и спою уже всем. А пока, кроме как от вас, мне предложений не поступало.

Годар решил, что ей просто не хватает веры в свое дарование и в этот же вечер, к немалому удивлению чему-то втайне омрачившейся певицы, собрал людей на концерт прямо на ее стоянке.

- Приходите на концерт, - сказал он на бегу и Рите.

И Рита пришла. Но после того, как Леона прервала пение, сказав, что слышит какие-то перешептывания, а значит, вероятно, ее тут слушать не хотят, встала и ушла.

Годар, догнав Риту, спросил:

- Вам не понравилось, как поет Леона?

- Отчего же, понравилось. Мне хотелось послушать песню про одинокий трамвай... Как вы еще не поняли, здесь вообще-то все музыканты-художники. Глупо ставить себя над другими - просто глупо.

- Да, я заметил, что Леона несколько высокомерна. Но это, я уверен, пройдет. А огонь, от которого так и сыпятся искры, станет со временем чище.

- Не все так просто и на Радуге, Годар. Вот вы рассказывали про свои впечатления. А вы знаете, что Снежка запущенная наркоманка и что у нее уже цирроз печени?.. А почему убегает от Чумы Умка вы тоже не в курсе?.. Да потому, что у Чумы уже вырезали почку и половину желудка, а она по-прежнему тянется к бутылке. Умка, как рассказывают, увидев, как та потянулась к бутылке сразу после операции, выхватила у нее ту бутылку и грохнула о земь, а саму Чуму выставила из друзей, чтобы промыть тем самым мозги что ли, если они там еще остались... Я приезжаю на Радугу уже третий год и знаю о чем говорю.

- Я не думал, что все так грустно, - подавленно протянул Годар.

- Но хорошего тоже немало. Не надо идеализировать Радугу, здесь люди такие же, как и везде. Просто многие здесь как бы меняют на время конститенцию. Дай Бог, чтобы разъехавшись по домам, они не так быстро возвращались в свое более, так сказать, привычное состояние.

- А мне бы хотелось жить без разрывов в конденсатах.

- Мне тоже, Годар... В этом мы с вами похожи!.. Кстати, утром я уезжаю. К сожалению, отпуск подходит к концу и меня ждет нелюбимая работа. Автобус в Москву отправляется из Чебоксар в девять утра и мы договорились с двумя товарищами, у которых тоже билеты на этот рейс, выйти в путь на рассвете. Вы, пожалуйста, не приходите меня провожать. Вы тоже спите, а я буду вспоминать вас по дороге и, может быть, приснюсь!.. Вот мой адрес и телефон. И пишите свой... А я, пожалуй, пойду. Что-то разболелась голова. Непременно вам приснюсь - это решено!..

Но Годару в то утро приснилась не Рита, а Шри Шрила Прабхупада.

Этот уже ушедший с Земли главный учитель общества Сознания Кришны просто шел куда-то вместе с несколькими учениками своей неторопливой походкой, с немного усталым, постоянно сосредоточенным на чем-то внутри и в то же время сдержанно-приветливым лицом. Во всем его облике не было никакого стремления к  величию. Чувство личной важности этого человека растворялось в какой-то неотступно сопровождающей его внутренней озабоченности, на чем он был постоянно сосредоточен, как бы глядя внутрь себя.

Так, глядя внутрь себя, но не забывая быть внимательным и предупредительным с людьми, он на секунду приостановился возле стоявшего в толпе у дороги Годара. Приветливо улыбнувшись, Прабхупада слегка дотронулся до его плеча маленьким ключом, который держал в ладони, а после безмолвно указал на храм на взгорьи, куда двигалось множество народа -  не только кришнаиты, но и самые разные люди, среди которых Годар узнал несколько своих знакомых христиан и невоцерковленных, а то и вовсе не верующих людей.

Прабхупада, похлопав его таким образом по плечу, ушел дальше, а Годар проснулся.

У кришнаитов в этот день был какой-то большой праздник и они уже с рассвета нагнали к палаткам свои цветочные мантры.  Эти тихие в ранний час песнопения проникали в его развевающуюся под березой бело-оранжевым парашютом палатку с утренним солнцем.

А еще они как бы осыпали своими лепестками еще теплые следы недавно ушедшей с Радуги Риты.

- Я люблю вас!

- Я люблю вас!

- Я люблю вас!

Народ, я вас люблю!..

Эти выкрики вплетались цветочными гирляндами  в каждое  Собрание на Кругу. Всякий раз находились люди, которые выбегали на Круг и делились созревшей в груди за ночь маленькой росистой искоркой. Некоторые, раскинув руки, посылали воздушные поцелуи, а иногда от избытка эмоций принимались танцевать.

С каждым днем Радуга все больше превращалась в Звучание. Пение, музыка и танцы стали преобладающей формой общения. Вместо простого бытового разговора шли непрерывные концерты, причем один другого краше и трогательней. При этом появлялось все больше людей, которые старались больше слушать, чем говорить. Хотя вообще-то люди Радуги за словом в карман  лезть не привыкли.

Наконец настал день, когда Илу, послав воздушный поцелуй,  выждав паузу, дожидаясь, когда прекратится воодушевленный гул, произнес:

Братья и сестры!.. Увы, скоро наш Слет заканчивается. Нам придется нести пылинки земли, которую мы собрали здесь на свои подошвы, так плодотворно трудясь,  туда, где все отдыхают. Но давайте мы будем почаще напоминать им, страждущим, истекающим потом и кровью в  сражениях друг с другом: «Граждане отдыхающие от Любви! Добро пожаловать Домой - на нашу Радугу!.. Только снимите, пожалуйста, ремни безопасности - с ними у вас ничего не получится!». И обязательно приезжайте сами на один из следующих ежегодных Слетов. Да каждый год приезжайте!... Через три дня у нас состоится последнее Собрание, во время которого мы спустим Знамя Радуги и задуем Его Сердце. Но прежде прямо на Кругу мы проведем большой прощальный концерт. Я предлагаю подготовиться... Подходите потом к моему типи - записываться в участники. А пока, для разогрева, послушаем нашу Аню!..

Все так и грохнули со смеху, услышав слово «разогрев» в применении к Умке, которая была профессионалом своего дела. Глядя внутрь себя, Умка запела, все больше просветляясь лицом:

Я иду раслабленной походкой,

Чувствую себя ужасно кроткой,

Чувствую себя ужасно хрупкой,

Чувствую себя стеклянной трубкой.

Я иду по тоненькой дорожке,

У меня есть маленькие рожки,

У меня в ботиночках копытца,

Пусть меня милиция боится.

О-о-о! по тоненькой дорожке

О-о-о! качаясь от ветра!

Я иду качаясь от ветра,

Все меня обходят за три метра,

Бедные усталые уродцы

Видимо боятся уколоться.

Я иду с блуждающей улыбкой,

Чувствую себя стеклянной рыбкой,

Чувствую себя стеклянной птичкой,

Чувствую себя зажженной спичкой.

После чего на Круг вышел тот самый парень-исполнитель из Шуи, который пропел тогда на берегу всю ночь, и, прижав к груди гитару, как ребенка, запел песню, которая принадлежала перу Сергея Калугина:

Звезды и годы,

Лица и тени,

Снов хороводы,

Хитросплетенья.

С каждой минутой

Бегства из рая

Я забываю -

Мы забываем! -

Что наш Великий Господь -

Это маленький мальчик.

Всемогущий Господь -

Просто маленький мальчик.

Совершенный Господь -

Это маленький мальчик.

Беззащитный Господь...

Пьяные споры,

Волчьи метанья,

Блудные взоры,

Страх воздаянья.

А в поле над пропастью

В метре от края -

Маленький мальчик:

С ним не играют.

И он - наш Великий Господь -

Этот маленький мальчик.

Всемогущий Господь -

Этот плачущий мальчик.

Совершенный Господь -

Потерявшийся мальчик.

Беззащитный Господь...

Немного помолчав в наступившей тишине, он спел песню, написанную, как он сказал, одним бардом по впечатлениям от повести Владислава Крапивина «Самолет по имени Сережка». Стихи были самого Крапивина. Там были  такие слова:

Сказка стала сильнее слёз,

И теперь ничего не страшно мне:

Где-то взмыл над водой самолёт,

Где-то грохнула цепь на брашпиле...

Якорь брошен в усталую глубь,

Но дорога еще не окончена:

Самолёт межзвёздную мглу

Рассекает крылом отточенным.

Он, быть может, напрасно спешит,

И летит он совсем не ко мне...

Только я в глубине души

Очень верю в хороший конец.

Годар не стал дожидаться когда Радуга свернет свои паруса. На следующий день он переправился через Кокшагу с забавной парой молодоженов, которых все в лагере величали Кисой Алисой и Котом Базилио. Все трое договорились за небольшую плату с водителем грузовика, что тот, закончив свою работу, вывезет их из леса.

- До свидания, Радуга! - прокричали, взявшись за руки, Кот Базилио и Киса Алиса через летящие воды реки и многозначительно посмотрели друг другу в глаза. А Киса Алиса даже торопливо перекрестилась.

Сдерживая усилием воли подступивший к горлу трепет, Годар машинально повторил про себя слова, которых на самом деле не слышал, оглушенный минутой отрыва:

Радуга, до свидания!

И уже минут через пять кузов грузовика, где их отчаянно трясло и болтало, заволокло пылью. Песчаное облако рассеялось лишь тогда, когда грузовик выехал на трассу и остановился.

Кот Базилио ловко спрыгнул вниз и, протянув руку, спустил опершуюся на нее, по-прежнему любезную Кису Алису. Они перебежали на другую сторону трассы и принялись высматривать транспорт до Казани, а Годар остался на этой стороне, ему был нужен автобус, следующий в Чебоксары.

/Годар. Путешествия

Сосны с березами пролетали мимо окон. Струились навстречу веселыми, повсюду растекающимися по песку ручьями струи  хлынувшего вдруг дождя. Над ним возвышалась в розоватой водяной пыли  немного отуманившееся солнце.

Годар, не спуская рюкзака, стоял в самом конце автобуса. Пассажиры украдкой поглядывали на него, желая удовлетворить какое-то любопытство. Наконец, один из них не выдержал и спросил:

- А что - у вас пионерский слет?

- Да какие из них пионеры, - посмеялись с сидений, - и где они теперь - пионеры?..

- Пионеры-пионеры, - с улыбкой согласился Годар, - с главного пионерского слета.

- А то я езжу на дачу и все время вижу - идут и идут с рюкзаками - то туда, то обратно. Молодцы, ребята. Так и надо. Не уматываетесь, как мы.

Когда автобус, высадив на предыдущих остановках добрую половину пассажиров, въехал в центр Чебоксар, дождя уже не было. Один недобрый пассажир выругался, когда Годар замешкался в проходе, вытягивая рюкзак из не до конца открывшейся дверцы.

Годар проводил его, куда-то стремительно убежавшего, после того, как тот оттолкнул его, улыбкой.

Этот город лежал на хорошо вымощенных и вымытых мостовых, то спускающихся, то взмывающих вверх. Годар быстро понял, что если идти по спуску, то попадешь на Набережную, а если взбираться в гору - то на холмы, где виднелись вдали золотые купола храмов.

Но для начала надо было купить еды.

В магазине он взял кефир, ацидофилин и ряженку, овсяные печенья, замечательный черный дарницкий хлеб и  маковый рулет и, погрузив все это в рюкзак, отправился гулять по городу.

Где он будет ночевать сегодня, он еще не знал. Но хотел бы провести ночь под открытым небом. Поэтому вариант с ночевкой в здании автовокзала, куда его могли и не пустить,  он оставил на крайний случай.

Он долго шел куда-то вниз, по узкой, местами вымощенной булыжником старинной улице, где было много клумб и  причудливо изогнутых скамеек. Некоторые здания по обеим сторонам имели шпили. Многие окна были резными. Деревья были аккуратно подстрижены, их стволы побелены. Вместе с ним в этом оторванном от суматохи уголке, чем-то напоминавшем ему Ригу, но только без рижской размеренности и тишины, шли или сидели - чаще по двое-по трое - негромко переговаривающиеся молодые люди. Тут он, осмотревшись, догадался, что улица вела в три направления - в центр, в университет и на набережную. Из центра он уже пришел, а университет его сейчас не интересовал, поэтому он ускорил шаг в прежнем направлении и скоро вышел на набережную.

Первым делом он увидел  водную гладь. Из глади вырывались фонтаны и поднимались на тонких ножках похожие на большие белые одуванчики - круглые фонари. Вдали виднелся холм со статуей стоящей со знаменем женщины и коленопреклоненным мужчиной в гимнастерке  с орденами. Это была, как узнал он чуть позже  - Мать-Покровительница, установленная в честь Победы над немецко-фашистскими захватчиками. Мужчина-воин, преклонив колено, присягал ей и знамени, за которое уверенно держалась ее рука - на вечную верность.

Водную поверхность пересекал красиво украшенный фонарями мост. И такими же встающими в линии большими и маленькими фонарями-одуванчиками была усеяна вся огромная площадь Чебоксарского залива.  Эта площадь представляла собой комплекс разнообразных, органично переходивших друг в друга более мелких площадей и площадок, парков и памятников, лестниц, крытых ларьков и кафе. Здесь сошлись и выложенная узорными плитами мостовая, и пляж со светлым песком, и зеленая лужайка.

Поняв, что не хочет отсюда уходить, Годар бродил здесь до вечера.

Наконец он отправился искать место для ночлега.

Он дошел до храма, который был огорожен небольшим забором с незапертой калиткой. Войдя в калитку, увидел  могилу с большим деревянным крестом. Подошел и немного постоял, прочитав, что тут лежит некий старец, похороненный в девятнадцатом веке. Стараясь держаться благоговейно, тихо отошел в сторону и присел на  камень... Тут был еще палисадник и несколько скамеек. А в стороже, судя по всему, эти места не нуждались. Можно было, конечно, примоститься на скамейке, но через дорогу напротив слышались музыка и девичий смех. Там, на первом этаже двухэтажного здания, располагалась аптека. Ее сотрудницы то и дело выходили на крыльцо и что-то громко, суматошно рассказывали друг другу. Иногда у аптеки останавливались автомобили и их владельцы, проворно взбежав по ступенькам, уводили чуть притихших работниц фармацевтической промышленности в их напоенные микстурами покои.

Поэтому Годар не нашел ничего лучшего, как кинуть свой коврик в глубине палисадника.

Но ночь так и не наступила, скоро наступил рассвет.

Позавтракав, Годар покинул свое укрытие и пошел наобум. Вскоре он вышел к скверу, присел на лавочку, а потом даже прилег на нее.

Вдруг в сознание проник  безразлично-грустный, словно все про всех знающий и ко всему притерпевшийся голос:

- Брат, ты не голоден?..

Годар рывком вскочил.

- Лежи-лежи... Отдыхай. Менты тоже еще отдыхают. А мы тут насобирали вот... присоединяйся. Мы вон там с товарищем живем - видишь подстилку под бугром? Так что если голоден - подходи... Товарищ только что отошел, бутылки пошел собирать.

Перед ним стоял бомж.

Это был человек его лет, весь в лохмотьях, но с еще густой непричесанной шевелюрой цвета соломы и большими зелеными глазами, которые были словно покрыты пленкой. Эти глаза не смотрели ни на собеседника, ни на окружающую жизнь, но в то же время машинально выхватывали из нее, жизни, все самое необходимое.

Годар почувствовал смешение чувств: смешение вины, чисто физической неприязни, желания как-то помочь и в то же время поскорей пройти мимо, желания поскорей убежать. И он понял, что по отношению к этому стоящему за чертой жизни человеку - он просто подлец. Так как у него нет ничего за душой, что предложить ему. У него не было уже даже рулета и кефира с ряженкой. Был только хлеб, который он торопливо отдал, объяснив, что сам он - турист, и ни в чем не нуждается.

Бомж ушел.

Потом опять вернулся, переделав какие-то только ему понятные необходимые дела и вдруг, застенчиво улыбнувшись, сказал:

- Пойдем, я тебе Волгу покажу.

И вскоре они стояли на холме, откуда была видна не только Волга, но и весь город - все это лежало внизу и, взобравшись еще на обломок бетонной плиты, пошатываясь и балансируя на ней, Годар вдруг почувствовал себя наравне с пролетающими птицами. Тяжесть отпустила его. Он весело воскликнул, чуть не упав с этого случайного постамента:

- Красиво-то как!..

- Да, Чебоксары - славный город, - откликнулся его спутник с непритворной гордостью.Видимо, он был еще начинающим бездомным и на первых порах приобрел обострившуюся способность оттаивать от малейших проявлений внимания. - Ты в курсе, что у нас родился Чапаев?.. Не в курсе... Ну правильно, сейчас никто и не вспомнит такого имени. А раньше у нас каждый год в его честь проходили  большие торжества. Вон там погляди - квадратик виднеется - там целый музейный комплекс.  И памятник его стоит. Пионеров-то было сколько раньше  - съезжались со всего СССР. И ты не поверишь - я там был главным барабанщиком. Я в детстве по барабану так и стучал...

- Вы умеете играть на барабане? А хотите опять попробовать сыграть? Или не обязательно сыграть, а просто послушать... Но если вы попросите барабан, то вам его непременно дадут. Это совсем недалеко - надо сесть на автобус в сторону Казани и где-то через двадцать минут выйти у поворота на село Иван Беляк, а там пройти лесом двадцать километров до острова на речке Кокшаге. У меня есть схема - я вам дам. Я и на автобус денег дам. А что касается продуктов и ночлега, то там все это бесплатно. Там собираются музыканты и вообще добрые люди. И там как раз намечается грандиозный концерт!

Годар принялся рассказывать про Радугу, усиленно склоняя как будто внимательно слушающего, поддакивающего, переминающегося с ноги на ноги спутника к тому, чтобы тот немедленно отправился в путь. Но в какое-то мгновение, когда речь Годара запнулась, спутник вежливо сказал:

- Нет, брат, наверное, не получится. Мне еще Павлика ждать надо... У меня тут друган есть - Павлик. Он, кстати, скоро уже придет и что-то, наверное, принесет. Может быть даже пивка - тут народ часто оставляет недопитые стаканы. Присоединяйся потом к нам, если хочешь. А мне нужно еще отойти по одному неотложному делу... Ты пока к Волге спустись. А вон слышишь - колокола зазвенели? Это Троицкий монастырь. Заметил, какие у него могучие стены?.. То-то, брат... Сейчас его отопрут и начнется служба. Туристы понаедут, паломники...  Будет нам с Павликом работа - просить у них на хлеб. Ты сходи туда, тебе там хорошо будет.

Оставшись один, Годар сделал все так, как посоветовал ему этот так и не представившийся по имени, хоть Годар и аккуратно расспрашивал его, в чем-то мудрый и добродушный человек: он спустился к Волге, а потом направился в монастырь.

...У входа в монастырь уже стоял автобус с туристами. Слышался смех. Щелкали фотоаппараты. Служители встречали гостей с непроницаемыми лицами и, велев убрать фотоаппараты, вели их в главный храм, где на входе стоял с отрешенным видом молодой послушник, протягивая суму для пожертвований. Параллельно он раздавал не догадавшимся прихватить с собой косынки женщинам казенные платки.

Влившись в этот поток, Годар вскоре оказался во внутренних покоях храма. Здесь была полумгла и мальчик-пономарь читал на клиросе молитвы. За ним, метрах в пяти позади, стоял пожилой монах и, казалось, внимательно слушал, думая параллельно какую-то свою думу. «Должно быть, этот человек молится за мир», - подумал Годар, перебрав в памяти то, что когда-то слышал о православии.

Вероятно из-за обилия туристов здесь имелось много скамеек. Сзади они стояли рядами. Присев в самый конец, Годар поставил у ног рюкзак и попытался отдаться течению молитв.

Увы, это не удалось, в голову помимо разной чепухи, вроде забот о том, чтобы не опоздать на вокзал, лезли и вечные критические мысли - привычно-критические, каким он привык отдаваться при виде служителей культа. Кроме того, его мучила жажда и он, наконец, вышел в коридор и выпил целый стакан свяченной воды, которую набирали желающие все испробовать туристы. Но жажда не утолилась. И он потом еще не раз выходил в коридор и опять выпивал не меньше стакана, хоть и помнил откуда-то, что такими вещами злоупотреблять не стоит. Он рассудил, что если очень хочется, то - стоит.

В какой-то момент пожилой монах оглянулся и лицо его, которое было до того как бы вне времени и озарялось изнутри, печально нахмурилось и потухло.

- Милая моя, нельзя сюда в брюках - поймите, нельзя!.. Я это для вас говорю. Не нам от этого плохо, а вам!.. Но вы этого, к сожалению, не понимаете. Нечувствие - это болезнь нашего времени!

Он обращался к туристке, которая торопливо вышла потом в придел, а Годар ощутил его слова про нечувствие как обращение к себе.

Да, он тоже болен нечувствием - это несомненно. Он может откликаться на радость и боль других людей, да и на все другие чувства, только когда те сами проявят эти чувства хотя бы в зачаточном виде. Как долго он будет жить лишь отраженным светом, а не так, как этот внешне суровый, озаряемый изнутри монах, из строгого поучения которого - сияла живая доброта?

Годар не сомневался - монах обладал неподдельной силой Добра, потому что оно покрыло его сердце, - так покрывает своим телом, обнимая крыльями, мать собственного птенца. И в нем, так неожиданно и незаслуженно обласканном - тоже слабо-слабо затеплился огонек. И осветил происходящее уже на другом, чуть более глубоком уровне. Он почувствовал всеобщую связь, которая собрала поутру в эти стены якобы случайно съехавшихся, тоже страдающих нечувствием людей, которые просто забыли, что их природа родственна природе свечей. Их самая большая жажда заключалась в желании светить, но почему-то не было огня, потому что Источник был вынесен из их сердец вовне. И люди маялись и суетились, желая скрыть от других и, в первую очередь, от самих себя, свою лишь изредка озаряемую созависимость.

...В автобусе он  неторопливо просматривал купленный в монастырской лавке двухтомник в зеленоватой обложке - это были «Аскетические опыты» святителя Игнатия Брянчанинова. Он не знал, что это такое и не знал, почему выбрал именно их.

Для начала он решил познакомиться с кратким жизнеописанием святителя, и, начав читать, так увлекся, что вскоре уже желал немедленно всем рассказать о жизненном пути этого человека. Тем более, что православная церковь причислила его в 1986 году к лику своих святых. Тот был на редкость благородным человеком, причем, при всем своем внутреннем и внешнем смирении, - человеком явно не комфортным. Писал в молодости стихи, даже дружил с поэтами пушкинского круга, а может, имел честь знать и самого Пушкина. Но при этом был одарен и математическими способностями. Да и, пожалуй, не было такой области, в какой бы ни был одарен этот зачисленный в санкт-петербургское Главное военное инженерное училище стройный и приветливый юноша из знатной дворянской семьи из Вологды. Молодого Дмитрия Брянчанинова даже заметил сам Николай Второй и включил в число своих пенсионеров - так тогда называли получавших царскую стипендию подающих надежду студентов.

С первых дней в училище всеобщий любимец Дмитрий стремительно продвигался по службе и получал воинские звания, которые были выше, чем у других студентов.

Но перед самыми выпускными экзаменами он вдруг подал прошение об отставке от воинской службы в связи с желанием уйти в монастырь. И после долгих мытарств такое соизволение получил, несмотря на решительное сопротивление царя и противодействие родителей. Да еще и увел вместе с собой в духовное странничество своего лучшего друга Михаила Чихачева, тоже решившего не вступать на путь светской карьеры.

Он кратко изобразил свои мытарства той поры в небольшом произведении под названием «Плач»:

«Вступил я в военную и вместе ученую службу не по своему избранию и желанию. Тогда я не смел - не умел желать ничего, потому что не нашел еще Истины, еще не увидел Ее ясно, чтобы пожелать Ее! Науки человеческие, изобретение падшего человеческого разума, сделались предметом моего внимания: к ним я устремился всеми силами души; неопределенные занятия и ощущения религиозные оставались в стороне. Протекли почти два года в занятиях земных: родилась и уже возросла в душе моей какая-то страшная пустота, явился голод, явилась тоска невыносимая по Боге. Я начал оплакивать нерадение мое, оплакивать то забвение, которому я предал веру, оплакивать сладостную тишину, которую я потерял, оплакивать ту пустоту, которую я приобрел, которая меня тяготила, ужасала, наполняя ощущением сиротства, лишения жизни! И точно - это было томление души, удалившейся от истинной жизни своей, Бога. Воспоминаю: иду по улицам Петербурга в мундире юнкера, и слезы градом льются из очей...

Понятия мои были уже зрелее, я искал в религии определительности. Безотчетные чувствования религиозные меня не удовлетворяли, я хотел видеть верное, ясное, Истину. В то время разнообразные религиозные идеи занимали и волновали столицу северную, препирались, боролись между собою. Ни та, ни другая сторона не нравились моему сердцу; оно не доверяло им, оно страшилось их. В строгих думах снял я мундир юнкера и надел мундир офицера. Я сожалел о юнкерском мундире: в нем можно было, приходя в храм Божий, стать в толпе солдат, в толпе простолюдинов, молиться и рыдать сколько душе угодно. Не до веселий, не до развлечений было юноше! Мир не представлял мне ничего приманчивого: я был к нему так хладен, как будто мир был вовсе без соблазнов! Точно их не существовало для меня: мой ум был весь погружен в науки и вместе горел желанием узнать, где кроется истинная вера, где кроется истинное учение о ней, чуждое заблуждений и догматических, и нравственных».

Где бы не появлялся в дальнейшем будущий святитель  -  повсюду внешние дела вдруг приобретали глубокое внутреннее измерение.

Он возродил из руин в качестве настоятеля Троице-Сергиеву Пустынь под Санкт-Петербургом, где и прослужил двадцать четыре года, назначенный туда вместо пустынной иноческой жизни, к которой чувствовал призвание, тем же, поначалу недовольным, а потом очень довольным и им, и его последующей деятельностью, императором.  

Потом, уже ближе к старости, отец Игнатий все-таки подал прошение о переводе с всегда тяготившей его респектабельной должности настоятеля - в скит Оптиной Пустыни. Но был вместо этого направлен в Ставрополь на должность епископа Ставропольского и Черноморского,  где, несмотря на болезни, вступил в противоборство с чиновниками из числа самодуров и казнокрадов, а также с некоторыми самодурами от церкви, и восстановил и там за четыре года,  тоже ценой колоссальных усилий, - полноводное течение жизни.  

В последние свои годы епископ Игнатий получил разрешение удалиться на покой.  В тихом Николо-Бабаевском монастыре  Костромкой епархии он обрел, наконец, возможность вплотную заняться писательством.  Впрочем, он занимался писательством на протяжении всей жизни, несмотря на непрерывные проблемы со здоровьем. Святитель поставил перед собой цель проверить на собственном жизненном опыте писания древних монахов - тех из них, кого Церковь причислила к лику святых и называла святыми отцами.  Он обнаружил, что современные люди не понимают их слов, так как в силу изменившихся понятий вкладывают в их слова  совсем другой смысл. И даже нередко  противоположный. Задавшись целью перевести внутренний смысл святоотеческих писаний на язык реалий своих современников, святитель Игнатий и написал свои знаменитые «Аскетические Опыты», а также их продолжение - «Аскетическую Проповедь», «Приношение современному монашеству».

Особенно Годара заинтересовало то, что святитель Игнатий так и не обрел духовного наставника, который мог бы вести его за собой в соответствии с его собственным внутренним опытом.  Так как не нашел в тогдашней церкви, включая монахов-насельников Оптиной Пустыни, никого, кто бы действительно понимал Евангелие и святоотеческие писания в духе, а не в букве. Недолгое руководство в самом начале монашеского пути оптинского старца Леонида принесло ему лишь временную и больше внешнюю, чем внутреннюю пользу. А с чем-то он был и прямо не согласен. Видимо поэтому святитель Игнатий рекомендовал подходить к выбору наставников с большой осторожностью. И, если нет подходящего руководителя, руководствоваться просто книгами, но только при условии, что они написаны святыми отцами, которых, однако, необходимо еще правильно интерпретировать.

- Интересная книга? - поинтересовался у него с вежливым любопытством сосед - пожилой чуваш в очках. Маленький, сухопарый, он держал на коленях  чемоданчик-дипломат, положив на него обе руки.

Годар тут же вдохновенно поделился с ним мыслями о прочитанном и только потом осекся и, взглянув искоса на сдержанно кивающего слушателя, несколько грубовато и отрывисто бросил:

- Наверное, вам это не очень интересно.

- Нет, отчего же, - возразил сосед и, улыбнувшись, извлек из чемоданчика книгу, - я тоже завсегдатай библиотек. Я даже везу на научный симпозиум только что изданную собственную книгу, правда, это всего лишь учебник. Я географ и описал в этом учебном пособии - это на самом деле итог многолетних исследований - природу Чувашии.  Это самое полное ее научное описание на сегодняшний день. Не знаю, в курсе ли вы, что наш регион - один из самых экологически чистых по России. Я писал эту книгу много лет по собственному почину, путешествуя с таким рюкзаком, как у вас. А работал школьным учителем. Это сейчас я преподаю в Чебоксарском университете, меня туда пригласили несмотря на то, что я не имел научного  звания. Теперь оно у меня есть, но я скучаю по прежней работе. Я не для того вам это рассказываю, чтобы похвалиться. А чтобы вы не смущались как бы. Очень хорошо вы рассказываете об этом... как его?... Брянчанинове. Расскажите, пожалуйста, еще.

- А больше я пока что ничего о святителе и не знаю.

...Потом была Москва, которую он не успел посмотреть, потому что заканчивалась виза и надо было спешить. Он сел на поезд до Владикавказа. Здесь милиционеры проводили досмотр вещей.

- Что везете? Нет ли лекарств? - cпросили Годара, подчеркнуто бесцеремонно попинав его рюкзак и пару раз опустив в него вслепую руки.

- Только фенозепам.

- Да вы что! - милиционеры переглянулись. - Этот препарат включен в список наркотических!

- Не может быть - я им просто тревогу снимаю.

- А рецепт у вас есть?

- Зачем мне рецепт, если есть лекарство?

- Все равно надо иметь при себе рецепт. Это доказательство, что препарат действительно вам назначен. А так мы можем вас ссадить на ближайшей станции и отправить на наркоконтроль. Кстати, а где документ о пошлине за провоз вещей?

- Какая пошлина? У меня и вещей-то почти нет.

- Должны были заплатить еще на въезде! Сейчас мы вам такой штраф выпишем, будете в следующий раз знать. Радуйтесь еще, что вы уезжаете. Если бы мы вас по дороге в Москву остановили, то отправили бы обратно на КПП Верхнего Ларса за квитанцией об уплате пошлины.

- А что же теперь делать? Если хотите, можете отправить меня на наркоконтроль или обратно в Москву, ведь все равно...

- Не надо. Положите на стол триста рублей и больше не попадайтесь. А фенозепам мы просто конфискуем.

- Нет у меня таких денег. Точнее, есть, но ваша проверка еще не последняя и дальше тоже захотят триста рублей.

- Ты что ж это решил расплатиться с другими за наш счет?! Двести и ни рублем меньше!..

Потом была маршрутка «Владикавказ - Тбилиси». Водитель сразу собрал с пассажиров деньги, чтобы расплачиваться по дороге с проверяющими без всякой проверки. Они выстояли длинную многочасовую очередь на КПП Верхний Ларс. Причем водитель опять предложил скинуться, чтобы миновать ее быстрей и куда-то ушел. Так прошло невесть сколько времени - может, час, может, два. Но потом, вернувшись с каким-то человеком в форме, водитель действительно перегнал маршрутку на несколько машин вперед.

Непосредственно на КПП выяснилось, что  виза просрочена на один день, он должен был покинуть территорию Российской Федерации не в последний указанный в визе день, а днем раньше. Разумеется, об этом его никто не проинформировал. Да и негде было уточнить, так ли это. Здесь Годар сильно возмутился. Чтобы отстоять свою честь ни в чем не виновного гражданина, он даже был не прочь, чтобы его отправили для проверки личности во Владикавказ, как грозились пограничники. Тем более, что за нарушение визового режима в паспорт могли поставить штамп, делающим его владельца на пять лет не въездным. Но пограничники внезапно сменив, в лице появившейся молодой вежливой осетинки в погонах, гнев на милость, просто выписали штраф на сто рублей. Квитанции, правда, не выдали.

А потом они ночевали высоко в горах  на высоте почти 2200  метров над уровнем моря. Потому что жители села Казбеги перекрыли дорогу, требуя от властей свет. Это уже была Грузия, а село Казбеги было самым первым большим населенным пунктом, расположенным вдоль Военно-Грузинской дороги и несколько возвышающимся над этой стратегически важной дорогой.  Казбегские старики, одевшись в национальные одежды джигитов и вооружившись кинжалами, стали поперек дороги и так и простояли всю ночь стеной, несмотря на то, что их уговаривала разойтись, суля скорые блага, целая комиссия из Тбилиси, срочно прибывшая вертолетом.

На дороге скопилось уже немало машин, включая фуры с скоропортящимися продуктами. Водители и пассажиры заперлись на ночь в своих кабинах. Но некоторые не захотели запираться и разожгли костер, куда иногда подходили погреться и выпить казбегские старики. Они же принесли еще вина и лаваш. Слышался смех и в какой-то момент послышались песни.

В общем, к утру стариков, кажется, подкупили. И колонна из машин с первыми лучами солнца двинулась сквозь туман дальше.

Измотанные физически и морально пассажиры чрезвычайно обрадовались. Оживившись, они принялись честить правительства.

- Это все олигархи устроили - разделили меж собой советскую  землю, а нас не спросили. Ох, и бараны же мы были. Я живу в Ереване и не могу теперь ездить через Баку. Зачем мне это? Что нам, армянам, делить с азербайджанцами? Это президенты делят. А страдают - народы.

- Ошибаетесь, дорогая. Президенты пикируются только для нас, а сами втихаря ездят друг к другу в гости и вместе кушают, отдыхают. Я осетинка, жила раньше по эту сторону Верхнего Ларса, а потом была вынуждена бросить дом и переехать на ту. Еду теперь в Тбилиси, чтобы продать квартиру покойного брата, и еще не известно, разрешат ли.  Видит Бог - нам нечего было делить с грузинами.

- Это все Россия - это она всех ссорит. Разделяй и властуй - это сказал еще... как его?

- Цезарь. Да только не Россия тут виновата, а Америка - это Америка всех разделяет, чтоб отдалить от России.

- Правильно говорите: Россия только отбивается.

- Но страдаем-то мы. И ссоры вспыхивают тоже меж нами.

- А вы читали книги Александра Казбеги? Это грузинский писатель, живший в девятнадцатом веке, по имени которого и назвали потом его родное  село Степанцминда, у подножия которого мы с вами ночевали, - селом Казбеги. Он был дворянином, сыном наследственного правителя Хеви, так назывался тогда местный край, где жили еще родовой племенной общиной грузины-мохевцы.  Но, вместо того, чтобы вступить после смерти отца в должность хевисбери, то есть стать правителем, он, освободив крестьян своего родового имения от лишних податей, вдруг ушел  в пастухи. Правда, он до того успел пожить и в России, окончил в Москве сельскохозяйственную академию. Казбеги на равных жил пастухом среди простого народа семь лет:  узнавал его обычаи, поверья, законы. И так проникся, что, переехав потом в Тбилиси, одну за другой написал за шесть лет все свои знаменитые книги, где и изобразил жизнь горцев, одновременно и отсталых, и величественных. Книги эти приобрели громадную популярность.  Но, к сожалению, через шесть лет писатель умер от душевной болезни, причем в нищете.

- Вай! C ума сошел?.. Как тут не сойдешь, когда есть сердце.

- Так вот, перегоняя с другими пастухами стада на более сочные пастбища Чечни, Казбеги столкнулся с вымогательствами на дорогах. Власти в лице казаков и находившихся на службе осетин повсюду ставили им препоны, инкриминировали какие-то нарушения... Ну, вы все понимаете... В итоге стадо баранов к концу перегона заметно уменьшалось - баранами в ту пору расплачивались, баранами. Казбеги даже описал потом эти дорожные приключения в своих «Пастушеских воспоминаниях». Я вам процитирую дословно то, что написал Казбеги про тогдашний Верхний Ларс: «Не успели мы опомниться от приключения у Дарьяла и пройти около девяти верст, как ларсские стражники преградили нам путь и стали требовать себе по барану с отары; на каком основании, по какому праву, - никто этого не мог нам объяснить. Мы, конечно, на это не шли, и драка была бы неизбежна, если бы не случился тут же ларсский акцизный, который объяснил сотнику, кто я такой, и нас оставили в покое». Как видите, с тех пор ничего не изменилось.

- Если б я это знал, поехал бы другой дорогой. А тут я все деньги оставил.

- Да сейчас везде так.

- Повсюду с нами обращаются, как с теми баранами - мало того, что ведут неведомо куда, так еще и стригут по дороге.

- Главное, найти бы этих пастухов в овечьих шкурах.

«...Зря Казбеги высматривал солнце позади, идеализируя родовую общину горцев, - подумал Годар со смесью гордости и боли за любимого писателя. Он называл его вполушутку в компаниях русскоязычных тбилисских литераторов  - первым грузинским хиппи. - Этим он и загнал в итоге субстанцию своей горячей души в давно омертвевшие формы. Вместо того, чтобы любоваться прошлым, как реалистичной картиной, забирая в путь лучшее и отбрасывая темное или просто отслужившее свой срок, он молился на него, и в то же время, другой частью своей души, представленной в его книгах рыцарственными героями-одиночками,  бросал вызов его ограничениям. Молился и  бросал вызов  одному и тому же Богу, раскалывая его тем самым, как и собственную душу, надвое: на доброго Бога и злого Бога. На Бога и Люцифера. И в конечном итоге, когда ему, умирающему от мучительной душевной болезни, принесли в больницу только что вышедший из типографии трехтомник его сочинений, он с ужасом и гневом отбросил его. Он уже испытывал глубокое отвращение и к книгам, и к жизни, и, надо полагать,  к оставившему его  Богу».

Годар вспомнил, как они говорили на Радуге про судьбу графа Альберта из романов Жорж Санд «Консуэло» и «Графиня Рудольштадт». Тот тоже был болен странной душевной болезнью. Приступы болезни графа Альберта переходили на пике в сонное оцепенение, каталепсию. Это, наверное, и есть предельное давление на душу человека некой мертвящей ее формы. А ведь граф Альберт втайне ожидал пришествия Люцифера.

И опять Годар с удивлением задался прежним вопросом: «А зачем благородному мятежнику графу Альберту, в душе которого была одна чистота, понадобился Люцифер в его борьбе с ветхим Богом? Ведь в истории уже был человек, который вполне эффективно расправлялся с идолами, уже был в этом смысле «богоборец», которому можно было подражать, - его звали Иисус».

Непонятно было ему,  зачем некоторым эксцентричным эзотерикам, вроде того же Алистера Кроули, был так уж необходим их «сатанизм», когда Христос на самом деле всех круче?!

Возможно, что расколотый, сузившийся, ставший плоским, распятый на кресте из давно высохшего древа жизни прежних форм бытия, Бог превратился в подсознании графа Альберта, как и в подсознании Казбеги, в узника совести.  Они обращали свой гнев - против себя. А гнев против себя на бессознательном уровне - это страх: cтрах и тревога.

Почему-то все забывают, что солнце - не позади и не впереди. Оно всегда рядом. Просто то и дело перемещается по небосклону. Но все равно никогда не отстает и не опережает.

Это хорошо видно в пути.

...Мать и приятели были приятно удивлены - Годар не только не расстроил за путешествие своего чувствительного к перегрузкам здоровья, но, судя по посвежевшему виду и приподнятому настроению, скорее укрепил его.

А через год к Годару приехала из Москвы девушка!

Причем в дни, когда на грузинско-осетинской границе произошла перестрелка, после которой все ждали войны: дорогу из Тбилиси в Цхинвали снова заблокировали, как в девяностые, когда противоборство между Грузией и отколовшейся от нее Южно-Осетинской автономией дошло до черты, за которой горячие головы с обеих сторон могли схватиться за оружие.  Был на какое-то время закрыт и КПП «Верхний Ларс». Однако девушка, как видно, была героическая - она прорвалась-таки через границу с первым же пущенным из Москвы в направлении Верхнего Ларса рейсовым автобусом.  Правда, ее сопровождал какой-то парень, но всем было видно, что он не более чем ее тень.

Годар в тот волнительный для него день несколько раз ездил на автовокзал у метро «Дидубе», чтобы справиться о прибытии никогда не укладывающегося в расписание из-за многочисленных проверок и простоя на КПП московского автобуса. Наконец, ему сообщили, что автобус прибудет к вечеру, часов в пять. Но в семь его все еще не было.

А потом, как сообщил диспетчер, автобус наконец прибыл, но застрял из-за поломки на мосту Тбилиси  - Мцхета. Усмехаясь, диспетчер прибавил: «Это отсюда в десяти минутах езды. Если хотите, можете взять такси и забрать своих гостей из зоны их бедствия».

Но забирать никого не пришлось. Рядом вдруг притормозило такси и на все еще яркий, несмотря на вечер, тбилисский свет вышли двое.

- Это что - гномы? - шепнул притихший за спиной диспетчер.

- Нет, вероятно,  хоббиты, -  ответил с полуулыбкой Годар.

Впрочем, этих двух ужасно уставших и в то же время озаренных счастливыми улыбками, тут же с любопытством принявшихся осматриваться, о чем-то меж собой поспорив, действительно невысоких молодых людей было видно в несколько чопорном Тбилиси за версту. Вот и водитель такси - солидный отец семейства, прежде чем уехать, бросил через плечо не то с сочувствием, не то с укоризной:

- Упатроно бавшвеби.

- А что такое «Упатроно бавшвеби»? - cпросил спутник Риты -  парень в круглых очках.  Он был плотен, коренаст и, несмотря на светлую чеховскую бородку, пожалуй, действительно имел в своей внешности кое-что от гнома. В маленьких черных глазах его, как и в тоже темных, но больших глазах Риты,  несмотря на то, что они поглядывали сквозь стеклышки вполне добродушно и приветливо, всегда плескалось некое лукавое выражение.

- Упатроно бавшвеби - это, в переводе с грузинского, буквально: дети, не имеющие над собой  патрона. То бишь старшего. Неприкаянные, беспризорные дети. А может и вовсе - безбожники. Шантрапа, одним словом.

- Понял. Наверное, так в Грузии называют хиппи.

- Нет, Николай, ты не понял: мы безбожники, безбожники! Это круче, чем хиппи. Все, решено: назовем нашу группу «Упатроно»! Подождите-подождите... Николай, помоги мне достать камеру - это надо заснять... - И Рита принялась снимать на камеру какую-то ползущую по асфальту пеструю гусеницу. - Не вздумай убирать ее с дороги в какие-то кусты, - предупредила она, не отрываясь от съемки, Николая, - это существо знает куда ползет. И вообще, ты уже всем надоел со своей приставучей неумелой помошливостью. Когда же надо действительно проявить себя человеком, тебя словно нет. Годар, ты не представляешь, что я пережила в дороге - ко мне, как только мы простились с родителями и поехали, стал приставать какой-то твой соотечественник. И представляешь, когда он попросил Николая уступить ему место рядом со мной,  Николай уступил!.. Вот мы и выскочили на мосту из застрявшего автобуса и вскочили как угорелые в подвернувшееся такси...

И целую неделю, ровно столько длился этот странноватый для тбилисцев десант из двух добрых москвичей, они прожили так, словно за ними действительно гнались. Извлекая из рюкзаков  карту Грузии и  книгу «Грузины», в последней под глянцевой обложкой были  собраны этногеографические материалы, о которых знал и помнил далеко не каждый житель Грузии, они сами выбирали места, куда должен был повезти их Годар. Он  неожиданно приобрел вдохновенных экскурсоводов, тонких ценителей всего грузинского, которые возили его по давно ставшей для него будничной земле, которую он открывал для себя словно впервые.

И у него снова появлялась под ногами хоть какая-то почва. Слишком долго Грузия, некогда тоже горячо любимая им, как и любому почти  не выезжавшему за рубеж после распада Союза человеку, выросшему на русской культуре, казалась неким казенным домом в спальном районе, где он вынужден был жить, пока отсутствовала возможность переехать поближе к центру. А центром была в его тогдашнем восприятии, конечно же, Москва. Эти же люди ругали Москву и хвалили Грузию.

Они облазили старый Тбилиси, побывали на развалинах крепости «Нарикала», оглядели  слияние двух рек - Арагвы и Куры - с высоты храма Джвари, где томился лермонтовский Мцыри.  Отсюда, где, по преданиям, воздвигла свой Крест святая равноапостольная Нина, обратившая грузин в христианство, они спустились в маленький древний городок Мцхета. Только что они были слегка утомлены жарким, как в пустыне,  солнцем над каменистой горой, а теперь оказались в прохладной, утопающей в зелени  Мцхете.  Посерьезневшие, они вошли в величественный храм Светисховели. Притихшая Рита высмотрела икону, которую Годар до того не видел или просто не замечал. На ней была изображена Дева, к которой был приведен Святым Георгием покоренный им Змий. Дева и ставшее ручным Чудовище, обернувшееся в вполне миловидное существо, были тут на переднем плане. Святой  же Георгий, в отличие от других икон, изображавших героя-змееборца, скромно держался хоть и на возвышении, но несколько в стороне. От всех трех фигур - они были изображены чистыми светлыми красками на ничем не замутненном фоне - веяло, как от гор, глубоким покоем.

- Вот они: дух, душа и тело в их подлинном единстве, - горячо зашептала ему в ухо Рита. - Посмотри, Годар, какая это редкостная картина. Вместо низверженного дьявола - убитого, посрамленного, пронзенного копьем - мы видим трансформацию. Как высоко мыслил иконописец!

- Не преувеличивай, Рита. Я тебе уже объяснял, что не все тут похоже на иконы.

- Зато иконы хранят дух подлинного знания. Нет, это надо сфотографировать. Я помню, конечно, что нельзя. Но этот случай достоин исключения... Я быстро... Прикрой меня, пожалуйста. И ты, Николай, прикрой тоже.

Потом Рита, велев им набрать в рюкзаки побольше хачапури и бутылок с газировкой, достала карту, разложила ее на траве и, припав к ней на четвереньках,  принялась что-то озабоченно высматривать. А высмотрев, удовлетворенно прищурилась и решительно произнесла:

- А теперь мы отправляемся в древнюю языческую крепость Армази!.. Николай, не вздумай съесть по дороге все хачапури, скорей всего, мы там и заночуем.

- Как, без палатки и спальников?

- Господи, Николай, какая ты все-таки баба. Весь такой мяконький, как из-под мамки. Ты не понимаешь суровых реалий, в которых живет Годар. Вот посмотри - Годар всегда готов к переменам. Потому что у него нет за душой ничего лишнего. Ладно, так уж и быть купи себе на дорогу еще шоколада и пряников.

- Да я вообще могу уехать.

- Очень хорошо! И скатертью дорожка. Ловлю тебя на слове, попробуй только не уехать!

- Как только вернемся из этого Армази, так сразу!

- Непременно!

Годар, пройдя чуть вперед, старался не вмешиваться в перепалки, которые то и дело вспыхивали между ними. Он стал свидетелем уже нескольких ссор и каждый раз Николай грозился уехать, а потом хмуро плелся позади.  Когда Николай опять оказался позади, Годар заметил:

- Не могу понять, за что ты так налетаешь на Николая. По-моему, он хороший парень и к тебе он относится хорошо.

- Да он влюблен в меня по уши. В том-то и дело, он ужасно надоел. Всюду таскается за мной. Ты отойдешь - предлагает руку и сердце... Эх, и зачем я его сюда позвала. Сама позвала  даже не знаю зачем. Но ты не думай, что он ангел. Он ведь раньше был влюблен в мою подругу, а за мной стал поначалу приударять, чтоб насолить ей. Представляешь, какой он может быть подлый? Мы с подругой только посмеивались.  Понимали, что этот теленок, которому все равно какую сосать титьку, была бы только титька, долго не продержится и сам попадет в яму, которую роет... Так что пусть сидит пока в яме!  

- Может, все-таки выпустить его?

- А  кто его держит? Вот взял бы действительно и уехал. Вот тогда, быть может, я б и призадумалась над его предложением сердца и руки.

Вскоре они, углубившись в лес, оказались на опоясывающей гору тропе. Заворачивая за повороты, она поднималась все выше и выше, обнажая другие горы и рассыпанную далеко-далеко белыми точками корпусов как бы ушедшую под ноги Мцхету. Воздух становился все синей и прозрачней, все четче прорисовывались иглы сосен. Выныривали из можжевельника и разлетались по двое - по трое незнакомые молчаливые птицы.

Пробежал барсук.

Перелетела с сосны на сосну белка.

Появилась горная речка.  Она была мелка, как ручей, струилась неспешно. Спускалась с уступа на уступ, разливаясь кое-где маленькими озерцами.

Николай, обогнав их, ушел далеко вперед. Рита молча фотографировала. Иногда она вынимала камеру и снимала, прокручиваясь вокруг своей оси, все-все, что могло попасть в объектив. Иногда просто садилась на камень и задумчиво следила за водой. Порой же  устремлялась за какой-нибудь порхающей бабочкой. Еще Рита любила рассматривать узоры на крыльях сидящих бабочек и вообще привечать всех насекомых. Это могло длиться очень долго и Годар  терпеливо ждал, когда можно будет идти дальше.Годар подавал Рите руку и помогал вскарабкаться на очередной скальный рубеж.

Следуя вдоль речки, они пришли к высокой горе, на которой виднелись остатки стен некогда знаменитого языческого храма.

Николай был уже наверху. Он сидел на камне и курил. Вскоре поднялись и они. И обойдя поодиночке развалины, вновь сошлись на уступе, за которым начиналась пропасть. Кругом были горы с густым лесом и стояла хрустальная тишина, в которой было неприятно сделать даже шаг, так как он неожиданно взбалтывал ее чуждыми звуками. Переглянувшись, они с Ритой почувствовали себя в этом лесу посторонними.

И инстинктивно сели поближе к Николаю.

- Проходят века, а здесь все то же. И вдруг - мы... Какие-то букашки: приползли и наутро отползем. Жутко.

- А вы видели - там остатки костра и в нем - кости.

- Николай! Перестань так шутить!..

- Да тут капище. Съедят нас, как барашек.

- Да какое там капище. Здесь просто бывают туристы. Слышите?.. Где-то разговаривают люди. Это на горе сразу за пропастью.

- Да-да, вон там - их там много и у них есть палатки. Кажется, это тоже упатроно.

- По-моему, это какие-то студенты или старшеклассники. Тоже, наверное, пришли с ночевкой.

- Может, мы к ним присоединимся? Годар, как ты считаешь, можно обойти эту пропасть?

- Можно, Рита, но вряд ли там что-то интересное. Давайте лучше держаться отдельно.

- Тогда не будем разжигать костер - мне страшно.

- Как скажешь.

Незаметно подобрались сумерки. И в них засверкали вдали молнии.

- А что, сюда приближается гроза?

- Да, Рита, гроза. Надо найти место, где можно будет спрятаться.

- Здесь негде!

- Не волнуйся, мы накроем тебя собственными телами.

- Шутники! А вас кто накроет?

- А нам, когда мы с тобой, больше ничего и не надо.

- Какой ты, Николай, все-таки циник. Иди лучше собери хвороста.

- С ума сошли? Мы находимся на самом видном месте, здесь нельзя зажигать огонь.

- Да сами вы ведите себя тихо. Мало ли кто бродит в лесу.

Стуча зубами от холода, они пролежали всю ночь на хворосте в обнимку, плотно прижавшись друг к другу.

На горе за обрывом почти до утра слышались говор и смех незнакомых ребят. И им тоже было по-своему смешно и легко.

Особенно легко стало с рассветом, когда выкатилось из-за горы солнце - очень большое и спокойное. И тут же стало очень смешно, поскольку Николай полез за книгой «Грузины», чтобы прочитать что такое Армази и выяснил, что крепость, у стен которой прошла их ночь, издавна называли в народе  «Притягивающая молнии». Поскольку молнии в грозу там так и плясали.

- Надо же, какие мы идиоты! - произнесла, прыгая по камням и  снимая на камеру иконописное солнце, оживившаяся Рита. - Узнав, что возможна гроза, как нарочно, выбрали ночлег у стен  «Притягивающей молнии»!

...Подложив под головы спортивные сумки, Годар и Рита лежали в лесу у вокзала в подмосковном городке Железнодорожном  и вспоминали свое прошлогоднее грузинское лето.  Годар находился тут уже три месяца, он приехал сюда весной по годовой визе, и проживал то в Москве у Риты, то -  в Желдоре у Николая.

У Николая жить было удобней - он жил один. Его родители - тихий, но строгий офицер в запасе с верной заботливой женой - присматривали за сыном из квартиры в соседнем корпусе. Мать будила Николая по утрам телефонным звонком и снабжала разными вкусностями, а также забирала домой белье для стирки. А отец иногда проводил с ним беседы. Николай же  возил их иногда на дачу на подержанных «Жигулях». Тогда как Рита жила еще с мамой и папой и отношения между ними были куда более теплые и заботливые. Правда, мама и папа, в отличие от безропотно подчинявшегося родителям Николая, зависели от Риты: например, Рита, которая поступила  на философский факультет православного богословского вуза, обязывала их читать то Плотина, то - упанишады, то святых отцов. И родители, когда с интересом, а когда и со вздохом, смиренно повиновались.

В квартире Риты было не так уютно - она походила скорее на музей, где ничего нельзя было трогать руками: так завели родители, любившие больше путешествовать, чем заниматься хозяйством. Вечно же витавшей в облаках Рите было это не заметно.

Николай же превратил свое жилище в настоящее гнездышко, с удовольствием сам занимался бытом и славно готовил.

Годар, приехав, не узнал Николая,  тот стал прост и покладист, всегда был готов услужить как Годару, так и любому гостю или даже незнакомцу на улице - все это стало, как видно, следствием влияния вечно фонтанирующей теми или иными мыслями на духовные темы Риты. Как и ее родители, которые вынуждены были, чтобы заслужить ее уважение, приобщаться к чтению святых отцов и евангелия, Николай тоже немало преуспел.

- А помнишь, как мы плутали в Армази? - сказала Рита, повернувшись на бок и мечтательно глядя ему в глаза своим никогда не теряющим лукавого огонька и настойчивости, но в то же время мягким и добрым взглядом, входящим в противоречие с жесткостью и безаппеляционностью некоторых ее суждений. - Я так стучала ночью зубами и хотела поскорей в душ, но Николай забыл обратную дорогу!

- Опять Николай. А мы с тобой что двигались другой дорогой? Почему он обязан за все отвечать?

- Ну хорошо, хорошо, уговорил - мы с тобой и Николаем забыли дорогу в Мцхету и принялись лазить по скалам, чтобы высмотреть ее с высоты. Причем Николай взобрался на какую-то вершину и исчез. Как мы только его не звали! Мы даже звонили ему по мобильнику. А голос он изволил подать только после того, как я заорала: «Придурок, как тебе не стыдно, ты решил шантажировать меня собственной жизнью! Лучше тогда действительно сдохни!». Тут он и воскрес как миленький. А ты его еще защищаешь. И не вздумай быть благодарным ему просто за то, что ты живешь у него, дав тебе приют, он совершил обычный человеческий поступок. В этом нет ничего из ряда вон выходящего.

- Дорогу-то нашла ты. Но не ту, какой мы пришли, а какую-то обходную - она шла среди редких хуторов. В одном месте нам преградило путь стадо коз. Выступивший из облака пыли пастух пригласил нас к себе в дом и угостил козьим сыром. Мы купили у него головку козьего сыра и головку сулугуни, и поплелись, ужасно довольные, дальше по пыльной дороге под солнцем. И встретили мальчика, который катался для скейте, который сколотил из досок. Ты долго снимала его скейт на камеру и спросила, ходит ли он в церковь. Он ответил, что нет, потому что там дымно. Это был славный упатроно. Мы долго с ним беседовали в таком духе.

- А гроза нас все равно догнала через два дня. Когда мы ночевали в безлюдном Бетанском ущелье в палатке на склоне между горной речкой и монастырем. Утром хлынул такой ливень, что мы, бросив вещи, побежали искать укрытия  в монастыре. Но монахи нам поначалу не открыли. Они испугались, что среди нас есть женщина!

- Как громко ты честила вслух ханжество! Так громко, что твой голос перекрыл раскаты грома и монахи, наконец, открыли. И провели нас в кухню, где уже сидел возле накрытого для нас стола настоятель. Он очень тихо, по-доброму, побеседовал с нами. Ты очень огорошила его своим желанием в первый раз исповедоваться и причаститься у самого настоятеля Бетанского монастыря - знаменитого архимандрита Лазаря Абашидзе. Едва заметно усмехнувшись, монах сказал, что отец Лазарь уже не настоятель - он удалился на жительство в некое тайное место и его, без ответного желания самого отца Лазаря, не найти. Также он дал понять, что для того, чтобы исповедоваться, не надо было ехать так далеко. А потом, посерьезнев, он сказал, что мы должны покинуть стоянку у монастыря, так как, судя по погоде, Бог не благоволит к нашему там пребыванию. Но прежде мы должны позавтракать. И нас тут же угостили бутербродами с сыром и какао. И еще дали с собой банку перетертой с сахаром смородины и банку меда... Ну, что было делать - собрали мы наши промокшие насквозь вещички и нас отвезли на машине в Тбилиси.  И все это на их языке называлось, что Бог к нам не благоволит.

- Интересно, а что бы они сделали для нас, если бы Бог к нам благоволил?

- Если бы Бог к нам благоволил, они оставили бы нас в монастыре и научили молиться. И - Бог отвел бы от нас грозу. Потому что гроза все-таки поразила нас молнией. В Тбилиси на следующий день, когда мы возвращались поздно вечером с прогулки по проспекту Руставели, в маршрутку вошли бандиты и вырвали у меня из рук мою видеокамеру. Все, что мы наснимали, они тоже унесли с собой.

- Ты героически пыталась оказать им сопротивление. Мы с Николаем, ехавшие, в отличие от тебя, на задних сидениях, даже не успели приподняться, как все уже было сделано и бандиты сошли. Тут все пассажиры стали голосить и советовать нам обратиться в милицию. Ну, мы и обратились. Вышли у ближайшего отделения, хоть я и знал, что это бесполезно.

- Эти милиционеры или полицейские или уж не знаю кто, были одно лицо с теми бандитами, и даже одеты одинаково - в черное.

- Все кавказцы, дорогая Рита, для русских - на одно лицо. А черное им просто к лицу.

- Никакую камеру нам, конечно, никто не вернул. Нам с трудом удалось уговорить полицейских принять у нас заявление. Они говорили, что ограбление произошло не на их участке. Вот если б мы ехали на той маршрутке в обратную сторону, то тогда все бы было на мази... Я так тогда устала, слушая весь этот бред.

- А ты помнишь, что ты им сказала, когда только вошла в отделение? Ты спросила: «Где тут можно умыться?». Так как тебе было жарко. Они даже, переглянувшись, приподнялись со стульев. Симпатичная русская туристка зашла вечерком в отделение полиции на огонек затем, чтобы... умыться.

- Я характером - в свою бабулю! А она у меня в молодости  работала на Петровке, 38. Правда, бухгалтером. А еще я живу на родине Тимура и его команды. В районе нашего метро «Кунцевская»  раньше был поселок Кунцево, где снимал одно время комнату писатель Гайдар, сказку которого ты рассказывал тогда, на Радуге...

Высокие березы глядят на них с Ритой, лежащих то на спинах, то на боку, не отрывающих друга от друга смеющихся глаз, и покачивают станами. Время от времени налетает ветер и тогда березы возмущенно шумят. Озорник-ветер выпархивает из этой взъерошенной им кучи и уносится вдаль.

А за головами - бугор. За ним - насыпь. За насыпью - железнодорожное полотно и по нему проносятся электрички.

- Ну что, поехали?

- Да. Ты приходи сегодня к метро, где я буду стоять, к концу моей работы  - вернемся в Желдор вместе. Я позвоню и скажу, где это будет.

- Меня скоро мать с отцом перестанут узнавать - все с вами тут кочую. Но сегодня я точно опять останусь у вас,  ведь сегодня  приезжает Котеночкин!

- А мне неудобно перед Николаем. Он-то по-прежнему любит тебя. А тут -  я...

- Но у нас же с тобой, слава Богу, нет никаких отношений! Ты не представляешь, какое это счастье - не иметь этого дешевого счастья... Ну, когда люди шумно дышат и трясутся. А потом только и думают, упершись друг в друга, как бараны, - о себе, ненаглядных. А у нас - зацени!  - если кто и страдает, так только Николай. Мы же с тобой живем широко и свободно. Потому что мы не нужны друг другу в этом смысле... И мы же по-настоящему нужны друг другу!

- Да, но это не отменяет страданий Николая.

- Но ведь это его проблема, не так ли? Вот догадается он забыть обо мне как о женщине и тоже когда-нибудь присоединится к нашему братству. У нас дверь всегда открыта. Или я чего-то не понимаю?.. Я так говорю или не так?..

- Так, Рита, так...

Они бегут, смеясь, наперегонки к вокзалу, пробираются через дыру в ограде и взбираются по доске, которую ежедневно полируют ногами безбилетные пассажиры. И вот они на платформе.

Минут через десять электричка стремительно уносит их в Москву.

На Курском вокзале они спускаются в метро и, взявшись за руки, отпускают их.

Делают шаг назад и, улыбаясь уже только одними глазами, повернувшись, расходятся по разным сторонам.

С Ритой у них действительно странные, ни на что не похожие отношения. Он ее любит - это без сомнения. И она его, скорее всего, тоже. Но между ними нет ничего, кроме поцелуев. Да и то - в щечку или ладонь.

Без этого «ничего» - и трудно, и легко.

Во всяком случае, эта близость без близости действительно не сужает горизонт. Меж ними -  чистое пространство с словно разреженным горным воздухом. Лишь иногда в нем становится трудно дышать и хочется спуститься пониже и набрать  немного  простых и грубых радостей - украдкой. Но так бывает только в дни, когда трудно. Они с Ритой в шутку так и говорят: пришли трудные дни. На практике это означает, что Рита на какое-то время уезжает из Желдора к себе на Кунцевскую. Или ночует на кухне, оставив их с Николаем в зале одних. Обычно же Рита спит в комнате на диване, а Годар с Николаем -  на полу, кинув спальники на роскошный ковер. На этом ковре они часто, сев кругом, играют на гитаре и барабане. Иногда, развеселившись, сочиняют экспромтом  панковские песенки и тут же записывают их в компьютер. Потом Николай делает из них композиции, в которых трудно узнать и выделить голоса. Все это идет пока в папку для личного пользования под названием «Панк-группа «Упатроно». На самом деле  их музыкальный коллектив, как и их с Ритой семья, представляет собой только  пародию на нормальные коллективы. Да и что такое нормальность?..

Вот что такое нормальность?

Годар с Ритой часто размышляют и спорят об этом, а Николай молча слушает, готовя им ужин. Он старается не подавать виду, что расстроен. Ведь он в их компании самый нормальный. А в компании ненормальных крайними оказываются нормальные. Как, впрочем, и наоборот.

...Приехав на Пушкинскую, Годар быстрым шагом пробегает сквер с памятником поэту, доходит до поворота, где храм Косьмы и Дамиана и, сходив в храмовый туалет, ибо больше негде, а потом будет нельзя, оказывается в небольшой конторе в соседнем с храмом дворе. Здесь сидит  гладко выбритый и тщательно влезший, как в скафандр, в костюм с галстуком, розовощекий молодой человек, которому нет еще и тридцати и, небрежно держа между белыми пальцами с ухоженными ногтями сигарету «Парламент», спрашивает:

- Где вы были вчера в семнадцать пятьдесят девять?

- Как где? На Сокольниках, куда вы меня и направили.

- Контролер вас в это время на рабочем месте не застал. Вы ушли  как минимум на две минуты раньше. А вы же знаете наши условия - минута раньше, значит,  час долой.  И с перерыва - он у вас после трех часов работы целых пятнадцать минут - тоже нельзя возвращаться ни минутой позже. Я вас оштрафую на пятьдесят рублей, вычту из зарплаты, как за пропущенный час.

- Нет, я ушел точно в срок, даже на пару минут позже. Вероятно, у контролера немного спешили часы. Или у меня отставали.

- У контролера они спешить не могут - мы каждое утро сверяем с контролерами время по моим наручным часам, а они у меня работают, как часовые у мавзолея. Можете считать, что я их по курантам сверяю.

- Еще раз вам повторяю: я ушел с работы в срок. Когда я спустился в метро,  на табло высвечивалось то же время, что и у меня на часах.

- А я вам тоже еще раз повторяю: сверяйте тогда тоже, черт вас побери,  свои часы по моим!.. Ладно, идите на этот раз. Но если еще раз попадетесь, тогда я вас точно оштрафую. Дам вам совет: вы избежите недоразумений, если будете  уходить с работы не на две минуты позже, а с запасом  - на пять. Сколько возьмете часов сегодня?

- Шесть, как обычно. Пять я беру лишь изредка, когда надо освободиться пораньше.

- Ладно, вот ваши листовки - езжайте сегодня на Комсомольскую. И помните - мы работаем голосом. Если контролер поймает сотрудника за молчанием, тот будет оштрафован, а если наберется несколько штрафов, мы с ним распрощаемся. Надеюсь, вы уже хорошо изучили схему метрополитена. Опоздаете к точке  на одну минуту - потеряете зарплату за час.

Опять проплывает мимо храм Косьмы и Дамиана и пробегает вознесшийся на постамент каменным гостем Пушкин. Годару все кажется, что каменный гость глядит на то и дело мелькающие авто с бронированными черными стеклами  и на присевших на лавочки в сквере каких-то встретившихся по делу людей, как Чацкий из «Горя от ума». Ему даже иногда кажется, что на постаменте стоит, холодно посверкивая пенсне, сам Грибоедов. А иногда Грибоедов превращается в Риту.

Когда они с Ритой гуляют по Москве, а точнее, пробегают как бы мимо на какую-то встречу или концерт, или лекцию,  та тоже частит, как ожидающий карету Чацкий:

- Куда ни взглянешь, повсюду впереди планеты  -  витрины. Они так и ластятся, так и манят, как сучки в период течки. Москва - в их кольце! И зачем тут  столько колбасы, конфет, посуды. Зачем эти выпотрошенные тела куриц и мясо. Нет, это не люди, а безголовое мясо... Взгляни, Годар, это не толпа, а река из мяса течет по Москве... Сейчас пока эта невидимая телесным оком еще одна Москва-река  - трупная река - красна. А потом в ней заведется трупный яд. Люди гниют без души. Это кольцевая дорога - дорога без начала и конца.

Но Годар в глубине своей, вероятно, тоже не особенно свежей, души не очень-то разделяет ее пессимизм, хоть и вежливо помалкивает, или поддакивает, тоже подхватив, как насморк, ее раздраженный настрой. А случается, что он вдохновенно спорит, когда очаровывается какой-нибудь случайно выхваченной из городской жизни сценкой. Пока он стоит у метро, раздавая листки с рекламой и громко выкрикивая: «Клиника «Мерамед» - желает вам здоровья!», за шесть часов перед его взором проходят тысячи пассажиров. И у него есть время, чтобы рассмотреть, что далеко не все они на одно лицо. Подземка выкидывает наверх этих людей, как уголь. И они высыпаются, едва помещаясь в дверях, которые необходимо придерживать, пока за них не ухватятся идущие следом, со скрытыми, как за черной завесой, погруженными в себя лицами. А там, на улице, прямо у прохода, им протягивают листки с рекламой, приставуче выкрикивая или нашептывая какие-то глупые,  но почему-то закрадывающиеся в души фразы.

Кто-то раздражается и чертыхается, кто-то  невозмутимо проходит мимо, кто-то наивно берет листок и, чуть отойдя в сторону, бегло просматривает. И лишь некоторые задают какие-то вопросы, изъявляя желание подъехать по указанному на бумаге адресу, интересуются схемой проезда.

Но есть и еще одни некоторые - их совсем мало. Буквально единицы!.. Эти люди, приостановившись на секунду или даже вернувшись на шаг-другой, если уже проскочили мимо, всмотревшись в лицо раздатчика, с едва заметной улыбкой, вежливо произносят:

- Дайте, пожалуйста, листовочку. Или, если хотите, сразу несколько, я их потом опущу в мусорный бак,  чтобы вы справились как можно быстрее.  Я подальше отойду, чтобы вам не попало... А то жалко вас - стоите тут, тратите время.

Среди них, наверное, тоже есть москвичи. Не все же добрые люди - приезжие. Кое-кто из пассажиров, когда он пытается уточнить у них время в перерыв, опасаясь, что его часы отстают, в то время как в толпе могут скрываться  контролеры, бросает эту ценную информацию, как кость собаке. Иные делают вид, что не слышат.

Однажды на него напал  сумасшедший. Он навалился со спины, выхватил мобильник и стал требовать, чтобы Годар вернул еще и кошелек, который тот якобы украл у него.

Пока шла борьба с напавшим, - взгляд у которого был мутен, а речь хаотична  - другие раздатчики, их здесь было несколько человек, они представляли разные рекламные компании,  позвали милицию. Милиционер прибежал из здания метро и, увидев дерущихся, спросил:

- Кто из них - бандит?

- Вот этот! - указали взволнованные раздатчики на теснившего Годара незнакомца.

- Понятно.

И незнакомец тут же был сбит с ног и уведен в милицейскую комнату при станции. Годар же остался переживать. Он переживал, что теперь выяснится, что он иностранец и работает нелегально. Милиционер попросил его зайти в милицескую комнату, где сидел, покачиваясь на стуле у стола с стаканом с водой, горестно задумавшийся сумасшедший, и сурово спросил:

- Гражданин потерпевший, вы что-нибудь имеете против этого человека?

- Нет, ничего не имею. Можно мне идти - меня ждет работа?

- Идите, конечно. Ну, повезло тебе, Саша из Балабанова.

Позже Годар увидел задумчивого Сашу из Балабанова уже на улице - он опять околачивался у метро, периодически поглядывая в его сторону и показывая  кулак...

Не зря припомнился сегодня Годару тот Саша.  Вечером их закадычной троице предстояло встречать другую закадычную троицу друзей и в ней тоже был сумасшедший Саша. Он был из Костромы и фамилия его была - Котеночкин. Вместе с Котеночкиным приезжала его костромская подруга Таня, которая, собственно, и обнаружила Котеночкина, когда ездила по родному городу и области в группе молодежного крыла какой-то протестантской церкви. Таня взяла над ним шефство. Она была студенткой педвуза, жила в общежитии, а Котеночкин жил с мамой в однокомнатной хрущевке.

Ежедневные приходы веселой и активной Тани вывели сумасшедшего Сашу из ремиссии и он опять стал писать философские эссе. К настоящему времени их набралось на целый сборник, и Таня задумала его издать. А для этого и еще многого другого у Тани, которую соседи Котеночкина с легкой руки его мамы называли не иначе, как его ангелом-хранителем,  была еще одна подруга, с которой она познакомилась по интернету. Эту подруга звали Юля, она была из подмосковного Подольска и добавляла в этот тройственный союз волю и практическую хватку. Найдя спонсоров для сборника, она занималась теперь подготовкой комментариев к эссе, которые писала сама.

Но сегодняшний приезд в Москву Котеночкина был связан не с сборником, а с тем, что Котеночкина готовили к операции по... пересадке с одного велосипеда на другой.  А это было дело хлопотное и волнительное. Дело в том, что Котеночкин практически не выходил из дома без велосипеда, без радио и без наушников. Наушниками он приглушал шум и слишком резкие для него голоса людей. Он не выносил также яркого солнца, включенных лампочек и фар, громкого смеха, крика младенцев.  Его коробило от вида играющих детей, а также от тех, кто ходит с сигаретой. На курящего человека он мог неожиданно наброситься и порядком потрясти его, схватив за шиворот и выкрикивая что-то не вполне вежливое. Мог попинать, спускаясь по этажам, чью-то дверь, если чувствовал, что за ней дымят.

Когда Котеночкин только вселился в корпус,  переехав в него из  барака на окраине Костромы, его матери пришлось обойти всех соседней в подъезде и предупредить, чтобы они старались не попадать, если у них сигарета,  в зону видимости  Котеночкина и не открывать дверей, если тот вознамерится их слегка попинать. Эффект ее слов, как рассказывала Таня, был неожиданный: cоседи договорились вовсе не курить на лестнице и во дворе. А некоторые даже попытались отказаться от курения. Так проняла всех история нового соседа.

Но главной фобией Котеночкина были собаки.

Велосипед для Котеночкина, который, к тому же  не мог из-за наличия запахов от людей, ездить в общественном транспорте, был не просто средством передвижения и бегства от всех двуногих и четвероногих, но и практически внутренним органом. Он даже продолжал держаться за него рукой, пока Николай перевозил их обоих в машине. Велосипед лежал на крыше в устройстве для багажа, а Котеночкин, высунув руку из кабины, как бы придерживал его. Ровному и спокойно все принимающему Николаю Котеночкин доверял.

Теперь же предстояло серьезное и тревожное событие  - Котеночкина надо было пересадить на новый велосипед, так как прежний уже разваливался на ходу. Его собиралась купить ему Юля. А для этого Котеночкину необходимо было приехать в  магазин и самому подобрать себе модель.

Вот он и выехал с утра из Костромы в свое прощальное турне на старом добром велосипеде и уже, надо полагать, был на полпути к Москве. К вечеру он приедет в Желдор.  А там его уже будут ждать Таня и Юля.  Утром они с Николаем повезут Котеночкина в веломагазин.

Вчера Николай допоздна был на связи с Таней и Юлей, помогая им составлять для Котеночкина план нового маршрута из Костромы в Москву.  На прежнем имелась не нанесенная на карту деревенька Большие Псарьки. В прошлый раз она вдруг неожиданно пересекла Котеночкину путь, и тому пришлось проехать сквозь нее зажмурившись.

- Если что - могу, в конце концов, подъехать и подхватить его у Больших Псарьков!.. - озабоченно прокричал Николай обоим девушкам через компьютер.

... «Нас всех окружают собаки!» - ожесточенно пел со сцены похожий в этот момент на округлившего глаза пятящегося Котеночкина лидер «Гражданской обороны» Егор Летов, когда Годар был с Ритой  на его концерте  в московских Лужниках.  Бок о бок с ними сидели в заднем ряду и Таня с Юлей, а Котеночкин в это время остался в Желдоре с Николаем.  В день концерта он и познакомился с Котеночкиным.

А еще сразу по приезде Годар познакомился с необыкновенной девушкой Айрис - она была из хиппи.  Айрис в его представлении была юродивой.  Вид у нее был такой, что хоть пиши икону. Ее голубые глаза были как чистая вода в неспешно текущем ручейке. И всегда в них присутствовала, помимо светлой грусти, какая-то застенчивая улыбка, в которой, как в матрешке, была скрыта едва заметная, мудрая усмешка, с какой взрослые обычно слушают лепет детей.

Это было в Питере, куда они отправились втроем накануне 9 мая.

Они сорвались туда внезапно.

- Надо куда-нибудь уехать из этой ужасной Москвы, - сказала Рита, едва переступив вечером порог квартиры Николая. - Предлагаю сделать это сейчас же, мы еще можем успеть на питерский поезд.

Николай моментально собрал нехитрый рюкзачок и они рванули на вокзал.

На московском вокзале они, вдоволь нафотографировавшись с подсевшим к их столику в буфете трансвеститом, поднялись в дешевый вагон, где, как в электричке, были только сидячие места. Годар с Ритой затеяли жаркий спор о квантовой физике, торсионных полях  и Божьей Благодати, который длился почти до утра. Они сидели спиной к ходу поезда, соприкасаясь плечами, отчего их словоохотливость стала поистине неисчерпаемой.

Ехавший напротив Николай только посверкивал стеклышками своих круглых очков. Такое же молчаливое внимание проявляли иногда оборачивающиеся и пристально взглядывающие на них пассажиры.

- Николай, тебе, может быть, не интересно? - подозрительно спросила Рита.

- Отчего же, мне интересно... - вяло отозвался Николай. Встрепенувшись,  он нервно заерзал и неуверенно добавил:  - Я вас внимательно слушаю... Но хочу вам заметить, что вы оба, видимо, плохо изучали физику - вы все путаете.

Рита, подавшись всем корпусом вперед, уже готовилась произнести в его адрес какую-то обличительную тираду, как вдруг с сидения через проход поднялся человек в черной водолазке и протянул Годару книгу.

- Передайте, пожалуйста, это в подарок вашей дочери, - вежливо сказал незнакомец, прежде чем опять в молчании сесть на свое место у окна, - у меня тоже есть четырнадцатилетняя  дочь-вундеркинд. Все сегодняшние подростки - Дети Индиго.

Переглянувшись, Рита с Годаром, так и покатились со смеху, но не стали разуверять доброго незнакомца. Оставшуюся часть ночи они вполголоса читали,  посмеиваясь, некоторые особо закрученные места из книги про эгрегоры, не забывая, однако, приветливо, с непритворной благодарностью, поглядывать на ее автора, оставившего на титульной странице дарственную надписью.

...На питерском вокзале их сразу же встретили собаки. Этим их Питер неприятно удивил.

В отличие от Москвы, тут окольные пути к пригородным поездам, не оставляя шанса «зайцам», перекрывали ходившие с овчарками милиционеры.

Они отправились к Айрис, жившей недалеко от центра в двухкомнатной квартире, где в одной комнате обитала бабушка, а в другой был приют для странников, непрерывно приходивших и приезжавших к Айрис в гости.

- Здравствуй, Айрис! Ты нас помнишь? Мы гостили у тебя осенью. Мы не можем без Питера и приезжаем сюда каждые полгода. Но теперь он нам надоел и мы хотим за город. Дай нам, пожалуйста, ключи от своего дачного домика. Ты в прошлый раз все рассказывала про него, но мы тогда не поехали. А теперь с нами еще товарищ из Грузии. Познакомься с ним, Айрис.

Это все говорил Николай, в то время как Годар и Рита скромно стояли в стороне. Они не умели говорить о чем-то, в чем не оставалось места для философии, и когда возникала необходимость в обычной житейской беседе, приходила пора Николаю взять свой реванш.

Не отвечая, Айрис возбужденно носилась по комнате с развешенными по стенам картинами - ее собственными картинами - где люди, дома, деревья, улицы состояли из светящейся субстанции - они были как с другой планеты. И, похоже, Айрис тоже была не вполне человеком при всех внешних признаках.

- Все, уезжаю!.. На два дня, на два дня... Бабулю не обижать!.. На столе - сковорода. Под столом - кошка. Не кормить кошку «Ролтоном»!.. Все это гадость, гадость, гадость!.. Фу!..

Большой синий рюкзак на колесиках был вскоре уже полон - в него влетели палатка, спальник, котелок и мешочек с едой. Сверху Айрис бросила миску с ложкой, пару кофт и, застегнув рюкзак, привязала сбоку коврик. Она прямо-таки горела от нетерпения, приплясывая на месте. А другие ее гости  в это время продолжали невозмутимо заниматься своими делами. Сидевший на ковре в позе лотоса парень с благообразным лицом продолжал наигрывать на флейте.  Две же девицы, сидя за столом, доедали из мисок «Ролтон». Одна из них, равнодушно взглянув на Айрис,  произнесла:

- Хорошо, Айрис, мы не будем заходить в комнату бабушки, но принесем ей поесть. А кошку твою мы не станем кормить «Ролтоном», мы помним, что она, как и ты, - вегетарианка. Мы завтра уже уезжаем. Ключи оставим на столе.

- Айрис, так ты дашь нам ключи от дачи? - нетерпеливо спросила Рита.

Айрис резко обернулась и Годар попал в поле ее взгляда. Эта попадание длилось не больше мгновения. Годар вдруг очутился среди деревьев, которые состояли из сплошного зеленовато-золотистого пламени. Из этого же пламени состоял в тот миг и он сам. Но пламя деревьев было выше,  гуще, сильней. И в центре этого пламени виделся еще ослепительно чистый белый свет. На какие-то доли секунд Годар, не сходя с места,  оказывался внутри этого света и испытывал при этом такое блаженство, что его сразу же выкидывало от переизбытка обратно.

Годар с трудом отвел взгляд от взгляда Айрис. Она глядела на него и одновременно  сквозь него. И даже сейчас, когда все погасло, его по-прежнему пронзали эти волны света и тепла - порождение необычайной внутренней интенсивности и гармонии.

- За мной!.. - сказала Айрис.

Айрис почти бежала, держа руку на рюкзаке, который катился сзади на колесиках. И они трое - бежали за ней. Проскочив какие-то развалины, а потом площадь и шоссе, они оказались перед входом в метро и тут Айрис, остановившись, наконец, повернулась к ним  и, поставив перед собой рюкзак и облокотившись на него, сказала  будничным, но в то же время глубоким и звонким, мелодичным голосом:

-  Вы же на дачу хотели?.. Записывайте адрес.

А была она к тому же еще и белокурая. Нет, лучше сказать - златовласая. С просвечивающимися венками под тонкой, необычайно белой кожей. На руке - синяя наколка опоясанной кольцами звезды.

Задавая вопросы про то, как проехать, Николай не забывал щелкать фотоаппаратом:  позже они будут не раз рассматривать эти фото в компьютере.

- А то бы поехали со мной... У меня есть в лесу один уголок - я там построила шалаш и живу, когда все уже сильно достало. Приходится энергию подкачивать... Если хотите  - поедем туда вместе.

Непонятно почему, но они отказались. Потом, уже расставшись с Айрис, которая сказала напоследок, чтобы они оставили, когда будут уезжать, ключи под порогом дачи, они долго удивлялись, что отказались.

- Наверное, нам было стыдно, таким, быть там с ней в ее шалаше, - подал мысль Николай.

Они замолчали и отправились, думая каждый о чем-то своем, на вокзал и сели в  загородный поезд, помчавшийся в направление пустующей  среди дремучих лесов в окружении других дач  избушки Айрис.

- Ангелы на Земле не помещаются, - сказала, вздохнув, Рита и положила Годару голову на плечо.

Появились контролеры.

Рита с Николем попытались выдать Годара за своего дедушку-пенсионера, но это у них получилось как-то вяло и не возымело эффекта. Хоть контролерша поначалу, вопросительно всмотревшись в лицо Годара, сказала:

- Ваше пенсионное удостоверение, пожалуйста.

Годар промолчал. Вероятно, его принимали за инвалида по здоровью, и это было неприятно.

Контролерша, усмехнувшись, просмотрела три билета, которые протянул Николай, и ничего больше не сказала.

- В отцы ты - годишься, а в деды - пока нет, - попыталась утешить его Рита.

Жизнь же выкинула с ними куда более удачную шутку. До избушки Айрис они в тот вечер так и не доехали, выйдя не на той станции. Это был полустанок, где им сказали, что электричек до утра больше не будет, и проходящих поездов тоже. Но можно дойти пешком до ближайшего поселка и переночевать там. Только надо быть осторожными - в поселке агрессивные подростки.  

Пока они потом торопливо шли по рельсам в сужающееся как в тоннель пространство с дремучими безлюдными лесами, Рита все повторяла:

- А может заночевать прямо в лесу? Как тогда, в Армази, не разжигая костра? Ну на хрена нам этот волчий поселок?

Николай, который шагал впереди как человек, не замеченный, в отличие от Годара, в топографическом кретинизме, - это вслед за  Годаром они выскочили  из вагона не там где надо, когда тот заметил какую-то избушку на отшибе, - ничего не ответил на это.

Наконец они добрались до скрытого в полной темноте, погруженного в зловещую тишину поселка и заметили каких-то пожилых людей на лавочке. На их счастье, это были муж и жена, люди друг друга любящие и вероятно потому добрые. Они тоже сказали, что счастье им в этом поселке не светит, уж знают они, дачники, местные нравы. И пригласили их переночевать к себе на дачу.

В итоге они прекрасно поужинали и выспались.

...Годар припоминал все это, стоя на своем посту у метро. Перед его мысленным взором уже промелькнула и долгожданная избушка Айрис, конечно же, не похожая на все остальные жилища типичного дачного поселка, куда они добрались на второй день - в ней имелись настоящая русская печь с изразцами, гусли и гармонь. Тем врменем двое молодых людей  с надписью «Гражданская оборона» и изображением Егора Летова на черных майках пытались выпросить листовку у его соседки.

Вообще-то рекламные листки, которые называли в народе листовками, были предназначены для того, чтобы их раздавали всем и каждому, даже не спросясь. Но тут происходило что-то небывалое. Двое - это были парень с девушкой  - вежливо канючили:

- Ну дайте нам листовочку. Хотя бы одну... Ну пожалуйста...

А раздатчица не давала. Причем ни в какую. Она просто тупо стояла к просившим спиной и прижимала к груди еще толстую пачку листовок. С портрета на майках сверлил ей спину сквозь круглые очки колким скептическим взглядом  бессменный лидер «Гражданской обороны». Собственно, он и был виновником странного поведения раздатчицы. Внешность этого человека не вызывала доверия у добропорядочной гражданки.

Годар с радостью протянул им листовку, тронув сзади парня за плечо. Парень, не оборачиваясь, взял листовку и, на отрывая лукавого взгляда от попавшей в смешное положение раздатчицы,  укоризненно сказал:

- Вот видите, другие женщины добрее.

...Наутро они выехали вчетвером - Николай за рулем, рядом с ним, впереди, Рита, а Годар, Юля и Котеночкин на заднем сидении - в направлении Оптиной Пустыни. Таня же в это время мужественно дежурила на кухне в далеком Желдоре - она попросту не поместилась в «жигуленок».

Как и в случае с поездкой в Питер, мысль посетить знаменитую Оптину Пустынь под Козельском - до этих святых мест можно было доехать на машине часов за пять - осенила их накануне внезапно. И уже утром, к общей радости, все дружно приступили к ее реализации.

Годар был очень доволен этой легкостью на подъем, благодаря чему он повидал уже не только Москву и Питер с окрестностями, но и объездил Подмосковье. И вот теперь едет дальше - в соседнюю Калужскую область. И куда - в святую обитель, куда приходили за ответами на свои «проклятые» вопросы Гоголь и Толстой!

Котеночкин тоже был доволен. Он был рад вдвойне. Волнительная поездка в веломагазин откладывалась.  Его старый друг-велосипед спокойно почивал над его головой. Котеночкин мог всегда протянуть руку за окно и потрогать за  как бы случайно болтающийся кожаный шнур, который был привязан к велосипедной раме. Вероятно поэтому Котеночкин удовлетворенно глядел вдаль, не тревожа Юлю просьбами.

Но Юля на всякий случай все равно время от времени что-то спрашивала его, наклонившись к самому уху, а он  - тоже в самое ухо - неслышно отвечал. С людьми - даже такими надежными, как Николай - Котеночкин переговаривался только через Юлю, которая умела ясно озвучивать, доводя до всех, все нюансы его желаний, включая такие, о каких сам Котеночкин пока не вспоминал.

Юля была высокая, широкоплечая, статная. Она надела в этот день белую буддийскую накидку, так как посещала какие-то платные лекции, где выступал заезжий знаток Востока, которого Рита с Годаром считали шарлатаном и прощелыгой, а Юля - просветленным учителем.

Юля отличалась спокойным, внимательным, но несколько упертым и прямолинейным нравом. Если уж она что-нибудь решила, то это навсегда. Этот характер закалила еще больше профессия - Юля работала школьным учителем биологии и ей прочили в будущем должность завуча.

Их троица любила не только легкокрылую попрыгунью Таню из Костромы, которая ежедневно заваливала их почтовые ящики смешными или наивно-трогательными историями, которых они не читали, но и строгую Юлю. Несмотря на то, что вынуждены были, из-за своей некой разболтанности, держаться от нее на расстоянии - как держатся на расстоянии солдаты от старшины. Уже одно то, что приезжая в Желдор, Юля тут же бралась за швабру и тщательно вымывала полы, а потом как-то незаметно обретала сияющую белизну и газовая плита - приводило их в умиление, которое Николай, косясь на Риту с Годаром,  озвучивал в телефонную трубку так:

- Юленька, когда ж ты уже приедешь, когда почистишь нам плиту и вообще - приберешься! А то мы слабенькие ребята - наши силы на исходе!..

Когда Котеночкин, приехав вчера, провел свой велосипед в лоджию и закрыл за собой дверь, Юля еще раз придирчиво оглядела залу и, как оказалось, не зря.

- Николь, что делает в секретере эта тряпичная собачка? - спросила она как можно тише и сдержанней.

- Простите, не доглядел. Это приятель на днях забыл - он в ТЮЗе работает, - виновато ответил Николай и бросил собачку в шкаф.

Годар же и Рита, по предварительной договоренности с Юлей, испросившей у Котеночкина позволения, направились вместе с ней к Котеночкину. Вежливо постучав и дождавшись какого-то слабого вздоха, они переступили порог лоджии и Годар сказал:

- Здравствуйте, Александр. Мы хотели бы кое-что у вас спросить. Вот мы с Ритой часто спорим об этом... Вы не могли бы нам сказать, что такое Благодать? Дать какое-нибудь определение.

- Вы чувствовали ли ее когда-нибудь сами? - осторожно добавила Рита.

Котеночкин, который смотрел на них вполне добродушно и осмысленно сквозь неизменные очки от близорукости в широкой роговой оправе и приветливо улыбался, - улыбнулся еще шире.

- Ну, благодать... - протянул он неожиданно теплым голосом,у него был мягкий окающий волжский говор, - я даже не знаю... Наверное, чувствовал. Но это было так давно, что я уже и не помню стоявших за этим мыслей или там чувств. Но я благодарен вам за вопрос. Я буду над ним думать.

...Стелилась, брызгая на стекла из луж, которые, чем дальше от Москвы, тем разливались шире, все более тряская дорога. Пролетали городки, поселки и деревеньки. Некоторые дома были полуразрушены, иные зияли черными дырами навеки потухших окон. От третьих остался только бесформенный скелет из обломков черных бревен.  И почти нигде  не было огородов. Дворы утопали в крапиве и бурьяне или представляли собой голую утоптанную землю, заваленную досками и утварью.

- Вот погляди, Годар, на русскую провинцию, где ты хочешь поселиться. А то у тебя о нашей жизни за МКАД - чисто лирические представления. Думаешь, на Рязанщине дела обстоят лучше? - cказала Рита, полуобернувшись, но при этом положила ладонь ему на руку и слегка пожала. Потом, вновь устремив взор в лобовое стекло,  стала развивать свою мысль дальше - голос ее зазвучал отрывисто, резко: - Русская провинция вокруг Москвы живет как инвалид. У нее остался только кусок неба за пыльным оконцем. А нет бы пойти походом на Москву и потрясти депутатов на предмет вменяемости. Как же мне стыдно, что я москвичка!.. Николай, наверное, тоже меня поддержит. Извините, нас, ребята. Это так здорово, что вы не москвичи.

В этот момент с заднего сидения донеслось приглушенное ровное шипение - это Котеночин, ехавший в наушниках, включил свою радиозаглушку.

- Рита, говори потише - у тебя голос, когда он повышается, становится режущим, как наждачный инструмент.

Юля могла бы этого и не говорить - Рита и так все понимала, но уже не могла остановиться. Кроме того, Юля, конечно, прибегла, чтобы высветить проблему кратко и зримо, к художественному преувеличению. На взгляд Годара, голос Риты и на повышенных тонах оставался по-прежнему милым.

- Наиболее вменяемые жители прилегающих к Москве областей в Москве и работают. А тут остаются старики, дети  да неудачники. Алкаши там... Или и вправду инвалиды по какой-нибудь болезни, - сказал своим очень ровным и беспристрастным, как бы всегда все выравнивающим и сглаживающим, держащий руль Николай.

- Не тронь инвалидов по болезни! Не тебе, холеному и мяконькому, о них судить!.. Знаешь сколько среди них настоящих людей?.. Ну почему так, ребята, почему, как ни встретишь стоящего человека, так узнаешь потом, что он  - инвалид?.. Значит, только страдания делают нас людьми!.. Нет, не то я говорю. Не страдания, а сопротивление страданию! Поглядите, эти люди в деревнях - они не сопротивляются! И поэтому на них все и положили, как и они на себя. Они не сознают, чему им в себе и вокруг надо сопротивляться. Борьбу за свет они заменили... нет, не евангельским смирением, а невежественной смиренностью, которую веками навязывали народу правители. А инвалиды по здоровью - я имею в виду тех, которые сопротивляются своей беде - это совсем другая категория граждан. Это сознательные люди. Многие из них копают очень глубоко, ища корень жизни. Помнишь, Годар, как мы с тобой искали для меня философский факультет? Мы с тобой сначала  отправились  в Институт философии РАН. Мы ходили там по пустующим коридорам и присматривались к табличкам на кафедрах. Нам нужен был кто-то, с кем можно было поговорить неформально, взвесив все «за» и «против». В дирекцию мы обращаться пока не хотели... Потом в коридоре показался, наконец, живой человек. Это была молодая женщина. Она приехала на лифте и опиралась на палку. Когда мы подошли, то заметили, что ее качает, как тростинку на ветру. Женщина была инвалидом, но каждый день преодолевала инерцию своего таявшего тщедушного тельца и добиралась почти ползком до института философии. Она училась в аспирантуре.

- Да, от нее веяло чем-то очень хорошим. Чем-то простым и добрым, - сказал Годар. - После разговора с ней все стало простым и ясным. Она очень хвалила свой институт и преподавателей, даже намекнула, что к болящим, в том числе на всю голову, там явно благоволят, поскольку среди преподавателей тоже имеются болящие... Но ты поняла, что не хочешь изучать мировую философию в таком объеме. Ведь тебя интересовала духовная философия. Поэтому ты решила подать документы в православный вуз, в тот из них, что был полиберальней, где преподаватели не вмешивались в духовную жизнь студентов. Они приняли тебя, даже не зная, что у тебя нет духовника, и что ты так ни разу и не исповедалась.

- Они и до сих пор не догадываются, что я там залетная птица. Нет, по правде говоря, они, когда принимали документы, все-таки спросили, в каком храме у меня духовник. Я ответила, что езжу в Оптину Пустынь... Мы с Николаем действительно уже один раз были в Оптиной - он школьником одно время жил в Козельске, когда там служил его отец. Он любит те места.  Но в самой Пустыне мне  не понравилось. Народу было мало и нас всех заперли на ночь в храме, потому что там несколько лет назад убили трех монахов  прямо в их келье. Предполагают, что убийцы были сатанистами. И с тех пор из соображений безопасности паломников стали размещать на ночь прямо в храмах, заперев все входы и выходы. Выпуская только  по нужде... Я ничего в Оптиной необычного не почувствовала. И опять не нашла у кого исповедаться и причаститься. Видимо, это уже навсегда.

- А что сказали в институте, когда ты им сообщила вот так в лоб ... про то, что ездишь в Оптину?

- Они сказали: «Оба-на!». Так, между прочим, прямо и сказали.

И Рита звонко рассмеялась.

От Котеночкина, который уже отключил было радио, снова зашипело.

- Рита... - сказала Юля почти нежно. - Ну почему даже смех твой непременно что-то режет.

...Понимая, что теперь уж звуковую среду, в которой страдал, трясшийся на заднем сидении Котеночкин, точно не отрегулировать, она решила подойти с другого боку. Тем более что «Жигули» то и дело подпрыгивали и звуки донимали Котеночкина и со стороны скрипучих колес и кряхтящего мотора.

- А скажи мне, пожалуйста, Рита, зачем тебе так необходимо... оправославиться? Ты собираешься поставить какой-то рекорд? Зачем тебе непременно надо исповедаться и причаститься?

- Как зачем? Чтобы обрести Свободу во Христе, простите меня за банальность, - ответила Рита, ничуть не обидевшись. Возможность подискутировать всегда ее вдохновляла. - Мы ищем Истину, а Истина - это Христос. Таинство Причастия - это тоже Христос, его невидимая Энергия. А у тебя есть другое мнение? Расскажи!

- Милая Рита, ты рассуждаешь как очень несвободный человек. Такое чувство, что ты нарочно хочешь загнать себя в очень узкую нишу.

- Широкая дорога ведет в погибель. Да, Юленька, не без этого -  мы собираемся себя утеснить.

- А по-моему, Свобода во Христе - это когда тобой ничто не обладает. Тобой же, Рита, сейчас обладает православие, причем так сильно, что ты к нему пока и подступиться не можешь. А надо уметь гибко входить в любые ниши и  с легкостью перемещаться по ним, войдя в измерение одинаковой для всех глубины, в кою они и ведут.

- Ну... откуда-то же надо начинать двигаться в это море, чтобы донырнуть до глубины. Нужен какой-то берег для начального разбега.

- Но ты почему-то никак не можешь взобраться на берег. Может, он слишком крут для тебя.  Или каменист. Или может, за ним море уже высохло. А может быть под этим берегом уже рассыпался фундамент и это теперь так себе - пляжный песочек. Лично я думаю, но это сугубо мое мнение, что к Богу можно войти из любой двери, было бы только настоящее желание. Для моря безразлично, с какого берега ты в него ступишь. Было бы только будущее плавание и глубоким, и дальним.

- Гм... Красивая метафора с морем... Есть над чем подумать.

- Вот и думай, Рита.

Прием удался.

Рита, замолчав, задумчиво откинулась на спинку сидения и включила кассету с группой «Рада и Терновник». Удивительно, но музыку Котеночкин мог слушать часами.

Рада пела:

Здесь простые тихие песни

Здесь пустые странные звуки

Здесь когда-то мы были вместе

Уже после нашей разлуки

Здесь куда-то проходят строем

А обратно идут в одиночку

И когда запевают песню

Никогда не пропевают и строчку

Здесь почему-то не работает компас

И сместились все зодиаки

И если пойти налево

То направо случаются драки

Здесь не помнят, где находится солнце

А оно не светит, не греет

Звезды падают поодиночке

На какой-то обрывистый берег

А когда доходишь до речки

То вода в ней темнее ночи

Ее можно пить осторожно

Только пить здесь никто и не хочет

Почему-то здесь очень грустно

И нельзя понять, в чем же дело

Ноги сами бредут по дороге

А за ними плетется тело

И куда-то исчезают все мысли

И пустоты посреди разговора

И никак не понять о чем же

Здесь ведут бесконечные споры

Так стоят на каждом перекрестке

Говорят все о том же самом

Забывая начало фразы

И финал всем известной драмы

И никуда отсюда не деться

Никому не рассказать о проклятье

Только в каждом маленьком сердце

Тихо бьется ожидание счастья.

Это была та самая Рада Анчевская, которая попросила после своего выступления на фестивале неформатной музыки «Пустые холмы» под Тарусой, куда они недавно ездили втроем - подвезти ее на машине до Тарус.  Николай тут же подошел к круглой дощатой сцене под открытым небом, с которой она спрыгнула, и предложил свои «Жигули». Не знаю, понравилось ли ей, когда  к ней подкатила развалюха, где, помимо водителя, оказались еще и Рита с Годаром, но Рада, сказав: «Спасибо», cела. Это была высокая, стройная и очень грациозная молодая женщина с разбросанными по плечам длинными прямыми каштановыми волосами, с точеным профилем.

- Нет, есть правда в твоих словах, - задумчиво обронила Рита.  Не оборачиваясь, она глядела на дорогу впереди. - Я сейчас поняла - я выбрала православный вуз из  чувства противоречия. Теперь я читаю буддийские сутры, слушаю музыку суфиев, читаю Веданту, вникаю в алхимию и не забываю про теорию суперструн, а еще в планах у меня знакомство с гештальттерапией и трансперсональной психологией. Я теперь изучаю взаимосвязи между религиями. А вот если бы я пошла  учиться на тот же философский факультет института РАН, то  еще больше рвалась бы в православие, противопоставляя профессиональным философам святых отцов.

- Вот и думай, Рита, теперь дальше, - примирительно сказала Юля, - Ты же умный человек....

Им повезло. Ничего про то не зная, они приехали в день, когда Оптина отмечала большое торжество - день святого преподобного Амвросия Оптинского - самого прославленного из оптинских Старцев. Паломников было много - это можно было определить уже по количеству машин у главного входа. Сам монастырь представлял собой огромную, утопающую в зелени территорию, с несколькими храмами и пристройками. По ней можно было гулять. И они трое, отстав от привыкшего бродить в одиночестве Котеночкина и всегда держащейся вблизи него начеку Юли, потолкавшись в двух главных храмах, где уже шло богослужение, сделали несколько кругов по территории. Зачерпнули и выпили воды из святого источника. Постояли среди могучих сосен и старых ветвистых яблонь с наливными плодами.

Потом, вернувшись к Введенскому собору, остановили какого-то служителя в рясе и сказали, что хотели бы поговорить.

- Но так, чтобы это был разговор серьезный... Мы сначала испытываем то, к чему стремимся, на прочность... Прежде чем отдаться всей... Ну, вы, наверное, поняли.

- Кажется, понял. А вон видите - иеромонах как раз вышел. Молодой такой, с черной бородой. Это отец Роман, он у нас специалист по изгнанию бесов из новообращенной интеллигенции. К нему идите... Отец Роман!..

Повернувшись всем корпусом, отец Роман пошел на зов и, тут же каким-то образом уяснив для себя, зачем его позвали, встал несколько в отдалении и скромно и в то же время немного иронично произнес:

- Я вас слушаю.

- Понимаете, тут такая штука... Мы с товарищем хотели бы найти настоящую веру, - храбро сказала Рита, глядя ему прямо в лицо, в то время как Годар, испытывая от ситуации неудобство, отошел в сторону. - Мы много чего уже повидали, мы и хипповали, и буддизмом увлекались, и через йогу прошли. Сейчас мы вроде как просто музыканты-художники. Свободные люди. Мы Бога хотим найти как просто свободные люди, не примыкая ни к каким группам. Потому что, вы уж простите нас, но то, что русская православная церковь канонизировала Николая Второго, изобличает ее верноподданнические инстинкты и фанатизм, но к духовности не имеет никакого отношения. Это только один из многих пунктов, вызывающих у нас возражения. Вот мы и думаем как бы нам в таком случае примириться с Богом, не мирясь... с разным безобразием в его церквях? Может вы, отец Роман, разрешите, так сказать, наши сомнения?

- А хиппи, в переводе на наш язык, это ведь и есть свободные люди.  Я правильно говорю?.. В нашем монастыре есть насельники из числа бывших хиппи. И в деревне близ монастыря, где живут, специально здесь поселившись, православные миряне, тоже есть такие люди. Так что не волнуйтесь, свобода ваша не является для вас препятствием. Препятствие ваше я вижу в другом... Я тоже москвич и тоже до своего обращения прошел через интерес к другим религиям. Тоже занимался йогой. Но поверьте, Благодать Божья и  пьянящие состояния, которые возникают в сознании под действием восточных практик, диаметрально противоположны. Восточные практики зовут покинуть мир как место бренности и страданий. А Христос положил за этот мир свою жизнь. Благодать на жизнь воодушевляет, вдохновляя на праведную жизнь. А прелесть лишь, в лучшем случае, опьяняет мечтой о лучшем мире.

- А что разве мечтать - это плохо?

- Что вы - мечта необходима. Но только если за ней следует дело. А обратите внимание - вы ведь хотите не совсем того, о чем меня спрашиваете. Если бы вы действительно желали найти Бога, то давно нашли бы его. На самом деле вы хотели бы разрешить свои сомнения, избавиться от противоречий, разрулить какие-то свои личные ситуации. То есть вы желаете комфорта и Бог вам нужен как действенный помощник в этом пожелании. А представьте, что вот сейчас перед вашим лицом явится Христос и скажет: «А теперь оставь все и иди за мной!». Сможете  вы это вынести? Вот и думайте теперь, так ли уж вы хотите к Богу. А когда поймете, что  не так уж, то прочие сомнения покажутся вам шелухой.

- Спасибо, отец Роман, я подумаю над вашими словами,  - сказала погрустневшая и призадумавшаяся Рита.

Они отошли в сторону, а к отцу Роману подошел, тронув его за локоть, Котеночкин и что-то тихо спросил.

Они с отцом Романом неспешно пошли по дорожке. Сзади, метрах в десяти, вышагивала в белой развевающейся накидке Юля, тоже сделавшая вслед за ними круг вокруг собора.

Отец Роман, наклонив к Котеночкину голову, говорил что-то неслышное, и говорил много. Иеромонах был  высок и статен, глаза его излучали какую-то умиротворяющую теплоту и человечность. При этом они были не лишены веселости и одновременно печальной мудрости.

- Вы приезжайте сюда еще, - сказал он им всем на прощание. - Здесь - такая Благодать. С тех пор, как я переселился сюда из Москвы, я стал замечать, как встает солнышко, как стелется поутру вон над той долиной туман... Как птички поют. Как шумят, качаясь макушками, сосны. Как стучат, падая, яблоки по крыше сарая... И как стучит мое сердце. Оно ведь тоже когда-нибудь сорвется, как то переполненное соком яблоко. Плод умрет. И тут же воскреснет, напитав подобравшего его путника. Надеюсь, что это будет добрый плод... Как-то так, мои дорогие.

Потом они вышли за монастырские стены и нашли в окрестностях озерце, где, как им рассказывали, любили останавливаться в палатках паломники из хиппи. Расположились на большом лугу с травой по пояс, разложили на земле завтрак.

 Юля отправилась, предварительно взглянув на телефон, с бутербродами к Котеночкину:

- Пришла смска от Тани. Она передает вам всем привет. Пойду, скажу Саше и заодно покормлю его.

Котеночкин в это время находился у озерца, которое было скрыто от них пригорком. Приехав, он сразу удалился за него.

- А вы знаете, что я сейчас вспомнила, - сказала Рита, когда Юля удалилась. - Юля раньше рассказывала, что на их буддийских курсах преподают и основы НЛП. Нехорошо это... Заметьте, Юля-то сама ни в один храм так и не зашла - ей этого, что ли, ее буддизм не позволяет. А нам она, между тем, вещала о свободе. Вы заметили, что она сегодня не в духе? Таня мне писала, что она уже два раза делала Котеночкину предложение, но он ей отказал. Он категорически против.

- Какое предложение? - встрепенулся, не поняв, прилегший на траву Годар.

- Жениться она хочет на Котеночкине. Точнее, выйти за него замуж.

- А я думал, что у них это все... бескорыстно.

- Вот святая простота... Думал он... А что, по-твоему, раз люди женятся, то бескорыстие уже вроде как ни причем?

- Нет, не совсем так, конечно. Но часто бывает так.

- Вот понял теперь, Николай, почему я тебе отказываю  - блюду бескорыстие...

Позавтракав, стали заниматься кто чем.

Юля с Котеночкиным, спустившись к озеру, пропали из виду.

Николай, чтобы развеселить приунывшую Риту, стал учить ее водить машину, о чем она давно мечтала, но никак не могла допроситься. Было смешно смотреть, как двигаются по громадному лугу едва видные в высокой траве «Жигули». Из кабины долетали азартно спорящие о чем-то голоса.

Годар все лежал в траве и поглядывал то на луг, то в небо.

В небе было ясно, и в какой-то момент под перистыми облаками, словно неся их на себе, поплыл орел.

Вот бы и ему - подняться на высоту и оглядеть всю эту ближнюю землю - луг, озеро, лес, деревню, кажущийся сверху муравьиным поток богомольцев и, конечно же, саму Оптину. Наверное, тогда он сможет почувствовать Благодать, которую они с Ритой старательно пытаются найти, добросовестно вглядываясь во все, что ни встречается на пути. А потом... Потом он, спустившись на землю, зайдет в кузницу. Живо представилось как он станет ворочать в печи огненную лаву и выковывать из нее доспехи, косы, вилы, топоры, молотки, плоскогубцы... Выковывать разные нужные и полезные в хозяйстве предметы - вместо того, чтобы распространять листовки.  Это вынужденное соучастие в производстве «липы»  тяготило его,  и он постоянно думал о перемене места работы.  Но все достойные профессии по-прежнему оставались для него за чертой досягаемости - они были запрещены для него, как для иностранца. Оставалась только тяжелая и вредная или пустая и авантюрная работа. Первая была ему не по силам, а от второй отказывался он сам. Таким образом, раздача листовок являлась пока что единственным безальтернативным компромиссом. В ней отсутствовал явный авантюризм, но, тем не менее, авантюра имелась - трудно было поверить в качество услуг клиники, которую он рекламировал... А вот ковать подковы на счастье  и все к нему прилагающееся в простом и неприхотливом быту - это бы было в самый раз.

Да и время  на саморазвитие оставалось. Особенно, если бы он поселился прямо здесь - у самой Оптиной...

- Эге-гей! - закричал Годар. - Я тоже хочу к вам!

И запрыгнул на ходу в  «Жигули».

Раскрасневшаяся, довольная Рита, полуобернувшись, быстро заговорила, стараясь перекричать мотор:

- Слушайте, а ведь я, когда уходила в пятницу из редакции, забыла распечатку одной статьи с православного сайта. Что-то про православие и постмодернизм. Начальничек мой бывший, который подбрасывает мне и теперь, бедной студентке, за долгую и верную службу, работу на дом, найдя ее на столе, станет смеяться. И другие сослуживцы тоже.  Они и так не особенно верят в то, что православный вуз мне понадобился для того, чтобы получше изучить буддизм. Как только вернемся в Москву, я поеду в редакцию прямо к началу рабочего дня и заберу статью. Вы не против, если мы выедем завтра пораньше? Можно в шесть утра.

- Рита, что ты несешь! Я уже хочу, чтобы ты опоздала и эту статью немедленно обнаружили! - сердито сказал Годар.

Машина резко затормозила и все они чуть не попадали с сидений.

- Ну, опять дернула, - спокойно констатировал Николай. - Никак тебе не дается переключение скоростей - вечно ты пережимаешь или дергаешь. Как и во всем. Плавно надо, мяконько...  На сегодня хватит.

Оставив машину под присмотром Юли с Котеночкиным, они отправились в еще одно удивительное место. Поистине волшебное место. Оно находилось в том же лесопарке «Угра», что и Оптина Пустынь, и называлось Чертовым городищем. От Оптиной надо было пройти пешком всего километров тринадцать. Здесь, как предполагали не только мечтатели всех мастей, но и археологи  - жили когда-то волхвы. Здешнее место являлось их святилищем. От их времен в земле остались огромные камни, представлявшие собой спрессованные песчанники. Они возвышались повсюду как обломки скал, а между тем рельеф здесь был отнюдь не кавказский. Что и являлось загадкой, манящей сюда путников.  Нигде больше в Калужской области не было таким валунов, к тому же усеянных непонятными дырками. Почему и сложилась в народе легенда, будто валуны на Калужскую землю некогда сбросили пролетавшие черти. Уфологи и экстрасенсы тянулись сюда, как мошкара... нет, не на свет, а на реликтовые мох и папоротники  - особенно на светящийся мох, который обретался в глубокой выемке одного такого камня-богатыря, лежавшего на высоком лесистом холме. Эта выемка представляла собой миниатюрную пещерку, в которую можно было пролезть лежа только одному человеку. Мох в ней действительно светился, как они вскоре убедились. Другой, не светящийся, но все равно искрящийся в солнечных лучах мох лежал повсюду как снег, покрывая и землю, и гнилые сучья, и пни, и стелящиеся извивистыми змеями корни старых деревьев. И всюду сопровождали их путь,  пока они тихо шли друг за дружкой по тропам, то и дело срывая и кладя в рот малину и собирая присыпанные песком лисички, тоже искрящиеся в солнечных лучах, папоротники.

Рита и Николай по очереди влезли в пещерку, а Годар не стал. Он смотрел на каплю росы на листке, на то, как светилось изнутри ее солнце... Полз муравей, неся свое бревнышко-травинку. Спускался на тоненькой светящейся паутинке почти прозрачный красный паучок. Казалось, что еще одно мгновение и он превратится, по закону возрастания добра за то, что собирал в свои сети только остатки растений и труху, в рыжую трепещущую бабочку.

Здесь все было хорошо - в этом лесу. Все уютно молчали. Слышался хруст веток, постукивание дятла, шелест собственных легких шагов.

...Вернувшись из этого странного путешествия они, разбудив задремавших в машине Котеночкина и Юлю, принялись сверять свои часы,  было замечено, что у некоторых туристов, побывавших в Чертовом городище, часы начинают спешить или отставать. Считалось, что так действуют торсионные поля разлитой здесь великой Силы.

Увы, часы не оправдали ожиданий - они шли нормально.

...Утром, проведя ночь кто где, - Рита с другими женщинами в одном храме, Николай и Годар - в другом, а Котеночкин с Юлей - в машине, двинулись в обратный путь.

И лишь когда Козельск остался позади, Рита вдруг спохватилась:

- А про оптинских старцев-то мы и забыли! Мы даже не сходили на их знаменитые могилы!

Впрочем, старцы остались с ними в виде своих иконописных ликов на иконах, которые лежали у всех в рюкзаках. Это были копии иконы «Собор преподобных Старцев Оптинских», купленные ими в монастырской лавке. Они изготовлялась только в Пустыне.

Позже в блоге философа Котеночкина появилась запись: «Ездил в Оптину Пустынь. В составе разношерстной компании. Там, в частности, была одна особа, трескучие речи которой на тему богоискательства, вероятно, были слышны до самой Поднебесной. Ей вторил малопонятный, почти все время молчащий писатель из Грузии. А по мне, так им обоим надо бы дать в руки отбойный молоток и отправить работать в шахту. Этот тот случай, когда ограничение свободы - необходимость».

А между тем компания их разношерстная имела свойство расширяться, включать в себя самых разных искателей неуловимой субстанции. Но, конечно, тех из них, кто прошел испытание на прочность, выдержав все претензии Риты по линии идеологии, которые та посылала, с молчаливого одобрения Годара, каждому встречному и поперечному.  По радости, приемлющей без осуждения либо фанатизма полные, если уж и не мудрости, то божественной иронии и самоиронии, по сути, безумные речи Риты, и узнавались искатели.

Одним из таких людей был Павел. Ему было всего двадцать лет. Он был сыном школьного учителя истории, экскурсии которого по храмам Москвы и Подмосковья, как скромно и вскользь, но с гордостью сообщал при знакомстве Павел, проложили некоторым его ученикам дорогу к православной культуре еще в советские времена. Хоть отец и был коммунистом, да и сейчас оставался неверующим.

Зато сам Павел, пойдя по стопам отца (он учился на истфаке) исправно посещал все воскресные службы в одном из храмов в Сокольниках. Он, как и многие другие, жившие в Сокольниках православные верующие, бывал в этом храме также на проповедях отца Олега Стеняева - эти проповеди были известны в узких кругах своей интеллектуальной широтой. Кроме того, они были не лишены эмоциональной силы, как могли убедиться в этом побывавшие на проповедях со своей «инспекторской» проверкой Рита с Годаром.

Позже Павел станет активным волонтером добровольческого молодежного движения «Даниловцы» при московском Даниловском монастыре.

Павел в глазах Годара был примером скромного рыцаря без страха и упрека. Не броского рыцаря. Не такого, кто несется впереди полка в атаку на виду у большой массы людей. Атаки он отражал сугубо внутренние. А большого скопления народа и особого внимания к себе не любил. Он даже говорил тихим, сбивчивым и смущенным голосом. И говорил только тогда, когда в этом возникала необходимость. Сам он был высок и прям станом. И задумчив, глубок не по возрасту. Хотя его щеки, слегка присыпанные юношескими угрями, еще покрывал пух...

Павел был голубоглазым блондином, очень белокожим, с тонкими пальцами больших рук, которые обычно неподвижно лежали, когда он сидел, у него на коленях. С ним они ездили по бывшим дворянским усадьбам Подмосковья, где были и храмы - заброшенные либо только недавно отреставрированные. И Павел был тут незаменимым экскурсоводом.

Павел пригласил их всех троих к себе на дачу. Он предложил им переночевать с субботы на воскресенье на даче, а после посетить воскресную литургию - первое после реставрации церкви массовое богослужение.

Годар и Рита, переглянувшись, тут же приняли это предложение. А Николай не смог.Он уже обещал быть на даче у родителей.

Годар не запомнил сколько и куда они ехали. Но в дачном поселке, где к Паше сразу же подбежал мальчишка с семенящей за ним дворнягой и поделился какой-то своей ребячьей радостью, на что тот, похлопав его по плечу, ответил что-то ободряющее, - их ждали.  Из флигеля, что стоял меж двух небольших домиков, вышла пожилая полная женщина. Голова ее немного тряслась, она опиралась на палку. Паша приобнял ее и слегка похлопал по спине.

- Это моя Пышечка, - сказал он, нимало не смущаясь своим странным обращением к бабушке. - Прошу любить и жаловать. Пышечка, очень хочется кушать. Ты, наверное, уже что-то приготовила.

- Заходи, Павел Петрович, - ответила та, -  проведи своих гостей к столу. Только сначала вымойте руки.

Она и в дальнейшем называла его исключительно по имени и отчеству.  И могла, если показалось, что в этом есть необходимость, возвысить голос и сделать замечание.

Павел Петрович все благодушно терпел.

Они же с Ритой, наворачивая блины, пирог и салаты трех видов, запивая все это соком и какао, старались помалкивать. Как-то чувствовалась, что добрая, но немного ворчливая Пышечка не станет терпеть за столом их привычной словесной эквилибристики.

Эта эквилибристика началась чуть позже, когда они, оставив Пышечку разбираться с посудой, которую та не позволила им вымыть, перешли в один из домиков и разместились на диване. Рядом, на тумбочке Паша поставил графин с апельсиновым соком.

Потягивая сок,  Рита заговорила о православном Причастии и заявила без обиняков, что в наше время это великое Таинство низведено до простого сока  - вот примерно  такого, апельсинового.

Привыкший ко всему в их компании Паша на этот раз сильно разволновался.

- Ну почему же?!.. - спросил он с возмущением, отбросив свою привычку смущаться. Он стал весь красный.

- Да потому что мы оскорбляем Бога, если, принимая его святую Плоть и Кровь, не уподобляемся ему во всем, то есть не живем честно и чисто, как сам Христос. Не берем свой Крест. О чем и поведал нам с Годаром батюшка в Оптиной Пустыне.

Однако, несмотря на многозначительный намек, Годар и не подумал на сей раз присоединить свой голос к этому мнению Риты, высказанному в весьма неподходящем месте человеку, для ушей которого он не должен был быть предназначен и уже только поэтому ставшему вздором. Такие речи были бы хороши, например, с давним товарищем Риты, которого она прозвала Уважаемым. Тот приехал в подмосковный Дзержинский из вологодской деревни и временно проживал  в гончарном цеху, где и работал как честный житель своей страны от звонка до звонка,  имея свободное время на саморазвитие. Это свободное время Уважаемый разделил поровну - по вечерам он читал до глубокой ночи Новый Зовет и святых отцов, а по утрам исправно посещал все службы в Николо-Угрешском монастыре, наместником которого в свое время мог быть стать - на то уже имелось решение митрополита - молодой Игнатий Брянчанинов, но вмешался сам царь, велевший тому возглавить тоже пришедшую тогда в упадок Троице-Сергиеву Пустынь. Этот горячо верующий, полностью погруженный в благую деятельность, уже избавившийся от сомнений человек, приехав однажды к Рите домой на какую-то вечеринку, о чем она его долго просила, немного у них посидев, уехал. Их жизнь, вероятно, показалась ему если уж не порочной, то детской, и детской не в хорошем смысле этого слова. Годар понимал его, так как тоже начал понемногу тяготиться сплошными поездками - одними только поездками без всяких дел.

Павел был другой. Уважаемый, как человек, не отягощенный излишним интеллектуальным багажом, отдался вере легко и просто - по его собственным словам, до своего обращения он гонял по деревне на мотоцикле  и безбожно пил, пока не узрел на дне своего падения, дойдя до белой горячки, пришедшего за ним Христа. У Павла же не было еще такой Благодати.

Как только у них с Ритой завязался спор, Годар демонстративно вышел во двор и присел на лавочку.

В это же время из флигеля выползла Пышечка и, встав напротив окна с доносившимися оттуда быстрым, сбивчивым, взволнованно-возмущенным голосом Павла, прокричала, ударив в землю палкой:

- Павел Петрович, не позволяй собой управлять!

Этого было достаточно, чтобы разноголосица в глубине дома тут же смолкла...

Утром же они, перейдя старинный, в кувшинках, пруд по скрипучему висячему мосту, прибыли в новый храм. Народу по случаю его открытия тут было столько, что службу пришлось отстоять во дворе, чему они с Ритой, как люди, в общем-то, от церкви далекие, были только рады - во дворе имелся чудесный палисадник.

Все это было интересно еще тем, что и Паша, и Уважаемый состояли в ряду тайных воздыхателей Риты. Впрочем, сию призрачную тайну хранил только Павел. Уважаемый же еще до приезда Годара успел сделать ей предложение и получил отказ.

- Ну и почему ты ему отказала? - допытывался Годар.

- А он крыс не любит. Я у него под кроватью крысоловку обнаружила.

А кого же любила сама Рита?

Для всех, кроме Годара, это оставалось загадкой.  Его самого, как он чувствовал, Рита любила скорее как человека необычного. К тому же он  был еще и философом по натуре и помогал ей открывать глаза на дремлющее внутри жизни бытие. Этому человеку-философу, то есть ему, невзирая на все больше разгоравшиеся его чувства к ней, которые он держал в узде, Рита поведала о том, как дорог ей один заезжий молодой музыкант. Он жил в столице Хакасии Абакане. Но музыкант тяготился этой провинциальной столицей и хотел в Москву. Рита познакомилась с ним на какой-то вечеринке. Он так и расточал обаяние и ласку. И был к тому же не только необычайно оригинален, но и воистину элегантен.

Позже, когда они ехали с ним к ней домой, потому что парень сообщил ей, что только что прибыл из Хакасии и ему негде переночевать, он шокировал пассажиров вагона поезда в метрополитене тем, что, уцепившись за верхний поручень, закинул на него ноги и ... повис вниз головой.

Дома он тоже немало потряс ее родителей и, вероятно, соседей, своей откровенной, все на своем пути сметающей свободой. И даже сумел разговорить за рюмкой обычно молчаливого и недоверчивого отца, похлопывая того по плечу

Словом, он всем очень понравился. И в то же время не понравился.

Эта гремучая, ни в какие рамки не умещающаяся двойственность и покорила Риту.

- Он был как новогодний подарок. Как искрящийся золотой шар на елке. Понимаешь, Годар, он чист и свеж как ребенок. Настоящее божественное дитя... И в то же время  - черт. Утром он вымахнул в окно, пока все спали, и так и пропал. Я потом встретила его месяц спустя еще на одной вечеринке, где он уже был в немалом подпитии и практически меня не узнал, представляешь?.. Или сделал вид, что не узнал... Это был один из самых страшных дней в моей жизни. Но не потому, что меня не узнали - ты же знаешь, я пекусь много о внешнем, а потому что, сорвавшись с места, он вдруг выкрикнул, что покончит с собой и  куда-то побежал. Тоже выпрыгнул в окно, благо, что опять это был первый этаж. Я прыгнула за ним... Мы долго неслись друг за другом куда-то... Вбежали в метро. И там он стал прохаживаться по перрону. А потом, когда в тоннеле загудел поезд, вдруг сиганул на рельсы... К счастью, рядом стоял бывший десантник, он сразу сориентировался и, схватив его за руку, вытянул из-под уже ворвавшегося на станцию поезда. Если бы не он, я бы тоже прыгнула... Мы потом все трое пили всю ночь в квартире десантника, куда тот нас повел. Никто не знает  имени этого моего оболтуса, но я знаю  - я видела его паспорт, когда вытаскивала его потом после драк из милиции. В общем, неважно, какое его настоящее имя, но ты непременно должен его увидеть! Потому что это Нечто!

Настал день, когда Рита сказала:

- Годар, ты сможешь пожить недельку без меня? Надеюсь, Николай не вызовет тебя в мое отсутствие на дуэль. Он, слава Богу, уже почти совсем расстался со своими глупыми надеждами. А я должна съездить на недельку в Абакан к своему Мальчику, хоть он и говорил, что не любит меня и вообще - он сволочь. Но я его все равно буду любить всю жизнь. Потому что я его люблю не всякой там наивной буро-малиновой любовью, а каким-то благодатным чувством. Да-да, не смейся... Можешь мне не верить, но я ничего от него не хочу. Я просто хочу, чтоб он жил. Для этого я и стала искать веру. Я ищу веру сразу за двоих - за себя и за него. Потому что его может спасти только вера. Я долго намекала ему, что хотела бы приехать в Абакан, но он делал вид, что не слышит. А теперь он зовет меня сам.

Так они  остались одни.

И тут отчетливо стало видно, как мало у них с Николаем общего.

Рано утром Николай, пока Годар еще лежал, уходил на работу - он работал электриком на ТЭЦ, хотя имел образование инженера. Когда они вечером встречались после работы, ужин проходил в основном в молчании. Потом Николай сидел до глубокой ночи в интернете, а Годар читал.

Но в один из дней, когда Годар вернулся позже обычного, Николай, сняв очки, пристально взглянул на него и внезапно заключил его в объятия.

- Какое счастье, что ты вернулся!  Прости меня, прости!..

Годар задержался потому, что встречался на Курском вокзале со своей тетей из Перми. Она ехала проездом через Москву в отпуск и привезла Годару громадную сумку с продуктами и теплыми вещами. Пермская тетя вообще опекала и баловала его.

- Разве ты не знал, что я иду на встречу с тетей? Я же тебе говорил. Сейчас будем кушать копченую курочку из Перми. И соленые огурчики с  пирожками. А потом охотничью колбасу...

- А что у тебя в Перми есть тетя? - c удивлением спросил Николай. И тут же сел за компьютер, а потом сказал: - Да, Годар, я хотел еще у тебя спросить, ты не знаешь, в каком городе живет Котеночкин?

Этот вопрос Годара ошеломил.

- Ты что заболел?От тоски по Рите?.. Да ладно тебе, он все равно ее не любит.

- Нет, я перечитался Иисусовой молитвы и кажется... отравился. Как ты думаешь, можно ли отравиться именем Бога? Я дал себе обет читать Иисусову молитву почти непрерывно - весь сегодняшний день. И, как видишь, преуспел. Это был эксперимент.

- Что ты наделал!... Святитель Игнатий Брянчанинов пишет, что в Иисусовом Имени заключена страшная Сила. К тем, кто занимается этой молитвой  не достойным и не надлежащим способом, вместо Христа являются бесы!

- А что теперь делать?

- Нужно рассказать Рите!..

Рита долго кричала в трубку:

- Ребята, я в шоке! Тут так хорошо -  Хакасия совсем не похожа на остальную Россию. Мы сегодня ездили с Мальчиком на Саяно-Шушенскую ГЭС. А вы устроили такую хрень!.. Николай, ты что - дурак? Я уже и помнить забыла про то, что когда-то советовала тебе читать Иисусову молитву. Для меня мое увлечение православием, одним православием, православием  и только, уже пройденный этап. А ты, ты все еще в прошлом. И всегда, между прочим, ты так... Я уже стала подумывать о том, что от таких как ты  лучше таить некоторые свои мысли. Я не знала, что мои семена падают на столь неподготовленную почву. Может, мне вообще от всех вас закрыться, чтоб вы были не в курсе моих интересов и не соблазнялись? А то кто-нибудь еще, не приведи Бог, ринется со всех ног подражать мне, да и лоб расшибет... Пойми, Николай, духовность - это процесс, а не место на остановке. И над ним нет никакого навеса. Нет вывесок и табличек с указателем станции. Только все-все-все небо над головой. И вся-вся-вся земля под ногами... Надеюсь, что ты не примешь эти мои слова как очередную истину в последней инстанции и не застынешь снова на одной отметке. Ну детский сад, честное слово!... Все, дети мои, спокойной вам ночи! У нас уже глубокая ночь, а утром меня ждет много важных и интересных дел. Успокойтесь, я послезавтра уже прилетаю!..

Утром Николай отправился вместо работы в храм и, наконец, в первый раз исповедался.

Как и следовало ожидать, батюшка, отпустив ему грехи,  Иисусову молитву читать ему пока запретил.

Так и не понял Годар, за что Николай просил у него в тот вечер прощения.

...Осенью солнца стало меньше, а значит, меньше счастья.  Больше надо было тратить сил на то, чтобы жить и иметь это счастье. Люди без счастья стали сереть и распадаться, мир - терять свои очертания и целостность, все становилось зыбким, как рябь в серых лужах под зачастившим дождем. В эти рябившие лужи грустно смотрелись потерявшие былое убранство и ставшие вдруг одинокие деревья, каждое из них словно отделилось от других своих, таких же одиноких, собратьев, чтобы принять зимнюю муку в полнейшем одиночестве. Из луж же поднималась муть. Обнажалось и становилось явным все то, что лежало до сих пор на дне.

В такие дни закончилась и безмятежная пора его жизни в Москве. Исподволь он начал замечать, что хочет спрятаться, уйти целиком в глупую фразу «Клиника «Мерамед» - залог вашего здоровья!», которую был обязан ритмично повторять на манер мантры, когда протягивал прохожим листовки. Хотелось отдохнуть от себя  и от всего этого большого и многообразного города с прилегающими к нему городами-спутниками, впечатления от которых как-то приелись, стали привычными. Надо было куда-то отсюда вырваться хотя бы на денек. Но вырывались они с друзьями  каждый раз все сюда же - в потерявшую свой летний убор российскую действительность.

Он начал замечать, что у него усилилось сердцебиение. Вернулась физическая слабость и стали в течение дня набегать пока еще короткие приступы едва уловимого озноба и легкой тошноты.

С наступлением холодов стало трудно раздавать листовки. Он стал брать для раздачи сначала на час, потом на два меньше, а после и вовсе довел свой рабочий день лишь до необходимого минимума, который составлял в фирме три часа. Но все равно уставал так, будто таскал кирпичи.

Возможно, что дело отчасти было в том, что это действительно была работа для студентов и пенсионеров, - особенно для пенсионеров, как объяснил ему трезво разбиравшийся в таких вещах Николай. Он сказал, что не смог бы работать на такой работе - быстро бы соскучился и производительность его труда и самочувствие стали бы обратно пропорциональны его унынию.

Рита тоже ходила грустная и о чем-то размышляла. Она сочинила и напела перед видеокамерой самую мрачную свою композицию - про блокадный Ленинград. Погасив свет, Рита отрывисто цитировала дневник Анны Франк и квартира Николая в эти минуты словно полыхала в печном огне. Потом от квартиры словно отвалилась стена и в нее словно ворвались - сотканные из клубов едкого черного дыма Псы Гекаты.

Годар плохо спал эту ночь.  Он все куда-то бежал во сне от наступающего ему на пятки огня, а воды, чтобы плеснуть в тот огонь, он мог взять только из глубокой лужи, по которой несся, хлюпая в ней и расплескивая по краям взболтанную, взметнувшуюся вверх муть.

Утром он нашел в компьютере песню Ольги Арефьевой про черную флейту и горестно прослушал ее до конца. В песне предлагалось ужас что - резать себя по самому живому. Одно уже начало было очень печально:

Я вырезала из черного дерева тонкую флейту

С одним лишь звуком, но на все голоса.

На всех языках она могла говорить

Одно лишь слово, но очень тихо и тайно

(тихо и тайно).

И я играла на ней всю полярную ночь до утра,

Земля обошла оборот и пришла на рубеж,

Нежная флейта, я ей сказала: пора.

Я разрежу тебя на тысячу стружек вдоль

нежного твоего нутра -

Я сказала себе - пора, режь,

Я сказала себе, пора, режь,

Я сказала себе: пора, режь

(я сказала себе).

Так нужно, так убивают любовь,

Так земля принимает мертвых зверей,

Так отпускают на волю пленных зверей

В посмертно свободных мирах.

Чтобы забыться, он отправился после работы - один - в Музей Рериха и в Музей Ильи Глазунова. Оба они находились рядом. Там он вошел в сияющие просторы, из которых не хотелось выходить. Хотелось так и жить в этих двух галереях, переходя из одной в другую по незримой световой арке, хотя на некоторых  монументальных полотнах Глазунова, посвященных катаклизмам двадцатого века, Россия казалась погруженной в летаргию, где ее, даже такую измученную и сонную, сотрясали невидимые невооруженному глазу конвульсии. Ее грызли невидимые черти,  - грызли изнутри и снаружи. Ей наступали на пятки Псы Гекаты. Это была как Тьма Египетская...

Может это и есть великая Ночь Души?

Годар все больше чувствовал внутри раскол. Россия двоилась на весеннюю и осеннюю. На могучую и одновременно нежную Русь с богатырями и Алыми Парусами. И ужасную монгольскую Русь, которой никогда нет дела до собственных детей. Эта вторая Русь с наступлением осени все больше проступала в пространстве, оголяясь, словно дерево, от покрывавшей ее листвы...

Когда он вернулся из музеев и с неохотой поделился с друзьями этими своими впечатлениями, рассеянно выслушавшая его Рита села к компьютеру и, просматривая сообщения в своей почте, вдруг радостно воскликнула:

- К нам едет Мальчик!

Впрочем, в голосе ее чувствовались и радость, и изумление, и восторг, и - некая виноватость.

- Ты хочешь, чтобы он приехал к нам сюда? - робко спросил Николай.

- Ну, а как ты, Николай,  представляешь себе иначе?... Ну куда он пойдет после пяти часов лету? Он всегда едет в Москву не зная, где проведет ближайшую ночь. Некуда ему, бедному, приклонить головушку. Может, потому она у него и бедовая... Не бойся, Никалай, он поживет здесь недолго,может c неделю. Он потом найдет себе квартиру. Он всегда находит. У него приятели и приятельницы заводятся с ходу, нашего дурака!..

- Уже - нашего! Ну ладно, пусть дурак поживет... Раз недолго!

Назавтра в доме были большие приготовления - он был чисто убран и вымыт, на кухне гостя ждали котлеты.

Приехавший Мальчик оказался, по крайней мере внешне, не таким свободным и лучистым, каким представляла его Рита. Это был, напротив, достаточно деликатный и очень элегантный человек, выглядевший значительно младше своих тридцати лет - белокурый и голубоглазый, как Есенин. Одновременно грустный и умеющий радоваться каждому дню. Полный  каждым новым днем под завязку и от этого постоянно жаждущий новых дней и новых приключений. Он не лез другим в душу, но и свою, которую явно что-то грызло изнутри - не показывал. Все его дикие выходки, а они заключались во внезапных уходах из травмирующей его ситуации, исходили, как почувствовалось Годару, из желания эту свою мающуюся душу никому не показывать. В то время как Рита, привыкшая к замкнутому, но откровенному Годару, так и горела желанием поскорее эту душу раскрыть и прочитать некоторые начертанные в ней священные письмена. Что и было главным камнем преткновения этой так никогда и не состоявшейся пары. Хотя иногда Мальчик и был с Ритой откровенен.

Мальчик с ходу привязался  к Николаю, которого сразу зауважал за домовитость, да и Годар действовал на него успокаивающе своим умением вовремя изречь что-нибудь глубокомысленное. И то, и другое вселяло хоть какую-то уверенность в завтрашнем дне, какой, судя по всему, Мальчику не доставало. Он не умел разбираться ни в людях, ни  - это было одной из главных его черт - особенно в людях-работодателях. И регулярно попадал в истории, оказываясь кем-то кинутым, подставленным, проведенным за нос.

Вероятно поэтому Мальчик  первую неделю по приезде просто спал днем, как сурок, широко раскинув руки на диване, который уступила ему Рита, да так крепко, что на груди его можно было плясать,  а ночью сидел в Интернете. Он объяснял это  аномалиями акклиматизации из-за разницы в часовых поясах. А потом, когда все-таки пришла пора присматривать себе работу и квартиру, он просто садился для вида к компьютеру и некоторое время тупо, с отвращением глядел в экран. В нем тогда все больше нарастало тщательно подавляемое уныние, которое он старался скрыть за доверчивой, теплой улыбкой.

После Мальчик вдруг исчез и не появлялся и не звонил два дня, в то время как Рита не находила себе места.

Наконец раздался звонок среди ночи. Мальчик сказал, что не может долго говорить, так как звонит с чужого телефона. Электричек нет,  и он идет сейчас в Желдор по рельсам из соседней Балашихи.

Рита с Николаем, вооружившись фонарем, немедленно отправились ему навстречу. Едва державшийся, весь в синяках, с ссадиной на лице и громадной шишкой на голове Мальчик был доставлен домой. По его словам, он познакомился с рабочими-строителями, которые, пообещав ему работу, завели к себе в какую-то сторожку угостить пивом... Что было дальше, он не помнил. В карманах не оказалось ни денег, ни документов, ни телефона.

Опять он остался в Москве без денег и опять надо было делать паспорт. Спонсировавшая Мальчика Рита проходила это уже не раз.

Кроме того, Мальчик имел привычку сразу же спускать все имевшиеся деньги на дорогие продукты, даже на деликатесы, так как любил удивить своим умением все это быстро и качественно приготовить и красиво подать к столу, а потом хорошо посидеть с гитарой за приятной и веселой беседой, следя, однако, чтобы она не вылилась в чьи-то душевные излияния и упреки. Когда Мальчик слышал упреки, то тут же удалялся.

А еще Мальчик щедро подавал нищим на улице. Он не вел счет деньгам, которые ему присылала из Абакана мать и дарила Рита. Также Мальчик был зависим от дам, особенно от дам более старшего возраста, с последними ему доводилось иногда прожить даже месяц или два, в то время как молодых, знакомясь с ними на сайте, он менял каждые два-три дня... Соответственно, отлучки Мальчика без предупреждения на два-три дня вскоре тоже  стали нормой. Он пользовался  популярностью у сильной части слабого пола.

Мальчик иногда простодушно рассказывал Рите, что надеется встретить серьезную женщину, которая прописала бы его в Москве, можно женщину постарше, уже работающую на солидной  работе. Он бы согласился  быть у такой бизнес-леди просто секретарем. При этом Мальчик уверял, что этот брак был бы с его стороны  по настоящей любви.

- А что ты будешь пить и курить, когда она тебя, такого, выставит за дверь? - вопрошала Рита, - Я не ревную, но, елки-палки, эти тетки... Они ж до ручки тебя доведут. Давай я отведу тебя в клуб анонимных сексоголиков. Если ты хочешь, мы будем ходить туда вместе.

Мальчик был не чужд питию и мог до чертиков нанюхаться галлюциногенов. Он даже полосовал себя время от времени бритвой по коже, чтобы выпустить излишки телесных сил.

Рита постоянно пыталась на него как-то воздействовать  - накачать его, как наркотиками, чем-то духовным и тем самым  стимулировать к благим переменам. Например, садилась рядом и читала вслух что-то из диалогов Платона.  Мальчик, казалось, с трогательным интересом слушал. Но утром, когда приходила пора позвонить очередному работодателю, которого он находил сам или через Риту, добросовестно садился к телефону, брал трубку, набирал номер и, попросив Риту отойти, чтобы она не давила ему на психику, бодро отвечал в трубку. Потом выяснялось, что телефонный разговор был только спектаклем. Мальчик говорил сам с собой.Часто он говорил сам с собой во сне. На лице его тогда обозначались складки, как у плачущего младенца.

Раз они всей честной компанией отправились в Институт философии РАН на конференцию по Хайдеггеру. Мальчик, на что они и рассчитывали, увязался за ними.

На кафедру один за другим всходили под аплодисменты докладчика- профессоры и аспиранты. Во время выступления одного пылкого профессора, проводившего аналогии между Хайдеггером и Нилом Сорским, в зале, подняв предварительно руку, встал Мальчик и попросил рассказать о жизни «этого Хайдеггера» побольше. Он был, похоже, вполне искренен.

Рита почему-то долго всем рассказывала про этот случай, нежно поглядывая на профиль Мальчика.

- Он такой хороший, что не может в нашем таком мире... Бедный Мальчик, - говорила в такие минуты трогательно всматривающаяся ему в лицо Рита.

Также Рита говорила:

- Годар, я умоляю тебя... Надо что-то делать. Прошу тебя, поговори с ним... Может, он хоть с тобой... Он тебе очень верит... Или просто сядь со мной рядом, когда я буду сегодня вечером с ним говорить и поддержи меня своим присутствием. Чтобы он хоть что-то понял, дурак.

Но Годар, как только ежевечерний разговор Риты с зевающим в кресле напротив Мальчиком заходил в тупик, а в тупик он заходил с самого начала, вставал и отправлялся спать.

- А ты пусю нюхала? - произносил Мальчик, когда уже было совсем невмочь, свою знаменитую сакраментальную фразу, которой он сбивал с толку умников, настойчиво пытавшихся его воспитывать.

- Годар, мне так хочется зайти в контору к этой наглой холеной морде - твоему начальнику и спросить у него, нюхал ли он пусю, - cказала Рита Годару, когда однажды он не смог поутру встать с постели, потому что его мутило.

Сердце колотилось как внезапно запертая в клетке птица.  Тело было как бревно, словно он превратился в Буратино. Но деревянное холодное  тело так трясло, словно внутри завелся пропеллер.  Страх был как коршун, клюющий ... нет, не печень - а все его тело вместе с неотличимой от него, постепенно уходящей в пятки душой.

- Я ухожу с этой работы! - сказал Годар, когда все-таки встал из последних сил на ноги. - Надо срочно найти другую. Иначе как же я заплачу за очередную годовую визу. У тебя я денег точно не возьму!

Рита вспомнила, что у одной ее приятельницы есть друг-писатель, который как-то искал корректора для собственного издательского бизнеса. Они с Ритой напросились к нему в гости. Писатель сидел в ореховом кресле за большим столом и курил трубку. Он был с черной курчавой бородой, очень импозантный. На стене висела африканская маска.

- Это ему подарила любовница-негритянка, - шепнула Годару Рита.

Писатель дал Годару на пробу листки из рукописи, где надо было сделать корректуру и засек время. Годар во время не уложился - да и это, как он понимал с самого начала, была напрасная затея - он делал опечатки сам и плохо замечал их в тексте. Сложно сказать, зачем он сюда пришел. Наверное, просто хотел поглядеть на столичного писателя.

- Мне жаль, но сами понимаете.  Мне действительно нужен сейчас позарез корректор. Нет времени править рукопись самому: по договору с издательством я пишу сейчас исторический роман. Давайте я вас лучше в школу направлю, у меня там учится дочь. Ее классной руководительнице нужен помощник, который бы присматривал за детьми на переменах и вообще присматривал, чтобы ничего не случилось. Да и мог бы в случае чего заменить ее на уроке. Но только там есть одна проблема - школа элитная и дети на голову умней своих среднестатистических сверстников.  Они не примут абы кого. Прошлую помощницу они дружно изгнали. Они любят людей не глупых и со вкусом. И с чувством юмора.

В школу его, конечно, не приняли. Хотя вроде бы приняли, но потом так и не позвонили после того, как Рита позвонила писателю. Когда Годар назвал Рите сумму зарплаты, которую ему предложила классная руководительница, а Рита потом язвительно назвала ее писателю, тот вначале не поверил. «Вот жадная дура! - вскричал он. - Она забыла уже, что львиную долю ее зарплаты платит ей наш родительский комитет, который возглавляю я. Она плюнула в лицо мне!».

Тогда Рита разыскала еще одного своего знакомого, с которым когда-то познакомилась на Радуге. Но он, как она говорила, был странный.

К странным людям им было не привыкать. Но этот человек был странным в другом смысле - он был темной лошадкой.

- Я даже подозреваю, что он - кегебешник. Мы с Николаем как-то попали к нему домой и оказались в центре паутины из множества проводов,  они тянулись от аппаратуры, которой была заставлена вся комната. Я не знаю, для чего все это предназначалась. На прощание хозяин протянул нам со смешком диск, где оказалась записанной вся наша беседа... Но ты не парься, ты не представляешь для них интереса. Его мать-пенсионерка подрабатывает ночным сторожем в одном из офисов в центре Москвы, хотя не знаю, зачем это ей нужно. Им там понадобился еще один сменщик. С условием, что он согласится дежурить вместо них в новогоднюю ночь.Офис находится на улице, выходящей прямо на Красную Площадь. Будешь чувствовать там себя, как за кремлевской стеной. Ты же хотел побыть один - вот и будешь один каждую четвертую ночь.

Его приняли на ту работу неожиданно легко.

Он рассматривал ее как передышку.

Перед дежурством он покупал в ларьке рядом с офисом сладкие молочные сырки, овсянку моментального приготовления и, конечно же, свой неизменный кефир с черным дарницким хлебом. Вот только все это теперь не лезло ему в горло и оставалось недоеденным. Проверив, выключены ли все приборы этажом выше, он зашторивал окна, ложился на диван и закрывал глаза. Благо, что руководство фирмы не требовало от сторожей ночных бдений, от них требовалось простое присутствие.

Присутствуя в этой пустой и гулкой тишине, в этом казенном уюте, он, однако, долго не мог уснуть. Вспоминалась Грузия и то, как холодно сейчас там, в его родном доме, где мать ходит в полном одиночестве по нетопленной квартире, не имея средств, чтоб оплачивать обогреватели, которыми отапливались их более состоятельные соседи. Становилось стыдно за этот свой хоть и казенный, но все-таки цивилизованный уют. Хотелось немедленно позвонить матери, спросить, как она там, постараться понять по интонациям, как она там на самом деле... А то и слетать туда-обратно на выходные, посмотреть все самому... Хотелось пробежаться по приятелям... Нет, это ужасно!.. Ужасно, как скудно живет истосковавшимся по своей культуре сердцем русскоязычное население в его родном Тбилиси.  А всего ужасней было то, что его теперь тянуло, как в омут, обратно в эту скудную сердцем жизнь. Жизнь, казалось бы, ничем уже не полезную ни для тела, ни для души.

И кусок не лез в горло.

Хотя, пока длилось лето, он совершенно забыл и Тбилиси, и всех своих тбилисских приятелей. Он даже порой тщеславно радовался, что почти соскочил с подножки этого  давно стоявшего на запасных путях поезда, который назывался жизнью в Грузии  остатков некогда многочисленной русскоязычной диаспоры. Теперь же, когда приходил сон, он бежал по размякшей, стремительно превращающейся в жижу земле, из которой набегала такая  же стремительная вода и просыпался в холодном поту, когда она накрывала его с головой. Проснувшись, он испытывал нестерпимое желание пройтись по проспекту Руставели.

Так прошло недели две и после одной такой ночи у него поднялось давление.

Попросив Риту приехать, он с трудом добрался с ее помощью до Курского вокзала и они зашли в медпункт. Но сидевшая в одиночестве за глянцевым журналом врачиха не приняла его.

Она сухо спросила:

- Вы пользуетесь пригородным транспортом или поездами дальнего следования?

- Электричками пользуюсь.

- Тогда вам не сюда. В Москве и области есть поликлиники. А здесь мы принимаем только пассажиров из поездов дальнего следования.

- Да я просто давление хотел померить. А то лекарства у меня есть. Вы просто одолжите мне манометр, а я измерю его сам.

- Не положено. Могу только посоветовать аптечный киоск - это прямо напротив. Там вы можете купить мензурку и валокардин. Вода у них есть.

- Как вам не стыдно, вы, наверное, верующая женщина, - сказала в сердцах Рита, прежде чем они направились за пластиковым стаканом с минералкой в продуктовый киоск, где Рита продолжая честить врачиху, купила ему еще хакачапури:

- Поешь вот ваше, родное... А то ты уже скоро ноги вытянешь на своем черном хлебе и кефире.

- Да не в этом дело...

У Годара  горло перехватило комом, когда он увидел хачапури.

Он так и не смог его съесть.

С новой работой пришлось распрощаться. Тем более, что у Риты появилось предчувствие, что Годара приняли на нее в качестве подопытного кролика. Она узнала, когда ходила потом в фирму за его спальником, что предыдущий сторож, на место которого он заступил, тоже ушел с работы из-за странной, необъяснимой тревоги -  того даже увезли оттуда в последний раз на скорой.

- Возможно, что этот тип... которого я считаю кегебешником... испытал на тебе с помощью своей мамаши какое-то психотронное оружие. Ей ничего не стоило включать перед уходом со смены специальную кнопочку.

Отлежавшись после серии приступов гипертонии, когда он с трудом мог дойти в течение нескольких дней до туалета, Годар стал снова искать работу. В одном месте ему предложили сторожить автомойку, а рано утром, когда наступит зима, очищать дорогу ото  льда и выпавшего за ночь снега. Но ребята отговорили его. Это было сейчас не для его хлюпающего здоровья.

Но когда он не работал, то  тревожился еще больше.

- Я, кажется, поняла, в чем твоя проблема, - грустно сказала как-то Рита, - ты никак не можешь стать пофигистом. А без этого в Москве нельзя. Тебя будут нещадно эксплуатировать, тянуть из тебя все жилы, а в ответ давать самую малость, да еще и уверят тебя, что ты очень наглый, раз смеешь ожидать большего. Бери вон пример с Мальчика - он это постиг шестым чувством и особо не парится. А ты все время стараешься, выкладываешься. Ну, кто тебя просил так надрываться на раздаче этой фигни про клинику «Мерамед». Ну, посылал бы на фиг своего морду-начальничка с его церберами-контролерами, когда они были далече. Но у тебя в крови советская психология, выгодная сосущим из народа кровь паразитам. Тебя эксплуатируют, а ты еще и виноватым себя считаешь за то, что не смог сделать больше, не отдал еще последней рубахи.

- Рита, мне нужно поехать в Дивеево и Саров, - сказал, не слушая, Годар. Он задыхался от постоянного внутреннего напряжения. - Поехали, пожалуйста, со мной. Только ты одна.

- Хорошо, дорогой. Напишу только контрольную в институте и поедем. Мы закажем места в паломническую поездку и переночуем там в гостинице. А ты не хочешь пока съездить на выходные в Троице-Сергиеву Лавру? Мы с тобой там еще не были.

- Конечно, хочу. Я, Рита, хочу всего и много, но что-то мне не позволяет.

С трудом добравшись до Троице-Сергиевой Лавры, он еще больше разбередил себе душу. Словно осколок, дошли до сердца некогда брошенные Ритой Павлу слова про Причастие, которое превратилось у современных христиан в сок. Становилось как от слишком яркого снега больно, когда он глядел на все эти торговые лавки, доверху набитые не только культовыми, но и повседневными товарами. Православный хлеб, православный мед, православное молоко и даже, тьфу ты черт, его любимый кефир, тоже ставший вдруг - православным. Православные яички - и тут же - зарезанная православная несушка. Православные шапки и православные валенки. Православные слезы... Нет, слез в продаже конечно не было. Но православный лук - продавался.

И это все среди величайшей святыни - мощей преподобного Сергия Радонежского!

Годар так рассердился, что не встал вместе со всеми в длинную очередь к мощам в храме.

Побродив по территории Лавры и посидев немного на скамейках перед цветником, они решили уехать.

Заскочив, чтобы погреться, перед тем, как сесть на поезд - в какой-то двор, они уселись рядышком на качели и принялись молча, со скрипом покачиваться. Было тихо и уныло. Тишину нарушала лишь пьяная ругань из одного окна многоэтажки. В другом окне, прижавшись к нему лбом, стояла девочка в школьном платье и строила им рожи. Рита, подмигнув ей, скорчила рожу в ответ. Кажется после этого девочка прониклась уважением.

Рита устало сказала:

- Я Мальчика тоже сюда привозила. После пинка от очередной любимой женщины. Он в этот период становится покладистым, собака. Ходил, держа меня за руку, по Лавре и прикладывался ко всем главным иконам. Бесов своих хотел изгнать. А поутру сбежал в окно и нажрался мухоморов из Филевского Парка. Еле откачали засранца... Небось, его заманило к себе тамошнее Проклятое место  - да-да, есть у нас в бывшем Кунцеве и  такое - там тоже  когда-то было языческое капище... Похоже, он уже совсем забесовленный.

В эту же пору им довелось побывать  в доме культуры на встрече с известным православным миссионером диаконом Андреем Кураевым. Годар уже не запоминал ни поселков, ни городов, где они бывали, ни направления, по которым двигались подмосковные электрички, и в памяти отложился только до отказа набитый зал в основном людьми среднего возраста и пожилыми, и фигура кряжистого, упитанного, похожего на Карла Маркса, но только повеселей, приятного в общении с залом, человека с окладистой бородой.  Тот много говорил о  предмете «Основы православной культуры» для старшеклассников, который тогда только планировали предложить школам и, как тогда только входило в моду, о необходимости повышать рождаемость в честной православной семье. Их же троица, опоздав, села на свободные места в первом ряду, которые придерживал для них давно сидевший тут Паша и невольно оказалась прямо напротив стола с восседающим за ним дьяконом.

Годару, который долго стоял перед тем в коридоре, пытаясь подавить приступ тошноты, Рита с Николаем купили в буфете кефир. И себе, чтобы он не сопротивлялся, тоже купили по  коробочке кефира. Но пока что за неимением времени кефир был спрятан в сумки.

Когда же они, наконец, расселись, Рита достала свой кефир и, слегка осмотревшись, принялась угощаться.

Подмигнув, она шепнула ему:

- Годарчик, присоединяйся. Погляди какой отец Андрей  видный - какой круглый, какой плотный... Он, я думаю, нас поймет.

 Годар  последовал ее примеру.

- Скажите, вам не стыдно? - прошипела ему в ухо долго искоса следившая за этим действом женщина, сидевшая от него слева.

- Нет, - коротко ответил Годар.

Что же касается батюшки, то он и ухом не повел. Но когда Рита подошла к нему после выступления, выстояв небольшую очередь из желающих переговорить с ним с глазу на глаз, тот не стал ее слушать, сославшись на то, что его рабочее время закончилось.  

... Котеночкин оповестил значившихся у него в друзьях блогеров, что получил весть о своей скорой гибели. Он готовился к своему последнему велосипедному путешествию. Заодно он собирался обкатать новый велосипед, вероятно, планируя забрать его на небеса с собой. Старый уже лежал в разобранном виде в его походном рюкзаке.

На сей раз маршрут Котеночкина должен был пройти по Золотому Кольцу.  Хранителям он строго-настрого запретил появляться в населенных пунктах, где предполагал останавливаться у достаточно многочисленных поклонников  своей философской публицистики из числа виртуальных читателей.

Ночью, когда не спалось, Годар послал ему взволнованное письмо о вреде ошибочных представлений о собаках и вообще - о вреде ошибочных представлений. Это письмо пробило антивирусную защиту, которую разработала Юля. В ответ пришло сообщение, где много-много раз цитировалось нецензурное слово. Как стало известно потом, далее Котеночкин разбил компьютер об пол и, собрав свой старый велосипед, долго рыдал, повиснув под его рамой.

«Объясни мне, пожалуйста, Годар, а зачем это было тебе нужно так растревожить Сашу?» - осторожно спросила потом в виртуальном режиме Юля, вероятно, надеясь на какой-то исчерпывающий ответ.

Но Годар не смог объяснить.

Ну как он мог объяснить, что его персональная черная полоса состояла не только из спрессованного в ней плохого, которое он с избытком находил в окружающей его сейчас жизни, но и из хорошего, тоже видевшегося теперь плохим? Дело было не в том, что он увидел вдруг всплывшую на поверхность и заболотившую его чувственный мир нечисть. Все, дотоле увиденное и прочувствованное с момента зарождения сознания - и есть, как он теперь чувствовал, поверхность. А глубина растаяла, оставив вместо себя черный провал.

В этом ему не мог помочь никто. Поэтому он и не пытался рассказывать об этом, не передаваемом в словах в принципе, - своем новом опыте. И все больше уходил в себя. То есть бил всей своей кипучей, сконцентрированной на познании энергетикой прямо в собственное сердце и  весь свой организм, выбивая их тем самым из колеи все больше.

Вдобавок он еще словно отравился фильмами одного авангардного режиссера, снятыми исключительно в черно-белых красках, без полутонов. Они тоже транслировали эту беспросветную интенсивность, которая подрывала всякую веру. В одном из этих фильмов действие происходило во времена прежних гонений от властей в коммуне хиппи.

У этих  хиппи, которых периодически кошмарили менты, тоже словно отсутствовала земля под ногами. Ее, землю, словно подтачивал какой-то невидимый крот и им негде было преклонить голову, хоть место на Земле имелось и для них. К тому же вождь этих затерянных на старой полуразрушенной квартире полухиппи-полупанков-полубомжей вздумал еще, чтобы проверить свой духовный потенциал на вшивость, отсечь собственный член. Проверка показала, лишившись члена, вождь лишился не только вселенской любви к людям, но и власти, которую перестали признавать за ним постепенно выродившиеся в каких-то человекообразных обезьян обитатели коммуны.

Когда Николай выкопал в своей фильмотеке и поставил им кассету с фильмом, Годар с первых же кадров словно встал обеими ногами в тот черный провал под ногами, но не упал в него, а стал медленно оседать, как в тех же снах. Но при этом почему-то так и не смог отвести взгляда от экрана.

- Все так! - воскликнул он с глубокой горечью, когда появились последние титры.

- Погоди, ты хочешь сказать, что любви не существует? Что она сводится...

- Пойми, Рита, нет ничего, кроме биохимии! Мы все - действительно крошечные копошащиеся на этой маленькой планетке комочки углевода и воды, как ты любишь иногда повторять.

- Ты в этом так уверен?.. Годар, ты становишься односторонним, как Николай, только в другую сторону.

Другой фильм режиссера-нонконформиста был прямо посвящен бомжам - показу их быта, рассказам о себе. Все это было подано так, будто бомжи - это единственные на Земле праведники, которые видят все как есть. И они же, единственные, хранят Любовь. К примеру, одна уже согнувшаяся коромыслом старуха пролежала на одном месте, только протягивая руку за милостыней, лет сорок или пятьдесят. Так она хранила, законсервировав во всем своем существе  любовь, после того как ее бросил любимый человек.Так сильно страдать и любить мог, наверное, только народ Джан...

- Ребята, этот режиссер просто спроецировал на экран собственный гнилой мир. Я бывал на квартире, где велись съемки. Он собрал туда реальных хипарей, пообещав щедрое вознаграждение, но большинству так ничего и не заплатил. Раздал какие-то жалкие крохи. У него была отдельная комната с отличным обедом, в то время как они жили впроголодь. Он приводил и трахал невинных девочек... Он... В общем, не говорите мне больше о нем. Он как вампир-Летов, который погубил своим экстремизмом Яночку. Стоит еще только добавить, что он живет на Тверской один в собственной трехкомнатной квартире - проповедник коммун. Так что лучше не будем ля-ля. Это не человек, а скорпион.

- А может он типа как Раскольников?

- Нет, Рита, он типа как иудушка.

Это сказал Мальчик.

Но ему тогда никто не поверил. А зря. Немного позже они прочитали в блоге Умки ровно то же самое. Ей тоже довелось стать свидетелем того, что происходило на съемках.

...К концу ноября, когда Годару стало совсем тоскливо и плохо, случилось, наверное, самое неприятное и окончательно подрубившее его событие.  Это было в дни, когда в российско-грузинских отношениях наблюдалось очередное похолодание. Они с Николем, случайно столкнувшись на Курском вокзале, приехали в тот день в Желдор вместе. И направились к маршрутке, хотя обычно Годар ходил пешком. Тут, у маршрутки, Николаю захотелось снять поющих под одной из легковушек кошку и кота и он приостановился и вынул из сумки-рюкзака камеру. В это время появились двое милиционеров и попросили предъявить документы.

- А что вы делаете в Железнодорожном? - cпросили они, пролистав паспорт Годара.

- Я живу тут вот у этого товарища.

- Снимаете квартиру?

- Нет, мы просто товарищи.

- А вы знаете, что Железнодорожный - закрытый город и здесь нельзя проживать без специального разрешения? Более того, вам, как гражданину другой страны, нельзя сюда и ногой!..

- Железнодорожный - закрытый город?! Не может быть!.. Николай, ты знаешь про то, что живешь в закрытом городе?

- Знаю, Годар. Но я как-то не думал об этом.

- Вы как-то не думали... Ну, вот заберем мы вашего товарища сейчас в военную прокуратуру и там у него мозги включатся быстро, когда его депортируют на родину.

 - Николай, иди домой и жди Риту, а я сейчас поеду в прокуратуру и пусть они спрашивают что хотят - я перед ними чист.

- Нет, Годар, я поеду с тобой. А Рите я сейчас позвоню.

- Стоп, - сказал один из милиционеров, тот, который имел на погонах на одну звездочку больше, переглянувшись с напарником, - не надо никуда ехать. Идите сегодня домой.  Но завтра гость должен покинуть наш город.

Случилось то, чего он боялся больше всего. Он может потерять Россию и друзей!..

Николай и  приехавшая Рита думали, как найти выход. Оставаться ему в Желдоре было нельзя, а у Риты тоже было нельзя, ее родители воспринимали его как потенциального жениха и «не благоволили». Нельзя было даже уехать на время в Саров, так как стало ясно, что и в Сарове, который был также  закрытый город, его тоже могут ждать неприятности. Вспомнили про большую квартиру Илу, где жила маленькая, но дружная коммуна хиппи. И про такую же коммуну у Любавы. Решили написать Любове. Та ответила, что готова вписать его.

Но Годар не мог сейчас оторваться от своей компании и примкнуть к другой. Поэтому он попросил дать ему передышку и просто решил какое-то время не выходить из дому.

Но тревога стала совсем нестерпимой. Когда в субботний день Рита и Николай уехали вместе с приятельницей Риты в Одинцово искать сбежавшую к бомжам-алкоголикам маму-пенсионерку приятельницы,  он почувствовал такую панику, что не смог усидеть в доме и спустился во двор.

Он шел, озираясь и пристально вглядываясь в каждый поворот, надеясь вовремя заметить милицейский патруль и ретироваться. Он хотел выйти на окраину и вышел вдруг к большому храму на кладбище, где рос дуб с множеством вороньих гнезд. Вороны каркали и этот звук отдавался в каждой клеточке его тела...

Перед тем как покинуть храм, он подошел, отчаянно давя дрожь и делая вид, что с ним все в порядке, к священнику и попросил принять его на работу, так как увидел объявление, что храму требуются уборщицы.

- Уборщицы. А вы - уборщик, - мягко отказал ему настоятель, - но вы, если хотите, можете подыскать место уборщика в Москве, там некоторым храмам требуется и мужская сила.

...На следующее утро Николай довез его до Москвы на машине и он нашел себе место уборщика  при храме.  Это была Мароновская церковь на Большой Якиманке.  Помощник настоятеля по хозяйственной части, принявший его на работу, сказал, что ему не важно, какое у него гражданство, был бы только работник православный. Но поинтересовался:

- Можно задать вам нескромный вопрос?.. Почему вы согласились на такие маленькие деньги? Обычно у нас подрабатывают ради прибавки к пенсии бабушки.

- Потому что мой заработок - это свободное время.

- Тогда понятно. Можете приступать уже завтра. Подходите часам к шести - у нас первая служба начинается в семь, надо прибраться. А уйдете уже после шести вечера. И так - каждые четвертые сутки.

Явившись на следующий день, Годар несмотря на неумелость, мел и мыл полы, таскал ведра с водой, чистил подсвечники и собирал огарки свеч с таким рвением, что одна из двух его напарниц - высокая, голубоглазая женщина средних лет с густой русой косой - прокричала ему, она плохо слышала, что он не рационально расходует силы и скоро истощится, если будет так продолжать.

Другая  была гораздо старше. Это была уже пожилая женщина, которая тоже начала работать в храме не так давно. Она ненавязчиво опекала, как бы вела его своими подсказками и старалась почаще отправлять отдыхать на скамейке у стены. Она же рассказывала ему, думая, что он человек воцерковленный, какие-то милые и наивные истории про мироточащие иконы и другие чудеса. Ему понравилось, что женщина, по ее словам, всегда отдает десятину, то есть десятую часть своего дохода, даже мизерного, на нужды церкви. Хоть он и был не согласен с таким подходом. Он считал, что лучше прямо отдавать средства нуждающимся в них. Так как мнение о том, на какие нужды отправлять собранные «десятины», у них с официальной церковью может и не совпадать.

Во дворе храма имелась столовая с простой и качественной пищей, где уборщики обедали за одним столом с другими работниками храма. Здесь же обедали и священники. Перед обедом и после него все вставали и читали перед иконой благодарственную молитву.

Появившаяся к вечеру Рита нашла его немного посвежевшим и тоже приняла участие в чистке подсвечников. Потом им обоим дали съесть по просфирке с прошедшей Литургии.

Когда по окончании рабочего дня они уже входили в метро, их догнала та самая опекавшая его женщина. Годар удивился, что, сняв передник и платок, она совершенно изменилась. Теперь это была современно одетая женщина средних лет, и даже походка и голос ее изменились - стали уверенными, изящными, плавными.

Правда, Рита нечаянно вогнала и его, и ее, да и себя саму в краску. Она, по их с Годаром привычке проскакивать друг за дружкой, когда никто не видит, меж стойками автоматов на вокзалах и в метрополитене по одному проездному, попыталась и тут пройти сразу вслед за Годаром. Поленилась достать свой проездной. Но что-то не сработало и дверцы захлопнулись перед ее носом и перед взором шествующей следом с загодя приготовленным проездным женщиной. Приложив к автомату свой проездной, та заставила сконфузившуюся Риту пройти за ее счет. А после заплатила за себя взятым в кассе жетоном.

Попрощались они мило.  О случившемся не было сказано ни слова.

Но все-таки эти добрые люди, привыкшие смотреть на жизнь просто, принимать без особых размышлений и сомнений все, что ни скажут патриарх и архиереи, и не заглядывать слишком далеко за стены своего храма - действительно надежные, теплые и чистые стены, еще хранящие ясный дух какой-то ушедшей эпохи - нет, эти люди, увы, не могли развеять скопившихся в нем паров какого-то яда, которые он постоянно всасывал, как губка, из какой-то  все отравляющей незримой атмосферы.

Как хотел Годар пойти в этот с ходу полюбившийся ему храм на следующее дежурство! Но не смог подняться на ноги на четвертые сутки из-за приступа гипертонии. С этой работой тоже пришлось распрощаться.

Он лежал и просто смотрел в потолок. Рита рывком поставила на ноги и, отдавая указания Николаю, торопливо, взахлеб,  заговорила:

- Так-так-так... Ну все, хватит, я теперь за тебя возьмусь. Когда мой отец лежит вот так с давлением, а у него оно бывает под двести, то он тоже охает и страдает, пока мать не поднимет. Потом они идут в  парк, кормят там голубей и ворон и наслаждаются жизнью. Я знаю, куда мы сейчас с тобой поедем - в Старицу!.. Туда, где мои родители, родив меня, провели первый свой отпуск. Потом мы еще раз приезжали туда втроем, когда мне стукнуло шесть лет. Там тихо и природа. Там тебе станет хорошо. Николай, возьми у меня деньги на бензин - это не близкая дорога, это Тверская область.

...Этот городок не спасал от уныния и увядания даже Свято-Успенский монастырь, где был похоронен первый патриарх Москвы и всея Руси Иов, мощи которого были затем перенесены в Москву. Тут же была  могила его матери - схимомонахини Пелагии.

Хозяйка, у которой когда-то останавливались родители Риты, была жива, но ее сын уже нет. Как и многие мужчины, он давно переселился на высокий берег.

- Мрут... Мрут от водки. Видели как расширилось наше кладбище? А вы говорите - я была здесь в детстве. Здесь уже старенькое все, в нашей Старице, - посмеивалась старуха над приунывшей Ритой, тоже не узнавшей края, где когда-то провела одно босоногое лето.

Комплекс Свято-Успенского монастыря, где не было ни души, кроме двух-трех служителей, был с зелеными куполами и белыми стенами. Но внутри этих стен в храме, куда они зашли поставить свечи, был такой суровый мрак, что не удавалось всмотреться в лики икон, благодаря чему они казались еще более таинственными и от этого  - страшными.

Выйдя из храма, они пошли по дороге к самому высокому холму, чтобы взобраться на него чисто из спортивного интереса и поснимать окрестности сверху.  Долго карабкались, поддерживая с двух сторон Риту под руки, и проскальзывали все трое по льду под снегом, который доставал здесь до колен. А когда поднялись, то услышали суматошные крики ворон, тоже взлетевшими, чтобы их поприветствовать. Казалось, вороны, тревожась, хотят их о чем-то предупредить.

Вспомнился бомж, которого он недавно увидел на выходе из вокзала Желдора. Точнее, не вспомнился, а ясно и зримо встал перед глазами. Это был человек средних лет, который сидел на камне, сложив на коленях руки, и смотрел куда-то вперед. Людской поток огибал его.

«Собирайтесь же скорее - сбивайтесь в черные тучи-стаи и летите, летите во все концы по небу России и предупреждайте, бейте криком как в набат, что быть на Руси какой-то беде!» - подумал с тоской Годар. Он понял, что действительно стоит как в какой-то зияющей бездне-воронке. Черная пустота вместо просевшей, исчезнувшей земли, втянула его здесь еще больше.

- Как я перед всеми виноват! - вырвалось у него. Он едва не разрыдался.

Чем - виноват? Этого он не мог объяснить ни себе, ни друзьям. Особенно он чувствовал себя виноватым перед матерью и отцом, словно они были его детьми, а он оказался плохим родителем, не сумевшим отвести от них какую-то беду.

- Прости меня, Годар, - сказала Рита, - я зря тебя сюда привезла. Я сорвала тебя всеми этими поездками. Ты, наверное, теперь не поверишь, но мы повседневно так не живем. Мы не живем так интенсивно. Это мы для тебя старались - хотели, чтобы ты побольше захватил. Хотели как лучше.

Встав напротив Риты и морщась от слепившего его снега с полирующим его тусклым мертвенным солнцем, он сказал:

- Да не в этом дело... Рита, я теперь понял, что такое Благодать. Я понял, что остается, когда она отходит. Остаются голая земля и умершие душой люди. Прах мы есть и в прах уходим. Это ужас, Рита.

- Годар, а помнишь, как мы читали у Антония Софроницкого в «Старце Силуане» про то, как Силуан говорил: «Держи свой ум во Аде и не отчаивайся». Вот и не отчаивайся, Годар.

 - Ах, Рита, если бы я правда верил в Бога! Но я же в него не верю. Не мог Бог сотворить такой ужас! А это значит, что его нет.

Рита не стала с ним спорить.

 Спустились со склона, чтобы ехать обратно. Поддерживали Риту с двух сторон под руки. Потом шли друг за дружкой к машине по узкой тропе, которая оказалась при более пристальном рассмотрении замерзшим ручейком. Николай шел, опустив голову, и что-то снимал на земле на камеру.

- Следы мышки... - пояснил он. - Мышка попала под лед, долго плыла под ним, а вот в этом месте - бултых, и утонула.

...По  возвращении  домой  было решено, что  Годару нужен врач. Стали обзванивать клиники. Но выяснилось, что иностранцам не положено бесплатное лечение в поликлиниках и клиниках. Нашли врача-психоневролога в Желдоре. Он прописал лекарства, которые Годар не смог принимать - они только усугубляли тревожность. Когда Николай позвонил врачу, чтобы сообщить про это, тот бросил в трубку: «Пусть ложится в больницу!.. А собственно, что вы так с ним возитесь, он вам кто - родной дядя?». Риту очень возмутили эти слова. Номер доктора был немедленно удален из телефонов.

Годар сам позвонил в московскую клинику неврозов и попросил назвать условия, на которых его могут принять.

- Пятьдесят долларов в день, но это только за койко-место. За каждую консультацию и обследование, и, разумеется, за лекарства - плата отдельная, - бодро отрапортовали на другом конце провода. И добавили, почувствовав заминку. - Вы можете лечь в бесплатую клинику для приезжих, но вам там не понравится.

- На органы разберут, - прокомментировал последнюю фразу Николай.

Стали обзванивать психологов, но всюду отвечали:

- Пожалуйста, мы готовы с вами поработать. Час беседы  - тысяча рублей.

Дать бесплатную консультацию, да и то виртуально, согласился только один соционик.

- Вы перетрудили свою болевую, - сказал этот человек, побеседовав с Годаром, - там у вас, скорее всего, этика... Это значит, что вы не умеете без дуальной поддержки как следует отличать в этой сфере действительное от недействительного. У вас там только черно-белая картинка. Надо обрести друга-дуала. В вашем случае -  подругу. Проще говоря, найти «другое Я», то есть того, у кого эта функция этики, наоборот, сильна и фиксирует все цвета и оттенки. С этим человеком вы сможете делиться в обмен своей сильной логикой. В соционике это называется дуализацией. Хотя психологи смотрят на нашу молодую науку свысока и игнорируют ее, не считая за науку, будущее за ней, так как только она может объяснить очень многие процессы, включая такие стрессы, как ваш.

Вскоре Николай смущенно сказал:

- Ребята, простите меня, но мне необходимо дуализироваться. Я скоро женюсь. Я познакомился в интернете с женщиной. У нее есть ребенок - девочка детсадовского возраста, и я этому только рад. Мы уже подали документы в загс. Так что наша коммуна с первого января самораспускается. Вам придется подыскать себе другое жилье.

Николай действительно в последнее время стал куда-то уходить по вечерам. Рита знала, что у него кто-то появился, он сказал это ей первой, прибавив, как передала она Годару, что он очень долго, слишком долго катился колобком по травке и не заметил, как она кончилась и начался асфальт. И он чуть было не стер об асфальт в кровь свою пусю.

- А я уже хочу дуализироваться с Грузией, хоть  нам друг от друга и мало проку, - грустно сказал Годар. - Мы с вами уже несколько раз обсуждали эту ужасную для меня перспективу и как могли пытались ее отдалить. Но оттягивать дальше больше нет смысла. Там за мной хоть будет ухаживать мама, ей некуда спешить, а вы и так уже несколько раз пропускали из-за меня работу и учебу. Рита вон практически забросила институт. В общем, решено, я уезжаю. Точнее, мне этот отъезд императивно навязывают некие не зависящие от меня силы.

Годар попытался улыбнуться, но это у него не получилось, ему уже не удавалась даже элементарная игра, которой люди обычно прикрывают настоящее лицо.

- Годар, ну давай подождем до Нового Года, сколько там уже осталось. Проведем вместе хотя бы новогоднюю ночь... А там, когда ударит крепкий мороз, слипнется в комья и уйдет под сугробы слякоть, когда солнце станет по-настоящему зимним и вновь высинит небо, может ты увидишь все иначе. Дотяни, мой друг, до настоящей русской зимы!

- Поздно, Рита, уже ничего не получится. Единственное, что может выгореть - это поездка в Пермь. Там уже, наверное, та самая настоящая зима, про которую ты говоришь. Тетя все время звонит и зовет меня, она уже нашла врача.

- Так чего же ты медлишь - езжай в Пермь!

- Не знаю. Мне почему-то страшно уезжать так далеко от матери. Вдруг я не успею к ней вернуться и она умрет?

- Нет, тебе точно надо лечиться!...

...Самолет взлетел и через два с половиной часа опустился на тбилисскую землю

/Сказка о Гайдаре

- А жизнь, товарищи, была... совсем хорошая, - сказал Гайдар и встал.

Замредактора киностудии, смотревший до того в рукопись, вдруг с удивлением отметил, что видит перед собой великана, ведь сидевший до того молодой человек в гимнастерке с накинутой на плечи шинелью не просто встал и надел на голову папаху, заломив ее на затылок, - это сочетание военной строгости и некой художественной вольности, некого анархизма во внешнем облике, но и, пошатнувшись, стал падать назад...

- Аркадий Петрович!.. - беспомощно сказал замредактора, приподнявшись.

Он неловко протянул автору, которого мягко направлял до того как бы отеческой рукой, подчеркивая что-то карандашиком в его рукописи, эту самую отеческую руку, хотя был младше того, наверное, лет на десять. Но Аркадий Петрович уже ощутил спиной холод бездны с ужасной темнотой, которая просачивалась в мозг, заволакивая его, в самые неподходящие моменты. Вместо руки редактора он схватил граненый стакан рядом с граненым графином и в сердцах швырнул его в стену.

Разлетелись брызги осколков. И тотчас влетела стрекочущей сорокой секретарша. Захлопала глазами.

- Как это? Что это?.. Всеволод Михайлович, надо вызвать охранника. Может, сразу милицию? Cтыдно, товарищ!..

- Доктора! - сказал Гайдар, глядя ей в лицо своими большими ясными синими глазами, в которых росла из ясной точки лавина. Эта лавина, она сейчас может все. Страшно стоять у нее на пути. Вот что поняла секретарша. И благоразумно согласилась:

- Доктора.

«Да скажи, чтобы к маузеру мне патронов привезли, - добавил он, опять срываясь на прежнюю мысль, - побольше патронов, мне очень нужны хорошие патроны. - Потом он помолчал и, точно принимая окончательно какое-то решение, добавил:

- И хорошие ребята тоже нужны. Только такие, которым бы на все наплевать.

- Как наплевать? - не понял его Федор.

- А так, в смысле жизни.

...

Их было четверо, четыре человека без имен.

Демон - черный и тонкий, с лицом художника, Гром - невысокий, молчаливый и задумчивый, Змей - с бесцветными волосами, бесцветным лицом и медленно-осторожным поворотом головы, и Фома - низкий, полный, с подслеповатыми, добродушными глазами, над которыми крепко засели круги очков.

И в первую минуту все промолчали - посмотрели друг на друга, а на вторую - крепко пожали друг другу руки, и в третью - Змей повернул голову и спросил так, как будто продолжал давно прерванный разговор:

- Итак, с чего мы начинать будем?

- Найдем с чего, - ответил Лбов. - Садитесь здесь, - он неопределенно показал рукой вокруг, - садитесь и слушайте. Я все наперед скажу. Я рад, что вы приехали, но только при условии, чтобы никакого вихлянья, никакого шатанья, чтобы что сказано - то сделано, а что сделано  - о том не заплакано, и, в общем...Револьверы у вас есть?» И потом, нужны винтовки, и потом мы скоро разобьем Хохловскую винную лавку, а потом - надо убить пристава Косовского и надо больше бить полицию и наводить на нее террор, чтобы они боялись и дрожали, собаки...

Он остановился, переводя дух, внимательно посмотрел на окружающих и начал снова, но уже другим, каким-то отчеканенно-металлическим голосом:

- А кто на все это по разным причинам, в смысле партийных убеждений или в смысле чего другого, не согласен, так пусть он ничего не отвечает, а встанет сейчас и уйдет, чтобы потом не было поздно».

 Гайдар обладал феноменальной памятью - помнил в деталях местность, географические карты, даты и факты, обычно ускользающие от среднестатистического человека. И, конечно же, помнил однажды прочитанные стихи и собственные тексты.

Впрочем, он не верил в этого среднестатистического человека и считал, что миф о нем создал человек в футляре. А революция  выбила того, черного и глупого, трусливого, а по сути несчастного человека из его футляра. И теперь белому человеку настала свобода - рабство белого человека закончилось, бери вещи и - выходи!..

Но не тут-то было, белые люди по-прежнему пугливо жались к стенке и искали себе в пастухи человека в футляре.

Когда замредактора киностудии, типичный статист, как называл про себя Гайдар таких среднестатистических людей со стадным инстинктом,  пытался в очередной раз запрудить текст его сценария, незаметно, быть может, и для самого себя, превращая его в болото из широкой реки жизни, он вспомнил свою раннюю повесть «Жизнь ни во что». Слово в слово, как читал наизусть друзьям и коллегам в редакции свои новые вещи, он прочитал про себя, сам себе, ибо сейчас это позарез было нужно, мгновенно предоставленные четкой памятью нужные слова из речей скупого на них Александра Лбова.

Они, как и многие другие, написанные Гайдаром тексты, помогали ему, как и всем настоящим пионерам, держаться, держаться, даже когда ты на самом краю, вместе с одной только своей правдой, один на один со статистами.

Так держался Тимур Гараев - тот самый мальчик-командир, по примеру которого мальчишки и девчонки их большой страны стихийно включились в игру, из-за которой партия поначалу чуть было не арестовала автора «Тимура и его команды» за создание подпольной детской  анархической организации. Но книге о Тимуре повезло, ее за полчаса прочитал и,  будучи в тот день в хорошем расположении духа,  тем более, что книгу любила дочь Светлана, а ее он обижать не хотел, самый главный человек в футляре. И не нашел в ней крамолы. После чего анархическую игру прибрали к рукам, назвав его тимуровским движением и влив в пионерскую организацию. С тех пор она стала, как это водилось в стране, запруживаться. Поэтому Гайдар старался без особого приглашения не принимать в движении активного воспитательного участия, оставаясь как бы из скромности немного в стороне. Тем более, что все изменилось так неожиданно. Поначалу на читательски-писательских конференциях обыкновенные взрослые люди  доказывали ему, что таких честных и благородных Тимуров, таких совсем уж заоблачно-нереальных, в Стране Советов еще нет, ведь коммунизм еще не построен! И лишь однажды нашлась необыкновенная девочка, которая вдруг встала и негромко сказала:

- А у нас в классе есть такой мальчик.

Гайдар тогда, расчувствовавшись, даже бросился ее целовать.

Теперь же Тимуров видели повсюду, разыскивали их среди ударников и отличников, обязывали идти «все выше и выше», направляли и пестовали.

Но Тимуры в стране, вопреки этой в чем-то оправданной и очень правильной, а в чем-то глупой кампании, все-таки оставались. И это про них он увлеченно писал сценарий, наводя каждым новым поворотом страх на  молодых сотрудников киностудии. Замредактора полагал, что Тимур, а он и был главным героем сценария «Комендант снежной крепости», задуманного Гайдаром в продолжение «Тимура и его команды», сделал шаг в сторону индивидуализма. И Гайдару приходилось все время выправлять поступки мальчишки, делая их, что называется «правильными». Ведь у замредактора было свое руководство, тоже работавшее с ним над рукописью. А у того руководства еще одно руководство. И где кончалась и начиналась эта лестница, никто по-настоящему не знал.

Такой правильный, никогда не сомневающийся в себе и в том, что видят его глаза, Тимур уже, право, рассмешил бы любого нормального пионера. Гайдар попытался донести это до многоступенчатой команды цензоров с помощью введенной в сценарий линии с картиной начинающей художницы Нины, на которой люди разных национальностей, взрослые и дети, красивые, нарядно одетые, дружно и подозрительно легко идут по хорошей дороге в симпатичную гору, которая символизирует не слишком далекий коммунизм. А капитан Максимов и его шофер-красноармеец только посмеиваются над этой женской мечтой о легком счастье.

Но там, наверху, не уловили иронии.

И Гайдар понял, что проигрывает это сражение.

Как он не крепился, пытаясь в очередной раз привыкнуть к тому, что страной завладели статисты,  сдача своих позиций, пусть и вынужденная, повергала его в гнев и печаль.

- Нет, доктор необходим не мне. Вам необходим доктор!.. - сказал он в сердцах, как-то устояв на ногах и пристально глядя в глаза секретарши, которая, видимо, была сейчас главной, добавил: - Всем!..

 Он сгреб со стола папку с бумагами, поправил папаху,  и, бросив стушевавшемуся у стены замредактору: «Я еще вернусь!... Когда внесу поправки в «Коменданта»... Но предупреждаю - эта правка будет последняя!» - направился коридорами к выходу.

Толпящиеся в коридорах сотрудники разлетались, как бильярдные шары, а в спину дул шепот: «Это писатель Гайдар!.. Он немного того... Сказались ранения, контузия, ранний опыт войны...Куда?... Вероятно, в Сокольники».

«И это знают», - горько отметил он царапнувшую душу  фразу.

Санаторием «Сокольники» Гайдар просто и с достоинством называл в своих скупых, местами зашифрованных дневниковых записях, ведя их, как разведчик, для себя одного, городскую психбольницу. И ведь правы, правы были эти в общем-то, по средним человеческим меркам, добрые к нему люди, сказались ранения, контузия, ранний опыт войны. Плюс сыпной тиф и цинга. Нехорошо получилось, он опять вышел из колеи, то есть распустился.

Он уже клял себя за происшедшее.

Морозный воздух - это был январь 1941 года - был чист и свеж, на снегу прыгала сорока, и клевали, незлобно толкаясь, корку сизари. Валялся дымящийся окурок. Гайдар затоптал его и задумчиво зашагал по тротуару, стараясь не допускать никакой несбалансированности, в том числе в походке.

Он думал о том, как бы поступил на его месте Комендант снежной крепости, такая теперь была должность у Тимура.

Гайдар так живо представлял себе этого серьезного темноволосого мальчика, серьезного в деле и простого и сдержанно-сердечного на досуге, среди своих,  не допускающего в потаенную глубь души нецеломудренные взгляды и в то же время способного на лихость и озорство. Он хотел назвать его Дунканом  в честь знаменитого судна из жюльверновских «Детей капитана Гранта». Но цензоры поднапряглись из-за иностранного имени, усмотрев в нем намек на дореволюционное движение бойскаутов. Про то, что с бойскаутов, которые считались порослью буржуазии, была скопирована пионерия, все предпочитали забыть. И тогда его осенило, его идеальный мальчишка-командир будет, как и его подрастающий сын - Тимуром!

Так как бы поступил Тимур?..

Ну, его Тимур, так похожий на Альку из «Военной Тайны» навеки маленького и вечно живого, наверное, для того, по какому-то неведомому закону, и так рано погибшего, чтобы все увидели, кого они теряют и навсегда запомнили и сохранили его в себе, просто подбежал бы сейчас к нему и, взглянув в глаза, звонко сказал бы: «Папа!..» И, что-то быстро сообразив, пряча мелькнувшую в глубине широко открытых глаз боль, потянул бы его за рукав на пригорок с по-весеннему журчащей и гомонящей детворой, откуда  слетали снежки и гордые люди на санках или кусках фанеры, и сделал бы шутливо на льду ласточку... А потом отступил в сторону, пропуская обступающих его со всех сторон ребят и галдящих, свободно заглядывая ему в глаза: «Аркадий Петрович!..».

Где бы ни появлялся Гайдар, дети со всей округи наперебой стремились о чем-то поведать ему, предлагали свои услуги и охотно выполняли их. Охотно слушались. Более того, ждали указаний и распоряжений. А он обычно не давал их... Хитровато улыбаясь, он среди них, как ему думалось, жил на равных, просто жил-не-тужил, отвлекаясь от забот иного рода, как, наверное, и жил бы, если б не было войны. И непринужденно принимал на себя командование, когда необходимы были собранность, четкость и быстрота. Все запомнили, как эта невидимая армия нашла в одной из аптек Москвы дефицитное лекарство для тяжело заболевшего сына его друга-писателя,  лекарства не удавалось найти ни родителям, ни их друзьям. Но Гайдар догадался созвать маленьких дворовых командиров и, написав на бумажке название препарата, приказал разбежаться по аптекам... Несколько часов прибегали на квартиру болеющего ребенка к Гайдару посыльные всех мастей и возрастов, зачастую дальние, совсем не знакомые и сурово рапортовали: «В такой-то аптеке указанного лекарства не обнаружено! Продолжаем поиски!» И лекарство нашлось!..

 Гайдар чуть не прослезился, вспомнив про это.

 Он поскорей свернул в переулок, чтобы дети не узнали его, сейчас в висках стучали молоточки, в правой стороне головы полыхала нарастающей огненной атакой почти уже невыносимая боль и это, как он знал по опыту, было только начало.

Но самым печальным было другое - он словно тонул в полынье... Как тогда, в детстве, когда он с однокашниками катался в Арзамасе на льду Волги и, уже уходя, услышал за спиной крик: «Коля, выбирайся!». Обернувшись, он увидел провалившегося под лед Колю Киселева, который ломал руками, пытаясь выбраться, тонкий край стремительно разрастающейся полыньи. А все, отбежав подальше, с ужасом давали нестройными, срывающимися голосами советы.  Не раздумывая, Гайдар подобрался к полынье и спрыгнул в нее. Он и сам не знал, как будет действовать дальше. Но ноги, к счастью, сразу нащупали дно, и, взяв Колю за руку, он просто пошел по воде и они вышли вместе на берег.

Может с тех времен появилось это ощущение полыньи? И черной воды? И льда кругом? И грядущего жара если и не утонувшего, то жестоко простудившегося человека.

Алька, Алька!..  Милый, добрый, славный, даже в озорстве деликатный, не стесняющийся своей ласковости и какой-то еще не по-детски проницательный, знающий Военную Тайну, ставший живой искоркой - самой главной искоркой одного потока в пионерском лагере «Артек», про жизнь которого среди суровых и в то же время прекрасных реалий их молодой, широкой, еще не во всем правой и правильной страны, и  была написана повесть. Это ведь не он, Гайдар, был его создателем и отцом. Это Алька воссоздавал Гайдара, вытаскивая его каждый раз из полыньи, выводил за руку на берег и передавал в руки стоящего перед ним с застенчивой улыбкой повзрослевшего Тимура. А перед Тимуром невозможно было стоять, не подтянувшись. И Гайдар, скрепя размытое в хлябь сердце, сцепив зубы и разжав кулаки, выпрямлялся. Как почему-то подтягивался перед Алькой, встречающий его на своих повсюду проложенных тропах бунтарь Владик, вечно вляпывающийся на ровном месте в истории, на которого Гайдар в жизни был похож более всего.

Зайдя в какой-то пустующий двор, Гайдар достал из кармана пузырек со спиртом и  отхлебнул из него. Так ему удавалось на какое-то время задерживаться на белом свете, прежде чем равносильная головной боли чернота не выключит его. И тогда его отвезут в Сокольники незнакомые люди, быть может, наслушавшись кой-чего по дороге. Больше всего Гайдар опасался, когда был в полубессознательном состоянии или забытьи, своего языка. Это про опасения такого рода он однажды написал Рувиму Фраерману: «Образовалась привычка врать от начала до конца, и борьба с этой привычкой у меня идёт упорная и тяжёлая, но победить я её не могу... Иногда хожу совсем близко от правды, иногда вот-вот - и, весёлая, простая, она готова сорваться с языка, но как будто какой-то голос резко предостерегает меня: берегись! Не говори! А то пропадёшь! И сразу незаметно свернёшь, закружишь... и долго потом рябит у самого в глазах - эк, мол, куда ты, подлец, заехал!..».

Спирт накрыл пульсирующие лавой сосуды, немного прижал их и, поверх этих виляющих, издерганных сосудов с огненной кровью рванула, как из бочки, мутная накипь. Сейчас он готов был разорвать всякого, кто сунется к нему.

...Из серого тумана, в фуражке и шинели с развевающимися на ветру полами, вышел Тимур Гараев. Он, быстро посмотрев по сторонам, с сочувствием, без всякого страха подошел к Гайдару и попытался поддержать его за локоть. Но Гайдар, попятившись, сделал шаг назад, отстранился. И, тем не менее, они стояли очень близко, на расстоянии вытянутой руки, друг против друга.

- Товарищ комполка в запасе!- сказал Тимур негромко, но твердо. - Я хоть и всего лишь комендант снежной крепости, но хочу сказать вам, что на спирте вы долго не продержитесь. Вам в больницу надо!..

- Опять больница... - тоскливо протянул Гайдар. - Знал бы ты, что это за санаторий.

- Но ведь, в Хабаровске, например, в сквернейшей из больниц, хоть они и все были скверными, была написана Сказка о Мальчише-Кибальчише и его Военной Тайне, как записали вы в дневнике.

- Ну да - и хотел потом шарахнуть по этой больнице фельетоном про подлецов в белых халатах, эксплуатирующих больных, обворовывающих их, сознательно попускающих равнодушие. Да только у главврача была хорошая спина - фельетон зарезали.

- А вы, товарищ комполка в запасе, действуйте через меня.

- Это как?..

- Нам в школе давеча историк рассказал легенду о Моисее. Ну, Моисей - он был настоящий боец, он рос среди свободной природы благодаря спущенной по течению Нила ослушавшейся фараона матерью корзине, в которой спасся младенцем. Тогда в Египте истребляли, за немногими исключениями, всех младенцев мужского пола, чтобы они, возмужав, не стали сознательными и не сбросили своих эксплуататоров. Но Моисею повезло вдвойне - корзину выловила, подобрав его, сама дочь того фараона - эксплуататора, она была хорошей - и воспитала его, как собственное дитя. Так Моисей стал сыном двух народов - свободного и пребывающего в рабстве. И даже проглотил пылающий угль вместо злата, схватив его с подноса, когда ему однажды лукаво предложили, желая узнать его потенциал, хитрые фараоновы учителя  - злато или меч? - на выбор. В обоих случаях ему пришлось бы туго - прислужники фараона умертвили бы его, и не помогло бы даже заступничество фараоновой дочери. А он подобрал уголек. Но обжег при этом язык и с тех пор стал косноязычным... Ну, я думаю, это он на самом деле притворился - он, наверное, был прирожденным разведчиком. Понятное дело, что он уже в детстве задумал вывести свой народ из рабства. А тут, после этого детского выбора, все махнули на него рукой, решив, что он типа нашего Иванушки-дурачка - ни удали, ни смекалки. И уже без боязни обучили его воинскому искусству, полагая что он станет послушным командиром полка  послушного фараонова войска... Но не тут-то было!

- Гм... Своеобразное у тебя воображение... Только скажи, пожалуйста, ты так уверен, что Моисей только притворился косноязычным? Я, например, не уверен... Но что там было дальше?..

- А дальше, будучи свободным комполка, видя, как гнут спину обращенные в рабство израильтяне, он стал подбивать их к восстанию. Но ему не хватило выдержанности и организованности, а также дальновидности. И фараон тогда легко одолел его руками своих же рабов - они оттолкнули его, когда он попытался остановить их какую-то глупую междоусобную распрю, закричав: «Отойди! Не хочешь ли ты убить нас, как ты убил вчера Египтянина?». А он действительно убил и тайно похоронил одного особенно измывающегося над людьми начальника-стражника. Но нет пророка в своем отечестве. И после этих слов Моисей убежал от своего народа из страны его рабства, не находя себе земли под ногами, разуверившийся в людях, Боге, к себе, в Аравию, в пустыню Мадианскую. И женился, вопреки расовым предрассудкам, на чернокожей женщине, имя которой переводилось с языка тамошних жителей как «Птица». И сорок лет о нем не было никаких вестей. И верховный главнокомандующий Вселенной - Господь Бог - расслабьтесь, Аркадий Петрович, это всего лишь легенда! - тоже не подавал ему никаких вестей... Легенда не сохранила сведений о том, о чем Моисей при этом думал. Но, по прошествии сорока лет случилось чудо - Верховный Главнокомандующий обратился в куст и предстал в пустыне Мадианской в виде ослепительного огненного растения. Представляете, какой шок испытал Моисей, - он даже боязливо поежился, когда из этого внезапно образовавшегося не то оазиса, не то миража вдруг раздался голос!.. Этот голос сообщил ему, что земля, которую он так искал, у него под ногами. Но теперь предстоит привести на нее и свой народ, сорок лет водя его по пустыне, ибо только тот, кто прошел пустыню, знает ее карту и сможет провести через  опасности и искушения, радости и злоключения также и других. Но тяжко рабство фараона и много предстоит потерять пота и крови, прежде чем  народ выдавит его из себя... А когда Моисей скромно и даже испуганно возразил, что он, дескать, не речист и потому не готов взять на себя руководство такой массой людей, Бог не принял самоотвода, повелев ему идти сквозь пески навстречу его брату Аарону, которому также повелел выйти в пустыню. И там же они вскоре встретились и крепко обнялись. После чего красноречивый и деятельный Аарон стал устами Моисея. Это он, слушая Моисея, который слушал Бога, передавал потом народу приказы и указания. Так они и выбрались из окружения.

- И что, Аарон правда понимал Моисея? А он случайно не своевольничал? Не пописывал ли иногда втихаря свои собственные приказы?

- Случалось... Однажды он, пока Моисей отсутствовал, научил народ профессионально поклоняться золотому тельцу, расплодив всяких нэпманов... Моисей, узнав про это, так рассердился, что даже разбил в сердцах данные ему Богом скрижали. Но Бог был талантливым военачальником и не прогневался на Моисея, а дал ему взамен скрижалей - свой Завет. Да только тот Завет тоже был временным. Его потом разбил, когда на него тоже стали молиться как на истукана,  другой Моисей - Иисус из Назареи... И вот, Аркадий Петрович, я вам и предлагаю, сделайте меня своим Аароном! Я буду говорить со страниц ваших книг только то, что вы держите в уме. А вы в это время - просто покуривайте свою трубку и хитровато помалкивайте. Не лезьте вы уже в эти кулачные битвы с опричниками! Поберегите голову на плечах, ведь она у вас золотая!.. А с меня, мальчишки-командира, спрос маленький... Тем более что я всего лишь бумажный.

Ветер дует в тающий в полынье лед и в грудь стоящего в ней по пояс человека. Жжет морозом раскрасневшиеся, но уже пошедшие пятнами бледности щеки, тело как дубовое. Кто этот, не знающий как ему быть, человек с словно  выброшенным на лед золотой рыбкой сердцем, упрямо, бешено бьющимся между льдом и водой? Победа в любом случае обернется поражением и ни льда тебе, ни покрышки.

Неужели это в самом деле происходит с ним?!.

Но рядом мальчишка-командир и он не должен ничего заподозрить и тоже шагнуть в полынью.

- Спасибо, комендант, - немного сухо говорит Гайдар, изо всех сил сдерживая гримасу боли. Но глаза его улыбаются, а если в них сейчас недостает живой теплоты, то  мальчик поймет - в бою ее ценят на вес золота и отхлебывают, как из походной фляги, скупыми глотками. - Я подумаю над вашим предложением. А теперь - кругом,  шагом марш! И - по хатам. Вы - домой, а я - в санаторий. Поеду и в самом деле на несколько дней, подлечусь. Спасибо тебе, Тимур, за легенду. А теперь иди...

- Аркадий Петрович, а можно вопрос?

- Конечно.

- А за что расстреляли Блюхера?

- Что?!

Вскрикнув, Гайдар рванулся грудью на лед, но только разломал его тонкие края и еще больше расширил прорубь. Нащупав какой-то камень и встав на него одной ногой,  он гневно подумал, что  не только Блюхера, под командованием которого он воевал на Дальнем Востоке, но и  умнейшего, культурного, талантливого Михаила Николаевича Тухачевского,  который сумел прислушаться к совету Гайдара, тогда безвестного командира-мальчишки, когда тот осмелился подать легендарному командарму свой план амнистии для восставших от перегибов продотрядов крестьян в Тамбовскую компанию и шесть тысяч крестьян из десяти вышли из леса и сложили оружие, а потом разошлись по хатам.

Не говоря уже  о многих других офицерах и простых граждан, в число которых попали и пять директоров «Детиздата». Был арестован и расстрелян муж его сестры Талки - боевой, действующий генерал. И сестра теперь пряталась, то есть жила как простая, ничего не видящая и не слышащая обывательница,  перебравшись из Арзамаса, где арестовали мужа, в Москву, на квартиру, которую он оплачивал для нее из своих, никогда не задерживающихся в карманах гонораров.

И бывшую его жену, Лию Соломянскую, мать Тимура, статисты тоже кинули в застенки, словно Марицу из «Военной Тайны», когда расстреляли второго ее мужа.

Гневно рассказывал другу-мальчишке, клянясь никогда не быть успокоенным, Владик про то как томилась в Румынии в застенках у буржуинов  его сестра-коммунистка. И как он все равно пойдет ее выручать, переплыв даже Черное море.

«Военная Тайна» была написана еще в 1935 году, но пророчества ее, к сожалению, сбывались.

Это своих ответов на такие вопросы, а они никогда не выходили у него из головы, боялся Гайдар, когда лаконично  написал Рувиму, а тот понимал о чем речь, - про готовую сорваться с языка простую и якобы веселую правду,  которую давишь, давишь, словно запихивая ее под полы шинели и под лед, чтобы не выдать. И так изоврешься, что уже от начала и до конца живешь в липкой паутине транслируемого наружу образа. И порой уже и не можешь вымолвить простого и ясного слова.

Этого он, как бывалый разведчик, боялся больше всего.

Ведь от этого зависели жизни других людей.

Точно такой же вопрос про Блюхера задал ему однажды подрастающий  сын Тимур. Но персонажа «Тимура и его команды» Гайдар назвал не только в честь сына... Книги его были двусмысленны или, лучше сказать многослойны. Первый их слой был как маскировочная трава-мурава под затаившимся в поле полком, ожидающим команды: «В атаку!..». Полк нервно, но терпеливо выжидал момент, когда подтянутся все резервы и - они перейдут в контрнаступление по всему фронту! И некоторые имена тоже были многослойными, отдавшись связанным с ними ассоциациям, многое можно было понять об их носителях и связанных с ними реальных ситуациях.

Под прикрытием имени собственного сына,  хотя он и правда назвал своего героя в честь сына и был несказанно рад этой удачной находке, Гайдар запечатлел и память о дорогом ему человеке - Михаиле Васильевиче Фрунзе. Тот принял участие в его судьбе и можно даже сказать жизнь спас, влив в него новые силы и надежду, когда он чуть руки на себя не наложил после того как  его окончательно комиссовали из армии. Фрунзе тогда посоветовал двадцатилетнему командиру-пенсионеру  обратиться к писательству и поделиться тем, что видели его глаза на заре революции, с такими же молодыми людьми - кому не довелось понюхать пороха.

А потом Михаила Васильевича зарезали на операционном столе хирурги-cтатисты...

Ну не мог он ответить тезке Тимура Фрунзе - известного в стране военного летчика, выбравшего вслед за своим легендарным отцом военную карьеру - как ответил когда-то собственному сыну, что Блюхер, наверное, допустил какие-то просчеты  в командовании, когда служил на Дальнем Востоке.

И Гайдар, посмотрев своему легендарному литературному Тимуру в глаза долгим и даже каким-то настойчивым взглядом, отрывисто обронил:

- За что был арестован Блюхер?.. Неправильная постановка вопроса. Надо бы спрашивать - почему он был арестован? Потому что у нас в стране еще слишком много негодяев и трусов, мой мальчик... А теперь иди... И, пожалуйста, не оглядывайся.

 Гайдар почти уже заворачивал за угол дома к трамвайной остановке, когда в спину ему донеслось:

- Аркадий Петрович, вы тоже там держите язык за зубами... Не выдавайте военную тайну!.. Они вас пытать будут шоковой инсулиновой терапией. Говоря, что вы как настоящий коммунист должны испробовать все способы лечения, а это сейчас самое новое, и даже одним из первых испытать на себе внедряемый в советскую психиатрию метод. Я знаю, что люди с волей послабее теряют от него сознание, но вы ни разу не теряли. И все-таки...

Гайдар резко оглянулся.

Но за Тимуром уже и след простыл.

- Вот хитрец, - усмехнулся он, поднимая воротник, - хотел еще убедить меня, что это он, а не я - Аарон...

«Я знаю, что я буду делать, чтобы не сойти здесь с ума. Я буду плыть», - подумал Гайдар прежде чем постучать во второе отделение Первой Московской психиатрической больницы. Это ее он, чтобы не пугать самого себя, как и все другие пациенты и жители Москвы, называл в дневниках  - «санаторий в Сокольниках». И предпочитал приезжать сюда из года в год сам,  как только появлялись первые предвестники сумеречного состояния. Редко когда  доводилось привозить его уже в полубессознательном или буйном состоянии - все это наступало уже здесь, в отдельной палате, под присмотром уже порядком постаревшего неизменного доктора Абрама Моисеевича.

Минуя охранников, тоже знавших его в лицо и зачем-то приставлявших к козырьку руки, а также приемное отделение, откуда высыпали поглядеть в след по-военному одетому писателю-психу молоденькие медсестры, он сразу направлялся к массивной  красно-коричневой  двери у одного из  двухэтажных корпусов и, содрогаясь от неизбежности, стучал в грохочущее железо.  Охранник, узнав его, молча отодвигался вместе с хорошо смазанной задвижкой замка, и за спиной вошедшего Гайдара что-то сухо защелкивалось.

Теперь уже отсюда даже писателю и бывшему комполка было не выйти без особого разрешения, разве что на небольшую прогулку в сопровождении медсестры, на что тоже  требовалось распоряжение.

Он обратил внимание, что в помещении неспешно наводят косметику- стены припорошила свежая побелка и стоял боком на полу, прислоненный к одному наполовину отштукатуренному полуразвалившемуся  углу, красный стенд с выведенной белой краской надписью, содержание которой он нарочно пропустил. Здесь, прямо у входа, и был кабинет Абрама Моисеевича - он был заведующим Вторым отделением.

Слева от порога сидел на корточках какой-то старик в трусах и чистил большим изогнутым ножом паркет. Гайдар сначала подумал, что это рабочий, но тот поднял голову и, не отрываясь от дела, быстренько рассказал ему с большущей простодушной улыбкой на гладко выбритом лице, что у них сегодня был банный день и он славно попарился, а теперь хотел бы, чтобы кто-нибудь плюнул ему в глаз.

«Плюньте, пожалуйста, мне в глаз», - сердечно попросил человек, поднявшись со своим ножом и встал напротив с немигающим взором и, глядя на вновь вошедшего, и в то же время как не глядя.

Гайдар дунул ему в глаз.

Человек блаженно осел на пол и опять принялся водить по паркету заплававшим в дрогнувшей руке лезвием. Теперь было видно, что это не старик, а человек лет пятидесяти.

Гайдар толкнул дверь в кабинет.

Абрам Моисеевич сидел за своим массивным столом и быстро писал.

- А-а-а!... Аркадий Петрович! - проговорил он, широко улыбаясь, и крепко пожал ему через этот стол руку, слегка задержав ее в своей мягкой, влажной ладони. - Опять к нам!.. Что-то вы зачастили - мы, вроде, виделись в последний раз месяца два назад. Ну ничего-ничего, вы же знаете, пройдет каких-нибудь два-три дня, ну, от силы неделя-другая и мы вас от этой напасти ос-во-бо-дим!.. Ну что у вас там опять случилось? Опять пили, пикировались с женой?.. Хотя, насколько я помню, жена у вас, наконец, теперь подходящая, она с вас пылинки сдувает, и вы ее тоже не огорчаете своими неожиданными поступками, разве что здоровье ее ваше огорчает. Сегодня, я думаю, она уже начнет звонить, справляться.

- Да какие там неожиданные поступки, - проворчал Гайдар. - Я сейчас даже практически не выезжаю из Клина, разве что в Москву. Война на носу.

  Он осекся. Хорошо, что Абрам Моисеевич, который лечил его еще с двадцатых годов, был сейчас один, без своего нового зама, который носил под халатом всегда отутюженную и накрахмаленную гимнастерку. Первый зампрофессора был не военным медиком в отставке, а действующим сотрудником ОГПУ. Гайдар это знал наверняка, а все остальные могли и не догадываться. О надвигающейся войне говорить было запрещено - в лучшем случае за это могли обвинить в распространении панических настроений. Поэтому Гайдар, кашлянув, добавил со смешком:

- Что-то я и правда совсем раскис. Видимо, скоро отправлюсь в паническую атаку!..

Моисей Абрамович умел пропускать мимо ушей то, что слышал иногда от Аркадия Петровича. Выйдя из-за стола, он взял молоточек и вкрадчиво предложил:

- Может поднимете гимнастерочку?

Вздохнув, Гайдар расстался с папахой и шинелью, которые были тут же помещены профессором в шкаф рядом с собственной шубой, и обнажил покрытую шрамами грудь, где виделись несколько  запекшейся свежих порезов. Это произошло с ним утром, когда Дора ушла на базар, а он готовился к встрече с редактором. Приемная дочь Женя, в честь которой он назвал подругу своего литературного Тимура, еще спала и он, бреясь, не выдержал, и провел несколько раз бритвой по коже - это почему-то помогало пересиливать боль и темноту в голове, останавливать скопившуюся черной копотью ярость.

- Н-да... - произнес Абрам Моисеевич тоном знатока и ценителя той живописной картины, которая существовала под гимнастеркой известного детского писателя. - Вы бы, дорогой наш человек, хоть бы йод с собой носили. Стыдно, товарищ!.. А болевой синдром облегчается смоченным в растворе соли полотенцем... Кстати, а вы знаете, что птицы выщипывают себе перья, когда их жизненное пространство оказывается уже, чем это необходимо их природе?.. Вот и думайте теперь... Ну, так что, будем лечиться?.. Ваша палата свободна. Там у нас три дня лежал настоятель одного из московских храмов, но Сергей Иванович перевел его в общую палату, чтобы был, светоч тьмы, поближе к народу. Так что - милости просим... Ступайте уже, Аркадий Петрович. Постучите там непосредственно в отделение - дежурная сестра вам откроет.

Абрам Моисеевич тоже умел в отсутствие Сергея Ивановича вплетать в беседы притчи, словно усмешку в усы.

- Если Дора позвонит, передайте ей, пожалуйста... Хотя ладно, просто скажите что приехал сам, а она пусть не приезжает.

- Да, дорогой Аркадий Петрович, еда у нас хорошая, супруге печь пирожки ни к чему. Пусть лучше потихоньку сушит сухари... Шутка!..  Профилактическая!.. Ха-ха

Слабо улыбнувшись, Гайдар развернулся и, как и планировал, поплыл. Краем глаза он успел зацепить край облака за оконной решеткой. В нем запутался обрывок проволоки, в котором он разглядел журавля, оставшегося в заводи, когда другие его братья улетели. Тот остался потому что и не помышлял улетать в жаркие страны, он был слишком привязан к родной земле. Этот журавль плавал в своей полынье, как ошпаренный, поглядывая стекленеющим глазом на растущий повсюду снег.

Гайдар мысленно поманил его и указал на забытую на еще не окрепшем льду каким-то незадачливым, торопливо обратившимся в бегство рыболовом жестяную коробочку с крючками. Одними глазами - предложил в нее сесть, сдав природе крючки. Плотно закрыться крышкой.

И двинуться в путь.  

Не по земле, а по воде.

Не по горизонтали, а по вертикали.  

Не вверх, а вниз...

Дальше Гайдар долго стоял у огромной как ворота белой двери и стучал, иногда отступая на шаг и переминаясь, в ее гулкую жесть. Но этот стук тонул в шуме, который царил внутри. Иногда кто-то подбегал с той стороны и, глядя в замочную скважину, моляще спрашивал:

- Ты кто?.. Посмотри, пожалуйста, нет ли там, в комнате для свиданий, моей мамы?

Но Гайдар молчал, как капитан Немо. Ведь ему было необходимо дотянуть «Наутилус» до Таинственного Острова. Надо было спасти журавленка!.. Задыхаясь, он заколотил в дверь кулаками изо всех сил и тогда она открылась.  И санитарка, сухо заметив: «В первый раз вижу больного, который ломится в больницу», - пропустила его дальше по коридору, где ходили в пижамах и невзрачных халатах принявшиеся сразу же с жадным любопытством всматриваться в его руки больные - здесь были и мужчины, и женщины, и дети. Он не понял, почему такое смешение, да и не стремился понять - он шел как сквозь желтые пески в свою норку, а она была справа, третьей по счету от конца коридора, который заканчивался стеной, но имел поворот в маленькую столовую без окон.

Ну, вот он и дома - в своем «Наутилусе»!.. Сам себе командир!..

Вот единственная койка с простым зеленым одеялом, тумбочка и стол с двумя стульями. Сейчас ему принесут  пижаму и новое белье. Пижаму он будет надевать, такое исключение делали только ему, как и все нормальные люди, только ночью. А днем по-прежнему ходить в гимнастерке, на левой стороне которой, прямо где сердце, висел его талисман - орден «Знак Почета».  Орден, он в это крепко верил, прикрывал его от смерти. Поэтому с гимнастеркой  он не расставался ни при каких обстоятельствах.

Он иногда машинально поправлял его, как бы подержавшись рукой за сердце.

...Капитан Немо с горькой улыбкой оглядел свой подводный корабль. Внутри он был полон всеми возможными и невозможными вещами, как реальными, так и воображаемыми, в нем, как в Ноевом ковчеге, было «от каждой твари  - по паре». Это всего лишь означало, что он обладал всеми потенциальными возможностями, на какие  был способен человек. Всего лишь потенциальными возможностями...

Сегодня у капитана Немо было особенно важное и непростое, немного в чем-то заманчивое, а в общем-то, очень грустное дело: он решил написать книгу о том, как человек раскалывается на куски, после чего самое лучшее, что в нем есть выпадает в осадок, оказавшись за бортом его собственной видимости. Поэтому, едва обмакнув перо в чернильницу с фиолетовыми чернилами, он ненадолго призадумался.

...Но в палату тихо вошли двое. Это были профессор Абрам Моисеевич и его первый зам Сергей Иванович, вероятно, доцент. Возможно, они хотели как лучше, но рука Капитана Немо застыла и перо выскользнув из руки,упало на пол.

- Перо, поднимите перо... - слабо простонал он.

- Вы ручку потеряли, Аркадий Петрович?- торопливо сказал профессор и, наклонившись, незаметно для своего зама достал из нагрудного кармана одну из своих ручек, которые носил там на всякий пожарный случай, и положил на тумбочку. - Вот, возьмите, пожалуйста. Или пусть пока полежит, пока вы отдыхаете. Ведь вы, наверное, утомились с дороги и хотели бы прилечь?..

- Прилечь?.. Да... Хорошо...

- Ну вот и ладненько. Вы отдыхайте, а Сергей Иванович  - чисто из бюрократической необходимости - задаст вам несколько вопросов. В прошлый раз, когда вы промелькнули у нас всего за трое суток,  он не успел с вами  познакомиться. Знаю-знаю, голубчик, вас ждали на партконференции, мы вас подлечили и немедленно выпустили, как птицу дозорную - важную, перелетную.

Оба доктора, взяв стулья, садятся у кровати. И Сергей Иванович - человек с непроницаемым, практически лишенным мимики лицом, маленькими холодными глазами, глядящими прямо на собеседника пронизывающим его насквозь мелким сеющимся светом, который не задерживается и идет куда-то дальше, возможно сквозь стену, и, выйдя наружу, растворяется во всеобщем зимнем дне, - принимается за форменный допрос:

- Итак, пациент Голиков Аркадий Петрович, тридцати шести лет.  Он же - детский писатель Аркадий Гайдар. Детские годы провел в городе Арзамасе Нижегородской области. Состоит в гражданском браке с Дорой Матвеевной Чернышевой. Имеет приемную дочь Женю и сына Тимура. Последний живет с матерью, бывшей супругой пациента...э...э... Рахилью Лазаревной Соломянской, дочерью старого большевика, уроженкой Пензы. Переименованной пациентом на заре их знакомства в Лию, что и закрепилось в качестве имени. Недавно отбывшей срок наказания. Бывшая супруга к встречам отца и сына не благоволит и чинит всяческие препятствия. Я правильно все говорю?..

-Да-да, все верно, - машинально вставил профессор.

Сергей Иванович, не моргнув глазом, проводит пальцем по маленьким усикам над пухлой губой и приглаживает ладонью жидкие светлые волосы. На секунду-другую отводит взгляд в сторону и, как бы прицелившись, опять погружает его в лицо лежащего перед ним человека.

- А правду говорят, что это после вашего звонка, точнее, даже ряда звонков врагу народа Ежову, бывшему тогда наркомом НКВД, срок вашей законной супруге, ведь официально вы еще не развелись, не так ли? - сократили?

- А это тоже вписано в историю болезни? - Стараясь изо всех сил не терять самообладания и именно из-за этого обычно и теряющий его, Гайдар спросил это с деланным, не лишенным иронии спокойствием, однако в голосе его, который сразу приобрел глубину, ощетинилась гордость.

Про то, что сказал этот наглый, приставленный к интеллигентному профессору зам, знали только два его умных и надежных друга-писателя - Рувим Фраерман и Костя Паустовский.  Они познакомились давно - на московской квартире супругов Фраерманов, где собирались, шутливо называя, с легкой руки Гайдара, как бы в честь пушкинского «Арзамаса», свои вечера Конотопами -  Малыми, Средними и Большими, - тогдашние молодые писатели. На Большие Конотопы собиралось, порой, человек двадцать. Шумно веселились молодой гудящей гульбой.  И не знали, не ведали, какое время скоро будет на дворе... Только с Рувимом и Костей он говорил как на духу, хотя, впрочем, и с ними не все и не обо всем, - по неписанному кодексу чести все трое старались не отяготить  совесть друг друга лишней информацией, которую можно невольно выдать.

Они часто убегали из Москвы в Мещерскую сторону под Рязанью, где Паустовский прикупил в деревеньке Солотча, перестроив под дачу, сарай с неухоженным двором. Там они обычно и говорили обо всем, что накопилось в душе, не прямо, а скорее по касательной, полагаясь на понимание без слов. Охота и рыбная ловля, походы с ночевкой по окрестным лесам, сбор ягод и грибов были тут не только отдушиной, но и прикрытием для встреч, когда приоткрывались и залечивались дружеским теплом многие раны.

Особенно был он близок с Рувимом,  добрым, интеллигентным человеком, написавшим повесть о первой любви «Дикая собака Динго».

В доносчиках эти люди точно не значились. Значит, Сергей Иванович пополнял картотеку своего слишком точного ума из секретных источников. И не глядя на  доцента-психиатра с погонами ОГПУ под халатом, Гайдар хрипло выпалил:

- Да, Ежов был самый настоящий враг. И я, хлебнув, конечно, для храбрости... да нет, не для храбрости... а для того, чтобы притвориться дураком, спрятать свой рост... ведь..э-э... нарком был ростом не ахти... В общем, я звонил ему несколько раз. Несмотря на то, что присланный им товарищ после первого же звонка, явившись ко мне ранним утром домой, срезал мой телефонный аппарат и унес, перерезав и провода, а я после этого спал одетый, так как был готов ко всему. Но я наркому, вопреки чьим-то надеждам, не грубил, говорил как с тигром. Наверное, это и спасло Лию. С тигром поговорили как с тигром. Признали его могущественность. А могущественный тигр может позволить себя даже маленькие слабости в виде случайно промелькнувшей доброты.

Гайдар устало прикрыл глаза. Он очень обнажился и теперь тяжело дышал, а в горле нарастало удушье. Когда такое случалось не за больничными стенами, он мог даже внезапно выпрыгнуть в окно первого этажа, как это однажды произошло, например, в Перми, во время беседы с редактором газеты, где он тогда работал.  Или сломать какие-то вещи, перебить посуду, ударить любого высокопоставленного подлеца и, увы, толкнуть в грудь или оттолкнуть любого друга, который сунется  с поучениями.

- Забавно, - обронил Сергей Иванович, склонив голову к своим бумагам, - вы написали в 1938 году «Судьбу барабанщика»? В основе повести - судьба хорошего и талантливого мальчишки, который катится под откос после ареста отца, когда общество делает вид, что не видит его беды. Мальчишка справляется, так как вы, как автор, проводите его через такие ситуации, которые только закаляют его. К тому же вы ненавязчиво даете советы и другим мальчишкам, уже читателям, как устоять и не сломаться в мире мелькающих чуть ли не за каждым кустом тигриных хвостов. В окончательной редакции отец был арестован за кражу, но мы-то с вами знаем, что вырезала цензура. Невинный человек сел в тюрьму по доносу. И вскоре вышел... Еще бы, ведь автор «Судьбы барабанщика» можно сказать, дал звонок своей трогательной историей на самый верх!.. А вы заметили, что ваши усилия оценили?

- Да, заметил... Полетели с должностей люди, занимавшиеся в редакции текстом. Были и аресты. А тираж был изъят из книжных магазинов и библиотек. Я сам ходил по магазинам и пытался спасти, выкупив хоть что-то. И, простите, тоже  спал одетым, ожидал человека, перерезающего тончайший провод связи.

- Ну-ну... Не будьте так мнительны и не благодарны. Все это мелочи. Главное, что в итоге вы, лежа одетым, в конце концов развернули свежий номер «Правды» и увидели свое имя в списке награжденных орденами писателей. Вам тогда дали орден «Знак Почета» - тот, который вы никогда не снимаете. Это, конечно, не орден Ленина, но все же, поверьте, ваше имя не вычеркнули из составленного Фадеевым списка искренне. А какой триумф был потом, когда вся эта мелочь ринулась срочно набирать заново вашу «Судьбу барабанщика». Издатели  наперебой принялись заключать договора на переиздание и всех других ваших книг. Они стали не только популярными, но и неплохо оплачиваемыми.

- Вы хотите сказать, что там, наверху, мне, как и герою «Судьбы барабанщика»... э..э... как бы это выразить поточнее... устроили испытание?

- Да, да, дорогой вы наш писатель, именно так. И вы его прошли с честью. Не то что ваш коллега по писательскому цеху некто Пастернак, который, когда ему позвонил Сам, чуть не омочил подштанники не то от страха, не то от подобострастного восторга и так не вступился за еще одного своего коллегу -  Мандельштама, которому грозил тогда арест. Несмотря на то, что Сам два раза спросил его: «Как нам быть с Мандельштамом? Посоветуйте нам что-нибудь. Ведь он ваш товарищ». Но Пастернак был так экзальтирован, что ответил: «Вам виднее. Я просто хочу говорить с вами, товарищ Сталин». А вы - вы давали звонки наверх сами, причем неоднократно. Вам вообще очень подходит это звонкое слово «Товарищ».

Теперь был несколько экзальтирован Сергей Иванович - Гайдар улавливал это по треску сухих веток у того под ногами в его туманном лесу. Видимо, кое-что из сказанного было правдой. Этот кем-то инспирированный спектакль включал в себя не только испытания кнутом и пряником, а в пряниках была прописана и обязательная лесть, но и крупицы правды, которую Гайдар привык чисто по-военному машинально отмечать.

Как ответить на эту куцую правду, способную хлынуть, как кровь из горла, правдой своей? И стоит ли вообще отвечать тигру, случайно оказавшись с ним у водопоя  накануне большой засухи, когда, по законам джунглей, объявляют временное перемирие? Такой большой засухой была надвигавшаяся неизбежная война, и тигр был вынужден обзаводиться союзниками.

Нет-нет, стоп!.. Не нужно сдавать себя с потрохами тигру. И других, через эту комом идущую  изнутри свою правду - подставлять под удары непредсказуемой судьбы под лапой коварного и непредсказуемого тигра, тоже не следует! Но все-таки ответить надо, и ответить как следует. Беря огонь на себя, но отбежав в сторону, противоположную от ни в чем не повинных людей.

- Слово «товарищ» вообще-то не звонкое, а твердое, - сказал он, приподнявшись рывком на локте и метнув свой взгляд в глаза несколько отстранившегося и сжавшего губы Сергея Ивановича, - я понимаю про испытания и все прочее... Социализм не устранил человеческую подлость и именно это и стало камнем преткновения для коммунистов старой, не ленинской закалки. Троцкий даже собирался физически устранить крестьянство как вид, так как понял, что инстинкт собственника у этой категории советских граждан не устраним в принципе. Но с этим надо было жить дальше, с этой внезапно открывшейся правдой про то, что с улучшением и уравниванием условий материального  существования люди не становятся лучше автоматически. Ленин это понял, и поэтому ввел нэп, хоть после этого и повылазило изо всех щелей попрятавшееся от кавалерийских атак мещанство. Я сам был в революцию кавалеристом. И поэтому тоже тогда понял: эту дрянь из человека саблями не выкорчевать. Людские души поднимает и зовет в высоту чистой и свободной жизни только благородство. Благородство - это единственная суть, которая скрывается под  одеждами мнимой сложности любой религии, в том числе нашей, которая зовется «коммунизм». Одежды привлекают обывателей и экстремистов, а людей доброй воли  зовет ввысь суть с ее полетом духа и непочатым краем работы. У нас же некоторые товарищи, вроде того же товарища Ежова, по-прежнему веруют в кавалерию Троцкого, хоть на словах и открестились от троцкизма. Вместо того, чтобы зажигать души слабых людей собственным благородством, они запугивают их, обращаясь в оборотней в погонах. Так удобней - просто безжалостно вырывать плевелы в самом зачатке. Не отставляя тем самым шанса пойти в рост настоящему хлебу вместо какой-то куцей, опасливой, уравненной, пресной, и, вероятно, лишенной подлинной питательной ценности пшеницы... А знаете... эти горе-троцкисты в конце концов так слепнут, что уже совсем перестают видеть новый день и народившихся новых людей. Как тот пугающий соседей по даче прогулками по саду с маузером и саблей старый дед-инвалид, которого изображает на сцене любительского театра в «Тимуре и его команде»  дядя Тимура Георгий. Я, пожалуй, даже процитирую по памяти:

«Георгий и Ольга стояли на подмостках, такие простые, молодые и веселые, что Жене захотелось обнять их обоих.

Но вот Ольга накинула ремень на плечо.

Глубокая морщина перерезала лоб Георгия, он ссутулился, наклонил голову. Теперь это был старик, и низким звучным голосом он запел:

Я третью ночь не сплю. Мне чудится все то же

Движенье тайное в угрюмой тишине,

Винтовка руку жжет. Тревога сердце гложет,

Как двадцать лет назад ночами на войне.

Но если и сейчас я встречуся с тобою,

Наемных армий вражеский солдат,

То я, седой старик, готовый встану к бою,

Спокоен и суров, как двадцать лет назад.

- Ах, как хорошо! И как этого хромого смелого старика жалко! Молодец, молодец... - бормотала Женя. - Так, так. Играй, Оля! Жаль только, что не слышит тебя наш папа».

Если вы припомните, когда после подвига Павлика Морозова в нашей литературе началась кампания, меня тоже попросили написать повесть об  очередном Павлике. Что было сигналом большого доверия и большой ответственности.  Я назвал ее «Синие звезды», но после командировки в родное село настоящего Павлика - запил и повесть забросил, несмотря на то, что ее  начало уже печатали в «Пионере». В дневнике я записал: «Очевидно, «Синие звезды»должны быть закрыты тучами».  А в «Пионер» написал: «И вообще: никаких кулацко-вредительских сенсаций! Довольно плакать!  Это пусть Гитлер плачет ...»  К счастью, меня оставили в покое.

- Я понял вас, господин Д,Артаньян из Арзамаса, - сказал Сергей Иванович, переставший изучать узоры на невидимой стене, так как был пойман в петлю взгляда человека, которого это он должен был поймать, отчего в голосе его появились сердитые властные нотки. - Что ж вы тогда  сразу после того как «Пионерская правда» начала печатать «Тимура и его команду», сбежали в свой Клин под крыло к двум женщинам - жене и маленькой приемной дочери, вылили под забор чернила, закопали ручки и перья и повестили объявление на забор: «Здесь живут охотники и рыбаки, а писатели здесь не живут»? Так сильно струхнули на сей раз, ожидая прихода срезающего провода человека?..

- Нет. Признаюсь, просто устал. Я понял тогда, что все равно вы, взрослые люди, в Тимура не поверите и тоже со временем выкорчуете его из нашей почвы путем привития к культурным сортам пшеницы. Обяжете постоянно держать, как штангу на плечах, свое  твердое слово - то, какое подсказывает партия. А ведь он и так умеет держать твердое слово, держать до последнего, пока оно не станет комом под тяжелым-тяжелым камнем. Жалко мне стало Тимура. Вот так.

- У вас богатое воображение и причудливые ассоциации. Ну, это и понятно, вы человек не здоровый. Фрейд бы сказал, что это последствия детских травм.

- А разве Фрейд уже перестал быть представителем чуждой нашему духу буржуазной науки? Неужели вы и к Фрейду меня привьете?.. Ей Богу, не ожидал!

- Ну, это он для вас буржуазный, а мы, специалисты, читаем все. Поскольку безличны.

- Безличны?.. Это как?

- Мы не руководствуемся эмоциями и субъективными пристрастиями. Мы делаем дело. Только дело. Только и всего. И поверьте: в белых перчатках его не сделать. Поэтому извольте выслушать мнение специалиста - вам испортила жизнь не война, куда вы в первый раз сбежали в русско-германскую войну на фронт к отцу, будучи еще совсем ребенком, тогда вас вернули с дороги,  а ваша мать, склонная, как и вы, к экзальтации и неожиданным поступкам, она воспитывала вас как анархиста. Вы не усвоили никаких ограничений внешней и внутренней среды, так как с вами с пеленок говорили как с равным и показывали вам жизнь такой, какая она бывает лишь в сказках об Аркадии, волшебной стране волшебного рая, где люди просты и нелукавы, как боги. Но Бога, дорогой любитель всяческого волшебства, попросту нет. Поэтому кто-то должен делать на Земле его черную работу: отделять похожих на лягушек людишек от их болотной грязи и мыть их, мыть. Промывая в том числе и мозги.

- Не как боги, а как дети...

- Что-что?..

- Уже ничего... Уважаемый товарищ, мне даже стало жалко вас почти так же, как Тимура. Ведь вы даже представить не можете, насколько у меня была хорошая мать и каким подарком судьбы был мне отец. Они дали мне прекрасное воспитание и образование, и это действительно им я всем в себе обязан. Моя мать, Салькова Наталья Аркадьевна, дворянка из обедневшей семьи, дальняя родственница Лермонтова, и Голиков Петр Исидорович, внук  крепостного крестьянина - записывайте, записывайте, я сразу перевожу на язык протокола... они оба были учителями. Отец учительствовал после окончания семинарии, а мать окончила учительские курсы. Хоть их участие в революционных выступлениях 1905 года и перекрыло им потом путь в тогдашние школы, и мать, окончив фельдшерские курсы, в дальнейшем стала работать по этой линии, а отец стал заниматься акцизным делом. В общем, мои мать и отец поженились вопреки воле отца моей матери и социальным предрассудкам. И - слава Богу!,  которого, вероятно, нет в небесах, поскольку он превратился в человека и человек теперь  ходит по Земле как по Аркадии, требуя своего - чистого и возвышенного, духовно радостного бытия!.. В нашем доме - такая чистая жизнь окружала меня с раннего детства. Культура человечества была для нас, четверых детей, не сухой конструкцией из учебников, а таинственной Книгой, преподаваемой нам, любопытным и жадным до всего живого,  родителями-педагогами, которых мы уважали. И мы тоже были уважаемыми людьми. Нас уважали наши родители,  любящие нас и друг друга люди с тонкой душой. Я действительно был с младых ногтей Д,Артаньяном, который с великой охотой опекал своих трех маленьких сестер, не гнушаясь и работой по хозяйству. Поэтому анархистом, как вы изволили выразиться, я не был. Я был естественно ответственным человеком. Это чувство естественной ответственности и естественный, ничем тяжелым не придавленный ум помогали мне потом всю жизнь быстро ориентироваться в событиях, поэтому уже в тринадцать лет я писал на фронт отцу письма, спрашивая про тогдашнюю войну так:

«Милый, дорогой папочка!

Пиши мне, пожалуйста, ответы на вопросы:

1. Что думают солдаты о войне? Правда ли, говорят они так, что будут наступать лишь только в том случае, если сначала выставят на передний фронт тыловую буржуазию и когда им объяснят, за что они воюют?

2. Не подорвана ли у вас дисциплина?

3. Какое у вас, у солдат, отношение к большевикам и Ленину? Меня ужасно интересуют эти вопросы...

4. Что солдаты, не хотят ли они сепаратного мира?

5. Среди состава ваших офицеров какая партия преобладает? И как вообще они смотрят на текущие события?.. Неужели - «Война до победного конца», как кричат буржуи, или «Мир без аннексий и контрибуций»?..

Пиши мне на все ответы, как взрослому, а не как малютке».

- Ну чего же вы врете. Даже в этой истории болезни имеются сведения о том, что когда отец, а потом и вы ушли на фронт, Наталья Аркадьевна уехала из Арзамаса в Туркестан, как тогда говорили «с сахарозаводчиком», оставив своих трех еще несовершеннолетних дочерей на попечение дальней родственницы. А на самом деле, фактически без попечения. Вначале, правда, она обосновалась в Семиречье, приехав туда с дочерями Олей и Катей. Но дети скоро возвращаются в Арзамас, а мать едет в Киргизию к месту новой работы в Пржевальске.  Там она, правда, много и честно работала в должности заведующей Губздравотделом, командированная туда с помощью «своего сахарозаводчика»  - председателя Пржевальского Угроревкома Александра Федоровича Субботина, занимая одновременно должность секретаря Пржевальского Угроревкома. Там же, в Средней Азии, она подхватила скоротечную чахотку и скончалась на лечении  в Крыму, в Алупке, где и была похоронена. А вы согласились с ней встретиться и смогли простить ее только когда она уже была неизлечимо больна. Вы тогда приехали к ней в санаторий. И что удивительней всего, она, сама, фактически вытолкнувшая вас мальчишкой на фронт, пристроившая вас, четырнадцатилетнего гимназиста, выгнанного из гимназии за отказ сдать отцовский маузер, адъютантом командира местного рабочего батальона и потом упросившая  того взять вас с собой в армию, когда его назначили начальником охраны всех железных дорог новой республики,  - она и перед лицом смерти истово напутствовала вас и дальше не щадить живота  за Родину и Советскую власть. Конечно же, этот порыв сам по себе прекрасен, но в этом было что-то истерическое, вам так не кажется?

«Два с половиной года прошло с тех пор, как я порвал всякую связь, мой друг, с тобою. За это время я не получил ни одного письма, ни одной весточки от тебя, мой славный и дорогой папа... Я ушел в армию совсем еще мальчиком, когда у меня, кроме порыва, не было ничего твердого и определенного. И уходя, я унес с собой частицу твоего миропонимания и старался приложить его к жизни, где мог... ».

Это письмо к отцу, написанное вами в 1923 году, хранится, конечно, не в этой, а в более углубленной истории вашей болезни. Вы кому тут рассказываете сказки?..

- А жизнь вообще на своей глубине протекает в виде сказки. Только не все могут до нее донырнуть.

- Вы-то, полагать, донырнули. А нам что прикажете делать? Все нырять и нырять, глядя сразу в обе стороны  - реалистичную и сказочную, и мешая правду с выдумками, чтобы лечиться потом в психиатрических клиниках?

- Да, именно так - глядеть двуглавым орлом сразу в обе стороны. Это с древней поры хорошо умеют русские, у которых за спинами трех богатырей стоит тщательно ими оберегаемый главный, четвертый, богатырь - Иван Дурак. А про родителей своих я вам скажу так: я сожалею, что я осуждал их. С годами я кое-что понял. Человека ломает рок событий, когда он мчит неведомо куда. На этом несоответствии ожидаемого и реального - многие сбиваются с пути, - особенно люди степенные, в годах.  Поэтому им обязательно должны помогать младшие. Ученики должны помогать учителям уяснить то новое, что появилось в жизни за ее очередным поворотом, а дети  должны помогать родителям прежде всего в этом, внутреннем смысле. А я об этом не позаботился. Я должен был хотя бы писать с фронта письма, где бы подробно описывалось наше коммунистическое движение в его подлинной, не замутненной демагогией сути. Ведь мои родители были хорошими родителями и учителями, а, следовательно, сумели воспитать сына-ученика, который превзошел их. Только тот учитель велик, у кого ученики прошли чуть дальше, чем он. И в этом смысле моих родителей,  я на это очень надеюсь, можно поздравить с победой. Но в одном я дал промах, я не стал им вовремя, когда они осиротели в своих мыслях и чувствах и растеряли душевную теплоту, из-за чего и ринулись восполнять ее на стороне, отцом и учителем, то есть настоящим Другом... Не забывайте также, что у меня в Арземасе был еще один хороший учитель - учитель словесности Галка... Ну, вы читали, наверное, мою «Школу»... Учитель Галка сильно меня продвинул. Это он - Николай Николаевич Соколов, приоткрыл передо мной деятельность большевистского подполья.  Я даже нашел его, уже став взрослым, чтобы показать свою первую повесть «В дни поражений и побед», услышать его мнение и поблагодарить. Но он принял меня сухо. Он не понял моего направления.

- Да вы просто потрясающий демагог! Вы вывернетесь из любой ситуации, выворачивая все наизнанку!

- Не забывайте поглядеть и в другую сторону. Там вы заметите, что мать очень заботилась обо мне, когда просила красного командира взять меня на фронт. Товарищ Еремин был хороший и теплый, осторожный дядька. И мать надеялась, что при нем я, может, и не пропаду. Ведь знала  - все равно сбегу на фронт.

- Всех обманув, прибавив себе два года. И став комполка в пятнадцать лет.

- После командирских курсов, и, причем, не одних. Про это тоже необходимо помнить. Как и про то, что в те годы грамотный человек в отряде был такой редкостью, что на возраст тут не смотрели.

- Ну хорошо, допустим... А чего ж вы тогда сами всю жизнь мыкались по бабам? Чего это у вас нормальная семья сложилась только в тридцать восьмом с этой - тоже еврейкой - Дорой Матвеевной Чернышевой, дочкой владельца обувной фабрики? Говорю «тоже»,  потому что Лия Соломянская, как известно, огорчала вас своей природной меркантильностью. Она ушла к настоящему еврею, такому, какой не косит под дурачка и умеет обеспечивать. Поэтому и сына старалась от вас оградить, к тому же и не вашего сына... Ваш-то сын Женя, родившийся от первой вашей гражданской жены Маруси Плаксиной, умер еще совсем младенцем. А все остальные ваши дети были приемными. И маленькие дочери вашей другой, после не оформленного официально развода с Соломянской, гражданской жены, тоже детской писательницы Анны Трофимовой - Света и Эра. От которых впоследствии, когда два детских писателя, устав от своего  богемного житья-бытья, разбежались, вас тоже фактически оторвали. И только теперь вот обрели дочь Женю, опять приемную. Правда, вы строго-настрого приказали всем говорить ей, будто вы ее настоящий отец.

- А все на свете дети -  так уж и быть,  выдам вам военную тайну, мои...

- Ого, какое самомнение! Впрочем, иного я и не ожидал.

- Погодите глядеть в одну сторону. Ведь я и в самом деле поганый отец. Я увидел своего сына Тимура только в двухлетнем возрасте. А до того я просто жил один, уйдя с головой в работу, и не торопился ехать в Архангельск, где жена, родив, осталась жить у родственников. Я почему-то был уверен, что сын был не мой, так как по моим подсчетам, не мог стать отцом, будучи в поездке по Средней Азии. Но я просчитался, ребенок, видимо, просто родился немного недоношенным. И это все, что я имею сообщить вам о своей личной жизни.

- Глупый позер!.. Но - ваше счастье, что признались. Мы-то все это знаем.

- Все! Хватит! Я прерываю эту дуэль! Больному необходим отдых, а моего заместителя еще ждут другие пациенты,  - внезапно вскричал  профессор Абрам Моисеевич. Он взволнованно водрузил на нос очки, которые чуть не протер до того до дыр, хмуро прислушиваясь к беседе. Поднявшись, он с шумом отодвинул стул и махнул в коридор маячащей в темноте тени. - Сестра, где вы там?.. Микстуру больному!

Поднялся рывком и спешно приходящий в свой невозмутимый вид Сергей Иванович. Из колючих и в то же время округлившихся и опечалившихся его глаз, за которыми внезапно обнажилась зияющая бездной пустота, все еще сыпались черные, как  угли, искры. Он почти бегом направился к выходу и уже с порога, круто обернувшись, еще раз колюче посмотрел на Гайдара. Он хотел было сопроводить это возвращение в панцирь некой назидательной колкостью в адрес Гайдара. Но почему-то передумал и, горько махнув рукой, в сердцах сказал:

 - Ладно, Аркадий Петрович! Буде!.. Блаженные нам тоже нужны.

И вышел.

За ним, не оглядываясь, грузно протопал профессор.

А медсестра с мензуркой, вбежав в палату, в мгновение ока с профессиональной сердобольностью напоила Гайдара лекарством с хорошо знакомым вкусом, от которого внутри разливалось потом час-другой влажное спокойствие и в нем можно было немного отдохнуть.  А это означало, что Капитан Немо мог вести свой корабль дальше.

Но накатила волна жалости к себе - вспомнились разом все свои непутевые женитьбы и романы. И сморщенное личико умершего младенцем Женьки тоже явственно встало из никогда не умолкающей, нашептывающей упреки памяти.  Вместе с заплаканными глазами ясноглазой Маруси - его первой большой любви, которая, потеряв сына, потеряла и доверие к не уберегшему его такому же юному, как она, отцу, носившемуся тогда по фронтам. После чего, помыкавшись года два в Арзамасе у его матери, навсегда уехала от него, находившегося в это время на фронте.

И немудрено, когда родился Женька, молодоженам едва исполнилось шестнадцать.

Но, пожалуй, только  одна Маруся и понимала его - только с ней у него было внутреннее сходство.

Дора понимает его по-другому - по доброте душевной изо  всех сил стараясь понять. И  принимая то, чего понять не в силах. Наверное, это сейчас самое лучшее для него. Но все-таки нет подлинного соприкосновения какими-то внутренними гранями, очень тонкими гранями, какими-то хрустальными.

А с Марусей это было.  И он повсюду искал потом Марусю. И в Лие Соломянской, пока она была семнадцатилетней комсомолкой и с удовольствием отдавалась активистской работе -  это она, озорная темноволосая девчонка, организовала первую в Перми пионерскую газету «Муравей-чудодей», и при этом была слушательницей совпартшколы,  - он поначалу тоже увидел Марусю. А когда начал прозревать вылезшую из нее, как из куколки, взрослую особь иной породы,  стало уже поздно. Он уже привык к Лие и упорно продолжал думать о ней как о юной и трогательной, искренней, идейной и романтичной комсомолке. Тем более, что она была талантливой личностью, недаром же ей потом в Москве доверили редактировать «Пионерскую правду».

То, что Лия эту комсомолку, вероятно, сбросила с себя, как лягушачью шкурку, еще с выпускным платьем, он в расчет не брал практически до того дня, когда она объявила спустя пять лет после их настоянной на скандалах брачной жизни, что уходит к другому.  И увезла к тому, другому,  его сына, продуманно умыкнув Тимура в машину прямо на вокзале.  

Но он не посмел бороться за то, чтобы оставить у себя Тимура, хотя они обожали друг друга. Он помнил, как был виноват перед Лией и сыном из-за своей гордости.

Оставив жене их комнату в коммуналке, он ушел мыкаться по чужим углам и только в 1938 году писательская организация предоставила ему другую комнату в мрачноватом Большом Казенном переулке, к которой он так и не привык.  Откуда вскоре он  перебрался  на свое счастье в Клин, где и встретил Дору с Женькой, дочь и внучку хозяина дома, у которого пришлось снять комнату, лишь бы быть подальше от Кремля и соседей-стукачей. Он тут же удочерил маленькую Женю. Ведь совсем недавно, когда они разбежались с неплохой, но тоже далекой от него Аней Трофимовой, он лишился своих приемных дочерей Эры и Светы. И очень хотел, чтобы больше никто никогда не посмел оторвать от него детей под предлогом отсутствия кровного родства.

А ведь все могло бы в его личной судьбе сложиться иначе, если бы Рита тогда выбрала его... Быть может сложилось бы иначе.

Это была его очередная сказка, которая грела ему душу, когда это было крайне необходимо. И он сам понимал это. И, тем не менее, продолжал верить в некую Риту в Рите. В большую и хорошую, настоящую Риту  в той, маленькой, которая встретилась ему на дорогах судьбы, показавшись большой.

Похоже, что этот мыслитель-хирург, работающий с душой без перчаток, - Сергей Иванович - упустил из его биографии Риту.

Да и вряд ли могло быть иначе - Гайдар даже близких друзей,  включая Рувима с Костей, не допускал до своей личной жизни и выудить не то что подробности, а просто имена всех его женщин - их, вопреки байкам, было не так уж много, а сам он,  кроме Маруси, вспоминал только одну - опричникам было неоткуда. Но загвоздка была в том, что именно историю с Ритой он сам изобразил почти такой, какой она и была, в своей  повести-хронике «Рыцари неприступных гор». (Это потом редакторы обратили,  с его легкого, прекраснодушного соглашательства в мелочах,  рыцарей в всадников).Позже он уже не интересовался своим ранними,  сырыми и сумбурными, на взгляд состоявшегося мастера, повестями, и не переиздавал их. Из них он считал относительно сильной лишь «Жизнь ни во что»,  но и ее тоже в дальнейшем не включал в свои новые сборники. Но «Рыцари» были ему дороги как страницы личного дневника, где он так обнажился, что стоял практически без прикрас, как человек среди бьющих его ветров. Так, как и стоят обычно люди, пока не лягут в землю.

Странно, что легшую в  основу повести историю любви все языки - и добрые, и злые, как сговорившись, обошли стороной. Всем запомнилось только то, что он, получив гонорар за «Жизнь ни во что», отдал в редакцию полную авторскую версию повести «Р. В. С.», напечатанную до того в сокращении, как рассказ, ленинградским журналом «Звезда», и в марте 1926 года вместе с тогдашним своим другом Николаем Трофимовым  уволился из  пермской «Звезды». После чего они рванули вдвоем  в авантюрное путешествие по Средней Азии, не имея ни соответствующих средств, ни сноровки. И как вернулись потом в середине лета исхудалые, обтрепанные, так как ночевали на улице, пока зарабатывали на обратную дорогу. Причем, вернулись порознь и с той поры раздружились. А про то, что их было не двое, а трое - про это как-то дружно забыли.

Еще бы - ведь тогда Гайдар и Лия были уже женаты, а третьей путешественницей была женщина. Тем более, что, вернувшись из поездки, он узнал, что Лия беременна. Хотя до отъезда он прямо сказал ей, что подаст по возвращении на развод, так как полюбил другую. Их последняя супружеская ночь должна была действительно стать последней, об этом они договаривались... Оба они как будто  поняли, что слишком разные и, как тогда казалось, окончательно потеряли надежду сойтись  внутренне. Тогда он был насчет Лии трезв как никогда. Он не цеплялся за Марусю в ней, так как переселил воображением художника свою легендарную Марицу - Марусю в другую женщину. Той же, другой, он  хотел подарить всего себя на просторах далекой земли.  

В Самарканде,  где лежал в гробнице воитель древности Тимур,  заря новой советской жизни только занималась. Там все еще было как встарь - новое мешалось со старым, прорастая из него, из старья, к чему-то такому, чего еще не учли и не охватили планами бюрократы. Там можно было догнать прежнюю весну, оставив позади вместе с российскими вокзалами лютующие перед оттепелью последние морозы. Догнать -  или,  что точнее, сделать во времени петлю, обогнать, соскочив на некий короткий период с мчащегося в будущее локомотива истории.Там, как ему чудилось, небо было высоким, а земля бескрайней. И повсюду ходило величественными семимильными шагами словно никогда не заходящее солнце.

...Прикрыв глаза, он отчетливо увидел качающийся над ним терпким дубовым листком текст своих «Рыцарей»  - самое начало:

«Вот уже восемь лет, как я рыскаю по территории бывшей Российской империи. У меня нет цели тщательно исследовать каждый закоулок и всесторонне изучить всю страну. У меня просто - привычка. Нигде я не сплю так крепко, как на жесткой полке качающегося вагона, и никогда я не бываю так спокоен, как у распахнутого окна вагонной площадки, окна, в которое врывается свежий ночной ветер, бешеный стук колес да чугунный рев дышащего огнем и искрами паровоза. И когда случается мне попасть в домашнюю спокойную обстановку, я, вернувшийся из очередного путешествия, по обыкновению, измотанный, изорванный и уставший, наслаждаюсь мягким покоем комнатной тишины, валяюсь, не снимая сапог, по диванам, по кроватям и, окутавшись похожим на ладан синим дымом трубочного табака, клянусь себе мысленно, что эта поездка была последнею, что пора остановиться, привести все пережитое в систему и на серо-зеленом ландшафте спокойно-ленивой реки Камы дать отдохнуть глазам от яркого блеска лучей солнечной долины Мцхета или от желтых песков пустыни Кара-Кум, от роскошной зелени пальмовых парков Черноморского побережья, от смены лиц и, главное, от смены впечатлений.

Но проходит неделя-другая, и окрашенные облака потухающего горизонта, как караван верблюдов, отправляющихся через пески в далекую Хиву, начинают снова звенеть монотонными медными бубенцами. Паровозный гудок, доносящийся из-за далеких васильковых полей, чаще и чаще напоминает мне о том, что семафоры открыты. А старуха-жизнь, поднимая в морщинистых крепких руках зеленый флаг - зеленую ширь бескрайних полей, подает сигнал о том, что на предоставленном мне участке путь свободен.

И тогда оканчивается сонный покой размеренной по часам жизни и спокойное тиканье поставленного на восемь утра будильника.

Пусть только не подумает кто-либо, что мне скучно и некуда девать себя и что я, подобно маятнику, шатаюсь взад и вперед только для того, чтобы в монотонном укачивании одурманить не знающую, что ей надо, голову.

Все это - глупости. Я знаю, что мне надо. Мне 23 года, и объем моей груди равен девяносто шести сантиметрам, и я легко выжимаю левой рукой двухпудовую гирю.

Мне хочется до того времени, когда у меня в первый раз появится насморк или какая-нибудь другая болезнь, обрекающая человека на необходимость ложиться ровно в девять, предварительно приняв порошок аспирина, - пока не наступит этот период, как можно больше перевертеться, перекрутиться в водовороте с тем, чтобы на зеленый бархатный берег выбросило меня порядком уже измученным, усталым, но гордым от сознания своей силы и от сознания того, что я успел разглядеть и узнать больше,чем за это же время увидели и узнали другие.

А потому я и тороплюсь. И потому, когда мне было 15 лет, я командовал уже 4-й ротой бригады курсантов, охваченной кольцом змеиной петлюровщины. В 16 лет - батальоном. В 17 лет -пятьдесят восьмым особым полком, а в 20 лет - в первый раз попал в психиатрическую лечебницу».

Фраза о больнице заставила его открыть глаза и он словно впервые увидел эти хорошо знакомые стены, недавно покрытые свежей масляной зеленой краской  как что-то близкое и в то же время далекое. Это действительно была его каюта, его Самаркандский сад. Почему бы «Наутилусу», который бороздил не только океанические глубины, но и раздвигал своим ходом полярные льды, не проникнуть теперь вглубь пустыни? Это - махина широкого профиля!

Поднявшись, он сделал шаг, потом другой... И словно ощутил в ладонях уже не трясущихся рук, поднеся их к глазам, нежные лепестки урюка...

Как все-таки хорошо, что он не поехал тогда в Париж, где собирался не только отдохнуть от редакционных забот и от раздумий над судьбой Лбова и лбовщины, но и развеять дурман своего неудавшегося брака. Он любил дальние страны за их способность гасить миражи. С этой задачей, пожалуй, справился бы и Париж. Но Гайдар не обрел бы тогда в своем сердце Азию. То есть не прибавил бы к своей земле того нового, что узнал и увидел за глупыми пределами из мелочей, растущих сорняками из чьих-то личных, включая  его собственные, амбиций. Вот это была бы - потеря потерь!..

«Я решил уехать за границу. Две недели для практики я изъяснялся со всеми, вплоть до редакционной курьерши, на некоем языке, имеющем, вероятно, весьма смутное сходство с языком обитателей Франции. И на третью неделю я получил в визе отказ.

И вместе с путеводителем по Парижу я вышвырнул из головы досаду за неожиданную задержку.

- Рита! - сказал я девушке, которую любил. - Мы поедем с тобой в Среднюю Азию. Там есть города Ташкент, Самарканд, а также розовый урюк, серые ишаки и всякая такая прочая экзотика. Мы поедем туда послезавтра ночью со скорым, и мы возьмем с собой Кольку.

  -  Понятно, - сказала она, подумав немного, - понятно, что послезавтра, что в Азию, но непонятно, зачем брать с собой Кольку.

-  Рита, - ответил я резонно. = Во-первых, Колька любит тебя, во-вторых, он хороший парень, а в-третьих, когда через три недели у нас не будет ни копейки денег, то ты не станешь скучать, пока один из нас будет гоняться за едой либо за деньгами на еду.

Рита засмеялась в ответ, и, пока она смеялась, я подумал, что ее зубы вполне пригодны для того, чтобы разгрызть сухой початок кукурузы, если бы в том случилась нужда.

Она помолчала, потом положила мне руку на плечо и сказала:

- Хорошо. Но пусть только он на все время пути выкинет из головы фантазии о смысле жизни и прочих туманных вещах. Иначе мне все-таки будет скучно.

- Рита, - ответил я твердо, - на все время пути он выкинет из головы вышеозначенные мысли, а также не будет декламировать тебе стихи Есенина и прочих современных поэтов. Он будет собирать дрова для костра и варить кашу. А я возьму на себя все остальное.

- А я что?

- А ты ничего. Ты будешь зачислена «в резерв Красной Армии и Флота» до тех пор, пока обстоятельства не потребуют твоей посильной помощи.

Рита положила мне вторую руку на второе плечо и пристально посмотрела мне в глаза.

Я не знаю, что это у нее за привычка заглядывать в чужие окна!

- В Узбекистане женщины ходят с закрытыми лицами. Там цветут уже сады. В дымных чайханах перевитые тюрбанами узбеки курят чилим и поют восточные песни. Кроме того, там есть могила Тамерлана. Все это, должно быть, очень поэтично, - восторженно говорил мне Николай, закрывая страницы энциклопедического словаря.

Но словарь был ветхий, древний, а я отвык верить всему, что написано с твердыми знаками и через «ять», хотя бы это был учебник арифметики, ибо дважды и трижды за последние годы сломался мир. И я ответил ему:

- Могила Тамерлана, вероятно, так и осталась могилою, но в Самарканде уже есть женотдел, который срывает чадру, комсомол, который не признает великого праздника ураза-байрам, а потом, вероятно, нет ни одного места на территории СССР, где бы в ущерб национальным песням не распевались «Кирпичики».

И убежал  Моисей, после того как во время его попытки разнять дерущихся, обижающий ближнего оттолкнул его со словами «Не хочешь ли ты убить меня, как вчера убил египтянина?!».  Он убежал в пустыню Мадиамскую. И встретив там ефиоплянку, женился на ней. Этот достопочтенный человек, всегда шедший против течения, не смирялся ни с чем мелким, пошлым, общепринятым и, якобы, только потому  общеобязательным.

Об этом Гайдар помнил еще с гимназических уроков Закона Божьего - он перекладывал тогда в своем воображении библейские истории, которые рассказывал монотонным голосом учитель, на понятный человеческий язык.

Сейчас Гайдар с удовольствием бы пожал ему руку через вечность!

И тогда он тоже хотел протянуть Рите руку - нет, обе руки! - подав вторую Николаю, на весь белый свет, который можно обозреть, как площадку для грядущего взлета в еще более глубокий и широкий мир, который еще предстоит построить,  уехав далеко-далеко, на самый край мира.

Этот новый мир дул им в лицо теплым попутным ветром даже когда они, уже хлебнув приключений в Самарканде, покачивались, видя каждый свои таинственные сны в вагоне мчащегося сквозь ночь дальше, теперь в Бухару, поезда. Поэтому вор с легкостью оставил их без чемодана, а они оставили в душах других пассажиров и проводника впечатление странных и несерьезных людей, про которых не поймешь, жалеть их или ругать. Уж слишком легко они отнеслись к потере. Гайдар и Рита, разбуженные обнаружившим пропажу Николем, просто переглянулись и Рита, обозвав их для порядка идиотами, просто повернулась на другой бок - смотреть сон дальше. Встретившись взглядами, они тут же отпустили все эти волнения. И только бдительный Николай, вероятно по причине того, что не успел бросить между ними клинок взгляда своего, некоторое время громко возмущался и чем-то грозил путевому начальству, которое устроило потом форменный допрос всем потерпевшим и свидетелям. Но чемодан, это было понятно с самого начала, им в результате этих хлопот никто не вернул.

Когда Гайдар впервые заметил этот отравленный клинок?

Увы, не сразу... Он еще очень долго, да практически до конца, полагал, что Николай просто слегка ревнует, но, в общем-то, это настоящий товарищ, ведь они когда-то служили в одном полку. Хотя любой здравомыслящий человек попросту расхохотался бы, узнав, что он пригласил в поездку с любимой женщиной, которой собирался сделать предложение, ее другого воздыхателя. Ведь то, что Николай, не смотря на то, что у Риты и Гайдара уже были отношения, был по-прежнему влюблен, хотя Рита и не давала ему повода надеяться на что-то, кроме дружбы, знал даже Гайдар.

Так на что же надеялся Гайдар?

На дальние страны, смывающие с глаз настоящих людей их иллюзии и вливающие в их грудь ветер странствий. Странниками надо входить в эту великую, смелую жизнь, странниками-великанами. Безжалостно выметая сор из собственных душ.

Так он полагал.

Поэтому он верил в Николая и как бы протягивал ему руку.

Его боевой товарищ справится, думал втайне Гайдар.

Но он не любил обнажать своих потаенных дум и не любил людей, воровато заглядывающих ему в глаза, как в чужие окна.

Повсюду - в Самарканде, Бухаре, в недавно переименованном в честь погибшего чекиста в Полторацк, бывшем «саду любви» Асхабаде, в пригорюнившимся на берегу Каспия мертвенном Красноводске, а потом и на Кавказе, куда они рванули после того, как с трудом заработали денег на дорогу, работая грузчиками в красноводском порту,  продолжался этот некрасиво затеянный Николаем у могилы Тамерлана спор о красивом. Он был особенно странен среди их неприхотливого,  полного опасностей быта ночевок в развалинах заброшенного сада, на вокзалах, в старых вагонах, а то и под открытым небом среди людей, которые только-только открывали в себе людское, например, среди путевых рабочих, которым после изнурительного трудового дня приходится коротать ночь в отцепленном вагоне.

«Мы с Николаем сели на большой белый камень и закурили, а Рита легла на траву и, подставив солнцу лицо, зажмурилась.

- Мне нравится этот город, - сказал Николай. - Я много лет мечтал увидеть такой город, но до сих пор видел только на картинках и в кино. Здесь ничего еще не изломано; все продолжает спать и видеть красивые сны.

- Неправда, - ответил я, бросая окурок. - Ты фантазируешь. Из европейской части города уже добирается до тюбетеечных лавок полуразвалившегося базара узкоколейка. Возле коробочных лавок, в которых курят чилим сонные торговцы, я видел уже вывески магазинов госторга, а поперек улицы возле союза Кошчи протянут красный плакат.

Николай с досадой отшвырнул окурок и ответил:

- Все это я знаю, и все это я вижу сам. Но к глиняным стенам плохо липнет красный плакат, и кажется он несвоевременным, заброшенным сюда еще из далекого будущего, и уж во всяком случае, не отражающим сегодняшнего дня. Вчера я был на могиле великого Тамерлана. Там у каменного входа седобородые старики с утра до ночи играют в древние шахматы, а над тяжелой могильной плитой склонились синее знамя и конский хвост. Это красиво, по крайней мере потому, что здесь нет фальши, какая была бы, если бы туда поставили, взамен синего, красный флаг.

- Ты глуп, - ответил я ему спокойно. - У хромого Тамерлана есть только прошлое, и следы от его железной пяты день за днем стираются жизнью с лица земли. Его синее знамя давно выцвело, а конский хвост съеден молью, и у старого шейха-привратника есть, вероятно, сын-комсомолец, который, может быть, тайком еще, но ест уже лепешки до захода солнца в великий пост Рамазана и лучше знает биографию Буденного, бравшего в девятнадцатом Воронеж, чем историю Тамерлана, пятьсот лет тому назад громившего Азию.

- Нет, нет, неправда! - горячо возразил Николай. - Ты как думаешь, Рита?

Она повернула к нему голову и ответила коротко:

- В этом я, пожалуй, с тобой согласна. Я тоже люблю красивое...».

Больше всего Гайдар расстраивался, хоть и не подавал виду, от того, как слепа на подлинную красоту Рита. Она очень скоро угодила в липкую паутину из красивостей, которую ловко сплел  Николай,-  сплел совсем как тот злой влюбленный шиповник, выросший меж  могил двух убитых им любящих людей, чтобы они не смогли склонить друг к другу  даже головки выросших на могильной земле белых роз. Эту сказку его друг рассказал в начале путешествия. Он не уважал не только Гайдара, но и Риту.  Называя ее про себя «девушкой из кабака», он опасался обнаружить в ней потенциальную проститутку. Такова участь всех горе-спасителей. Ведь это Николай устроил Риту в редакцию. До того она была ресторанной певицей.

Столь же противоречивым было и отношение Николая к революции. Считая что с введением нэпа все достижения советской власти коту под хвост, то есть оказались в руках спекулянтов и бюрократов, он сдувал пылинки с пещерной старины, восхищаясь тем же «железным» Тимуром и, одновременно... цветами.

«Рита и Николай сидели у костра. Они не заметили, что я подходил к ним. Николай говорил:

-  Все равно... Рано или поздно... Ты, Рита, чуткая, восприимчивая, а он сух и черств.

- Не всегда, - помолчав, ответила Рита, - иногда он бывает другим. Ты знаешь, Николай, что мне нравится в нем? Он сильнее многих и сильнее тебя. Не знаю, как тебе объяснить, но мне кажется, что без него нам сейчас было бы намного труднее.

- При чем тут сила? Просто он больше обтрепан. Что это ему, в первый раз, что ли? Привычка, и все тут!

Я подошел. Они оборвали разговор. Рита принесла мне умыться.

Холодная вода подействовала успокаивающе на голову, и я спросил:

- Обедали?

- Нет еще. Мы ждали тебя.

- Вот еще, к чему было ожидать? Вы голодны, должно быть, как собаки!

Перед тем как лечь спать, Рита неожиданно попросила:

- Гайдар, ты знаешь сказки. Расскажи мне!

- Нет, Рита, я не знаю сказок. Я знал, когда был еще совсем маленьким, но с тех пор я позабыл.

- А почему же он знает, почему он не позабыл? Он же старше тебя! Чего ты улыбаешься? Скажи, пожалуйста, что это у тебя за манера всегда как-то снисходительно, точно о маленьком, говорить о Николае? Он тоже это замечает. Он только не знает, как сделать, чтобы этого не было.

- Подрасти немного. Больше тут ничего не поделаешь, Рита. Откуда у тебя эти цветы?

- Это он достал. Знаешь, он сегодня зашиб себе руку и, несмотря на это, залез вон на ту вершину. Там бьет ключ, и около него растет немного травы. Туда очень трудно забраться. Почему ты никогда не достанешь мне цветов?

Я ответил ей:

- У меня мало времени для цветов».

Никогда не забыть ему истории со змеей. Он тоже не подал тогда виду, не выдал вдругнахлынувших воспоминаний.

Это было в Асхабаде.

 «Мы забрались на холмы. Внизу была долина, а невдалеке начиналась цепь гор. На горах были видны белые пятна нерастаявшего снега. Там за вершинами, в нескольких километрах отсюда, чужая сторона, чужой край - Персия!

Спустились в сухую песчаную лощину. Было интересно идти по извивающемуся и завивающемуся руслу высохшего ручья, ибо из-за отвесных кручин обрывов ничего, кроме палящего солнца - будь оно проклято! - не было видно и нельзя было определить, куда выйдешь.

- Смотри! - крикнула Рита, отскакивая. - Смотри, змея! Мы остановились. Поперек дороги, извиваясь черной лентой, ползла полуторааршинная гадюка. Николай поднял большой камень и швырнул в нее, но промахнулся, и змея, засверкав стальной чешуей, шмыгнула вперед. Но Николай и Рита пришли в неописуемый азарт: на берегу, поднимая камни, они неслись за ускользающей змеей до тех пор, пока в голову ей не попал тяжелый булыжник; она остановилась, закорчилась и зашипела. Долго еще они швыряли в нее камни, и, только когда она совсем перестала шевелиться, подошли поближе.

- Я возьму ее в руки, - сказала Рита.

- Гадость всякую! - возмутился Николай.

- Ничего не гадость. Смотри, мы, кажется, всю ее разбили огромными кирпичинами, а на ней ни одной кровинки, ни царапины! Она вся - как из стали. - Рита потрогала змею тросточкой, потом хотела прикоснуться пальцем, но не решилась.

- Смотри-ка, а ведь она еще жива!

- Не может быть! - возразил Николай. - Я напоследок бросил ей на башку десятифунтовую глыбу.

Но змея была жива. Мы сели на уступ и закурили. Змея пошевелилась, потом медленно, точно просыпаясь от глубокого сна, изогнулась и тихонько, как больной, шатающийся от слабости, поползла дальше.

Николай и Рита посмотрели друг на друга, но ни одного камня, ни одного куска глины вдогонку ей не бросили. Тогда я встал и одним рывком острого охотничьего ножа отсек гадюке голову.

Крик негодования и бешенства сорвался с уст Риты.

- Как ты смел! - крикнула она мне. - Кто тебе позволил?...

- Мы здесь будем отдыхать на лужайке, и я не хочу, чтобы рядом с нами ползала змея, обозленная тем, что ее не добили до смерти. И потом... чего это вы с Николаем не кипятились, когда сами три минуты назад добивали ее камнями?

- Да, но она выжила все-таки! Она страшно цеплялась за жизнь, и можно было бы оставить, - чуть-чуть смущенно заступился за Риту Николай. - Ты знаешь, существовал обычай, что преступнику, сорвавшемуся с петли, даровали жизнь.

- Глупый обычай, - ответил я. - Или не надо начинать, или, если уж есть за что, то пусть он сорвется десять раз, а на одиннадцатый все-таки должен быть повешен. При чем здесь случай и при чем здесь романтика?»

Пожалуй, он перехлестнул тогда с эмоциями, когда сказал про сорвавшегося с петли преступника. И поэтому долго шел потом молча, в отдалении от о чем-то шепчущихся, колющих ему спину взглядами  друзей. Он шел и мучительно трудно давил на себя самого, чтобы заворочавшаяся внутри глыба воспоминаний о войне не поднялась и не опрокинула его в этой сухой безжалостной лощине. Ведь она состояла не только из подвигов и суровых будней, когда плечо каждого товарища - это больше чем плечо. На войне приходилось казнить преступников, а оступиться на ней людям, которые привыкли быть забитыми, а потом вкусили вседозволенности, когда стихия вынесла их в центр и поставила судить мир, было проще простого. Ему, как командиру, приходилось отдавать приказы о расстрелах своих. Он делал это сжав зубы. Малой кровью на войне предотвращают большую. Это понимают все мужчины.

Но однажды ему пришлось расстрелять собственного товарища, убившего ради забавы ни в чем не повинную проходящую деревенскую женщину. Все было почти так, как он описал в «Жизни ни во что»:

«- У меня, в Первом революционном отряде пермских партизан, бандитов не должно быть и не будет никогда, - холодно и громко проговорил Лбов. - Так я говорю?

- Так... правильно, - послышались в ответ хмурые голоса.

- Лбов... что ты хочешь? - удивленно спросил его Фома, почувствовавший недобрые нотки в его голосе.

- Оставь, не твое дело, - резко ответил тот.

Затем, перед глазами всего отряда и окружающих мужиков, схватил за руку и дернул вперед стрелявшего так, что тот очутился рядом с Чебутыкиным.

-У меня, в пермском революционно-партизанском отряде, который борется против царизма, бандитов не было и не будет, - повторил он опять.

И в следующую секунду в глазах Чебутыкина сверкнул маузер, в уши ударил грохот, и Чебутыкин покачнулся, считая себя уже погибшим, но потом сообразил, что стреляли не в него, потому что бывший лбовец зашатался и с проклятием грохнулся на землю, срезанный острой пулей сурово сверкающего глубиной разгневанно-жестоких глаз атамана Лбова, неторопливо вкладывающего дымящийся маузер в кожаную кобуру».

Да, Гайдар отдавал приказы о расстрелах и сам орудовал маузером, чтобы люди, воскреснув, не погибли. Он отвоевывал вместе с тысячами почувствовавшими себя живыми бывшими рабами бывшей российской империи пядь за пядью чистую землю.

На этой чистой земле, как они надеялись, свинцовым мерзостям жизни просто не останется места.

Но все они просчитались - зверь оказался сильнее и теперь, уже в мирной жизни, насмешливо разил их изнутри все более тонко и осмотрительно.

Поэтому у Гайдара иногда опускались руки.

Однако, несмотря на весь трагизм этого положения, Гайдар, как и все остальные желающие благих перемен люди  новой страны, жил в предчувствии будущего, которое - он не сомневался в этом! - непременно придет и будет светлым.

Из этой светлой дали он и черпал силы.

И только снились по ночам глаза товарищей, убивших других, быть может, еще не знакомых, товарищей, которых убил потом он.

«Снились люди, убитые мной в детстве», - именно так, как записал он в своем дневнике.

Потому что был на той войне - пятнадцатилетним капитаном.

Человеком с обыкновенной биографией в необыкновенное время.

Он сам разрубил и распял своего внутреннего змея.  Легко, без особых затей. Поскольку его, змея, в нем - отродясь никогда и не было... Он как-то умудрился обойти его при помощи нехитрого мальчишеского приспособления - змея бумажного. Таких, похожих на воздушные белые кораблики, ласково бороздящих синеву неба бумажных змеев  они запускали ввысь с мальчишками еще в Арзамасе.Поэтому дико ему было видеть, как преследуют, чтобы распять чужака, его друзья встретившегося им на свою беду змея внешнего.

Долго шел тогда Гайдар в отдалении и поглядывал на горы Копетдага, стараясь представить себе Хорсан, где жил светлый Ормузд.

Легенду о двух братьях - лучезарном Ормузде и противостоящем ему черном душой Аримане - рассказал ему случайный попутчик по ночевкам на вокзалах, смешной и ловкий человек-артист Некопаров, сумевший за свою бродячую жизнь поработать даже в труппе турецкого городка Сарокамышев. А про здешние места, откуда рукой подать  до мертвого Сарокамышского озера, про которое Некопаров говорил, что, якобы, там ворота в Аид, он отзывался как о погибшей земле.

И был, по понятиям Гайдара, кругом не прав.

Потому что именно в гиблые места, где жизнь не ставится ни во что,  и должны идти с пароходами и поездами, спустившись, как с небес, на белых воздушных змиях, все настоящие капитаны.

Постепенно, углубляясь от оазисов в сухое сердце пустыни и все больше отдаляясь друг от друга, теряя имущество, физические силы и себя прежних,  еще недавно  счастливых, теплых, живых, они добрались до последнего пункта своего среднеазиатского путешествия -  города-порта Красноводск.

Это уже был берег Каспия.

Отсюда уходили уже пароходами.

Но как мертвенны здесь были воды.

И как жгучи - словно пылали на сковороде - пески. В них, как  пятна экземы, проступал белый налет соли. Здесь были только горы с одной стороны и пески с другой. И зияли как дыры потухших звезд одиноко разбросанные там и сям обтрепанные кибитки.

Запомнилось, как стоял, равнодушно глядя в тысячелетнее прошлое, страшно измученный верблюд. К нему приткнулась облезшая собака. Было такое чувство, что они стоят так века.

Тут они с Николаем две недели трудились не покладая рук, зарабатывая на то, чтобы просто выбраться отсюда. Таскали в унылом, монотонно позвякивающим всеми своими ржавыми мощами, порту, мешки с солью и сушеной рыбой, бочонки с прогорклым маслом, тюки с трухлявым сеном.

Здесь, в маленькой комнатушке на окраине города у подножия горы, где Рита кормила их только рыбной похлебкой и кашей, Николай обманул его, взяв в придачу к захваченной душе Риты еще и ее тело. Правда, он понял это не сразу.

Но Гайдар все равно повез их обоих на Кавказ - сначала в Баку, а потом в Тифлис. Трудно сказать, зачем это ему было нужно. И еще труднее было понять это им, теперь уже прямо, без обиняков упрекающих его за любую трудность на их нового пути, теперь уже пути в горы.

Они прошли Тифлис, Мцхету, Анаури и двинулись к снеговым вершинам Гудаурского перевала.

Ночевали они у костра, пили ключевую воду и ели баранью похлебку.

Странно, но Гайдар был и тут по-своему счастлив и все прощал этим двум горемыкам, которые походили на двух связанных спинами пленников, глядевших каждый в свою сторону и, вероятно, ничего не видящих. Грустный комизм положения был в том, что, вероятно, они понемногу начинали принимать за пленившего их врага-узурпатора его, Гайдара. И все больше тихо ненавидеть его.

А потом ночью появились всадники из банды местного контрреволюционера Чалакаева.

Рита и Николай тогда безмятежно спали у попыхивающего угольками костра.Тонко исходя ароматом травяного чая, висел  практически невидимый в темноте котелок. И появившиеся всадники тоже были практически не видимы.  Но Гайдар заметил их, так как ему почему-то не спалось и он, отойдя от костра, спустился к Арагве. Там, у Арагвы, один из бандитов напал на него, ранив кинжалом в ногу. Гайдар сумел одолеть противника и несколько раз выстрелил в воздух, чтобы отвлечь внимание на себя.

Он добился своего, когда примчавшиеся всадники после первой попытки разглядеть в темноте стрелявшего  вновь рванулись к костру, там уже никого не было. И тогда удовлетворенный,  уже и не рассчитывающий на собственное спасение, он прыгнул в воды Арагвы. Пули его не достали, а река вынесла на берег, куда бандитам было не пробраться, и он добрел, истекая кровью, к вечеру следующего дня до поселка.

В висках тогда уже постукивали молоточки и сознание предательски заволакивала тьма.

Как он ждал, что сейчас распахнутся двери в доме, куда вызвался проводить его мальчишка-грузин, поскольку там остановились его спутники,  и он окажется в объятиях все понявших и все простивших ему друзей. Но вместо этого хозяин дома подал ему письмо.

«Я распечатал. Письмо - полное ненависти и презрения.

«Ты эгоист. Ты черств и сух, как никто, и думаешь только о себе. Вместо того, чтобы остаться с нами, ты при первых же выстрелах предпочел бросить нас, чтобы самому, не связанному ничем, прятаться и скрываться. В сегодняшнюю ночь я разгадала тебя. Николай ранен в руку, но все-таки не оставил меня. Твоя дорога отняла у меня много здоровья и нервов. Странствуй лучше один.

Счастливого пути.

Рита».

Внизу приписка Николая.

«Я никак не ожидал от тебя этого. Это нечестно!»

- Нечестно, - пересохшими губами прошептал я. - А это честно - умышленно подтасовывать все? Даже если бы Рита, которая знает меня меньше, могла допустить, разве ты... не должен был доказать, что это ложь, что этого не может быть? Это честно?

Молоточки застучали с удвоенной силой».

Гайдар заправил постель, где пролежал в забытьи двое или трое суток. Закурил трубку. Одернул гимнастерку. Пригладил еще непослушной ладонью волосы. Поправил орден у гулко стучащего сердца. И шагнул в коридор.

Всюду, несмотря на ранний час, двигались, негромко переговариваясь, люди. Это были мужчины,  женщины и дети. Из-за ремонта всех пациентов без разбора пола и возрастов собрали только в это, уже отремонтированное отделение. Женщин разместили в палатах по одну сторону узкого коридора, мужчин - по другую. Ну, а детей, их было не более пяти-шести, разместили среди взрослых своего пола. И взрослые, несмотря на все свои проблемы, трогательно опекали их. Единственное, от чего не могли защитить здесь детей - так это от дыма. Курили здесь все и всегда. Повсюду, в палатах и коридоре, шествовали или сидели, порой раскачиваясь на стульях, люди с дымящимися папиросами и от этого кругом стоял туман.

- Нет ли у вас сигаретки? - сразу спросили у Гайдара несколько человек, просительно заглядывая в лицо.

Гайдар жестом показал на пустые карманы и тут же задал встречный вопрос:

- Послушайте, а нет ли в отделении девочки ... Точнее, она уже выросла... Нет ли тут  молодой женщины по имени Екатерина Никитина?

- Не знаем, мил человек... А ты спроси у сестры. Сестра, сестра, к вам новенький с вопросом!

Вышагнула в завесу из дыма из ординаторской медсестра с суровым лицом, строго провела, как фонариком, рассеивающим дурь взглядом по их кучке и, увидев Гайдара, внезапно заулыбалась.

- Какой же это новенький... Это же наш Гайдар, - певуче произнесла она и, подойдя вплотную, подала ему руку.

- Здравствуйте, Регина, - сказал Гайдар, пряча глаза, в которые та с полуулыбкой настойчиво вглядывалась, от чего водоворот внутри Гайдара становился еще черней и опасней.

- Как ваши дела?.. Cкажите, пожалуйста, в отделение не поступала женщина, которую зовут Екатерина Никитина?

 - Увы, дорогой писатель, вашей любимой героини тут нет.

- Спасибо, - сухо сказал Гайдар и последовал дальше.

Он отметил про себя, что все относительно молодые медсестры становятся с ним одинаковыми, словно их провели через копирку.

Это уже стало среди лечивших его медиков притчей во языцех: во всех психиатрических больницах Гайдар спрашивал про Екатерину Никитину. Абрам Моисеевич даже говорил в минуты, когда на него находила едкая шутливость, что Гайдар нарочно сбегает в болезнь, чтобы найти в больнице «свою Никитину». И, пряча глаза в дыму от его трубки, в котором вечно кутался, как в уютном теплом шарфу, иронически прибавлял: «Кому что, а Гайдару хоть раз в год да полежать в любимой клинике». Вообще же, Абрам Моисеевич был умен, проницателен и загадочен. Невозможно было понять, что у него на уме, и эта загадочность, к которой Гайдар тянулся, отчасти и продлила их союз на долгие годы.  Абрам Моисеевич иронизировал: «Вторым самым любимым местом после верхней полки поезда у писателя Гайдара была койка в психиатрической лечебнице». Да-да-да, шутить на эту тему не переходя при этом грани, шутить коротко и вскользь было можно. Но не дай Бог кто-то посмел бы смаковать эту тему у него за спиной или распространять байки. Этот человек бы тут же узнал, что такое Гайдар в гневе!.. Наверное, по причине деликатности темы в «байки про Гайдара», к которым он  прислушивался с добродушной хитринкой, обычно не выдавая своего отношения, она не попала. Да и знали про Никитину только медики и отдельные обитатели психиатрических клиник. Для всех остальных эту область своей жизни он строго засекретил.

Екатерину Никитину он и сам никогда не встречал. И даже не знал, как она выглядит. Не знал адреса и телефона. Вообще ничего не знал, кроме истории, которую рассказали ему некогда в Екатеринбурге случайные попутчики, они были  родителями ученика одной из школ в уктусском районе города. Эта история так задела его за живое и так взбесила, что он тут же отправился в школу, желая найти несчастного ребенка и защитить его от обидчиков, но уже никого не нашел, так как семья Никитиных выехала в неизвестном направлении. Ему ничего не оставалось как, отшумев в учительской, откуда все сразу культурно разбежались, укрывшись за дверями директорского кабинета, пионерской и библиотеки, шарахнуть  по школе фельетоном.

Фельетон назывался «Ярлык» и сразу же пошел в местную газету. Он помнил в нем каждую запятую. Этот реющий как пионерское знамя текст  по сей день нередко вспыхивал у него перед глазами:

«Ярлык». 17.04.27 г. , N 88

Объявить здорового человека сумасшедшим в сущности не так трудно. Стоит только обратить внимание окружающих на ту или иную привычку человека, на его походку, на странную манеру как-то особенно громко сморкаться или на подозрительный способ зажигания спичек о подошву. Ну мало ли еще на что? И тотчас же найдется масса людей, которые не только согласятся с самым абсурдным заявлением, но больше того, - тотчас же будут утверждать, что они сами уже давно замечали, подозревали и т.д.

И стоит тогда подозреваемому человеку потянуться рукой за зажигалкой, как найдутся очевидцы, которые будут утверждать на всех перекрестках: что зажигалка вовсе не зажигалка, а финский нож, и что глаза у человека горели в тот момент безумным и явно злодейским блеском.

Пропадает тогда человек ни за что, ибо чем больше он будет злиться, спорить, доказывать, тем меньше ему будет веры.

Однажды некая уктусская комсомолка зашла в местный магазин и, энергично проталкиваясь к кассе, заметила, что впереди ее очутилась маленькая худенькая девчурка лет 11-12. Комсомолка попробовала было вытеснить девчонку, но та, будучи уже дважды отталкиваема взрослыми от кассы, продолжала настойчиво пробираться к кассе, с упорством зажимая в руке пятак. Тогда комсомолка оттолкнула маленькую покупательницу и, назвав ее сумасшедшею, стала на ее место.

Вероятно, дело этим и ограничилось бы, если бы эта комсомолка, встретившись с заведующей уктусской школой, гр. Кузнецовой, по пути, для красного словца, не приврала ей, что видела сейчас в лавке девчонку Екатерину Никитину, которая «так нахально толкалась, что, вероятно, сошла с ума».

По странному стечению обстоятельств, Никитина оказалась ученицей школы Кузнецовой и не просто ученицей, а дочерью той самой «негодной матери», которая недавно имела смелость публично бросить обвинение преподавателям школы в том, что подготовка учеников хромает и преподавание ведется крайне небрежно.

Воспользовавшись полученным заявлением о ненормальности девочки, зав. школой Кузнецова приступила к действию.

Через некоторое непродолжительное время девочку посадили на заднюю парту, а все учащиеся ребятишки были информированы о том, что среди них есть сумасшедшая.

«Сумасшедшую» начали травить, за ней ходили ватагами, улюлюкали, дергали ее за руки, щипали и били, а когда однажды, выведенная из себя, она попробовала было сопротивляться, то учительница Кузнецова взяла ее за руку, провела через весь класс и, бросив ее на пол, приказала ей лежать, а сама, усевшись среди ребятишек, прочитала им короткую популярную лекцию: «О вреде сумасшествия и об опасности совместного с ним пребывания».

В продолжение всего этого девчурка лежала на полу, не смея подняться, и плакала, но... слезы - это еще не аргумент, а особенно слезы маленькой девчонки, к тому же еще объявленной ненормальной.

Не помогли и справки докторов-специалистов, категорически отрицающих всякую ненормальность девочки. Не помог приезжавший из РайОНО специально присланный товарищ, приказавший прекратить эту травлю. Было созвано совещание школьного совета, на котором матери Никитиной объявили, что ее ребенок исключается из школы за ненормальностью.

Причем, воспользовавшись удобным случаем, матери Никитиной громогласно заявили, что девочке, конечно, нечего делать в той самой школе, на порядки которой с возмутительной дерзостью нападала мать!..

То есть: расчет был произведен полностью на все сто процентов, ибо, как это говорится, каждому воздастся по его заслугам, а мораль отсюда - держи язык за зубами!..

Девочке этой сейчас лет одиннадцать-двенадцать и, вероятно, с этого времени на ней навсегда останется ярлык «сумасшедшей», крепко приклеенный тяжелой рукой Кузнецовой. Впрочем, в будущем, возможно, ярлык этот будет вполне соответствовать содержимому, ибо, если самого здорового человека - хотя бы вас, читатель - упорно и настойчиво изо дня в день объявлять сумасшедшим, то рано или поздно, а все-таки человек надолго, всерьез и по-настоящему сойдет с ума».

Эту девочку Никитину неизвестно где живущую и живущую ли вообще, и, если живущую, то давно уже ставшую взрослой, Гайдар и высматривал во всех своих больницах, просто для того, чтобы сказать ей несколько утешительных слов. Но ему не везло. И, не смотря на легкую грусть, он даже был этому рад. возможно, что Никитиной удалось избавиться от ярлыка и потому-то следов ее пребывания психиатрические лечебницы не сохранили.

В его воображении Екатерина Никитина была белой лилией, растущей среди упорно глушивших ее сорняков. Такой, как его первая большая любовь Мария Плаксина, которую, как он считал, он вырвал из ее невежественного окружения, приобщив к подлинной жизни. Или как погибшая под пытками бандита Соловьева шестнадцатилетняя  разведчица Настя Кукарцева, их с  Гайдаром связывала трогательная дружба. Он тоже перенаправил тогда  только что пробудившиеся юные силы этой хакасской девушки на праведное, с его точки зрения, дело.

...Не найдя опять Никитиной, Гайдар еще острей ощутил собственное одиночество, которого было ничем не заткнуть, и в то же время что-то тонкое, светлое, нежное, коснувшись груди как незримым лучом, затеплило в ней искру, вдохнуло утраченную легкость. Тело, наконец, окутало что-то отдаленно похожее на спокойствие - дальнее, как небеса. Но это уже опять была глубина, некая недосягаемая глубина над головой, а, пожалуй, именно этого он и искал за так сросшимся с ним образом «сумасшедшей» Никитиной.

Он свернул в просторную палату с распахнутой дверью, откуда доносился хохот. Это была женская палата. Но тут сидели на стульях и мужчины. Когда он вошел, мужчины сразу вскочили и бросились к нему, пожали руку, спросили, нет ли курева, и, смертельно разочарованные ответом, усадив на стул в середине палаты, забыли.

К счастью, его тут никто не знал.

- Вы фронтовик? - cпросил его один из сидевших мужчин.

Это был очень моложавый худощавый человек его лет, про каких обычно говорят, что они никогда не станут мужчинами. Несмотря на развитую мускулатуру, при помощи которой он, как Гайдар убедился в дальнейшем, охотно переносил вместе с рабочими кровати и тумбочки, таскал, вышагивая впереди повара,  ведра с кипятком  и громадные кастрюли с кашей и борщом, а также разнимал дерущихся, если замечал таковых раньше охочих до потасовок санитаров с веревками - словом, несмотря на доблесть, этот человек казался хрупким, как ребенок. Сквозь тонкую чистую кожу на узком нервном лице просвечивались жилки, да и натура его пылкая, беспокойная, погруженная в какие-то горькие горячие думы, смертельно, наотмашь вдумчивая и в то же время опасливая, словно вжавшаяся из этой опасливости в самое себя, была вся, как на ладони.

Когда Гайдар коротко сказал, что воевал в гражданскую, человек этот, его звали Иваном, необычайно оживился и, сверкая болезненным жаром в глубине серых глаз, разразился проклятиями.

- Проклятая война! Я пришел с нее инвалидом и с тех пор лечусь. Я ничего не могу забыть - вот в чем моя проблема. Скажите, а как вы-то смогли... Вот вы - вы носите гимнастерку, у вас орден на груди - неважно, что он не боевой, я это понял, не беспокойтесь. я разбираюсь... Как вы смогли забыть?.. Каждую ночь мне снятся ужасные сны... Я часто вижу перед глазами все один и тот же эпизод. Молоденькая восемнадцатилетняя красавица-медсестра. Только что из гимназии. Только закончила медицинские курсы. Ей просто разорвало в клочья гранатой живот.  На глазах у всего взвода... Я ее даже не любил, а просто... Понимаете, он для историков эпизод. А для нее - это конец ее единственной жизни. Был бы хоть Бог, чтобы приветить ее там. Но я не верю в Бога. А поскольку его нет, то за что ей все это было, скажите? Нет, прав был Достоевский - если Бога нет, то, значит, все позволено. Но как тогда жить?

Гайдар, побледнев, молча похлопал его по плечу, и встал. Не заметив, как упал его стул, он сделал шаг к выходу, но остановился и, повернувшись в вопрошающему, тихо обронил:

- Я понимаю тебя, друг... Держись, браток. Так, значит, нам всем и надо. Наши отцы так запустили жизнь на Руси, что нам пришлось разгребать... Никто не остался чистым. Но поверь, так было необходимо. Необходимо!... Зато народ стал более цельным и все равно счастливым, назло всем смертям. Нельзя было больше тянуть на горбу этот рай для богатых. Это понимали даже лучшие люди из дворян.

- Да я не об этом. Это все понятно. Я о яме говорю, которой заканчивается жизнь. Вот жил человек, а потом после него яма. Разве  это справедливость? Где такая бомба, чтобы ее устранить? Вот ты, святой отец, придуриваешься тут малохольным, чтобы у тебя коммунисты не отобрали приход. Ты хоть думаешь, зачем тебе масло, сыр, яйца - зачем ты все это тянешь в свою норку? Я понимаю, что доверчивые граждане несут тебе все это сами. Я спрашиваю, зачем тебе это, когда ты завтра сдохнешь?

- Да иди ты... - беззлобно мотнул головой крепкий кряжистый мужчина с черной курчавой бородой и зачем-то подмигнул Гайдару. После чего, вдруг осекшись, кашлянул и, отбросив свой стул, отчего он с грохотом свалился, протянул волосатую руку: - Целуй, комиссар!.. Перед тобой настоятель московского храма во имя благоверного князя... Впрочем, не будем обсуждать имен... Антонина!.. Отдай журнал!..

Стремительно подскочив к надевшей очки, взявшей в руки старый желтый журнал и набожно перекрестившейся степенной женщине, стоявшей лицом к востоку у угловой койки, он попробовал вырвать у нее журнал. Но не тут-то было. Женщина с такой силой огрела его по спине могучей, как лопата, рукой, что у того, должно быть, вместе с пылью, перетряхнуло дух, отчего батюшка, присмирев, но не забыв еще раз подмигнуть Гайдару, поспешно ретировался из палаты.

- Вот ирод, - сказала женщина еще кипящим голосом, и, взявшись за журнал как следует, обеими руками, принялась читать акафист Пресвятой Богородице. Но внезапно обмякла. Глаза налились слезами. Поведя ими с тоской по стенам, она с тяжелым, растерянным взглядом опустилась на койку, положила акафист на колени и принялась читать через силу про себя. По лицу ее катились  беззвучные слезы.

Все молчали.

Когда женщина положила журнал на тумбочку, ее соседка с койки напротив осторожно спросила:

- Когда вы выписываетесь, Антонина Михайловна? Что сказал врач?

- Да ну!... Обещал в среду, а потом говорит, рано еще, надо еще какую-то там диагностическую процедуру  пройти. Потерпите уже, говорит, до следующей среды.

- А вы и потерпите. Немного осталось.

- У них всегда так - одни обещания. Я лежу здесь уже пятый раз и все время приходится считать дни до выписки по новой. Вы хоть понимаете, что такое неделя?

- С другой строны, Антонина Михайловна, а куда торопиться. Вот что вам делать дома?

- Как что делать? Cтирать, убирать!..

Последнюю фразу Антонина Михайловна произнесла как о ребенке, горестно всплеснув руками и, не выдержав, разрыдалась.

- У вас хоть дом, а у меня взаправдашнее дитя... Сыну, правда, уже, двадцать лет, но для матери он все дитя. Все время думаю, собрал ли перед работой ужин. Мне еще хуже вашего. Но пока вот держусь. Пойдемте, соседушка, пройдемся по коридору - так время бежит быстрее.

После короткого горестно-мечтательного диалога о том, кто что будет делать после выписки, женщины, взяв друг друга под руку, отправились на «проспект», так тут называли коридор, где все гуляли и обменивались новостями, а иногда и пели.

Это была знакомая Гайдару картина - больше всего пациентов психиатрической клиники угнетала необходимость все время находиться наедине с собой, с собственными мыслями и чувствами. Время было болью и казалось бесконечным. Поэтому, завидев докторов, все, торопливо поправляя халаты и всячески прихорашиваясь, вытягивали головы  и спрашивали, как правило, издали,  заискивающе и осторожно, боясь услышать ответ:

- Доктор, а, доктор... А когда моя выписка?

Некоторые просились в цех, где клеили бумажные пакеты, но там все места были заняты.

И только самые отчаянные решительно спрашивали, как Иван:

- Эй, доктор! Ты долго меня тут держать будешь? Мне еще, между прочим, надо кормить мать. Я и так еле устроился со своим белым билетом грузчиком. А то что меня загребли сюда из драки, так это не правильно! Я морд просто так бить не стану.

Легкий, звонкий как колокольчик смех нежно коснулся слуха со стороны койки у самой двери. Это рассмеялась чему-то в себе сидевшая строго посередине кровати очень тонкокостная черноволосая черноглазая девушка с необычайно прямой осанкой. Все время молчащая, на что-то, очень печальное, глядящая впереди себя. Когда, раскачиваясь, как на качелях, она вдруг рассмеялась, улыбка, смешавшись с печалью, выпорхнула, как из печной трубы, и завилась, заструилась черным дымом.

Словно черная флейта зазвучала в ушах Гайдара.

Он тихо вышел в коридор.

Там шагали и пели.

Прошел, приостановившись, еще один батюшка - молодой и высокий, очень стройный, благообразный. Сочувственно прикоснувшись к нему грустным, полным какого-то доброго сияния, взглядом, протянул яблоко.

Потом, пока Гайдар ходил в толпе по коридору, он подошел опять, уже с книгой в руке.

- Так это ради вас меня перевели в общую палату? - cпросил он любезно. - Я хочу сказать вам спасибо! Ведь я не хотел быть изолированным от других, это администрация посчитала мое соседство опасным для народа... Но писатели, как видно, опасней. Вероятно, вы тоже помечены Богом.

Опять Бог!.. Как это уже надоело. Сегодня все словно сговорились. Золотом на черном выбито название книги в руке у очередного собеседника, мнящего себя водителем душ: «Епископ Игнатий Брянчанинов - Приношение современному монашеству».

- Простите, но мне кажется, вы ошиблись. Ваш коллега бегает тут недалече. Кажется, он все-таки вырвал из рук гражданки дореволюционный журнал.

- Вы отца Спиридона имеете в виду? Это шпик в рясе.  В революцию он торговал оружием, а после подался в тайные служители властей. Таких в церкви много. Но к подлинной церкви они  отношения не имеют.

- А где она - подлинная церковь?

- Вы не поверите - везде. И самое интересное, что в наши дни в нее можно войти прямо отсюда. Не только, конечно, отсюда... Есть еще другие места скорби. Есть тюрьмы, лагеря, брошенные старики, беспризорные дети, никому не нужные женщины, калеки-мужчины... Есть прикованные к постели инвалиды.Некоторых прикованных к перу писателей, периодически спускающихся в сей предрай, я полагаю, тоже можно приравнять к обреченным стучать. Стучите, коллега, и вам откроется!..

- Милый товарищ, я вырос в Арзамасе, в шестидесяти верстах от Саровской пустыни. Но что-то мало благодати досталось моей малой дореволюционной Родине от батюшки Серафима Саровского. Разве что крепкие доски икон, за которыми укрывались, отстреливаясь от пуль, красноармейцы. Их, плененных, загоняли в храмы вместо темниц. Что же касается этого места - то это скорей предад.

- А это уже дело вкуса и личного выбора. И зависит  от тяжести содеянных в этой и прошлых жизнях грехов. Здесь люди не видят внешнего солнца, потому что оно перемещается вовнутрь. Солнце пришло и стучит, но глаза, ослепнув, не видят. Лицом к лицу лица не увидать. Что же касается святого Серафима, то может это он вас и хранит?

- Помилуйте, вы еще и в реинкарнацию верите? Ваши коллеги учили нас в арзамасской гимназии другому.

- Позвольте повторить еще раз - подлинная церковь состоит не только из опустившихся попов. Это братство живых и мертвых всех исповеданий. Взять, к примеру, астрологию. До пришествия Христа она была действенным способом читать предписанную Богом судьбу. Другое дело, что Иисус своей крестной смертью освободил нас от цепей кармы, взяв ее на себя. И все теперь зависит - от святой Свободы. Человек может взять свой крест - эту свою написанную звездами в натальной карте судьбу - и пойти вслед за Христом. И тогда он не будет ощущать тяжести кармы даже когда она убийственно тяжела, потому что на подлинно воцерковленного человека изольется Благодать и он поймет что к чему без того, чтобы учиться из жизни в жизнь на одних и тех же ошибках. Так, к примеру, сбрасывают груз кармы раскаявшиеся и вставшие на путь Истины преступники. Но не у всех такое знание. Некоторые до сих пор молятся на идолов прошлого и ту же астрологию истолковывают как раз и навсегда данное неподвижное знание. Это и есть те самые язычники, которых по-отечески корят, стараясь обратить в христианство,  в Новом Завете. На самом же деле знание оживает только в движении. Это не более чем подпорки для роста духа в душе. Язычники были по-своему правы, пока не знали этого. Но Христос-то показал всем своей жизнью это движение живого духа в человеке. Однако большинство и по сей день предпочитает статику.

- Как и некоторые коммунисты. Я бы даже сказал - многие. В нашей вере тоже можно держаться за букву, не понимая Ленина. В этом смысле вы мыслите верно, но, материал для работы ума почему-то берете из ветхого прошлого.

- Не торопитесь отрекаться от прошлого. Его можно превзойти только движением по вертикали. А вы увлеклись горизонталью. Вот вы - вы, на мой взгляд,  стали раздвоены потому, что, уж простите меня - стоите на гнилой опоре. Человек не верующий - гнилая опора. Потому что он не ищет Бога в себе. Он судит о Боге по наружной жизни. А наружную жизнь выстраивает под себя, не имеющего с Ним контакта. Еще и возлагая на Бога вину за этот построенный без него, как вы правильно сказали - предад. Вы думаете, что снаружи шумит подлинная жизнь? Нет, это лишь призрачный свет умершей звезды. У нас, как у больных чахоткой, просто взыграла напоследок животная жажда жизни - вот что такое современная жизнь с ее лихорадочно ускоряющимся прогрессом техники. И вот представьте, вы, которому позарез необходима подлинное, а не призрачное бытие, потому что вы-то Бога в себе чувствуете, хоть и не знаете к нему дороги, вы следите взглядом за горизонталью, шагая по ней наружно. А солнце-то внутри... Вот вас и выбрасывает в 12 дом принудительно, согласно законам еще не познанной вами духовной природы. В астрологии имеются так называемые 12 астрологических домов. Последний, 12, - это дом безличного служения Абсолюту. Точка высшего призвания человека. Но проблема в том, что он выделился искусственно. Я думаю, что когда человек был с Богом, двенадцатого дома просто не существовало. Цельный человек был без Тени. Теперь же в тени бессознательного живут не только связанные с Сатаной бесы,  но и изгнанный из личности образ самого Бога. Этим местом управляют они оба - и Бог, и Сатана. И оба - ведут отсюда сражение за душу человека. Вот что такое возникший после грехопадения 12 астрологический дом. Приземленный человек сбросил своего Бога с помощью уклонения в горизонталь Времени. Об этом повествуется и в мифологии всех народов - например, в мифе о древнегреческом Кроносе, сбросившем своего отца- Урана. Но семя Отца осталось - оно пребывает в водах бессознательного. И у всех есть шанс родить из морской пены Афродиту Уранию. Сфера бессознательного - это и есть сфера 12-ого дома. Пациенты и врачи трудятся здесь, чтобы найти и спасти...

- Капитана Немо? Вы хотите сказать, что 12 астрологический дом - это «Наутилус»?

- Можно сказать и так... Но, заметьте, в море есть еще и «Дункан».  Ваш настоящий дом - одиннадцатый, а не двенадцатый. Потому что вы - русский писатель, и, по-видимому, хороший, хоть я и не знаю ни вашего имени, ни ваших книг, хотя, быть может, и читал их. Просто это видно по лицу... Одиннадцатый дом - это дом Водолея - мистического знака России. 12 астрологический дом есть его подлинная, а не гнилая, опора. Но опора со спины. По ней можно плыть, поставив Алые Паруса. Но ни в коем случае нельзя тонуть. Выбирайтесь поскорей наверх, дорогой капитан! Смысл 12 дома только в воскресении из мертвых.  В том, чтобы вернуться из него в свой одиннадцатый  с чертежами  Новой Земли.

- Кстати, мой знак Зодиака - Водолей. Все это, конечно, лестно. Но скажите, пожалуйста, а что в таком случае, делаете здесь вы?

- А я рожден Рыбами. И в знаке Рыб - обители 12 дома  - веду лицом к лицу битву с Сатаной. Выдавливая из воды муть собственного демонического начала. В астрологии сей персонаж называют еще злым Сатурном... А прямая борьба с собственным злом самое трудное в жизни дело. Я вижу глубже. Но я хуже вас. Я уже утонул. Но не умер, а спасся с помощью дельфина и могу теперь спасать, превращаясь в дельфина, других. Но вам в эти воды погружаться не нужно. Вы еще цельный. Вы просто сейчас глядите не туда. У вас чисто мировоззренческая ошибка. А душой вы чисты. Плохо только, что вы все забываете. Вот отойдете сейчас от меня и все забудете. Это, наверное, так и должно быть. Господь управляет всем мудро.

- А что это за книгу вы читаете?

- Это монах прошлого века епископ Игнатий Брянчанинов. Он в свое время полемизировал с Герценом. Когда указом царя отменили крепостное право, отец Игнатий, всеми силами души приветствовавший манифест, так как всегда ратовал за свободу от эксплуатации человека человеком, написал статью, где утверждалось, что отмена внешнего рабства не уничтожает, однако, рабства внутреннего и даже, напротив, при ослаблении внешних уз, внутренний хам может обрести небывалую силу, распоясаться. Мудрость Бога в том, что он налагает внешние узы как механизм по защите человека от самого себя. Это как смирительная рубашка на не смиренном человеке. Скрытую за такими актами гуманность мы по своей неопытности можем оценить лишь впоследствии. Нельзя выпрыгнуть из  кармы, не беря своего креста и не идя за Христом... Но либеральная общественность не поняла главной мысли отца Игнатия и навесила на него ярлык песнопевца рабства. Впрочем, он не находил должного понимания и в тогдашней православной церкви. Ведь он констатировал, что дух настолько выветрился  из современного  христианства, даже из православного, которое он считал единственно-подлинным,  что представления о духовном пути человека, в том числе понятия о смирении и послушании, извратились до полной противоположности. Непримиримость с греховностью подменилась смирением с подлостью в окружающей действительности и своим с этим - молчаливым соглашательством. Поэтому благостное послушание наставнику в условиях отсутствия духоносных учителей  отныне  не только не всегда возможно, но и, по мысли отца Игнатия, может в целом ряде случаев нанести непоправимый вред - то есть научить противоположному. Поэтому в наше время лучшие учителя - это книги. Но, разумеется, написанные духоносными наставниками.  Игнатий Брянчанинов подразумевал под таковыми святых отцов православия, поскольку те уже выиграли свое сражение... Ладно, прощайте. Наверное, мы больше с вами не увидимся. Завтра меня, если Бог даст, выписывают.

- Постойте... Можно попросить вас об одной услуге? Я дам вам телефон жены. Позвоните ей, пожалуйста, и попросите принести сигарет. Очень много сигарет. Пачек тридцать. И фруктов, печенья, пирожного, пирожков. Как можно больше. Можно корзины три или четыре. Деньги пусть возьмет в моем столе. Скажите, что это задаток за сценарий. Она поймет.

- Хорошо, а как вас зовут?

- Неважно.

- Ну, тогда с Богом.

- С Богом.

Пробежали какие-то люди, стуча в громадную крышку от кастрюли. Распахивая двери по обеим сторонам коридора, они радостно выкрикивали «Ужин!».  За ними шли, сдерживая улыбку,  вслед за несущим в обеих руках по ведру Иваном, держащие с двух сторон за ручки саму кастрюлю степенные поварихи. И этот поток, в который тотчас стали вливаться, появляясь из палат, жаждущие простых, вечно дефицитных удовольствий, пациенты, разделил Гайдара с этим удивительным человеком. Тот пропал из поля видимости.

Вложив яблоко в руку пробегающего мальчишки, Гайдар тоже отправился в столовую.

Наевшись большим куском хлеба с маслом, который прилагался  к жидкому и невкусному борщу и несладкому чаю, Гайдар и вправду почти забыл о разговоре. Во всяком случае, он позже поручил позвонить жене еще одному человеку, молодой журналистке, которую привезли в больницу из-за хулиганской хулы в адрес управдома в момент подпития. Протрезвев, журналистка, осознала свою неправоту, слезно раскаялась и была через три дня отпущена домой. Но почему-то дома ей не сиделось, и на следующий день она опять постучалась в отделение уже с гостинцами. Войдя с полной сумкой всяких вкусностей и сигарет, улыбаясь сквозь слезы, она принялась раздавать все это бывшим коллегам по несчастью,  пытаясь за этим делом украдкой гладить некоторых по голове. Отчего не выдержала и разрыдалась. И немудрено. Она успела так сдружиться с обитателями отделения за свою тут бытность, что распевала втихомолку, за полуночными беседами,  по ночам «Лучинушку», а утром, гуляя то с одними, то с другими под руку, и «Марсельезу». Выписывали ее тоже всем отделением. Дав на прощание наказ никогда сюда не возвращаться. Но ослушавшаяся разумного совета  журналистка с тех пор частенько наведывалась  в гости  по- прежнему с гостинцами. Поэтому Гайдар мог не беспокоиться за свое поручение.

На следующий день все было как всегда. С первыми лучами солнца в коридор вышагнули люди-жаворонки. Они наполнили его вьющимся теплым дымком, негромкими  голосами. Проснулись и привели себя в порядок ночующие на длинных скамьях в фойе санитары. Открыла процедурную зевающая медсестра, вышла к людям и они любезно поприветствовали ее, после чего некоторые попытались уточнить день своей выписки, но ответа, как водится, не получили, зато медсестра включила радио, висевшее в фойе большой круглой дыней почти под самым потолком для этого ей пришлось взобраться на табурет. Зазвучали сигналы новостей, на которые сразу подтянулись, выходя из нор-палат, даже самые угрюмые из обитателей. Новости обычно слушали молча, после чего, однако, вспыхивали обсуждения, иногда настолько бурные, что медсестре приходилось решительно рекомендовать очистить помещение перед процедурной.

Расхаживали петухами, зорко посматривая по сторонам, санитары. Они останавливали некоторых больных, здоровались  с ними за руку и расспрашивали о том, как прошла ночь, интересовались самочувствием. Пациентам приходилось отвечать. Некоторые отвечали угрюмо, некоторые - заискивающие, а иные радушно, от  всей души. Все понимали, что случись какое ЧП, и те же санитары-благодетели мгновенно станут подобно цепным псам. В арсенале их средств имелись веревки, которые они пускали в ход весьма профессионально. Столь же обманчивой была любезность медсестер, которые тоже могли отдавать приказ «зафиксировать с помощью веревок» чрезмерно разошедшегося, требовательного или просто очень горюющего пациента. К тому же, все они следили и подслушивали, донося каждое слово старшей медсестре, у которой был специальный журнал, куда заносились наблюдения за больными.

Потом приходило счастливое время завтрака.

Потом все выстраивались у процедурной и входили в нее по одному, где медсестра, заглядывая в журнал с назначениями, вкладывала  в руку целую горсть заранее расфасованных таблеток и подавала стаканчик с водой. А стоящий рядом санитар потом осматривал рот, чтобы никто не вышел отсюда, не проглотив своих лекарств.

К этому времени в палатах и коридоре  было уже очень шумно и смех мешался с плачем. Некоторых выкрикивали по именам, прося подойти к массивным запертым дверям, за которую их выпускали в специальную комнату, где ожидали пришедшие навестить родственники. Это был самый долгожданный и взволнованный момент в жизни здешних обитателей.

Другим самым впечатляющим моментом было появление докторов.

Докторов здесь было человек пять - и каждый из пациентов с самого утра напряженно ждал своего, чтобы уточнить день выписки.

Но доктора, едва появившись, шли как ничего не видящие, крадущиеся по своим только им понятным делам и, что-то отвечая на ходу так и липнущим к ним пациентам, старались не встречаться с ними взглядами. Они укрывались за массивной дверью докторской и защелкивали замок.

После доктора, все-таки пробежавшись по палатам и выкрикивая своих пациентов, что-то записывали в свои бумаги. После обеда их уже никто не видел, хотя они еще оставались в больнице почти до вечера, слоняясь где-то вне отделения.

Единственным человеком, который вступал с пациентами в реальный, не лишенный некоторой сердечности, контакт, был Абрам Моисеевич. Его тоже обступали вопрошающие о выписке больные, но он никогда не гнал их, а щедро обещал всем скорую выписку, не называя, однако, сроков. И удивительно, большинство отходили от него, несмотря на всю неопределенность информации, с чувством глубокой удовлетворенности. После посещений Абрама Моисеевича обычно устанавливалась некоторая естественная тишина какая бывает после сытного обеда перед полуденным отдыхом. Главной особенностью Абрама Моисеевича было умение никогда не говорить «нет», не говоря однако и «да».

У входа, опершись спиной в железо двери, сидел тот самый кажущийся стариком еще не старый человек, который попросил Гайдара в первый день плюнуть ему в глаз и говорил всем входящим и выходящим, что он - Моисей, потерявший свое лицо. Он просил не смотреть поэтому в свое нынешнее лицо, так как считал, что у человека тысячи лиц, а слишком пристальный взгляд может поймать и зафиксировать только одно.

- Хорошо, хорошо, голубчик, - говорил Абрам Моисеевич, бодро поправляя кепку на его голове, - вы будете у нас текучим, как Волга. Я не смотрю на вас!

Привезли и зафиксировали веревками шумевшего с вытаращенными глазами, все еще пытавшегося с кем-то драться, пациента. Медсестра пригвоздила его к постели еще и уколом. Поговаривали, что это сотрудник иностранного посольства. Некоторые пациенты подходили к нему, лежащему в коридоре и внушали шепотом что-то ободряющее.

- Гайдар, к вам пришли! - прокричала санитарка.

Эту фамилию повторили как позывной, передавая друг другу по цепочке, несколько находившихся в коридоре больных.

Высокий человек в гимнастерке с орденом стремительно прошагал к выходу. Дверь раскрылась и в нее шагнула журналистка с кошелками. Одну кошелку она, улыбаясь как доброму другу, передала человеку в гимнастерке.

Потом они оба проследовали в коридор.Там они принялись раздавать сигареты и гостинцы  подбегающим отовсюду пациентам.

Потом человек в гимнастерке вошел в палату, где его уже все знали, держа в руке маленький глобус, он одолжил его у любившего коллекционировать у себя в кабинете всякую всячину Абрама Моисеевича. В другой руке он нес под мышкой одолженный у рабочих-ремонтников мяч, они любили перекидываться им в перерыв на погруженной в священную пустоту спортивной площадке, которая, по-видимому, существовала здесь в качестве памятника активной и здоровой жизни.

Глобус он поставил на стул посреди этой палаты, а сам сел на другой стул. Под глобус он положил гостинцы.

Антонина Михайловна и ее более молодая подруга в это время тщетно пытались заставить печальную черноглазую девушку, по-прежнему сидевшую на своей угловой койке у входа и глядевшую светящимся изнутри взором в невидимую точку, пойти помыться в душ.

- Это безобразие! От тебя исходит дурной запах. Пойди, наконец, вымойся и постирай трусики. Мы с Ириной Николаевной моемся каждый второй день. Ведь вам же нравится, Ирина Николаевна?

- Очень нравится, Антонина Михайловна, вода всегда теплая, платить за нее не надо. отчего б не мыться? Пойди, пойди, Кристиночка. А то мы позовем санитара и тогда ты пойдешь уже с ним.

- Пошли вон, шлюхи! - внезапно выкрикнула Кристина, взметнувшись со своего места и приняв бойцовскую позу. - Я знаю, что вы держите в своей голове. я слышу все ваши мысли... Я слышу... А вы... Я... Вы... Меня...

- Ой... Кажется, она опять хочет драться. Сестра, санитар!.. Ну, сейчас они устроит тебе баню.

- Не нужно никого звать, - сказал человек в гимнастерке. - Давайте лучше поиграем.

- А во что ты, Аркадий, умеешь играть?

- Я умею играть в планеты. Присядьте, пожалуйста, на кровати. Да, вот так... Спасибо. А теперь смотрите - вот это наша Земля.

Он поставил на ладонь  глобус и вытянул перед собой руку.

Аккуратная, компактная, покрытая картой с крошечными океанами, которые, незримо сообщаясь, создавали иллюзию превосходства стихии воды, отсвечивающая голубоватым глянцем собственная планета в большой человеческой ладони навеяла какое-то безотчетное благоговение. Всем захотелось ее потрогать.

Гайдар стал поочередно подносить ко всем Землю поближе.

Он подошел в том числе к поступившей накануне старухе, глядевшей в потолок со сложенными на груди руками. Та, не поворачивая лежащей на подушки седовласой головы с бледным лицом, поглядела на нее искоса и глубоко вздохнула.

Перед Кристиной Гайдар присел на корточки и тихо cпросил:

- Хочешь подержать?

- Да! Нет! - опасливо сказала Кристина. И схватив тут же глобус, поставила его на свою ладонь и тоже вытянула руку, тонкую и дрожащую, обтянутую черным свитером. Она тихо рассмеялась. - Ты знаешь, я сегодня ходила слушать радио и там сказали... Охо-хо-хо... Я все время смеюсь внутри. Я буду слушать радио каждый день... Они сказали... Что... Ты... Я... Уйди, ты кто тут такой?!

Отбросив глобус, она взобралась на кровать с ногами и прижалась, вся дрожа, к стенке.

Гайдар поднял глобус и, вернувшись на середину комнаты, бережно опустил его на стул. Взял в руку мяч.

- А теперь - поиграем в города и звезды, - сказал он.

- Это как?

- Вы будете называть друг за другом города, как это делают дети по последней букве. Свои любимые города. А я зажигать над ними звезды. Над каждым городом - свою, хранящую его планету.

- Это вроде как планету-мать? Хорошую ты придумал игру. Я в Москве родилась. Кто там у нее матерь?

- Юпитер. Это самая большая из благостных планет. Одна из самых возвышенных.  В женской ипостаси ее называют Юноной. Она несет в себе качества своего еще более высокого покровителя - Урана. И в то же время она не лишена и страсти, из-за чего может искажать волю самого божественного Урана. Из-за этой своей чрезмерности и напыщенности, гордыни, одним словом, она иногда делается приземленной и недалекой, как научивший свой народ в отсутствие Моисея поклоняться золотому тельцу Аарон. Держите, Антонина Михайловна, мяч!..

- А я родилась в Ленинграде.

- Стоп, Ирина Николаевна, Москва кончается на «а». Следующий город, стало быть, - должен на «а» и начинаться. А вы тут разъякались. При чем здесь ваш Ленинград?

- Бог с вами, Антонина Михайловна, я просто узнаю свою планету, а назову  - город Арзамас.

- А Ленинград, я думаю, стоит под Сатурном. Он сдерживает страсти Юпитера и направляет его необъятные силы в духовное русло. Это Моисей, учащий Аарона вырабатывать стержень. Но сам он -  лишь обратное отражение Венеры. Той самой, которая еще спит в священных водах океана. Ее еще называют  Афродитой Уранией. Сейчас ваша подруга перекинет мяч вам.

-Я... Я... Я... - сказала, все больше заикаясь и волнуясь, медленно отодвигающаяся от стены Кристина. Лицо ее покрылось красными пятнами. - Отдай!..

Она властно и в то же время опасливо указала на глобус и тут же отдернула руку.

Гайдар, присев к ней на кровать, снова вложил глобус в дрожащую ладонь.

- Знать бы, где родилась ты... - обронил он задумчиво, не ожидая ответа.

Но Кристина вдруг отчетливо произнесла:

- Cаратов.

- Нептун, - вскричал Гайдар. - Вашему прекрасному городу на Волге покровительствует Нептун!

- Нептун... -  повторила Кристина и звонко рассмеялась. Прижав глобус к груди, она принялась покачиваться с ним, словно сидела в лодке.

- Кто там у нас сказал «Арзамас»? Этот маленький городок рядом с Саровской пустыней и есть земная обитель главного небесного покровителя России  - Урана. Точнее, Саровская Пустынь - это второй Арзамас.  Вечный Город-спутник того, первого Арзамаса. Пожалуй, Уран - это самая таинственная планета. Она связана с созвездием Водолея. Недаром на гербе старой России был двуглавый орел. Это символ двуликого Януса. Этот всегда скачущий впереди всадник умеет глядеть сразу во все концы земли и неба. Он носил солнце глубоко внутри. Не все его понимают... Афродита Урания, семя которой дремлет в глубоких водах Нептуна - его дочь. Но она пока спит в своем зернышке. Не родился еще богатырь, который ее разбудит. Вот так, мои дорогие.

- А кто ж ты тогда будешь?

- А я... считайте меня просто сказочником. Мне пришлось проглотить Плутон.

Гайдар, глядевший все это время как будто невидящим взором поверх голов своих удивленных друзей, словно проснулся. Он и сам не понимал, откуда пришли к нему все эти знания - ведь он не был силен в астрономии.

- Кажется, нас всех зовут принять яду. Пойду-ка я встану в очередь первым, - сказал он с прежней улыбкой - простой и добродушной, не лишенной, однако,  не скрываемой хитринки. - А вы пока  угощайтесь: на стуле, где Земля - конфеты, печенье, пирожки, пирожное.

В коридоре действительно передавали друг другу звонкий, строгий, местами надрывный клич: «Лекарства!.. Все в процедурную! И поживей!».

Но тут случилась неожиданность.

Кристина, поймавшая мяч, брошенный ей Ириной Николаевной, вместо того, чтобы вернуть его Гайдару, вдруг, стремительно вскочив,  кинула его в окно. Стекло рухнуло и мяч вылетел во двор, проскочив в просвет между решетками из-за недостающих в одном месте прутьев.

Заплавали люди.  Они бегали, суетясь возле зияющей дыры. Кто-то пытался просунуть в нее голову. Кто-то держал в руках фанеру и словно плыл, налегая на нее всем туловищем. Постукивали молоточки. Смеялась Кристина. Да он и сам улыбался неизвестно чему. Должно быть куску серого заснеженного неба, который пролез в дом скорби как честный черный хлеб.

Потом появился Сергей Иванович, держа на протянутой руке мяч. Под развевающимися на сквозняке полами наспех надетого его халата обнажилась грудь в гимнастерке. На ней были  три орденские нашивки.

- Вот вам и хаос, управляемый парами доброты. Хаос может стать управляемым, только если человек станет послушным. Иначе он всегда будет врагом себе самому. И пока это так, управлять хаосом в его душе будут те, кто выше - умеющие подчиняться, и, следовательно, подчинять. Это и есть подлинная иерархия журавлей. Вы же пытаетесь дуть теплым ветром на синиц... Это путь к загниванию. Но будь вы честным парнем, каким пытаетесь выглядеть - то это было бы просто смешно, и только. Но вы-то ничем не лучше нас. Я знаю еще один город на «А». Это город Абакан. Вы помните, что вы сделали с хакасами? C десятками хакасских крестьян?.. Теми, кто обрел свой покой на дне Соленого озера? Помните, за что вас тогда турнули из партии и чуть было не расстреляли? За вас тогда заступился Тухачевский. Только это вас и спасло. У нас поговаривают, что Иосиф Виссарионович однажды обмолвился в узком кругу, когда кто-то посетовал, что детский писатель Гайдар не обласкан, что «мы-то, может, и простили бы Гайдара, но простят ли его хакасы»?

Нет, должно быть это опять бред. Опять стучат в висках молоточки, вбивая гвозди непрерывно терзающих его мозг воспоминаний. Не может быть, чтобы этот чекист среднего звена знал о военной тайне давно отгремевшего времени. В 1922 году, в Хакасии, во время войны с бандой белого атамана Соловьева, против Гайдара, который возглавлял тогда отряд ЧОН по ликвидации банды, особым отделом Енисейского отдела ГПУ было возбуждено дело № 274. Позже к расследованию присоединились еще три ведомства. Гайдара обвиняли в неслыханном даже для тех cуровых времен злоупотреблении служебным положением. Поэтому дело одновременно и рассматривали сразу четыре инстанции: ГПУ, ЧОН, прокуратура 5-й армии и контрольная комиссия при Енисейском губернском комитете партии. На время следствия он был отстранен от командования, но почему-то не арестован. Несмотря на то, что вины он не признал, и, более того, доказательно отвел все обвинения, признав только незаконный расстрел пяти человек при их попытки к бегству - незаконный только потому, что некому было составлять протоколы допросов и расстрельный приговор. Его действительно собирались расстрелять. Но сверху пришел приказ. Его озвучил в своей резолюции командующий штабом губернского ЧОНа Кокоулин: «Арестовывать ни в коем случае, заменить и отозвать».

Потом его еще осудили по партийной линии и исключили на два года из партии с лишением возможности занимать ответственные посты. После чего отозвали в Красноярск, где он подал рапорт с просьбой о возвращении в Москву доучиваться в Академии Генерального штаба. Из Академии его всего за три с половиной месяца до суда и направили, оторвав от учебы, как необычайно толкового и талантливого курсанта, с проявленными на фронте задатками большого военачальника, на борьбу с неуловимым Соловьевым. Губернское начальство просило тогда 1500 бойцов со штыками. А Москва прислала одного 18-летнего Голикова. Увидев его, местные начальствующие князьки, так называемые хозяйственные и военные бары, про таких не изменившихся по сути, но поменявших цвет шкурки замшелых буржуев, он позже напишет фельетон «Табель о рангах», сразу же невзлюбили посланца Москвы. Они усмотрели в таком смешном, с их точки зрения, ответе на свою просьбу какой-то обидный и, вероятно, коварный подвох. И с самого начала принялись следить за безусым командиром, дав ему в подчинение для ловли Соловьева всего 102 красноармейца с четырьмя пулеметами и 26 кавалеристов. Позже этот отряд увеличился до 165 человек.

Несмотря на то, что, согласно принятым в «табели о рангах» церемониальным действам должность Голикова называлась важно - начальник Второго боевого участка Ачинско-Минусинского боевого района - он, фактически, был под постоянным присмотром. Начальство обязало его два раза в день передавать через трех приставленных к нему чекистов  письменные отчеты о всех-всех передвижениях по громадному Ачинско-Минусинскому району, присовокупив к ним описания  всех-всех своих действий. И он их послушно составлял, не успев составить только одного протокола о расстрелах. Кроме того, были и соглядатаи в собственном отряде. Он понял это быстро. Как понял и то, что они, несмотря на тупость и малограмотность, а может, и благодаря этому регулярно строчат на него доносы, вероятно, что-то присочиняя и от себя. Но это в его глазах были мелочные люди. А на мелкие пакости в свой адрес он не привык обращать внимания. Он обратил на них внимание только когда перед ним раскрыли толстую папку собравшихся со всех концов таежного участка сведений о его преступной деятельности.

Это позже, наверстывая упущенное за войну образование, Гайдар прочитает в «Былом и думах» у Герцена: «Чиновничество царит в северо-восточных губерниях Руси и в Сибири; тут оно раскинулось беспрепятственно, без оглядки... даль страшная, все участвуют в выгодах, кража становится res publica. Самая власть царская, которая бьет как картечь, не может пробить эти подснежные, болотистые траншеи из топкой грязи. Все меры правительства ослаблены, все желания искажены; оно обмануто, одурачено, предано, продано, и все с видом верноподданнического раболепия и с соблюдением всех канцелярских форм». Он поймет, что губернские помпадуры Красноярского края на момент его прибытия на службу не изменились, а только перекрасились.

Что же написал Голиков в своем первом большом отчете своим командирам в Красноярске? Он крайне шокировал их своими выводами о причинах затянувшейся войны с Соловьевым. За этим могли последовать, окажись все это доказано практикой, масштабные отставки. Карьеры нынешних руководителей на всех звеньях могли развалиться, как карточные домики.

Во-первых, в отчете говорилось, что ошибки в проведении операций носят тактический характер. Чоновцы слишком увлеклись, не выработав никаких конкретных планов. Слабые они, одним словом, были оперативные работники.  Даже не удосужились за два года войны с столь хитрым и талантливым противником создать агентурную разведку.

И это он, мальчишка в их глазах, написал, правда, в сухих казенных выражениях, своим командирам! А выводы между тем базировались на главном открытии посланца Москвы. Голиков раскрыл главный секрет широкой поддержки Соловьева местным хакасским населением. Тот попросту дурачил хакасов при помощи своих двойников!  В один и тот же день и час в разных селениях, затерянных в тайге, появлялись сразу четыре отряда во главе с человеком, внешне одетым, как Соловьев, похожего на него и внешностью. Вот и распространялась среди выросших среди шаманских культов малограмотных хакасов весть о том, что Соловьев вездесущ. А это уже мистическая вера. Хакасы помогали ему как посланцу своих родовых духов.

Голиков создал агентурную разведку. И очень скоро, не прошло и три месяца, Соловьев дал понять, что собирается сдаться. Затянувшаяся война измотала и его. Он понимал, что развязка когда-нибудь наступит и будет не в его пользу. А грамотный и смелый, эффективно теснивший его новый чоновский командир мог ее значительно ускорить. Его не сломило даже то, что Соловьев убил его шестнадцатилетнюю подругу-разведчицу хакаску Настю Кукарцеву. Более того, отныне  Соловьеву не уйти от возмездия. Это он почувствовал всем нутром.

Но этот же командир был прагматиком, а не мстителем, и если надо умел договариваться.

И Соловьев пошел на переговоры.

Стали обсуждать детали. Предполагалось, что, сдав республике награбленное в золотопромышленном районе золото, а его, по слухам, водилось у Соловьева немало  - тот вместе с разоружившимися бойцами своего отряда  отправится в места заключения на минимально возможный срок. У Голикова уже был опыт таких переговоров, когда по предложенному им главкому Тухачевскому плану в тамбовскую кампанию сдались и разошлись по домам более половины восставших против Советской власти крестьян.

И тут-то Голикову предъявили обвинения.

Вначале он не поверил своим глазам и даже рассмеялся. Перед ним лежала пухлая папка с доносами, донесениями и жалобами от боевых товарищей, а также жалобы крестьян-хакасов на его многочисленные жестокие выходки. Пьяный кураж, грубость с подчиненными, бранная речь, применение  пыток и грабежи в отношении местного населения... Он пил не больше других, практически не употреблял мата, не грубил подчиненным, а просто говорил все как есть, а что касается пыток и грабежей, то все знали, что такому в его отряде не бывать! Чоновцы привыкли разбойничать, пользуясь тем, что Бога теперь нет, а Москва далеко, но в его отряде этого не было.

Но на дознание стали приходить некоторые его подчиненные и непосредственные начальники и все как один показывали: «Виновен!». Приводили хакасов и те, показывая на него руками, выкрикивали: «Архашка Голиков!.. Хайдар!». И рассказывали о его расправах с населением.

Этот облик Архашки Хайдара словно в насмешку над ним содержал все то, что Гайдар, который еще не был тогда Гайдаром, а был просто юным красным командиром, выходцем из  семьи выступивших в революцию на стороне большевиков интеллигентов, никогда в себе не имел и что еще важней, ненавидел в других. Однажды, когда он въехал с отрядом в одно село, пожилая хакасская женщина, подойдя к нему, еще сидевшему в седле, погладила коня и, взглянув ему в лицо, ласково сказала: «Хайдар».

Кто-то из сослуживцев коротко объяснил ему, что так в Хакасии называют всадников, скачущих всегда впереди.

- Спасибо, мать, - сказал польщенный Гайдар, который был тогда Голиковым. Он воспринял это как благословение.

Как видно, благословение было подслушано предателем. И теперь, по странному  стечению обстоятельств, почему-то фигурировало в бумагах и устах хакасских крестьян, которых приводили на дознание в качестве клички дикого архаровца.

А потом последовал главный, оставленный напоследок удар. Перед ним положили дело о Соленом озере. Засекреченное дело. В нем говорилось о массовых расстрелах с утоплением трупов в Соленом озере близ села Форпост десятков местных жителей бывшим начальником Второго боевого участка Ачинско-Минусинского боевого района Аркадием Голиковым. Также в деле говорилось об аналогичных бесчинствах вокруг знаменитого Божьего озера. Подробности этих расстрелов, после чего мистически настроенные хакасы стали утверждать, что воды Соленого озера стали красными от крови, были ужасны. В документах даже было сказано, что шаманы прокляли Голикова за это преступление против своего народа.

Да, так это и называлось в документах - преступление против народа.

И самым страшным было то, что Гайдар внезапно понял  - его действительно кто-то совершил. Как, по-видимому, совершил и большинство тех дел, о которых, выкрикивая в его лицо проклятия, охотно рассказывали приходившие на заседания комиссии местные жители из числа хакасов.

Он понял - его подставляют свои. Это была подлая подстава.  Очень хорошо спланированная и хладнокровно осуществленная, несмотря на всю нелепость нестыковок чисто морально-психологического плана.

Этого он не ожидал.

Не ожидал, что представляющие Советскую власть люди, многие из которых были коммунистами, хладнокровно пойдут на такое преступление против народа, и все только для того, чтобы обелить себя перед московским командованием, выставив их посланца поскользнувшимся от опьянения слишком большим доверием и властью неуравновешенным юнцом. Тем более, что, видимо, все тут издавна охотились за мифическим  соловьевским золотом, втайне надеясь «войти в долю». План Голикова по добровольной сдаче Соловьевым золота пошатнул эти надежды.

Расчет был верен - из Москвы пришел приказ засекретить дело о Соленом озере, а документы по нему уничтожить. Поэтому официально его судили по другому делу за отдельные, более адекватные, случаи превышения своих полномочий, которых он тоже не совершал. И многое списали на «молодо-зелено». А также  на открывшуюся у Голикова нервную болезнь.

Из Красноярска вскоре после завершения дела он написал сестре:

«Мне приходится уехать на месяц в Физиобально-терапевтический (физиобальнеотерапевтический???) институт в Томск. На днях по поручению губкома был созван консилиум, и врачи определили: истощение нервной системы в тяжелой форме на почве переутомления и бывшей контузии, с функциональным расстройством и аритмией сердечной деятельности».

«Недовольно посмотрел Лбов, прерывая речь, и сказал Матросу строго:

- Чего это там твой конвой разорался? Опять перепились. Да и сам-то ты, всегда от тебя несет, как от винной бочки!

- Полно, - ответил Матрос, играя двухфунтовым брелком, -что ты, Лбов, святыми, что ли, нас хочешь сделать?..

- Не святыми, а распускаетесь здорово, грабить без толку начали. Вон вчера у Ворона один другого ножом пырнул, поделить не сумели чего-то.

- Так то у Ворона, а у меня этого нет, у меня, брат, всегда распределено, кому сколько.

- Ой, смотри, Матрос, - и усмешка мелькнула у Лбова, - не всегда и не на все у меня глаза закрыты, не слишком ли у тебя уж распределено, кому, что и сколько? Бандитом настоящим, того и гляди, станешь.

Бросил играть брелком Матрос, отвернул глаза и сказал Змею, но негромко, так, чтобы не слышал Лбов:

- Что же нам, монахами, что ли, быть? На то и разбойничали, чтобы грабить, на то и живем, чтобы пить, а то что ж тогда, волчья жизнь совсем получится. Да что он, с ума, что ли, сошел, аль не видит - все кругом пьют, а не мои только, а нас-то теперь, если всех подсчитать, так много будет... Я думаю, что около четырехсот наверняка наберется.

Но Змей посмотрел на него злыми, желтыми глазами, перекривил свое и без того искаженное лицо:

- Много... Это наша и беда, что много.

...

А в это время Лбову принесли три тяжелых известия.

На станции полиция по указке одного из лбовцев-провокаторов арестовала Фому.

У Ворона, опять не поделившие что-то, несколько человек убили друг друга.

Моряк ограбил деньги крестьянской потребиловки.

И Лбов остро почувствовал вдруг, как поляна под ним дрогнула,колыхнулась, будто это была не лесная поляна, а плот, брошенный на волны седой Камы.

...С арестом Фомы, умевшего как нельзя лучше улаживать всякие вопросы с подпольной Пермью, у Лбова, не знающего, чего он, собственно, сам хочет, порвалась всякая связь с революционной партией. Бесцельные грабежи начали входить в систему, и тщетно Лбов со своими помощниками пытался установить порядок, дисциплину.

Он заколол штыком однажды Моряка, убил Зацепу, убил Великоволжского, начинавших предаваться разнузданному грабежу, и выработал даже нечто вроде устава «Первого революционного партизанского отряда». Но ничто не помогало. Лбова погубила его оторванность от подпольной рабочей массы, его анархичность и его собственная слава, так как со всех концов Урала к нему начали стекаться неустойчивые, чуждые делу рабочего класса элементы, желающие хотя раз в жизни погулять, повольничать, пограбить, пострелять в ненавистную полицию, но совершенно не задумывающиеся о конечных целях вооруженного восстания».

Однажды в пятнадцать лет он несся на коне в атаку. И вдруг ворвался в бездну. Внезапно погрузившийся в черноту мир исчез.  Раненый  конь, взвившись на дыбы, сбросил всадника на спину. Это разорвался  шрапнельный снаряд. Несколько пуль и осколков попало в ногу. Дико болел позвоночник. Но он превозмог боль и добрел до полковых медиков.

Тогда он быстро пошел на поправку. И лишь иногда мучили с тех пор приступы мигрени да летали перед глазами фантомами разлетевшихся осколков мушки.

...Фигура с орденскими нашивками... Надо просто сделать шаг... Протянуть руки и сомкнуть их на горле. Чтобы никогда больше никто не погиб в хватких объятьях паука... Но фигура  течет между пальцев, как зыбкий туман. А вместо нее  вырисовывается еще одна морда в погонах, которая однажды шепнула ему: «Лучше бы вы со славой погибли в бою». Эта фигура тоже тогда растаяла в воздухе и он долго ловил потом руками воздух...  Почему-то ему показалось тогда, что это Титов. Это был его приятель по работе в дальневосточной газете. Они снимали тогда с ним и Борей Саксом в Хабаровске комнату на троих. К счастью, Титов  к тому времени уже ушел на работу и не видел как забредивший Гайдар усмотрел врага в нем. Только что приятели  безуспешно пытались устроить Гайдара  в больницу, но там  его не приняли, не поверив, что больной мог явиться в такое учреждение сам, к тому же ничем еще не проявив и других  своих отличий от «людей нормальных». Тогда он еще пытался шутить, пока сидел в вестибюле на ступеньке, куда, уже теряя нить мыслей, опустился, едва переступив порог учреждения:  «Хорошие у меня товарищи, куда привезли».

Позже Сакс рассказал ему, что, вернувшись домой, он схватил стул, повыбивал им стекла и, взяв в другую руку боржомную бутылку, стал поджидать Титова, чтобы расправиться с ним  за какую-то клевету. Но беду как-то отвел  живший во флигеле позади дома старый чекист, с которым у  Гайдара нашлись  общие воспоминания о военной юности. Гайдар тогда выбрался из тумана при помощи простого разговора за бутылкой. Они просидели тогда в саду немало времени. Он слышал как его собеседник воскликнул в ответ на упрек Сакса, что напрасно тот снова отпустил его в дом, ведь туда может вернуться Титов: «Это прекрасный парень! Я за него ручаюсь Мы, старые чекисты, умеем разбираться в людях».

Он тогда так и не смог доучиться в академии.

Два года он лечился у невропатологов. И был в итоге комиссован с диагнозом «постравматический невроз». К которому позже его главный лечащий доктор Абрам Моисеевич стал задумчиво прибавлять: «Вероятно, еще и истериопсихоз». Но какой смысл он вкладывал в эту расплывчатую, так и не попавшую в бумаги формулировку, понять было невозможно.  Сказались, как ему объяснили с самого начала доктора, последствия контузии.  Эта болезнь - травматический невроз - часто носит, по их словам, отсроченный характер и настигает бойцов позже, иногда уже в миру.

В двадцать лет, когда у других военная карьера только начинается - все для него было кончено. Это только потом, через месяцы и годы, он как-то притерпелся к этому невыносимому для него повороту судьбы и написал свою первую повесть «В дни поражений и побед», которую опубликовал в 1925 году ленинградский журнал «Ковш». Но это было очень слабое в литературном смысле произведение, что и донесла ему литературная критика.

Тогда он ушел с головой в журналистику. Работал, насколько позволяла болезнь, прежде чем перебраться в Москву, в  газетах  Перми, Свердловска, Архангельска. Уже живя в Москве и будучи известным писателем, уехал после ухода жены в Хабаровск и работал какое-то время в «Тихоокеанской Звезде». Писал много, приобрел даже у читателей Перми славу лучшего  фельетониста. Собственно, повесть «Жизнь ни во что (Лбовщина)» - первая его относительно удачная вещь для взрослых, печаталась вначале с продолжениями в местной «Звезде» как чисто газетный материал.

Он был однажды судим за фельетон «Шумит ночной Марсель», направленный против пермского следователя Филатова, подрабатывающего вечерами в ресторане игрой на гармони. Судом был частично оправдан, а потом окончательно оправдан выступившими в защиту пермяками. Точку в этом деле поставил фельетон «Преступление Гайдара» в его защиту, он был напечатан аж в самой «Правде». Но местная редакция все равно отказалась  брать его дальнейшие материалы с расследованиями и он, разругавшись с начальством, перебрался тогда в Свердловск.  

А сколько путешествовал!.. Ради путешествий Гайдар мог отодвинуть в сторону все! Буквально сбежать по дороге на рынок,  как это случилось однажды в Архангельске, когда Лия послала его перед  воскресным обедом за малосольными огурцами. Тогда он встретил  плотогонов-сплавщиков, уезжавших за город на северную реку, и, пристав к ним, двадцать дней  перегонял плоты.

И столь же непоседлив он был, когда уже переехал в 1927 году в Москву, устроившись поначалу корреспондентом газеты «Красный воин». Можно даже сказать, что в подмосковном Кунцево, где он обосновался на первых порах и куда перевез в 1930 году жену и сына,  а потом в доме на Большой Дмитровке, а  после в своей коммуналке в Большом Казенном переулке, он жил только наездами.

Но больше всего, пожалуй, поначалу его приветила Пермь. Он встретил в Перми Лию и Риту. Там же узнал о беременности жены. И там же,  7 ноября 1925 года впервые подписал под своим произведением в той же пермской «Звезде» - это был рассказ «Угловой дом» - Гайдар.

Он написал в 1923 году в Красноярске, где ожидал после суда разрешения вернуться на учебу в Академию, такие стихи:

Все прошло. Но дымят пожарища,

Слышны рокоты бурь вдали.

Все ушли от Гайдара товарищи.

Дальше, дальше вперед ушли.

Его внезапно осенила тогда, тоже отсроченно, как последствие былой травмы, спасительная догадка: а ведь его командиры повернули  против него то самое психологическое оружие, секрет которого он раскрыл, добросовестно изложив свои мысли в первом же донесении собственному командованию в Хакасии. По примеру бандита Соловья они создали отряд-двойник во главе с командиром-двойником. А может, и систему таких двойников. Этот рядящийся в Архашку Голикова-Хайдара двойник и наделал и в Ачинско-Минусинском районе столько черных дел, введя в заблуждение местное население. Это не ему, а  в лицо того архаровца бросали  с праведным гневом хакасы  свои проклятия,  от которых  холодело внутри и появлялось чувство неизвестной вины. Эта вина навсегда укоренилась в нем, ведь он был виноват уже в том, что служил с такими архаровцами в родной Красной Армии.

Но сны про плавающие в Соленом озере окровавленные трупы будут сниться ему всю жизнь...

В одном из писем маленьким приемным дочерям Эре и Свете, а он разговаривал с ними как с самыми понятливыми в мире людьми, он написал:

«...Вчера ночью над горами пронесся могучий ураган, даже земля дрожала и деревья так и кланялись чуть не до земли. А потом, утром, взошло горячее солнышко, и все зверюшки запрыгали, все птицы запели, и даже в море рыбины заскакали, а петь они не умеют, а то в рот вода нальется... Сегодня мы видели змею, пили какао и пели песни...

...Это письмо пишу вам на другой день после того, как спустился я с угрюмых скал Геленджика в солнечную долину пионерского лагеря. Серые туманы окутывали нас почти двое суток. Стремительные ветры да дикие орлы кружились над нашими головами. Мы лезли такими опасными и крутыми тропинками меж гор и пропастей, по каким мне еще не приходилось лазить с далеких времен гражданской войны. На вершине скалы Ганзуры я сидел один и плакал о потерянной молодости ровно один час и 24 минуты. Вероятно, поплакал бы и больше, если бы снизу от костров не донесся запах чего-то жареного, и мне захотелось поесть. Поспешно тут спустился я в ущелье, и было самое время, потому что все уже успели захватить себе куски получше, а мне достался какой-то костлявый обглодок.

После этого закутался я в свое серое солдатское одеяло и, подложив под голову тяжелый камень, крепко заснул.

Видел я во сне чудный месяц, который плывет над рекой.

Видел Теремок у речки над водичкой.

Видел я обезьяну - Черный хвост. И ужасно кричала эта проклятая обезьяна, когда уклюнула ее смелая птичка-синичка.

Вдруг раздался гром, и я проснулся...»

В письме многое, конечно, осталось за кадром. Как и в большинстве его скупых на подробности о личном, внутреннем, письмах и дневниках.

 Ну и конечно, за кадром в письме осталось глубоко личное. На скале в Геленджике он не мог не вспомнить свое первое посещение «Артека». Тогда он был там с маленьким Тимуром. И не знал, что это были их последние счастливые дни вдвоем. Это тогда, сразу же по их приезде Лия, объявив, что ушла от него, увезла сына прямо с вокзала жить к своему новому мужу.

Пронзительная тоска по сыну вылилась в трогательную, скупую на внешние проявления и «слова», от чего она стала только пронзительней и глубже, целомудренную историю зарождающейся большой любви. Тоска офицера Сергея и пионервожатой Натки по погибшему Альке спаяла их, как должны были догадаться юные читатели, на всю оставшуюся жизнь. Их жизнь, как и жизнь тоже горюющего по своему маленькому другу некомфортного пионера Вадика, будет всегда посвящена борьбе за все подлинное и светлое, но такое хрупкое, подставляющее спину невидимым врагам именно потому, что оно - настоящее.

Что же касается его самого, то до появления Доры с Женькой, о нем некому было позаботиться. А всякому человеку, как глоток воздуха, была необходима забота. Расставшись с Лией, он даже написал,  расхныкавшись,  в дневнике, что вообще-то было ему не свойственно

«Выступал по радио - о себе.

А в общем - сутолока, вечеринки. И оттого, что некуда мне девать себя, не к кому запросто зайти, негде даже ночевать... В сущности, у меня есть только три пары белья, вещевой мешок, полевая сумка, полушубок, папаха - и больше ничего и никого, ни дома, ни места, ни друзей.

И это в то время, когда я вовсе не бедный, и вовсе уже никак не отверженный и никому не нужный. Просто - как-то так выходит. Два месяца не притрагивался к повести «Военная тайна». Встречи, разговоры, знакомства... Ночевки - где придется. Деньги, безденежье, опять деньги.

Относятся ко мне очень хорошо, но некому обо мне позаботиться, а сам я не умею. Оттого и выходит все как-то не по-людски и бестолково. Вчера отправили меня, наконец, в дом отдыха Огиза дорабатывать повесть».

Другое дело, что женская забота, даже такая мудрая и ненавязчивая, как у Доры - это еще не все.

Тем более была не нужна ему плаксивая забота под причитания  женщин о том, что «и зачем вы, мужики, затеяли войну,  лучше бы, хоть  худо да бедно,  жили как встарь».

Как ненавидел он эту мещанскую старь! Недаром он дал своему Лбову - реальному историческому персонажу - в хранящую его издали подругу отчаянную чудачку Риту Нейберг. А этой чудачке имя своей любимой женщины. Чем нарушил документальную правду, на что ему посетовали некоторые оставшиеся в Перми очевидцы тех дней, не понимавшие правды художественной.

Но как назло, когда ему было больно, из него, как ржавый гвоздь, вылезал черт, который вкрадчиво говорил ласковым женским голосом: «Перестань воевать, Аркаша... Жизнь у человека одна. Побереги ее. И если каждый будет ее беречь вот эту свою самую простую жизнь, то он тем самым сбережет и миллионы других жизней. А так, посмотри на поле за окном. Это же сплошное Куликово поле».

- Борись, Арджуна! - говорил с интонациями Рувима другой голос. Глуховатый, но твердый. - Борись, друг. Разве же можно оставить всех этих бессознательно прячущихся в свою скорлупу людей наедине с их тиранами и собственными тиранящими их страстями?

- Да плевать на людей, - зло отвечал Гайдар. - Я стал инвалидом, как Бумбараш. И душа моя тоже очерствела и вот-вот погрузится в немоту. Я хочу жить неспешным бытом где-нибудь под Рязанью. Или хотя бы в том же Клину. Всех я хороших людей люблю на этом свете. Восхищаюсь чужими домиками, цветущими садами, синим морем, горами, скалами и утесами. Но на вершине Казбека мне делать нечего, залез, посмотрел, ахнул, преклонился, и потянуло опять к себе, в нижегородскую или рязанскую. Милый Рувим, если хочешь, отрекись от меня, но только не бросай.

- А ты бы почитал тогда дневники Толстого.

- Ну да, я читал недавно его статьи. Он тоже призывал бросить оружие и просто не поддерживать существующую власть. Никакую власть не поддерживать, а просто жить по совести без всего этого регулярно всплывающего наверх человеческого дерьма. Только он не учел, что дерьмо-то движется с самого низу. Ох и насмотрелся я, Рувим, на фронте на низовое дерьмо. Я тебе про это никогда не рассказывал. Хрен редьки не слаще. Поэтому и досадно, и тревожно мне было читать Толстого. Я бы хотел научиться у него не буянить и не есть мяса. И только. Послушай, Рувим... Неужели я стал Бумбарашем?

- Да никогда тебе им не стать! А если станешь, то эта страшная сила внутри - святая сила - раздавит тебя. Ты еще слишком сильно ненавидишь зло. Поэтому ты и попал в это место и в это время, когда на головы привыкшим врать себе людям стали рушиться возведенные ими прежде вавилонские башни. У всякого народа своя башня. У нашего она будет еще долго обваливаться, этаж за этажом. Главное, чтобы ты действительно не оказался на верхних этажах. Эти, верхние, не понимают, что стоят в огне. Выноси пока из горящего здания тех, кого еще можно спасти. Даже если они падают с самого верха. Это и есть обыкновенная биография в необыкновенное время.

- Легко тебе, милый Рувим, говорить. Когда отца забрали на русско-германскую войну, я долго бежал с плачем за уносившим его поездом. Позже я даже попытался сбежать к нему на фронт, но меня вернули. Я написал ему в письме: «Мне сейчас ужасно хочется куда-нибудь ехать далеко-далеко, чтобы поезд меня уносил подальше, туда, за тобой, по той же линии, где ехал ты, с того же вокзала, где я так горько плакал. Бедный папочка, как у меня сжимается сердце и как мне тяжело при каждом воспоминании этого мимолетного сна. Когда я был у тебя, все разобрано мною до мельчайших подробностей - выстрел, Покровка, и дальше и глубже, а особенно последнее, так и встают картины одна за другой. Эти тихие теплые вечера, когда мы брали извозчика и ехали в город, и встают они одна за другой, заставляя снова переживать моменты. Помню, когда рота остановилась, я залез на гору, я смотрел на тебя и сдерживал слезы, «неужели» - пронеслось в голове, «неужели» - подумал я, «неужели его могут убить?» - точно сдавленный, рыдающий стон, вырвалось у меня... А поезд уходил все дальше и дальше, мерно ступал он по рельсам, и отрывалось от души что-то и уносилось вдаль за поездом к нему, милому и дорогому. Это один отрывок из дневника моей души. Пиши, дорогой, цветет черемуха, цветут цветы, расцветает великий красивый цветок свободы России, все, кажется, должно бы цвести, а не умирать, как умирают там на войне». Нет, я совсем не был похож на сурового пермского рабочего Лбова, который взяв однажды в руку маузер, как отрезал ту часть души, где живут сантименты. Но я тоже взял спрятанный отцом мне в подарок маузер, взял его, несмотря на протесты матери, до срока. Я хотел во всем походить на отца, ведь он был большевиком-подпольщиком.  Эту историю я, немного изменив, изобразил потом в повести «Школа». Маузер для меня был как шпага для мушкетера или как комсомольский билет. Я не отдал бы его никому. С ним я чувствовал себя превосходящим себя... Трудно передать это чувство словами... Нет, не героем. А кем-то, кто отвечает за всех и за все. Поэтому я потом  вникал во все детали жизни подчиненного мне подразделения. Я даже навещал своих  красноармейцев в тифозных бараках. Отдавал, выслушивая медиков,  не абы какие, а дельные распоряжения. Наверное, потому и выжил, когда и сам подхватил в дальнейшем тиф и холеру... Так вот я однажды понял еще мальчиком, что не надо писать отцу писем о своем горе - это только добавляет тяжести в его суровый быт. Более того не надо бояться за жизнь. Надо бояться изменить себе, подлинному. В глубине нас есть святость - она теплится, как едва приметный огонек. Не надо его задувать. А вот раздувать его, насколько хватит, а хватить может на весь белый свет, можно и нужно!.. С тех пор я перестал бояться чьей-либо смерти. А нарком по морским и военным делам Украины Подвойский, приехав на наш выпускной на Киевские командные курсы,  где мне довелось учиться, на последнем построении на плацу, откуда мы уходили прямо на фронт, окончательно развеял все мои страхи. Он напутствовал нас так - он сыграл нам на прощание похоронный марш. Чтобы мы заранее попрощались с собой и товарищами, если кому придется умереть, но все равно сделали свое воинское, необходимое будущему, дело... К тому же я поклялся продолжать жить и драться за двоих своему смертельно раненному в бою товарищу Яшке Оксюзу. Он был нашим командиром, а я его  заменил... Но когда я узнал про Соленое озеро, этот огонек внутри как накрыло стеклянной крышкой. Мне кажется, что в тот день пошатнулась моя вера в человека... Потом я, конечно, выплыл... Но, как видишь, я до сих пор иногда плаваю. Где они, рыцари?..

- Арджуна, борись!.. Вот и все что я могу тебе сказать как твой брат по духу, как названный отец. Вы с Костой Паустовским для меня как дети. Вы оба так рано вылетели из разрушенных этой всемирной перетряской семейных гнезд, что, кажется, так и остались сиротами на всю жизнь. Будем же и дальше слетаться в наше гнездо в Солотче. А там времена и люди могут и поменяться.

- Но как бороться, Рувим? Когда я не Лев-Руставели, а всего лишь Гайдар. Витязь в тигровой шкуре все-таки имел дело с благородными царями. Да и мои Рахиль и Лия... все мои женщины оказывались, прямо скажем, отнюдь не царицами Тамарами. Да и я был не лучше их. Я потерял часть своей души - мою Нестан-Дареджан. И вынужден теперь сражаться за нее. Я скрываюсь вместо пещеры от людских глаз в этом «Наутилусе».  Называя его, чтобы обмануть тревогу, санаторием в Сокольниках. И зачем я так изоврался?.. У меня нет ни Автандила, ни Фридона, а есть только Рувим и Коста, и милая Дора, которая опекает меня как Асмат. А еще, быть может, я просто снюсь сам себе, как сказали бы индусы, и вся эта катавасия кругом - просто отраженные в увеличенных кривых зеркалах грани моей разбившейся натуры. Господи, как собрать из осколков Фаэтон, чтобы подняться к Cолнцу?

- Но у тебя все-таки еще кое-что осталось. Осталось горячее сердце - Сердце Льва. Так что не скромничай, королевич. И хватит уже лить слезы. Вспомни погибшего, но не сломленного Рума. Его душа - его Нора - тоже устремилась за ним в эту поднимающую их в небеса погибель!

Ох, недаром он написал для одного Конотопа про Рувима шуточные стишки:»В небесах над всей вселенной, Вечной жалостью томим Зрит небритый, вдохновенный, Всепрощающий Рувим ...»

 «Тук- тук-тук.

«Травма, - мелькнула у меня мысль. - Опять Абрам Моисеевич».Я долго смотрел на хозяина, потом сказал ему: - Это пройдет. Позвоните по телефону 1-43-62 и передайте, что я опять болен.

Дальше обрывки.

Помню: проходил день, наступала ночь, потом как будто наоборот.

Помню, у изголовья подолгу сидел старик, успокаивал меня и рассказывал. Рассказывал он что-то странное: о какой-то горной, дикой стране, замкнутой и неприступной.

- Откуда это?

- Это? Это из страны рыцарей.

- Разве и сейчас есть рыцари?

- Да, и сейчас.

- А где?

- Там, - он мотнул головой по направлению к ущелью.  - Надо идти много-много дней в горы. Но с этой стороны туда никто не ходит. Никто даже настоящих троп отсюда не знает. Кроме того, эти люди не любят, когда к ним приходят чужие.

- Кто они?

- Они... хевсуры.

Доставали какие-то бумаги у меня из карманов. Писали куда-то письма.

Однажды под вечер я проснулся. То есть я и не спал вовсе, но впечатление было такое, будто проснулся.

 «Рита! - вспомнил я с ужасом. - Рита! Что ты делаешь?»

В доме было пусто. Порывисто встал, схватил какой-то мешок, сунул в него несколько чуреков. Снял со стены свой охотничий нож.

«Надо торопиться! - подумал я. - Надо скорей спешить, скорей объяснить все!»

Я выскочил из дома и незаметно вышел из селения. В сумерках быстро зашагал по дороге. Прошел с версту и вдруг опомнился.

«А куда я, собственно, иду? К Рите? Объяснять? А зачем? Стоит ли? Да и поздно уже, пожалуй, объяснять. Не стоит. Но куда же тогда? Если идти вперед некуда, то обратно нельзя. Но не стоять же посреди дороги!»

Я оглянулся.

В сумеречной торжественной тишине под заоблачной вышиной торчал хищный коготь снежной птицы - вершина далекой мрачной горы. Внизу - черное ущелье, внизу леса.

«Там - та горная страна, - подумал я. - Впрочем, все равно!»

Не раздумывая, не рассуждая, я свернул с дороги и быстро зашагал в открытую пасть загадочного ущелья.

Мне трудно сейчас сказать, сколько дней - четыре или шесть - я шел вперед.

Кажется, лазал, как лунатик, по головокружительным карнизам, натыкался на перерезающие путь скалы, возвращался обратно, загибал вправо, завертывал влево, кружил и, наконец, потерял всякое представление о том, куда иду и откуда начал путь.

Кажется, ночи были прохладные. Ночами свистели разбойные ветры, ревели потоки, и выли по ночам не то волки, не то совы, да шумели листья дикого звериного леса.

Скоро наступил голод. Я лазал по деревьям. Доставал яйца каких- то черно-синих птиц. Поймал однажды в норе зверька, похожего на суслика, зажарил и съел.

И чем дальше забирался я, тем глуше, молчаливей и враждебней смыкалось кольцо гор, тем беспощаднее давили голову каменные громады уродливых скал. Не было ни малейшего признака человеческого жилья, дикой казалась сама мысль, что здесь может жить человек.

Только один раз была встреча. В тревожном шорохе дрожащего кустарника я столкнулся лицом к лицу со старым облезлым медведем.

Он поднялся из логова, пристально посмотрел на меня, помотал головой и, лениво повернувшись, спокойно пошел прочь.

Эти дни голова у меня была горяча, ибо в ней, как в глиняном сосуде, в котором бродит виноградное вино, бродит ли без толку, бились о стены черепной коробки неокрепшие еще и не сложившиеся мысли. Потом все перебродило, улеглось, страшная усталость начала сковывать тело. И однажды, взобравшись на поросший мхом каменистый холм, я уснул тяжелым, крепким сном.

Тем самым сном, которым заканчивается припадок, сном, во время которого проходят сумерки и настает серый, но настоящий день.

Проснулся я от укола в спину. Повернулся, открыл глаза:

- Что это? Наяву или опять галлюцинация?

Прямо надо мною, возле двух коней, стояли два спешившихся всадника - два средневековых рыцаря. Один из них, с тонким ястребиным лицом, пересеченным шрамами, трогал меня кончиком острого копья.

Лица обоих незнакомцев выражали изумление и любопытство.

Я хотел подняться, но острие копья не позволило мне. Человек сказал что-то своему товарищу, потом поднял надо мной это узкое металлическое острие.

Меня поразило выражение лица этого человека. С таким выражением мальчишка стоит в лесу над прикорнувшей ящерицей и думает: разбить ей голову камнем или не стоит? Собственно, не к чему разбивать, а можно все-таки и разбить!..

Но другой ответил ему что-то и покачал головой.

- Камарджоба! Амханако! - по-грузински сказал я из-под копья».

 Нет, Гайдар и тогда жестоко обознался. Это опять были не рыцари, а только их жалкие наружные подобия. Они взяли его в плен и увезли в Хевсуретию, где поселили как раба в замок местного царька. Его звали Улла. Он был cтаршим сыном хозяина замка и он терроризировал свой народ.

Он собирался выдать свою сестру - прекрасную Нору - за какого-то тоже богатого и знатного иноплеменника.

Нора же  любила единственного настоящего тут джигита, прекрасного телом и душой Рума. А Рум любил  Нору.

Все жители этого глухого, затерянного в горах ущелья, куда не добралась еще Советская, как и впрочем, любая другая власть, были предоставлены сами себе. Это были своего рода Маугли. Они принимали самолеты за железных птиц. И все-таки Гайдар встретил среди них рыцарей.

Рум, который готовил восстание, чтобы привести в этот затерянный уголок Хевсуретии Советскую власть,  поклялся умереть, но вызволить Нору из рук брата-тирана.

«- Рум! - сказал я, подходя ближе. - Я знаю, что ты готовишь восстание.

Он вздрогнул и тигровым прыжком бросился ко мне.

- Что ты сказал?... Кто сказал тебе? И я ответил:

- Мне сказал это человек, голова которого торчит сейчас на пике у ворот замка. Он поверил мне, и ты можешь верить мне тоже.

Рум опустил руку с кинжалом.

- Шпионов у Уллы так много... - как бы объясняя свою вспыльчивость, тихо проговорил он.

Мы стояли на мшистом холме. Позади, врезаясь в небо, торчали вершины скалистых гор.

- Рум, - спросил я, - чего ты хочешь и чего добиваешься?

- Жизни, - помолчав, сказал он. - Мы мертвый народ. Мы живем в каменных норах тысячу лет все там же и все так же! Я был внизу, я видел, что там работают, живут свободно, спокойно. Я видел там такое, чему здесь даже не верит мне никто. Что у нас есть? Полусырое мясо, сухие лепешки, конь, шашка и всегда, всегда одно и то же. Улла говорит, что зато мы свободны, зато нас никто еще не покорил. Это не так! Нас просто позабыли, и мы, забившиеся сюда, в горную глушь, мы, маленькое племя, просто никому не нужны! Надо все менять, надо перерезать горло всем главарям, таким, как Улла, потому что они мешают жить! Все равно по-старому не живут. Старики говорят, что первого человека, который принес в горы винтовку, разорвали на куски, когда он выстрелил. А сейчас? А сейчас за винтовку отдают двух быков. Старики говорят, что когда-то один хитрый грузин принес в горы маленькие куски блестящего зеркала и менял их на масло у женщин. Тогда всем женщинам, у которых нашли зеркала, обваривали кипятком лица, чтобы они не думали о своей красоте, а грузину набили рот осколками битых стекол и зашили губы кожаным шнуром! А теперь всякая девушка старается достать зеркало, и у самого Уллы висит большой кусок на стене. Все равно, раз старое уходит, надо, чтобы оно скорей ушло.

Облокотившись рукой на шашку, он насторожил слух и уставился в небо. Я ясно слышал как откуда-то издалека доносится едва уловимое, но знакомое жужжание. Я прикрыл глаза ладонью и тоже взглянул туда, куда, окаменев, уставился Рум. И увидел в синеве осеннего неба, над лесами, над громадами неприступных гор летящий с севера на юг аэроплан...

Долго смотрели мы, как исчезал он за облаками, склонившимися на грудь могучих гор. Молчали. Я думал: «Дикая горная страна Хевсуретия, в которую так трудно пробраться и из которой еще труднее выбраться, - только маленькое пятнышко под взором быстролетных всадников воздуха».

Рум сказал:

- Эту железную птицу тоже сделали люди снизу. Я всегда смотрю на нее, когда она пролетает по небу. Я отдал бы свою серебряную шашку, коня и свой замок за то, чтобы у меня была своя железная птица.

- Зачем тебе, Рум?

- Так, - ответил он уклончиво. - Так. По-моему, тот, у кого есть эта птица, знает все, что только можно узнать во всем мире».

Гайдар, приближая тем самым свою гибель, его ждала здесь смерть, которую Улла только то и дело отсрочивал из каких-то своих расчетов, помог Руму с его людьми выступить против Уллы.

Но Улла со своими людьми перебил их.

Сражаясь до последнего, как лев, Рум погиб.

Но Нора, высвободившись потом из плена с помощью кинжала, убив им Уллу,  освободила и Гайдара.  

Но она все равно погибла.

Она прыгнула в пропасть, чтобы воссоединиться с Румом.

...Потом оказалось, что история Рума и Норы была лишь сном, который привиделся ему после того как он прочитал письмо Риты и Николая.

Гайдар закончил свою повесть про всадников неприступных гор так:

«На этом месте тропинка была настолько узка, что двоим нельзя было идти рядом. Я пошел вперед и, поглядев на небо, усыпанное звездами, вспомнил Рума с его мечтой иметь «железную птицу», чтобы знать и видеть все, что только можно узнать в этом мире.  И я подумал, улыбнувшись: «Рум! Не только тебе, но и мне нужна птица, которая научила бы меня видеть и понимать все. Но еще до сих пор я не встретил ее ни в голубом небе, ни в зеленых лугах. И если даже я и встретил ее случайно, то еще не узнал ее...»

Я вздрогнул от шороха осыпающихся камней. Я обернулся и увидел, что на узенькой тропинке над пропастью не было никого, кроме меня. Нора, тоскующая о Руме, исчезла в темной пустоте пропасти...

Далекий сон - страна умирающих рыцарей, страна железных кольчуг и каменных замков - этот сон уплыл прочь.

И доктор Владикавказской нервной клиники, не Моисей Абрамович пожимал мне руку и говорил:

- Ну, смотрите, больше никаких потрясений. Травма. Истеропсихо... Образ жизни - самый регулярный. Больше пейте молока, и чтобы никаких Хевсуретий.

Я вышел на улицу. Легкое солнце... Мягкой улыбкой расплывалась золотистая осень. Я жадно хлебнул глоток свежего воздуха и улыбнулся сам.

- Хорошо жить!

«Рита...»- вспомнил опять. Но на этот раз это имя вызвало только смутные очертания, тень, неясную и призрачную. Я позабыл лицо Риты...

Девять суток плыл пароход по Волге от Сталинграда вверх.

Девять суток я выздоравливал час за часом. И когда на десятые заревела сирена у пристани, где кончался мой путь, когда замелькали знакомые дома, прибрежные бульвары и улицы, я смешался с веселой, бодрой толпой и сошел на давно покинутый мною берег...

И вот я, вернувшийся из очередного путешествия по обыкновению ободранным и усталым, валяюсь теперь, не снимая сапог, по кроватям, по диванам и, окутавшись голубым, как ладан, дымом трубочного табака, думаю о том, что пора отдохнуть, привести все в систему.

Рита замужем за Николаем. Они официально зарегистрировались в загсе, и она носит его фамилию.

Вчера, когда заканчивал один из очерков для очередного номера моей газеты, Рита неожиданно вошла в комнату.

- Гайдар! - крикнула она, подходя ко мне и протягивая руку. - Ты вернулся?

- К кому, Рита?

- Сюда... К себе, - ответила она, чуть запнувшись. - Гайдар! Ты не сердишься на нас? Я теперь знаю все... Нам писали из грузинского поселка, как было дело. Но мы же не знали. Мы были сердиты на тебя за ту ночь! Ты прости нас.

- Прощаю охотно, тем более что это мне ничего не стоит. Как живешь, Рита?

- Ничего, - ответила она, чуть опуская голову. - Живу... Вообще...

Она помолчала, хотела что-то сказать, но не сказала. Подняла матовые глаза и, посмотрев мне в лицо, спросила:

- А ты?

Я не знаю, что это у нее за манера заглядывать в чужие окна... Но на этот раз шторы моих окон были наглухо спущены, и я ответил ей:

- Я жаден, Рита, и хватаю все, что могу и сколько могу. Чем больше, тем лучше. И на этот раз я вернулся с богатой и дорогой добычей.

- С какой?

- С опытом, закалкой и образами встречных людей. Я помню их всех: бывшего князя, бывшего артиста, бывшего курсанта. И каждый из них умирал по-своему. Помню бывшего басмача, бывшего рыцаря Рума, бывшую дикарку-узбечку, которая знала «Лельнина». И каждый из них рождался по-своему...»

Как ладья, выплывает из-за поворота коридора на банную комнату легкой, мягкой походкой тонкая девушка с короткими льняными волосами и глубокими синими глазами.

Эти глаза - как чистая гладь синего моря. Разбросаны по щекам летящими чайками веснушки.

Опустившись на корточки, она бережно берет его за руку и, говоря что-то ласковое тихим мелодичным голосом, куда-то тянет.

- Ты Никитина?.. - cпрашивает он с так и взвившейся, перевернувшей все внутри надеждой. - Неужели ты нашлась?

Он покорно идет за ней в ее палату, где в эту минуту нет больше никого.

Не устояв, опять садится на пол.

Девушка, обняв его за плечи, тоже садится рядом.

Это само синее море пришло, приобняло за плечи теплой пенной волной и молчит. Это святое молчание.

- Как тебя зовут?... -спрашивает он спустя время, просто для того, чтобы хорошего не стало слишком много и оно не исчезло.

- Галя.

- Кто ты, откуда, что здесь делаешь?

- Я здесь на профилактике. А так я работаю на фабрике спортивных костюмов. Я окончила облегченную школу... Для умственно отсталых, в общем. И иногда меня помещают сюда для профилактики, как бывшего ребенка-идиота.

- Я люблю детей-идиотов. Это чудесные дети. Однажды я подружился с двумя маленькими идиотами, когда странствовал без денег по Новороссии. Они сбежали из интерната и помогали мне прокормиться тем, что воровали в огородах картошку и тыквы. Я потом описал тот случай в очерке... Только идиотами в очерке вышли, конечно, не те пацаны, а дядьки и тетьки, которые таким смышленых и сердечных ребят записали в идиоты.

- Я тоже помогаю с восьми лет прокормиться взрослым. С тех пор, как умерла мать. Отец сразу привел мачеху с двумя малышами-близнецами. И отец, и мачеха сильно  пили и работать не могли. Пришлось мне... Приходя из школы, я отправлялась побираться. Потом, когда немного  подросла, стала вязать шапки и шарфы, шить платья. Продавали соседям... На это и жили... Потом мачеха попала в эту больницу и прожила здесь два года. За это время отец привел другую и хотел выгнать близнецов. Но я ему не позволила. Я уже работала на фабрике и дала слово, что этот груз будет только на мне... Другую мачеху, она тоже оказалась пьющей. тоже пришлось взять на содержание. И первую тоже  - я ношу ей обеды в общежитие. Но ничего, близнецы уже скоро окончат школу и сами встанут на ноги. И тогда я, наверное, уеду. У первой мачехи есть родня в Киеве. Я Киев хочу посмотреть... И, может, останусь там жить. Мачеха мне обещала... Я, может быть, там даже замуж выйду. Хотя у меня есть тут жених. Он тоже учился в нашей школе. Он очень хороший человек, только он лилипут. Он ростом как двенадцатилетний пацан... Вот он уже пришел под окно, он всегда тут стоит, с самого утра. Мы переговариваемся жестами и он смешит меня. Придет под окно и начинает смешить. Я хохочу и время до выписки тянется быстрее. Я посылала его в булочную за пирожками. Сейчас нам с вами их передадут, он перезнакомился со всеми дежурными на дверях и вообще со всеми, его тут все любят. И я его тоже очень люблю. Только не так как мужей.

- Ах ты, горемычная. Что все мои беды в сравнении с твоими?  Ты чем-то похожа лицом на моего умершего младенцем сына Женьку. С тех пор я очень боюсь за жизнь детей. Особенно детей командиров. Я тогда был на фронте и может быть - кто знает? - ребенку просто не хватило отцовского тепла. Поэтому мы с моей второй женой договорились обманывать этих... в общем, разных прохвостов в погонах, если кого-то из нас арестуют, будто Тимур не мой сын. Чтобы он не стал сыном врага хотя бы по одному из родителей. Нет отца, стало быть, нет врага... Вот как мы теперь живем - хорошие люди!.. Но я все равно очень виноват перед сыном. Когда я вернулся из поездки по Средней Азии и Кавказу без Риты, я собирался все равно уйти от жены. Но она преподнесла мне сюрприз, она сказала, что она беременна. И представь - я, идиот, не обрадовался, а распсиховался. Я решил, что это такая военная хитрость, чтобы сохранить наш брак. Поэтому наши пути с женой разошлись на целых два года. Вскоре она уехала к родителям в Архангельск и там мой сын и родился. Я только сухо сказал ей на прощание, что хотел бы, чтобы, если будет сын,  его назвали бы Тимуром. А если дочь - то Женей... В общем, мы впервые  встретились с Тимуром в Архангельске, а потом опять сошлись с его матерью и переехали все в Москву, лишь когда ему уже было два года. Я знаю, ты все понимаешь и поймешь меня... Я взял бы тебя в жены, милая девушка. Но у меня уже есть Дора и Женька. И поэтому я могу быть тебе только старшим братом. Я обязательно найду тебя и буду приходить в гости. И ты станешь  ходить к нам. Я пришлю тебе свои книги, они так просты, что их могут понимать все идиоты.

Вместе они подходят к окну и видят пританцовывающего на морозе маленького мужичка. Он, улыбаясь, поднимает над кажущейся непомерно большой взрослой головой на детском теле пакет с пирожками и показывает рукой на вход.

- Я мигом! - певуче говорит Галя и выплывает из палаты.

Потом опять вплывает, протягивает ему, сидящему уже на стуле, еще дымящийся пирожок. И это единственный доставшийся им пирожок, который они по-братски разломят пополам. Все остальное расхватали по дороге другие обитатели больницы.

Они с удовольствием едят и неведомо чему хохочут.

Но вдруг Галя начинает плакать. Она просит дать ей бритву.

Посмотри, - говорит она, показывая ему руки, - это шрамы от порезов. Когда я нервничаю, я режу себя, чтобы выпустить кровь... И если мне не дают этого сделать, то крови внутри становится так много, что я нервничаю все больше и больше больше. А иногда я ее слизываю свою кровь.

- Бедная ты моя - как мы с тобой похожи... Мы с тобой махнем летом в Крым, в «Артек». Я устрою тебя работать пионервожатой. Меня там все любят и поэтому слушаются. Ты видела когда-нибудь море? Cвоей Женьке я писал в письме: «Увaжaемaя Евгения! Плыву сейчaс нa пaроходе по Черному морю. Море это очень глубокое, и если постaвить сто домов один нa другой, то все рaвно потонут. В этом море водятся рaзные злые рыбы, веселые дельфины, блестящие медузы, a коровы в этом море не водятся, и кошки с собaкaми не водятся тоже». Только надо нам всем крепко верить в Тимура. Слышишь меня?.. Крепко верить в Тимура! Эти слова я  говорил год назад здесь, в санатории в Сокольниках, одной десятикласснице, которая проходила здесь реабилитацию после менингита и каких-то страхов. Ну, она была ни в пример многим другим  - глубокой девушкой, она хотела видеть все как есть... И поэтому болела. Мы с ней крепко подружились, тогда еще не было ремонта и нас, пациентов, лежавших в этом отделении для легких больных, действительно, как в хорошем санатории, отпускали под присмотром медсестры  гулять в парк. Вместе с этой девушкой мы стали ходить в парк на лыжах. Мы лепили снежных баб, строили снежные крепости, играли в снежки, катались на коньках и делились впечатлениями о прочитанных книгах.  Мы читали стихи и много говорили. Она умела прекрасно читать «Фауста» Гете. Как-то она спросила: «Аркадий Петрович, что такое счастье? Только, пожалуйста, не отвечайте мне, как Чуку и Геку: счастье, мол, каждый понимает по-своему. Ведь есть же у людей одно, большое, общее счастье?»  Я подумал и ответил: «Есть, конечно, такое счастье. Ради него живут и умирают настоящие люди. Но такое счастье на всей земле наступит еще не скоро». Она воскликнула:  «Только бы наступило!». Я пообещал: «Непременно!». Ее звали Зоя Космодемьянская. У нее тоже, как у нашего с тобой барабанщика, был арестован отец.  Он был из семьи священника. Я потом подарил ей свою книгу, где вместо дарственной надписи написал слова из «Чука и Гека»: «Что такое счастье - это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной».

И в это-то время на пороге палаты появляется еще один человек.  Это заместитель профессора отделения некий Сергей Иванович, про которого Гайдар уже настолько забыл, что с трудом может припомнить, что когда-то говорил с ним.

Тем более, что халат его наглухо застегнут на все пуговицы и орденские планки больше Гайдара не злят.

- Что здесь происходит?!  - кричит он. Руки сцеплены за спиной. Не обнаружив доказательств криминала, он продолжает, поостыв: - Аркадий Петрович, а ведь вы очень гордый и властолюбивый человек. Узнав о том, какая слава свалилась на молодого поэта Сергея Михалкова после того, как он написал «Колыбельную Светлане», - все сразу поняли и без посвящения, что она предназначалась дочери нашего вождя, - вы написали «Голубую чашку», главную героиню которой, маленькую девочку шести с половиной лет, тоже зовут Светланой. Не отрицайте, не отрицайте! Нам известно, что вы не раз встречались в то время с Михалковым  будучи  коллегами по журналистскому цеху, вы пересекались  тогда в коридорах «Известий».  «Колыбельная Светланы» была опубликована «Известиями» 29 июня 1935 года. А ваша «Голубая чашка» появилась немногим позже  в январском номере «Пионера» за 1936 год. Но в то время как Михалков просто баюкал Светлану Сталину, обещая ей крепкий сон, охраняемый четко работающей страной и  не смыкающими глаз пограничниками, вы осмелились прочитать ей проповедь!.. А ведь вы знали, что Светлана для всех нас - это не просто ребенок, а символ. Это символ нашей юной страны. Недаром вслед за вождем и другие члены ЦК, а также другие партийные работники, да и простые граждане, стали с воодушевлением называть своих дочерей Светланами. Светлана - это и наш светлый путь к будущему, и одновременно - наша русская душа. Это как бы живое воплощение лампочки Ильича. Отличающаяся по-пушкински всемирной отзывчивостью, и, одновременно, лиризмом, как героиня знаменитой баллады Жуковского, который и придумал это имя. Правда, без свойственного этому реакционному романтику налета мистицизма. А вы - вы посмели рассказывать в своей «Голубой чашке», ведя Светлану за руку, как отец, про то, какой, по вашему разумению, должна быть страна. А между тем  имени товарища Сталина вы в своем творчестве за свою литературную карьеру почему-то так ни разу и не упомянули. Более того, вы подбивали Светлану Сталину сбежать из дома, а, может, и вовсе из страны, которую символизирует строгая, внешне холодная к девочке мать. Вы как отец пытались повлиять на Родину-Мать - перестроить ее для душечки-Светланы на иных государственных началах. Вы захотели стать отцом Советскому Союзу!

 Как ни был Сергей Иванович осведомлен о непредсказуемости склонного к неожиданным поступкам Гайдара, что бесило его едва ли не больше всего, он все равно был ошеломлен, когда Гайдар, вдруг обернувшись во весь свой  рост, сделал два стремительных шага вперед и, прижав его к груди, с чувством расцеловал в обе щеки:

- Cпасибо, друг! - сказал он звонким счастливым голосом. - Как ты мне помог!.. Ты сказал мне, что я могу стать отцом!

Да! Он может стать отцом Советскому Союзу. Тому, что цвел у него внутри еще тогда, когда он слушал маленьким рассказы отца  про то, какое их всех ждет будущее, если они станут бороться за него. Позже эти образы, не теряя святой наивности, и в то же время  меняясь, росли вместе с ним. Это из них он создал потом в качестве писателя свою Гайдарию. И действительно свято верил, что может донести ее до сердца всех Светлан, включая дочь вождя. Верил, что любившая его книги Светлана Сталина шепнет про эту Гайдарию отцу, а тот вспомнит и воскресит в себе гимназиста Сосо Джугашвили,  который был все же тоже немного мечтателем, раз написал такие стихи:

Ходил он от дома к дому,

Стучась у чужих дверей,

Со старым дубовым пандури,

С нехитрою песней своей.

А в песне его, а в песне -

Как солнечный блеск чиста,

Звучала великая правда,

Возвышенная мечта.

Сердца, превращенные в камень,

Заставить биться сумел,

У многих будил он разум,

Дремавший в глубокой тьме.

Но вместо величья славы

Люди его земли

Отверженному отраву

В чаше преподнесли.

Сказали ему: “Проклятый,

Пей, осуши до дна...

И песня твоя чужда нам,

И правда твоя не нужна!”

Святую правду юноши отвергли. А он отверг из-за этого собственную душу.

Вот что понял только теперь Гайдар.

Нельзя смеяться над детским сердцем! Детскую правду надо хранить в своем сердце глубоко-глубоко, как самую важную Военную Тайну, как пытается хранить её, несмотря на холода, он сам.

Последнее же он понял гораздо раньше, когда написал «Школу» - первое свое произведение, сознательно написанное для детей, с которого и начался в литературе его путь как большого писателя уже со своим, крепким голосом. Он сумел посмотреть тогда на жизнь страны с самого низа глазами ребенка. И низ и верх вдруг поменялись местами.

По образу и подобию Гайдарии, но только непременно такой, какая растет вместе с ним, а после его смерти будет расти с другими ее сынами и дочерями, и нужно строить новую Россию, со всеми ее общественными и государственными структурами: от детской площадки и школы до армии и правительства.

Раз она есть внутри, то, значит, должен найтись и ее физически ощутимый, воплощенный в жизнь образ. Сопутствующий тому, чтобы, быть может, преодолеть когда-нибудь даже притяжение материи. Поскольку все, что непреодолимо, преходящее по определению. Поэтому рост вечно находящейся в Пути страны бесконечен. Вот только начинаться он должен с мудрого умаления.

Вот идет рука об руку в «Голубой чашке» его лирический герой со своей дочерью Светланой. Дочери всего шесть с половиной лет. Но есть в ней что-то не только от Светланы Сталиной, которую Гайдар, несомненно, тоже имел ввиду, но и от Эры и Светы, которые считали его тогда своим отцом. От Светланы - дочери вождя его Светлана взяла стратегический ум, который предполагался в той по умолчанию. От младшенькой  рыжеволосой подвижной и озорной Эры его Светланке достался необыкновенно рыжий цвет волос и вся прелесть озорства. От старшей Светы внутренний свет, тактичность, грация.  И, конечно же, не мог не вложить он в этот созвучный, да что там говорить  слитый с ним образ души и кое-чего от Никитиной.  От нее Светлана переняла правдолюбие и отчаянную неприкрытость ребенка.

Но странные дела происходят в жизни маленькой Светланы. На что она не бросит взгляд, первый свой взгляд человека, привыкшего органично и в чем-то еще простодушно совмещать в своей маленькой жизни внешнее с внутренним, как перед глазами ее оказываются перевертыши. И что бы делала Светлана, не будь у нее такого молодого душой отца, с которым они идут вместе по жизни, ненавязчиво поддерживая друг друга!  Оба они, стараясь обнажить в происходящем глубину, постигают на практике сначала в малом, а потом и большом, а может, оба эти процесса у них происходят одновременно, поэтому самого главного глазами не увидеть.

Вот семья приехала на дачу. Дочь и отец полагали, что сразу отправятся по ягоды и грибы, сядут в лодку и поплывут по реке: отец на веслах, мать - на руле, а дочка - пассажиром. Но пришлось по указке Маруси, так они называют мать, три дня подряд подметать двор и чинить забор.

Потом появился товарищ Маруси - полярный летчик. И они с Марусей долго сидели с ним в саду под вишнями, вместо того чтобы сесть наконец всей семьей в одну лодку. А потом Маруся пошла провожать летчика на вокзал, а  Светлане велела выпить молока и лечь спать.

И это несмотря на то, что они с погрустневшим отцом в это время с горя влезли на крышу и с увлечением устанавливали вертушку, которую только что смастерили.

Не послушались они Маруси и не слезли с крыши, и, та, вернувшись,  уже сердито велела им идти спать и вертушку они так и не установили.

А утром случилось и вовсе странная вещь - Маруся обвинила их в том, что они разбили в чулане ее голубую чашку, когда лазили за мукой, чтобы приготовить для вертушки клейстер.

А они с отцом не разбивали голубой чашки!

Но Маруся почему-то не поверила их твердому слову и уехала в город.

И тогда отец предложил уйти от Маруси туда, куда глядят глаза. А глядели эта глаза  на весь тот большой и широкий мир, который, начинаясь за порогом их дачи, так и манил в свою даль.

Собственно, костяк сюжета «Голубой чашки» и составлял рассказ об этом предпринятом отцом и дочерью побеге-странствии.

Чего только они не увидели, не перечувствовали и не ощутили за этот долгий день! Чего не передумали!

Эти удивительные встречи с природой, людьми, их судьбами и ситуациями - глубоко жизненны и полны скрытого в них света и мудрости. Вбирая эту мудрость как свет ясного солнца, как нежную росу и неприметное на первый взгляд тепло человеческого сердца  - Светлана растет не только ввысь, но и в глубину. И к концу этого удивительного, очень светлого, полного увлекательных приключений дня душа ее обретает способность видеть во взрослом мире за его обманчивой сложностью его простую внутреннюю основу. Она находит единство между внутренним и внешним, но единство не прямое, а опосредованное. Внешнее не обязательно равно внутреннему. Правое не обязательно равно левому. Не стоит сужать многообразие жизни, подгоняя одни его стороны под другие, исходя из только сугубо своего, личного видения. Разные взгляды разных людей  при всей их преходящей важности, к чему тоже надо уметь уважительно прислушиваться, одновременно и перегородки, отделяющие людей друг от друга, создающие между ними зону непонимания и отчуждения.

Но суть-то все равно не в разделениях, а в единстве!  Все люди на глубине едины и хотят одного! Они любящие и желающие любви души!

  Вот что поняла своей глубокой любящей душой Светлана.

И смогла понять изнутри чувства матери и отца, скрытую от глаз причину их раздора. И даже ненавязчиво помогла им в конце этого трудного, но радостного дня снова найти друг к другу дорогу.

Нет, голубую чашку никто не разбивал ни отец, ни Светлана, ни сама так часто принимавшая в последнее время внешнее за внутреннее Маруся: это разбилось внешнее понимание счастья у самой Маруси. Да и у отца и дочери тоже разбилось некое, сугубо свое, пусть и более тонкое и красивое, чем у Маруси, но все-таки еще в чем-то ограниченное понимание сути вещей.

А посуда, как известно, бьется к счастью!..

Вернувшись из города, Маруся сняла платок, снова надела свое красное платье, влезла босой на крышу и сама установила их роскошную сверкающую вертушку. А после стала дожидаться своих домочадцев с прежней, теперь и проявленной так же и наружу,  любовью.

А возвратившиеся поздно вечером отец и дочь, ни словом ее не попрекнув, окончательно решили, что никто голубой чашки не разбивал, ее, вероятно, случайно задели  глупые серые мыши. И просто отодвинули ногой еще валяющиеся осколки.

Это рассказ о Доверии.

Так бы он охарактеризовал свою «Голубую чашку» теперь.

В нем он снял мнимое противостояние между «своим» и «чужим», приводящее к наклеиванию всяческих ярлыков:

«Увидал нас Пашка, но не испугался, а бросил огрызок в собачонку и сказал, ни на кого не глядя:

- Тю!.. Шарик... Тю!.. Вон идёт сюда известный фашист, белогвардеец Санька. Погоди, несчастный фашист! Мы с тобою ещё разделаемся.

Тут Пашка плюнул далеко в песок. Кудластая собачонка зарычала. Испуганные воробьи с шумом взлетели на дерево. А мы со Светланой, услышав такие слова, подошли к Пашке поближе.

- Постой, Пашка, - сказал я. - Может быть, ты ошибся? Какой же это фашист, белогвардеец? Ведь это просто-напросто Санька Карякин, который живёт возле того дома, где чьи-то свиньи в чужой сад на помидорные грядки залезли.

- Всё равно белогвардеец, - упрямо повторил Пашка. - А если не верите, то хотите, я расскажу вам всю его историю?

Тут нам со Светланой очень захотелось узнать всю Санькину историю. Мы сели на брёвна, Пашка напротив. Кудластая собачонка у наших ног, на траву. Только Санька не сел, а уйдя за телегу, закричал оттуда сердито:

- Ты тогда уже всё рассказывай! И как мне по затылку попало, тоже рассказывай. Думаешь, по затылку не больно? Возьми-ка себе да стукни.

...

Посмотрели мы на Саньку и подумали: «Ну, брат, плохая у тебя история. Даже слушать противно. А мы-то ещё собирались за тебя заступиться».

И только хотел я это сказать, как вдруг дрогнула и зашумела мельница, закрутилось по воде отдохнувшее колесо. Выскочила из мельничного окна обсыпанная мукой, ошалелая от испуга кошка. Спросонок промахнулась и свалилась прямо на спину задремавшему Шарику. Шарик взвизгнул и подпрыгнул. Кошка метнулась на дерево, воробьи с дерева - на крышу. Лошадь вскинула морду и дёрнула телегу. А из сарая выглянул какой-то лохматый, серый от муки дядька и, не разобравшись, погрозил длинным кнутом отскочившему от телеги Саньке:

- Но, но... смотри, не балуй, а то сейчас живо выдеру!

Засмеялась Светлана, и что-то жалко ей стало этэтого несчастного Саньку, которого все хотят выдрать.вовсе не такой уж фашист?

- Папа, - сказала она мне. - А может быть, он вовсе не такой уж фашист? Может быть, он просто дурак? Ведь правда, Санька, что ты просто дурак? - спросила Светлана и ласково заглянула ему в лицо.

В ответ Санька только сердито фыркнул, замотал головой, засопел и хотел что-то сказать. А что тут скажешь, когда сам кругом виноват и сказать-то, по правде говоря, нечего.

Но тут Пашкина собачонка перестала вдруг тявкать на кошку и, повернувшись к полю, подняла уши.

Где-то за рощей хлопнул выстрел. Другой. И пошло, и пошло!..

- Бой неподалёку! - вскрикнул Пашка.

- Бой неподалёку, - сказал и я. - Это палят из винтовок. А вот слышите? Это застрочил пулемёт.

- А кто с кем? - дрогнувшим голосом спросила Светлана. - Разве уже война?

Первым вскочил Пашка. За ним помчалась собачонка. Я подхватил на руки Светлану и тоже побежал к роще.

Не успели мы пробежать полдороги, как услышали позади крик. Мы обернулись и увидели Саньку.

Высоко подняв руки, чтобы мы его скорее заметили, он мчался к нам напрямик через канавы и кочки.

- Ишь ты, как козёл скачет! - пробормотал Пашка. - А чем этот дурак над головой размахивает?

- Это не дурак. Это он мои сандалии тащит! - радостно закричала Светлана. - Я их на брёвнах позабыла, а он нашёл и мне их несёт. Ты бы с ним помирился, Пашка!

...

- Странные я слышу разговоры, - двигаясь вперёд, сказал бородатый старик. - Видно, я шестьдесят лет прожил, а ума не нажил. Ничего мне не понятно. Тут, под горой, наш колхоз «Рассвет». Кругом это наши поля: овёс, гречиха, просо, пшеница. Это на реке наша новая мельница. А там, в роще, наша большая пасека. И над всем этим я главный сторож. Видал я жуликов, ловил и конокрадов, но чтобы на моём участке появился хоть один фашист - при советской власти этого ещё не бывало ни разу. Подойди ко мне, Санька  - грозный человек. Дай я на тебя хоть посмотрю. Да постой, постой, ты только слюни подбери и нос вытри. А то мне и так на тебя взглянуть страшно.

Всё это неторопливо сказал насмешливый старик и с любопытством заглянул из-под мохнатых бровей... на вытаращившего глаза изумлённого Саньку.

- Неправда! - шмыгнув носом, завопил оскорблённый Санька. - Я не фашист, а весь советский. А девчонка Берта давно уже не сердится и вчера откусила от моего яблока больше половины. А этот Пашка всех мальчишек на меня натравливает. Сам ругается, а у меня пружину зажулил. Раз я фашист, значит, и пружина фашистская. А он из неё для своей собаки какую-то качалку сделал. Я ему говорю: «Давай, Пашка, помиримся», - а он говорит: «Сначала отдеру, а потом помиримся».

- Надо без дранья мириться, - убеждённо сказала Светлана. - Надо сцепиться мизинцами, поплювать на землю и сказать: «Ссор, ссор никогда, а мир, мир навсегда». Ну, сцепляйтесь! А ты, главный сторож, крикни на свою страшную собаку, и пусть она нашего маленького Шарика не пугает.

- Назад, Полкан! - крикнул сторож. - Ляжь на землю и своих не трогай!

Ах, вот это кто! Вот он, Полкан-великан, лохматый и зубатый.

Постояла Светлана, покрутилась, подошла поближе и погрозила пальцем:

- И я своя, а своих не трогай!

Поглядел Полкан: глаза у Светланы ясные, руки пахнут травой и цветами. Улыбнулся и вильнул хвостом.

Завидно тогда стало Саньке с Пашкой, подвинулись они и тоже просят:

- И мы свои, а своих не трогай!

- Отбой! - приказал комендант снежной крепости Тимур, увидев во главе войска  своего главного противника по военной игре Сашу Максимова, у которого, как он ошибочно полагал, только что погиб на финской войне отец. - Сдать крепость без боя!

Его непримиримый противник - командир отряда противника в их игре -  был болен, но убежал из дому с температурой, чтобы во что бы ни стало взять этой ночью крепость, возглавив свое войско.

Тимуровцы с легкостью могли бы отбить эту атаку.

Но комендант  приказал выбросить белый флаг.

Он понял - мальчик, у которого погиб в честном бою отец-командир, сейчас «свой».

А со своими не воюют!..

- Капитан Грант! Отец! - закричали Тимур и Женя.

Тут сердце Гайдара  вдруг опять встрепенулось и принялось, как и душа Светланки,  светить во все концы. Туман перед глазами рассеялся и он обнаружил, что больше не стоит в полынье. Тогда он дал капитану Немо команду: «Поднять «Наутилус» наверх!»

И стал готовиться к выходу  на сушу.

...Через два дня писатель Аркадий Гайдар выписался из больницы. Провожали его Сергей Иванович, Галя и Иван.

Прежде чем повернуться на каблуках и быстро уйти, Сергей Иванович отчеканил:

- Аркадий Петрович, не забудьте: 25 января вас ждут на совещании в ЦК ВЛКСМ по вопросам трудового и военного воспитания детей. Если сдадите этот экзамен, ваш «Комендант снежной крепости» немедленно пойдет в печать.

Галя просто кротко улыбалась, стараясь не выдавать тихой грусти.

Иван же строго повелел:

- Иди, командир, и больше не возвращайся.

- Нет, я непременно вернусь, - пообещал им обоим Гайдар. - Это очень серьезно.

А на улице сияло, катаясь на снегу рыжим озорным мальчишкой, даже в этот крепкий мороз  ясное, требующее от жизни своего - январское  солнце. Вокруг было много разных людей и все они не всегда знали, как понять чужую границу, не теряя своей, и часто это приводило к печальным, а порой и забавным потерям. Но он твердо верил, внутреннее и внешнее когда-нибудь сойдутся и на их материке снова наступит Золотой Век. Главное, что его ждут повсюду его дети.

Вскоре по всей стране молнией разлетелась речь Гайдара, обращенная к своим юным читателям с трибуны ЦК комсомола. В ней в частности говорилось: «Пусть потом когда-нибудь люди подумают, что вот жили такие люди, которые из хитрости назывались детскими писателями. На самом же деле они готовили краснозвездную, крепкую гвардию».

Осенью 1941года военный корреспондент «Комсомольской правды» Аркадий Гайдар, которого не взяли на фронт по здоровью, отказался эвакуироваться из осажденного немцами Киева.  Он сказал, что уезжать ему было стыдно - в окружении, фактически, на произвол судьбы, была брошена высшим командованием многотысячная группировка  войск. Вместе с другими командирами он вывел, разбив на три штурмовые колонны, с боями в леса  около четырехтысяч бойцов, которые стали потом прорываться мелкими группами дальше.  Сам же Гайдар собирался организовать свой собственный партизанский отряд и увести его в Черниговские леса. Но 26 октября 1941года он был убит выстрелом в сердце на железнодорожном переезде близ села Лепляво Каневского района Черкасской области, нарвавшись вместе с четырьмя другими бойцами на немецкую засаду.  Приняв огонь на себя, Гайдар успел махнуть оставшимся за насыпью товарищам, благодаря чему тем удалось спастись.

По крайней мере, двое из них дожили до Победы.

По их словам, на гимнастерке командира в те дни отсутствовал неизменный орден: cослуживцы в целях конспирации уговорили товарища Гайдара что называется - не светиться.