Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(12)
Николай Сахвадзе
 БОДРЯЩИЙ ВОЗДУХ ГРУЗИИ

Военно-Грузинская дорога

- Май на дворе! Теперь работа попрет, только успевай поворачиваться! А ты две недели без содержания просишь! - бурчал отрывисто и резко, точно ломал сухие сучья, мастер службы сжиженного газа. - Что за блажь?

Сам того не подозревая, он неожиданно точно обозначил мое клиническое состояние. Но я лишь твердил:

- Надо мне, надо! Написал же, что по семейным обстоятельствам...

Мастер недавно вышел из нашей среды и еще не привык пользоваться властью. Он взволнованно и раздраженно ходил туда-сюда под навесом из горбатого белого шифера, под которым ставились на ночь машины. Злился и вертел в руках листок с заявлением.

Я слегка усилил нажим:

- Можно подумать, без меня «Моздокгоргаз» за две недели развалится! Тем более, что дела пошли лучше, чем раньше. Значительно лучше! - подпустил я, прозрачно намекая на его недавнее возвышение.

До этого он был шофером, и мы с ним развозили баллоны с пропаном по станице Луковской. А когда нам удавалось продать несколько баллонов на сторону, то он, пусть не всегда справедливо, но все же делился со мной.

- Ладно, - сдался мастер, подписывая заявление. - Счастливо тебе!

Я помчался в кассу предварительной продажи, приобрел билет на автобус. Дома тщательно уложил в просторный зеленый рюкзак самое необходимое для себя и подарки для родственников. С этим рюкзаком мой отец, отслуживший четверть века в Советской Армии, еще не так давно выезжал на очередные военные учения.

На рассвете полупустой автобус Моздок - Тбилиси осторожно вырулил с маленькой автостанции. Я лег на заднее сидение и в полусне доехал до Орджоникидзе. Отсюда в наше время начиналась Военно-Грузинская дорога, а вот в начале XIX века ее первая верста шла от ворот Моздокской крепости.

Стоило въехать в сырое и сумрачное жерло Дарьяльского ущелья, небо ушло высоко вверх, будто отброшенное грохотом Терека. А сам он был стремителен, как опрокинутый на спину, горизонтальный, водопад. Мысль о временах хаоса, начале мира, сражении титанов не казалась здесь преувеличенной или возникшей не к месту. И даже большие отары овец, запрудившие дорогу, могли быть предстоящей жертвой языческому божеству.

Овец неторопливо гнали по шоссе небритые чабаны в кудлатых папахах, изредка, с неохотой, покрикивая. Чабанам помогали матерые, скупые на голос овчарки и волкодавы. Овцы были голодные, бестолковые, пыльные; они однозвучно блеяли, наполняя ущелье бесполезными жалобами.

Пассажиры по пояс высовывались в окна и, надсаживаясь, кричали: «Гэй! Гэй!» Маленький потный толстяк выскакивал на дорогу и, освобождая проезд, бежал впереди автобуса, задыхаясь и размахивая фетровой шляпой. Это был коренной тбилисец, командированный в Орджоникидзе. Там он получил от соседей телеграмму о сбежавшей жене. Он уже два раза с горечью показывал шоферу синеватый бланк, разрушивший всю его прежнюю жизнь.

- Бывает! - кивал шофер, не отвлекаясь от дороги.

Оставив позади, в мрачной теснине Дарьяла, голодных овец, мы прибыли в село Казбеги. На площади - памятник грузинскому писателю Александру Казбеги. Его предки были феодальными правителями этих мест. Теперь здесь размещается музей, где среди прочих экспонатов хранятся шашка и курительная трубка А. С. Пушкина. Разглядывая отсюда на обратном пути из Арзрума вершину Казбека и купольную церковь Святой Троицы, стоящую вместе с колокольней на горном отроге, поэт оставил подробную и точную картину.

Высоко над семьею гор,

Казбек, твой царственный шатер

Сияет вечными лучами,

Твой монастырь за облаками,

Как в небе реющий ковчег,

Парит, чуть видный над горами.

Далее путь автобуса пролегает по сравнительно широкому пространству Хевского ущелья. Александр Казбеги, приобщаясь к жизни земляков, пас на окрестных альпийских лугах своих овец. Однажды к нему подошли два невесть откуда взявшихся француза и заговорили на ломаном русском языке. Можете представить их удивление, вспоминал позднее писатель, когда в ответ они услышали родную речь.

После ряда бетонных коридоров и галерей начался головокружительный подъем к Крестовому перевалу. Движок мотора стойко и упорно работает на хриплой монотонной ноте. Наивысшую точку Военно-Грузинской дороги отмечает каменный крест. Все машины останавливаются возле крошечного целебного озерца, расположенного в выемке скалы, и путешествующие пробуют холодный нарзан на высоте 2395 метров над уровнем моря.

Девочка лет четырех в пушистой вязаной кофточке, отпив глоток минералки из походной алюминиевой кружки, начала бойко прыгать на месте, чтобы согреться и размять затекшие ножки.

- Восторг над бездной! - по-своему объясняет ее поступок улыбающийся отец.

А потом опять влажный колодезный сумрак в тоннелях с маленькими бойницами, осторожный серпантин спуска в глубинном просторе прозрачного небосвода, пока не выезжаем наконец в долину Арагви.

В селе Пасанаури, которое Дюма-отец запомнил как простой казачий пост из сорока человек, можно сытно пообедать в придорожной харчевне.

Отобедав, едем вдоль правого берега реки Арагви. Толстяк указывает свернутой телеграммой, которую он упорно называет «дэпэшой», на неприметный среди горного пейзажа газопровод Ставрополь - Тбилиси. Теперь понятно, зачем он был в командировке: скорее всего, по поводу поставки газа.

Вот оно, село Шавшвеби!

Не доезжая Мцхета, древней столицы Грузии, сошел у бензоколонки. Там, где направо уходит широкая магистраль в сторону Гори.

Было жарко. На маслянисто-глянцевом асфальте, дымясь, тонули солнечные блики, придавая асфальтовой реке мнимое движение.

Я остановил красный, как спелый помидор, «Москвич». В нем сидел обаятельный на вид парень, с гладким плутовским лицом, и загорелая пожилая женщина.

До самого Шавшвеби они говорили о чем-то веселом, заполняя паузы звучным продолжительным смехом. «Москвич» неутомимо, на большой скорости, шел по липкому асфальту, шелестя и присвистывая шинами.

Обнаружив, что я не говорю по-грузински, они больше не обращались ко мне, подчеркнуто потеряв интерес. Однако я кожей чувствовал легкое снисходительное презрение, исходящее от них. Они никак не могли взять в толк, откуда на краю дороги, посреди Грузии, появился человек, не говорящий на их языке.

Въехав в Шавшвеби, «Москвич» остановился напротив колхозного правления, похожего на районный Дом культуры где-нибудь в центре России.

Я вышел из машины, вытащил рюкзак.

Парень тоже вылез и, лениво потягиваясь, приблизился ко мне. Я спросил:

- Сколько?

Он назвал.

Цена, несоразмерная расстоянию: на эти деньги можно купить двадцать литров бензина. Но мне не хотелось спорить или ругаться с ним. Он взял деньги и уехал довольный.

Я же остался в раздумье. В детстве мне приходилось бывать здесь с отцом, но расположения села я не запомнил, и напрягать память не имело смысла. Мимоходом пожалел о том, что отец несколько лет назад оставил нашу семью и живет теперь на Украине, а иначе наша поездка была бы совместной.

От правления отъехала грузовая машина. Она притормозила, поравнявшись со мной.

- Кто тебе нужен? - выглянул из кабины шофер.

- Арчил Миделашвили, - сказал я и предупредил, что по-грузински не говорю, знаю лишь наиболее расхожие выражения.

- Садись, - пригласил тот. И когда я втиснулся со своим громоздким рюкзаком в кабину, он спросил: - А кем тебе Арчил приходится?

- Родственник.

- Какой же он тебе родственник, если ты русский, а он - грузин?

Я досадливо хмыкнул.

- Самый настоящий. Арчил женат на сестре моего отца.

Шофер недоверчиво качнул головой. Мы проехали около километра или чуть больше в сторону Гори. Остановив грузовик, он указал на необъятный солнечный косогор, далеко и полого устремившийся вверх. По-над самой дорогой росли высоченные тополя, чинары и грушевые деревья, в беспорядке переплелись ветви кустарников. Это буйство вздымалось из густой высокой травы, и я не сразу разглядел проем улицы.

Шофер объяснил, как пройти к дому Арчила.

Я перешел дорогу и стал подниматься по узкой разбитой улочке. Кое-где возле просторных домов из крупного светлого булыжника сидели на лавочках скорбные старые женщины в поношенной черной одежде. Они прекращали разговоры и провожали меня внимательными взглядами. Я вспомнил, что многие женщины Грузии носят траур по умершим всю жизнь.

А вот и нужный мне забор из металлической сетки, покосившаяся дощатая калитка. Двор перевит виноградом. Под навесом - большая глиняная печь, наполовину врытая в землю. Тетя Маня и ее дочь Тина по очереди наклонялись в рдеющий проем и гулкими пришлепами лепили к горячим стенам тонкие овальные листы лаваша.

- Мамида, - позвал я тетю. Дословно - «сестра отца».

Она повернула голову, вытирая лоб тылом ладони, и почти тут же удивление в ее глазах сменилось радостью и недоверием.

- Колиа! - вскрикнула она, узнавая. - Бичико, мальчик мой, как вырос!

И заторопилась, расцеловала в щеки, стараясь не вымазать меня в тесто.

Тинико - миниатюрная восьмиклассница - по-детски радовалась приезду кузена. Она улыбалась так шаловливо, так нежно, так искренне, что смущалась своей улыбки и прикрывала лицо ладонями, но тут же отбрасывала их и смотрела лукаво, радостно. Я улыбнулся в ответ.

Вскоре пришли с работы Арчил с сыном. Сын на три года старше меня и по паспорту зовется широко распространенным в Грузии английским именем Робинзон, хотя с детства все называют его просто Лери.

- Здравствуйте! - на «вы», невероятно этим смущая меня, обратился Арчил - невысокий, лысеющий, прокаленный солнцем крепыш, суровый и неухоженный на вид. - Здравствуйте, Колиа!

Глаза его увлажнились. Он не спеша вытер их указательным пальцем, повернулся к жене и распорядился:

- Маниа, готовь на стол. Быстро!

В грузинском алфавите нет буквы «я» или «ю». Фамилия автора «Трех мушкетеров» пишется, например, так: Диума.

Притча о двух братьях

- Пошли наберем вина, пока накроют на стол, - пригласил Лери.

Он хорошо и правильно говорит по-русски, потому что учился в Тбилиси в строительном техникуме. Но так и не стал прорабом. Познакомился с сомнительной компанией, научился играть в карты и колесил на электричке до Рустави и обратно, обыгрывая попутчиков. За ним стали охотиться конкуренты. Арчил приехал и увез сына в село. Два года назад Лери вернулся из армии, но пока еще ни разу не рискнул съездить в столицу. Об этом я узнал во время нашего пребывания в подвале. Мы спустились сюда по шаткой деревянной лестнице из четырех ступенек.

- Один кувшин остался, - с ноткой легкого сожаления произнес Лери. - В остальных давно дно показалось. Немного раньше приехал бы, лучше было.

Он присел на корточки перед земляным бугорком и очень бережно стал сгребать его в сторону.

Я огляделся. Подвал длинный, сумрачный, с паутиной по углам. У стенки - старый кухонный стол с раскрытыми ржавыми тисками. Вверху идет толстая, как шпала, деревянная балка. В балку вделаны железные крючья, на одном из них гирлянда крупного чеснока, на другом - чистые резиновые сапоги. Осенью Арчил с сыном по очереди обуваются в них и давят собранный виноград в самодельном деревянном ящике, откуда сок, который даже в начале этого процесса называют молодым вином, сбегает по приготовленному желобу в зарытые здесь кувшины.

- Попробуй, - предложил Лери.

Он уже открыл кувшин, убрал слой виноградных листьев, собрал в кружку плесень и с короткой молитвой вылил в угол. Кувшин огромный - горлышко у него как колесо телеги. Запах вина ароматной волной распространился по подвалу.

- Пей первым, - сказал я.

- Хорошо, - брат помолчал, взгляд его сосредоточился. - Я хочу, чтобы ты не забывал дорогу к нам. А то видишь, как нехорошо получилось: ты приехал, а я не сразу узнал тебя. Ведь мы могли столкнуться в трамвае или автобусе и не узнать друг друга. Мы могли даже подраться...

Сокрушенно покачал головой и рассказал такую историю:

«Давно, еще в старое время, когда отец Арчила был маленьким, жили в нашей деревне два брата. Старший с женой, детьми и родителями, а младший - отдельно, и сам вел свое хозяйство.

Оба брата работали много, но не сумели одолеть нужду. Как на грех, выдался неурожайный год, и каждый из них собрал всего по двадцать снопов.

Старший решил: женщины из одежды что-то свяжут, я с отцом что-нибудь на продажу сделаю, тем и перебьемся; а вот младший, он один, ох и трудно ему придется!

Когда стемнело, положил два снопа на спину и тайком понес брату.

Вернулся, смотрит, а снопов у него не убавилось.

Удивился, взвалил еще четыре, пошел. По дороге столкнулся с человеком, который тоже нес снопы.

В это время вышла луна, и он узнал младшего брата. Тот, оказывается, тоже подумал: живу один, мне много не надо, а у него жена с детьми, родители - все на нем. Как не помочь?

Рассказали братья друг другу об этом и со слезами обнялись...»

- За такую вот братскую любовь! - заключил Лери и медленно выпил.

Признаться, я привык пить недорогой портвейн с бывшими одноклассниками без всяких здравиц. И теперь не знал, надо ли подтверждать данный тост какими-то словами или это совсем необязательно.

К счастью, вверху, в проеме распахнутых створок двери, возникла звонкоголосая Тина, бойко отругала нас и исчезла столь же искрометно, как и появилась.

- Чем она недовольна? - спросил я.

- Говорит, все готово. Арчил ругается (и Лери, и Тина называют отца по имени). Арчил считает, что мы тут напьемся и за столом поговорить достойно не сможем.

- Тогда поторопимся, чтобы успокоить его, - сказал я. - Пусть не думает о нас так плохо.

Наполнив вином два высоких глиняных кувшинчика, Лери прикрыл деревянной крышкой разверстое горло кувшина, врытого в землю. Навалил на крышку булыжник.

«Кто вы, Колиа? Кто вы?!»

Мы сидели за столом.

Раньше это была открытая веранда, где гонялись друг за другом шаловливые сквозняки; а сам дом состоял из одной сумрачной, по причине невероятных размеров, комнаты. Когда на веранде установили ажурный оконный переплет и застеклили его соты, то вышла еще одна комната, тоже большая, но очень светлая.

Здесь стояли три железных кровати, стол, стулья, телевизор и потемневший от времени самодельный шифоньер. На свежевыбеленной стене висели большие, как плакаты, портреты Ленина и Сталина в цвете.

Гостям частенько не хватало места, в таком изобилии являлись они по праздникам к гостеприимному Арчилу и занимали весь дом, все кровати. А Арчил с семьей переселялся в полуподвальное кухонное помещение, и они спали на твердых деревянных топчанах, один вид которых напоминал камеру предварительного заключения.

В молодости Арчил был силен и ловок - жгут мускулов. Если считал, что ему нанесена обида, а односельчане старались удержать его от немедленной дуэли, мог перескочить через головы и ударить обидчика пятками в лицо. Он всегда умел постоять за себя, таким же воспитал Лери.

Итак, мы сидим на веранде - Арчил, тетя Маня, Лери, Тинико и баба Эва, мать Арчила. Она живет в соседнем дворе - тучная, молчаливая, отяжелевшая от прожитых лет женщина с темно-коричневыми руками.

Арчил уже дважды произносил тосты, а я смущенно отмалчивался в ответ.

- Сердцами говорить надо, - с некоторой долей досады вырывается у Арчила. - Если я захочу напиться, то пойду в подвал. Буду пить, пока смотреть на вино не смогу. Но так нельзя! Раз мы сидим с вами, Колиа, за столом, значит, любим друг друга, значит, уважаем, и сердца наши должны быть на ладони. Тогда я буду смотреть ваше сердце, что ему надо буду смотреть, а вы мое - тоже смотри.

Он берется правой рукой за грудь, замирает на мгновение, а потом протягивает вперед сжатый кулак и раскрывает, чтобы я мог видеть его хлебосольное сердце.

- Вино нужно, чтобы хорошие слова услышать. За столом говорить надо. Нельзя за столом рот и сердце на замке держать. Зачем я буду пить с человеком, если он мне сказать ничего не может, а я ему сказать ничего не могу? Сейчас надо выпить за то, чтобы мы с вами, Колиа, сердцами говорили. Чтобы всегда друг о друге все знали и никогда друг друга не забывали.

Мы выпили по стаканчику ароматного густого вина. Закусили. На тарелочках - зелень, сыр, лаваш, кукурузная каша, жареная рыба и курятина.

Темнеет. Над горами, в той стороне, где расположена Южная Осетия, чиркают далекие молнии. Тут темнеет как-то сразу, гораздо быстрее, чем в Моздоке, и Тина зажигает свет.

Баба Эва желает всем спокойной ночи, благосклонно улыбается мне и уходит на свой двор. Арчил провожает мать задумчивым взглядом. Какая-то мысль не дает ему покоя. Она зреет и набухает в нем, как прорастающая фасоль.

- Что думал большой Колиа - ваш отец, когда бросал Грузию? - морщась, как от боли, вскрикивает он. - Зачем? Скажите мне, что он думал?!

- Не понимаю вас, дядя Арчил.

- Эх, Колиа... - вздыхает он так глубоко, что я начинаю нервничать. - Разве там, в России, среди русских, вы - русский? Нет! Разве здесь, среди грузинов, вы - грузин? Нет! Кто вы, Колиа? Кто вы?!

И Арчил вдруг заплакал.

Кровь кинулась мне в лицо, и сердце захлебывалось и спотыкалось в ее убыстряющемся токе. Как же так? В то время мне была незнакома короткая и горькая исповедь Сергея Параджанова: «Я - армянин, родившийся в Грузии, коренной тбилисец, отбывал срок в русской ссылке за украинский национализм». Национальная политика империи казалась мне правильной и удачной.

Этому способствовала размеренная жизнь в разноплеменном Моздоке с его временем выпестованной национальной и религиозной терпимостью. Здесь без драм и эксцессов обитали русские, армяне, осетины, кабардинцы, корейцы, кумыки, евреи... Всех их хоронили на кладбище за железнодорожным вокзалом - и христиан, и мусульман, и корейцев, а в левом углу погоста, впритык к мебельной фабрике, обретали покой моздокские евреи.

И вот после слов Арчила прорастало сомнение, которое раньше никакими доводами не могли поселить во мне сокурсники из союзных республик: ни эстонец Юри Пярни, ни туркмен Бабанияз Каюмов, ни поэт-харьковчанин Виталий Полищук. Все мы заочно учились на втором курсе литературного института имени Горького.

Я вспомнил, что суеверный Полищук называл людей, не помнящих Родину, перевертышами; он по возможности избегал общения с ними. До сих пор ваш покорный слуга не относил это унизительное слово к себе, а теперь впервые робко примерил.

Визит патриарха

Фланирующим шагом курортника я возвращался из сельмага, с интересом поглядывая по сторонам. На подоконнике распахнутого окна стоял проигрыватель: болгарский певец Эмил Димитров роскошным рыдающим голосом пел песню «Я пьян от любви». Крупная полная девушка в глухом бархатном платье старательно выплясывала перед трюмо в прохладной глубине комнаты.

А навстречу бежала тетя Маня в затрапезном кухонном халате, в котором никогда раньше не выходила на улицу.

- Ах, Колиа! - еще издали закричала она. - Пойди посмотри, чтобы Арчил не зарезал корову! Пожалуйста, пусть он не делает этого! Поторопись!

Мы побежали в их двор.

Я метнулся к низкому строению из самана, где жили теленок и корова. Но Арчил уже шел навстречу. В одной руке он держал широкий сверкающий нож, а в другой - черно-фиолетовую индюшку, похожую на распушившийся шарообразный куст. Индюшка слабо подрагивала, роняя с оголенной шеи гранатовые зерна крови.

- О, Колиа, вы уже пришли, - сказал он, смущенно пряча глаза и слегка улыбаясь. - Это хорошо. К нам приехал наш родственник. Я не совсем знаю, кто он для нас и как это по-русски... Но пусть будет чужой человек, разве мы не должны накормить его, если он голоден, и уложить спать, если он хочет отдохнуть?

- Должны... - я неопределенно пожал плечами.

Арчилу совсем не понравилось движение моих плеч.

- Должны! Конечно, должны!!! - вскричал Арчил, вздымая тушку индюшки, как праздничный рог с вином. - А эта женщина говорит, что у нас нет ничего... Что я за хозяин, что за человек, если не могу накормить гостя? Пусть в доме мяса не будет, я себя зарежу, но мой гость будет сыт...

Вошли на кухню. Здесь чинно сидел небольшой сухонький старичок в габардиновом костюме и белой войлочной шапочке. Обычно эту шапочку, любимый головной убор сванов, за пределами Грузии принимают за еврейскую ермолку.

Скрытое внутреннее напряжение исходило от этого человека.

- Давай приготовлю, Арчил, - предложила тетя Маня, отрывая руки от груди и робко протягивая их к индюшке.

- Н-не надо, - выразительно отказался Арчил. - Мы сами. Правда, Колиа? У нас тоже есть руки. Если женщина не хочет заниматься своим делом и накормить нас, то, слава Богу, руки-ноги есть, руки-ноги на месте, мы сами можем накормить всех, - и швырнул индюшку в большой медный таз. Таз юлой крутнулся на утоптанном земляном полу.

Сели на корточки, стали дергать жесткие перья. Тетя Маня, вздыхая, ушла в дом. Старик наблюдал за нами, потом спросил что-то тонким забавным голосом. Арчил представил нас друг другу.

Старика звали Лео. Узнав, что я почти не говорю по-грузински, он сожалел об этом так горько, точно встретился с глухонемым.

- Я же говорил вам, Колиа, что нельзя быть никто! - в очередной раз посетовал Арчил и, сокрушаясь, прижал ладонь к уху. Когда опять занялся делом, на полуседом виске, выделяясь, чернел прилипший птичий пух.

Обдергав и выпотрошив индюшку, мы осмолили ее на керогазе и поставили вариться в огромной кастрюле. Арчил принес из подвала вино.

Лери не было дома, и мы сели за стол втроем.

Оказывается, Лео заехал к Арчилу, возвращаясь от внучки. Внучка в прошлом году получила диплом в столичном институте и вернулась в деревню. Председатель колхоза, чтобы проверить знания колхозной стипендиатки, спросил ее о Ейске, в котором нес в свое время воинскую службу. Маквала ничего не знала об этом городе.

Тогда недовольный председатель сказал, что лучше бы они послали учиться сторожевую собаку главного механика: та пусть ничего не делает, зато, по крайней мере, стыдится этого и постоянно прячется от людей, пока не проголодается.

На это замечание Маквала язвительно ответила, что ее учили в институте грузинскому языку, а не географии. И если уважаемому председателю нужны рассказы о Ейске, то пусть бы и посылал ее туда, а не в Тбилиси. И потом, что это он привязался к ней, как следователь прокуратуры? Высокая должность еще не дает права унижать достоинство другого человека.

Осрамив таким образом председателя, Маквала покинула кабинет с видом, будто это она, а не председатель, стала в Ейске доблестным сержантом.

Лео явно гордился внучкой. Арчил тоже охотно и одобрительно смеялся, поясняя мне время от времени оживленный рассказ старика.

И все-таки на уме у Лео было совсем другое. В свои 73 года он, прожив после смерти жены десять лет бобылем, решил снова жениться и заехал к Арчилу, чтобы узнать, нет ли здесь, в Шавшвеби, подходящей кандидатуры.

Арчилу желание Лео показалось комичным. Он хохотал, как сумасшедший. Сгибал крючком указательный палец и кричал по-русски:

- Лео! Лео! У нас уже так. Вы ничего не сможете.

Старик разгорячился, голос его стал еще тоньше и пронзительнее:

- Нет, Арчил. Нет! У нас все в порядке. Женщина будет довольна. Клянусь прахом отца!

- Не могу, - вытирая слезы, отказывался верить Арчил. - Нет, Лео, не могу. Не проси. Вдруг подведу человека. Нехорошо. Обижаться будет.

Старик перестал спорить, окинул собеседника гордым и презрительным взглядом:

- Ну ладно. До свидания. Мы поехали.

Лео обиделся сразу и сильно, как избалованный подросток. Как будто Арчил исказил и обессмыслил его дальнейшее существование.

- Ва! Лео! - удивился Арчил. - Не обижай. Ночь здесь переспишь, потом поедешь.

Старик покачал головой.

Арчил хмуро морщился.

- Ночь скоро, - не уступал Арчил. - Беспокоиться буду.

- Не надо, - улыбка тронула и озарило личико Лео, как луч нарастающего света. - Зачем беспокоиться? Мой дом - Грузия, и в Грузии я всегда дома. Разве нет?

- Ки, батоно, - подтвердил Арчил. - Правильно... Подожди, подожди немного. Вина налью.

Лео сел.

Арчил принес деревянный бочонок литров на восемь, полный ароматного сухого вина цвета зрелой вишни. Потом вытащил из кастрюли индюшку и со словами «Горячее сырым не бывает» разорвал пополам. Лео неторопливо уложился, взял бочонок, крякнул.

- Тяжело, да? - посочувствовал Арчил. - Может, отлить?

- Слушай, Арчил, - разозлился старик, - ты меня совсем за мужчину не считаешь. Какой бессовестный стал!

- Извини, Лео, я пошутил, - сказал Арчил.

Мы пошли провожать Лео.

«Отец солдата»

Утром пошел град.

Он был такой крупный, что убило двух индюшат, прежде чем их загнали под навес и обложили дровами.

- Какое горе! - твердил Арчил. - Какое горе! - и свирепым полушепотом матерился по-русски и по-грузински.

- Почему горе? - совсем некстати поинтересовался я у Лери.

- Виноград, помидоры - все побьет! Как ты не понимаешь?! - рассерженно закричал брат.

Вообще-то я представляю последствия разгула стихии, но меня поражает масштаб страданий. Ни разу в жизни не видел, чтобы кто-то переживал так из-за погоды.

- Нехорошо, - говорит тетя Маня. - Ах, как нехорошо получилось! Сейчас в деревне двойной праздник празднуют - день основания и чтобы град не пошел. А он... Вот он, град!

Мы сидим в сумрачном полуподвальном помещении кухни. Дверь открыта. Мы сидим и смотрим, как прыгают на сухой темной земле крупные светлые градины. Наиболее резвые заскакивают к нам в гости.

- Нет! - говорил Арчил, растирая подошвой матовые шарики. - Нет. Не могу смотреть. Не мо-гу!

Достает из ящика комода тоненькую, почти как виноградный усик, церковную свечку из желтого воска, зажигает и крепит робкий огонек к углу низкого темного комода, капнув туда воском. Потом ложится на топчан и с головой накрывается тонким латаным шерстяным одеялом.

Над топчаном висит карта Грузии. Старая, потертая.

Время как бы остановилось, замерло, пока не появился брат Арчила - Сосо. Он пришел со всей своей большой семьей. Никто не пошевелился. Арчил, накрытый с головой одеялом, лежит неподвижно. Семья Сосо молча расселась кто где. И вот все мы сидим и смотрим, как скачут, устилая землю, разыгравшиеся градины, а земля начинает медленно темнеть, будто набухая кровью.

- Арчил, пора идти на работу, - говорит Лери.

Сосо решительно поднимается с деревянного ящика из-под пива. Арчил откидывает одеяло и встает с топчана.

Мужчины уходят из дома, не позавтракав.

Вечером Тина, чтобы отвлечь от горестных мыслей, объявила поход в кино. Она выглядела юной феей, пожелавшей наделить всех счастьем, но еще не вполне уверенной в правильности заученных заклинаний.

Арчил повел вокруг безумным взглядом. Как можно в такой день вспоминать о кино?

- Правильно говорит Тинико, пойдем, - поддержал сестру Лери. - Хороший фильм. Называется «Три мушкетера», - и, лихо протыкая воздух, изобразил перед Арчилом выпад шпагой.

У сельского клуба неспешно и важно собирались люди в чистых праздничных одеждах. Были дышащие здоровьем и силой молодые пары, крепкие пожилые люди, сухие жилистые старики. Носились между ними дети, верткие, крикливые, радостные.

Пришел молоденький худой киномеханик с редкими усиками, открыл узкую дверь. У двери равнодушная, небрежно одетая женщина стала продавать билеты. Зал был низкий, сырой, почти квадратный. Все вошли и расселись. Киномеханик поднялся на крохотную сцену и сказал:

- Нет «Трех мушкетеров». Не привезли.

- Как не привезли? - заволновались люди. - А что привезли?

- «Отец солдата».

- Аферист! - пронзительно и почему-то по-русски закричал седой воинственный старичок. - Аферист! Аферист!

Он был сморщенный, как вишенка, не замеченная во время сбора и до сентября провисевшая на дереве. Он беспрерывно выкрикивал это слово, наверное, самое оскорбительное в его лексиконе: «Аферист!» - и стучал крепкой кизиловой палкой о деревянный, чисто вымытый пол с широкими щелями. Иногда из щели высовывалась крысиная мордочка и, подрагивая острым треугольным носом, с любопытством поглядывала по сторонам.

Лери крикнул:

- Ты знал, что не привезут «Трех мушкетеров»! Ты специально написал так. Чтобы людей собрать, шен мама дзагло!

«Шен мама дзагло» - самое распространенное в Грузии ругательство. Оно относительно безобидно, в переводе на русский означает: «Твой отец - собака!» - и им охотно пользуются женщины и дети.

Все шумели, кричали, стучали ногами.

- Нет! Честное слово, нет! - взвизгнул киномеханик. - Правда не привезли! Правда! - и стучал в грудь кулаком.

Зрители угомонились не скоро. Киномеханик был потный. Арчил смотрел на него с досадой.

- Это люди, да? - презрительно сказал Арчил. - Зачем обманывать?

- Он знал? - спросил я.

- Знал. Конечно, знал. Его отец в пятьдесят третьем году уже делал так. Написал «Тарзан», а стал показывать другое. Его чуть не убили.

Фильм «Отец солдата» в это село попал впервые. Сюжет его прост: пожилой крестьянин из Кахетии в поисках сына-танкиста на дорогах войны. Но главный герой в исполнении Серго Закариадзе обладал таким феноменом достоверности, что в зале не осталось ни одного равнодушного зрителя.

...Наши солдаты заняли немецкий город. На окраине города виноградник. Георгий Махарашвили, взволнованный неожиданной встречей, идет меж рядов и разговаривает с виноградом, как с живым, близким существом. Он останавливается, бережно, словно собрался понянчить ее, берет виноградную лозу.

В зале, как по команде, установилась настолько оглушительная тишина, что в ней рождались и тлели, мнимо потрескивая, слуховые галлюцинации. Я взглянул на Арчила. Глаза его округлились, блестели, ноздри подрагивали. Это он, Арчил, беседовал сейчас там, на экране, в Пруссии, с виноградом. Он, а не Махарашвили. Это его движения были так бережны и так нежны.

Потом танкисты, молодые ребята, чинили танк и, исправив, пустили его по винограднику. И тяжелое железное чудовище с грохотом подминало под себя легкие трепетные кусты.

- А-а! - раздался высокий нарастающий крик, и темная, с поднятыми руками, фигура метнулась к экрану. - Что делаешь, проклятый? Что? Что делаешь?! Сука!!!

Это был Арчил.

Почти тут же появился на экране Махарашвили, не менее страшный, не менее потрясенный.

Арчил стоял посреди прохода, с благодарностью смотрел на киногероя и плакал. Потом вернулся на место - какой-то маленький, опустошенный. Слезы он размазал рукавом по лицу, и мокрое лицо блестело.

Когда вернулись домой, у калитки стояла корова.

- Ну вот, - сказал Арчил, - забыли про бедное животное. Как могли?

И он виновато провел корову в стойло, поглаживая по гладкому крутому боку.

Прощание с Грузией

Я проснулся среди ночи и понял, что пора уезжать.

Необходимый ритуал поездки был выполнен: отдохнул, повидался с родственниками, пора и честь знать. Зыбкая же надежда, которая грела на уровне подсознания, растворилась, как таблетка от кашля. Грузия никогда не станет моей родиной.

Нелегко было убедить Арчила в том, что пришел момент расставания. Ему нравились мгновения встречи, и он люто ненавидел процесс прощания.

Мы стояли на обочине.

Мимо стремительно неслись машины. У многих на лобовом стекле красовался портрет И. В. Сталина. Так Грузия утверждала свое право на развенчанного «отца народов».

Вряд ли еще хотя бы один грузин достигнет такой известности и такой власти. Досадно, конечно, что его слава масштабнее славы Руставели, но тут уж ничего не попишешь. Хвалиться приходится тем, что есть, а не тем, чем хотелось бы.

Показался автобус. Лери проголосовал, но автобус не остановился. Еще один промчался мимо, а третий, наконец притормозил. Шипя воздухом в шлангах, открылась задняя дверь.

Я торопливо перецеловался со всеми. Вскочил на ступеньку. Арчил подал рюкзак.

- Колиа, - сказал он. - Извините, если было не так. Приезжайте. Осенью хорошо - урожай убираем. Другой раз лучше будет.

- Больше никто не едет? - крикнул шофер.

Пассажиры, оглянувшиеся на русскую речь, промолчали, наблюдая наше прощание.

- Мы поедем одно место, - торопясь говорил Арчил. - Там мой друг. Там хорошо. Лучше, чем Шавшвеби. Красивее. Там есть это... Как сказать по-русски?.. Лери! Как это будет по-русски?..

Автобус тронулся.

- Водопад! - закричал Арчил. - Водопад, Колиа! Очень красиво! Там вам будет хорошо писать! Слышите?!

Я кивал и смотрел сквозь обширное заднее стекло на их удаляющиеся фигурки.

Арчил, тетя Маня, Лери и Тинико!

Они что-то бодро кричали вслед.

Вдруг откуда-то выбежал и стал носиться взад-вперед черный, сверкающий, как антрацит, жеребенок. Внимание провожающих моментально переключилось, они взмахами рук заботливо отгоняли его от дороги. А малыш думал, что с ним играют, и энергично взбрыкивал, пиная и утаптывая задними ножками бодрящий воздух Грузии.

На какой-то миг мне с такой силой захотелось очутиться среди них, в их безмятежной раскованной суете, что, поддавшись порыву, едва не остановил автобус. Но плавный поворот милосердно скрыл, спрятал их от меня с той неотвратимостью, деликатностью и благородством, с какой крадет и прячет пейзажи первый обильный снег. Мне не оставалось ничего другого, как, виновато помедлив, усесться на свободное место.

Дорога сама по себе награда, - утверждают жители Индии.

Справа, возле глубокого обрыва, мелькнула органично вписанная в пейзаж средневековая сторожевая башня, которую я не заметил, когда ехал в Шавшвеби. И тут же, безо всякой видимой связи, вспомнился недавний и незначительный на первый взгляд эпизод.

Дня три-четыре назад, ближе к вечеру, Арчил вошел на веранду. Я лежал на кровати, поверх покрывала, и знакомился с учебником грузинского языка для начальных классов. Арчил направился в комнату, но вдруг остановился. Похоже, его задела моя праздность.

- Хватит лежать, Колиа, - обеспокоенно сказал Арчил. - Не надо читать. Надо жить.

Подошел, отобрал книгу и, заменяя ненайденные русские слова эмоциональной грузинской речью, рассказал занятную историю, которую, судя по всему, уже долгие годы хранила и передавала из поколения в поколение народная память.

Жил когда-то в селе великий печальник. Стоило этому горе-крестьянину услышать грустную весть, и он уже не мог думать ни о чем другом. А только тяжело вздыхал, как больная корова, отказываясь от веселья, работы, вина и пищи.

Однажды проснулся он в хорошем настроении и, напевая что-то под нос, сел завтракать. Было летнее утро, легкий ветерок беспечно шуршал виноградными листьями. Живи и радуйся, человек!

В это время по улице бежал мальчик и кричал: «Эй, люди, слышали новость? В соседнем селе корова отелилась бесхвостым теленком!»

- Вай ме! (Горе мне!) - сказал печальник и отодвинул миску с едой.

- Что случилось? - испугалась жена.

- Ох, как подумаю, что настанет лето, а несчастному животному нечем будет гонять мух, так просто жить не хочется

Если все мы будем только печалиться о мире, то некому станет работать и любоваться им. Примерно таким простодушным нравоучением завершил свой рассказ Арчил и дружелюбно, но настойчиво пригласил меня на прополку кукурузы.

Позади оставались Грузия, Арчил, впереди меня ждала моя жизнь, заботы, и я понимал, что память ушедших дней надолго, если не навсегда, останется со мной...

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.