Я родилась с радостным удивлением в адрес мира и безоговорочной любовью к нему.В детстве улыбка почти никогда не сходила с моего лица.

Ощущение счастья не требует оснований: оно внутри нас, а не снаружи. Одни и те же обстоятельства одних оставляют равнодушными, других раздражают, а третьим приносят радость.В детстве счастьем для меня были самые простые вещи, например, гладить щенка и незаметно для взрослых дать ему лизнуть свое мороженое. Или лепить из снега деда Мороза вместе с мамой и папой... Кормить голубей и чувствовать, как ты можешь обрадовать их крошками хлеба... Уступить в автобусе место пожилому человеку и увидеть добрые огоньки в его глазах.. Рисовать свои мечты цветными карандашами...

Особое счастье - это на прогулке повиснуть на руках у родителей, согнув в коленях обе ноги, чтобы потом приземлиться на землю... Лишь через многие годы, вспоминая эти прыжки при поддержке родительских рук, осознаешь причину детского восторга! Это чувство защищенности и гордости обладания опорой, исходящей сразу от двух родных людей: мамы и папы. С возрастом родители неизбежно умирают, а перед этим нередко ссорятся, разводятся, болеют, и взрослым детям так не хватает потом этих бесценных и никем не заменимых рук, не говоря уже о том, что далеко не у всех они вообще когда-то были!

Формулировок счастья - великое множество. Для меня это -ощущение нужности. Но с этим все очень непросто. Бескорыстная нужность - самый большой дефицит. Это такая нужность, когда от тебя, кроме тебя самого, твоего голоса, улыбки, прикосновения, кроме твоих откровений и нежности, не ждут никаких услуг и выгод.

Мы всегда нужны мамам и папам, у кого они есть. Потом мы вырастаем, заводим семьи, надеясь стать необходимыми и единственными для супругов и своих детей. Но наши дети тоже вырастают, и у них в приоритете, увы, не мы, не стареющие родители, а их собственные дети, друзья, карьера и хобби. А супруги наши нередко перестают быть родными, а порой становятся бывшими.

Циничная, но доказанная формула: «Никто никому не нужен и никто никому не должен» имеет лишь одно-единственное исключение. Это - родительская любовь и преданность в адрес детей. Любых детей. Плохих и хороших. Грудных и великовозрастных. Успешных и несостоявшихся. Здоровых и инвалидов. Заботливых, любящих, ценящих, помнящих добро, и неблагодарных черствых эгоистов.

...В детстве мы постигаем мир и находим в нем очень много радостного и необыкновенного. Но почему-то взрослые редко замечают искорки счастья вокруг себя. Они всегда куда-то спешат и не обращают внимания ни на анютины глазки на клумбе у дома, ни на грибной дождик и радугу, ни на доверчивые глаза собаки, всецело от них зависящей, - ни на что.«У них, наверное, свое счастье, взрослое и скучное», - думала я, крепко держа маму за руку... Но как же здорово гулять с мамочкой по улицам Одессы и видеть, как на нее, а иногда и на меня смотрят прохожие и улыбаются.

Я вообще заметила, что когда ты первый улыбаешься, остальные тоже почему-то начинают улыбаться. И тогда, в раннем детстве, я догадалась, что улыбка - штука заразная. Но врач освобождение от садика или школы от улыбочного вируса почему-то не выдает. Я пробовала: улыбалась и говорила доктору, что меня заразили улыбкой и я не могу не улыбаться. И мне уже рот болит! Значит, в садик я пойти не могу. А доктор ответил, что не проходил в институте такие вирусные инфекции, хоть он про них тоже знает и даже когда-то ими болел. Он тогда мне подмигнул и сказал: «Эти вирусы сами проходят с возрастом без всяких лекарств». И добавил: «К сожалению».

В душе я хранила тайну своего вечно хорошего настроения: мне страшно повезло с родителями! Еще бы! Я отхватила такую маму! Да и папа тоже был самым лучшим.

Что именно отличало моих родителей от всех других, подаривших жизнь моим друзьям, одноклассникам и соседям, я тогда объяснить не могла. Потребовалось прожить долгую жизнь и потерятьродителей, прежде чем я поняла: их уникальность состояла в нашей нежной взаимной любви другу к другу. А может быть, и в моей способности любить, которую я не осознавала сполна, пока не выросла и не сравнила себя с другими.

Я любила родителей неистово. Наверное, за то, что они мои. За то, что родные. Хотя мне всегда казалось, что они лучшие. Самые добрые и умные. Самые красивые. Самые справедливые! И даже когда меня наказывали и ставили в угол, как мне казалось, ни за что, я все равно прощала родителей и даже жалела их: ведь они нервничали, когда наказывали меня! Они не понимали простых вещей: кукла ведь тоже человек, и сшить ей платье из маминой старой блузки, которую она почти никогда не носит, - это вовсе не проступок. Я, между прочим, тоже мама своей кукле и должна ее красиво одевать. А взрослым это в голову не приходило.

В общем, я не копила обиды на любимых людей, а уничтожала их быстрее, чем они успевали зародиться. Я готова была защищать родителей от дуновения ветерка, от каждой слезинки, сама не знаю от чего! Мне было важно знать, что им хорошо.

Теперь, во взрослости, когда я слышу упреки подруг в адрес их мам и пап, мне становится физически плохо. Не додали, не купили, не воспитали, не учли, не предупредили, не завещали, слишком опекали, лезли в душу, пытались оградить от реалий жизни, а лучше бы просто давали деньги, да побольше!

Все, что не сложилось в судьбе человека, требует виноватых. Их нужно выявить и наказать.Так устроено большинство людей: причины своих неудач ищут и находят вне себя. В правительстве, в климате, в генетике, и, прежде всего, - в родных людях. Этот массовый моральный садизм (и мазохизм) несчастливых взрослых детей, избалованных любовью самых преданных на свете родителей, заполонил планету! Счастливые люди, как правило, добры и великодушны. Но много ли вокруг счастливых и вполне довольных? Увы!

У меня же к родителям имеется всего одна претензия: почему так рано ушли! Сначала мама, а потом и отец.

Мамина смерть была заранее объявлена врачами вместе с диагнозом. Рак, который уже нельзя ни вылечить, ни затормозить. Мама оставила меня, шестнадцатилетнюю, глупую, романтичную домашнюю девочку наедине с этой непостижимой бедой - потерять маму - и с полной ответственностью за девятилетнюю сестренку. Родственников в Украине и вообще в СССР у нас не было. Две мамины родные сестры и брат жили в Америке. Так что опекать нас с сестрой было некому: папа запил от горя, и помощи от него ожидать не пришлось. Даже наоборот: он стал моим старшим ребенком, которого нужно было кормить, обстирывать, мотивировать не пить, но делать это так, чтобы он не разозлился.

Никогда не забуду, как почти потеряв от стресса голос и волю жить дальше, я шла по Одессе, замирая от невероятной внутренней боли. Я не знала, куда иду и зачем. Грядущая мамина смерть, уже озвученная врачами, не принималась моим организмом. Моя душа судорожно искала ошибку. Врачи ведь тоже люди. Они иногда ошибаются. Мог врач ошибиться? Мог! Могли перепутать результаты анализов? Могли! Такое случается.

А Бог? Раз в него верит такое количество людей, значит есть шанс, что он существует. Если его просить, умолять, если ...

У меня был друг, Валерка. Мы дружили с третьего класса. Разница в возрасте в два года делала его кем-то вроде моего старшего брата. Ячувствовала себя очень защищенной в его присутствии, но скорее всего не из-за возраста, а из-за его обожания и преданности. Наверное, он избаловал меня вниманием и заботой, обрушивая такую лавину любви в мой адрес, что в какой-то момент, когда наша невинная детская дружба стала перерастать в нечто большее, я испугалась ответственности. «Люблю ли я его так, как он меня? Есть ли во мне такие чувства, на которые он рассчитывает?»

Мой максимализм искал честности не только от окружающих: я всегда была требовательна к себе.

В ту пору мне было 16, Валерке - 18. Он заканчивал медицинское училище, я - школу. Однажды... Мы гуляли у реки...Было прохладно, я продрогла... Он накинул на меня свою куртку и... поцеловал.

Шли дни и недели, поцелуев стало много, и однажды я спросила себя очень строго, зачем я играю в роман с человеком, который меня любит, если не уверена в своих чувствах. Люблю ли я Валерку? Ответ не приходил. Но я ощущала, что не готова с ним расстаться. Потерять этого человека мне было бы немыслимо больно. Он успел стать родным и незаменимым. Меня бы вполне устроила дружба. Но я осознавала, что этот этап отношений остался позади.

Валеру должны были вот-вот забрать в армию, он чувствовал мою внутреннюю эмоциональную независимость от себя и нервничал. Он не скрывал своей любви и открыто говорил мне, насколько я ему дорога, и, конечно, мечтал услышать от меня в ответ что-то подобное. Но я ничего не могла сказать. Из литературы и кинематографа я, разумеется, знала о любви к мужчине, но сама никогда ее не испытывала. Привязанность к этому человеку была вполне реальной, но откуда я могла знать, имеет ли она что-то общее с любовью или нет! Как вообще можно отличить любовь от привязанности, если это первые в твоей жизни отношения с мужчиной?

Я решила понаблюдать за своими чувствами более пристально. Валера нравился мне. Таких, как он, еще поискать нужно! Природа не обделила его ни внешностью, ни внутренними качествами. Красивый, темноволосый, большеглазый, очень высокий, добрый и не по возрасту мудрый... Его прикосновения были приятны, но какой-то внутренний голос предостерегал меня от безоглядности и шептал: «Не спеши! Это еще не твой единственный. Когда действительно полюбишь сама, ты сразу поймешь это».

Кем был тот вкрадчивый голос? Каково его происхождение? Стоило ли ему доверять?

Подсказки-импульсы, рожденные из детского максимализма и романтического бреда, подпитанные кинематографом и книгами о принце и беззаветной любви? Интуиция  - подсознательный опыт предыдущих поколений, всплеск генетической памяти? Я так и не знаю ответов на эти вопросы. Что было бы, если... Но сослагательного наклонения нет не только в истории общества, но и в любви.

Мы с Валеркой нередко ссорились и каждый раз расставались навсегда, но вскоре мирились, понимая, как нам плохо друг без друга. Он проявлял инициативу. Не унижался, нет. Мирился, не теряя достоинства, как более сильный и понимающий ценность отношений. Прощал, наверное, мне девичьи капризы. А я все не могла определить, люблю ли его как мужчину.

Однажды на прогулке он рассказал мне про свою практику в медучилище. Ему и еще нескольким студентам пришлось ассистировать доктору в отделении гинекологии, куда привезли женщину после родов. Ей нужно было обработать промежность зеленкой, и Валерке, как и еще кому-то, доверили столь ответственное дело. Он рассказывал об этом с гордостью. Без тени смущения. В нем не было и намека на какую-то пошлость или неуместную любознательность по поводу женских анатомических тайн и отличий. Валерка вообще мечтал в будущем о карьере врача.Он так увлекся рассказом, что не заметил моего брезгливого взгляда на его руки со следами зеленки.

«И этими руками он собирается меня обнимать после того, как прикасался ими к интимным частям тела какой-то чужой тетки? Ну уж нет!» - во мне зародился протест, но я, конечно, нашла совсем другой повод для раздражения, чтобы поспешить домой.

«Наверное, если бы я его любила, эта зеленка меня бы не смутила, как и его практика в гинекологии, значит, я его не люблю. Это нечестно: ведь он от меня без ума».

На следующий день я выпалила Валере, что очень ценю его отношение к себе и его самого, но ответить на его чувства,к сожалению, не могу. Его реакция была жуткой: он заплакал. Я чувствовала себя фашисткой. Но ничего изменить не могла.

Мы жили на расстоянии нескольких блоков друг от друга и привыкли к неторопливым провожаниям и прогулкам. Но тут я попросту убежала от него домой, не зная, как реагировать на мужские слезы.

Наше очередное знаменательное расставание случилось как раз накануне маминой болезни, когда я еще ничего не знала о том, что моя жизнь вот-вот расколется на две части, которые принято называть: до и после. И вот буквально на следующий день после разрыва с Валерой я узнала о диагнозе мамы и страшных прогнозах врачей.Все вокруг разом потеряло смысл, цвет, логику и стимул... Сам воздух был пропитан горем. Мне казалось, что кто-то взорвал мою жизнь, моё будущее, пырнул ножом прямо в сердце и не исчез, а смотрит на мою боль сквозь облака. Я шла по улице, изображая живого человека, в неизвестном мне самой направлении. Но как выяснилось, я пришла к дому Валерки. Хоть я и бросила его, он продолжал оставаться для меня родным человеком. Остро родным, на грани истерики.

Едва увидев моё лицо, Валерка буквально внес меня в свой дом и начал массированную акцию моего спасения. Он выслушал мой рев, обнял, налил валерианки, обругал заочно маминого доктора, посмевшего, как палач, безжалостно заявить дочери о том, что ее мама не имеет шансов на жизнь. Он заклинал меня надеяться на лучший исход, который всегда возможен, когда веришь. В общем, я поняла в тот миг, что бывших друзей не бывает, если они - действительно друзья.

...Валерку вскоре забрали в армию. Я пообещала писать ему и сдержала свое слово. Наша переписка могла бы лечь в основу неплохого романа о юношеской любви-дружбе, о надеждах и сомнениях, о нежности и невозвратности первой любви и первого поцелуя, о неразделенных чувствах и о чем-то еще, что невозможно выразить  то, что никогда больше не повторилось ни у одного из нас.

...Через многие годы мы нашли друг друга на сайте Одноклассники.ру. В ту пору мы оба жили вдалеке от Одессы.Но этот замечательный сайт позволил нам предаться воспоминаниям. И тогда я узнала, как тяжело мой друг переживал разлуку со мной, а главное - невзаимность своих чувств. Однажды в армии, когда он был в увольнении и находился в грустных раздумьях, одиноко сидя на скамейке в каком-то парке, к нему подошла цыганка.Сначала он отказывался от ее предложений погадать ему, а потом сдался под натиском и услышал следующее: «Не грусти, паренек! Твоя любимая не забудет тебя никогда, как бы ни сложились ваши судьбы. Однажды она назовет тебя Богом!»

И я действительно не забывала Валерку. Он всегда жил внутри меня. Больше у меня никогда не было таких друзей. В самые трудные минуты я представляла себе, как бы Валера отреагировал на то или на это, как бы он меня утешал и поддерживал. И однажды в нашей взрослой переписке на сайте я прислала Валерке одну из юношеских фотографий. Там - наша дворовая компания. Он - один из нас, но кажется, будто наблюдает за нами из другого мира, настолько он выглядел взрослее и осмысленнее, что ли. Вскоре мы созвонились.

- Ну как тебе фотография? - спросила я и, не дожидаясь ответа, выпалила, - Ты знаешь, у меня странное чувство... На этой фотке все ребята как ребята, а ты - такой длинный и отрешенный от земной суеты, что кажется, будто ты возвышаешься над всеми нами, как Бог!

Валерка молчал. Я думала, что прервалась связь. Но он просто потерял способность говорить, вспомнив предсказания цыганки. Тогда, в армии, он продолжал надеяться, что я смогу его полюбить. Но этого не случилось. Мало того! В силу возраста и своего дурацкого максимализма я должна была именно четко произнести Валерке слова о своей нелюбви по телефону. И мы оба ревели на разных концах телефонного провода: он от боли неразделенной любви, я - от сострадания и чувства вины.

...Прошли годы. Но я никогда не забуду тот одесский вечер, когда Валера на следующий день после моего первого признания в нелюбви к нему, пытался спасти меня от невыносимой боли ожидания маминой смерти. Он утешал, он обещал возможность чуда...

Однако чуда не произошло, и вскоре мамы не стало.

Отец так любил ее, что мне бывало страшно, как он переживет мамину смерть.

Папа и раньше баловался спиртным, но это было нечасто и, как я потом догадалась, контролировалось мамой. После маминой смерти папа сильно запил, и так случилось, что до меня и сестры дела никому не было.

Я разрывалась между учебой и домашними делами, понимая, что если и я вдруг распадусь на кусочки, то нашей семье придет конец.И небеса не заплачут от этого, раз они допустили смерть мамы, такой молодой (чуть старше сорока), такой красивой, любимой и самой доброй на свете мамы двоих детей! В общем, ответственность за сестру и отца легла на меня: просто больше некому было о них позаботиться.

Солнце всегда встает над планетой, несмотря ни на что. Пережившие горе люди чаще всего продолжают свой путь. Мы жили... Или точнее сказать, пытались жить. Сестренка Оля, посещала школу, а я после окончания восьмилетки поступила в профтехучилище по специальности наладчик технологического оборудования. Я стремилась получить любую специальность, чтобы поскорее начать зарабатывать деньги: отец работал, но мне хотелось вносить и свою лепту в семейный бюджет.

Папа был инженером по теплонадзору. За его плечами  - два высших образования, множество знаний и умений... Но главный его талант проявился в любви и преданности нашей маме. При ее жизни папа, судя по всему, не до конца осознавал мамину незаменимость в своей душе. Нет, он понимал, что любит ее, но бывал суховат, не баловал теплыми словами и проявлением нежности. А после ее смерти он превратился в оголенный нерв и вдруг разом понял, что потерял главный смысл своей жизни. Для большинства женщин, потерявших мужей, смыслом становятся дети. Для большинства мужчин эта формула не работает, пока не появляется новая муза или ее подобие.

Да, мы пытались заново научиться радоваться жизни, но без мамы эту радость приходилось имитировать. А иначе мы бы не выжили. И это эмоциональное выживание длилось долго. По-настоящему такие потери никем и ничем не восполнить. Но пресловутое время, и правда, немного затягивает раны, хотя легкое прикосновение в таким ранам заставляет их кровить даже через много лет...

Когда я закончила училище, муж моей хорошей знакомой   устроил меня чертежницей в научно-исследовательский институт биозащиты растений, где он работал инженером.Там я познакомилась с Лилей. Поначалу она казалась мне строгой и неприступной, и я немного побаивалась ее. Она была старше меня на 23 года - целое поколение, и держалась, как строгая начальница, хотя она возглавляла не мой отдел. Однако постепенно наши отношения потеплели. Не берусь определить причины и формулу взаимного притяжения и рождения нашей привязанности, но она состоялась. Мне остро не хватало мамы, и Лиля с ее невероятной добротой, чуткостью и готовностью всех вокруг опекать, влекла меня под свое крыло, хотя тогда я этого не сознавала.

У Лили рос сын - мой одногодка. Она была потрясающей матерью, но развод с мужем и необходимость ухаживать за парализованной мамой не украсили ее судьбу, и без того не слишком легкую. Однако в этой женщине хранился такой нерастраченный источник любви и потребности дарить, заботиться, спасать и опекать, что не только мы, но и она нашла в нас с сестрой возможность применения всех своих уникальных качеств. Ее любви было слишком много для одного сына. Мы с сестренкой позволяли ей любить и нас тоже.

Лиля... Она - целая эпоха в моей жизни. Сотканная из мелочей история наших отношений трансформировалась в яркий добротный ковер, в котором можно найти воспоминания о самом лучшем.

Как-то раз, на работе, я зашла к ней в кабинет, и она вдруг обратилась ко мне с неожиданной просьбой:

- У тебя такие красивые косы! Как тебе удается так здорово их заплетать? Какой-то нестандартный вид плетения. А мне можешь так же заплести?

- Что, прямо сейчас?

Лиля посмотрела на меня и утвердительно кивнула.

Я оторопела от сочетания серьезности и детской игривости в этой женщине и, конечно, предложила ей тут же отдать свои густые жгуче-черные волосы в моё распоряжение. Мы вытащили из ящика и водрузили на стол зеркало, и я начала демонстрировать Лиле свой дар парикмахера. И тут в разгар работы дверь отворилась и на пороге появился мой непосредственный начальник. Кто из нас больше растерялся, он или я, сказать не берусь: мы оба утратили дар речи. Но Лиля тут же разрядила напряжение деловым тоном:

- Петр Анатольевич, добрый день! У вас ко мне какие-то вопросы?

Начальник покраснел и быстро удалился, успев пробурчать себе под нос:

 - Нет-нет, я в другой раз зайду.

 Едва он исчез, как Лиля разразилась смехом и мы обе почувствовали, что никаких репрессий со стороны начальства не последует: обаяние и ее уверенность в себе гипнотизировали окружающих.

...Однажды мы с сестренкой оказались у Лили дома. Онатрогательно ухаживала за нами, угощала, а когда мы спохватились, что пора уходить, за окнами уже стемнело, и хозяйка нас, разумеется, никуда не отпустила. Мы заночевали у нее. Помню, как тепло стало на душе утром, когда в квартире запахло вкусной едой и нас заботливо кормила завтраком эта удивительная женщина. Впервые за многие годы я вновь почувствовала себя чьей-то дочкой, маленькой и любимой, несмотря на паспортную взрослость.

Мы продолжали общение, постепенно переросшее в дружбу.

В какой-то момент я пригласила ее домой на чаепитие, и в этот день отец неожиданно вернулся с работы раньше обычного, хотя о визите Лили он ничего не знал. Мы втроем пили чай, потом папа отправился провожать Лилю домой, а я мыла посуду и пыталась поймать себя на ревности: папа заинтересованно смотрел на эту женщину... И я, как мне казалось, должна была испытать боль за маму, за память о ней... Но ничего подобного в своей душе я почему-то не обнаружила. Даже наоборот: впервые за несколько лет отец улыбался, шутил, и глаза его выражали интерес к жизни. Я мысленно помолилась:«Господи! Сделай так, чтобы папа и Лиля… Чтобы эти два одиноких человека скрасили друг другу жизнь!»

То ли Бог внял моей молитве, то ли просто так легла карта, но через пару месяцев отец и Лиля стали жить вместе. Я была счастлива, сестра тоже.

Мы не ассоциировали Лилю с мамой. Место мамы в нашей душе никто и никогда занять не мог. Но и мачехой Лиля для нас не была. Это слово у всех всегда ассоциируется со злом. А моя старшая подруга являлась воплощением добра. И именно она вернула отца к жизни. Он перестал пить, спешил с работы домой, и мы вновь обрели семейный уют и тепло. А примерно через год папа и Лиля официально оформили свои отношения.

...Наступил день, когда наши американские тети стали агитировать нас эмигрировать. Они считали меня и Олю сиротами и все годы после смерти мамы (их родной сестры) пытались внести свою лепту в спасение нас от жизненных тягот сиротства посылками, письмами, звонками... И вот наконец мы получили вызов на ПМЖ. Нам предлагали помощь в оформлении документов и готовы были взять на себя заботы первого периода иммиграции. Предложение распространялось на всю нашу семью. Но отец был категоричен в своем нежелании куда-либо ехать. Переубедить его оказалось не под силу никому.

Возможно, дело было в Лиле: она бы не бросила, разумеется, парализованную маму, а тащить прикованного к постели старого человека в другую страну мало кто в состоянии. Лилю и отца держал и дядя Соломон... Он был братом моей бабушки - маминым дядей. Человек с непростым характером даже в молодости, он к старости тяжело заболел и оказался парализованным. Сначала за ним ухаживала его мать, после ее смерти - мои родители, а после смерти мамы заботу о Соломоне взяли на себя папа и Лиля. Конечно, есть немало примеров, когда люди эмигрировали вместе с родными-инвалидами. Но Лиля и отец несли заботу сразу о двух инвалидах. Хотя мне до сих пор кажется, что мой папа ни за что не уехал бы из Одессы, даже если бы все члены семьи были здоровы.

 Не исключено, против отъезда имелись и какие-то другие причины...

Отец мой был украинцем, а мама еврейкой. Эмиграция шла, в основном, по национальному признаку, и кто знает, как чувствовали себя неевреи в атмосфере массовой еврейской волны выезжающих на ПМЖ в конце 80-х Одесса, как известно, вообще богата евреями, да и многими другими национальностями. Наша Лиля была по матери еврейкой и болгаркой по отцу. Скорее всего, причина отказа эмигрировать для отца и Лили крылась не в национальности. Причин оставаться дома хватало. Но факт остается фактом: они никуда уезжать не захотели.

Когда для нас с сестрой встал вопрос о выезде в США, папа запротестовал. И тут наши американские тети начали активно обрабатывать его. Одна из них даже приехала из Америки. Она остановилась в гостинице, чтобы никого не стеснять, но каждый день проводила с нами.

Маминым сестрам хотелось для нас с Олей достойного будущего! Они видели это наше будущее рядом с собой, родными по крови людьми, способными о нас позаботиться. Они видели его в Америке, где нас и наших будущих детей никто не назовет жидами, где нам никто не откажет в трудоустройстве из-за пятого пункта, а наши потенциальные женихи не будут глушить водку, как это принято в СССР!

- В США хамство - редкое исключение, а не норма! В этом одно из серьезных отличий наших стран. И вообще, надо ехать туда, где свободно дышится, - объясняли они.

Список причин для отъезда можно долго продолжать по возрастающей, но и без этого мы с сестрой хотели перемен. А мне как старшей было нелегко выполнять роль матери по отношению к сестре. Я сильно уставала. Мне хотелось почувствовать себя юной и беззаботной, ходить на танцы, в кино, встречаться с парнями. А я вела образ жизни не по годам ответственной мамаши подростка (своей сестры). Я и сама еще была подростком. Фактически я сразу перескочила из прелести подростковых привилегий и прав капризничать и искать себя в жизни в вынужденную суровую взрослость. Я превратилась в ходячее чувство ответственности, и, конечно, предложение американских родственников разделить мои заботы о сестре и о себе самой не могли меня не заинтересовать.

Да, Лиля была теплым человеком и хорошо к нам относилась. Да, отец - родной и любимый. Но именно я по-прежнему оставалась для сестренки кем-то вроде мамы. А зияющая рана отсутствия настоящей мамы так и не затянулась для нас обеих. От маминых сестер веяло нашей мамочкой, ее интонациями, голосом, ее родством и защитой! Нам захотелось к ним! Но без официального согласия отца выезд оставался невозможным.

Тогда наши тети втайне от папы предложили нам с сестрой выезд в США по гостевой визе с перспективой остаться. Это был заведомый обман отца и Лили, а также обрыв возможности официального выезда на ПМЖ в будущем. Но иного выхода не нашлось. Мы уезжали в гости, но знали, что едем, скорее всего, навсегда.

Да, мы утешались тем, что если передумаем, то вернемся назад. Мы оправдывали себя: отец остается не один, а рядом с надежным добрым человеком. Лиля не даст ему пропасть.

Мы укоряли его в душе за то, что не отпуская нас в дорогу, сулящую огромные перспективы, он фактически проявляет недальновидность и эгоизм. В общем, мы хотели дать себе шанс изменить нашу жизнь, вырвавшись из унылого предсказуемого однообразного существования.

И вот в 1989 году мы уехали в Америку.

Я не стану подробно описывать нашу иммигрантскую жизнь. Она проходила со своими трудностями, но вырулила на хорошо асфальтированную дорогу относительного благополучия с мужьями для меня и сестры, с детьми, друзьями, праздниками и неизбежными проблемами и переживаниями. Но мы никогда не жалели об отъезде.

Отец и Лиля простили нам обман, хоть и не сразу. Папа вырвался в США погостить: соскучился. А Лиля вынуждена была остаться дома с заботами о своей матери и дяде Соломоне. Но даже после визита в Америку, отец по-прежнему не хотел слышать о переезде.

Разумеется, мы постоянно были на связи, обменивались письмами, телефонными звонками, подарками... И нам казалось, что вот наконец-то жизнь наладилась у нас у всех. Ни у меня, ни у сестры никогда не возникал вопрос, скучает ли отец по нашей маме. Мы знали точно: она продолжала жить в его душе, хотя он об этом никогда не говорил.

 Но однажды папа серьезно заболел. У него обнаружили рак крови. Отец не вылезал из онкологического отделения городской больницы: то обследования, то химиотерапия... И Лиля в одиночку боролась за его жизнь. Наша поддержка была искренней, эмоционально мощной, но, увы, дистанционной. Мы работали, воспитывали маленьких детей и были связаны заботами по рукам и ногам.

За особую плату Лиля добилась для отца отдельной палаты, куда принесла из дома веселые занавески, телевизор и маленький холодильник, так как знала от врачей, что лежать ему в больнице придется долго. Она посещала его каждый день, приносила домашнюю еду, держала за руку, рассказывала анекдоты, не позволяя врачам называть отцу его реальный диагноз. Словом, она обеспечивала ему все виды комфорта. Иногда они вместе выходили покурить на больничный балкончик. Пить спиртное во время химиотерапии отцу не разрешалось, а курить он себе все-таки позволял. Лиля тоже закурила.

Балкон объединял несколько палат. И однажды, когда отец был на процедуре, она застала на этом балконе молодого мужчину. Они разговорились. Мужчина представился Марком и рассказал, что лежит здесь с пятилетней дочкой, Анечкой, у которой обнаружили рак крови. Лиля рассказала о себе и о муже.

Через несколько дней они встретились там же. Марк плакал: дочкино состояние резко ухудшилось. Лиля обняла его как сына и долго не отпускала, молча покачивая, словно он - ее маленький ребенок...

Она разрывалась между работой, домом, больницей и рутинными делами. Иногда она позволяла себе прогулку на кладбище вместе с Диной - подругой детства. Они не располагали временем для общения дома или где-то еще. Поэтому встречались на еврейском кладбище и шли на могилы родных. У Дины там покоился отец, у Лили - моя мама.

Моя бывшая сотрудница, успевшая стать мне и другом, и членом семьи, испытывала потребность рассказать нашей маме (или отчитаться?) о том, что мы, я и Оля, живем в США под присмотром маминых сестер и у нас все хорошо, а вот муж, Коля, заболел, но за ним смотрят лучшие врачи... А также и она, Лиля.

Она разговаривала с мамой вслух, называла ее ласково Раечкой, словно это была не ее соперница (пусть даже в прошлом), а родная сестра. Лиля успокаивала мамину душу и обещала ей не бросать отца и оставаться близким другом нам с сестренкой.

Через многие годы, когда я приехала в гости в родную Одессу, я узнала от Дины об этих посещениях маминой могилы и об этих «отчетах» о нашей жизни.

...Через полгода состояние отца ухудшилось. Он позвал Лилю, попросил воды, затем взял жену за руку и тихо произнес:

- Лилечка, милая моя! Ты была мне верным другом. Мы прожили целых двенадцать лет вместе и ни разу не поссорились. Я очень тебе благодарен. Прости, что не дарил тебе дорогих подарков!

- Коля, мне не нужны никакие подарки...

- Не перебивай меня, пожалуйста! Я знаю, что скоро умру, и у меня к тебе просьба. Это такая просьба, которая... может тебя ранить, но мне некого больше попросить. Я умоляю тебя похоронить меня на еврейском кладбище рядом с моей Раей. Я очень виноват перед ней: не уберег, часто пил, не сохранил ей верность после ее смерти, женившись на тебе... Мне было хорошо с тобой, с другой женщиной, пока она лежала в могиле... То есть я ее предал, получается, понимаешь? А ведь я ее очень-очень любил. Так пусть хоть после моей смерти мы снова будем вместе с ней! А может быть, она меня простит, ведь она всегда была доброй и понимающей.

Никто никогда не узнает, что почувствовала Лиля в тот миг, но она заверила мужа:

- Коля! Я все сделаю, что в моих силах, дорогой! Только ты вовсе не умираешь! Не придумывай! Живи!

- Не надо обманывать! Я все чувствую и понимаю.

Через три дня отца не стало.

Предсмертная просьба мужа вызвала бурю чувств, но Лиля поймала себя на странном ощущении: и ее сын, и мама, и Соломон, уход за которым теперь стал ее личной обязанностью, и муж, Николай, уже принадлежавший Вселенной и другой женщине, ждущей его там, высоко в небесах,- все они в глобальном смысле были ее детьми, а она их мамой. Есть такие женщины, в которых процент материнской любви к каждому, кто их окружает, превышает все остальные чувства.

А разве маме разрешается всерьез обижаться на своих детей?! Но даже если мать и обижается, она все равно спасает и помогает, забыв свои обиды. Мамы имеют мало прав, но много обязанностей. И самые главные из них - любить, понимать, прощать, защищать и оправдывать.

Лиля, почерневшая от горя и усталости, понятия не имела, как можно похоронить мужа-украинца на еврейском кладбище. Мало того! Внутри ограды, где находились могилы Раи и Раиной мамы, не оставалось ни малейшего места для еще одного захоронения. Но ведь это была воля умирающего мужа! Ее нельзя не выполнить. Только как это сделать?

...Перед дверью в кабинет директора еврейского кладбища Лиля остановилась, пытаясь придумать начало речи, но ничего не придумывалось, кроме: «Я ему обещала...перед смертью, и я должна...»Она глубоко вдохнула воздух в легкие, как перед прыжком в пропасть, негромко постучала в дверь и вошла.

- Здравствуйте! - произнес молодой человек, в облике которого Лиле показалось что-то знакомое. - Вы меня не узнаете?

- Нет, - ответила Лиля. - А разве мы знакомы?

Я - Марк. Мы с вами курили на больничном балконе. Вспомнили?

И она вспомнила его.

- Ваша доченька...

- Она умерла... А ваш муж?

- Он умер. И мне нужно похоронить его, украинца, на еврейском кладбище. Это было его предсмертной просьбой: он хочет покоиться рядом со своей первой женой.

Лиля заплакала. Марк обнял ее, как близкого друга, как она когда-то обнимала его на том балконе, когда он не мог сдержать слез.

- Судьба свела нас с вами дважды: первый раз - в общем горе и в надежде на выздоровление родных. А сегодня судьбе угодно устроить нам вторую встречу. Я сделаю все, что требуется.

Рабочие передвинули могилу моей бабушки и расширили ограду так, чтобы стало возможным похоронить отца рядом с мамой.

После похорон Лиля пыталась отблагодарить его, но он категорически отказался и от конверта, и от коньяка.

- Мы познакомились в горе... Мы пытаемся его пережить... Я ни за что не приму никаких подношений.

...Прошли годы.

Лилина мама и дядя Соломон ушли в мир иной. А сама Лиля давно живет в Германии с сыном и невесткой. Мы переписываемся и нередко разговариваем по телефону. Она трогательно называет меня, уже мать двоих взрослых сыновей, - «деточка» или «мамочка», как обращаются к своим детям любого возраста почти все еврейские мамы. У Лили низкий голос и неповторимые интонации, и когда мне плохо, я звоню ей, потому что знаю точно: ей не все равно! Она за меня переживает.

Когда кто-то спрашивает: «А кем эта женщина доводится тебе?», я не сразу отвечаю. Это трудный для меня вопрос. Однажды для лаконичности я ответила, что Лиля  - моя мачеха. И едва я это произнесла, как мне сразу стало плохо. Жгучий стыд залил щеки краской, и ощущение предательства сдавило горло. Мачеха - скомпрометированное слово! Пора придумать другое для тех, кто нас не рожал, но пытался стать матерью.

После эмиграции я не раз приезжала в Одессу. На могиле моих родителей - красивый памятник. Там их имена, даты жизни и смерти, а также надпись, сделанная гравировщиком по просьбе Лили. Она же, разумеется, и автор надгробного текста: «Я пришел к тебе, родная! Прости! Николай».