Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(12)
Виктор Арнаутов
 НА КАГУЛЕ, В СТЕПЯХ БУДЖАКА

-1-

Мне двадцать пять. Позади институт, армия и год работы лаборантом в вузе. Теперь вот - легендарный, песенный Ленинград.

Я сижу как на иголках, томлюсь в прихожке кафедральных апартаментов, ожидая назначенный мне экзамен по специальности. Собственно, даже и не экзамен - собеседование для потенциального стажера из сибирской провинции, учиненное профессурой северной столицы.

Неделю целую, как приехал, не вылазил из библиотеки - готовился, некогда было и красотами Ленинграда полюбоваться. Ожидание тянется занудно, как пассажирский поезд на подходе к конечному пункту.

В голове - каша, изнутри - озноб, снаружи - кислятина.

Пригласили наконец-то прямо на кафедру, после приёма каких-то зарубежных гостей - то ли шведов, то ли финнов, то ли немцев. На столе шефа ещё чашки кофейные не убраны, пузатенькие фужеры пустые, опорожненные винные бутылки, ополовиненная коробка шоколадных конфет, пара разрезанных яблок да пепельница хрустальная с окурками. Лаборантка ряженая-крашеная, в годах, маленькая, горбатенькая, суетливая, поспешно составляет всё это на расписной поднос, смахивая крошки комком мятых бумажных салфеток.

И началось: кто, мол, откуда, у кого учился, где работаю, где служил? Издалека подходить стали, деликатно так, ненавязчиво, интеллигентно. Ну, и я им, с провинциальным снобизмом: дескать, школу Стаса закончил! “А что, разве такая школа есть?- переглянулись, ухмыляясь. - Надо же! А мы и не слыхали никогда! А Кемерево - это где? В Прибалтике?”

Шуршит мой язык, в горле пересохло, будто в июльский зной. Отвечаю, однако. Пытаюсь, по крайней мере. От школы Стаса к своей перекинулись, питерской Балобановской. Перекрёстный огонь по мне открыли. Всё на проблемы, концепции, тенденции напирают. Особо усердствовала дама лет пятидесяти, с умными холодными глазами и морщинками презрения в уголках крашеных губ, с безупречной прической и в одеянии старой девы, надеющейся всё ещё хоть кому-то понравиться.

Куда деваться? Проявляю свою эрудицию, начитанность. Сыплю их же фразами, схемами, формулами, пытаюсь перетолмачить их же концепции из их же монографий, диссертаций, методичек да учебников. Слава Богу, память мобилизовалась, спружинилась, цепляется, как рогач-устели-поле своими усиками, то за одно, то за другое, извлекает на поверхность. Только на поверхности уже скукоживается косноязычием, роднёй слабоумия прикидывается.

Минут тридцать надо мною изгалялись. Натешились, кажется, выпроводили в прихожку. Лаборантка подошла ко мне - та, что прибиралась. Узловатые пальцы свои положила мне на плечи, по-матерински сжала сочувственно, похлопала, подбодрила, слегка картавя, дескать, всё нормально будет, не волнуйся. Через парочку минут меня вновь пригласили.

- Мы тут посовещались,- выносит вердикт седовласый стройный, в красивых дорогих роговых очках, профессор, мягким, даже приятным голосом,- считаем, что вам стажировка полезной будет. За собеседование ставим вам “хорошо”. Ждите зачисления.

- А когда?

- Мы полагаем, что, как и для всех аспирантов, после седьмого ноября. Ожидайте...

“Ёлы-палы, лес густой! Это ж почти три недели в моём распоряжении получается! Чего ж тогда в такую рань из дома-то выдернули?! Или они и впрямь думают, что Кемерево - это в Прибалтике?! Сибирь - не Москва, не Прибалтика... Домой возвращаться? Туда-обратно на дорогу только надо больше моей месячной зарплаты... И потом, возвращаться - совсем уж худая примета...”

Выбрался из лабиринтов узких коридорчиков и переходов, спустился по широкой мраморной лестнице с пустующими нишами по бокам, дверь массивную за собою притворил - и вот она, через десятиметровую Дворцовую набережную, сама Нева!

В лицо ударил тугой влажный невский ветерок. И влево, и вправо Нева распласталась, втиснутая в гранитные одёжки, как в тесный павловский мундир или фрак. Кировский мост большим пологим коромыслом берега соединяет. Сразу за ним, слева, Петропавловка с недокрашенной стеною, куполами да шпилем собора; почти напротив, как в музейном зале, онемевшим экспонатом “Аврора” красуется. Справа, за Лебяжьей канавкой и чугунной оградой, Летний сад шумит вековухами, обряженный осенью, под стать золотым куполам церквей и храмов.

И осень вовсю! Совсем не нашенская - серо-слякотная днями и промозгло-занудная, тёмно-кусачая ночами. Эта осеньы будто сбежала с полотен Левитана иль выпрыгнула строфами четверостиший из поэм Пушкина! И как это только я не замечал её здесь до сих пор?! И настроение у меня в тональности этой осени. Свалилась с плеч такая забота, такая тревога, такая гора! “Четвёрка”, конечно, не “пятёрка”, а всё не завал, да ещё при целевом месте. Есть, есть надежда на зачисление! А от стажировки - уж и совсем прямая тропинка в аспирантуру...

Побродив по Набережной, зашёл в винный магазин, что на Халтурина. Бутылку “Алазанской долины”- красного полусладкого - купил. В гастрономе попросил, чтобы нарезали ломтиками сыра и колбасы «Докторской», по двести граммов взял, да килограммом яблок в овощном отделе отоварился. В общагу на Чёрную речку подался. Друг там меня ждёт-дожидается, однокашник студенческий, Артём - аспирант уже.

- Что? Как там? Сдал? Рассказывай!

Бутылку вина выставил молча - условный знак: раз не коньяк, стало быть, не “отлично”, что пророчил Артём. Тот понял всё.

- Да не переживай ты!- успокаивает меня.- У тебя ж целевое место! Министерством выделенное. По большому счёту, они и экзамен тебе не должны были устраивать. Ты ж не в аспирантуру, на стажировку направлен. Да у тебя, кстати, ведь уже и два кандидатских сдано... Зачислят! Ничего. Наливай!

Я разливаю ароматное вино вишнёвого цвета по тонкостенным стаканам. Выпили за мой очередной шажок в “люди”. А вино-то, вино! Какой аромат, какое послевкусие! Это вам не студенческий портвешок, вроде привычного “Агдама”, тем более, не “Дэляр” иль “Солнцедар”- ими только стену Петропавловки докрашивать можно...

- Чем же до зачисления мне заниматься?! Не привык бездельничать!- жалуюсь Артёму.

- Старик! Такая возможность выпала! Радуйся! Походим по музеям, выставкам, театрам. После аттестации и у меня посвободнее будет!

- А давай - в Петропавловку завтра, а?! Я ж только гляжу на неё каждый день, интересно...

- Можно и в Петропавловку,- соглашается Артём.

- Ты знаешь, у меня до сих пор какая-то эйфория. Чумею от осознания того, что нахожусь в Питере... А в Летнем саду, так и вовсе голова кружится, как в бору сосновом у себя в Пудине после городских запахов...

Улыбается Артём, поглаживая аккуратную бородку.

- Я и сам первое время, вроде тебя, у каждого здания останавливался, всё восхищался. А теперь за два года попривык уже. Невский, Кировский для меня уже такие же будничные, как и для коренных питерцев. Ходишь в толчее людской, ничего и никого не замечая...

- А знаешь, что я надумал?- интригую его.

- Что?

- В Молдавию махнуть!- огорошиваю Артёма своим неожиданным сообщением.- Я ж тебе рассказывал, что отец мой с бабушкой из Бессарабии были высланы в Сибирь, в сороковом. Дядька-то, брат его старший, вернулся ещё в шестьдесят первом. Пятнадцать лет прошло, не виделись с ним. А отец всё только собирался уехать... Не пришлось. Когда у меня ещё такая возможность будет?

Пожимает Артём плечами несколько недоуменно, неодобрительно. Остатки вина по стаканам разлили.

- А с Ленинградом... Никуда от меня он не убежит, успеем ещё вместе побродить...- завожусь я, слегка хмелея.- И деньги пока ещё не истратил все, хватит на дорогу!

Сказано - сделано! Самолетом до Одессы прямиком из Ленинграда. И лёту- около двух часов.

И брат мне, ещё дома, всё толковал, дескать, если в Одессу попасть, то до дяди можно поездом или даже автобусом доехать. Артём белым плащом да кожаной кепкой меня снабдил: я-то из своей Сибири уже в шапке зимней да пальто демисезонном припёрся - снег вовсю там лежал и холода ночами до минус десяти доходили...

-2-

Одессы, можно сказать, и не увидел. Провезли автобусом из аэропорта до вокзала железнодорожного. А там- в кассу, в очереди простоял. Вот и вся Одесса - «жемчужина у моря»! И моря не приметил.

Из поезда замызганно-засиженного, с кислыми запахами и спертым воздухом, в Болграде вышел ночью. Промозгло, сыро. Неужто и впрямь в Бессарабию угодил, а не в каком-нибудь осеннем Мариинске оказался? Начинаю сомневаться в словах отца, бабушки, брата о хваленой Бессарабии, сухой Буджакской степи - рае земном. Тоже мне, рай! Не для меня, видать, создан. Впрочем, ночь ведь, что тут увидишь? А ведь именно отсюда, из этого самого Болграда, когда Бессарабию у румынов опять отобрали, выслали отца-подростка с братом и матерью. По семейным преданиям, и дом дедов, двухэтажный, кирпичный, до сих пор стоит ещё. Где, интересно?

А ночи-то здесь тёмные, вроде наших, августовских. И звёзды поблескивают, как сквозь кисею. Половинка Луны матово проглядывает. И зябко мне в плаще Артёмовом.

Храм высокий виднеется, подсвеченный уличными фонарями. Вся верхушка его, с маковками, куполами, крестами во тьме купается. Перекликается храм своею красотой и величием со Спасом-на крови. Меня полонят мысли и думы: “А ведь и отец мой здесь не один раз бывал, и дядька, и дед с бабушкой, даже брат - пока служил. Теперь вот и я дотянулся до него отцовым эхом, отзвуками деда, зазывами бабушки. Не зря ведь отец повторять любил: дескать, и родился-то он при царе Горохе, и учился в церковно-приходской школе. Наговаривал на себя... Дядя вот, ведь вернулся же сюда, с семьёю и матерью... Вернуться-то вернулся, да только отголоском незаслуженной репрессии звучали чиновничьи указания: “Не велено пущать!” Что с того, что реабилитированы? Есть распоряжения властей - и всё! Селитесь где хотите, только не там, откуда были высланы... Ладно бы такое творилось в сталинские годины. Шестидесятые, времена оттепели стояли уже. Не позволили и в соседнем Владичени поселиться, где вся родня по деду проживала. И дом его ещё стоял. В Вулканештах пришлось приткнуться, в восемнадцати верстах от Болграда родимого, в степях Буджака, разрезанных речкой Кагул да границей законной. Болград-то с Владиченями к Украине отошел, а Вулканешты - на юге Молдавии оказались. В разных республиках, считай. Вот тебе и Бессарабия, Буджак - по нашим сибирским меркам - поменее всего Пудинского куста будет. А делят ведь, переделивают! Кого тут только не бывало, не надо далеко и в историю удаляться: и ногайцы, и ордынцы, и армяне, и румыны, и турки, и болгары, и гагаузы, и русские, молдаване, украинцы...

Что самое смешное - брат мой родной три года назад отсюда демобилизовался. Два года прослужил здесь в десантном полку. Это ль не ирония судьбы?! Отца нашего отсюда в Сибирь загнали, а сына его через тридцать лет, из того самого Пудина, на службу сюда определили...

Каким, интерсно, стал дядька? По фотографиям - на отца чем-то смахивает. За десять лет-то стираться в памяти моей стали и отцовские черты, что там про дядьку говорить? И вовсе уже пятнадцать лет минуло, как разъехались... Всё думы, думы, думы. А ещё: как-то встретит? Не зря ли ехал в такую даль?

Ночное время в утро переползать стало. Медленно-медленно.

Раза три уже вокруг ограды храма обошел, заглядывая внутрь двора сквозь запертые железные ворота. Вокзальчик автостанции замусорен шелухою семечек, косточками слив и абрикосов, догнивающими крупными огрызками яблок и груш. У нас-то, в сибирском детстве, огрызков таких не бывало - всё до самых семечек, до сердцевинки выгрызалось. Ещё бы! Свежее яблоко лишь по большим праздникам в кульке, склеенном из старых газет, оказывалось...

Сквозь тьму пытаюсь высмотреть всё те же яблоки и груши, но уже на деревьях, спрятанных за высокими заборами привокзальных хат. Порой мне кажется, что я вижу темнеющие пятна, проступающие сквозь сетки ветвей и неопавшей листвы. Груши или яблоки? Или мне это грезится: ну какие могут быть груши с яблоками на деревьях в последней декаде октября? Всё никак не могу пересилисть своё представление об осени. Ведь у нас в это время уже снег с морозами.

Для нас, родившихся и выросших в сибирских снегах и морозах, разговоры родителей о фруктах казались абстарктными, должно быть, такими же, как о кедровых шишках для каких-нибудь австралийцев.

“ Езжайте, езжайте в свою Молдавию! Крухайте крухты!- с обидой высказывалась наша другая бабушка - коренная чалдонка.- Много там без картошки-то накрухаете?! Да штабы я вашу мамалыгу када в рот взяла?! Ещё чего вдумали?!”

Потолкавшись у кассы, взял билет до Вулканешт. Ехали недолго, всего-то минут двадцать пять; пару раз нырнули под горку, взбежали на холмы, катили равниной по гладкой неширокой асфальтовой дороге, идущей почти вровень с обочинными полями с длинными ровными рядками виноградников и межполевыми насаждениями. “Где степи-то Буджакские?” Свет пробиваться начал. Какой-то памятник большой, что в поле стоит, высокий, в виде толстого гвоздя с массивной шляпкой наверху, миновали. В горку въехали. Село. Остановились на автостанции. Вышло человек пять, автобус дальше покатил.

Поинтересовался у попутчиков: где найти такую-то улицу - к центру направили. Там, дескать, поспрашиваешь кого-нибудь, укажут. У кого поспрашивать-то? Пусто везде, людей не видать. А дома тут добротные, не чета нашим халупкам-времянкам!

Минут через пять в центре оказался, возле большого кирпичного здания. На здании - флаг развивается. Площадь перед ним- цветущая, аллейки голубых пихт, да бронзовый Ленин в натуральную величину с рукой, указующей в светлое будущее.

Магазины, ларьки миновал с закрытыми ставнями и зарешеченными окнами. Какая-то контора сбоку, Доской почёта красуется. Возле неё два дворника листву сметают в кучи. У них спросил: где это улица такая, Танкистов, вроде, называется? Не слыхали? Как не слыхали? Может, дядю моего знает кто, фамилию называю. Мне на Доску почёта кивают. Смотрю: там половина доски - сплошные Арнауты! Поди ж ты! А я-то в уникальности фамилии своей не усомнился ни разу! Задачка!

В горку подниматься начал извилистой улочкой, забирая всё вправо. Надо кого-то спрашивать ещё. По обеим сторонам улицы, за заборами, в зелени да красных яблоках, прячутся дома-хаты с касамарами просторными, крытые шифером, а чаще - яркой оранжевой черепицею. Бока, стены домов ядрёные, не нашенские, не бревенчатые. Большинство окошек ставнями ещё зажмурены. Стены все с лепниной, штукатуркою, двух одинаковых рядом не сыскать.

У колодца женщину с мужчиной встретил. Спрашиваю. Мужик в одну сторону показывает, женщина - в другую, гыгыркают меж собою на своём. С полчаса бродил вокруг да около. Кругаля давал. В небольшой переулок вышел. И название, и номер - всё как на конверте. Ткнулся в тесовую калитку - заперто. Стукнул пару раз кольцом в неё. Собака залаяла. Загремели двери где-то внутри двора, засов звякнул, щеколда щелкнула, калитка заскрипела. Человек появился, лет пятидесяти, высокий, с обозначенным брюшком, седовласый, в пижаме полосатой, сандалиях на босу ногу. Глянул на меня, зевнул.

- Вам кого?

Растерялся я от волнения:

- Гостей не ждали?

- Вроде нет...

Смотрит на меня внимательно, изучающе, оценивающе. Заулыбался. И у меня улыбка на лице - встретились! Узнает, нет?

- Что, так ни на кого и не похож?- интригую дядю.- За родню не признаёте?

- Мэй! Вовка, что ли, ты?- удивляется он.

- Неужто на Вовку похож? Что изменился за три года? Виктор я!

Обнялись, расцеловались. В ограду вошли. Прицыкнул дядя на кобеля, что с цепи рвался. Тётка в дверях показалась, за нею - сестра двоюродная, ровесница моя. Удивляются все: вот так гость! Без весточки, без приглашения. “Откуда, из самой Сибири?” - “Нет, из Ленинграда!” И пошли расспросы: кто, где, когда, как? Тётка с сестрою в хату подались, парить-жарить заторопились да на работу собираться. Дядьке проще - в отпуске оказался. Накинул кептарь на себя, закурил.

Хозяйством своим хвалится. Дескать, сам всё начинал, с нуля! Как тут не похвалиться племяннику?! Приехали-то когда из Сибири - к родне не пустили. Пришлось мыкаться по углам чужим. Лето целое прожили постояльцами в пристройках да сараюшках- не в касамарах. Скарб какой привезли с собой - так в сидорах и лежал. Благо, не Сибирь - тепло, и комарьё не донимает! Самих двое, трое ребятишек - мал-мала, да мать ещё - табор целый.

Пацанчик средненький всё назад, к лёле Стёпе, просился - как чувствовал... Накупался по жаре в лимане, да просквозило, видно, где-то. Простыл, воспаление лёгких с осложнением заработал. А леченье какое, кому нужны были тут? Не смог пересилить болезнь. На десятом годочке всего свезли на кладбище, прямо из сараюшки чужой, и в доме-то своём не полежал. Вот горя-то было!!! А каким смышлёным рос! Рисовал уже масляными красками копии картин, на баяне играл - голова вровень с мехами. И всё самоучкою! Мастерить что принимался - поглядеть любо-дорого. Видать, и Богу такие умельцы были угодны. Кабы знатьё, да вернуть всё можно бы было назад - ни в жизнь бы не поменяли Сибирь постылую на землю обетованную...

В подвал спустились бетонный, глубокий, по лесенке крутой. Две бочки дубовые лежат на подставках, по 350 литров каждая. На полках, на полу в углах - всё банки, банки - банки с компотами, вареньями, соленьями да маринадами.

Чопчик выдернул дядя из одной бочки, натачал тонкой струйкой в стакан тёмной жидкости. Поднёс к глазам - мутноватая ещё, не выбродила, не отстоялася: не так давно и давили, месяц прошел ли?

- На боже здраве!- говорит дядя и выпивает.

Снова бордовая струйка пенится в том же стакане. Мне подаёт.

- За встречу!- говорю и цежу сквозь зубы кисловатую жидкость.

- Ну, как тебе моё винце?- спрашивает дядя.

- Терпковато,- отвечаю.

- Молодое ещё. Ладно, попробуем из другой... Вовка, брат твой, разбирался немного в вине, научили... А ты как?

- Много ума не надо. Было бы с чем сравнивать...

- Ничего, у меня осталось ещё литров пятьдесят прошлогоднего. Посмотрим, какой из тебя эксперт.

Мы выбираемся из холодного подвала. В руках у дяди графин с вином. Передаёт мне с собою и пару банок - с компотом-ассорти да солениями. Наверху ненамного теплее, чем в подвале. Меня бросает в дрожь.

- Студено?- спрашивает дядька.- Сейчас в дом пойдём.

Как бы не так. Не всё ещё пересмотрели. Он подводит меня к разлапистой груше, та вся усыпана крупными плодами. Легко отделяет одну от гнущейся ветви.

- Поздняя, осенняя,- поясняет мне.- Угощайся.

Я кусаю грушу, и она тает у меня во рту. Вот они - “крухты”, ешь - не хочу! Таких сочных, сладких и ароматных я ещё не ел. Идём в сад-огород. Соток пятнадцать земли и ни метра без пользы! Всё окультурено! Умеют тут ценить земельку, умеют! Не то, что у нас - межи, заросли дикие. Рядками ровными жухлые виноградные лозы разбегаются, на бенонных столбиках да проволочных шпалерах. Я пытаюсь отыскать в них виноград. Мне удаётся обнаружить несколько затерянных зелёных гроздий. Виноград, как и та груша, сочен и сладок.

- Это столовый сорт, на еду,- поясняет мне дядя.- У меня его мало. Вино из красного давим, из «каберне»... Это яблоня ранняя, тут слива у меня, здесь персики. А там - орехи грецкие. В ограде, видел дерево, - вишня! Вёдер по пятнадцать снимаем с неё.

- Неужели можно с одного дерева так много снять?

- Бывает в урожайные годы и побольше... Эх, жалко, Степан не дожил... У него бы не меньше моего было. Он же хозяйственный мужик был, хотя и простодырый, раздавал всё направо и налево. Не в меня пошел, не в меня...Но уж и фарисеем не был! А какие руки у него были!

- Это уж точно,- поддерживаю я дядю.- Плотничал когда - топор, как игрушка, у него в руках играл, так ловко тесать мог, пазы выбирать - залюбуешься. Думаешь: ведь это же так легко! Сам попробуешь - куда там... Косить брался - не поверишь, что это уже после работы основной, будто и усталости его никогда не касались. Сам сапоги даже шил нам, а как валенки умел подшивать!...- предаюсь воспоминаниям.

- Баба Паша-то, мать наша, как узнала, что Степана не стало - парализовало её. Так и не поднялась больше... Говорил ведь ему: давай вместе уезжать, вместе бы и отстроились тут! Дом-то наш - видел какой! Сами всё делали. Помогали, правда, нам, платил за помощь, а как же?! Саман делали, клали, штукатурили. Доделывали уже сами, до ума доводили, как нам хотелось... Кур вот держим, кроликов. На одних кроликах машину сделал!- хвалится дядя. - Жить только с умом надо! А на “Иже” езжу по полям, собираю по убранному: где свёклу, где кукурузу, где подсолнухи. Винограда вторую бочку - из собранного надавили! Сколько там всего остаётся на полях... Пропадает добра! Тут же турки кругом, гагаузня, в основном. Работать не хотят, пьют. Фарисеи!

- А хозяева колхозные за такую помощь не гоняют по полям?- спрашиваю я дядю.

- Какие хозяева? Кто, турки эти, фарисеи?- зациклило дядю.

Ворчлив, ворчлив стал дядюшка. Вроде, раньше за ним такого не водилось. “Турки” да “фарисеи”, похоже, у него любимыми ругательствами стали.

- Ты надолго к нам?

- Дней десять думаю пробыть,- отвечаю.

- Вот это хорошо! Ты не рыбачишь?

- Как это не рыбачу?!

- На лиман тогда съездим, на пруд можно, в Фалешты... карасей с карпами половим!

- Да разве не поздно уже карасей с карпами ловить?

- Нет,- отвечает дядя.- Вовсю ещё берёт. Правда, холодновато что-то. Студено? Ну, идём в избу, а то заморозим сибиряка в Молдавии.

...Рыбу в тот приезд видел я лишь на Болградском привозе: живую, крупную, в изобилии и совсем дёшево. На рыбалку времени не оставалось: по родне ездили. Ну а где родня, там винце непременно, ракия или чача! Какая рыбалка после этого? И погода не баловала, выше десяти градусов не поднималась температура.

И дома у дяди тоже без дела не сидели: что-то пилили, строгали, жгли, копали, шелушили твердую кукурузу, ездили на мотоцикле по убранным полям - бывшему засушливому Буджаку. Памятник Кагульской битве смотрели, что была с турками ещё двести лет назад - это его я заприметил, когда въезжали в Вулканешты.

А между тем у дяди внутри будто кто хронометр установил, точнее будильничек: каждые сорок пять минут звенел. Как в школе или институте. Спускались с ним каждый раз по крутым ступенькам в подвал, выпивали по очереди из одного стакана “на боже здраве” и каждый день к вечеру успевали изрядно загрузиться. Набравшись, дядя ругал всех подряд турками и фарисеями; вспоминал свою молодость в Сибири и плакал, жалея и отца с матерью, и брата, и сына, и себя самого... Пару раз и на кладбище съездили, помянули...

Выдохся я от такого непривычного режима за неделю. Забастовал мой нетренированный организм. Изжога замучила. Сбежал с чемоданом спелых груш да банкой трехлитровою винца.

Гостинцы сии, бессарабские, уже с Артёмом, в Питере, оценили.

-3-

Мне уже тридцать. Позади стажировка и аспирантура. У нас новая двухкомнатная квартира. У жены и у меня любимые работа и дочь. Дочка второй класс закончить успела. Июль, отпуск, каникулы.

Давненько мечты вынашивали с женою - махнуть куда-нибудь за границу. Хотя бы и в Болгарию для начала. Даже адреса моих дальних родственников поразузнали. Все комиссии с собеседованиями прошли, характеристики получили, паспорта, визы выхлопотали. Деньжат, естественно, подкопили. За неделю до отъезда известили: мол, переносится ваша поездка на полтора-два месяца. И объяснить даже не потрудились- почему. Ясное дело: нужно было кого-то по блату срочно отправить туда, вот мы крайними и оказались.

А, пропади она пропадом и заграница такая! Точнее, наша совковая система туристского сервиса! Семейный совет учинили. Не за границу, так по родне! Украина, Молдавия - пока хоть туда ещё путь не заказан!

На Украине погостили неделю, в Донецкой области. Накупались, позагарали! Дождались свежей черешни. В Славянске грязями, на соляных озерах, я умудрился даже свой застарелый ревматизм подлечить.

Дочь решились на попечение сестёр жены оставить, а сами - в Молдавию. От Ясиноватой до Одессы поездом, а там - автобусом. Моря, Одессы опять посмотреть некогда было.

Всю дорогу до Болграда в грозы - то в одну, то в другую - попадали, как под артобстрелы. Так громыхало - дух перехватывало. Хорошо, что хоть под прикрытием автобуса были, будто в бомбоубежище. Светлым днём - что ночью становилось. Машины встречные с фарами включенными все попадались. И ливни стеною - таких в Сибири не бывает.

На остановках зато, под навесами, всё фрукты предлагают! Не штуками, не килограммами, не мисками- вёдрами! Яблоки, груши, персики, абрикосы - и все в одной цене - трёшка ведро! Глаза разбегаются! У нас и картошка подороже стоит...

Встретили-приняли - радушнее не бывает. Дядя постарел, но крепок ещё. Ревизором работает: “Меня никто не проведет! Я этих фарисеев насквозь вижу! Лейча мэти!” Тётя на пенсию вышла, из раймага проводили. Спасибо им, помогали: такие вещи высылали в пору нашего детства и юности, не у каждого с достатком дети так одевались, как у нашей мамы. Незамужняя сестра жалуется: “Надоело мне с этими турками в детском садике возиться! Нервов не хватает. Хотела было в паспортный стол устроиться - не разрешили: отец сосланным был!”

Тётя суетится, не знает чем и угостить нас: тутманик печёт, соус болгарский - острый, жирный, пахучий тушит, мамалыгу - наполовину с брынзой, парящую и всю в масле, предлагает. А уж фруктов!..

И наш скромный сибирский гостинец в ход пошёл: догадались ведь в Молдавию колбу солёную привезти! Дядин чимергес приправою к ней: чеснок толченый, перец острый да уксус голимый. Вот это салат получился! Смесь гремучая! Однако всем подаркам подарок - колба, забытая уже совсем для сибиряков бывших!

А для меня опять тут многое в диковинку, и прежде - всё те же “крухты”. Наконец-то увидел на деревьях и персики, и абрикосы, и вишню даже. Не говорю уж про яблоки с грушами... Вишню застали ещё, хоть и запоздалую, переспевшую, набившую давно уже оскомину, только не нам! Красуется на верхних ветках. Я взбираюсь на дерево и быстро наполняю трехлитровый бидончик истекающей соком вкуснятины. А ягоды всё падают и падают сверху. Хоть каждый час подметай ограду, всё равно не уследить - размазываются кровавыми пятнами под ногами, обутыми в домашние тапочки.

Яблоки хрумкие, ранние, что сразу за сараем в огороде, глухо ударяются оземь или падают на пологую крышу навеса. И они не могут уже удержаться на своих ветвях. Хоть каждое утро по ведру собирай - куда их девать? Некоторые раскалываются, трескаются от избытка крахмала и сахара, источая неповторимый аромат. Хоть заешься!

Шелковицы ветвистые, как наши акации, вдоль улиц да тротуаров сплошными рядами тянутся. Стоят усыпанные тёмными ягодами, никому не нужными, вроде наших ранеток-дичек, разве что ребятне на забаву. Испещрены все вроде серёжек ольховых, только ещё крупнее. Плоды шелковиц приторно-сладкие и на удивление безвкусные - наподобие нашего черного паслёна, бздики по-простонародному. И ими усыпаны все тротуары и обочины дорог, как овечьими катышами.

Ну, и вино, конечно! Чтобы в Молдавии да без вина?! Всё равно, что в Тюмени без рыбы-муксуна или в Кузбассе без орешек кедровых. Здесь вино везде: в магазинах, ларьках, лавках, бочках - в основном, на розлив. И у частников, почти в любом доме, купить можно, если даром не угостят. Вино почти всюду исключительно сухое и красное.

В подвал, естественно, за дядей спускаюсь. Как и в прошлый раз, там всё те же две бочки, только с другим уже содержимым. И стакан на них стоит один, граненый. Зато вино - не молодое - выбродившее, отстоявшееся, тёмно-вишнёвое, прозрачное. Без мути и осадков. В одной бочке, правда, уксусом отдаёт, что-то не доглядел дядя. Зато в другой!

Июльский день в вечер прицелился. Не так парко стало. И тучи грозовые где-то там остались, на Украине, за Болградом. Ужин на улице собрали, под вишнею, на столике. Вся ограда дядина, как шатром, сверху виноградными лозами переплетена. Молодые зеленые гроздья крупными горошинами пробиваются сквозь широкие узорчатые листья.

И вино в кувшине. Пили уже каждый из своего бокала, не из одного, как в подвале. Раза два ещё дядя спускался, тачал в кувшин из бочек. Захмелели все, захорошели. На песни настроились. Дядя баян вынес, вынул из футляра, из Сибири ещё привезённый показателем достатка, с чёрным деревянным лакированным корпусом. И добрым звуком! Сестра двоюродная гитару мне подала семиструнную. Подстроились. И понеслось! Сперва не очень ладно и уверенно, потом всё краше выходить стало. Боже, как пели! При такой-то вечерне-буджакской акустике грех было худо голосить! Хотелось показать, что и сибирякам не всем медведь ухо отдавил. Соседи заслушивались.

“На кры-ле-чке тво-ём ка-жды-й ве-чер вдво-ём...”- выводит дядя, рублено выделяя каждый слог песни. Мы вчетвером подпеваем ему, стараясь выводить свои партии. Давно забытую “Чериме” почему-то вспомнили и тоже подпевали. А уж про “Байкал”, “Бродягу” да “Ой, мороз-мороз” - какой сибиряк не споёт?! Угомонились совсем поздно, когда тёмно-синее небо золотыми блёстками покрылось.

Утром на рыбалку засобирались. Вот теперь - самая пора порыбачить, не то, что тем приездом, когда колотун был. Откуда-то из-под навеса дядя вытащил запыленную охапку связанных пучком кривых почерневших палок. Глянул я на его снасти - на смех поднял. Усомнился: да разве можно такими что- либо поймать?! Кривулины частокольные, какими плетни только городить... Ну, дядя! Ну, рыбак! Леска- ноль пять, крючки - восьмерка-десятка, кованые; поплавки - пробки от винных бутылок, вместо грузил- чуть ли не гайки привязаны. Четыре уродца собрал он по два-три коленца. А коленца-то и вовсе, не трубчатые, а какими-то бечёвками да тесёмками внакладку связывал. Будто удочки эти сохранились ещё с тех времён, когда они с отцом моим пацанами были. Да рыбак ли он?! Когда в последний раз-то на рыбалке бывал? Одни разговоры, видать, только про рыбалку, да и то под винными парами...

- Что, не нравится?-усмехается дядя, видя мою реакцию.

- Не ожидал я от тебя такого! Куры, и те засмеют!

- Ладно, это мои снасти... Тебе я сейчас другое дам,- он выносит мне новенькое желтое телескопическое удилище. Ещё в чехольчике, неоснащенное.- Зять подарил. Из Москвы привез. Сам-то сумеешь оснастить? На вот, выбирай...

Я выбираю из его арсенала немецкую леску 0,25, крючки-пятёрку. Очищаю под поплавок толстое гусиное перо. Делаю из медной проволоки крючочки - мотовильца для лески, и креплю их на комель удилища синей изолентой. Огрузку поплавка пробую в огромной бочке-цистерне, что вбетонирована прямо в ограде, возле стены дома. Вот теперь и мне можно на рыбалку!

Мы садимся с ним на мотоцикл и отправляемся за червями. Спускаемся проулком вниз, в лог. Ручей бежит по самой низине на омутках метров по пять шириною.

- Кагул,- говорит мне дядя.

- Это - Кагул?!- недоверчиво переспрашиваю я.- Река Кагул?!

- Она, она,- утвердительно кивает дядя.

- Это на ней была та самая Кагульская битва при Румянцеве?

- С турецким пашою,- уточняет дядя.- Тогда она полноводною была.

- Куда же она теперь девалась?

- На полив поразобрали. Тогда ведь тут ещё степи Буджака были.

Многое здесь не так, как у нас в Сибири. Черви, и те не такие: какие-то длинные, блёклые, тощие, правда, упругие - хорошо должны на крючке держаться. Встречаются и вовсе какие-то аж буро-зелёные...

Назавтра утром рыбачить выехали всё на том же мотоцикле. В коляске лодочка складная дядина лежит да пучок частокола-удилищ топорщится. Небольшой туманчик ласкается по низине, вдоль которой мы едем. Километра три от села отъехали. Пруд заблестел. Дамбу миновали, в другой конец проурчали, добавляя к туману сизоватую мотоциклетную марь. А пруд-то, и впрямь - ничего! Позднее прочитал я о нём даже в рыболовной литературе: площадь сто гектаров, с названием официальным - Комсомольский. Ничего оригинальнее, конечно, и быть не могло - вот уж издержки совковой идеологии.

Наш берег пологий и почти совсем голый. Зато та сторона позаросла вся диким терновником да алычей и ещё каким-то кустарником - не разобрать. А вдоль того берега, в воде, сочной зеленью высятся камыши с рогозом.

Мы разгружаемся. Дядя шустро, оглядываясь по сторонам, собирает свою лодочку, укрепив распорками да седушкой; берёт охапку своих удилищ, самодельный подсак, весло и, сбросив сандали и закатав по колено брюки, садится в своё судёнышко и быстро, воровато пересекает пруд, скрываясь в камышовых зарослях.

Я делаю промеры глубины на расстоянии забросов с берега - мелковато, всего-то сантиметров сорок. Отыскиваю на берегу чьи-то рогульки, откатываю голенища болотников и забредаю в парную воду. Почти вся её поверхность, как живыми кубышечками, усеяна лягушачьими перескопами. И такой грай идёт, будто стрекот кузнечиков на августовском лугу, только октавою ниже! Столько лягушек разом ни видеть, ни слышать мне ещё не доводилось, даже в Приморье.

Я делаю забросы наобум - нет ни заводёшек, ни кустиков, ни зарослей травки. Здесь уже около метра глубины, можно рыбачить. Ветерок начал беспокоить водицу. Покачивается мой белый поплавок с высокою антенной, клонится былинкою от ветерка- чуткий, стало быть. Притопило, вроде. Поклёвка? Выжидаю. Медленно-медленно он начинает смещаться, заваливаясь на бочок. Пусто на крючке, лишь червяк отщипан под самое жало. Проходит минут пять. Снова поклёвка. Почувствовал уже что-то на крючке, да сход в итоге и на сей раз, с полводы. Что за рыба такая?! Четвёртая, пятая поклёвки. Ну никак подсечь не удаётся! Как заговорил кто... Может, выждать подольше?

А лягушки наяривают! Словно в порожистом ручейке стою, сплошная журкотня! Которые так и вовсе обнаглели, к самому поплаву подбираются. Уж не они ли там и червей моих обсасывают?!

Положило поплавок, повело. Уверенно, с претензиями на найденную насадку на крючке. Пора! Затрепетала леска, закивала вершинка-хлыстик моего новенького телескопа, впервые в жизни ощутив сопротивление рыбы. Сход уже на самой поверхности получился. Что за диво?! Ничего понять не могу... Какая хоть рыба-то здеь? Сколько ни пытал дядю - посмеивается в ответ: дескать, коли рыбак - сам узнаешь. Не опозориться бы перед дядей - снасти-то его как критиковал, намекая на свою бывалость!

При очередной поклёвке делаю очень резкую подсечку. Выскользнуло из воды что-то белёсое, на бережок аж перебросил. Сам воду взбаламучиваю, на берег тороплюсь. А дно-то твёрдое здесь, ила и в помине нету - песок. Карась на берегу оказался - всего-навсего. Разочаровал даже меня. Правда, граммов на сто пятьдесят. С трудом отцепляю его с крючка. Пробую просунуть свой мизинец ему в рот. А губы-то у него и нёбо - твёрдые, как у налима. “Так вот почему пустые поклёвки и сходы,- доходит до меня,- он же просто не засекается на крючке! Резче, резче надо подсекать!” А карась-то не только зевом своим с нашими разнится. Сам весь почти круглый, плоский - вроде подлещика-ладошки, и с каким-то розоватым отливом чешуи, плавников и хвоста. Может быть, это альбиносы?

И пошло дело! Поклёвка - короткая упругая подсечка! В ладони карась уже, в садок отправляется. А вода-то мутноватая, словно в чай молока плеснули, даже дно не просматривается под ногами. Потому и караси белёсые, видать...

Порой замолчит минут на десять. Присмотришься внимательней - поплавок, вроде, медленно-медленно притапливается и в сторону смещается. Ветерком, что ли, тянет его? Цепляется, видать, за травку донную да коряжки. Только разгадать сей секрет удалось мне лишь в следующий приезд.

Десятка четыре карасей надергал, килограмма три уже в садке моём рыбы. Поднадоела даже рыбалка такая. Искупался уже разок, дно промеряя. Есть, есть тут и глубокие места. И рыба должна бы водиться. Неужто кроме карасей ничего и нету? После купания есть захотелось. К обеду время побежало. Дядя из засады своей выбрался наконец. И опять быстро, по-воровски, пруд пересекает.

- Ну, как у тебя дела, рыбак?- спрашивает меня, усмехаясь.

Я приподнимаю свой булькающий садок.

- Молодец!- хвалит меня дядя.- Умеешь ловить! А то с зятем ездили как-то, так он с пяток и выловил за всю рыбалку... Ну, и я немножко поймал. Неважно что-то сегодня брал. Может, ветер северо-восточный? Подтяни-ка лодку. О-о-о-й, спина занемела...

Я берусь за нос его лодочки и поражаюсь увиденным. Всё её дно вразброс усеяно рыбой: штук семь только карпов одних да карасей без счету, таких же розоватых, как и мои.

- Вот это да!- восхищаюсь я. - Такую рыбу - и такими жердями?! Нонсенс какой-то!

- Мэ-эй! Футус...- смеётся дядя.- А ты ещё издевался над моими удочками! Сам убедился, что дядя и ловить умеет, не только винце кушать... Упустил несколько штук. Да на одном удилище леску оборвал. Толстолобик, видать, брал.

- Кто, кто? Толстолобик? Я читал, что на червя он не ловится.

- Так я ж в камышах сидел. Рогоз ему ошкуренный насаживал. А карпов на катыши из мамалыги с макухой ловил...

- А почему мне про эту насадку не сказал?- сержусь я.

- А чтобы не смеялся надо мной. Потом, леску ты какую привязал?

- Ноль двадцать пять, немецкую...

- То-то - ноль двадцать пять... Тут ноль пять рвут как нитку... Ноль двадцать пять...

Я скидываю в свой садок рыбу дяди. Сначала карпов. Три из них - зеркальные. Любуюсь ими. Никогда ещё живых зеркальных карпов не держал в руках. Глажу пальцем голое тело, провожу по бороздке слюдянистых копеечек. Карпы, правда, и не очень крупные, самый большой под килограммчик, а зеркальные - и вовсе граммов по двести-триста, сеголетки, видать. Едва в садок всю рыбу уторкал!

- Меня с собой возьмёшь в следующий раз?- спрашиваю я.

- Нет, вдвоём в этой лодке делать нечего. Неудобно, ещё и потонем. С берега рыбачь, у тебя ж получается!

Дядя, озираясь по сторонам, прячет садок с рыбой в самый нос коляски, прикрывает его какой-то тряпкой.

- Никого не видел? Не подходили к тебе?

- А что? Рыбаки какие-то подходили, червей спрашивали.

- Поди давал?!

- Всех отдал, какие остались...

- Вот простодырый,- сердится дядя,- весь в отца своего...

- А что в том плохого?- недоумеваю я.

- Турки! Лодыри! Скорноу мэти!- ругается дядя.- Самим лень даже червей накопать! А больше никого не видел? Рыбинспекция не подъезжала?

Так вот в чём дело! Вот почему дядя в камышах скрывался - рыбинспекции опасался.

- Не знаю, мне никто не представлялся. А что, разве тут запрещено ловить?

- Толстолобика с амуром запустили сюда пять лет назад. Вот и гоняют теперь из-за него! Особенно тех, кто с лодок и в камышах...

-4-

Мне ещё сорок. У меня - должности доцента кафедры и замдекана факультета. У нас новая трёхкомнатная квартира Старшая дочь - на три сезона в спортивном лагере олимпийского резерва. Младшей - этой осенью в первый класс отправляться. Мы с женою так и не выбрались за границу, хоть и собирались опять.

Снова знойный июль разверзся. И мы втроём, с женой и младшей дочерью, опять в Молдавии. Кроме нас там москвичи гостят: дети младшей дочери дяди, внуки стало быть - нимфетка Натуля да трёхлетний Цурик. В просторном доме дяди вполне хватает всем места.

И дядя, и тётка уже давно на пенсии. Дядя огруз, ссутулился, походка стала шаркающей. Почаще к винцу стал прикладываться, всё реже балагурить да всё чаще костерить всякую власть и начальство. Соседям - и тем перепадает от дяди. Разве что с Цуриком цацкается, да и то по-своему: наигранно строжится, заставляет Цурика маршировать по-солдатски, отвечать на вопросы чётко и ясно, не разрешая хныкать и жаловаться. А вот тётя по-прежнему участлива, суетлива, приветлива. Только видеть стала худо - прищуривается да вглядывается подольше. А так - всё ещё похохатывает.

Этим летом, в конце июля, докатилось до нас эхо социального взрыва, бунта народного - из Сибири, Кузбасса горняцкого: шахтёры Междуреченска забастовали. К ним и остальные подключились, восстал весь Кузбасс. В Кемерове родимом всю площадь Советов заполонили, не помешал и дом, что справа высится; взбурлились, вспучились Томью горделивой, словно после затяжных дождей да горных вод!

“Ай, да шахтёры! Ай, да земляки! Ай, да герои!”

Знать бы чем всё это кончится...

А между тем те, за кого они, якобы, печалились - спины свои грели в какой-нибудь Молдавии, преспокойно хаживали на пруд всем гамузом, купались да загорали, остужая и утоляя свою жажду прекрасным прохладным терпковатым винцем.

Съездили на дядином “Москвиче” и на лиман, во Владичени. Восьмидесятилетнего деда моего двоюродного, Арнаута-младшего, навестили. Ссохся, книзу подался деда Ваня, пацанчиком-подростком смотрится последыш рода. Только лысина да морщины выдают его возраст, да глуховат стал. Долго выясняли: кто мы да откуда, какой роднёй ему приходимся - на болгарском дядя с дедом меж собой лопотали. Осознав, заплакал чичо Ваня; обнимает, целует, всё норовит меня по головке погладить. А на головке моей - почти как у деда Вани - широкая борозда уже, от самого лба и до макушки прокорчевана...

Как был чичо Ваня босым да в рабочей одёжке, с заскорузлыми немытыми пальцами, похожими на землистые корни виноградных лоз, так и за стол с нами уселся. Стол, как и у дяди, - в ограде, под лозовым навесом, в тенёчке. Кувшин большой поставил с вином, пахучую брынзу, засиженную мухами, да фрукты всякие свежайшие. Стаканы, правда, каждому гостю выдал - из одного, по кругу, как солнышко гуляет, да “на боже здраве”, посчитал неуместным.

А перед застольем (как же без этого?) домом своим похвалился. Дом у деда Вани большой, саманный, штукатуреный, под желтоватым колером, в пять комнат. С прицелом на младшего внука, что уже жениться собрался, вот только армию дослужит. Да живут в том доме они с обезножившей бабой Дорой в одной лишь комнатенке-кухне. Остальные все - касамары гостевые - в коврах дорогих да в пыли, ставнями затененные.

Три стакана полных винца самодельного выпил с нами чичо Ваня, ни на грамм от нас не отставая и не пропуская. И это в 80-то лет!

- Кабы не пил вино,- говорит приглушенно, с акцентом деда Ваня,- думаю, столько бы не прожил.

И мы почему-то верим его словам.

Встали сфоторгафироваться с дедой Ваней - мне по грудь. В сад-огород повёл нас. А как же! Восемьдесят соток у него! Как и годочков. А там - и соринки не сыскать: зеленеет всё строгими ровными рядами. Особо выделяются виноградник да высоченная, в два дедовых роста, тёмно-зелёная кукуруза. Вокруг дома фруктовыми деревьями всё позасажено да плодами порасцвечено. Сливы синеют. Оранжевые персики крупными новогодними шарами горят. Абрикосы осыпаться начинают, словно курицы несутся под ними пасхальными яйцами.

А винце у деда Вани - такого и у дядюшки не получается! Знает, видать, чичо Ваня свои фамильные секреты, да не торопится пока делиться ими даже с племянником. Нацедил нам пятилитровую канистрочку с собою, приглашал заехать на обратном пути.

Мы за калитку - чичо Ваня, с мокрыми глазами, за мотыгу взялся, в огород поковылял. Отдыхать некогда вечному труженику деду Ване. Находит ли время поболеть? Скорее, и больным - топчется на ногах...

На лиман повёз нас дядя длинной деревенской улицей бессарабского села Владичени. На родовые виноградники направился. Бывшие родовые. По моей просьбе. Километра четыре, должно быть, отъехали. На берег выбрались, к воде широкой подрулили. Вдали, за лиманом, виднеются постройки Болграда, а сразу напротив - белые коробки санаторных корпусов.

- Вот тут... Видите, тополя пирамидальные,- показывает нам с женою дядя,- наши виноградники и были.

- Много?- спрашивает его моя жена.

- Да нет, не очень. Несколько гектаров. Может, с десяток.

Мы выгружаемся из машины. Визгливый ребячий табор под присмотром жены в лиман бросился. Мы с дядей, разувшись, осторожно бредем по колючему берегу, поднимаемся наверх - поля раскинулись.

- Здесь, у того кустика,- показывает дядя, - у нас избушка летняя стояла. Ночевать оставались в ней, сторожили, инвентарь хранили. Рыбачили тут, в лимане, с отцом твоим... Бабушка-то, мать наша, в Болграде чаще бывала, преподавала там в гимназии... А мы тут, с дедом вашим. Строгий он был- что ты! Военный в нём всегда оставался. Он ведь ещё до Первой мировой кадетское училище заканчивал, в Аккермане.

- Где это?- интересуюсь я.

- Раньше так Белгород-Днестровский назывался. Да ведь вы его должны были проезжать, когда из Одессы ехали.

- Помню такой,- отзываюсь я.

- А после Гражданской войны, при румынах, он осел на своей земле... Доставалось нам от него. Особенно отцу твоему - хулиганистым рос, не хотел учиться. Я-то постарше, похитрее его был... Вот мы при нём тут всё лето и пропадали, если не сборы, конечно, у него бывали.

- Что за сборы?- спрашиваю дядю.

- Так ведь каждый год его, как кадрового военного, румыны призывали на переподготовку. Вроде казачьих сборов получается. Слыхал про такие? На службе у них он числился, резервистом. В чине подполковника. Приедем домой - покажу тебе его карточку в форме румынского офицера. Не видел? Разве я не показывал?... За то и пострадал. Сперва его арестовали, когда Бессарабию назад вернули. В Тирасполь увезли. Мать вызнала, где он; нас в охапку - и к нему - попроведовать, порасспросить... Съездили, называется, футус лейча мэти!..

- Что, не встретились?

- Его-то всё равно не отпустили. Фарисеи! А нас зато отдельно - в Сибирь уконтрапупили... Всё добро наше порастащили! Поля-виноградники в колхоз передали. Сторожку пожгли... Так-то вот...

Не зря, похоже, зноем исходила природа - влагу вымаливала. Тучки застить солнышко стали со стороны Болграда. Да всё чаще и чернее. Пока мы в мелководном и травянистом лимане купались, дядя под осокорем в тенёчке вздремнуть прилёг - винце чичи Вани сморило.

Я порыбачить пытался в заросшем лимане. И удочку с собою прихватил, и лодку резиновую, а как же?! Нет бы сразу с лодки половить, а не отдавать её шаловливой ребятне на забаву. В забродку, по пояс в воду тёплую зашёл. В сторонке от купающихся. Едва удочку к камышам бросить успел, да обернулся инстинктивно - увидал плывущий прямо на меня извивающийся жгутик, одна голова над водою. Змея! Замахнулся удилищем, шлёпнул им пару раз по воде. Скрылась гадина по направлению ко мне. И я - из воды пулей! Говорила ведь Натуля мне про змей в этих местах, да я всё не верил ей. Теперь поверил! Какая рыбалка?! И поклевочки ни одной не дождался. С лодки надо было, с лодки.

Засверкало вдали, у Болграда, загремело. Всё ближе и ближе слышна канонада. Растормошили дядю, побросали поспешно всё в машину и сами в неё набились. Едва выбраться успели на асфальтовую дорогу. Разом такой ливень налетел, как десять лет назад!

- Покажи дедов дом,- прошу дядю, въезжая во Владичени.

- Зачем тебе?- неохотно отвечает мне дядя.- Поди, претензии на наследство имеешь?

- И в мыслях не было,- отговариваюсь я.

- В другом краю стоит. Некогда теперь. Как-нибудь в другой раз.

Я прекрасно понимаю, что другому разу уже не бывать никогда. Торопясь назад и спасаясь от ливня, даже к деду Ване попрощаться не завернули.

Отпалив своё, гроза с ливнями, минуя Вулканешты, двинулась куда-то в сторону Прута.

Оранжевые кроны жердел широкими полосами межевали ровные виноградные поля, блазнили нас, сибиряков, своей доступностью. Я прошу дядю остановить машину. Съехав на обочину и заглушив мотор, мы выбираемся из машины и все направляемся по влажной траве к ближнему дереву. Под ним полно падалики - оранжевых, с голубиное яйцо, дикорастущих абрикосов-жердел. Пробуем на вкус. Вполне съедобны и ароматны! Дядя находит палку и стучит ею по стволу и веткам. На нас градом падают спелые жерделы, которыми мы быстро наполняем пластмассовое ведёрко, литров семи - на компот свежий.

- Надо будет как-нибудь съездить специально за ними,- предлагает дядя.- Посушить. Увезёте себе домой.

- На рыбалку бы выбраться,- говорю ему отвлеченно.

- И рыбалка не убежит. Теперь ведь у меня две лодки! Зять прошлым летом надувную подарил, польскую, одноместную.

...Накопав червей и приготовив прикорм из жмыха и сборной крупянки, я никак не могу дождаться следующего утра. Через каждые полчаса я просыпаюсь и смотрю на часы. Пятый пошёл - пора. Я тихонько встаю, одеваюсь, крадучись миную дядю, что спит на верандочке, беру приготовленные телескопические удочки, садок, лодку в мешке и осторожно, чтобы не гавкнула собака, выхожу на улицу.

Ещё совсем темно. Я почти наугад бреду, ориентируясь по редким желтеющим окнам саманных изб. На небе ещё и намёка нет на рассвет. Минут сорок бреду до дамбы. Ну его, тот край - километр с лихвой ещё до него. Пока накачивался да искал камни на якоря, как-то уж очень стремительно стало светать. А на воде тихо-тихо. Даже лягушки молчат почему-то, не тявкают. Лёгкая пелена тумана струится. Кружок на поверхности расползается, другой, третий.

Заплыл метров на двадцать от берега, заякорился. Одну удочку забросил с червём на крючке, другую с катышеком. Прикорм под самые поплавки покидал. Ну, и где вы, кагульские незнакомцы? Помалкивают мои поплавки. Нет, притопило один едва заметно. Повело, как в прошлую рыбалку. Уже зная, что подсекать надо резко, дёргаю удилишко. У самой поверхности сход. А выходило-то тяжеловато! Хоть и не рывками, не водило. Почему же сошла?

Ищу глазами другой поплавок - нету нигде. Подсёк резко, коротко. Есть! Вот теперь- есть! Гнёт книзу кончик удилища, ведёт в стороны рывочками. Дорожку прополоскал от поплавочного места до самой лодки. Выскочил - карпик! Зеркальный, как у дяди в прошлый раз. Правда, всего граммов на двести пятьдесят. Воспрянул надеждою на удачу! Минут через десять на ту же удочку снова поклёвка, на потоп. И точно такой же карпик в моих ладонях. Разглядываю его, любуюсь. Десятки носатых рожиц моих отражаются в его зеркальцах-копейках.

Караси подошли. С пяток выудил. По-прежнему розовато-блёклые, с проволочными губами и жестким ртом.

И опять, знакомое уже, какое-то улиточное, передвижение поплавка. Жду. Вот над водою осталась лишь мизерная маковка антенки. Пора. Ну, зараза, достал! С каким-то ожесточением делаю очень резкую короткую подсечку. Зацепилось что-то на крючке. Вывел - пучком корней безобразных по поверхности шмякает. Ба! Да это же рак! Так вот она, разгадка тех поклёвок!.. Раки это, оказывается. К нам-то, в Сибирь, ещё не добрались, ловить мне их на удочку ещё нигде не доводилось. Шевелит клешнями. Выпучил на меня свои дробинки на коротеньких пеньках, изворачивается весь. Куда мне его? В воду обратно? А, в садок опущу. Хоть попробовать на вкус. Сколько крабов переел на Курилах, а вот рака - ещё не пришлось. За что же браться, как снимать-то его? Зажал щепотью левой руки одну клешню, другую! Отцепил с крючка - в клешню впилось острое жало. В садок, к карасям да карпам, опустил. Пусть там шороху наведёт!

Пока с клешнявым возился, стукнуло о бортик лодки вторым удилишком. Дёрнулась леска, вершинка в самой воде кивает. Настойчиво, требовательно! А рывки-то посильнее, чем у карпов. Пружинит упругий телескоп, режет леска кагульскую мутную водицу. Приятно, ой как приятно ощущать сопротивление! И чем сильнее, тем приятнее, тем трепетней! Вот она уже, на поверхности. Веретёшком выскользнуло, вращается на леске: пасть как у щуки, полосы окунёвые и топорщится по-ершиному. Ещё сюрпризец, третий за рыбалку! Судачок! Невелик, правда, граммов на триста всего, зато - судак! В озере, да на червя ещё, судаков никогда не ловил.

Расклёвываться стало. За час следующий взял ещё судачка-карандаша, двух карпиков, рака и семь карасей! Вот это рыбалка! Кагульская баталия прям-таки получается!

- Земляк,- доносится до меня,- помоги резинку завести.

Вот те на! Это ж надо с якоря сниматься, потом на это же прикормленное место ни в жизнь без тычек не угадать... Я делаю вид, что просьба не имеет ко мне никакого отношения. Опять просьба, настойчивее, с обидой вроде. “Что им, самим лень в воду залезти,- раздражаюсь я,- и впрямь - турки какие-то!” Хочешь не хочешь - куда деваться, надо выполнять просьбу. Не у себя дома, не пошлёшь подальше.

Минут двадцать потерял, дважды заводить пришлось. Прежнего места не нашёл уже. Ветерок поднялся. Мотает меня в лодке то в одну, то в другую сторону. И удилишки, словно циркули, лесками да поплавками воду бороздят. Хана рыбалке моей!

- Земляк, клюёт? Плыви к нам, вина выпей! - зовут меня.

Выплывать и впрямь пришлось, отрыбачил. Вина стакан выпил, алычой закусил, выплюнув косточку,- прямо с ветки сорвал, что над головой висела. Сладкая уже, спелая! Только ветки колючие на ней, как на наших яблоньках-дичках. Зато плоды... Алыча, одним словом! Я и не видел никогда раньше: мутно-салатовая, мясистая, размером почти с жерделы, только вкусом сливовым. Пакет целый полиэтиленовый нарвал, забравшись на деревцо. Килограмма три - дочке да Цурику гостинец.

Ездили с дядей и за жерделами. Младшая наша - и та ведерко семилитровое полнёхонькое насобирала. Ну и мы по парочке ведер, на каждого взрослого... Понасушили, почти мешок всяких сухофруктов получился. Едва до дома довёз.

Были и на рыбалке ещё. С дядей ходили-ездили. Карасей с карпами ловили. Толстолобика с амуром так и не поймали...

-5-

Мне пятьдесят. Выросли дети. Уже и младшая наша на втором курсе академии учится, и старшая - устроила себя по своему желанию.

Всё изменилось до неузнаваемости в нашей жизни за это время. Вернулись времена собственников, магнатов да олигархов, сросшихся с мафиозными группировками.

Ко всему прошлому, и ко мне в том числе, удачнее всего подходит приставка “экс”. Разве что страсть моя к рыбалке осталась прежнею.

Наши бессарабские родственники оказались кто в ближнем, кто в дальнем зарубежье. По непонятным ни для кого причинам Молдова - теперь приравнивается к дальнему зарубежью. Дядя уже почти три года, как покоится рядышком с сыном своим и матерью. И узнали-то об этом только через год, какой там съездить, проводить в последний путь.

Редко-редко получаю жалостливые письма от незамужней сестры: из их мизерных пенсий на конверт зарубежный не сразу и выкроишь денег из нищенского семейного бюджета. Стержень для ручки шариковой купить - стало проблемой. В последнем письме сестра пишет, что надавили с матерью 500 литров вина, только вот пить его уже некому. И продать не продашь- у всех своего навалом, а чужаков - поди сыщи теперь! Про фрукты уж и говорить нечего...

А мы-то с женою, выходит, за границей всё же побывали: в самостийной Украине да Молдове.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.