Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(12)
Сергей Павлов
 ПОГОНЯ

1

На вечерней поверке обнаружилось, что двое заключенных - Козлов и Овсиенко - не вернулись в лагерь с делянки. Майор Сидорчук, начальник охраны лагеря, не стал суетиться и в ночь посылать погоню. Хмурился, пока слушал рапорт дежурного по лагерю, а потом вызвал командира взвода охраны младшего лейтенанта Волкова и приказал наутро отрядить три поисковые группы да обзвонить ближайшие деревеньки (где есть телефон, конечно) и сориентировать местных жителей.

Зэки, что дети, вырвутся на свободу, перво-наперво жратву ищут: то кур поворуют, то свинью завалят, а то погребок грабанут - все подряд метут, вплоть до сырой картошки. А то случай был совсем смешной: подломили погребок два беглеца, а там , кроме копченого мяса, картошки да варений и солений, брага стояла, целый лагушок. Нажрались, конечно, уснули пьяные. Обнаружил их там хозяин, придавил крышку бочкой да вызвал лагерную охрану. Прямо там и взяли их родимых, пьяненьких еще. Их даже судить не стали.

Знал Сидорчук, что начальство не пожалует, если побегов много - с него же шкуру снимут. Да и что охрану напрягать лишний раз, если тайга кругом на сотни верст, а ту дорогу, что до станции ведет и дальше на Сталинск, он всегда держал под контролем. Тайга - она только на первый взгляд приветливая да уютная… Сбегут арестанты, побродят по тайге дня три-четыре, сухари догрызут, оголодают, одичают и возвращаются - назад просятся. Нет, в тайге без навыка никак не продержаться. Тут лесной человек нужен, что родился или жил в тайге, а откуда ему здесь взяться: хохлы, белорусы, прибалты да из центральной полосы России арестанты-то, они и леса - то там не видели, а своих, сибиряков, подальше высылали - в Нарымский край, Туруханский, а то и вовсе на Колыму.

А иные уйдут - и с концами. Уже потом, через неделю, а то и месяц находили в тайге человеческие обглоданные кости: знать, повстречался на узкой тропе с рысью или еще каким лесным зверем. Только по надписи на робе устанавливали, кем был ее владелец на зоне. В общем, сама природа помогала Сидорчуку охранять изменников Родины, дезертиров и прочих врагов Советской власти.

Все эти невеселые думы кружили в его голове, пока он слушал Волкова об обстановке в лагере. Слушал и не слышал. Почти тридцать лет он шинель не снимает, от первых концлагерей на заре Советской власти до Сиблага с его отделениями и отдельными лагерными пунктами прошел, сколько наркомов пережил, а себя сохранил. Правда, пришлось для этого в самую сибирскую глушь забраться - устал !

«Вот будет пятьдесят - уйду. Хватит! Пчел разведу или кроликов…- думал он, равнодушно глядя на Волкова, впопад- невпопад кивая головой, - а этому служба нравится, не наслужился еще, ну-ну…»

- Да, вот что, Волков, предупреди все КПП на трассе - пусть мух ртом не ловят, а то вдруг эти придурки на дорогу выйдут - не захотят по тайге шариться. Чтобы начеку были. Иди.

- Иван Петрович, - Волков обратился по-неуставному и даже вперед подался, - разрешите сходить самому за ними… Тоска здесь…

Так и сказал - «сходить», как на прогулку.

- Ишь ты, поохотиться захотел, - недовольно буркнул Сидорчук.

Родом Волков был из средней полосы России, невесть как оказался в самой глуши сибирской. По службе замечаний нет. Нетороплив, но исполнителен. Голос редко повышает, но заключенные и сами охранники его не любят, даже побаиваются: чувствуют, видно, какую-то дикую силу в нем. Любимое занятие его в свободное от службы время - побродить по лесу с ружьем. Бывало, набьет дичи, сдаст на кухню, а сам птицу не ест. Странный мужик! И собаки его не любят. Да и сам Сидорчук, глядя в свинцово-серые глаза подчиненного, внутренне ежился: не дай бог такой в лесу по следу пойдет!

А «ходить» в погоню за беглецами он любил. В первый раз с охранником пошел за двумя «побегушниками». Догнали, вернули в лагерь. Один-то беглец сам шел, а второго, как мешок с соломой, привязали, чтобы не упал, потому как сидеть не мог. Весь избитый - не приходя в сознание помер в лазарете. Охранника допросили - не видел, говорит, я второго придурка ловил… А второй беглец дрожит, заикается, толком пояснить ничего не может. Волков дал короткую отписку и добавил, усмехаясь:

- Упал, наверное, в медвежью яму да побился… Мало ли их там шорцы понарыли. Ведь чуть живой, а все куда-то лезет… Свободы ему захотелось!

Так ничего толком и не узнали, дело закрыли, но Волкова с той поры стали бояться и свои, и зэки - всем чужой стал. Были и другие погони, в которых он участвовал, только напарников теперь у него не было: никто не хотел из охраны участвовать в этой охоте на людей. И ведь все погони Волкова были удачными - ни одного беглеца не упустил. Беда только, что один из них в болоте утоп, другой - с утеса сорвался, третий… Благо, что прокуратура не особо вникала в эти дела: охота ей в этакую-то глушь забираться ради каких-то «врагов народа»… Так и жили.

Только ты поосторожнее, Дмитрий - не на медведя идешь, люди все же… - не то предупредил, не то попросил майор.

Волков косо усмехнулся:

- Вот и я говорю - не медведь же, а так - доходяги…

- Ой, смотри, Волков, доиграешься! И за что ты их так?

- Разрешите идти, товарищ командир? - оборвал начальника Волков. Получилось как-то внезапно, резко, и оба смутились, причем начальник в большей степени, покраснел даже. Заметив, что перегнул палку, Волков, чуть наклонив голову вперед, произнес уже вкрадчиво:

- Все будет в ажуре, Иван Петрович…

Утром дежурный сообщил, что в деревне Бараки, самой близкой от лагеря, у Кузьмы Лаптева украли двух телят, а пацаны, якобы, видели двух мужчин. Похоже, путь они держали в сторону деревни Сысолятино. Молча выслушав дежурного, Волков проверил наган, взял пачку патронов, прицепил к поясу фляжку с водой, завернул в тряпку краюху черного хлеба и сунул ее в просторный карман галифе. Неприхотлив командир взвода - ему этой пищи на три дня хватит, а вернуться он надеялся уже к вечеру, в худшем случае - завтра, до обеда.

- Я Орлика возьму, - сказал он на прощанье дежурному, - а остальным группам дай отбой… Или нет, отправь одну на трассу, чем черт не шутит… С командиром вопрос улажен.

- Ну-ну, - кивнул головой дежурный лейтенант: так же, как многие в дивизионе, не любил и побаивался этого сумрачного, нелюдимого человека.

2

…Орлик шел весело. Земля, покрытая травяным ковром, приглушала топот копыт, поэтому ничто не мешало Дмитрию обдумывать план поимки беглецов. Сначала он заехал в деревню Бараки.

- Вот здесь, гражданин начальник, - показал место, где паслись телята, щуплый, заросший черной щетиной мужичок Кузьма Лаптев. - В обед они еще здеся были, а вечером… Пацан мой ходил за ними. Корова здеся, а телков - нету… А корова-то ревет… Жалко- ведь они детишки ейные. Увели, бандюки, детенышев из-под носа у матери…

- Она что, у тебя привязана была? - хмуро спросил Волков.

- Да, эвон столбик видишь, к нему и привязываю, а теленки-то в отвязке паслись - молодые еще…

- Вот что, дядя, найди-ка мне того пацана, что видел здесь чужих вчера, приведи сюда и жди, а я малость огляжусь…

Мужик ушел. Дмитрий осмотрел поляну. Заметил, как следы повели в кусты - двинул туда же. Трава высокая, на листяьх лежала пыль и пыльца, а здесь сбита - значит, здесь прошли они. А вот на громадном лопухе отпечатался след копыта. Прошел еще с полкилометра по леску, попал на полянку, хорошо скрытую от чужих глаз стеной кустарника. Отвел в сторону тяжелую лапу ели, чтобы удобнее ступать было, и вздрогнул от неожиданности: из травы на него смотрела телячья голова. Глаза ее были широко открыты, хотя уже помутнели. Они словно говорили ему: «Опоздал, начальник, меня уже нет…»

Сплюнув в сторону, Волков продолжил осмотр полянки. Рядом с головой лежали внутренности теленка, ноги. Судя по тому, сколько мяса осталось на костях, беглецы особо не утруждали себя в обработке туши: нашли места помягче, обрезали мясо, поджарили да, может быть, с собой еще взяли несколько кусков. Жарили здесь же - вон зола от костра. Сунул руку - тепло. Не успела остыть. Впрочем, сейчас лето, зола долго остывает. Значит, доходяги прямо здесь и освежевали теленка. Видать, жрать сильно хотели.

Дмитрий еще раз оглядел поляну: шкура, лужа застывшей крови, кости, голова… Странно, что зверье еще не успело подобрать остатки пиршества… Наверное, и ночевали тут. Он опустился на колени и стал осматривать грунт: следы копыт уходили в пролесок. Что ж, это, конечно удобно - тушенку на своих ногах вести, когда нужно - зарезал и съел. Да больно хлопотно это - тайга же, выдохнется… Вот этот теленок и поможет мне их взять! Он отряхнул колени и вернулся на луг, где его уже дожидался чернявый мужик, а с ним двое пацанов.

- Вот они видели мужиков-то вчерась…Говори, не молчи, - потрепал Кузьма за рукав старшего из них, а затем дал ему легкий подзатыльник. Пацан уклонился от удара и что-то недовольно буркнул.

- Не трожь ребенка, - бросил Волков.

- Да ладно, чего уж, - откликнулся мужик, - мой пацан-то, Федька, а это его товаришок, Филька. Они все время вместе хороводятся, мать их туды..

- Угомонись ты, - поморщился Дмитрий, - не тарахти, - и повернулся к пацанам.

- Говори, - обратился он к старшему.

- А что говорить-то? Пришли за коровой и телками, а телков-то нету. Корова орет, к себе не подпускает. Кое-как отвязали… Пока я с ней возился, Филька кругом все оббежал - телят искал. Он-то и видел мужиков, - и он указал на швыркающего сопливым носом друга.

- Ну-у, - набычившись ответил тот, - видел издаля…

- Говори, говори, - подбодрил его Волков, - где видел, куда они шли?

- А я знаю? В лес шли, а не по дороге… Перед развилкой пригорок есть, там еще камень здоровенный… Вот я на него забрался и увидел этих мужиков… Они такие маленькие были, - и, словно в подтверждение своих слов, показал на пальцах, какие они были.

- Как маленькие? - опешил охранник. - Дети, что ли?

- Да нет, дядь, далеко они были, потому и маленькие…

- Да говори ты толком, Филька, - затараторил Кузьма, - вишь, человек серьезное дело делает… Тут без обмана надо все и без ошибок…

- А я все говорю без обмана, дядя Кузьма, - насупился пацан, - а что их двое было - точняк! И шли они в сторону Сысолятино, но через лес, а не по дороге… Туда пойдешь - мимо никак не пройдешь…

- Ну а было у них с собой что-то: мешки за спиной или там теленка не веревочке вели?

- Не зна-аю, - протянул Филька, - далеко было, не видно, да и темнело уже…

- Ну ясно, - задумчиво произнес Дмитрий. - А полянку я нашел, где они твоего теляти задрали - одна голова осталась… Вот так наискосок пойдешь, на поляночке найдешь. Хоть похоронишь по-человечески, - со смехом добавил он, глядя на Кузьму. Тот весь взвился от досады и громко витиевато выругался.

- Когда же вы этих бандюков перестреляете? Кажин лето бегают и пакостят…

- А вот сейчас пойдем и перестреляем, - тихо и зловеще произнес Волков, при этом красноречиво поправил кобуру с наганом. Кузьма осекся на полуслове, искоса глянул на него, мимолетно перекрестился и вполголоса скомандовал пацанам:

- Айда домой!

- Э-э, нет, дядя, не торопись, - остановил его Волков, - мне пацаны твои нужны будут…

- А на что они тебе сдались? Детишки еще: старшему - двенадцать, а этому сопляку и того меньше.

- Вот что, хлопцы, - не обращая внимания на причитания Кузьмы заговорил Волков. - Места эти хорошо знаете? Если я по дороге пойду, то даже на лошади их не догоню, а вот если напрямки, через лес… Ну, что молчим?

Пацаны переглянулись, потом Федька, пожав плечами, сказал:

- Чай, не заблудимся - всю жизнь тут живем…

Волков сухо засмеялся: вся-то жизнь - двенадцать лет! А черт его знает, может быть, в их жизни эти двенадцать лет и будут самые счастливые…

- Ты что же это, гражданин начальник, удумал: пацанов сбиваешь на погоню! Опасно это, да и вообще… - всколыхнулся было Кузьма.

- Не хочешь мальцов отпускать со мной - собирайся сам сей же секунд! Дело государственное, или не понял!? - он только голос чуть повысил, а Кузьма уже с лица сменился.

- Да я бы и сам сходил, да ноги побаливают и это… баньку ставлю я тут, помощничек, наверное, уже заждался… Не могу, мил человек…

- Ну, а что тогда лясы точишь? А с пацанами ничего не случится, к вечеру, небось, вернемся, а нет- так завтра утром жди. Филькиным родителям скажи - ушел на Сысолятино. Ну и все такое…

- Да ладно, понял, - уже чуть снисходительно ответил Кузьма, а сам с опаской поглядывал на сурового мужика с наганом. - Все же ты с ними помягче, гражданин начальник, детишки все ж…

- Ну, что мне еще тебе расписку дать? - в голосе того зазвучала плохо скрытая угроза.

- А-а, - отмахнулся с досадой Кузьма и потом уже добавил, обращаясь к пацанам. - Смотрите, слушаться там, а то потом выпорю! - и он погрозил своим сухоньким кулачком.

Ну, орлы, марш на коня,- скомандовал Волков и сам взял лошадь под уздцы.

- Не тяжело будет коньку-то, все ж трое? - засомневался Кузьма.

- А ничего, - лениво отозвался Дмитрий, - в них весу-то, - и он пошел по тропинке, уводя с собой лошадь, груженую пацанами.

- Федька, ты с дороги-то влево возьми, через Горячий ключ, напрямки - километров пять скостишь, - уже вслед напутствовал сына Кузьма. Постоял, глядя вслед, поершил щетину на лице и пошел в деревню.

3

Перегруженная лошадь шла небыстро. Хоть и срезали они лишние километры, а все равно до Сысолятино добрались только к обеду. Сорок домов разбежались вдоль опушки леса, а в центре - контора артели да сельпо. Невелико селение, а от края до края за час не обернешься - вольно строились, с размахом, да словно раздумали в двадцатые годы, в город народ потянулся, а деревенька так и осталась. Жили здесь в основном промысловики: били дичь, рыбу ловили, травы-ягоды собирали. Что-то в город везли на сдачу да на базар, что-то приноровились в лагерь сдавать- все ближе. Здесь даже электричества нет - лучины жгут! Это тебе не Бараки, где телефон даже есть - цивилизация!

Покрутившись вокруг закрытой конторы, Волков пошел вдоль улицы, ведя за собой лошадь, на которой притихли сомлевшие от жары ребятишки. Деревня словно вымерла. Окна многих домов были закрыты ставнями, улица пустынна. И вдруг из-за высокого, поникшего к земле прясла стремительно появилась старуха лет шестидесяти-семидесяти, с палкой-клюкой и узелком в руках. Увидев незнакомцев, она на секунду смешалась, но быстро оправилась и собралась идти дальше.

- А что, мать, где начальство-то ваше? - остановил ее вопросом Дмитрий.

- А кто его знает, - словно от мухи отмахнулась от вопроса старуха, но, присмотревшись внимательнее к чужаку, заметила у него на поясе кобуру с наганом и добавила:

- Если Силантия спрашиваете, председателя артели, то он с мужиками на заимку пошел, на дальнюю, обещался быть к субботе…

- Ясно, - задумчиво протянул охранник. - А не видала ли ты чужих людей в деревне? Сбежали тут из лагеря двое бандитов - ищем вот…

Старуха сердитым взглядом царапнула Дмитрия по гимнастерке, кобуре:

- Кто вас знает, кто бандиты: тот, кто убегает, или тот, кто догоняет, - и потом, словно спохватившись, добавила, - стеречь надо лучше, чтобы не бегали… А чужие тут не ходют, разве что вы… - и, поправив на плечах старенький жакет сиреневого цвета (в такую-то жару!), ходко пошла прочь.

- Ах ты контра старая, - не то с удивлением, не то с возмущением произнес Волков, но останавливать бабку не стал.

Позади осталось Сысолятино. Он выбрал самый короткий путь к реке. Туда, по его расчету и словам юных следопытов, стремились беглецы. В километрах тридцати отсюда бежит река Талинка - по ней, видимо, они надеялись добраться до большого селения. Дмитрий чувствовал, что он взял верный след. Он их нутром чуял: где-то здесь они, рядом. И он их не упустит!

Неожиданно от основной дороги влево, в колок, нырнула еле заметная тропинка. Волков остановил лошадь, огляделся. Места ему были незнакомые- так случилось, что не довелось ему тут бывать за все время службы, но интуиция подсказывала, что где-то рядом было жилище человека.

- А ну, мальцы, куда ведет эта тропинка? - спросил он своих малолетних провожатых.

- Я слышал от бабки, что где-то здесь в окрестье лешак водится… - неуверенно заговорил Филька, при этом он нервно подергивал гриву жеребца. Орлик фыркал, крутил головой.

- Ты эти сказки, вон, дружку своему рассказывай, - строго остановил его Волков, - я дело спрашиваю… Да не тревожь коня, а то руки отрублю!…

Мальчонка испуганно спрятал кулачки в карманы штанов.

- Батяня говорил, что там монах какой-то от людей прячется. Скит давношний, ему уже лет тыща будет… Только дорога туда больно крутая - лошадь ноги может обломать…

- Ага, вот это как раз то, что и нужно нашим доходягам… Тыщу лет, говоришь, монах от людей прячется? Вот мы его сейчас и пощупаем!…

Тропинка за кустами стала едва различимой, упругие ветки больно хлестали всадников по лицам. Дважды Орлик сильно подсел на задние ноги: слежалый каменистый грунт в том месте, где тропинка резко уходила вверх, под тяжестью коня и седоков начинал сползать, увлекая за собой людей и животное. Волков спрыгнул с коня и приказал то же сделать мальчишкам.

- Бери поводья, - сказал он Федьке, - и чтоб ни звука! Метров на десять держитесь за мной. - Потом вынул из кобуры наган и крутнул барабан.

…Еще через несколько минут осторожной ходьбы по блуждающей меж кустов и деревьев тропе маленький отряд вышел на небольшую прогалину. Прямо под могучей сосной приютилась землянка, наполовину вросшая в таежный грунт. Потемневшая от времени дверь была полуоткрыта, подслеповатое окошко закрыто куском грязного стекла, а почерневшие, в два наката уложенные на крыше бревна были густо покрыты мхом и грибком. Около двери стояли лопата, коса, на веревке, натянутой меж двумя молодыми березками, сушилась серая холстина и рубашка-косоворотка. Неподалеку от входа в землянку находился также обросший мхом толстый пень с метр в обхвате, и в нем торчал топор-колун. Свежеколотые дрова лежали рядом.

- Дядь, смотрите, вот он… - потянул за рукав Дмитрия Федька.

Тот резко повернулся в сторону, куда ему указал мальчик: под зеленым навесом, наполовину прикрытым ветками кустарника, сидел человек. Худощавый, с давно нестриженной головой и бородой, он выглядел совсем древним, но, присмотревшись, Дмитрий понял, что тот ненамного старше его. Облаченный в темную рясу, он сидел на невысоком пеньке с ножом в руках, а рядом лежала груда оструганных веток и свежедраного лыка. Человек молча наблюдал за ними.

- Ты чего здесь делаешь? - как-то растерянно спросил Дмитрий и направил на него наган.

Мужчина остался сидеть без движения.

- Что молчишь? Отвечай! - голос Дмитрия окреп, в нем зазвучали металлические нотки.

- Здравствуйте, люди добрые, - негромко отозвался хозяин землянки, - живу здесь я, Богу молюсь да вот лыко готовлю - обутку делать…

- Кто таков? Где документы?

- Олексий, инок из церкви Святого Вознесения Господня, что под Бийском… Документы мои там, у настоятеля…

- Зачем здесь?

- Обет дал жить в скиту, замаливать свои и чужие грехи, скорбеть за юдоль человеческую… Исполню обет - вернусь под сень родной обители.

Волков жестом приказал пацанам оставаться на месте, а сам, не сводя глаз с монаха, неторопливо обошел полянку, наганом приоткрыл дверь и заглянул вовнутрь землянки, отошел, поморщившись.

- А ты нож-то брось, скиталец, негоже попу с оружием…

Заканчивая осмотр, Волков подошел близко к незнакомцу, ногой разворошил кучу лыка.

- И надо тебе это, ведь сапоги есть? - он выставил вперед свой яловый сапог, густо покрытый пылью.

- У кого есть, у кого нет…

И только тут Дмитрий заметил, что монах сидит босой и ступни его ног покрыты слоем грязи, въевшейся в кожу.

- Ну-ну… - уже миролюбиво проговорил он, присаживаясь на скамейку под навесом. Положив револьвер на стол, он ловко свернул цигарку, прикурил и продолжил разговор.

- Значит, говоришь, живешь тут, от людей прячешься, небось, всю войну просидел, пока мы кровь за Родину проливали?…

- Кто кровь проливал? - негромко спросил его монах.

- Ну… люди, кто воевал… - неожиданно смутился Волков, даже дымом поперхнулся.

- Кто воевал - да… У вас-то, наверное, бронь от фронта была?…

- Ты что же, попяра, думаешь - у нас здесь курорт? Мы тоже здесь кровь проливаем…

- Чью? - вопрос прозвучал едва слышно, но Волков вскочил как ужаленый и, играя желваками, ткнул наганом в щеку священника.

- Говори да не заговаривайся! Я же тебя в лагерь!… Сволочь неумытая… Мы тут тоже фронт держим - вражье кругом!… Ты, вон, тоже в кустах отсиживаешься… Почему не воевал?

- Клирик я… Не положено мне в армию…

- Кто, кто?

- Клирик… Служитель культа, значит…

- Культ- это плохо! За это сразу к стенке ставить надо без лишних разговоров…

- Вот вы ставите, садите - это и есть культ… Культ зла и насилия…

- Ты что же здесь контру разводишь!? В лагерь захотел!?

- Да с кем же мне ее здесь разводить? Один я тут, да зверье кругом, а оно политики не разумеет.

- Как же, а я, а сорванцы?

- Вот я и говорю - зверье кругом, а сорванцы - малы они еще понимать взрослые подлости, да и далеко они - не слышат слов моих…

Волков какое-то время молча смотрел на монаха, осмысливая услышанное, но, видимо, не найдя ничего предосудительного в его словах, заключил:

- Ладно, поп, словами ты умеешь сети вязать - сам черт тебя не разберет! Молись здесь, хоть лоб разбей, но скажи - не было тут вчера-сегодня посторонних?

Не было никого - один я тут с небом говорю…

- Пойми, поп, я серьезно спрашиваю: сбежали из лагеря враги народа!

- Не те враги, что в лесах хоронятся, а те, что душу свою допреж хоронят делами черными, - произнес тот и осенил себя крестным знамением.

- Что ж ты, батюшка, злишь меня понапрасну? Ведь за такие речи тебя надо…

- …К стенке? - тихо, но с сильным нажимом произнес монах, глядя на Волкова в упор своими большими, словно выцвевшими на солнце глазами.

- Ага, к ней… - Дмитрий готов был снова взорваться, наорать, но под взглядом этого изможденного человека неожиданно сник, в последний раз затянулся цигаркой, втоптал ее в землю и уже другим тоном - не до с досадой, не то с обидой - произнес:

- Ну и денек у меня сегодня!… То бабка сумасшедшая, то «служитель культа» чокнутый… Повезло тебе, монах - некогда мне с тобой возиться, да и надоели вы мне все… Молись, поп, за свою душу!

- Помолюсь… И за свою, и за твою, заблудшую в потемках, за родителей твоих помолюсь… Господь милостив - слабых и грешных на путь истинный наставляет…

- Ну-ну, монах, помолись, за мать, за братьев; за отца не надо - пакостный был человек… Встретил бы сейчас - убил бы! А язык все же придержи наперед, а то молиться тебе придется в лагере. Будь здоров, монах, а в молитве помяни Митьку Волкова… У меня тоже всяко было…

Он круто повернулся и широко зашагал к лошади, к пацанам, уже прикорнувшим на траве. А монах, глядя вслед уходящему, осенил его крестным знамением.

4

…Лошадь бежала трусцой, сзади и спереди Дмитрия облепили пацаны, но это не мешало ему распутывать свои непростые думы…

Он не любил прошлое: там у него было мало сладких воспоминаний. Тяжкий крестьянский труд родителей, бедное детство. Ему и двум его младшим братьям рано пришлось оставить бесшабашные игры и заниматься работой по хозяйству: пасти скотину, помогать матери на огороде, гонять лошадь по пашне, когда отец шел за плугом. Редко в их доме звучал смех, а все от того, что отец с матерью жили трудно, словно держали друг на друга обиду смертную, не прощенную… Мать рано надорвалась, часто болела и в свои сорок лет выглядела старухой, и потому часть материнских забот пришлось взять ребятам на себя. Отец же, по-прежнему крепкий, почти квадратный (небольшой рост и широкие плечи делали его таким), еще женихался, и в селе его за это многие не любили, особенно мужики, раза два даже били. Но и многие женки поглядывали на него. Митька видел это, а оттого еще больше злился на отца и жалел мать.

У матери глаза всегда были на мокром месте. Смотрит, бывало, на сыновей и вдруг заплачет: с кем останетесь, когда я помру? Отцу-то вы и на дух не нужны, чужие мы для него, словно бирюк живет - ни приласкать, ни пожалеть не может. И отца это злило, что мать худая и вечно больная: ни стати, ни красоты. А ведь красивая девка была, но родила троих сыновей - и словно махом куда все исчезло: стала болеть, чахнуть. Знала мать, что повадился муженек к другой, ядреной и ухоженной вдовушке Оксане - сообщили, доброжелателей на селе немало нашлось. Но сделать она ничего не могла - терпела: лишь бы дети были сыты и обуты. Старшему-то, Мите, шестнадцать было, младшему - десять годков, совсем еще ребенок! Нельзя оставлять таких на бессердечного отца. Вмиг полюбовницу в дом приведет, а какая она им мать будет, если у нее своих никогда не было. Нет, надо жить, любой ценой жить, цепляться за нее проклятую, полную болезней и невзгод жизнь… И жила Евдокия как могла: болела, сохла. Врачи смотрели ее, что-то советовали, что- то выписывали, а толку не было.

Колхоз в их селе организовали, но отец не пошел в него. Сначала ничего- поругали, посмеялись, но в покое оставили. Богатеев из села выслали, имущество, как полагается, - в колхоз, а про Волкова словно забыли, да и какой он богатей. А тут снова в колхоз стали зазывать. Что-то у них там не ладилось: то неурожай, то падеж скота, а то еще какая напасть, вот и принялись власти лютовать против единоличников, словно от них все беды. Всех «твердозаданцев» на особый учет взяли, комиссия за комиссией: считали, смотрели сколько зерна в закромах, сколько скотины во дворе… Доходились - признали Мишку Волкова подкулачником: имущество - в колхоз, а самих - в Сибирь, подальше от родных мест.

…Ехали долго, трудно. Мать не выдержала и умерла под стук колес. Положили ее в весеннюю талую землю на каком-то безымянном полустанке. Отец недолго горевал. Плюнул на власти, на детей и подался в бега. Что ему - он здоровый, крепкий мужик, а их, пацанов, сняли с поезда в Омске и определили в детский приют. Братьев его там оставили, а самого Димку отпустили (ему уж восемнадцатый год шел - иди работай!). Устроили в мехцех при станции. Хотел он братьев с собой забрать, а куда? Работать только начал - учеником слесаря, жилья тоже нет - общага. Выглядел он старше своих лет: небольшого роста, коренастый, неулыбчивый. Лицом - в мать, фигурой - в отца. Братьев навещал два- три раза в неделю, но однажды не был десять дней - приболел сильно, неделю в жару метался, еле спасли, а когда пришел в приют, осунувшийся, еще слабый после болезни, то ему справку выдали: Георгий и Захар Волковы умерли от оспы. Была вспышка этой опасной болезни, семнадцать детей померли в приюте, и среди них его братья.

Померк свет в его глазах, и ноги подкосились…

И так-то рос Дмитрий суровым, нелюдимым, а тут сердцем закаменел - совсем перестал улыбаться. Пить начал, курить, драться… Если пил, то до потери чувства, если бил, то до большой крови. А драться он любил. Сначала ему чаще доставалось, но потом заматерел телом, да и присмотрел, как надо бить, чтобы человек ослаб, а потом со слабым-то что хочешь делай. И делал… Попал в домзак за драку. Удивился: за что его посадили, если сами охранники бьют арестантов, да еще похлеще, чем он там, на свободе, своих врагов бил. Насмотрелся, как они людей треножили. Вот жизнь: кого хочешь вытаскивай из камеры и … Нет, не то чтобы Дмитрию нравилось видеть разбитые лица и слышать вопли избиваемых - ему нравилось наблюдать, как их били тюремщики, сам процесс… Одни били из скуки, без фантазии, лениво; другие - брезгливо: ударит- и руку спешит платочком вытереть. Но больше всего ему нравилось, как арестантов «воспитывал» рыжий охранник по прозвищу Кувалда. Здоровый, под два метра ростом, кулаки - что арбузы. Выведет кого надо из камеры в коридор и давай молотить… Но бьет неторопливо, без суеты. После его двух- трех ударов никто не мог оставаться на ногах. Тогда он присядет перед своей жертвой на корточки, возьмет в свою ладонищу окровавленную физиономию и ласково так спросит: «Ну, что, контра несчастная, будешь еще врать следователю или все расскажешь? Если не признаешься во всем, что тебе говорят, я тебя удавлю на твоем собственном пупке: развяжу сначала, а потом и удавлю!» А потом так легонько сдавливал лицо, но хруст стоял! Носы ломал, уши, челюсти. Хрупок человек, оказывается, куда ни ткни - везде больно, везде ломается…

Это арестанты могли наблюдать через специально открытые окошки, через которые в камеры баланду подают - хорошая профилактика. Многие из них, не дожидаясь таких «бесед», сознавались во всем, что было и не было. Редко кто из заключенных наблюдал за этими дикими сценами, но Дмитрий не пропускал ни одной. В каждое свое дежурство Кувалда проводил по две - три таких «беседы», а иной раз появлялся и в выходной день.

- Спецзаказ выполняю! - ржал он во весь коридор, и кому-то в камерах уже становилось плохо.

А он все бил, бил, бил… Только в эти дни был он не в гимнастерке и галифе, а в гражданском костюме: темный пиджак, такие же штаны, заправленные в яловые сапоги. Присмотрел он мальчишку, жадно наблюдавшего за его «рукоделием», и стал ему доверять после «бесед» сапоги мыть. А мыть их нужно было обязательно: чего на них только не оставалось после сотворенного их хозяином - кровь, моча, сопли, слюни…

Его же он не бил ни разу. Выведет из камеры в дальний угол коридора, усадит на широкую замызганную несмываемой тюремной грязью скамью, угостит цигаркой и, пока тот моет ему сапоги, поучает: куда бить, как, сколько…

- …Не надо спрашивать сразу, что тебе нужно от него, болезного. Бей и все! Это еще страшнее, когда бьют и не говорят за что… Бить надо завсегда неожиданно, резко и… улыбаться при этом. А вот кричать не нужно ни в коем разе, а то что же получается: ты его бьешь - орешь, его бьют - и он орет. Выходит так, что и ему нехорошо, и тебе нехорошо, коль орете вместе, а он не должон так думать - и пусть орет сам себе. А опосля таких разговорчиков ты ему только улыбнешься, а он уже в штаны навалил, со страху, значит… Такого и бить- то не надо больше - он уже поломатый на всю свою остатнюю жизнь. Вот это уже нормально, а для пущего своего веселья можно попросить его скушать это самое говно, чем он обделался. Думаешь не ели?! - Кувалда смачно затягивался самосадом и громко смеялся. - Жрали, родимые, как халву… Правда, был у меня один политрук, из военных,- это когда я в тюрьме служил- не стал, сука, есть ни в какую…Но ничего, он у меня потом неделю кровью ссал - тоже ничего…А так все жрали, кому говорил… Одна дамочка, врачиха, красивенькая такая, так ложку попросила - руками, видите ли, ей неудобно было свое говно хавать… Интеллигенция паршивая! Ну, я дал ей, конечно, она завсегда со мной, - и он с хохотом достал из-за голенища сапога алюминиевую ложку.

Дмитрий слушал Кувалду, разинув рот. Ему было страшно, интересно и весело одновременно.

Вскоре Дмитрия выпустили, судить не стали.

5

Больше Кувалду он не видел, да и к чему: что надо он уже узнал и для себя решил, что пойдет работать только в охрану, в НКВД. В Омске не мог - там он почти месяц в каталажке отсидел - засветился. Рванул в Новосибирск, а уже оттуда - в Кузбасс.

Сначала в рядовых ходил, потом сержанта дали, и уж потом до младшего лейтенанта дослужился, как-никак - командир взвода охраны. Может быть, и выше бы забрался, да грамотехи не хватает- всего четыре класса, хотя, если разобраться, зачем она ему здесь? Построить арестантов в колонну да пересчитать по головам - ума много не надо. Впрочем, он и так здесь не последний человек: Сидорчук постоянно советуется с ним и за себя уже не раз оставлял, когда в отпуск уходил или в командировку выезжал в Новосибирск. Тогда -то начальник лагеря стал первый с ним здороваться: понял, наконец, кто есть Димка Волков!

Война как-то незаметно для него прошла, словно дальний гром громыхнул за горизонтом. Газеты читал, радио слушал, да политрук лекции читал на политзанятиях, а все как в сказке: то ли есть она, то ли нет - сам-то под бомбами не лежал. Это уж потом, когда в конце войны в лагерь пошли полицаи, дезертиры и другие пособники фашистов, тут только он понял, какую беду пересидел в глуши сибирской; понял также, что теперь она к концу катится, а там и другая жизнь начаться может, но какая? Это-то и пугало Дмитрия: перемены-то они тоже разные бывают…

Вечерело. Лошадь шла лениво. Пацаны клевали носом - того и гляди упадут с лошади, - приходилось поддерживать. Вдруг он ухватил запах дыма, здесь-то, в глухой чащобе! Завертел головой по сторонам, его ноздри сильно задергались, захватывая духмяный таежный воздух, слегка приправленный дымком невидимого костра. Они! Он остановил лошадь - ребята встрепенулись, а Федька, принюхавшись, раскрыл было рот - тоже, видать, почуял запах костра.

- Тс-с, - осек его Дмитрий, - марш на землю, но тихо…

В мгновение ока мальчишки скользнули вниз. Легко спустился и Дмитрий. Его лицо закаменело, зубы плотно сжаты, ноздри хищно крылатились над усами. Он взял след - охота началась…

Оставив ребят караулить лошадь и строго-настрого наказав не шуметь и никуда не уходить, он вынул наган, откинул барабан, проверяя патроны:

- Мои семь братьев, уж вы-то не подведете… - он осторожно подул на них, словно избавляясь от невидимой пыли, но уже в следующее мгновение изготовил наган к бою и шагнул на едва заметный дымок, что струился из-за деревьев в ложке. Сумерки густели, но все еще было светло.

«Ишь ты, на ночлег устроились, - злорадно подумал Волков, - мясо жарят! Я вас сейчас самих поджарю, доходяги!»

Крадучись он пошел параллельно с тропинкой: знал, что она могла просматриваться, или же они могли устроить на ней какую- нибудь ловушку. Хоть и не был он охотником, но все эти лесные подлости освоил быстро. Шел на полусогнутых ногах, сгорбив спину, голова почти совсем ушла в плечи; носом, ушами, глазами он ловил любое изменение в обстановке.

Костерок был небольшой - ровно такой, чтобы можно было обжарить на нем несколько кусков мяса. Было тепло и греться нужды не было. Худощавый мужчина в очках, нанизав на обструганную ветку с десяток кусочков мяса, держал их над огнем. Другой, небольшого роста, плотный, с лысой головой, лежал на боку и, обжигаясь, рвал зубами еще дымящееся мясо.

- Слышь, Тушканчик, может погрызем сухари? Надоело одно мясо жрать, я же не шакал какой- нибудь…

- А где ты видел, Буза, чтобы шакал ел жареное мясо? Он же падалью питается.

- Ну и хрен с ним, с шакалом, пусть жрет падаль. А я хлеба хочу…

- Нету хлеба.

- Есть! - лысый моментально оказался на ногах. - Ты зажал его!

- Да не зажал, дурила, - оправдывался тот, кого звали Тушканчиком.

Худой, в круглых очках, с большими, торчащими в сторону ушами, да еще сутулой спиной, он, действительно, походил на тушканчика, этого степного зайца.

- Нам до реки еще топать да топать, мясо испортится, а на одной ягоде да грибах долго не протянем. А сухарь - он и через год в пищу пойдет.

- Во дает, Тушкан! А давай нажарим мяса, оно и не будет портиться…

- Тоже верно, - рассудительно сказал худой, - я что-то сразу до этого не додумался… Только зови меня, пожалуйста, по имени-отчеству… Николай Васильевич я, а не хочешь так - зови просто Васильич…

- А что так? - удивился лысый и даже мясо жевать перестал.

- Понимаешь, на воле мы, а здесь должно быть все по-другому… не надо кличек…

- Ну, ты даешь, Туш… Васильич!

- Да ничего я не даю, - грустно вздохнул пожилой, - человеком себя хочется почувствовать, а не лагерной скотиной. Тебя-то как зовут?

- Меня-то? Буза… Ну, вообще-то, Колян меня зовут…

- Николай, значит, тезка! Это хорошо. Давай потерпим, Коля, еще день сегодняшний, дойдем до воды, а там и сухари прикончим, а вот что мясо нажарить - это ты ловко удумал…

- Жаль второго телка, - тяжело ворочая челюстями проговорил Колян. - Нам бы его надолго хватило.

- Не говори глупостей, Коля, теленок не выдержит дороги по тайге, а так хоть другим польза от него, бабке той же…Ты к человеку с добром - и он тебе откликнется. Ты думаешь она не поняла, откуда мы? От нас же за версту лагерем пахнет!

- Да, странная бабка, - проговорил лысый. - Все молчит, глазищами так и зырит…Такая жарища, а она в этом серо-буро-фиолетовом жакете… Чудная бабка!

- Да не чудная она, а сильно обиженная властью.

Крылатиха зовут ее на селе, Крылатова она. Мне про нее завхоз из Глубинного рассказывал. В гражданскую войну у нее мужа убили, в красных партизанах он был; двое сыновей с фашистами в боях полегли, а третий сын был инженер, шахтер… На шахте авария случилась, а его вместе с другими - к стенке. Виноват - не виноват, а отвечай. Так на старости лет совсем одна осталась.

- Да, к стенке у нас научились ставить, - зло проговорил Колян. - Ну, а теленок-то ей на хрена? Вместо сына, что ли?

- Ни сына, ни мужа он, конечно, ей не заменит… Понимаешь, одинокому человеку нужна живая душа, о ком нужно заботиться: собака ли, кошка, а может быть, курица - где-то погладить ее, поговорить… - заметив, что Колян еле сдерживает смех, пожилой смутился, но все же продолжил:

- Вот тебе меня сейчас не понять - ты еще молод, полон сил, и тебе никого не надо…

Это придет потом… если доживем… У нее корова была, да по весне ее волки задрали. Старая была корова-то, молоко едва давала, но привыкла хозяйка - чуть умом не тронулась после ее гибели. Да и то, как не тронуться - столько смертей на нее выпало. А тут будут они с теленком куковать…

Волков подкрался совсем близко. Густая ель да сгущающиеся сумерки надежно укрывали его от глаз беглецов. Запах жареного мяса вызывал голодную слюну.

«Так, доходяги, концерт начинается», - мысленно обратился он и поднял наган - прицелился в ухо худому.

Тот, не подозревая о нависшей угрозе, продолжил разговор:

- На чем я не дорассказал… Ах, да… так вместо экзаменов в школе я попал в армию. Возраст мой был непризывной, за сорок уже, но я стоял в военкомате на особом счету как «ворошиловский стрелок», да и один я, не семейный, одна мать старенькая… Настоял - взяли, добровольцев тогда много было, целый батальон набрали… Уехал я на фронт вместе со своими бывшими учениками. Уже потом убедился, что правильно сделал: нужен был им кто-то старший, поддержать, научить… они ведь еще пацаны, некоторые во сне маму звали, и этих пацанов под танки и почти без оружия - эх, товарищ Сталин! Не повезло мне - во втором бою ранило… Мои же ученики и вынесли меня с поля боя. Расставались - плакали, и я, и они - как родные стали… А после ранения меня в армию больше не взяли - вернулся в школу.

- Значит, ты учителка, - хохотнул Колян.

- Вообще-то, Коля, учителка - это женщина, а я учитель истории. Да только что в том смешного?

- Я вот слушаю и удивляюсь: правильный ты мужик, наверное, в коммунистах ходил, а сюда-то как загремел? Здесь же все изменники Родины, власовцы, полицаи?

Волков, готовый уже нажать на курок, невольно замер, желая дослушать историю учителя - снял занемевший палец с курка и опустил револьвер.

- … За контрреволюционную агитацию, сокращенно- КРА, слышал?

- А то… Статья 58-10…

- Вот-вот… На уроке пожалел, что не было в армии перед войной Тухачевского… Пожалел, а уже нельзя было… В классе у меня один мальчик учился - Витя Кочнев… Хороший мальчик, прилежный, а папа у него в военкомате работал… При обыске дома нашли портрет Тухачевского, где он с другими маршалами сидит: с Блюхером, Ворошиловым, Буденным… Нашли брошюру Тухачевского… Я ведь перед войной увлекся военной теорией - изучал для себя Клаузевица, Триандафилова, Тухачевского… Вот за это и дали мне 25 лет лагерей - и рана моя боевая не зачлась, и из партии исключили… Пять уже отсидел - двадцать еще осталось. Но чую, что в лагере я не доживу до конца срока - вот и побежал…

- Ну, ты даешь, училка! Со мной-то все хоть ясно: я немцам служил, ну ты-то что?

«Ах ты, сука полицейская! - со злостью подумал Волков и навел наган на лысого. - Ты первый сдохнешь, контра!»

Но стрелять поостерегся: надо было дождаться момента, когда беглец повернется к нему спиной: пуля должна попасть сзади, как и положено при попытке к бегству… Возможно, и так бы сошло, да не захотел рисковать Дмитрий.

- Что ж ты, Коля, к немцам-то подался? - не то удивленно, не то возмущенно спросил учитель.

- А что делать - смыться не успел, да и влип-то по-дурацки… Наши, когда драпали, оружие побросали. Подобрал я винтовку с тремя патронами, хотел спрятать на всякий случай, а тут немцы на мотоциклах: «Хальт! Хэндэ хох! Партизанен!», а я с винтовкой в руках! Думал, пристрелят сразу - с перепугу в штаны напустил… На колени упал, реву, а они хохочут - партизан обоссанный! Забрали… А у меня к тому времени уже одна ходка была - подорвал здоровье одному пожарнику. Из-за бабы дрались, а мне политику ввалили, потому что пожарник тот, когда мы с ним дрались, был в гимнастерке и портупее… вроде как на службе… Три года отбухал, только домой вернулся, а тут война! Немцы! Ребята, вроде, серьезные, думал, надолго пришли, а вишь, как все повернулось - не моя масть выпала! И кто же я теперь такой! «… А я простой советский заключенный…»

Последние слова были из популярной лагерной песни, и Колян, как мог, так и пропел их.

- Желеешь? - едко спросил учитель.

- Жалею! - лысый ответил с заметным вызовом. - Жалею, что года уходят. Мне уж за тридцать, я не целочка двадцатилетняя! - его грубые руки, испещренные синей татуировкой, не находили себе места. Казалось, он сейчас рванет на себе робу и кинется драться. - Я и счастлив-то был сопляком, да те полгода-год, что немцы у нас стояли в деревне… Ну, ладно я, а ты-то, ты-то, училка херова, служил-служил да четвертной заслужил! Ха-ха! - его голос в потемневшем лесу звучал хрипло, зловеще…

- Заложил ты, Коля, жизнь свою непонятно какому богу, вот тебя и корежит: тут не то, там не так. Полжизни прожил, а вспомнить нечего, кроме холуйства у немцев, и стоишь ты сейчас как витязь на распутье…

- Чего!? - Колян явно не понял последние слова учителя. - Чего ты мелешь? Если я распутник, то ты-то кто? И чего ты ко мне прилип!? Я тебя звал? Ну, скажи, я тебя звал? Вот до речки доберемся - и сваливай от меня, а то, неровен час, зашибу под горячую руку. - Он уже не лежал безмятежно, пожевывая мясо, а сидел, вытянувшись в струнку, готовый в любую минуту вскочить на ноги. - Ну, вот объясни мне, плохомуы и распутному, на хер ты за мной потащился!?

Учитель, похоже, не очень испугался своего горячего собеседника: он продолжал есть мясо и с какой-то жалостью смотрел на этого беснующегося человека.

- Почему я увязался за тобой? Я уже говорил тебе: двадцать лет мне осталось сидеть, а чувствую, что не дотяну я эти двадцать лет… Задыхаться стал я в лагере…

- Туберкулез, что ли?

- Да нет, Коля, хуже: душу мою всю корежит, когда вижу кто, порой, сидит здесь, как к ним… и ко мне здесь относятся. Они же собак своих больше жалеют, чем нас… А одному мне не выбраться на свободу, вот я и «прилип», но ты не волнуйся - у реки я оставлю тебя, не буду мешать… А в зону мне больше нельзя, никак нельзя…

«Не будет вам зоны, сдохнете оба здесь, - обозленно думал Дмитрий, - обоих вас тут и положу под елочкой, рядышком, у костерка…»

6

Он с завистью проследил из своего укрытия, как лысый взял ветку с нанизанным на нее дымящимся мясом и принялся есть.

«Все, стреляю!» - скомандовал он себе, и в это время раздалось ржание Орлика. Мгновение - и оба беглеца были уже на ногах. Он нажал на спусковой крючок… Пуля вошла в голову лысого чуть выше уха. Он резко дернулся и повалился в костер. Учитель, оцепенев от страха, с ужасом смотрел, как в отсветах костра из кустов появился страшный человек с наганом в руках. Он ничего не мог сказать и только беззвучно открывал рот.

- Уймись, доходяга! - с усмешкой произнес Волков и выстрелил ему в ногу, целясь в пах - самое больное место у мужчины. Пожалел, что промахнулся, но худой уже с воем кружился по поляне вокруг костра. Одежда на лысом загорелась, запахло паленым мясом, но уже другим, человеческим… Дмитрий оттащил обгорающий труп от костра. Попытался ногой затушить тлеющую одежду. Это ему не удалось, тогда он, расстегнув ширинку, стал мочиться на лежащее у его ног тело. Все это время он краем глаза следил за раненым. Тот немного притих и сидел, зажимая рану на бедре.

- Ну, что, доходяга, больно? - Волков состроил сочувствующую гримасу и наклонился над раненым. - А я всегда вам говорил, что Хозяина надо уважать, а если ты по-свински, то и к тебе также. И он почти в упор выстрелил учителю в голень другой ноги. Вскрикнув, тот откинулся назад и потерял сознание.

- Вот и ты успокоился, - пробормотал Дмитрий и, подхватив с земли ветку с мясом, оброненную учителем, жадно принялся рвать мясо своими крепкими, как у хищника, зубами.

- Дядь… - послышался слабый голос за спиной.

- А-а!… - от неожиданности он выронил мясо и резко обернулся, вскинув руку с наганом. Федька, было вышедший из кустов, от страха даже присел.

- Фу, дурак! - облегченно вздохнул Дмитрий, - куда лезешь, пристрелю как собаку!

- Дядь, там темно и страшно, - еле слышно проговорил мальчишка.

Да-а, про них-то он совсем забыл… А ведь они могли все видеть,а слышать-то разговор и выстрелы - наверняка! «Ладно, завтра разберусь, как быть с ними», - подумал он, а вслух добавил:

- Веди дружка своего, а лошадь вон к тому дереву привяжите, да посвободнее - пусть траву пощиплет… И за сучьями марш - похоже, здесь заночуем.

Пока пацаны выполняли его распоряжение, он подбросил в огонь сушняка. Стало светлее. Раненый пришел в себя и снова принялся останавливать кровь. Волков равнодушно смотрел на него.

-Перевяжите меня, я же ранен… Я изойду кровью… - учитель с мольбой обратился к нему.

- Ага, сейчас я тебе еще укольчик поставлю, в задницу, чтоб температурка не поднялась, - тот засмеялся зло, беспощадно, затем, подняв с земли уроненное мясо, стал его есть, отщипывая по небольшому кусочку хлеба от краюшки, лежавшей у него в кармане.

Сбив первый голод, Дмитрий стал есть медленнее, присел к костру, продолжая наблюдать, как тщетно борется за свою жизнь раненый учитель.

- Вот видишь, доходяга, раз побежал, значит, ты вне закона, а раз так, то никакой тебе пощады, потому как есть ты сейчас дважды враг народа. Во -первых, потому, что ты попал в лагерь, во- вторых, что ты побежал из него, потому как не захотел отбывать кару, которую тебе определил наш пролетарский суд, вот за это я тебя и приласкал, и во-первых, и во-вторых… Терпи, доходяга, может до утра дотянешь…

- А ты - зверь! - превозмогая боль простонал учитель. - Не зря тебя Шакалом зовут… Не только зэки, но и ваши же… Шакал!

- Замолчи, сука! - Волков ощерился, даже мясо есть перестал, - никто меня так не зовет, свистишь ты все… А если ты зевало свое не закроешь, я тебе его свинцом замажу! - и он потянулся за наганом.

Учитель замолчал. Он вынул из пояса штанов веревку, служившую ему ремнем, и перетянул бедро выше раны. Лоб покрылся холодной испариной, зубы стучали в ознобе. Когда наконец кровь остановилась, он разорвал штанину в том месте, где она была пробита пулей, нашел в траве листья подорожника, поплевал на них и приложил к ране. Некоторое время он лежал на спине, набираясь сил, чтобы заняться раной в голени. Послышались осторожные шаги.

- Дядь, мы лошадь привязали, - почти по-военному доложил Федька.

- Ну, хорошо, мальцы, располагайтесь у костра - здесь тепло, а то отвяжите от седла плащ-палатку, укройтесь. А этот, - он кивнул в сторону притихшего учителя, - вроде как наш гость… Вы его не бойтесь, пацаны, он не убежит - у него ножки больные, зашибся в лесу по темноте-то…

- Дядь, а у вас есть что-нибудь поесть? - спросил Филька.

- Поесть? - переспросил Дмитрий и хлопнул себя рукой по карману галифе - краюха была на месте. После секундного размышления он сказал:

- Эти доходяги тут мясо жарили да уронили его на землю… Поищите и ешьте. Уж чем богаты…

Увидев, как пацаны, отыскав в траве мясо, принялись его рвать зубами, он не удержался и засмеялся сухо, невесело, потом, подумав мгновение, все же достал из кармана завернутый в тряпку хлеб и, отломив по небольшому куску, протянул мальчишкам. Затем отстегнул от пояса фляжку с водой и бросил у костра:

- Воды мало - экономьте!

Урча себе под нос, ребятишки утоляли голод, а он отошел от костра: оглядеться, проверить лошадь.

- Мальчик, дай воды напиться, - раненый облизнул сухие губы. Глаза его запали, голос был еле слышен. Федька потянулся было к фляжке, но услышал предупреждающий шепот друга:

- Федька, дядька прибьет! Он же сказал, что воды мало.

Федькина рука зависла над фляжкой, а глаза встретились с глазами учителя. Он отвел взгляд от страшного в своем бессилии взрослого человека, но потом рывком схватил фляжку и бросил ему.

- Спасибо, сынок, - выдохнул раненый и, с трудом справившись с пробкой, сделал несколько тяжелых глотков, вернул фляжку.

- Дядя, а ты взаправду бандюк? - вкрадчиво спросил Филька. Он уже отогрелся, подкрепился, и потому его голос звонко звучал в ночной тиши леса.

- Я… - мужчина растерялся. - Нет… Почему же…

- А что ты в лагере сидишь тогда? Там все враги сидят - так нам учитель говорил. Они товарищу Сталину хотят всю жизнь испортить, вот их и посадили в лагеря…

- Учителя, конечно, надо слушать…, но понимаешь…

- А мне еще батька говорил, что контра все они там - и баста!

- Да замолчь ты, Филька! - прикрикнул Федька. - Раскудахтался тут. Видишь, человек раненый - ему помочь надо…

- Хоть раненый, а все равно контра, если он против товарища Сталина и товарища Ленина, - продолжал упорствовать Филька, - ты слышал, как его дядька назвал- «доходяга»…

Мужчина с застывшей гримасой боли смотрел на пацанов и, похоже, не мог найти нужных слов. Наконец он собрался с силами и сказал негромко:

- Филипп, а я ведь тоже учитель…

- Врешь, контра! Ты- враг! Враг! Такие учителями не бывают! - он вскочил на ноги, замахал руками и стал похож на маленького всхохленного воробья, купающегося в пыли.

- Бывают, малыш, бывают, но не должны быть, - он говорил негромко, глотая слезы и морщаясь от боли. Похоже, боль физическая и душевная соединились в нем и он не смог вынести этого - заплакал.

- Дядь, а это правда, что вы учитель? - осторожно спросил Федька.

- Да, ребята, я истории детей учил… Помните, кто был хан Батый? Говорил вам про него учитель?

- Да, татарин был такой, - выпалил возбужденный Филька,- он собрал целую кодлу контры и начал наших бомбить. А потом наши пришли на танках и самолетах и как дали им!Сам товарищ Буденный рубал их, как капусту, вот! - и он облегченно выдохнул.

- Да, Филипп, историю ты лихо знаешь. Беда не в том, что Батый был татарином или монголом, страшно то, что он был злой и жестокий человек и у него было много-много власти. Он приказывал своим слугам убивать других людей - и они убивали. А потом он приказывал другим слугам убивать первых слуг - и те тоже их убивали, хотя знали, что когда-то и их так же убьют по приказу жестокого хана. Нельзя, когда у одного человека будет в руках много власти: много бед он может натворить!… А еще татары уводили в свой плен русских женщин, детей, таких вот, как вы с Федькой, а также мастеровых людей и заставляли их работать на себя. Они были рабами… А это те же доходяги… - здесь он провел рукой по лицу, словно поправляя очки, но их там не было… Когда охранник расстреливал его, они упали куда-то в траву, но прежде чем отыскать их в темноте, требовалось остановить кровь, бегущую из раны. Филька его пожалел:

- Дядь, а что ты ревешь?

- Ну, что ты пристал, дурак, к человеку!? - повысил голос Федька на своего несмышленного друга. - Как дам шелбана, чтобы молчал больше.

Он нагнулся и поднял из травы блеснувшие в свете костра очки. Они были старые, круглые, в нескольких местах перевязаны изоляционной лентой.

- Дядь, ваши?

- Спасибо, Федор, - он торопливо надел их на нос, но при этом сделал неосторожное движение, и сильная боль пронзила его израненное тело, он застонал и бессильно откинулся на спину. Филька, испугавшись, стал потихоньку отползать назад, но, наткнувшись на что-то, обернулся, наклонился.

- А-а! - раздался его истошный крик. Он легко перепрыгнул через костер и кинулся прочь в темноту леса, но со всего разбега уткнулся в живот Волкова.

- Чего орешь, как оглашенный? - сердито спросил тот.

- Дядь … - стуча зубами от страха проговорил мальчишка,- там мертвяк лежит…

- Ну, лежит и лежит - не кусается же, - недовольным тоном произнес Дмитрий и опустился у костра. Переполошенный криком друга Федька тоже топтался вдали от костра, готовый в любую минуту нырнуть в спасительную темноту. Очнулся и раненый.

- Уберите труп подальше - здесь же дети, - он пристально посмотрел на равнодушного охранника.

- Подумаешь… - начал было тот, но, передумав, поманил к себе пацанов:

- Ну-ка, помогите мне оттащить его подальше…

Пацаны молча попятились в темноту.

- Не-е, дядь, мы боимся мертвяков…

- Как же вам не стыдно! - с укоризной в голосе сказал учитель, - это ж дети!…

- Сука лагерная, что ты меня учишь!? Ты сейчас должен сидеть в бараке! А я тут бегай за вами, трупы ваши таскай да еще проповеди слушай! - Волков вскочил на ноги, лицо его исказилось, рука рвала кобуру, но он никак не мог с ней справиться, и тогда он пнул учителя по раненой ноге. Коротко охнув, тот потерял сознание. Волков наклонился над раненым, и, убедившись, что тот дышит, подошел к покойнику, взял его под мышки и потащил в темноту леса.

7

Ночная прохлада мягко опустилась на землю. Прижавшись друг к другу под плащ-палаткой Волкова, уснули мальчишки. Прислонившись спиной к дереву, молча лежал раненый учитель. От удара у него опять открылось кровотечение, и он уже не мог его остановить - не хватало сил туже затянуть веревку.

Пламя костра тускло освещало полянку, людей, по воле случая оказавшихся вместе в глухой сибирской тайге с тем, чтобы определиться: кому навек остаться здесь, под куполом вековых деревьев, а кому дальше шагать по жизни (плохо ли, хорошо ли, но - жить). Ночь стояла непроницаемой стеной совсем рядом, за деревьями. Мрачность обстановки несколько разряжали звуки цикад, несущиеся невесть откуда; вот где-то ухнул филин, затрещали ветки. Дмитрий был спокоен, он не боялся ночного леса. Он знал, что силен, вооружен, и все живое, вошедшее с ним в конфликт, будет сломлено и уничтожено его волей, его силой. Ему нравилось быть сильным. Он понимал - он не мог не понимать того, что его сила несет горе и смерть другим, но даже сознание этого не могло его изменить. И сейчас, глядя на спящих пацанов,на слабеющего с каждой минутой арестанта, он не мог побороть в себе сладостного чувства превосходства над ними. Оно возвышало его,оно щекотало его самолюбие и не давало прорасти чувству сострадания…

- Эй, ты что примолк, Овсиенко, или тебя лучше Тушканчиком называть? - он выждал минуту, но, не дождавшись ответа, продолжил: - Что молчишь, когда к тебе обращаются? Ты вот хоть сейчас-то понимаешь, как зазря ты жизнь свою спалил? Умный, книжек много прочитал, а сообразить не можешь, что нельзя болтать что ни попало, нельзя высовываться; глядишь, сейчас целехонький сидел бы в классе и учил таких вот сопляков. Ну, ладно, сболтнул лишнего, нашли там что-то у тебя - Блюхера, Тухачевского, Триндра… Трандра… Тьфу ты - не выговоришь! Вот и говорю, коль уж загремел на нары, так сиди там и не рыпайся! А ты вон что удумал - бежать! Нет, голубь мой, от нас не сбежишь! Из-под земли достанем, потому что НКВД - это сила!

- Нет, Волков, - слабо отозвался учитель, - нет у вас такой силы, чтобы из-под земли достать… Только там, похоже, и можно укрыться от вас, но, слышишь, Волков, ненадолго это… Природа не будет вас терпеть… Не правильно это…не справедливо…

Он говорил тяжело, хрипы рвались из его впалой груди, и только пальцы рук едва шевелились в такт словам. В стекляшках его очков плясало пламя костра, но Дмитрию вдруг почудилось, что глаза умирающего норовят обжечь его последним огнем. С трудом стряхнув наваждение, он снова заговорил:

- Врешь, учитель! Природа любит сильных, а слизняки, доходяги и прочая шваль - на помойке им место! Неужели ты до сих пор не понял? Ведь у тебя полгроба из жопы торчит, а ты про справедливость талдычишь - интеллигенция хренова!

- Зачерствел ты душой, зачерствел… Тебе бы поплакать сейчас да мать свою вспомнить… может, оживешь еще… - и он затих надолго.

Эти слова, сказанные негромко, нестрашно, словно царапнули Дмитрия где-то там, внутри, под тем толстым и грубым панцирем, под которым он жил уже долгие годы и, похоже, стал совсем забывать, что там должна находиться душа... Напоминание о матери вернуло его в прошлое...

Дмитрий вдруг поймал себя на мысли, что он все реже и реже вспоминает о ней, и ее образ со скорбным выражением лица и вечно грустными глазами все более отдалялся от него, кутаясь в дымку времени. «Мама, мамочка!…» - эти слова он не говорил и не слышал целую вечность! И не только потому, что давно потерял свою мать. Просто мир, в котором он живет, грубый и жестокий, привык обходиться без этих слов, в нем нет места материнской жалости, материнской любви, и он, Димка Волков, научился жить так - нелюбимый и не любя…

А братья? Он вспомнил, как плакал, узнав об их смерти, как бился в истерике в комнате встреч детприюта, а его работники молча и, казалось, безучастно наблюдали за ним. Никто не пришел ему тогда на помощь. Что было за этим безучастьем? Страх прикоснуться к чужой беде? Равнодушие? Этого Дмитрий не знал, и тогда случилось страшное: вместе с теми неистовыми слезами оставила молодую душу жалость ко всему роду человеческому, вся, до последней капли. И никто ему не был нужен, никто на этой грешной земле…

Не отрывая глаз от тлеющих углей, он стал машинально искать в карманах кисет с махоркой. Он курил редко, когда уже совсем не мог совладать со своими нервами, и сейчас это был тот случай. Лишь с третьей попытки дрожащими руками свернул он цигарку, рукой, не чувствуя боли, взял тлеющий уголек и долго прикуривал, после чего еще некоторое время держал его на своей шершавой, равнодушной к боли ладони, наблюдая, как под ним начинает пузыриться кожа, и только тогда бросил его в костер.

Делая глубокие затяжки, он оставался в плену своих невеселых дум. …Жестоко обошлась с ним жизнь. Ведь только тридцать ему, а сколько крови и смертей повидал, сколько было потерь! Перед глазами вставали картины его и чужого горя, серые, мрачные, лишенные даже проблесков светлых тонов. Как случилось, что судьба увела его от добра, любви и радости, словно они и не были уготованы ему в этой жизни хоть в малой толике? А может быть, их и не должно быть там, где он работал всю свою сознательную жизнь - в лагерях? А может быть, они все же были, да он не заметил их , не разглядел в повседневной спешке и суете?…

А учитель? Ему что - больше в жизни повезло? Он кровь за Родину проливал, а ему четвертак впаяли ни за что ни про что. Доходяга, пыль лагерная, а ведь не озлобился? Ишь, пацанов жалеет, хоть и враг народа. И только сейчас у него прорезался вдруг вопрос: почему же у нас так много «врагов народа»? Ведь сколько в лагерях - жуть! Получается так, что одна половина народа во «враги» записана и в лагеря посажена, а другая - ту, первую, охраняет, в том числе и он, Дмитрий Волков. И вдруг ему стало страшно: а что, если теперь в лагерях уже не половина, большая часть народа!… А вдруг придет судный день и, как любила повторять его мать, «каждому воздастся по делам его…» Что же воздастся ему, Дмитрию? Ведь только сейчас, сегодня, им безжалостно убит один человек, умирает в тяжких муках другой… А те, что раньше гибли в болоте, срывались в пропасть, лишь бы не попасть в его, не знающие жалости руки… Недавно он открыл для себя, что даже собаки в лагере на него не лают - отводят взгляд и замолкают, словно встретили родственную душу… А может, и они его боятся, нутром чуя его жестокость и беспощадность?! Но ведь этот пацан, Федька, не побоялся - дал учителю воды, хотя знал, что ему может за это влететь. А он видел все из темноты, но не окликнул его, не заругался, и это тоже не было похоже на него, на младшего лейтенанта Волкова. А больше всего удивило, как быстро этот деревенский пацан доверился арестанту- учителю…

Или старуха из Сысолятина… Ведь она больше боится и ненавидит его, офицера охраны, чем этих беглых арестантов. Почему? А может, она сына своего простить не может? А вдруг сын ее такой же «враг», как и этот учитель?

Вспомнился монах из скита. «С небом говорит…», а сам норовит каждым словом поддеть. Еле живой, доходяга в рясе, знает же, что в любой миг может в лагерь загреметь, а все хорохорится… «Свои, чужие грехи замаливает…» - вот работа! И как бы то ни было, а все же он, Дмитрий Волков, назвался ему, попросил помолиться за мать и братьев своих, - выходит поверил этому попу, его вере!?…

Спроси у любого в лагере и окрест: Димке Волкову сам черт -не указ, а вот попу поверил, значит, нашел тот в нем какое-то живое место, затронул слегка, как и этот учитель, и нашлись у него, Дмитрия, другие мысли и чувства, о которых он и сам, похоже, уже стал забывать…

Костер совсем потух и только редкие огоньки слабо вспыхивали среди пепла, отдавая последнее тепло ночи. Надергав травы посуше, он бросил ее в центр костра, а когда появились первые язычки пламени, наломал сушняка и осторожно положил сверху. Дождавшись, когда огонь разорелся и осветил поляну, он подошел к раненому.

- Эй, учитель, что молчишь? Болит? - и слегка дотронулся до его плеча.

- Со мной все кончено, Волков, - был ему ответ. - А вот под Бийском у меня в деревне живет мать… старенькая она уже… Одна… Отпиши ей как помягче обо мне… адрес в деле есть… Один я у нее был - так и жили бобылями…

- Ладно, учитель, сам напишешь,- перебил его Дмитрий, - на-ка вот водички попей… Перевяжу тебя сейчас… - и он приблизил фляжку к губам умирающего. Большим усилием воли тот сделал один глоток, мускулы его лица дрогнули в улыбке, но тут же ее смыла страшная гримаса боли.

- Спасибо… отпиши, не забудь, а теперь отойди - не мешай умирать…

- Да ты что, ну… - Дмитрий слегка похлопал его по давно небритой щеке, - крепись, учитель, - и в его голосе впервые за много лет зазвучали нотки сострадания.

Голова учителя безвольно откинулась вбок, тело дернулось и замерло. Даже поняв, что учитель мертв, Дмитрий продолжал теребить лацкан его арестантской куртки, словно этим он мог вернуть в это израненное тело отлетевшую душу. Он и сам того не заметил, как по его лицу покатилась неожиданная слеза…

Стиснув зубы, он отрешенно смотрел на пламя костра. Он еще не осознал до конца, что с ним творилось, но сам факт того, что впервые за много лет ему стало жаль другого человека и захотелось помочь ему, пугал его и радовал одновременно. Теперь он уже плакал, не стесняясь своих слез. Они делали его добрее, но хватит ли у него этой живительной влаги, чтобы воскресить его иссохшую душу, и будет ли в его жизни эта жертва последней, он еще не знал…

Эпилог

Стремителен бег времени, но это там, в городах и весях, в гуще людской, а здесь, в сибирской вековой тайге, его течение словно загустевает, напитавшись пьянящими лесными ароматами, делается плавным, неторопливым. Незаметно для человеческого глаза растут деревья и кустарники, в чащобах рождается, умирает и гибнет зверье, и лишь весенне-осенняя смена листвы напоминает о том, что время и здесь не остановилось, а продолжает стремить свой бег в бесконечность.

За десять лет, что минули с той поры, перемены достигли и этих мест. Опустели и неумолимо разрушались бараки и лагерные постройки после ликвидации ГУЛАГа; ржавой змеей вилась в буйно разросшейся траве колючая проволока; словно языческие истуканы то там, то здесь высились сторожевые вышки, пугая редких путников. Еще долго местные жители шарахались, как от зачумленных, от этих мест, словно еще не уверовав в то, что монстр, поглотивший в своей утробе миллионы жертв, уже мертв. Но наиболее предприимчивые, насмелившись, уже начали разбирать, разбивать и развозить по своим усадьбам то, что еще совсем недавно составляло материальную оболочку ГУЛАГА: кирпич, тес, железо… Все более зарастали бурьяном вчера еще оживленные дороги, ржавели, где еще не успели их снять, рельсы узкоколеек, указывая путь к заброшенным шахтам и карьерам.

Невесть куда к середине 50-х годов исчез и монах из Егорина скита. Одни говорили - медведь заломал «божьего человека», другие - вернулся он, якобы, в свою родную обитель. Скит опустел, завалился и теперь редко кто вспоминал о нем, а дорогу к нему и вовсе найти не могли.

И только полянка в неглубоком логу никак не изменила свой облик: те же кусты непроницаемой стеной скрывали ее от чужих глаз, и высокие ели буравили своими копьевидными верхушками переменчивое сибирское небо. Да только приросло к этому месту с тех пор мрачное название - Кровавый Лог. Далеко он был от людских селений, редкий человек забредал сюда: в основном, охотники-промысловики да геологи, наводнившие тайгу в конце пятидесятых, в поисках залежей угля и руд.

А еще людская молва донесла, что летом 58-го бабы из Сысолятино, собиравшие грибы, встретили в тех местах чужого человека. Лет сорока с небольшим, коренастый, с густой бородой. В ответ на их приветствие он перекрестился, поклонился в пояс и, не проронив ни слова, ходко пошел по едва угадываемой дороге, ведущей на станцию. А спустя какое-то время промысловики, ставшие на ночлег в Кровавом Логу, обнаружили на поляне крест из грубо отесанных молодых сосенок, где в самой его середине была прибита металлическая пластина, а на ней фамилии выбиты: «КОЗЛОВ , ОВСИЕНКО» - покрупнее, а ниже и мельче - «Волков». И там же, в углу, дата: «1948 год».

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.